Уважаемые читатели, это расследование стало возможно с наступлением перестройки и эпохи гласности. Разбирая архивы нашего издания, я наткнулся на странную заметку о погибшей экспедиции геологоразведки в послевоенные годы.
Чутьё журналиста подсказало мне, что за этой небольшой статьёй может скрываться сенсация, и так как раз благодаря возможности ознакомиться с закрытыми до этого года засекреченными архивами я отправился в центр.хран, и после месяца напряженной работы в пропылённых подвалах бывшего управления МГБ, я нашел след, и мой долг современного репортёра обязывает раскрыть для широкого читателя эту загадку полувековой давности.
Единственный свидетель, который мог бы пролить свет на это тёмное и запутанное дело был сразу по возвращении арестован, формально осуждён по статье «тунеядство»,и сослан за «сто первый километр».
По прошествии стольких лет отыскать его современный адрес непредставлялось возможным, и лишь атмосфера гласности позволила мне задав вопросы некоторым высокопоставленным сотрудникам спец.служб, чьи имена и должности я по понятным причинам называть не могу, установить, что единственный, способный поведать о тех таинственных и трагических событиях человек живёт в отдалённой деревне Московской области, где за бесперспективностью прекращена была убыточная деятельность совхоза «Яков Свердлов».
Добраться до этого удалённого села непросто, от станции электрички не ходит общественный автобус, частный автотранспорт у местного населения отсутствует, а остатки совхозной техники за бесценок раскупили кооператоры. После нескольких километров пешего пути по пропылённой просёлочной дороге мне улыбнулась всё же удача, и меня подобрал местный старожил на мотоблоке, довёз до своей деревни, расположил на ночлег, и дал в интервью немало интересного материала о судьбе и гибели местных сёл из за неправильного планирования. Так же он рассказал, что немного лично знает того самого А. Н. Тихомирова, ради интервью с которым я и решился на такое рискованное путешествие.
На следующее утро я вновь отправился в дорогу, и лишь к вечеру удалось мне добраться до искомого села. В предзакатных сумерках на фоне абриса разрушенных совхозных корпусов вдоль единственной деревенской улицы, освещенной четырьмя пятнами от раскачивающихся со слабым скрипом «ламп Илича» видны несколько домов с сараями и прочими постройками.
Постучавшись в калитку первого попавшегося дома пришлось долго ждать под надрывистый лай дворовых собак, пока с керосинкой в поднятой руке не вышел хозяин. Уже полностью стемнело, и в тусклом отсвете через закопченное, давно нечищеное стекло, заметно лишь, что хозяин одет в стёганную телогрейку, и давно не брит.
Разговор, прошедший между нами не для печати, но всё же мне удалось выяснить, где живёт Тихомиров. Пришлось в полной темноте, среди мечущихся пятен от ламп, качаемых ветром идти к крайнему дому, стучаться и проситься на постой, упирая на то, что деваться мне уже некуда. Из своей журналистской практики я знаю, что не при подобных обстоятельствах встречи нужно сообщать респонденту, цель знакомства.
К тому же разговорить респондента само по себе дело не простое, тем более в таких обстоятельствах.
Лишь после дождливой ночи, проведённой в сарае с протекающей крышей, когда хозяин всё таки пригласил попить чаю, я впервые обратился к нему по имени отчеству, и открыл цель своего визита:
- Андрей Никифорович, прошу прощения за подобные обстоятельства нашей встречи, но я прибыл из Москвы именно к вам. Я журналист газеты «Наука и Факты», и хотел бы донести до нашего читателя и всей страны подробности вашей таинственной истории произошедшей полвека назад…
Немалых трудов мне стоило убедить пойти на разговор этого измученного тяжелой жизнью человека рассказать о самом трагическом и поворотном моменте его жизни, но всё же когда удалось убедить его в том, что его история действительно важна, и страна должна узнать о них, хоть и спустя пол века, он согласился на рассказ.
Это не походило на обычное интервью «вопрос- ответ».
