Психиатрическая клиника Святого Иова Многострадального. Лондон, 80-е годы XX века.
Яркий лунный свет пробивался сквозь грязное зарешеченное окно палаты и никак не давал уснуть пациенту, чьи руки были прикручены к спинке металлической кровати застиранными больничными полотенцами. Наркотический дурман после лекарств, которыми его обкалывали, отступил, оставив в голове пустоту, похожую на густую вату. Обрывки мыслей вязли в ней, путались, и лишь некоторые, с трудом пробиваясь, оформлялись в четкие контуры, затем глухо ударялись о затылочную кость и рассыпались, отдаваясь острой болью в висках.
— Иисус сказал, что я лучше всех… — прошелестел рядом Саймон и захихикал. — Прощай, Джон. Я вас всех обманул.
Джон Майер с трудом повернул голову к нависшему над ним психу, но перед глазами лишь расплывались смутные пятна. Похоже, убойная доза лекарств, что ему вкололи сегодня, затуманила не только мозги, но и сделала что-то с глазами.
— Прощай, Джон, — повторил Саймон, залезая на подоконник; один конец веревки, украденной у кастелянши, он примотал к самой верхней перекладине оконной решетки, а из другого конца соорудил петлю, которую набросил на шею. — Я не могу остаться… Иисус меня ждёт!
Подтянув узел, псих зажмурился и прыгнул вниз, поджав ноги. Майер услышал, как заскрипела о металл натянувшаяся веревка, хрустнули ломающиеся шейные позвонки, и глухо стукнуло о решетку тело в предсмертной конвульсии.
На ночном небе не было ни облачка, и лунный свет мягко струился по неестественно вытянувшемуся под собственным весом самоубийце, болтающемуся в оконном проеме. Джон Майер до самого рассвета пытался разглядеть соседа-придурка: его взгляд периодически фокусировался то на бледном с кровоподтеками лице, то на посиневших губах и закатившихся глазах, и под утро ему стало мерещиться, что Саймон все ещё жив и слегка трепыхается в петле, дразня его вывалившимся изо рта языком. Майер хотел, но никак не мог позвать на помощь: обездвиженный, он не мог пошевелиться, а во рту пересохло так, что язык распух и прилипал к небу, не давая даже шепнуть, не то чтобы звать санитаров.
Так и лежал бывший наёмник Джон Майер в обществе висельника и сам до конца не понимал, кому из них двоих повезло больше? По крайней мере, Саймону удалось покинуть эти желтые стены…
Утром уже остывшее тело Саймона вытащили из петли и бесцеремонно выволокли в коридор, даже толком не осмотрев решетку и раму.
— Одним словом — психи. Никогда не знаешь, какую подлянку тебе приготовят, — раздраженно приговаривал санитар Филипс, обрезая веревку. — Какого хрена именно в мою смену приспичило-то лезть в петлю? Теперь Док точно надерёт мне задницу по полной программе!
— А этот, значит, всю ночь лежал и на жмурика пялился? — бросив любопытный взгляд на Майера, который по-прежнему был обездвижен, подвел итог ночного суицида второй санитар — Хоул Крейг.
— Ничего, наш Майер воевал, поэтому ещё и не такое видал! Да и обколот он так, что, наверное, не соображает вообще, — подхватив тело Саймона за ноги, бодро ответил Филипс, а после и вовсе подмигнул Джону: — Что, псих, я прав? Как самочувствие? Не будешь больше на людей кидаться?
В общем-то, этот санитар был неплохим парнем: может, помогало врождённое чувство юмора, а может, за полгода пребывания здесь просто не успел оскотиниться? Ответ на этот вопрос Майер ещё не нашёл… да и не до этого было.
