Ч. II. Иноходец

Ч. II  Иноходец.
Я  скачу. Но  я  скачу  иначе
По  полям,  по  лужам,  по  росе.
Бег  мой  назван  иноходью;  значит –
По-другому.  То  есть:  не  как  все. 
Мне  набили  раны  на  спине.
Я  дрожу  боками  у  воды.
Я  согласен  бегать  в  табуне.
Но  не  под  седлом.  И  без  узды!
                В. Высоцкий.

Меня  «прищурили».

    Я  сразу  подумал,  что  к  Щурову  меня  распределили  для  того,  чтобы  дать  мне  возможность  без  текучки  и  штурмовщины,  без  посягательств  на  моё  время  завершить  свои  планы  по  диссертации.
    Никто  мне  этого  не  говорил  и  как  будто  не  намекал  на  это.  Но  я  сразу  повёл  себя  исходя  именно  из  такой  позиции.

    Щурова  раньше  я  почти  не  знал  и  не  замечал.  Правда,  однажды  летом  1980-ого  года  Терёха  со  мной  навязался  в попутчики  к  Щурову  в  поездку  от  Кирова,  64,  до  нового  здания  института  на  его  «Жигулях».
    Разговор  был  о  плохой  дороге;  Терёха  слегка  высмеивал  Щурова  за  его  небрежное  отношение  к  машине.

     Летом  1981-ого  года  мы  опять  ехали  со  Щуровым:  от  нового  здания  института  до  «дому».  Терёха  был  уже  пришиблен;  он  с  какой-то  завистью  поучал  Щурова:
  - Ну  вот,  сделали  тебя  завлабом…  Шумами,  значит,  будешь  заниматься…  Да  знаешь  ли  ты,  что  такое  шумы  океана?  Это  ведь  очень  непростое  дело!...
  Щуров  отмалчивался.

    Можно  вспомнить  и  жалобу  Льва  Шикова  на  щуровский  деспотизм  перед  моим  рейсом  на  «Таймыре».  А  репутация  деловая  была  у  Щурова – математик.  Кажется,  из  местных,  дальневосточных.
    И  вот  меня  «прищурили».  Но  я  считал  своим  долгом  как  можно  раньше  закончить  свою  отсидку  у  Щурова  и  освободить  его  от  себя.

    Ни  с  кем  из  лаборатории  шумов  я  знакомиться  не  стал.  Лев  Шиков, с  которым я  неплохо  был  знаком  ещё  по  совместной  работе  в  лаборатории  Шевцова,  представил  меня  профоргу  и,  главное,  раздатчице  зарплаты – Лене  Ткаченко.  Вот  и  всё.

    А  как  же  Митники?  Я  помню,  что  они  это  моё  распределение  восприняли  как  должное.  Помню,  настойчиво  советовали  мне  в  этот  период  подать  Ильичёву  заявление,  где,  поплакавшись  на  семейное  положение,  попросить  оклад  побольше.
   Одно  время  я  подумывал  поскулить  в  этом  заявлении  насчёт  жилья:  ведь  жить  в  конурке  смертельно  надоело.
  А  просить  повышенный  оклад  одному  из  дюжины  закончивших  «с  теоретическим  курсом»  я  не  мог:  совесть  не  позволяла.  В  итоге  я  никакого  заявления  так  и  не  подал.

    Рабочего  места  мне  Щуров  не  имел  возможности  выделить:  их  остро  не  хватало  на  его  площадях.  И  я  не  стал  настаивать.
  Заведующая  отделом  кадров  И. В. Королёва  толкала  меня  идти  выпрашивать  столо-место  у  самого  Ильичёва.  Я  ответил:
  - Идея  Валентиновна,  с  таким-то  вопросом – и  к  академику?   Да  его  должен  комендант  решить  вместе  с  завлабом,  и  не  выше!

   Идея  пошумела  и  успокоилась.  А  я  счёл  себя  вправе  работать  в  основном  дома:  сначала  это  как  протест-демонстрация  «безместного»,  а  потом  мне  это  очень  понравилось.
   Рабочими  становились  и  часы,  уходившие  на  неблизкую  дорогу  туда  и  обратно,  в  сумме  6  км;  да  и  обед  занимал  вдвое  меньше  времени.

    Я  честно  воплощал  свой  «стратегический  план»:  переводил  и  критиковал    заготовленный  запас  статей  по  моей  теме.
  Желание  как  можно  быстрее     выложить  диссертацию  или  хотя  бы  основу  для    её  обсуждения  было очень  сильным.

  А  тут  как  раз  Кляцкин  объявил  расширенный  семинар:  представлял  диссертацию  Мишка  Соколовский.  Руководитель  его – В. Ф. Козлов.  Конечно,  я  пошёл  поучиться.
   Любопытно,  что  оказался  за  одним  столом  с  Богдановым.  Смысл  Мишкиной  работы  я  уловил;  и  хотя  сначала  ляпнул  какое-то  недомыслие,  потом  заметил,  что  мишкина  модель  даёт  почему-то исключительно  антициклонические  течения  над  подводными  горами.

  Соколовский  озадаченно  скис.  Вскочил  Козлов  и  стал  мне  горячо  объяснять.  Но  я  видел,  что  Козлов  и  сам  чувствует  искусственно  притянутый  характер  своего  объяснения.
  Я  добавил,  что  модель  их  кажется слишком  абстрактной,  бесприродной.
    Козлов  немного  сорвался:
  - Вы  зря  улыбаетесь!  Я  считал  и  по  реальным  полям.  Я  знаю,  что  это  такое.  И  на  своём  тяжёлом  опыте  убедился,  что  очень  полезны  расчёты  и  по  идеальным  полям!

    Словом,  я  улыбался  от  удовольствия:  приятно  чувствовать,  что  можешь,  способен  быть  собеседником самого  Козлова!  С  тех  пор  мы  с ним  взаимно  раскланивались  при  встречах.
    А  после  заседания  я  поздравил  Соколовского  и  попросил  извинить,  если  испортил  ему  «ажур»  на  семинаре.  Мишка,  в  девичестве  Трупп,  как  будто  был  не  в  обиде.  А  у  меня  росла  так  нужная  в  то  время  уверенность,  что  кое-чего  соображаю.

    И  я  не  стал  гнаться  за  сложным,  заумным.  Приучал  себя  к  простым  и  ясным объяснениям  и  моделям.  Наконец,  простая  модель  требует  смелости  для  своей  защиты;  она  обнажена,  и  тут  для  словоблудия  места  нет.  Я  думал,  думал,  думал  каждый  день.  И  как  будто  некие  идеи  стали  появляться.


Проблема  жилья

   Однако,  меня  сильно  беспокоил  жилищный  вопрос.  Работать  по  вечерам  можно  было  только  в  ванной-туалете,  сидя  на  унитазе.  Духота  там  была  невыносимая,  так  как  отопление  жарило  вовсю.
     А  в  комнате  свет  мешал  засыпать  Женьке.  Заедала  борьба  с  тараканами  и  совсем  уж  безнадёжная  борьба с  шумом.

  А  тут  начались  «субботники»  по  отделочным  работам  на  так  называемой  вставке:  кирпичном  здании,  соединяющем  два  панельных  дома-общежития  на улице  Чапаева.
    Я  стал  ходить  туда,  разведывать  обстановку.  Разговорился  однажды  с  парнем – председателем  жилищной  комиссии  Геологического  института.

     Он  утверждал,  что  вставка  была  запланирована  строго  для  аспирантов  МФТИ  и  молодых  специалистов  оттуда.  Но  вскоре  Крюкова  К. Ф.,  председатель  объединённого  профкома  ДВНЦ,  заявила:
  - Не  слишком  ли  жирно  для  МФТИ?  А  другие  аспиранты,  а  приглашённые  из  других  мест  чем  хуже?
    И  стали  претендовать  «другие»;  а  под  эту  марку  уже  можно  было  пролезть  и  «всяким».       Вокруг  вставки  заварились  тёмные  дела.
      Общение  с  Крюковой оставило  у  меня  самые  преотвратные  воспоминания.

    На  одном  из  субботников  в  довольно  холодный  день  я  разговорился  с  Олегом  Букиным. Оказалось,  он  скоро  уезжает  с  Митником  в  командировку  в  Москву  и  Обнинск.
    Митник  затевает  какую-то  немалую  хоздоговорную  тему  и  планирует  в  большой  мере  привлечь  Букина  с  его  лидаром.  Букин  как  будто  не  против.

  Я  сказал,  что  и  за  меня  Митник  взялся:  усиленно  агитирует  в  экспедицию  на  мыс  Шульца  в  июле – августе,  соблазняя  в  основном  курортной  обстановкой.
    Правда,  к  сентябрю  он  ожидает  получить  откуда-то  из  Читы  радиометр  на  2  или  3  сантиметра.  А  ещё  ему  обещали  радиосекстант  из    одного  почтового  ящика  в  Ленинграде,  куда  он  проник  под  маркой  лектора  общества  «Знание».