Это была исповедь, горькая история, так что я предоставляю слово Андрею Никифоровичу:
«Мы отправлялись из Москвы на разведку обширных сибирских недр в поисках лежащих под спудом богатств для восстановления народного хозяйства страны. Я попал в экспедицию почти случайно, подавал документы для другой, уходящей в Туркестан, но заболел, повалялся две недели в "Боткина", как меня нашли, и предложили место М.Н.С. в этой. Мы должны были более детально картографировать почти две тысячи квадратных километров и провести разведку углеводородных ископаемых, особенно месторождений природного газа.
Отправлялись прямо из Москвы железной дорогой, потом на пароходе, и наконец гражданская авиация в два рейса с промежутком в трое суток из за нелётной погоды, перебросила нас за Урал. Это был самый восточный аэродром в этих местах, дальше нам предстояло покупать лошадей. Лодки, нанимать проводников, и двигаться по разработанному ещё в Москве полукольцевому маршруту так, что бы выйти к Ледовитому океану и эвакуироваться по северному морскому пути.
Из за задержки по поводу плохой погоды мы двое суток ждали своё оборудование, полоса могла принять только один самолёт, и всё это неожиданное свободное время ребята проводили в колхозном клубе, а я, узнав, что здесь есть небольшой краеведческий музей, основанный в тридцатые годы, отправился туда.
Экспозиция была крошечной, посвященной Гражданской войне в этих местах, но за то оказались огромные архивы, в основном царские.
Я решил ради интереса там покопаться, ведь второй раз побывать здесь был шанс небольшой, и вот что нашел.»
Он отвлёкся от рассказа, полез куда- то в подпол с керосинкой, долго там ворошился, а наконец вылез, положив на стол пахнущую сыростью и плесенью картонную папку. Трепетно, трясущимися руками, развязал матерчатые вязочки, и стал перебирать выцветшие, исписанные мелким неровным почерком листки разного размера и качества, иногда даже просто поля от газет.
- После ареста у меня всё конфисковали, разумеется, но я восстановил по памяти… у меня хорошая память…
Это то, что я успел прочитать в фондах краеведческого музея того посёлка… Да того самого, основанного на том месте, где был острог, откуда уходила экспедиция…
Я всю ночь просидел в архивах, пока прочие крутили шашни на танцах с местными доярками…
Наконец он привёл свои записки в более- менее приемлемый вид и протянул мне:
- Вот ознакомьтесь!
« В лето 1745 от Рождества Христова по высочайшему повелению Императрицы Елизаветы Петровны экспедиция под предводительством графа Павлуцкого отправлена была для изыскания руд за Камень Уральский…»
«От реки Печоры на стругах, набрав в земле пермской Козаков и самоедов пермяцких на трёх стругах двинулись мы по рекам до ледовитого моря, и обойдя мыс Вайгач и тундры Ямала и Гыданский полуостров пустынные, не зимовали на сибирском взморье, а поднялись на двести вёрст по Енисей- реке…»
«По реке поднявшись достигли мы струга Сабельного, и далее до зимовья Ольмон…»
«Минуя скиты Белозерский, Преображенский и Нежинский, собирая ясак пробирались мы далее на восток и достигли болотищ неоглядных…»
«Местные людишки не желая пускать царёву экспедицию в почитаемые своими земли, стращали, будто живёт в них зверь неведомый, Оймур- хан, именем, и те земли от охотников да прочих людишек хранит…»
« Далее на долблёных лодьях шли мы по болотищам…»
«Неведомый стон на тех болотищах неоднократно слышан был, и неведомым образом пропали многие, и граф Павлуцкий в их количестве…»
«Говорили некоторые, мол видали, что зверь неведомый из трясины выскочил, да многих поел, а кого на дно утянул…
«Напуганные местными невежественными народами взбунтовались казаки идти далее, и под угрозой оружия заставили они графа Свердупа, упирая на то, что он, немец, и веры немецкой, не щадит их православные жизни, поворотиться обратно, и многие погибли на пути вспять, а ещё многие отстали, и грабить и разбойничать местный люд остались…»
Он трепетно глядел, как я перелистываю его сокровище, и лишь когда оно вернулось к нему в руки продолжил:
«Задерживаться мы не могли, тем более, что в этих выдержках не было конкретных данных о пути и результатах рудной разведки, и мы отправились на маршрут, как только прибыло наше оборудование.
