ЧАСТЬ 1. РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ
Янин В.Л. (1929 – 2020), рассказывая подробную историю открытия новгородских берестяных грамот в своей книге «Я послал тебе бересту» [1], приводит следующие сведения:
«Выдающийся писатель и публицист конца XV - начала XVI столетия Иосиф Волоцкий (1439 – 1515), рассказывая о скромности монашеского жития основателя Троице - Сергиева монастыря Сергия Радонежского, жившего во второй половине XIV века, писал:
«Толику же нищету: нестяжание имеяху, яко в обители блаженного Сергия и самые книги не на хартиях писаху, но на берестех».
Монастырь при Сергии, по словам Иосифа Волоцкого, так не стремился к накоплению богатств и был так беден, что даже книги в нем писались не на пергамене, а на бересте.
Кстати, в одном из старейших русских библиотечных каталогов - в описании книг Троице - Сергиева монастыря, составленном в XVII веке упоминаются «свертки на деревце чудотворца Сергия».
В некоторых юридических актах XV века встречается выражение «...да и на луб выписали и перед осподою положили, да и велись по лубу».
Конечно, луб - не береста. Но это сообщение важно потому, что оно лишний раз говорит об использовании в качестве писчего материала разной древесной коры.
В музеях и архивах сохранилось довольно много документов, написанных на бересте. Это позднейшие рукописи XVII- XIX веков; в их числе и целые книги.
Так, в 1715 году в Сибири в сохранившуюся до наших дней берестяную книгу записывали ясак, дань в пользу московского царя. Этнограф С.В. Максимов, видевший в середине. XIX века берестяную книгу у Старообрядцев на реке Мезени, даже восхищался этим необычным для нас писчим материалом. «Только один недостаток, - писал он, - береста разодралась, от частого употребления в мозолистых руках поморских чтецов, по тем местам, где находились в бересте прожилки».
Известны были и отдельные древние грамоты на бересте. В Таллине до войны хранилась берестяная грамота 1570 года с немецким текстом. О берестяных грамотах в Швеции XV века сообщал автор, живший в XVII столетии; известие также о позднем их употреблении шведами в XVII и XVIII веках. В 1930 году на берегу Волги близ Саратова колхозники, роя силосную яму, нашли берестяную грамоту XIV века.»
В свете рассматриваемой темы – очень интересное и содержательное сообщение.
Начнём с библиотеки Троице - Сергиева монастыря.
Ещё в 17 веке по свидетельству Янина в каталоге библиотеки числились берестяные свитки, но уже в 18 веке Татищев занимавшийся поисками древних письменных источников о них не упоминает. Не упоминает о них и Мусин-Пушкин разыскавший «Слово о полку Игореве». Вообще ни один коллекционер древности не мог похвастаться наличием у него образца хоть какой-нибудь берестяной грамоты, да и в государственных хранилищах нет ни одного экземпляра.
С другой стороны, подозревать Волоцкого (в миру Ивана Санина) в участие в мировом заговоре, представляется нелепым. Вероятней всего грамоты действительно были, но не сохранились не из-за того, что кому-то не понравилось их содержание, и он решил просто их сжечь [2], а вероятно из-за их плачевного состояния, и невозможности использования по назначению. Конечно, средневековая библиотека не лучшее место для хранения раритетов, но все же это не земляная яма.
Монастырь основан в 1337 году, т.е. к 1730 году прошло всего 400 лет, когда с этими раритетами мог познакомиться Татищев, но их там уже не было, хотя всего сто лет назад в каталоге они числились. Если исключить версию путешествия во времени [3], то мы должны признать, что через 400 лет при условии вне грунтового хранения образцы просто на просто истлели, и превратились в мусор, который уже для служителей культа не представлял ни какой ценности. Его смели и выбросили в ближайшую мусорную кучу. Если провести на этой куче раскопки, то фрагменты отдельных букв я полагаю ещё можно будет найти.
Далее Янин отмечает, что образцы 17 века всё ещё можно встретить в тех или иных государственных архивах. Жаль, что будущий академик не приводит описание состояния этих образцов, так как это их предельный возраст, когда они должны уже разрушаться. Я не удивлюсь, что более подробные исследования приведут к результату, что на сегодня из них не осталось ни одного.