Позавчера у Джона снова случился приступ: как записали в истории болезни, он без видимых причин кинулся на другого пациента, Билла Трумена, который тихо сидел в углу и ковырял в носу, деловито вынимая оттуда сопли и пристально их разглядывая. На самом деле всё было совсем не так! Как только этого мерзкого Трумена, напичканного убойными дозами антипсихотиков, впервые привезли в их отделение, Джон сразу понял, что ублюдку здесь точно не выжить. Убийцу собственной матери невзлюбили даже конченные психи — уж слишком много он ревел по ночам, мешая спать и провоцируя у всех раздражение. Слёзы тут были обыденностью и давно не вызывали никакого сочувствия, разве только подстёгивали медперсонал применять дубинки почаще. Вот и позавчера казалось, что Трумен тихо сидит, но когда мимо него прошел Джон, плакса-псих, не прекращая выковыривать кровавую соплю из правой ноздри, гнусаво прошипел ему вслед: «Ты тоже убийца, Джон! Джон-убийца! Джон-убийца!». В тот момент у Джона окончательно сорвались все предохранители. Он словно со стороны видел, как бьет в челюсть, полностью ломая её; как сминает костяшками мерзкий прыщавый нос; как пинает под рёбра упавшего и воющего от боли Трумена. Дальше для Джона всё смешалось: укол, ещё укол — немеющие мышцы и пугающая пустота, расползающаяся по телу и мешающая думать, изгоняющая прочь абсолютно все мысли.
Сначала приступы случались часто, и его накачивали лошадиными дозами лекарств. Казалось, ещё чуть-чуть, и его подсознание, перегруженное чувством вины и потери, не выдержит и просто сломается, рассыплется в труху, распадется на атомы… Однако Джон выстоял, к удивлению врачей, даже не превратился в «овощ». Он неделями лежал пластом, мочился под себя, осунулся, практически став скелетом, обтянутым кожей, но выстоял. Джон сам долгое время не понимал, что помогло окончательно не свихнуться, однако после пришёл к выводу, что каким-то невероятным способом сумел задействовать практику «обучения смерти», которую давным-давно тренировал в учебке.
Порядки в этой клинике поистине были садистские — хуже, чем в самой строгой тюрьме, и уже спустя месяц пребывания тут Джону пришлось учиться заново думать. Он, как ребёнок, то ли познавал, то ли вспоминал всё, что полагалось знать взрослому мужчине, солдату… Так уж действовала эта проклятая наркота.
День за днём расписание здесь не менялось. Семь утра, подъем. Джон привык просыпаться пораньше, чтобы, стоя возле окна, сквозь решетку разглядывать тёмно-синюю ночь. Давящие стены, разбегающиеся тараканы — несмотря на все попытки поддержания чистоты, это чёртово заведение гнило изнутри. Запахи пота, лекарств, нечистот, тушеной капусты, которую давали на ужин — всё это «амбре» к утру ещё и усиливались, будто сгущаясь, мешая дышать полной грудью.
Яркая вспышка всех лампочек — свет включался во всём отделении сразу, поначалу вызывая тупую боль под веками и в голове. Сухие щелчки задвижек: со временем для пребывающих здесь эти звуки становились такими же знакомыми и родными, как биение собственных сердец. Другие, более резкие звуки: люди кашляли, ругались, опорожнялись, умывались и клянчили закурить у санитаров. Коренастый шотландец Ларс Макгонаггл, считавший себя полномочным представителем Ее Величества Королевы в этом дурдоме, во всю глотку орал национальный гимн, отдавая честь восходящему солнцу.
Восемь утра, завтрак и перекличка. Время, когда к Джону подступали раздражение и тошнота. Сразу после завтрака пациенты выстраивались в очередь перед специальным окошком для получения таблеток. Те, кому были назначены инъекции, рассредотачивались по трём кабинетам, периодически пытаясь стащить или проспиртованную ватку, или иглу от шприца.
Девять часов утра, заступала утренняя смена, и начинался обход врачей. Все расходились по палатам и вставали у своих кроватей, чтобы ответственные медбратья и санитары могли пересчитать пациентов.