Дольше началась Сибирь такая, где как будто и не знают о прошедшей войне. Да и вообще Советской Власти. В скитах староверов, где либо на месте сожженных церквей стояли сельсоветы, либо где просто были сорваны купола, а вместо крестов висели наши красные флаги нас встречали холодно, мало разговаривали, на вопросы отмалчивались, а с нашими проводниками не разговаривали вообще.
В стойбищах и кочевьях коренных жителей встречали более радушно, но про места, куда мы направлялись, говорили очень мало, изредка у них вырывались фразы про священные места, это когда руководителей небыло рядом, и иногда про священного хозяина тех мест.
Все посмеивались над невежество местных жителей, до которых ещё не добралось лучшее в мире советское образование.
Мне же было крайне это интересно, как только от одного старика, после пол литры спирта, распитого за общим столом я услышал среди его тихого ворчания на родном языке имя «Оймур- хан».
Я долго его расспрашивал, тот отмалчивался, и лишь отдав ему свою недельную норму спирта и папирос, я узнал, где живёт тот, у кого я могу узнать то, чем интересовался.
К счастью экспедиция начала заготовку провианта для котлового питания, и отпросившись с огромным трудом у руководителя я под видом разведки притока реки, я прогрёб больше двадцати километров вверх по течению притока основного русла до тех холмов, где , как мне сказали, жил местный шаман.
Суеверие, скажите вы, но я два лета на практике провёл в тундрах Кольского полуострова, и знал, что местные жители многому могут научить, и вообще приучился уважать всех, вне зависимости от образования и партийной принадлежности.
Шаман жил в чуме из старых шкур, был очень стар. из железных предметов у него был только котёл для варки, даже ружья у него небыло, и был он очень стар.
Странно, что он вообще говорил по-русски, хоть и с огромным трудом, но мы друг друга могли понимать.
Он то и поведал мне, что очень многие хотели пройти этим путём на восток, но дальше, за правым берегом реки начинались великие болотища, и там было место, которое не создано для людей. Там были гряды песчаных холмов, были настоящие реки, но до самого горизонта, как видит глаз, тянуться зыбуны. Там нельзя плыть на лодке, нельзя идти ни пешком, ни на снегоступах, кроме как осенью, по низкой воде. Зимой там ещё можно было идти, так как духи спят, но там голодная смерть. Ибо ни олени, ни овцебыки, ни даже песцы не заходят туда.
Летом же эти места стережет хранитель Оймур- хан, и никого не выпускает. Он не один, их несколько, иногда их видят как они переплывают настоящие реки, иногда видят в море, когда лёд отходит от берегов, но живут они именно в болотищах, а там если кто и увидит Оймур- хан, то рассказать уже никогда не сможет.
Не ходить он нам советовал, а на последок дал амулет, сказав, что он может помочь только один раз, а то и не помочь вовсе…
Чуть не опоздав к отправке отряда я получил нагоняй, наряд на самые тяжелые на неделю вперёд, и двинулись мы по маршруту, проложенному в Москве, именно на те самые болотища.
Был август, кое где можно было идти по протокам на лодках, где то перетаскивать их через песчаные гряды, поросшие флаговыми соснами, но вот по самим болотам приходилось тянуть лодки волоком…
Стон мы услышали под утро пятой ночёвки. Проснулись все, стон был натужный, почти на инфразвуке, печаль и злость в нём была…
Я рассказал о своём разговоре с шаманом, все посмеялись, сказали, что я дилетант, что это болотный газ, а ужас- от отравления им же, я показал амулет, кто- то, увлекавшийся этнографией осмотрел его и с высокомерной усмешкой вернул:
- Обыкновенный анимизм, они же как дети, найдут сучёк, похожий на человека, вот и играют с ним как с куклой, вот и вся вера. А нет под рукой, так сами такие делают, что бы неграмотных сородичей дурачить. Как попы при старой власти.