  Уж  и  не  помню,  сам  ли  я  или  под  влиянием  Митника  стал  думать  в  направлении  возможностей  использования  спутниковой  информации  для  диагноза  условий  распространения  УКВ  над  морем.
    А  квартирный  вопрос  так  и  не  решался.  Я  был  неприхотлив,  но  ведь  семья;  сыну  шёл  уже  шестой год

.

Муки  «Творчества»
  Годы  аспирантуры  дали  неожиданный,  но  несомненный  плюс:  появилось  жадное  любопытство  к  жизни  во  всех  её  проявлениях,  желание  попробовать  самому  как  можно  больше.
    Наверное,  поэтому  я  вдруг  ворвался  в  молодёжное  литературное  объединение  «Творчество»  при  краевой  организации  Союза  писателей  и  при  газете  «Тихоокеанский  комсомолец».  Было  это  так.

    В  конце  декабря  в  магазине  «Политическая  книга»  был  объявлен  вечер  встречи  с  критиком  С. Ф. Крившенко  по  поводу  дня  рождения  А. А. Фадеева.
  Я  решил  себя  побаловать  и  пошёл  туда.  Заметил  там  В. Г. Рейфмана,  зав.  отделом,  где  работала  моя  жена.
  Он,  кстати,  задал  вопрос  Крившенко,  почему  так  оборвал  свою  жизнь  Фадеев.  Крившенко  от  ответа  ушёл;  точнее,  выдал  версию  для  школьников.

  Я  уловил,  что  Рейфман  жаждет  прочесть  «Чёрную  металлургию».  У  меня  кое-что  было,  как  приложение  к  «Недопетой  песне»  С. Н. Преображенского.  Её  на  следующее  утро  я  и  передал  Рейфману  через  жену.  Он  был  заинтригован.
  А  в  порядке  дополнения  доклада  Крившенко  я  спросил  его,  действительно  ли  есть  литобъединение  имени  Фадеева  во  Владивостоке.
  Крившенко  назвал  мне  место  и  часы  работы  этого  самого  литературного  объединения  «Творчество»,  сокращённо  ЛОТ.  Сразу  после  Нового  года  я  и  заявился  туда.

    Сразу  узнал  Гену  Силантьева;  его я  встречал  в  компании  туристов,  бывал  он  и  в  нашей  спелеосекции.  Возможно,  поэтому  я  сразу  же  вошёл  в  группу  подающих  голос: уже  на  первом  занятии  полез  с  критикой  «развесистой  клюквы»  в  стихах  одной  студентки.
    Её  подружку,  некую  Аню  Кедрову,  пожалел:  тема  у  неё  была  чилийская.

  Руководил  этим  ЛОТ  Борис  Лапузин,  местный  поэт-профессионал.  Сразу  же  я  заметил,  что  он  выделяет  некую  Веру  Караман.  Но  не  очень  её  почитает  Виктор  Заводинский,  который  привлёк  моё  внимание.

    А  на  следующее  занятие  я  принёс  только  что  высосанные  свои  стишата  и  сказал,  что  исключительно  ради  того,  чтобы  дать  повод  свести  со  мной  счёты  обиженным  на  прошлом  занятии.  Они  и  не  преминули  это  сделать.
    Я  лишь слегка  удивился,  что  в  этом  активно  участвовал  сам  Лапузин.  Стишки  мои  были,  конечно,  странные:  если  не  пощёчина,  то  как  минимум  плевочек  общественному  вкусу.  Вот  образчик:
В  электричке  друзья  поют:
«Дым  костра  создаёт  уют».
Почему  неуютно  мне?
Отблеск  пламени  на  стене,
И  очерчен  белый  квадрат,
На  земле  обозначив  ад.
Инквизиторы  руки  трут:
«Дым  костра  создаёт  уют!»
    Лапузин  обрушился  на  «белый  квадрат» - что  это?  Я  пояснил,  что  сейчас  в  Риме,  на  площади  Цветов,  так  обозначено  место,  где  сожгли  Джордано  Бруно.  Это  отмечено сноской.  Он  заявил,  что  так  нельзя.  Я  напомнил,  что  он  сам  на  прошлом  занятии  читал  М. Дудина,  у  коего  никак  не  поясняются  «звуки  Равеля»,  служившие  передачей  радиомаяка  при  наведении  «Энолы  Гей»  на  Хиросиму.

    Затем  Лапузин  стал  внушать,  что  «руки  не  трут,  а  потирают».  Я  ответил,  что  «потирают» - штамп,  а  «трут»  здесь  выразительней:  нервно  «трут».
    Яростно  обрушилась  на  переворот  милой  туристской  песни  журналистка  Золотарёва,  вся  в  мехах  и  золоте.  Этого  следоало  ожидать:  у Лапузина  царила  беспроблемность.
  На  ура  шли  стишата  по  давно  бесспорным  вопросам:  надо,  мол,  маму  любить,  да  ещё  природу,  да  ещё  поэтов,  которых  власти  хвалят…

    В  этой  обстановке  Лапузин  беззастенчиво  расхваливал  Караман,  специалиста  по  вычурным  красивостям,  но  банальным.  Вот:  «я  взяла  чистый  снег  на  ладонь,  дышу  на  него,  а  он  пахнет  снегом  и  вареньем».
  Ал. Михайлов  в  «Азбуке  стиха»  приводит  строку  одного  поэта: «Снег  хлебом  пропах!»;  энергично,  и  без  варенья.  Меня  потянуло  на  полемику:  сочинил  «контру»:
    На  знаменитый  стих  Веры  Караман  «Снег  пахнет  хлебом  и  вареньем»
И  мне  б  на  ладошку  дышать…
Смолчать  бы.  Меня  не  убудет?
Сказал  как-то  старый  Маршак,
Что  женских  стихов  он  не  любит.
Мы  мягче:  не  тот  нынче  век!
Потерпим  лирический  шорох.
Пусть  девочки  нюхают  снег.
  Но  парни – пусть  нюхают  порох.
    Число  обиженных  на  меня  продолжало  расти:  я  умудрился  показать,  что  Коля  Семечкин,  слывший  в  ЛОТе  знатоком  религии (он  преподавал  философию  в  ДВВИМУ)  безбожно  путается  даже  в  «оглавлении»  Нового  завета.  Кажись,  тут  Лапузин  стал  приглядываться  ко  мне.
    После  Нового  года я  опубликовал  в  «Дальневосточном  учёном»  пару  зарисовок,  на  которые  Заводинский  неодобрительно  кивнул:  «Слишком  легко  пишешь!»

    Получилось  так,  что к  годовщине  гибели  Пушкина  у  меня  сложился  докладик  «Пушкин  в  идейно-политической  борьбе».  Сначала  Ленка  прочла  его  с  успехом у  себя в  отделе.  И  я  потащил  её  на  ЛОТ  повторить  это  там.
    Она  вдруг  засмущалась,  и  пришлось  мне  читать  самому.  Между  прочим,  Лапузин  принял  Ленку  за  мою  «невесту».

  И  опять  лапузинская  свита  обрушилась  на  меня;  особенно  неистовствовала  Золотарёва:
  - Почему  Пикуля  изъяли  из  всех  библиотек?  - За  ворошение  грязного  белья!  И  Бородин  туда  же!
    Видимо,  она  меня  плохо  слушала  или  слышать  не  хотела:  начала  перевирать  мою  позицию.  Я  защищался,  но  не  оправдывался.

  Не  знаю,  как  мне  это  удалось.  Но  на  следующем  занятии  Аня Кедрова,  которую  я  когда-то тоже  зацепил,  вдруг  предложила  мне  выступить  с  этим  докладом  у  них  в  группе на  физмате.  Конечно,  я  согласился  и  сделал  это,  как  будто  не  без  успеха.

    А  вскоре  удалось-таки  переломить  отношение  к  себе  в  ЛОТе:  я  выдал  прозу  «Русское  имя».  Неожиданно  хвалили  все:  и  Лапузин,  и  Семечкин,  и  даже  Золотарёва.
  Правда,  замечания  были;  Лапузин  обвинил  меня…  в  антисемитизме,  это поддержала  Серебрякова  (не  Галина).  По  композиции  придрался  Семечкин;  но  это  всё  по-доброму.

  Впоследствии  Лапузин  говорил,  что  хотел  представить  этот  опус  в  «Литературный  Владивосток».  Но  я  не стал  пресмыкаться,  а  без  того  не  прошло.
    Однако  идиллии  для  меня  в  ЛОТ  ни  в  коей  мере  не  наступило:  разнесли  мой  в  доску  правоверный  опус  «Fiori».

  Лапузин  зловещим  шёпотом  внушал,  что  нельзя  рифмовать  «социализм»  и  «ревматизм».  Я  ему:
  - Но  ведь  Маяковский  рифмовал  «социализм»  и …  «слизь»!
    Лапузин  удивился:
  - Где  это?
    Я  напомнил.  Он  ухмыльнулся:
  - Так  то – Маяковский!

