УСАДЬБА
…Такая изменчивость сама по себе может служить смыслом жизни: сидишь у окна и просто наблюдаешь смену времён года, как будто другой цели у тебя нет.
А может, и правда, нет.
И вёсны здесь вылуплялись из любви. Жизнь вспарывала землю и сухие стволы и ветки, а потом победно размахивала зелёными стягами. Свирепела, накатывала, неуправляемая, с июльской жарой, беспамятным зноем, солнечными ударами.
И вдруг смирялась, опадала, мельчала. Шпыняла последними комариными укусами, опьяняла красным вином осени, угоманиваясь в опавшей листве.
Белизна повсеместная и окончательная воцарялась, как казалось, навечно.
Только это и происходило: смена времён года.
Но не всегда ведь здесь так тихо было.
Когда-то кочевники тут с гиканьем жгли деревеньки. Иван Грозный со опричники охальничал. Смута перепахала всю русскую жизнь.
Наконец восемнадцатый век превратил эти места в Театральный сад.
Тогда-то всё тут и заиграло. Тут-то это и приключилось.
Сначала крепостные мастера устроили здесь Чудоград.
Вселенная в миниатюре. Все флаги в гости.
Итальянский домик, швейцарский, голландский. Дворец с греческим портиком и древнеегипетскими сфинксами на входе. Мавританский павильон. Китайская беседка.
Центр мирозданья.
Игрушечная столица планеты Земля.
Здесь устраивались празднества. Позлащённые фейерверками небеса, позлащённые гондолы на млечном озере, гирлянды из шиповника на каруселях с позлащёнными драконами.
Тысячи людей собирались. Танцевали замысловатые менуэты и гипнотические вальсы.
Аллеи переполнены были парчовыми громоздкими робами, стоявшими колом. Муслиновые платья эпохи ампир порхали. Сводили с ума шарады шалей из Кашмира, лиловый грай серебряного века. Проклятые бриллианты, античные камеи с жестокими древними божествами, фантасмагории Лалика и Фаберже, с нетопырями, чертополохом, ландышами, фиолетовыми ирисами.
Какие романы здесь закручивались. Какие страсти роковые!
Женились на Золушках, как в сказке, ездили в сибирскую ссылку за обожаемыми мужьями, уходили от несчастной любви в монастырь. В двадцать первом веке такие вещи кажутся нереальными, как привидение, в которое образованному человеку верить не положено.
Дураки мы, что ли, себя из-за кого-то губить!
А здесь, в Усадьбе, поди ж ты, вечная любовь - вульгарная правда жизни.
Дуэли, скандалы, погубления. Карточная игра а-ля «проиграть, так миллион». Профуканные дворцы, состояния, уничтоженные репутации. Пистолетный выстрел в висок.
Триста лет непрерывной романтики. Графини, шулера, поэты, герои войны 1812 года и декабристы, меценаты, актрисы, спившиеся художники, завзятые охотники, рабовладельцы-крепостники, которым за пустяк запороть мужика насмерть, как высморкаться.
Но всё же: «Жизнь за любовь!» «Честь превыше всего!» Утраченное искусство – такие принципы.
В ХХ веке национализация, превращение в музей. И снова праздники, свадьбы, виолончельные концерты, выставки, церемонии награждения деятелей искусства.
Театральные постановки.
Какие спектакли тут давали, какие голоса звучали со сцены. Подсвеченный парк летом был фантастической декорацией.
Произведения искусства жили здесь своей счастливой жизнью.
По ночам инкрустированные перламутром рокайльные столики заводили тут романы с брутальными мотобайками с соседней автостоянки. Томные дамы в жемчугах и в небесно-голубых кринолинах выбирались из тесных, как корсеты, портретных рам и обжимались по кустам с революционными матросами восемнадцатого года, запечатленными на полотнах пролетарскими малярами и малодушно сбегавшими в самоволку ради свиданки. Кавалеры в пудреных париках танцевали танго с комсомолками в красных косынках из коллекции агитационного фарфора.
Рыцари из оружейной ротонды целовались с древнеегипетскими плакальщицами с фараоновых похорон, беспринципно покинувшими стеклянные саркофаги выставочных витрин. Нагие нимфы с барельефов сливались в экстазе с долларовыми банкнотами как наивысшим проявлением современной культуры. Маленькая калмычка с парсуны времён императрицы Елизаветы не спускала с рук хорошенького карликового робота, потерянного гламурной дивой, проводившей здесь фотосессию.
И никто никого не расстреливал, не дрался ни с кем и даже слова грубого не говорил.
Шедевры!
Никто никому не мешал, а только помогал, дополнял и обогащал один другого.
Единственное неудобство – приходилось прятаться от посетителей, чтобы те не догадались, что произведения искусства – живые. Им бывает больно и счастливо. Они умеют любить и осуждать.
Век материализма, что вы хотите.
Но внезапно здешняя тусовка обнаружила, что прятаться стало не от кого.
Сначала посетителей сильно поубавилось.
А потом они и вовсе исчезли. Перестали ходить в музеи.