Десять часов утра, мастерские и распределение нарядов. Добровольные «помощники», которым медперсонал немножечко доверял, убирали душевые, сортиры, подметали и мыли полы. Обычно за каждым «помощником» была закреплена своя территория, но некоторые, особенно хитрожопые, умудрялись продавать свою работу за какую-нибудь небольшую услугу или скромный подарок из тех вещей, что разрешалось приносить родственникам. В мастерские, как правило, ходили спокойные пациенты или те, которых недавно вывели из психоза. Люди здесь рисовали, лепили, плели поделки из ниток или складывали фигурки из газетной бумаги. Джон от души ненавидел всех этих «скульпторов» и «художников», которые с сосредоточенным видом мастерили всякую дрянь, но всё равно упорно сидел рядом с ними, сплетая косички из ивовых веток, которые потом превращал в подставки под горячие блюда или уродливые корзинки. Он терпеливо ждал свободного времени, которое мог посвятить физическим упражнениям.
Двенадцать часов дня, свободное время. Разминка, упражнения для брюшного пресса, отжимания… Зачем ему это нужно, он толком не понимал. Его неутешительный диагноз — шизофрения и периодические острые психозы, во время которых Джон становился агрессивным и опасным для общества — означал только то, что он осужден влачить жалкое существование в этой клинике, чтобы здесь же и сдохнуть. Возможно, тренируясь у всех на виду, Джон показывал свою физическую силу, тем самым демонстрируя хоть маленькое, но превосходство. Кроме того, это позволяло ему быть настоящим, чувствовать затаившуюся под кожей мощь, с каждым движением пропитывающую его тело. А может, это всё было ерундой, самовнушением, и ему просто хотелось умереть в самой лучшей физической форме? Что ж, это самый настоящий философский вопрос, над которым Джон любил размышлять.
Два часа дня, приём таблеток, обед. Хоть Джон ел нехотя, без аппетита, но съедал всё, ведь прием пищи здесь был не удовольствием, а базовой потребностью, необходимостью для выживания.
Три часа дня. Тихий час. В принципе, можно было не спать, но из палат выходить запрещалось, разговаривать и шуметь, само собой, тоже. Сонные, доведённые таблетками и уколами до состояния инертных личинок люди ложились в кровати или просто молча сидели на них. Звяканье ключей, еле слышное бормотание радио из коридора — это действовало гипнотически на всех, кроме Джона. В это время он продолжал тихонечко отжиматься или приседать, ощущая себя как никогда живым среди всех этих зомби. Иногда Джон сердился на себя за то, что позволял организму расслабиться, но потом снова и снова разминал руки и плечи. Пока он не умер, то до самой последней секунды его будет переполнять размеренная сила жизни, даже несмотря на все эти ужасные препараты.
Пять часов вечера. Время чая. Даже в психушке чтили традиции, которые давно никому не нужны.
Шесть часов вечера. Ужин, выдача лекарств, уколы, свободное время, уборка…
Десять часов вечера. Отбой. Каждый вечер, когда за Джоном закрывались двери палаты, он застывал, будто не веря в происходящее. Неужели он действительно прожил ещё один день? Но впереди было худшее — девятичасовая ночь воспоминаний…
Несмотря на все ухищрения лечащего врача, не жалевшего для Джона таблеток и внутривенных инъекций, воспоминания всё равно приходили. Именно в такие минуты в голове Майера всплывало слово «безумие», и он падал словно подкошенный, давясь рыданиями, катался по полу, прижимался к холодной стене, словно старался с ней слиться.
***
После той роковой миссии Майер не раз проклинал себя за то, что позволил себе невнимательность и подписал отряд на выполнение контракта, не проверив лично ситуацию, доверившись сомнительному источнику среди местных.
К объекту необходимо было подобраться незамеченными, поэтому любое средство транспортировки отпадало из-за шума двигателей, разносившегося в тишине пустыни на многие мили. Отряд шёл всю ночь в свете тусклой луны, неся на себе груз весом около девяносто фунтов на каждого, и поэтому, подойдя на рассвете к окраине небольшой деревушки у подножия Сулеймановых гор, все были без сил.
Отряд залёг, выставив посты снайперов-разведчиков, и приготовился к следующей ночи, чтобы застать врасплох двух влиятельных полевых командиров-талибов, которые, по данным разведки, находились именно здесь.