    Не  прекращал  я  и  пародий.  Написал  даже  на  Диму  Дмитриева,  который  с  первой  встречи  относился  ко  мне  хорошо.
  Дмитриев  работал  диспетчером  где-то  в  порту,  мне  он  тоже  нравился.  Но:  «Платон – друг,  а  истина – дороже».  Однажды  Дима  принёс  в  ЛОТ  длинное  стихотворение,  где  долго  и  подробно  описывалось,  как  автор  наблюдает  жизнь  в  зале  ожидания  вокзала,  и  вдруг – последняя  строчка  «А  от  меня  любимая  ушла!»

  Психологически  неверно:  уж  коль  ушла  любимая,  так  света  белого  не  видно,  не  то  что  вокзальную  суету.  Словом,  я  разразился  пародией  «А  у  меня…».
    Дальше – больше.  В  «Красном  знамени» появилось  стихотворение  Лапузина  «Дом».  Незадолго  до  того  на открытом  собрании  в  Приморском  отделении  Союза  писателей  крыли  лапузинскую  саморекламу  в  «Тихоокеанском  комсомольце».

  Но  Лапузин  даже  тут  поднял  вопрос  о  выделении  ему  квартиры,  так  как  прежнюю  он  оставил  жене  и  дочери  после  развода.  Любопытно,  что его  поддержал  Лев  Николаевич  Князев,  глава  писателей  Приморья.
  Ну,  я  и  накатал  «пародию»    на  Лапузина  «Дом  и  хозяин»  и  послал  её  в  «Красное  знамя».  Возможно,  Лапузину  её  показывали.  Конечно,  не  напечатали,  и  мне  не  ответили.
 
 А  я  всё  дальше:  накатал  эпиграмму  на  всю  Приморскую  организацию  писателей  сразу:
Дела  идут;  и  неустанно
Строчит  контора  графоманов.
Удельный  Князь в  конторе  той –
Лев  Николаич…  не-Толстой.
    Короче,  много  всего  случалось  со  мной  в  ЛОТе,  но  и  этого  достаточно.  Упомяну  ещё,  как  я  разнёс  «Сказание  о  рыбаке  и  рыбке»  А.  Герасименко,  дико  самодовольного  бывшего  помполита; и  это – перед  лицом  А. Бусыгина,  тогдашнего  первого  секретаря  крайкома  комсомола.
  Корчевал  и  «развесистую  клюкву»  у  Заводинского,  самого  серьёзного  из  нас.  Чёрт  тянул  меня  за язык.

Самая  малая  академия
    В  зиму-весну  1983  года  активность  моя  била  через  край.  Во  всё  хотелось  вмешаться;  и,  конечно,  не  мог  пройти  мимо  «малой  академии» - так  называли  систему  «научных»  кружков  для  учащихся  средней  школы.
  В  этой  области  давно  и  прекрасно  работал  Э. В. Шавкунов,  неплохо  поставлено  дело  было  у  Жирмунского.

  Насчёт  физики  моря  у  меня  шевелились  кое-какие  идеи.  Но  я  опоздал:  «портфели»  в  ТОИ  уже  разобрали.  Начал  это  дело  Талгат  Кильматов,  но  вскоре  всё  отдал  на  откуп  Коле  Мельникову.  Я  попросил  Мельникова  поприсутствовать  у  него  на  занятиях.  Далее  цитирую  нечто  вроде  дневниковых  записей  тех  времён.

7  апреля.  Кильматов  ранее  предупреждал:  «В  основном – девчонки»».  Оказалось,  парней  почти  половина;  но  они  настолько  проигрывают  в  инициативе,  что  их  мало  видно.
  В. Я. Коган  бледновато  рассказывал  им  обо  всём  и  акустике,  хотя  и  лучше  многих.
 Потом  он  спросил  меня:  «И  ты  тоже  при  этом  деле?»  Я  ответил:  «Шеф  мой,  Ильичёв,  порекомендовал.  Общество  «Знание»,  «малая  академия»  и  т. п.»
 
 Это  был  наговор:  Ильичёв  мне  лично  ничего  подобного  не  говорил,  хотя  ходили  слухи,  что  он  считал  для  аспирантов  такие  заботы  обязательными.  Мельников – его  аспирант.
  После  перерыва  я  потерял  этих  «малых  академиков».  Нашёл  их  лишь  когда  пошли  домой.  Мельников,  кажется,  несерьёзен.  Я  для  него  загадка?  Он  признался  застенчиво,  что ему  это  дело  «нравится».  Для  такого  откровения  требуется,  увы,  мужество.

  Понятно,  парни  удрали;  с  нами  ехали  в  электричке  лишь  девчонки.  Мало  кого выделил,  но  в  целом – не  дуры.  Они  вертели  кубик  Рубика.
  На  меня  особого внимания  вроде  бы  не  обращали,  слава  богу.  Общим  числом – человек  15.  Есть  две-три  инициативные  девицы,  одна – явно  лидер.
  Я  старался  показывать  к  ним  равнодушие.

  Их  реакция  на  Мельникова – положительная,  но  не  очень.  Он  обещал  им,  что  устроит  работать  в  прибрежную  экспедицию.  И  не  подумал,  что  в  большинстве  они – беспаспортные.  Похоже,  никого  не  знает  по  именам.  А  по  фамилиям?  Списков  нет.  У  них  же  самих  он  спросил,  сколько  было  в  прошлый  раз.  Однако  они (лидер)  поинтересовались,  где  он  пропадал.  В  командировке  был.  Себе  оценка – три  с  минусом.  Первый  блин.

  14  апреля.  Пришёл  к  4:55  и  никого  не нашёл.  Себе  оценка – «2».  Мельников  отменил  занятия  или  сменил  их  время  и  не  подумал  меня  предупредить?

  21  апреля.  Заглянул  к  Мельникову  в  16:30,  но  мановцы  были  уже  там.  Кто-то  сразу  со  мной  громко  поздоровался;  значит,  кое-кому  я  запомнился.
  В  перерыве  я  попался  Мельникову  в  коридоре.  Он  спросил:  «Так  ты  будешь  с  ними  заниматься  в  мае?».  Я  ответил:   «Ещё  надо  подумать.

  Еле  напросился  к  нему  присутствовать  на  занятии.  Решали  задачки  по  механике.  Скука,  школярство.  Три  девчонки  и  три  парня.  Цену  себе  назначают  не  низкую.
    Мельников  вёл  себя  как  ментор,  иногда  их  унижал.  Только  теперь  я  понимаю,  что  очень  мешал  ему  своим  присутствием;  но  где  уж  тогда  мне  было  влезть  в  его  шкуру?

  Когда  он  выходил  за  дверь,  мановцы  оживлялись.  Я  для  них  был  почти  никто;  стоял,  просматривал  «Дзаваттини».  Действительно,  занятия  теперь  с  16:00.
 Мельников  устроил  их  безлично,  скопом,  к  Олегу  Константинову.  Скука.  Разбегутся  последние.

    Под  конец  занятия  появился  Юсупов,  сел  среди  них.  И  это  удержало  меня от  «речи»,  с  которой  я  хотел  начать  свою  работу  с  мановцами.  Жаль.
  Себе  за  день – тройка  с  минусом.  Лишь  потому  не  два,  что  всё-таки  есть  продвижение?  Слишком  медлю.  Домой  шёл  без  них,  с  Букиным.

  Успел  прочесть  «Психологию  старшеклассника»  И. С.  Кона  и  «Школа…   а  дальше?».  По-прежнему  девицы  забивали  парней.  Но  уже  меньше.
    Кое-кто  из  парней  выделялся.  Парни,  кажется,  с  довольно  большой  иронией  относятся  к  Мельникову.  Зря,  он  мужик  хороший.

    А  там  майские  праздники,  конец  учебного  года – не  до  «академии».  Но  прикидка  была  сделана,  и  я  твёрдо  решил  с  осени  взяться  за  это  дело.  Идеи  зрели  и  откладывались  в  память.

Попытка  прорваться
    Конечно,  я  работал,  а  не  только  сочинял  стишки  и  увивался  вокруг  школьников.  В  это  время  я  довольно  часто  стал  видеться  с  Ильичёвым.

    Диссертацию  я  сочинял,  печатал  на  машинке  сам  или  Ленка  печатала,  делал  иллюстрации  и  порциями  по  20-30  страниц  таскал  Ильичёву  на  просмотр.  Через  неделю-две  получал  их  обратно,  от  него  самого  или  от  Алексеева.  Замечаний  мне  никаких  не  высказывалось.
  Ильичёв  только  изредка  ставил  на  полях  вопросительные  знаки  или  вставлял  запятые,  скобки  и  прочую  мелочь.  Обычно  «вопросы»  были  напротив  тех  мест,  где  я  покушался  на  традиции.

    К  маю  основные  идеи  у  меня  уже  сложились,  возникло  чувство  почвы  под  ногами.  Скелет  диссертации  был  сколочен.
  Но  меня  стала  беспокоить  претенциозность  моя,  покушения  на  новизну  и  «фундаментальность».  Связывать  с  именем  Ильичёва  совершенно  не  апробированное  казалось  мне  риском;  он  подмахнёт,  не  очень  разбираясь,  а  меня  потом  засмеют:  что  тогда?

