СТАРУХА И КОСТЫЛЬ
«Хорошую дорожку сделали! Жалко только, что насыпь высокая: нету тени. Вон там, внизу, деревья растут, а тут голо, асфальт горячий, лето жаркое…» Шла старуха по дороге, сама с собой говорила. Утро разгоралось, что сухостойный костёр. Дамба всего-то метров семисот длиной, да старость не даёт расшевелиться. Ноги какие? Отёчные, как свинцом налитые. Идёт бабка, на костыль опирается. Это костыль – не клюка, что раньше была, от деда оставшаяся. Этот костыль – её собственный, в страданиях заработанный. Десять лет зимой будет, как прирос он к её подмышке! Тогда она рухнула, поскользнулась на речке заледенелой: «Чуть лёд не проломила, квашня старая!» – шутит, усмехается про себя. И не забыть – боль адская пронзила левую лодыжку! Взвыла в голос! А дальше что? Как встать, как до дому доползти? Мороз, опять же за двадцать градусов… Да, сейчас бы достала телефон из кармана, кнопочку нажала и связалась бы… «А с кем? Вот тебе и вопрос. И тогда помощников в деревне не было. С Дуней Савочкиной, что была уже больная, слабая, а теперь и вовсе слёгши уже почти год? Или Матвею Худякову звонить? Так он тогда ещё работал, среди дня из соседнего села не прискочит… Клава тогда была к дочке уехавшая, ещё дочка с мужем жила в Подмосковье. Да… теперь на край света уехали за денежками, мать одну оставили. Временно, мол. Временно-беременно, пять лет прошло, слабеет Клавочка, да не жалуется. Кто там у нас ещё? Как школу закрыли, так две семьи работящие и умотали в Кунево, там работа кое-какая, школа… Ох, как дожить, дотянуть? Дай, Господи, на своих ногах да не с дурной головой упокоиться! Сегодня же готова была б, только чтоб не лежать!» Тогда, на счастье, через реку на санях из батиной хаты Вовка Худяков в Кунево возвращался, сахару мешок Матвею отвозил, тут же и обратно ему ехать пришлось. Так подхватил соседку с поломкой её и прямо в куневский медпункт отвёз. Загипсовали ногу – белый сапог да костыль получила Алёна Егоровна. Ох, намаялась! А нога срослась как-то неправильно, не было нужного доктора. Так и обвенчалась с костылём навечно.
Солнышко не стояло на месте, уже не в спину жарило, в самый затылок лучик ввинчивало. Платочек ситцевый мало помогал редковолосой бабкиной голове. Она плелась по дамбе в то самое Кунево по неотложным делам – все их в кучу собрала. Перво-наперво решила в банке счёт закрыть – снять свои «похоронные». «А что тянуть? Вон, по телеку сказали, полгода имущество умершего наследникам не выдадут. И кто меня похоронит, и за что? Гроб куплен, в сарае стоит. Хорошо успела заказать, пока Митя Петрухин ещё не переехал. Спасибо, поклон ему низкий. Крест – опять же его работа – готов, и табличка подписана, ну, без конечных цифирок, понятно. Записку написала, чтоб к матушке и Толику, сыночку родному, невинно убиенному, подложили… А деньги где? Приедут с отдела чужие люди, нужна я им? Без копейки ты – обуза никчёмная! Всё в записке обозначено: во что одеть – в сундуке сложено, чем укрыть, иконка имеется… Всё готово. И денежки под подушку положу. Цена известная, на всё собрала, и поминки справить, и в церкви заказать, что положено… Клавочке доверюсь, больше некому. Одна она осталась на весь наш дожиток. Слава Богу, честная она, душевная, совестливая. Одно плохо: не старая, а хворая. Да ещё… ох, Господи, вразуми её душу грешную! Последнее время всё душок спиртной от неё веет…»
Вот и полдамбы прошла, остановилась баба Алёна, платок ситцевый, лёгонький, поправила, прижимая костыль локтем. Да вдруг, Господи! Вертанулся костыль из-под руки и соскочил с дороги! Охнула старуха: «Куда?!» – крикнула вслед. Хромонула пару раз, ноги подогнулись, так на коленки и рухнула со всей своей грузной телесностью. Глянула вниз. Не скатился костыль по насыпи до конца, вроде тут, недалеко лежит на сухой, редкой травке, этак наискосок, копытцем книзу. Огляделась бабка – пусто вокруг, что на дороге, что под рядком деревьев повдоль основания дамбы, что на поле придорожном…Утро к полудню подбирается, солнце распаляется, жаром пышет. Сумку свою аккуратно положила подальше от края дамбы, с коленок прямо на дорогу животом легла, пододвинулась, насколько можно, руку к костылю протянула. Э, нет, не достала. «Тапок снять да попробовать подтянуть мой костылик? Тапка бы хватило, да нечем же подцепить, и задники стоптаны, можно и совсем столкнуть! Эх, привычка деревенская: ключ под застрехой оставлять! Ключом бы на завязке и достала. Сумка, опять же, мягкой