Влетело мне тогда знатно, по возвращении грозились даже из ВЛКСМ исключить.
Амулет был просто лоскутком кожи, разрезанный с одной стороны, как будто ножки у человечка…
Я даже успокоился…
Мы пытались зондировать болота, бурить, шурфы рыть было невозможно- под метром мха и торфа была вода…
А ещё через неделю бесшумно ночью исчезла палатка с четырьмя людьми, причём поставленная на двунакатную гать…
На её месте осталась лишь полынья с взмученным торфом, ни зонды, ни лоты дна не достали, а ещё помимо привычного уже запаха торфа был ещё один, непохожий ни на что, Но решено было двигаться вперёд , ни смотря ни на что…
Следующий раз стон мы услышали через ночь, ещё через сутки мы наблюдали странное оптическое явление, нагретый воздух плывший над поверхностью ровной как скатерть поверхности болот, создавал иллюзию, что поверхность идёт бугром, вокруг лагеря, по ходу солнца.
Ночи в августе в этих широтах уже тёмные, длинные, за то дни ясные, ни одного облака, зелень осокорей и мхов прогревалась очень сильно, замкнутый коллектив, отсутствие малейшей тени, жара, запах метана, вода, перенасыщенная гуминовыми кислотами, хоть и кипяченая, всё это было очень тяжело, наводило на странные мысли…
Самой страшной была ночь двадцатого августа…
Стон начавшийся с самого вечера становился всёгромче,никто не спал, все выскочили из палаток, нервно влядывались в ночь, переступая с ноги на ногу чафкали сапогами по болоту,а стон всё наростал, всё ближе становился, и вдруг с звуком «Чмок!» под трясину ушел один из нас!
Этого мы могли и не заметить, но у него в руках была керосинка, и мы всё видели очень подробно.
Потом зыбун заходил у нас под ногами, как будто болото превратилось в штормовое море, палатки, ящики, штативы буров, люди- всё перепуталось в один клубок в разрушенном ковре мха и осоки образовывалась воронка из перемолотого торфа, запах был невыносим…
Кричали люди, волны взмученного торфа смыкались со звуком… не как волка накатывает на берег, а будто два куска мяса хлопают друг от друга…
Все огни погасли, лампы пропали с держащими их людьми, плыть, грести в этой взвеси было невозможно, воронка закручивалась, затягивала…
Меня накрыло такой волной, будто тачку цементного раствора на спину…
Я простился с жизнью, но что- то гладкое- сильное, упругое подтолкнуло меня, и я смог глотнуть воздуха…
Не знаю, когда этот ужас закончился, но очнулся я согретый солнцем, весь насквозь сырой, когда был примерно полдень. На месте нашего лагеря была мутно- коричневая лужа, на другом её берегу лежали два человека, и всё.
Три человека, без снаряжения посреди болот в двух неделях пешего пути до реки на кануне осени в приполярье…
Кроме меня выжил наш руководитель Василий Ольхов и геолог Лёшка Ильин.
Мы трое за солнцем побрели на запад, вы не можете представить себе, как был тяжел этот путь…
Мы почти не шли, не плыли- мы ползли на брюхе по зыбунам, одежда не просыхала никогда, небыло ни одной сухой вещи, всех нас мучил кашель, голод, живот, ведь мы не могли вскипятить воды…
Как оазису в пустыне радуется бедуин, так радовались мы, найдя оставленную нами на пути «туда» лодку с припасами, которые тогда мы посчитали негодными!
Мы смогли хоть чуть- чуть обсушиться, наелись плесневелой крупы, поспали не в болоте, а на досках перевёрнутой лодки.
