(Зарисовка из жизни)
Утро началось «сводками по лагерю» - так в семье называли радиопередачи, вещавшие о бесконечных судах и осуждённых, о расправах с недовольными демонстрантами и пикетчиками, о перечисленных за рубеж миллиардах, о фигурантах новых дел (опостылевший всем термин), о состоянии миллиардеров и прочее, и прочее. Поняв, что на нашем фронте всё без перемен, перевели радио на музыкальную волну и сели завтракать.
Вкусно пахло поджаренными тостами и кофе, сыром и яичницей. Лился домашний непринуждённый разговор. Мама рассказывала, какая это литературная вкуснятина – произведения Бальзака, которым она зачиталась за полночь. Взрослые домочадцы одобрительно кивали, а ребёнок сказал, что ему нравится Гарри Поттер, и семья переключилась на друзей Гарри и важность работы переводчика. Бабушка вскользь заметила, что пережитое читателями в романах Роулинг, нам ещё предстоит встретить наяву.
За окном послышалось: «Шоколадка, Шоколадка, Шоколадка!..» - это соседка снизу зазывала домой свою кошку. Попробовали повторить, проговорив трижды подряд её кличку, но ни у кого не получилось. Посмеялись. Потом отец семейства чмокнул жену и дочку в подставленные носы, вежливо попрощался с тёщей, у которой они гостевали в это лето, и через несколько минут его автомобиль плавно отъехал от подъезда. Все помахали ему вслед с балкона.
День начался. Когда мама с дочкой, позанимавшись английским, поехали в город, за продуктами, Евдокия решила погладить бельё. Поставив на аудиосистему один из дисков, она разложила гладильную доску и предалась домашнему занятию. Все остальные почему-то недолюбливали это дело. Окно было открыто, свежий ветерок с реки раздувал паруса занавесок, а громадный кот – Серая Тучка – развалился во всю свою длину на широком подоконнике под цветущей орхидеей.
Температура повышалась, но в воздухе ещё сохранялась прохлада ночного дождя. Тихо звучала гитара, виртуозно исполняя мировую классику. «Блаженство!» - подумала Евдокия, и мысли её унеслись в прекрасное далёко, пока руки делали привычную работу.
Долго летать там не пришлось. Где-то рядом, видимо, за стенкой, у соседей, раздался телефонный звонок. Громкий голос сказал: «Алё! Чё те, Михалыч»? Далее шла непечатная лексика. День начинался жаркий, окна у всех были открыты, а напротив, метрах в пятидесяти, стоял такой же дом, отражавший звук громким эхо. Поэтому все, кому довелось, стали невольными свидетелями общения. Стайка берёз меж домами почему-то его не гасила.
«Вот те раз!» - подумала Евдокия. Громкий разговор продолжался. Что было особенно странным, в этом разговоре не было слов - связок, не было вообще обычных, в её понимании, слов. Был только мат. Её, долго прожившую в этой стране, уже трудно было чем-то смутить, но удивляться она не переставала. Слышимый монолог оказался долгим, эмоциональным: сосед то возвышал голос до крика, то понижал до тихого, угрожающего рычания.
Это была совокупность бесконечного числа гармонических составляющих его голоса с разными частотами и фазами. Голос у соседа оказался сильный, богатый обертонами, но язык был исключительно матерный. Собачка сначала тявкала на этот шум, а потом, устав, залезла под диванную подушку.
«Эту мощь, да в мирное бы русло! Какой артист, однако!?» – подумала Евдокия. Через некоторое время она уже понимала по его интонации, что от угроз он перешёл к оправданию своего существования и жаловался на судьбу, так несправедливую к нему. Он костерил на чём свет стоит своё начальство (в речи стали проскакивать имена и должности). Потом стало ясно, что рабочих набрали… ну, в общем, совсем ни к чёрту, и так далее. Глянув на часы, она уяснила, что прошло уже полчаса этого вещания, а девочки скоро должны вернуться.
Выглянув наружу, она попросила соседа перестать материться на всю округу. Взлохмаченная голова высунулась из окна и, увидев хилую старушку, посягнувшую на святое, остановила свой телефонный разговор. Вместо извинений, сосед заорал: «А ты, кто такая, чтобы мне указывать»?