  Между  прочим,  в  эту  зиму  Ильичёв  стал  полным  академиком.  Как  же  прощупать  на  публике  мои  идеи?
    И  тут  подвернулся  случай.  Я  не  так  уж  редко  стал  бывать  в  Географическом  обществе,  в  его  библиотеке.  И  там  на  доске  объявлений  увидел  информационное  письмо  о  Первом  Всесоюзном  совещании  по  комплексному  картированию  океана,  в  рамках  Географического  общества.

  Вот  то,  что  надо!  Я  уже  имел  опыт  выступления  на  практически  Всесоюзной  конференции  по  карсту  Дальнего  Востока.  И  знал,  что  на  такие  сборища  можно вынести  всё,  что  угодно:  не  засмеют  и  не  съедят.

  Но  там  бывают  действительно  «киты»,  и  уж  они  на  зерно  укажут.  А  тут  шанс  представить  идеи  на  обсуждение  перед  Трёшниковым,  Израэлем,  ленинградской  и  московской  школой  океанологов  и  метеорологов!
  И  всё  это  в  благожелательном  кругу  скорее  романтиков,  чем  дельцов.

    В  ГО  я  состоял  с  1974  года,  билет  мне  подписал  Почётный  член,  заслуженный  деятель  науки  профессор  А. И. Куренцов,  прямой  ученик  В. К. Арсеньева.
  Однако  «дельцы»  в  нашем  институте  меня  уже  тревожили,  и  потому  тезисы  я  приготовил  в  несколько  зашифрованном,  как  мне  казалось,  виде.

Влажность  воздуха  над  океаном  и  её  картирование
В. Г. Бородин.
    Динамика  влажности  воздуха  над  морем  занимает  ключевое  место  в  энергомассообмене  океана  и  атмосферы,  в  том  числе  в  энергопитании  циклонов,  образовании  гидрометеоров  и  переносе  излучения [1].
   Однако  изученность  её  не  отвечает  требованиям,  предъявляемым  народным  хозяйством [2].

Это  определяется  как  условиями  полевых  работ,  так  и  трудностями  их  методики  и  техники,  а  также  дефицитом  новых  теоретических  разработок.
    Существующее  положение  отражено  в  картировании  влажности  над  океаном,  много  уступающем  по  детальности  картированию  гидрометеоров [3].

  Распределение  влажности  над  океаном  качественно  отлично  от  такового  над сушей:  высокие  величины  относительной  влажности,  резкая  зональность  влагосодержания  атмосферы [3],  ярко  выраженная  относительная  стабильность  уровня  конденсации [4],  тенденция  к  образованию  однородного  по  влажности  слоя [5, 6, 7],  и  др.

  Влагооборот  над  океаном  имеет  подчёркнуто  замкнутый  характер.  В  связи  с  этим  и  вертикальные  профили  влажности  над  морем,  как  правило,  имеют  особенности  по  сравнению  с  профилями  над  сушей,  зависящие  от  их  географического  положения.  Комплексное  картирование  влажности – обязательная  исходная  глава  целой  совокупности  наук  об  океане  и  атмосфере.

    Вышеприведённое  инициирует  предложить  к  рассмотрению  следующие  положения:
1. Над  Мировым  океаном  существует  деятельный  слой  влажности,  мощностью  порядка  первых  сотен  метров.
2. Для  анализа  географии  влажности  удобны  аналогичные  T-S-кривым  диаграммы  «температура – абсолютная  влажность»,  на  которых  деятельный  слой  проявляется  в характерном  изломе.
3. Предложенная  структура  поля  влажности  дополняет  модели  существующей  теории  подобия  Монина-Обухова [8].
4. Картирование  деятельного  слоя  влажности над  большими  водными  поверхностями  должно  включать  его  мощность,  стабильность  и  сезонную  изменчивость.
   Развиваемый  подход  может  привести  к  уточнению  механизмов  генезиса  и  трансформации  воздушных  масс,  ряда  моделей  общей  циркуляции  атмосферы,  взаимодействия  её  с  океаном  и  переноса  излучения.
    Это  особо  необходимо  для  постановки  и  решения  обратных  задач  дистанционного  зондирования  океана  с  береговых,  судовых,  самолётных [9]  и  космических  пунктов [10].
    Работа  выполнена  под  руководством  академика  В. И. Ильичёва  в  Тихоокеанском  океанологическом  институте  ДВНЦ  АН  СССР.

    Далее  следовал  список  литературы  из  десяти  наименований.  Конечно,  проводить  это  через  лабораторию  акустических  шумов было  смешно.
  Я  подготовил  акты  экспертизы  и  отдал  всё  это  Ильичёву.
  «Как  действовать дальше – он  мне  подскажет! – думал  я.   «Вычеркнет  глупости,  исправит  «геологические»  термины…».
  И  не  мог  же  он  не  увидеть,  что  эта  модель – для  волноводов  радиолокации  низколетящих  целей.
  С  тех  пор  эти  бумаги  как  в  воду канули.

Пара  сукиных  сынов
    Именно  в  этот  период  со  мной  всё  больше  общался  Букин,  как раз  насчёт  профилей  влажности.  Летом  1982  года  он  участвовал  в  перегонном  рейсе  НИС  «Академик  А. Несмеянов»,  они  что-то  наизмеряли  своим  лидаром.
  Букин  чувствовал  себя  неуверенно  насчёт  достоверности  результатов.

  - Может  ли  такое  быть? – спрашивал  он,  показывая  мне  профили.  – Меня  в  рейсе  за  это  очень  критиковали.
    Я  сразу  увидел,  что  эти  профили  подтверждали  мою  модель.  Именно  это  и  должно  было  получиться!
  Говорят,  легко  увидеть  то,  чего  очень  хочешь.  И  объективный  взгляд  не  должен  иметь  примеси  предубеждённости,  какого-нибудь  априорного  знания;  лишь  тогда  он  увидит  действительное  явление.

  Но  ведь  давно  было  замечено  чуть  ли  не  Сократом,  что  смотреть  надо  подготовленным,  грамотным  глазом:  чтобы  видеть,  надо  знать,  что  же  можно  увидеть.
  Здесь  дьявольская  диалектика.  Так,  многие  люди,  большинство  людей,  смотрели  на  миражи.  Но  видели  их – немногие.  А  прочитав  Миннарта  или хотя  бы  Перельмана,  начинаешь  замечать  миражи  не  так  уж  редко.

    Словом,  я  вдохновился  букинскими  картинками  и  вдохновил  Олега.  Стал  популярно  излагать  ему  свои  идеи.  Он  отдал  мне  весь  свой  первичный  материал,  и  я  обещал  ему  сделать  из  него  три  статьи,  не  меньше.

    Как-то  в  столовой  я  спросил  у  Митника,  что  он  думает  о  лидаре  Букина.  Митник  тоже  был  в  этом  рейсе  «Несмеянова».  Моисеич  сказал:
  - В  перспективе  это  будет  очень  хороший  прибор.  Сейчас  же он  никуда  не  годен.  А  в  вопросах  влажности  атмосферы  Букин  просто  неграмотен.  Они  получают  величину  втрое  больше  физически  возможной  и  даже  не  удивляются!

    Я  понял,  что  Митник  никогда  не  откроет  нового,  так  и  останется  популяризатором  банальностей.  Прибор  показал  невозможное – а  почему?  Прибор  ближе  к  правде;  на  этом  стоит  вся  физика.
     Первую  статью  я   сделал  за  день:  ведь  она  была  как  раз  по  теме  моего   диссера.
  Букин  живо  оформил  бумаги,  вписал  меня  первым  автором.
  - Меня,  пожалуй,  первым  не  надо…, - застеснялся  я.
  - Да  брось  ты! – отмахнулся  Олег.  – Считай,  что  это – по  алфавиту.

  Я  предложил  послать  в  «Радиофизику»,  в  Горький.  Однако  вскоре  оттуда  пакет  вернулся  без  всяких  комментариев.
.  Букин  решил,  что  это  лишь  из-за  того,  что  в  пакете  не  было  письма-направления  из  ТОИ.  Надо  было  пройти  всю  бюрократическую  процедуру:  доклад  в  лабе,  сопроводиловки…
  Букин  бегал  в  Президиум,  оговаривал  разрешение  на  открытую  публикацию.  А  я  переделал  первую  статью  в  «невоенную»  сторону,  а  две другие  объединил  в  одну  по  просьбе  Олега.

    Наконец,  Букин  известил  меня,  что  собирается  семинар  Копвиллема,  чтобы  обсудить  наши  работы.  И  добавил:
  - Копвиллем  злится,  что  его  нет  в  соавторах.  Я,  говорит,  там  был,  в  этом  рейсе,  а  при  чём  здесь  Бородин?  Так  что  готовься…

    Первым  слово  держал  Букин,  говорил  он  об  основах  метода  и  ходе  работы.  Мне  досталась  основная,  собственно  научная,  часть.
  Глухое  недоброжелательство  явно  чувствовалось.  Только  Ринат  Шарипов  задавал  воросы  по  делу,  хотя  и  нелёгкие.
 