Днём все было тихо. В деревушке еле теплилась жизнь: на улице изредка появлялись укутанные в чёрные одеяния женщины, бегали и кричали чумазые дети, лаяли собаки. Однако ни одного взрослого мужчины они не увидели… Были ли те в деревне, и были ли среди них боевики, оставалось загадкой.
Майер забеспокоился, и его беспокойство передалось остальным — у каждого из «диких гусей», что шлялись по Ближнему Востоку, давно выработалась особенное чутьё на опасность.
Когда первые лучи заходящего солнца окрасили небосвод, со стороны гор раздался шум двигателей, и на дороге показались два внедорожника; парни, уставшие от бездействия, кажется, выдохнули. Майер глянул в бинокль: то, что это именно их клиенты, сомнений не вызывало. Ощетинившиеся дулами пулеметов окна, кустарно бронированные стальными листами машины...
Прибывших было мало: в каждом внедорожнике по восемь боевиков со старыми «калашами», а из последней машины вылез весь укутанный в белое хмурый старик, которого из самого большого дома с почтением вышли встречать несколько мужчин…
Значит, есть ещё семеро! Шестнадцать и семь — всего двадцать три, старик, разумеется, не в счёт. Почти по трое на каждого бойца из их группы — как ни крути, а в этот раз им просто сказочно повезло! Их цель на месте, и не нужно запрашивать поддержку авиации — они ликвидируют сами и талибов, и имама, за голову которого неофициально причиталась кругленькая сумма.
— Ночью приберем всех, — не то утвердительно, не то вопросительно обратился к отряду Джон, в принципе уже зная, что они точно так же, как он, прикинули суммы и наверняка будут согласны.
В деревушку они вошли вскоре после наступления темноты, самонадеянно не оставив резерв в лагере за спиной. Одной группой, даже не отправив никого обойти с тыла. Это оказалось последним его просчетом, недопустимой ошибкой как командира.
«Тогда бы это нас всё равно не спасло!» — не проходило и дня, чтобы Майер не пытался переубедить себя самого, тысячу раз прокручивая сюжет, меняя варианты своих действий в развернувшейся тогда драме, но никогда так и не приходя к счастливому финалу.
Часовой, которого они не заметили, успел выкрикнуть что-то короткое на пушту и дать автоматную очередь, прежде чем упал, сражённый ножом Джона. Наемникам показалось, что после сигнала тревоги боевики стали появляться буквально отовсюду, громко перекрикиваясь и беря отряд в плотное кольцо, совершенно не оставляя даже малейшего шанса прорваться или отступить. Их было гораздо больше, намного больше, чем Майер и разведчики видели днём, и стало понятно, что его отряд ждали, нарочно небрежно заманивая в хитроумную ловушку. Джон сделал знак бойцам, приказывая укрыться в доме, чтобы урвать хоть сколько-нибудь времени и попытаться получить хотя бы мизерный шанс выжить.
До дома из них добралось только шестеро — двое отстали, навсегда оставшись лежать на земле, смотря широко раскрытыми глазами в звёздное небо Востока. Глинобитные стены оказались не очень надёжным укрытием — автоматные очереди прошивали их, как мягкое масло, заставляя наемников жаться к земляному полу, но благо осаждавшие пока не спешили тратить на них патроны, а всего лишь не давали бойцам Джона высовываться.
Для длительной обороны боеприпасов было катастрофически мало: у каждого лишь по несколько рожков для автоматической винтовки, пистолет с полным магазином, нож и пара-тройка гранат. Меж тем талибы чего-то выжидали, не спешили атаковать дом, и казалось, что всё вокруг замерло в предвкушении бойни. Майер слышал, как отсчитывает секунды его сердце, предчувствуя скорый конец.