Особое внимание обращает на себя информация о книге старообрядцев. Здесь важно отметить, что «береста разодралась, от частого употребления в мозолистых руках поморских чтецов, по тем местам, где находились в бересте прожилки». Максимов не сообщает о возрасте книги, но ей вряд ли более 200 лет, и она уже демонстрировала следы разрушения, хотя хранилась в комнатных условиях. Это даёт нам указание на хрупкость материала во времени.
Самым интересным в этом пассаже Янина является сообщение о находке берестяной грамоты 14 века в силосной яме на берегу Волги под Саратовом в 1930 г.
Речь в данном случае идёт о так называемой золотоордынской бересте, которую нашли не в силосной яме, а во время рытья котлована для силосной ямы, причём сам берестяной свиток находился в берестяной коробке, поэтому, очевидно, не плохо сохранился. Датировка свитка была установлена по погребению из которого она была извлечена, датируемого XIV—XV столетием. Береста представляла собой берестяную книжечку карманного формата.
Коротков А.А., сотрудник Саратовского областного музея, проводивший обследование находки, в своём отчёте отмечал:
«Книжечка, обломанная по углам и весьма плохой сохранности действительно оказалась сшитой из бересты и на ней мною были обнаружены письмена, схожие с арабскими и частью сирийскими или уйгурскими буквами, бронзовое блюдечко сильно окислено, вне сомнения, было ни что иное, как чернильница для туши, а костяная пластинка с заостренным концом и желобком на нижней стороне – пером для письма.»
Таким образом, были найдены все атрибуты письменных принадлежностей: непосредственно текст на носителе, чернильница и перо. Дешифровка текста показала, что в книжице были записаны, вероятно, стихи. Эта находка повлияла на отношение к средневековой письменности А.В. Арциховского, идеей фикс, которого с этого момента стала уверенность в том, что в качестве носителя письма славяне так же могли пользоваться берестой.
Артемий Владимирович Арциховский (1902 – 1978) основатель и руководитель Новгородской археологической экспедиции (1932 - 1962). Той самой экспедиции, которая явила миру известные сегодня всему научному сообществу и просвещённой общественности новгородские берестяные грамоты. В 1920 году он окончил среднюю школу, а затем два года проучился в политехникуме, но решил заниматься археологией. Учился на факультете общественных наук МГУ по специальности славяно-русская археология.
В 1925 году он окончил Московский университет. Ещё студентом он провёл раскопки ряда подмосковных курганов, в частности около деревень Никоново и Тупичино в Подольском уезде (ныне Чеховский район). После выпуска из университета стал сотрудником Государственного Исторического музея (1925 - 1928) и был принят в аспирантуру НИИ археологии и искусствознания РАНИОН (1925 - 1929), по окончании которой защитил кандидатскую диссертацию «Курганы вятичей» (опубликована в 1926 году), в 1940 году — докторскую «Древнерусские миниатюры как исторический источник» (опубликована в 1944 г.). В 1927—1931 годах преподавал в МГУ сначала как ассистент, а с 1929 года — в звании доцента. В 1937 году, после открытия Исторического факультета Московского университета и возобновления преподавания археологии, Артемий Владимирович приглашён в университет на должность профессора. В 1939 году занял должность заведующего кафедры археологии. С февраля 1940 года был постоянным членом Учёного совета по реставрационным работам в Троице-Сергиевой Лавре. В 1952 - 1957 годах - декан исторического факультета МГУ.
В 1929 - 1930 годах провёл свои первые археологические исследования в новгородской округе: курганных древностей в Хрепле и Курского городища. В 1932 году начал раскопки Новгорода, которые в 1932, 1934, 1936, 1937 годах велись в Славенском конце близ церкви Ильи. За всё время работы на новгородской земле Арциховский ни разу не встретил ни одной берестяной грамоты. Янин впоследствии объяснил это тем, что он собственно не знал что искать. Можно предположить, что Арциховский искал нечто подобное находке под Саратовом в 1930 г. Но там артефакт хранился в особых условиях захоронения в достаточно сухой почве, чего на новгородской земле нельзя было найти по определению, так как город и его округа находились на влажной почве. Но Арциховский одержимый своей идеей русских новгородских грамот продолжал поиски. Даже тогда, когда его перевели на раскопы в Подмосковье, он не переставал надеяться на удачу.
