- Интересно, что мне достанется? - думал Зяблик, следуя за волшебным, синим "маячком". - Загадал же чудодей невидаль: быть никем, стать кем-то. И уж вовсе несуразное - переродиться в саму Смерть! Наверное, старый маг заскучал в своём склепе и решил повеселиться, гоняя троих дураков по дырам, просверленным в горе. Старики - они такие! Что самим невмочь, то навязывают другим. Вот когда я стану дряхлым пердуном, то - ни в Боже ты мой! - если буду понукать тех, кто невзначай окажется моим родичем. Это при условии, что я доживу до того счастливого возраста, когда мне будет всё-равно, кто перестилает мне постель - ядрёная бабёнка или старуха, у которой десять правнуков. По прихоти судьбы менестрели долго землю не топчут. А зря!
Земля под ногами задрожала, и Зяблик схватился за стену, обросшую пушистым мхом.
- Опсель! - выдохнул он, чувствуя, как под ним раскачивается каменный пол. - Я уж взрослый мужик, нечего меня в люльку укладывать, как слюнявого младенца.
Темнота туннеля лопнула, и менестрель оказался на берегу приветливого прудика. Шелестели бикуори - деревья, листва которых менялась каждые три часа, опадала и вновь появлялась. Зяблик сорвал белый лист с красными прожилками и потёр его между ладонями. Сильный запах, до странности напоминающий вонь от разложившегося тела, охватил его, заставив отбросить лист, уже посиневший и увядший.
- Фу, гадость какая! - пробормотал поэт, неистово оттирая руки от едкого, смрадного сока. - Вечно влипаю в историю, увлёкшись необычной внешностью! Кажется, больше от меня не разит покойником.
Он закрутил носом.
- Или я уже настолько пропитался этим "ароматцем", что не чую его присутствие. Это как старая собака, которая всю жизнь по следу зверя ходила, а потом пошла по собственному, приняв его за лисий выверт. Кто бы меня понюхал? Готов золотой гроер заплатить за сущий пустяк!
- Неужели ты так дёшево ценишь Смерть? - раздался за спиной мелодичный женский голос. - Всего-то одна монетка!
- Золотая, между прочим! - огрызнулся Зяблик и обернулся.
Перед ним стояли три женщины, похожие друг на друга, словно они были из одного рода. Старшая, покрытая глубокими морщинами, куталась в тёмно-фиолетовое покрывало, маскируя его складками тощие, высосанные груди, запавший живот и искривлённые, изъеденные временем колени. Её лицо было бледно, словно солнце давно не касалось кожи и кровь отхлынула от поверхности в глубину измождённого тела. Но тёмно-карие глаза горели вызовом и предвкушением схватки. На согнутом локте висела дырявая корзина, из которой торчали сухие стебли и молодые листья, птичьи перья и луковицы горного чеснока, волчий хвост и позолоченная тесьма.
- Ну, и грымза! - подумал Зяблик. - Будь моя воля, я бы таких "красавиц" приказал за семью заторами держать, чтобы честной люд не пугали "ангельской" внешностью. В мире и так полно всякого безобразия, чтобы его старухами "улучшать"!
Странная улыбка поползла по выцветшим губам бабки, словно она отчётливо слышала мысли менестреля. Порывшись в корзине, ведьма достала чёрный шнурок, свитый из конских волос.
- Держи, внучек, лови, красавец! - хрипло выдавила она. - У настоящего мужчины всегда найдётся, кого привязать к себе.
Против своей воли Зяблик схватил шнурок, мгновенно превратившийся в змею, обвившую его шею.
- Глянь-ка, Мегори, - каркнула старуха, - а зрачки-то у него сузились со страху!
Перед менестрелем возникло лицо женщины средних лет, невозмутимое и вместе с тем полное бушующей страсти. Она с любопытством всмотрелась в глаза Зяблика и внезапно безумно захохотала, заставляя змею сдавливать смертельные объятья.
- Ах, ты, птенчик, - сказала Мегори, снимая с шеи менестреля старый шнурок. - Ежели взялся играть со Смертью, то не сучи лапками после каждого её чиха.
Она провела языком по дрожащим губам Зяблика, коснулась его языка и принялась нежно ласкать нёбо, массируя чувствительные бугорки. Её тело потяжелело и будто расплылось вокруг менестреля. Он знал, что жив на половину и на половину умер. Его поглощала Сила, которую невозможно остановить; Сила, которая всегда уверена в своей правоте. Его обжигало в пламени оргазма и раздирало от мучительных попыток расслабиться. Он был внутри женщины, бьющей вальком по грязному белью и пьющей молоко из глиняной плошки, питающей ядом вожделения скупцов и рвущей зубами оборотня заячью тушку; усмиряющей бунты и дразнящей Богов лоном - бесстыдным и лакомым. Зяблик почувствовал укус, и его рот наполнился кровью. Мегори, захлёбываясь, проглотила её и отпустила менестреля.
- Как ты сладка, Смерть, - прошептал Зяблик, стараясь запомнить облик искусительницы.
- Я не Смерть, глупый птенчик, - усмехнулась Мегори, закрывая лицо розовым покрывалом. - Всего лишь её мать.
К ним подошла юная девушка в белых одеждах. Она смиренно поклонилась поэту до земли и подала ему кувшин с кристально чистой водой.
- Это жизнь, - шепнули её губы. - Ясная и правдивая. Пей!
Зяблик умер мгновенно, не выдержав жизни, лишённой желаний и возможностей, отчищенной до такой степени, что она стала Смертью. Он видел, как подгнившее мясо отваливается от костей; как исчезают его губы, обожающие целовать и распевать памфлеты; как оскаленный череп падает на землю; как из его праха вырастает дерево бикуори с белыми листьями.
Зяблик стоял на берегу пруда, вокруг которого танцевали три женщины. Их облик менялся, становясь старше или моложе, сдержаннее или развязнее, проще или таинственнее. Они танцевали, завершая рождение Смерти - менестреля, врущего без зазрения совести, обожающего спать с чужими жёнами и творящего вечную истину - песню.
Синий камешек рассыпался. Туннель распахнул зев, и менестрель увидел Тиура и Чьок-Пранга. Новым чутьём, даром Смерти он сразу понял, что те обрели свои ключи, потеряв себя и разыскав иное в лабиринте судьбы.