 Копвиллем  таки  спросил,  какова  моя  доля  в  работе.  Я  ответил:  «Идейная».  Тут  горячо  меня  стал  защищать  Букин:
  - Материал  не  стал  бы  статьями,  если  бы  не  Бородин!
    Наконец,  Копвиллем  прямо  заявил,  что  все  эти  идеи  содержатся  в  написанном  им  отчёте  о  работе  в  рейсе.  И  это  надо  обязательно  указать  в  статьях.

    После  семинара  я  так  и  хотел  сделать,  как  велел  Уно,  хотя  в  глаза  не видел  его  отчёта.
  Но  Букин  поклялся,  что  ничего  подобного  в  отчёте  по  рейсу  нет,  а  Копвиллему  чужих  идей  и  так  хватает.
    Кстати,  главбух  со  страшной  силой  теребила  меня  насчёт  сдачи  записанных  за  мной  Терёхою  палаток,  рюкзаков,  одеял,  двух  резиновых  лодок.  Две  трети  этого  были  в  комнате,  соседней  с  кабинетом  Копвиллема,  и  однажды  исчезли.

    Кто-то  из  ребят  Уно  сказал,  что  их,  видимо,  стащил  себе  шеф.  Я  не  хотел  верить;  но  меня  высмеяли:
  - Неужели  ты  не  знаешь,  что  Копвиллем  нечист  на  руку  и  тащит  себе  всё,  что  плохо  лежит?

    Как  бы  то  ни  было,  я  накатал  пару  сопроводительных  писем,  подписал  их  у  Шумилина  и  отправил  статьи:  одну  в  ИРЭ,  в  «Радиотехнику  и  электронику»,  другое – в  «Физику  атмосферы  и  океана».  Самые  престижные  журналы.  А  чего  стесняться?

    Кстати,  первые  варианты  этих  статей  я,  с  ведома  Букина,  давал  на  просмотр Ильичёву;  всё-таки  он  за  меня  отвечает,  думал  я.
    И  Букин  мне  рассказал,  что  однажды  прибежал  к  нему  Аркашка  Алексеев  с  этими  листочками,  которые  он  выудил  из  стола  академика,  и  стал  шуметь,  что  кто-то,  мол,  спёр  букинский  материал.
  Олег  его  успокоил.  А  я  подумал,  что,  как  водится,  Аркашка  других  меряет  на  свой  аршин.

    Отдавая  Ильичёву  очередную  порцию  диссертации,  я  спросил  его  мнение  о  этих  статьях.  Он  начал  как-то  раздумчиво:
  - Да  ведь  ошибки  измерений  великоваты…  Может  быть,  не  спешить?...
    Это  развязывало  мне  руки.  Всю  ответственность  я  взял  на  себя.

  «Ошибки,  конечно,  не  малы, - думал  я,  -  но  ведь  идею  они  не  опровергают.  Даже  с  такими  ошибками  идея  говорит  за  себя.  К  тому  же  радиопросвечивание,  независимый  прямой  метод,  подтвердило  радиоволновод.  Раз  академик  боится  связываться  с  нами,  обойдёмся  и  без   него».
    Ай  да  Букин  и  Бородин,  ай  да  сукины  сыны!

Дипломницы
    Ещё  в начале  1981  года  Митник  всучил мне  тщательно  скопированные  на  листы  миллиметровки  кривые – данные  СВЧ-радиометра  ИСЗ  «Метеор-28»  за  декабрь  77-ого – май  78-ого  годов.
     Прочитав  мне  минилекцию,  он  сказал,  что  хорошо  бы  срочно  обработать  эти  кривые,  наглядно  представить    результаты  и  послать  всё  на  Международную  конференцию  по  муссонам  Индийского  океана,  которая  будет  в  сентябре    1981  года  в  Индонезии,  на  о. Бали.  Есть,  мол,  шанс  у  меня  туда  поехать.

  В  рейсе  на  «Морском  геофизике»,  когда  мы  заходили  в  Сингапур,  у  меня  было  романтическое знакомство  на  Сентоза-Айленд  со  студенткой  с  этого  острова,  описанное  в  очерке  «Мой  красный  автобус»,  который  так  и  не  напечатали.
   Конечно,  хорошо  бы  попасть  на  Бали…  Но  я  сразу  подумал,  что  если  и  пошлют  туда  кого,  то  лишь  одного  автора  доклада,  и  им,  конечно,  окажется  Митник.

  Так  что  шанс на  поездку  в  Индонезию – приманка  для  дурака.  Поэтому  я  дал  текучке  заесть  меня,  и  ничего  не  стал  делать.
    Перед  глазами  был пример  жены:  даже  по  персональным  приглашениям  её  в  Канаду  и  Венгрию  ездили  завлабы  и  зав. отделами.

    Но  Митник  нашёл,  куда  пристроить  эти  кривые – он  дал  их  под  диплом  студентке  геофизического  факультета  ДВГУ  Ждановой  И. В.
   Эта  Ирина  вдруг  всплыла  у  меня  в  725-ой,  когда  Митник  куда-то  исчез,  не  то  в  очередной  рейс,  не  то  в  длительную  командировку,  а  её,  дипломницу,  ловко  переадресовал  мне.
  Дал  ей  мой  домашний  адрес,  не  спросив  меня.
 
    Работа  её  называлась  «Исследование  характеристик  муссона  Индийского  океана  по  данным  СВЧ  радиометрических  измерений»  и  была  наполовину  или  даже  две  трети  закончена.
  Жданова  приходила  ко  мне  раза  два-три;  наконец,  я  прочёл  её  томик  в  82  страницы  (и столько  же – рисунки,  графики),  накатал  рецензию  и  отзыв.

  Помню,  заверив  печатями  в  канцелярии  ТОИ,  я  рванул  к  Ирине  в  общежитие  на  Пограничной  накануне  дня  защиты.  Был  страшный  ливень,  вода  неслась  по  улицам  реками  и  стояла  стеной.
    Я  вымок  до  нитки.  А  эта  Жданова  сидела  в  своей  комнате  с  полудюжиной  друзей;  бренчала  гитара,  им  было  тепло  и  уютно.  Я  выложил  ей  бумаги  и  сразу  ушёл  под  дождь.  За  такую  мою  работу  Митник  получил  денежки.

    Из  моей  рецензии:  «…В  работе  используется  один  из  современнейших  методов  океанологии  в  приложении  к  проблеме,  жизненно  важной  для  народов региона,  обширной  и  усиленно  разрабатываемой.
    Для  автора  характерны  начала  всестороннего,  системного  подхода  к  задаче,  опора  на основополагающие  труды  в  сочетании  с  тщательным  анализом  некоторых  последних  публикаций,  в  том  числе  зарубежных.  В  связи  с  этим  И. В. Жданова  не  избегает  терминов-синонимов,  иногда  не  определяя  их,  нередко  вводит  неологизмы.

  В  компилятивной  части  желательна  литературная  и  стилистическая  редакция  переведённых  автором  первоисточников (стр. 11,  37 )  и  корректура  нумерации  рисунков.
    Подкупает  взыскательность  и  принципиальная  критика  дипломантом  своего  труда (стр. 79-80).  Однако,  нельзя  согласиться  с  заключением  автора,  считающего,  что  ограниченность  материала  не  позволила  решить  задачу  работы.

  Последовательный  просмотр  рисунков  41,  46,  52,  57  или  хотя  бы  сравнение  рисунков  58  и  64  определённо  свидетельствуют  о  трансгрессии  на  океан  области  пониженного  влагосодержания  с  северо-запада.  Она  приходится  на  период  развития  зимнего  муссона (декабрь-январь),  по  признанию  автора,  наиболее  обеспеченный  данными.

    Данные  из  рисунка  2,  полученные  независимыми  методами,  служат  достаточным  контролем  вывода,  что  автор  проследил  динамику  зимнего  муссона  по  спутниковой  СВЧ  радиометрии.
  Недоверие  И. В. Ждановой  к  данным  за  апрель-май  кажется  поспешным  в  свете  отмеченной ею  же (во  Введении)  сильной  междугодовой  изменчивости  муссона.  Например,  летний  муссон  1979  года,  по  данным  МОНЭКС,  оказался  удивительно  слабым.

    Таким  образом,  автор  полностью  решил  поставленную  задачу – доказал  возможность  и  перспективность  СВЧ  радиометрического  метода  изучения  муссонной  циркуляции,  продемонстрировал  знание  всех  аспектов  научно-исследовательской  работы  в  объёме,  вполне  достаточном  для  специалиста  с  высшим  образованием.

  В  отношении  летнего  муссона  1978  года  получен  далеко  не  тривиальный  результат  прогностического  характера,  контрольный  потенциал  которого  предлагается  автору  реализовать.