Возникает естественный вопрос, почему профессиональный археолог, с таким упорством верил, в то, что артефакты в виде берестяных грамот могут сохраняться в земле до 1000 лет?
Судя по тому, что сообщает нам Янин, который работал с Арциховским бок о бок с 1947 года, на раскопах 1930-х годов он видел, что брёвна мостовых сохраняются достаточно хорошо, чтобы разглядеть их погодные кольца вплоть до середины 10 века. Из этого Арциховский сделал вывод о том, что в подобных условиях должна сохраняться и береста. Но при этом он не учёл того, что в отличие от бревна, которое сохраняет свою прочность при минусовых температурах, береста в тех же самых условиях становится хрупкой и при каждом новом промерзании разрушается быстрее и быстрее.
По современным строительным нормам глубина промерзания грунта в Новгороде составляет 1 м. С учётом роста культурного слоя 1 см в год, береста находящаяся во влажном грунте успеет промёрзнуть до 100 раз. Даже если она за это время не развалится, что было бы действительно чудом, в дальнейшем она будет испытывать все возрастающее давление со стороны нарастающего сверху грунта, и к истечению следующих ста лет, вероятней всего превратится в труху. Это объясняет, почему до Арциховского ни кто и никогда не находил берестяных изделий глубже 200 лет от поверхности раскопа вне особых условий хранения, как, например, это было под Саратовом в 1930 г. Но желание сделать сенсационное открытие было так велико, что Арциховский уже не мог остановиться.
Сейчас трудно сказать, какие аргументы он предоставил НКВД, и какие политические дивиденды сулил от этой авантюры, но со всей определённостью он добился своего, и получил соответствующую поддержку, благо в застенках НКВД, было достаточно специалистов, чтобы выполнить эту щекотливую работу.
Суть этой авантюры заключалась в следующем. Ему предоставлялось необходимое финансирование для проведения крупномасштабного раскопа в Новгороде. К моменту начала работ специалисты НКВД должны были изготовить более 1000 берестяных артефактов, которые затем тайком подкладывались в раскоп в нужном месте, чтобы за тем, по месту находки, датировать найденную грамоту.
Самое трудное было подложить первую грамоту. Вот как её находку описывает Янин:
«Раскоп площадью в гектар! О таких масштабах работ в 1951 году никто не мог и мечтать.[5] Тогда, в среду 12 июля, в квартале на Дмитриевской улице было начато вскрытие сравнительно небольшого участка в 324 квадратных метра.
Начальники двух участков, на которые был поделён раскоп, без особого воодушевления спорили, кому из них срывать земляную бровку, разграничивающую их владения и мешающую маневрировать транспортёрам. Снимать бровку в знойный день - не самое интересное занятие: пыль летит по всему раскопу, и почему-то в этих бровках никогда не бывает порядочных находок.
И надо же тому случиться, что первая грамота на бересте была обнаружена как раз под злополучной бровкой! Нашла её ровно через две недели после начала раскопок - 26 июля 1951 года - молодая работница Нина Федоровна Акулова.»
Интенсивность раскопок просто поражает. Такое ощущение, что кроме пластов ниже 14 века экспедицию больше ничего не интересовало. Если исходить из расчётов Янина, этот пласт должен был находиться на глубине 5,5 метров. Фактически он почему-то оказался на глубине 2,4 метра Т.е. в день снимали по 0,2 метра грунта на площади 324 кв. метра, то есть, это около 65 куб. м. Как видно на фотографии на раскопе работали в основном девушки, но их производительность просто какая-то фантастическая. Но самое удивительное в этом то, что археологические раскопки с интенсивностью копания котлованов ни кто и никогда не производил. Это единственный случай в археологической практике. Сегодня можно только гадать, сколько бесценного археологического материала было уничтожено в этом копании, чтобы уже через две недели отчитаться, что первая грамота «пошла».