Евдокия отважно представилась. «А я – прораб! И мне лучше знать, как мне разговаривать! А ну, выходи – я и с тобой поговорю!» После этого он начал звонить и барабанить в дверь.
Видимо, не подумав, или слишком хорошо думая о людях, она вышла на лестницу. Сосед, бывший уже (или ещё) под градусом, вместо «здрасте», с разгону, обозвал её тварью, которую он непременно убьёт из своего охотничьего ружья, потому, что таким, как она, здесь не жить! При этом он так волновался, эмоции его так захлёстывали, что в пору было рассмеяться, если б не было так страшно.
Потом он вспомнил про спиленный недавно клён под её окном и завёлся ещё больше… Надо сказать, что в доме заканчивался текущий ремонт, во время которого обновляли отмостку, снимали часть грунта и убрали четыре больших дерева, росших ближе десяти метров от дома, затенявших северную сторону, касавшихся ветвями окон и мешавших проезду строительной техники.
«Ты, тварь, дала разрешение на спиливание клёна, который я так любил?! Когда тут жила прежняя хозяйка, она его сажала! Куда вы, сволочи, подевали бедную старушку, которую я уважал? Отвечай, где она?» - при этом кулак соседа хряпнул по двери Евдокии, прямо над её головой, и она зажмурилась.
Через некоторое время спиленный клён, который посадил, теперь уже он сам, под окном соседей, стал главной причиной его жизненной трагедии. А тётушка семейства, почившая несколько лет назад в больнице, в возрасте девяносто трёх лет, не иначе, как была уничтожена семейкой злодеев, или запрятана в дурдом.
Сюжеты рождались в больной голове прямо на ходу и распаляли этого артиста ещё больше. Он от души куражился, и хрипловатый баритон его крепчал. Всё, что приходило на ум, выдавалось в притихший зрительный зал с единственной зрительницей.
В следующем монологе (оказывается, он мог и не материться) несчастная Евдокия оказалась повинна в том, что отмостку положили слишком тонкую, и не иначе, как украли сэкономленный цементовоз. А кроме того, из-за неё разрыли всё возле дома, именно, после разрешения спилить клён. А вот теперь у него – трудового человека, под окном третьего этажа, вместо зелёной травки – глинистый полигон с лужей посредине.
«Именно, после того, как сняли верхний слой почвы, спилив клён», - кричал во всю мощь своего голоса сосед, - «сюда по ночам стали приезжать пьяные пацаны на квадроциклах и устраивать гонки»! А он, трудовой человек, не мог заснуть… И всё это повторялось и повторялось в разных вариациях. Мужик выпускал пар. Артист, живший в нём, вошёл в раж, сценическое действо захватило его, а он чувствовал себя служителем Мельпомены, не иначе.
Бедная Евдокия уже сто раз пожалела, что попросила его прекратить поток брани на весь двор. В своих претензиях он был схож с госпожой Мерчуткиной Настасьей Фёдоровной, но с поправкой на пол, должность и время. А времена нынче настали суровые!
Выступление прораба разносилось по всему подъезду. Она знала, что за каждой дверью дышали люди. Спектакль, устроенный им, был для них небезынтересен, а информация – весьма любопытна. Сосед, между тем, продолжал орать, что за все эти подлости, ей, твари, здесь больше не жить, и он её, гадину, пришьёт непременно из своего ружья.
«А вы не пробовали из ружья пацанов на квадроциклах пугнуть»? - неожиданно вставила свою реплику Евдокия. И пока он соображал, быстро скрылась за дверью. Спектакль окончен. Занавес!
Артист ещё раз вышел на поклон и тоже удалился.
Через неделю он, возвращаясь со своей охотничьей собакой, повстречался Евдокии, прогуливавшей свою маленькую собачку, и поздоровался, как ни в чём не бывало. Соседи тоже делали вид, что ничего особенного не произошло. Не убил же! Зато появился повод для пересудов! Скучно тут… а эта семья – странная какая-то… поговорить не о чем, да и телевизор не смотрят.