Когда на ломаном английском прозвучало роковое «сдавайтесь», нервы почему-то не выдержали у самого опытного бойца из отряда — Алана Смита. Этот человек, прошедший, как говорится, «и огонь, и воду» в самых горячих точках планеты, несколько раз раненый и вернувшийся в строй, не выдержал, вскочил на ноги и, зажав в руке гранату, заорал что есть мочи:
— Отсоси, сука! — Он с остервенением метнул гранату за окно, тут же рухнув сам на пол. Освещённый лунным светом герой-Алан навсегда отпечатался в памяти Джона. Пуля, попав в переносицу, безобразно разворотила суровое, обветренное лицо наемника. Майер посмотрел на левую, сжатую в кулак руку товарища, на безымянном пальце которой блестело кольцо от гранаты, и, вздрогнув, вдруг понял…
Судорожно нащупывая на поясе пистолет, он задумался, что лучше: как Алан, обручиться со Смертью, забрав с собой как можно больше врагов, или, не мучаясь, просто пустить пулю в рот? Жуткий выбор ему сделать так и не удалось — местные атаковали внезапно. Застрекотали автоматы, и густые очереди буквально изрешетили все стены. Закрывая голову руками, он увидел, как его ребята приподнимаются и, пригибаясь к полу, подбираются к окнам. Первый, второй, третий — никто из них не собирался задешево отдавать свою жизнь… Закадычный друг Рой — крепкий ирландец, любитель тёмного пива и покладистых мулаток — так и не поднялся… зажимая рваную рану на животе, он умирал, хрипло матерясь и проклиная весь свет. Из-за того, что он так малодушно думал о легкой смерти, Джону внезапно стало ужасно стыдно перед товарищами, и он, нащупав оружие на бедре, тоже поднялся.
На позиции рядом связист Питер дернул кольцо гранаты, но так и не успел её бросить — вражеский снайпер чётко сработал. Накрыв собой гранату, Питер упал, но Джона все равно накрыло взрывной волной, полностью вырубив и оглушив.
Из отряда в том доме выжило двое: Джон Майер, присыпанный обвалившейся от взрыва стеной, и сержант Фрост, который отбивался до последнего, пока ему не прострелили плечо и колено. Джон во всех мелочах помнил, как его потащили в сарай и оставили ждать своей участи, а Фроста пытали. Не столько за то, что тот был солдатом-наёмником, а скорее за то, что он был чернокожим — «нечистым копчёным дьяволом». Его распяли на досках, содрали кожу, а после подожгли, разрешив Майеру «понюхать жаркое».
Стоя на коленях возле пепелища, Джон молил Бога о том, чтобы всё закончилось быстро: щелчок спускового крючка, знакомый запах пороха, тишина, пустота… Но провидение распорядилось иначе — боевики внезапно засуетились, услышав на краю деревни хлопки-выстрелы. Джон попытался оглянуться на шум, но его вырубили точным ударом приклада. Почему для него пожалели пули, Джон так и не узнал, а когда пришел в себя, то увидел спасших ему жизнь французских легионеров, которые громко переговаривались и ругались на то, что имам опять от них улизнул. Когда Майера подняли на ноги, в голове у него что-то замкнуло, и он, рыча от удушающей ярости, вцепился в шею одного из спасителей.
Первый психиатр, который наблюдал его в военном госпитале, вынес вердикт, что у Джона депрессия, вызванная гибелью товарищей, и уверял, что её можно вылечить психотропными препаратами. Второй мозгоправ в психиатрической лечебнице уже для гражданских, куда его определила родная сестра, считал, что такое состояние вызвано посттравматическим шоком, который, похоже, дал толчок для развития шизофрении. А третий… третий так и не успел поставить точный диагноз, потому что Джон на одном из приёмов всадил ему ножницы в руку… Этот врач был явно арабского происхождения и всё рассуждал о чувстве долга и комплексе вины.
***
Сегодня всё было иначе: до окончания курса терапии завтрак ему не полагался, и с утра от голода уже привычно подташнивало, а Христос на прикроватном распятии, казалось, смотрел со своего места особенно хмуро. Обычно острый на язык Филипс по дороге к процедурному кабинету угрюмо молчал, подгоняя короткими тычками в спину еле переставляющего ноги Майера, который, впрочем, совершенно не сопротивлялся. Ведь Джону хватило одной попытки, после которой стало ясно, что вырваться и прекратить всё это не хватит никаких человеческих сил.