Причём интересно само место её нахождения:
«Грамота была найдена прямо на мостовой XIV века, в щели между двумя плахами настила. Впервые увиденная археологами, она оказалась плотным и грязным свитком бересты, на поверхности которого сквозь грязь просвечивали чёткие буквы.»
Не мудрствуя лукаво, грамоту просто всунули между брёвнами, и присыпали землёй. В том ажиотаже, в котором работала экспедиция, на такие мелочи просто не обратили внимание.
На фотографии видно, что плахи укладывались плотно по поверхности настила и щелей не имели. Единственно куда можно было засунуть грамоту, это снизу настила. То есть, во время укладки нового настила грамота уже как бы там лежала, и брёвна положили прямо на неё, а не смахнули за помост. Но из НКВД торопили с результатом, и исполнители играли уже по своим правилам.
Интересно содержание этой первой грамоты:
«…с Шадрин(а) села шло 20 бел дар(у) … Мохова села шло дара 20 бел…»
То есть, на улице, походя, выбросили финансовый документ о подушном сборе, а «дорожники» даже не удосужились заглянуть в него, и поверх просто положили настил. Мне интересно, наши налоговики, так же разбрасываются своими документами или эта безалаберность исключительно средневековая черта?
Лиха беда начало. Янин пишет, что следующая находка была уже на следующий день и соответственно в следующем культурном слое отстоящим от предыдущего на 20 лет или на 0,2 м (суточная норма раскопа). И снова без фантазий, тот же пушной сбор, но на двадцать лет ранее:
«В Микуеве белая росомаха. У Фомы 3 куницы. У Мики 2 куницы. У Фомы в Сохудале (?) куница дара. [У] Вельяказа 4 куницы. На Гугмор - наволоке куница. У Мятешки 2 куницы. У Вельютовых 2 куницы. У Воземута 2 куницы. У Филиппа 2 куницы. У Наместа 2 белки. У Жидилы куница. На Великом Острове куница. У Вихтимаса 2 белки. У Гостилы 2 куницы. У Вельюта 3 куницы. У Лопинкова 6 белок.»
На следующий день, т.е. ещё через 20 лет появляется первое деловое письмо:
«Поклон от Григши Есифу. Онанья прислал [человека или грамоту] со словами … Я ему ответил: «Не велел мне Есиф варить перевару ни для кого». Тогда он прислал к Федосье: «Вари ты пиво. Сидишь на выморочном участке [и] не варишь ячмень».»
Дальше как говорится «Остапа понесло».
Интересная закономерность, по одному письму в каждом слое. За весь 1951 год с июля по сентябрь нашли только 10 грамот. [6] Вероятней всего это связано с тем, что с началом первых находок интенсивность капания снижалась и уже в следующие сезоны стала входить в естественный для археологической экспедиции темп. И можно было подкидывать в раскоп значительно больше грамот.
[1] Москва: Издательство Московского университета, 1975. - с.235
[2] Хотя такие повороты судьбы были не редкостью, например, в России в отношении старообрядческой литературы.
[3] По версии вневременного мирового заговора.
[4] Особенность этой находки состояла в достаточно сносной сохранности бересты, и самое главное в сохранности надписи выполненной чернилами, что указывает на особые условия её хранения, информация о которых к сожалению бесследно исчезла, так как захоронение вскрывал обычный экскаватор, а находку осматривал музейный работник, а не профессиональный археолог.
[5] Это очень важное замечание Янина, так как указывает на особый статус экспедиции, от которой нельзя было ожидать сенсационных открытий, кроме уверенности Арциховского в успехе. Ход проведения раскопок указывает на то, что слои выше 14 века Арциховского просто не интересовали, и он вместе с грунтом выкидывал из раскопа все что в них находилось, что для учёного просто не возможно, но соответствует методам НКВД, для которого цель всегда оправдывает средства.
[6] Небольшое число находок в первом сезоне можно объяснить небольшим количеством подготовленных артефактов. Нужно было на практике отработать все нюансы вложения в раскоп грамот, не привлекая внимание многочисленных участников экспедиции. Эта задача была успешно решена и число находок с каждым новым сезоном росло.