Ах, как я бываю хорош наедине с собой в моём дворике...
Как находчив и остроумен. Как искромётен под сто пятьдесят, в моём дворике...
Так и сыплю, так и искрю сентенциями. И даже фрустрацию с прострацией не путаю...
А как я, под двести-то, хорош и глубок в анализе. У-у-у! Как неотразим я и трезв в суждениях, под двести, в моём дворике!
Под двести, я буквально гуру философии. Сознание моё сливается с материей, и что первично-вторично я прям печёнкой чувствую.
А вот, под двести пятьдесят, на меня уже обычно снисходит озарение. Под двести пятьдесят, оно практически неминуемо.
Вот, вы про третий глаз слышали? Так, под двести пятьдесят, он у меня уже закрывается, а четвёртый, собака, наоборот распахивается. Он и астральное виденье, от которого восприятие реальности ну так обостряется, что об него можно аж порезаться...
А ещё я предметы, под двести пятьдесят, легко двигаю. На расстоянии. Как-то даже в Индии, помнится, бамбук колыхнул, не выходя из дворика...
А что у меня с языком творится, под двести пятьдесят - то отдельная тема для диссертации!..
Ну, под триста-то он уже, конечно, плохо ворочается, но в лингвистическом смысле владение им виртуозное. На латыни изъясняюсь лучше Папы Римского!..
Вот, бывает, хочешь крикнуть что-нибудь восторженно матерное, а вырывается: «Ин номене патрис, эт фили, эт спиритус санкти!». И аж сам пугаешься, ибо ни бельмеса не понимаешь из сказанного...
А какая доброта, какой благодушие, под триста – во мне просыпается. Всех бы обнял. Всех бы перелюбил в своём дворике, выборочно. Но вокруг лишь комарьё да мошкара богомерзкая. Так и сидишь, под триста, как Иов ими облепленный. Питаешь собою тварей божиих, и только из ноздрей самых наглых высмаркиваешь...
А какие, под триста пятьдесят, меня посещают личности. Какие люди бывают в моём дворике!..
Достоевского, помню, как-то, под триста пятьдесят, припёр к стеночке.
«А чего это, - говорю – вам бабушки такого в детстве сделали, что вы их опосля топориком?!».
А Пушкину... Пушкину говорю: «Саша-а! Ну, что ж ты из-за бабы-то!».
Так до утра с ним прорыдали, проплакали, под триста пятьдесят, в моём дворике...
А вот под четыреста уже нет того озарения.
Гаснет оно, под четыреста... Прозрение презрением оборачивается. И к себе и ко всем тварям божиим.
Любить их уже не хочется, бить уже не можется. И они жрут тебя поедом, а ты даже самых наглых из ноздрей не в силах высморкать.
Да и материя с сознанием в тебе уже не сливается. Совокупляется с твоим сознанием грубая материя, являя тебе изнанку всего сущего, отчего особенно мерзко и муторно...
В общем, очень нехорошо, под четыреста, в моём дворике. Так нехорошо, что порой и наблёвано.