    И  вот  весной  1983  года  ситуация  как  будто  повторилась:  Митники  опять  семейно  убыли  в  Ленинград  и  «без  меня  меня  женили»  на  дипломнице  Оле  Школьной.
  Но  у  Оли  уж  точно  было  сделано  не  более  половины  работы,  а  замысел  был  грандиозный: вытащить  характеристики  энергомассообмена  океана  с  атмосферой  по  данным  многоканальных  СВЧ  радиометрических  измерений.

  Оля  Школьная  отняла  у  меня  массу  времени.  Пришлось  излагать  ей  основы  факторного  анализа  и  даже  аппроксимацию  полиномами  по методу  Форсайта,  снабжать  её  книгами  и  своими  конспектами.

    Чувствовалось,  что  Оля – дочь  «нужных  людей»,  нужных  для  Митников.  Работала  она  в  лаборатории  тропических  циклонов  ДВНИГМИ,  тематика  которой  сильно  смыкалась  с  задачей  хоздоговорной  темы  «Атмосфера»,  которую  Митник  начал,  но  без  Букинна.
  А  мама  Оли  как  будто  имела  отношение  к  распределению  квартир  в  Президиуме  ДВНЦ.

  Сама  Оля  тоже  кое-что понимала  в  жизни.  Как-то  я  обронил,  что  Митники  вряд  ли  пришлют  ей  из  Ленинграда  обещанные  расчёты  на  ЭВМ.
  - Почему  Вы  так  думаете? – сразу  же  вцепилась  она  так,  что  я  живо  отыграл  назад:
  - Да  они  просто  не  успеют!
    Я  сделал  для  Оли,  что  мог,  честно,  но  до  рецензии  как  будто  не  довёл,  дал  только  отзыв (или  наоборот?)

«Атмосфера»
    Ешё  зимой  1983-его  Митник  привёз  хоздоговор  на  тему  «Атмосфера».  И  стал  настойчиво  втягивать  меня  в  это  дело.
 Я  спросил  у  Букина,  что  он  думает  по  этому  поводу.  Он  выразился  коротко  и  ясно:
  - «Атмосфера – это  семейная  кормушка  Митников.  И  весь  её  штат – сам  Митник  и  Митница.

    Последнее  было  не  совсем  так:  в  «Атмосферу»  была  втянута  Татьяна  Новожилова,  метеоролог  лаборатории  Прокопчука,  в  которой  числились  и  Митники.
    Новожилова – мать  одиночка,  натура  восторженная,  экспансивная,  упрямая,  но  добрая.  Она  быстро  стала  патриоткой  «Атмосферы».

  В  лаборатории  Прокопчука  Митников  сильно  не  любили,  и  не  скрывали  этого.  Но  Татьяна  бросалась  их  защищать,  как  только  вошла  в  «Атмосферу».  Ей  это  прощали.
  Даже  ко  мне  Новожилова  стала  относиться  сразу  как  к  соратнику,  когда  Митник  стал  затаскивать  меня  в  их  комнату  по  делам  этой  темы.

  Митник  даже  обращался  к  Щурову,  чтобы  меня  оплачивали  из  фонда  зарплаты  по  «Атмосфере».  Но  Щуров  отказал  ему  в  этом,  хотя  для  лаборатории  шумов  была  бы  прямая  выгода.   Почему?
  Такое  положение  давало  мне  возможность  не  заниматься  «Атмосферой».  Но  для  того,  чтобы  поехать  в  Ленинград  на  Ленкину  защиту,  я  согласился  вместе  с  Новожиловой  сделать  отчёт  по  «Атмосфере»  и  отвезти  его  заказчику  в  Обнинск  с  заездом  в  Ленинград.

    Я  накатал  раздел  2.6  «Исследования  тропических  циклонов  дистанционными  методами»  страниц  10-12  и  «Заключение»  страниц  3-4.
    Потом  «для  души»  набросал  страниц  15  «Исследования  тропических  циклонов  методом  радиотрассы»;  это  по  материалам  моей  диссертации.
    Новожилова  удивилась,  сказала,  что  это  инородное.

  А  оно  было  просто  новое,  вот  женщина  и  не  приняла.  Так  шарахаются  от  непривычного,  оригинального.  Подозреваю,  Митник  бы  ухватился.
   Но  я  легко  согласился  изъять.  А  расчёты  трассы  и  прогноз  результатов  у  меня  были  готовы.  Итак,  мжно  было  лететь  в  Ленинград на  ленкину  защиту.  Я и  рванул  за  счёт  «Атмосферы».
Наша  защита
    Моя  жена  Лена  тем  временем уже  почти  месяц  крутилась  в  Ленинграде.  Мне  она  писала  от  18  мая  1983  года:

    «Дорогие  мои  рыбки!  Около  трёх  часов  назад  получила  ваше  письмо.  Очень  оно  меня  обрадовало.  Уже  стала  волноваться  о  том,  что  от  вас  ничего  нет.  Тем  более,  что  сегодня  в  ночь  еду  в  Москву.  Завтра-то  19-ое!  Уже  созвонилась  с  Юлией  Владимировной  [Белянчиковой,  специалистом  по  вирусам  злаков;  старший  друг  семьи].

  Возвращаюсь  21-ого  в  ночь  на  22-ое.  Заодно  отвезу  рукопись  Атабекову [академик  ВАСХНИЛ]  и  попробую  сделать  все  мелкие  дела,  потому  что  после  защиты  будет  биллион  дел  по  диссертации,  и  никакой  командировки  не  хватит.
  Так  что  я  уже  перепланировалась  в  связи  с  переносом [на  неделю  вперёд  перенесли  срок  защиты].  Сварганила  отзыв  Власова [доктор  наук,  официальный  оппонент],  заключение  Спецсовета  и  кое-что  ещё.

  Некоторые  бумаги  из  дела  придётся  переделывать – неправильно.  Доклад  взялась  перерабатывать  Ларина.  Занялась  понемногу  таблицами.  Думаю,  в  среднем  накале  дел  хватит  до  2  июня.
   Власов  очень  благосклонно  ко  мне  относится,  хотя  в  великих  наших  верхах (вирусологических)  грызня  идёт  ужасная,  на  смерть,  на  уровне  ЦК.

    В  отзыве  у  него  замечание  в  виде  предложения: провести  сравнительное  исследование  закукливания  и  мозаики  злаков.  Устно  мы  мой  ответ  с  ним  обсудили,  настроил  он  меня  на  предполагаемый  ход  вопросов  на  защите.  Одним  словом,  почти  как  отец.  Тьфу,  тьфу.

    Спешу  срочно  вам  отписать,  чтобы  до  23-его  получили  письмо.  С  23-его  вторая  кровать  как  раз  освобождается  в  моём  десятом  номере,  и  я  договорилась  с  администраторшей,  той,  что  будет  23-его  дежурить.
  Ты,  как  прилетишь,  иди  сюда.  В  метро  от  «Московской»  без  пересадок  до  метро  «Невский  проспект»,  выходи  на  канал  Грибоедова,  гостиница  на  стороне  улицы  Халтурина,  на  той  же,  что  и  Зимний  дворец (смотри  во  дворе  указатели).

    Я  23-его  весь  день  в  Пушкине,  вернусь  около  18-ти  вечера.  Администратору  скажи,  что  жена  договаривалась.  Не  забудь  себе  дождевик.  Здесь  часто  дожди.
    Культурная  программа  моя  очень  скудная  пока:  кинокомедия  «Слёзы  капали»  и  балаган-шоу    во  Дворце  спорта  «Юбилейный»  под  названием  «Парад  пародистов»  явно  не  за  пародийную  цену – 2  руб.  на  галёрке.

  По  вас  почти  не  скучаю,  особенно,  когда  получила  письмо.  Наслаждаюсь  Ленинградом,  главным  образом  по  дороге  из  работы  домой.  Самочувствие  в  норме.  Вовочка,  перед  отъездом  спроси  у  бабы  Аллы  и  бабы  Клавы,  какие  будут  поручения.

    Вовочка,  представляю,  как  тебе  приходится  крутиться.  Я  рада,  что  на  11  мая {мой  день  рождения]  у  тебя  была  светлая  полоса  в  виде  вина  с  Букиным.  Надеюсь,  ты  в  это  светлое  время  вспомнил,  что  вино  тебе  подарила  твоя  несчастная  жена.
 Я  тебя  в  самолёте вспоминала  и  желала.  Нёську-рыбку  целую,  а  тебя – при  встрече.  Я.»

       Долетел  я  до  Москвы  и  сразу  в  первую  же  ночь – поездом  «Стрелой»  в  Ленинград.
  В  гостинице  АН  на  ул. Халтурина    меня  встретили  очень  любезно.  Но  когда  я  не  догадался  предложить  рыбы  с  Дальнего  Востока,  администратор  устроила  нам  дикий  скандал,  пришила  мне  аморалку  и  отселила  от  жены  в  другой  корец  коридора,  в  многоместный  номер.  Ну,  чёрт  с  ней,  мы  вдвоём  вдарились  в  штурм.