Теперь у нас появилась надежда добраться до реки и сплавиться до станков охотников.
Через ещё одну неделю изматывающего пути мы уже могли различить отдельные сосны на песчаной гряде, за которой должна была быть река, но когда нам оставалось пройти ещё всего пол дня, случилось самое страшное, из того, что я видел.
За недели тяжелого пути у нас выработался такой порядок: лодку со всем что у нас было, мы тащили за носовое кольцо на двух линях. Один был втрое длиннее другого, впередиидущий прощупывал зыбун, прокладывал дорогу, второй, у короткого линя по его следам тащил бОльшую тяжесть, а третий шел у кормы, подталкивая и корректируя лодку. Менялись мы все по очереди, и вот когда до берега болота оставалось не более полукилометра я обернувшись, как раз я был на длинном лине, что бы перевести дух, увидел, как к нам по нашему следу приближается с огромной скоростью бугор из мха.
За ним тянулись волны и пенные следы, я закричал, Ольхов обернулся, и тут же ушел под мох!
За ним потянуло и лодку, корма погружалась, вода, нет, болотная жижа, хлынула внутрь, нас потянуло туда же, я закричал «Режь линь!».
Мы резанули верёвки, бешено рванулись к берегу, Ильин меня почти догнал, мы барахтались как мухи в киселе, безумно крича, развороченный мох летел во все стороны, и вот ещё раз я обернулся, и увидел, как из под мохового ковра поднялось нечто, рывком схватило Лёшку, и резко утянуло под трясину.
Оно было огромным,оно,которое схватило Ильина почти целиком, по пояс точно, и когда оно ныряло, то пол- головы показалось.
Шкура его была почти чёрной, покрытая плотной, гладкой шерстью, чуть светлее был орнамент из правильных, но расплывчатых ромбов.
Я видел только левую сторону его головы, но видел отчётливо два абсолютно чёрных глаза без век, один чуть ниже и чуть меньше другого.
Два глаза на каждой стоне!
Потом только полынья на моховом ковре, из которой лениво поднимались пузырьки метана…
Кстати, амулет шамана, тот самый лоскуток кожи, лежавший у меня в левом кармане гимнастёрки исчез бесследно, хотя карман оставался застёгнут, и не пропали ни документы, ни даже пара копеек, забытых там ещё с Москвы…
А потом я по хребту добрался до большой реки, кое- как соорудил плот, и сплавлялся, пока меня, чуть не мёртвого от голода не подобрал пароход, снабжающий промысловые станки в навигацию.
Накормили, отвезли до ближайшего центра, там я отправился в сельсовет, потом в милицию, за мной прислали самолёт, передали дело в НКВД, потом в МГБ, все материалы конфисковали, меня пять лет держали в подвалах столицы, отправляли на принудительное лечение в закрытые лечебницы, пытали, допрашивали, грозили расстрелять, но потом началась Хрущёвская оттепель, к моему делу потеряли интерес.
А что бы не рисковать, ведь тогда многое всплывало в международной прессе, состряпали дело по статье «тунеядство», ведь формально все эти годы я нигде не работал, и выслали за «сто первый километр».
Так я оказался в Лыткарино, и наконец уже и здесь, в «Якове Свердлове».
Все забыли, и я вспоминать не хотел…»
Итак, не зря были предприняты эти долгие месяца работы в архивах и путешествие в глубинку полузаброшенного ныне Подмосковья.
Что же мы имеем по результатам журналистского расследования?
Вот так, давно забытая и похороненная в архивах история трагической экспедиции говорит нам о том, сколько тайн скрыто в архивах наших бездушных спецслужб.
Несчастная судьба, искалеченная несправедливостью жизнь и нераскрытая тайна, тяжелые кошмары прошлого.
И лишь надежда есть у нас, что в ближайшем будущем новые, оснащённые современной техникой и при поддержке прессы и всего человечества, экспедиции разорвут вуаль тайны над неслышимым нам здесь, но всё ещё звучащем над теми болотами, стоном неведомого.