На первой процедуре осознав, что его ждет, он орал до хрипоты и рвался в связке так, что «инсулиновая» сестра — здоровая дебелая тетка румынского происхождения, которую за глаза психи называли «Бульдогом» — никак не могла поставить укол и, не выдержав, кивнула санитарам. Один высоченный детина по имени Кайл неспешно подошел к койке и, легко выдернув из-под Майера подушку, накрыл тому голову, не давая вздохнуть.
Задыхаться от нехватки воздуха оказалось намного страшнее, чем спасаться от пуль. Лишившись кислорода, почти утратив способность мыслить ясно, охваченный паникой, он ещё сильнее инстинктивно дергался в путах, отчаянно вгрызаясь зубами в подушку и чувствуя, как теряет последние силы и отключается.
— Видишь, псих, лучше не дергаться, — почти ласково пожурила его Бульдог, когда подушка исчезла. — Кольну совсем не больно. Чик и всё, как комар укусил.
Оказалось, что она наврала. Почти. Подкожная инъекция и правда оказалась безболезненной, и после неё в первое время ничего страшного не происходило. Ну, попотел; ну, подергались ноги и руки; ну, страшно захотелось даже не есть, а жрать, так что рот наполнился слюной, и он почти в ней захлебывался — все это не смертельно, но вот когда на пятый день его мозг начал медленно умирать от нехватки глюкозы, Майер испытал шок.
Как там говорил доктор? «Не бойся, Майер, инсулинокоматозная терапия — отличная штука и дает прекрасный результат! Даже у таких конченных психов, как ты, есть шанс на полную ремиссию. Ты наконец-то перестанешь бросаться на людей, станешь почти нормальным членом общества и сможешь отправиться домой! И рисков почти никаких — это тебе не мозг электричеством жечь». Так вот, как бы хорошо и обнадеживающе это ни звучало, умирать и воскресать каждый день стало для него адом, и тяжелее всего давались выходы из комы, когда он, мокрый, выворачивая суставы в животной бессознательной ярости, бился на койке, сходя в ума от первых капель сладкого глюкозного сиропа на губах…
«Да горите вы все в аду, сволочи!» — бессильно пожелал Майер второму чернокожему санитару, который, услужливо выполняя все приказания Бульдога, поспешно затягивал ему на запястьях кожаные петли. Хромированную тележку, на которой уже было разложено все необходимое, включая приготовленный шприц с инсулином, санитар Кайл равнодушно подтолкнул ближе. Укол, медленное введение раствора, мучительный страх, крупные капли пота, стекавшие со лба на виски, полный рот слюны… ничем не передаваемый ужас и осознание того, что он уходит куда-то в безысходность, где холодно, темно, пусто.
Из черной, ледяной пустыни его выдернули слишком внезапно. Не так, как раньше, когда сначала появлялись всполохи света и приглушенные неразборчивые звуки — сейчас Майер почувствовал нарастающую суету и паническую возню вокруг себя.
— Он уходит слишком глубоко!..
— Зови доктора, придурок!
— Адреналин и глюкозу внутривенно! Быстрее…
— Но я уже ввела максимум!..
Майер открыл глаза и как будто всё происходящее вокруг увидел со стороны: застывшая со шприцем медсестра, замершие обеспокоенные санитары, пожилой доктор с ласковым лицом, как у рождественского Старика на открытке, которую когда-то подарила сестра…
— Рай или ад, Джон?
— Какого?.. — Майер резко повернул голову: рядом с кроватью возникли какие-то люди в бесформенных тёмных одеждах, один из которых снова терпеливо повторил странный вопрос:
— Рай или ад? Как ты думаешь, Джон, жизнь на земле — это рай или ад?
Для Джона словно ожили все старые призраки. Он мотал головой, стараясь разглядеть лица этих наводящих ужас гостей, но, несмотря на близкое расстояние, так и не смог ничего толком увидеть.