  Нервы  были  напряжены;  Ленка  регулярно  пила  «Мепробамат».  И  вдруг  удар:  у  Власова,  главного  оппонента,  умерла  мать.  На  защите  он   не  будет.
  Я  думал,  Ленка  грохнется  в  обморок.  Но  она  пережила.  Каким-то  чудом  удалось  вытащить  с  дачи  доктора  Гусеву,  и  та  заменила  Власова.

  Нужные  туфли  для  защиты  Ленке  купили  за  полчаса  до  закрытия  магазина  вечером  накануне  защиты,  а  жилет  я  привёл  в  годный  вид  в  ночь  перед  защитой  с  помощью  мокрой  марли.  Накануне  мы  день  потратили  в  поисках  мастерской,  где  это  могли  бы  сделать.

    И  вот – день  защиты.  Первой  выступает  «своя»  аспирантка  ВИЗР.  Перерыв.  Я,  как  угорелый,  развешиваю  ленкины  плакаты,  заканчивая  это  дело  уже  при  занявшем  места  президиуме.
  Объявляют,  что  единогласно  защитилась  аспирантка.  И  вот  Лена,  соискатель,  начинает.  Накануне  я  её  выступление  тщательно  переписал,  даже  все  числа  дал  прописью  и  в  нужных  склонениях.  Решили – она  читает  по  бумажке,  ведь  нервы  у  неё  издёрганы.

  И  вдруг  она  отложила  бумажку  и – пошла  «от  себя».  Я  в  ярости  стал  грозить  ей  кулаком  из  зала.  Слава  богу,  она  не  видела!
    Вопросов  и  выступлений  было  много,  как  будто  положительные.  Тайное  голосование  и – перерыв.
  После  перерыва  начали  дальше  свои  дела,  забыв  объявить  результаты  голосования!  Вот  это  пытка.  И  потом,  как  бы  мимоходом,  объявили – все  «за»!  Кажется,  25  или  23  человека.  Победа!!

    В  этот  вечер  мы  «гуляли».  А  потом  началось  оформление  нескончаемых  бумаг.  Зависимость  от  каждой  машинистки  и  секретарши.  Господи  боже  ты  мой!

Гостеприимство
    К  Митникам  я  заглянул  как  будто  на  второй  или  третий  день  после  приезда,  оставил  Митнице  отчёт  по  «Атмосфере».
    И  хотя  Майя  Львовна  сразу  же  предложила  перебираться  к  ним  жить,  я  отговорился.  Вообще  стараюсь  никого  не  стеснять ;  точнее,  не  быть  кому-либо  обязанным.
   Но  это  не  очень  твёрдо,  а  вот  Лена  держится  такой  позиции    крепко.

  Однако  перед  самой  защитой  мы  всё-таки вняли  предложениям  Митницы  и  переехали  к  ним:  нужна  была  пишущая  машинка,  а  М. Л.  предложила  портативную  югославскую,  совсем  новую.  Да  и  отчёт  по  «Атмосфере»  мне  надо  было  доделывать.

    Маленькую  встречу  нам  всё  же  устроили:  Бася  Ионовна  испекла  пирог,  была  и  бутылка  сухого  вина.  А  потом  старушка,  как  правило,  обитала  где-то  на  даче,  и  мы  её  практически  не  видели.
  В  основном  там  же  был  и сын  Митников  Лёва.  Лев  Леонидыч,  т. е.  сын  льва  латинского – это  звучало  сурово.

  Кстати,  мне  как-то  попалась  школьная  тетрадь  его,  а  потом  и  медицинская  карта.  Так  вот  на  них  его  фамилия  писалась  «Мытник».  Есть  такое  растение – тут  этимология  ясная.  У  мамы  его  девичья  фамилия  Циркель.

    Их  дочь,  Люба,  была  вся  поглощена  сдачей  экзаменов  за  десятилетку,  с  нами  общалась  мало.  Квартира  у  них,  из  четырёх  комнат,  если  не  ошибаюсь,  после  ремонта  была  великолепна.
  А  в  прихожей  на  стене  висел  подробный  план  трёхкомнатной  квартиры,  полученной  ими  во  Владивостоке.  Над  ним  надпись  «А  это  наша  владивостокская  квартира».

 Ниже  «легенды»,  поясняющей  план,  приписка:  «А  Льву  эта  квартира  нравится!»  Надо  понимать  «Остальным – не  очень»?
    Видимо,  мы  дичились;  я  чувствовал  себя  вроде  пленником,  Ленка,  думаю,  тем  более.  Старались  появляться  лишь  на  сон,  но  это  не  всегда  удавалось:  работа  была  «на  дому».

    Обычно  ужинать  приходилось  у  Митников.  Однажды  на  ужин  был  бульон  с    какими-то  пресными  вафлями.  Я  спросил,  что  это.
  - Маца…, - неохотно,  как  мне  показалось,  ответила  Майка.
    «Так  вот  они  какие – иудейские  куличи!» - подумал  я,  продолжая  уплетать  их.
     Мне  по  всяким  мелким  приметам  казалось,  что  Бася  Ионовна  посещает  синагогу.  Что  ж,  её дело;  но – любопытно.

    Однажды  Майя  Леонидовна  попросила  меня  дать  телеграмму  Митнику (он  был  в  рейсе)  о  сдаче  очередного  экзамена  дочерью и,  кажется,  поздравление  с  днём  рождения.
  - От  всех  нас! – подчеркнула  она.  – Вы  тоже  подпишитесь!
    Телеграмму  я  не дал,  показалось  мне  это  нескромным  с  нашей  стороны.  Часа  в  четыре,  после  обеда,  сказал  об  этом  М. Л.,  увидев,  что  она  куда-то  уходит.  «Пусть, - подумал  я, - даст  сама».

    Но  утром  она  опять  напомнила  о  своей  просьбе  дать  телеграмму.  Я  удивился  про  себя,  и,  чтобы  проверить,  что  это  не  случайно,   опять «забыл»  дать  телеграмму  и  покаялся  после  полудня.
  Опять  Майка  куда-то  ходила,  но  телеграмму  так  и  не  дала!

  На  третье  утро  просьба  повторилась,  и  уже настойчивей.  Пришлось-таки  дать  радио  с  этими уже  не  свежими  новостями  о  экзамене  и  дне  рождения,  добавив  и  свою  подпись.
   Неужто  Люба  не  похвасталась  папе  в  первый  же  день,  не  поздравила?
   Майка  спросила  вечером,  какой  всё  же  текст  я  дал.
  Значит,  эта  радиограмма – очень  важный  условный  сигнал.  О  чём?

Провокация
    Однажды  я  приехал  вечером  позже,  чем  обещал,  и  назвал  причину:
  - Даниэль  Ортега  задержал!  Было  перекрыто  движение  по  Невскому:  проезжал  кортеж  автомашин  с  делегацией  Никарагуа  и  принимающей  её  властью.
    Ортега  мне  был  симпатичен,  как  второй  Фидель;  я  не  так  давно  выписывал  «Гранму»  и  читал  по-испански.

  - Да! – подхватила  М. Л.  – Я  тоже  влипла.  Пришлось  простоять.  Не  правда  ли,  сильно  действует  на  нервы,  когда  стоишь  на  обочине,  как  арестованный,  а  мимо  проносятся  шикарные  чёрные лимузины  с  властью?
    А  ты – только  пыль  глотаешь!  Вот  тогда  я  понимаю,  что  такое  классовая  ненависть!

    Кажется,  она  даже  затряслась  от  вдохновения.  «Неужели  это  всерьёз? – подумал  я. – К  какому  же  классу  она  себя относит  и  к  какому  власть?
  А  меня – к  своему  классу?  С  моей-то  минимальной  зарплатой  да  каморкой  в  общежитии.  А  у  них – две  шикарных  квартиры  и  денег – куры  не  клюют».
     Мне  очень  не  понравилась  эта её  реплика  о  «классовой  ненависти»,  лимузинах  и  обочине.  Что-то  из  польской  «Солидарности»?

    А  вскоре  непонятно  как  возник  разговор  о  Ларисе  Рейснер,  перекинувшийся  на  кронштадтский мятеж,  на  Ф. Раскольникова.  Я  заметил,  что  барское  поведение  Ракольникова  в  Кронштадте  было  одной  из  субъективных  причин  кронштадтского  мятежа  в  1921  году.
  - Я  кое-что  читал,  и  думаю,  что  это,  в  основном,  правда, - заключил  я.
    Майка  горячо  стала  убеждать,  что  это  скорее  всего  умышленная  клевета  «по  заданию  властей».  Я  не  стал  спорить.

    На другой  день  она  притащила  слегка потёртые  машинописные  листки  с  «Открытым  письмом  Фёдора  Раскольникова  Сталину».  Я  обратил  внимание – указан  источник:  какая-то  эмигрантская  газета  в  Париже  («Новая  жизнь»?).
    Прочитал  внимательно.  Общее  заключение  ещё  больше  убедило  меня,  что  Раскольников – левый  эсер,  интеллигент  в  истерике,  без  почвы  под  ногами.
    Слишком  чувствуется  личная  обида.  «Тиран»,  узурпатор»,  «провокатор»  и  т. п.  эпитеты.