тряпки кусок. Что делать? Без костыля ни туда, ни сюда!» Стала присматриваться, может, какая былина подлиннее выросла? Нет. Травка жидкая, малорослая, ни деревца, ни кустика… Перевернулась на спину, в небо глянула, слёзы из глаз брызнули: белёсое небо, яркое солнце. Села на дорогу, ноги спустила: «Сижу, как на завалинке. И как мне быть? Звонить в деревню? Господи, людей-то жаль! Из-за меня, росомахи, Клавочке хворой в такую даль тащиться? А больше и некому…» Она достала из сумки бутылёк с водой, попила, в ладонь налила тёплой влаги, умыла лицо, на место бутылку положила, оглядев. Был бы ножик, из пластмассовой тары крючок бы вырезала… На голове былых шпилек железных нет, резинкой хвостик стянут… Юбка, кофта, майка нательная – всё тряпьё. Сидит старуха, до слёз обиженная! «Эй, костылья твоя душа! Ну, что ты разлёгся? Ишь, блаженствуешь! Не совестно тебе калеку бросить? А по правде, досталась тебе работа тяжкая, ноша непосильная… Потаскай такую, перетерпи столько с хромоногой! Далеко не ходили мы с тобой, а везде надо: по полведёрка воды наносить, до автолавки дотащиться к дороге, по хате, по огороду – туда-сюда, туда-сюда… Опять же, курочек покормить, Бобке внести, Мурка, хоть и мышеловка, а тоже…»
Тут воспоминания стали душу мутить: мужик пришёл с Афгана, ждала его невеста молодая – глаза синие, что цветики льна, коса короной на головке. Женились, а он, как сорванный, стал пить, руку не стеснялся на неё поднять, не бил, а всё пинал, толкал, материл ни за что… А она жалела его. Сильно жалела! Сынок народился, так немного попритих, а тут и жизни его конец: сердце разорвалось. Всего-то в двадцать пять упокоился. Толечка, сыночек! Такой ты был ребёнок послушный, справедливый, добрый! Учился хорошо! Вырос красавцем, работать стал, с девушкой дружил. За что ты пострадал? За что безвременно ушёл к папке? Напали бандюги, избили… Не успела машина скорая из Кунева… Девчонку чужую пожалел, заступился, а сам…» Заплакала скудно – все слёзы горькие выплакала за столько лет. Ой ты, Боже милостивый! Почти сорок годков пролетело!..» – уголком платка глаза промокнула, поникла головой. Посидела так, да вдруг вскинула голову, пронзительно, надрывно запела во весь голос: «Позарастали стёжки-дорожки, где проходили милого ножки! Позарастали мохом-травою, где мы гуляли, милый, с тобою!..» – пела-кричала, роняла тусклые слезинки… Потом притихла, задумалась.
Вот сидит старуха посреди дороги и молится в голос: «Господи-Боже! Выручи! Надоумь меня, дурную, никчёмную! Помоги!» Достаёт из-за пазухи крестик нательный, целует… «Ай, батюшка, Царь небесный! Да вот же – крестик мой медный, матушкой мне надетый! Верёвочка крепкая, сам угластенький! Попробую, помоги, милостивый Господи!»
Очень осторожно, в волнении великом, снова легла старуха на дорогу, верёвку с крестиком снятым, на руку надела, и опустила вниз. Рука дрожала, не сразу крест в цель попал, а попал! Зацепился за самый уголок между перекладин ручки, и подтянулся костыль немного вверх, качнулся, но успела ухватить его левой рукой старуха, и, себе не веря, достала. Она не сразу встала, отползла к середине дороги, крестик надела, перекрестилась трижды, ещё посидела, успокаивая сердце, а потом поднялась, полная радости и непонятной ей самой гордости. «Слава тебе, Боже! Слава тебе!» Она на мгновение задумалась и повернула обратно. «Не мой сегодня день. Понадеялась на себя, а зря. Другой раз одна не пойду, буду компанию искать. Бог помог и снова поможет. А может, и я кому пригожусь в товарки… Люди должны с людьми жить».
Костыль привычно приник к подмышке, ритмично застучал по асфальту, словно запел знакомый марш. «Эй, костылик мой, Костенька! Видал, имя тебе придумалось! Чегой-то ты в бега от меняя пустился? Не зря же? Ой, не зря… Видать, поучил меня, чтоб не смерти ждала, а жизни ещё хотела! Да-к, поживём, свет не померк, душа и поёт и плачет, значит, жизни просит». Думала, вздыхала, улыбалась…
Солнышко за полдень перешло, снова в затылок светило и грело, щедро грело, неослабно. Она допила воду, бутылку спрятала, не бросила. Дорога к дому ей показалась короче, чем прежде. Сошла с дамбы, пошла просёлком мимо луга – кузнечики стрекотали, птичьи голоса звенели в воздухе, травы пахли терпко и сладко. «Хорошо-то как! А… и, правда, поживу ещё! А то каждый день всё о смерти думалось… Нет, не надо этого. Это и без думок, само настигнет. Слава тебе, Господи, хата моя вона – такая чудная, такая родная! Ох, хорошо!»