— Такое лечение погубит тебя, — теперь вкрадчивый голос уже звучал в голове Майера, и тот закрыл глаза, чтобы окончательно не свихнуться. — Вообще-то подобные вещи давно не применяют, но твоя беда в том, что есть структуры, которых очень интересуют исследования в области человеческого разума в общем и смерти в частности, и которые за эти исследования хорошо платят. А на ком их ещё проводить, как не на бесправных психах? Но со смертью не шутят, Джон! Одни, побывав за гранью, ещё больше сходят с ума, впадая в глубокую депрессию, другие полностью утрачивают разум, превращаясь в растения, а те, что якобы вылечиваются, вступают на очень скользкий путь, и их стабильность от малейшего толчка готова обрушиться в ещё более глубокую пропасть. Это безумие, Джон, и этот мир — безумен! И только одно в нём стабильно. Константа, за которую может держаться твой разум…
Невыносимый жар появился в груди, ядовитой змеей расползаясь по всему телу. Джону казалось, что он буквально изнутри выгорает, в то время как по коже бежали мурашки от страха и какого-то иррационального холода.
— Ты знаешь, Джон, что в этом мире стабильно? — тихий голос настойчиво обволакивал мозг, пропитывая все его клетки. — Что есть твоя константа, Джон?
«Боже мой, у меня галлюцинации… Или я уже умер? Не знаю», — мысленно спорил сам с собой Майер, но вслух неожиданно произнес: — Бог! Бог — единственное, что в этом мире стабильно. Константа, Альфа и Омега…
— Браво, Джон! Ты начинаешь меня понимать.
Прямо перед ним буквально из ниоткуда возникло лицо… Аристократические черты, испещрённые бесчисленными морщинами, величественная посадка головы на длинной, слишком длинной для обычного человека шее. Казалось, само время обглодало этот божественный лик, оставив лишь самое необходимое — кости, лишённые плоти, и тонкую пергаментную кожу.
«Я точно в бреду».
— Нет, Джон, это не бред. Просто мы связаны между собой. Ты в этом мире чужой, ненужный и слишком опасный, я же подарю тебе тот, в котором ты станешь избранным и избранником. Я есть Господь, но не такой, который обрушил на тебя все испытания, а после всего бросил гнить в этой тюрьме для умалишённых. Пойдем со мной, воитель, и я научу тебя видеть, слышать, понимать этот и иной мир и ничего в них не бояться.
В словах непонятного существа прослеживалась какая-то извращенная логика. Но Джон так устал… Когда же наступит конец? Быть может, прямо сейчас?..
Внезапно дрогнула рука у Бульдога, и шприц, который она держала, взмыл в воздух и молниеносно вонзился ей в глаз, ввинчиваясь в окровавленную глазницу, словно хотел достать до самого мозга. Пронзительный крик. Санитар Кайл рухнул на пол со сломанной шеей. Вопль нечеловеческой боли. Второй чернокожий медбрат сползал по собственному позвоночнику, который чудовищным рывком выдернул из него один из странных гостей. Лицо пожилого доктора уже не светилось приторной лаской, а посинело от хрипа, потому что страшным ударом ему проломили грудную клетку, вывернув ребра наружу, делая похожим на изуродованного адского клоуна. Погас свет, запах крови напомнил о тех временах, когда он воевал на Ближнем Востоке…
— Иншуе-лароне! Посмотри мне в душу, Господи, и дай то, что ей нужно. Сердце моё бросаю к ногам Твоим, а жизнь свою отдаю за Тебя, — медленно повторял незнакомые слова Джон, чувствуя, как по телу разливается негасимый жар, разрывая его на части, выбрасывая из настоящего, словно унося из пространства больничной палаты: — Я пришёл и стою, жду Твоего отклика, Единый Бог, Владыко жизни и смерти. Вверяю Тебе свою плоть и свой дух, дай мне достигнуть Тобою вечного служения, лицом к лицу предстать перед Твоим могуществом и насладиться Твоей властью над миром. Иншуе-лароне! Иншуе-лароне! Иншуе-лароне!
Джон замолчал, ему казалось, что губы обожжены раскалённым железом, а тело разом лишилось даже самых мелких костей, превратившись в кусок пластилина. Пространство вокруг медленно погружалось в пылающее ничто, а в глубине бурлящего водоворота горящих желтым огнем глаз нового апостола плескался Бог, извивался, становясь текучим, вязким, гладким, сливаясь с ним воедино.