Картины и статуи не могли понять – почему. Экспонаты не имели права покидать пределы Усадьбы и не могли провести рекогносцировку на территории людей.
Может, человечество деградировало и больше не нуждалось в искусстве, а только в пожрать и потрахаться. А может, просто красота и гениальность вышли из моды как явления недемократичные, как отжившая своё элитарная забава, отстой, заумь и скукотища.
Сначала о зрителях беспокоились. Но потом привыкли.
Оказалось, что и без них жизнь произведений искусства не заканчивается.
Без людей выходило даже лучше.
Никто больше не бросал пустые пивные банки на чистеньких дорожках, не отбивал носы мраморным статуям, не горланил спьяну ослиными голосами идиотских песен.
Полотна и изваяния, вазоны и гобелены, клавесины и фаэтоны продолжали беседовать на философские темы, влюблялись, создавали клубы по интересам.
Проводили вахты по расчистке комплекса, - и герцогини, и стилизованные пейзане в шёлковых камзольчиках таскали брёвна не хуже Ленина на субботнике.
Принцы латали крыши. Придворные архитекторы восстанавливали палисандровые паркеты. Маркизы штопали изъеденные молью ламбрекены. Китайцы с плафонов в стиле шинуазри реставрировали фарфор.
Пряхи, драгуны, шарманщики, натурщицы, грифоны, жницы, кентавры, уездные писари, олимпийские боги – всем находилась работа, все были при деле.
В Усадьбе сложился идеальный мир, воцарилась абсолютная гармония.
Остров Утопия сбылся.
Какое-то время виртуальные жители покинутого людьми острова блаженствовали.
Но из-за ограды стали доноситься пугающие звуки.
То первобытные кличи, то детское рыдание, то даже динозаврий рык.
Воинственный грохот металла. Пальба. Взрывы. Истошный вой сирен. Топот тысяч ног, явно в тяжёлой наступательной обуви. Лязг гусениц.
Над оградой клубились дымы пожарищ, спасибо, что пока не атомные грибы, но к тому шло.
Не приспособленные к ужасам милитаризма нимфы плакали. Фарфоровые пастушки нервно сжимали пальчики, полупрозрачные, как стрекозиные крылышки. Двухметровые гренадёры из зала славы, и те были не в своей тарелке.
-По-моему, люди, перестав к нам ходить, вконец одичали. Просто в чудовищ каких-то превратились! – возмутилась скрипка Страдивари из коллекции музыкального кабинета. – Увязли они в своей всё подавляющей практичности. А отсутствие красоты и бескорыстия в жизни плохо сказывается на человеческом характере: народ звереет.
-Ну, и что? – лениво зевнула статуя Европы. – Они сами по себе, мы тоже. Главное, друг другу не мешать. Пусть хоть они там вовсе друг друга переколошматят до последнего человека. Нам-то какое дело?
-А если они, и правда, атомную бомбу рванут? – поёжилась лошадиная упряжь для торжественных процессий, вся в помпонах, бантиках и позолоченных бляшках.
-Мы все тоже погибнем! – ужаснулась маленькая малахитовая балерина в серебряных пуантах.
-Говорил же Джон Доу: по ком звонит колокол? – не удержалась от нравоучений морщинистая гувернантка с семейного портрета. – Не бывает чужого горя.
-И потом, мы же не можем их бросить погибать! – трогательно затрепетала ресницами кроха-балеринка, похожая на ящерку. – Люди нас создали! Они фактически наши родители. А теперь им плохо, у нас сыновний долг по отношению к ним. Мы обязаны их спасти.
-Как, интересно, ты их спасать надумала? – по-житейски трезво рассудила столетняя смотрительница зала, единственная представительница человечества, застрявшая на необитаемом острове. – За ручку, что ли, из войны уведёшь? – Так они не детсадовцы.
-Раз люди одичали без нас, мы вернём себя им! – самоотверженно объявила маленькая Тальони. – Придём к ним сами и станем им себя показывать. Они и излечатся от жестокости и душевной пустоты.
-С ума сошла! Они нас покрошат штыками и затопчут копытами! – истерично взвизгнула бонтонная барышня, с бархоткой на шее, зябко кутаясь в горжетку из горностая. – Я не пойду! Я боюсь! Мы ничем уже не сможем им помочь. Люди всё равно обречены. Попробуем хоть сами спастись.
-Пока мы тут лясы разводим, время уходит! – рявкнул революционный матрос. – Голосуем: кто за то, чтобы мы организовали экспедицию по спасению человечества?
Голоса разделились поровну.
-И что же теперь делать? – ахнула чахоточная певица, бывшая хозяйка Усадьбы, обретшая бессмертие на полотне крепостного художника. – Мы не можем предать людей. И мы не можем рисковать произведениями искусства, то есть собой. Мы не принадлежим себе. Это голос Бога, его частица. Искусство нужно во что бы то ни стало сохранить. Если этой цивилизации уже не пригодится, может, другим послужит.
Что же нам теперь делать, я вас спрашиваю?..