    На  следующий  день  Майка  унесла  это  письмо,  а  подложила  «Письмо  М. Булгакова  Советскому  правительству».
  Общее  впечатление:  письмо – мольба  о  пощаде  измученного  травлей  со  стороны  «властей»,  и  уверения  в  аполитичности.  Всё-таки  я  представлял  себе  М. Булгакова  мужественным  человеком  и…  более  грамотным,  что  ли…

    Дальше – больше:  однажды  появились  на  «нашем»  столе  фотокопии  двух  страниц,  8-ой  и  13-ой,  какого-то  машинописного  самиздата.
    Как я  понял,  некий  еврей,  близкий  к  литературным  кругам,  пишет  о  нравах,  весьма  невыгодно  представляющих  советскую  литературную  среду.
   Намёки  на  провокаторство,  понуждение  к  оплёвыванию  Солженицына  и  его  «Архипелага»,  на  «казнь  Пастернака»  и  ещё  что-то  из  взаимного  доносительства.

  Это,  пожалуй,  выглядело  уже  явной  антисоветчиной.  Я  подумал,  что  лишь  две  страницы – специально,  чтобы  возбудить  соблазн  попросить  и  другие  фотокопии  этого  же  издания.    Удержался  от  искушения.  И  листочки  эти  не  убирались  со  стола  двое-трое  суток.

    «Провокация? – думал  я.  – Что  делать?  Если  это  пустяк,  то  и  нечего  суетиться.  А  если  нет?  Бежать  в  милицию?  Ну,  уж  эта-то  реакция  предусмотрена,  так  в  ловушку  и  попадёшь!»
    Вообще-то  я  немало  перевидал  к  тому  времени  всякого  самиздата  и  давно  уж  не  бледнел  и  не  потел  при  виде  его.
    Сам  с  Матецким  поспорил,  когда  СССР  грохнется,  и  срок  подходил.  Куда уж  более?

Не  так  давно  шарахнулся  от  предложения  подать  заявление  в  КПСС  в  связи  с  выходом  из  ВЛКСМ  по  возрасту.  Но  тут  почуял:  что-то  не  чисто?
    Наконец,  Майка  с  неудовольствием,  как  мне  показалось,  убрала  эти  листочки.  А  вскоре  процитировала:
Словно  солнечное  затмение,
Наплывает  на  профиль  Ленина
Неразгаданный  силуэт…
    И  добавила:
  - Хорошо  сказано,  правда?  Ленин – солнце.  А  Сталин – его  затмение.  Это  из  поэмы  Вознесенского  «Лонжюмо».
    Я  так  и  не  понял,  зачем  на  меня  был  такой  «диссидентский»  натиск.  Балаганом  пахнет.

«Мы  с  Вами  встречались?»
    Наконец,  ленкины  бумаги  по  диссертации  завершились.  Я  проводил  её  домой,  а  сам  засел   за  «Атмосферу».
   Тут  на  полдня всплыла  Новожилова,  но  помогла  она  мало.

    Переплетать  отчёт  я  ездил  «на  службу»  к  Яше  Митнику,  младшему  брату  Моисеича,  как  я  понял.  Попробовал  предложить  ему  денег,  но  он  мягко  отказался.  Майка  спрашивала,  дал  ли  я  ему  денег,  и  как  будто  осталась  недовольна,  что  Яша  не  взял.

    Вообще-то я  пытался  приучить  себя  к  наглости:  попросил  у  Майки  материала  на  обшивку  двух  посылок.  Она  дала  простыню,  но  такую  ветхую,  что  на  почтах  дважды  отказали  мне  принять  эти  посылки,  и  в  итоге  я  повёз  их  в  Москву.  Отправил  уже  оттуда,  купив  ткань.

    Обнинск  мне,  конечно,  понравился.  Добрался  до  заказчика  «Атмосферы»,  до  ИЭМ.  Встретил  меня  приветливо  некий  Ипатов,  чем-то  мне  очень  знакомый.  Повёл  к   себе,  и  по  дороге  сказал,  улыбаясь:
  - Кажется,  мы  с  Вами  уже  встречались?!  Помните:  двенадцатый  рейс  «Менделеева»?

    Ну,  конечно,  я  вспомнил.  Даже  его  роман  с  Изольдой  вспомнил.  И  как  Городницкий  с  удручённой  физиономией  утешал  плачущего  Ипатова…
    Однако  по  отчёту  Ипатов  меня  погонял-таки.  Даже  назвал  нас  авантюристами,  точнее – «лихими  ребятами».

    Поговорили  и  о  жизни.  Ипатов  был  аспирантом  С. А. Китайгородского,  а  тот  всё-таки  эмигрировал  в  Финляндию  как  раз  накануне  защиты  Ипатова.
    Между  прочим,  мне  Ипатов  пообещал  устроить  «внедрение  методики»  для  диссертации,  если я  напишу  им  «полезные  советы».  Они  делают  радиобуй  с  УКВ  каналом!  Это  же  как  раз  то,  что  Новожилова  уговорила  вычеркнуть  из  отчёта.  На  ловца  и  зверь  бежит!

  Я  осмелел  и  решился  спросить  о  шансах  Митников  пойти  в  рейс  с  ИЭМ  на  Кубу,  на  чём  настаивала  Майка,  говоря,  что  всё  уже  предрешено.
    Ипатов удивился,  но  дозвонился  до  Пудова,  который  ведал  у  них  этими  рейсами.  Пудов  ответил  неопределённо,  но  скорее  отрицательно.

    Я  обронил,  что  тут  у  них  под  боком  Калуга,  и  мне  грех  будет  не  поклониться  Циолковскому.  Ипатов  сказал,  что  он  сам  уже  много  лет  собирается,  да  всё  никак…
   Увы,  и  я  так  и  не  поехал  в  Калугу:  устал  от  стрессов  на  чужбине,  тянуло  домой.

    Расстались  мы  с  Ипатовым  друзьями  и  с  надеждой  ещё  встречаться.  Отчёт  по  «Атмосфере»,  кормушке  Митников,    я  защитил  и  финансовые  бумаги  подписал.  Между  прочим,  я  чудом-чудом-чудом  не  опоздал  на  самолёт.

Международное и межнациональное
    Деньги  я  аккуратно  получал  по  щуровской  ведомости  как  м.н.с.,  «рассчитываясь»  с  ним  безотказностью  насчёт  строек,  овощебаз,  колхозов.  Но  в  августе  1983-его  года  тут  вышла  осечка.
    В  институте  с  весны  ещё  появился  Лев  Иванович  Казаков,  мужчина  робкий,  но  давно  работавший  с  Ильичёвым.  Тот  вдруг  назначил  его  своим  заместителем  по  отделу  акустики,  хотя  Казаков  лишь  собирался  защищать  кандидатскую.
  О  Ильичёве Казаков  говорил  с  почтительной  робостью  и  придыханием.  Со  мной  Казаков  сразу    повёл  себя  будто  на  равных.  Я  ведь  был  представлен  тоже  как  аспирант  Ильичёва  и  кандидат  в  кандидаты.

  К  этому  времени  как  раз  вернулся  Митник  из  рейса,  а  Кубу  ему  обломили.
  - Как  работалось? -  спросил  я  его.
  - Понимаешь,  нужный  блок  питания  я  забыл.  А  радиометр,  оказывается,  требует  110 вольт.  А  где  их  на  судне  взять?  Вот  и  загорал.
    Я  был  сражён:  инженер-электрик  не  нашёл  на  судне  110  вольт!  Именно  это  напряжение  преимущественно  используют  на  судах.  А  умформеры  на  что?  А  делители  вольтажа?

    Однажды  пришёл  к  нам  в  725-ую  Казаков  загонять  меня  в  колхоз  на  месяц.  А  на  следующий  день,  29  июля,  Митник  отменил  это,  притащив  мне  вдруг  командировку  в  Хабаровск  на  семинар  «Разработка  пространственного  районирования  больших  территорий  по  элементам  увлажнённости  с  применением  спутниковой  и  наземной  информации».  Семинар  считался  международным,  потому  что  в  нём  участвовали  4  чеха,  2  болгарина  и немец.

    Ехали  мы  поездом.  С  утра  Митник  достал  мой  отчёт  по  «Атмосфере»  и  стал  читать  похваливая,  действуя  на  моё тщеславие.  Но  вдруг  разволновался:  в  «Заключении»  была  цифра  100  вместо  10.
  Я  был  спокоен,  ибо  в  экземплярах,  отданных  в  ИЭМ,  исправил  эту  опечатку.  И тут  мне  можно  было  дать  возможность  Митнику  покуражиться:  ведь  он  впервые  заметил  у  меня  «ошибку».

  Потом  он  вытягивал  меня  на  разговор  о  моей  диссертации,  о  идеях  изобретений,  связанных  с  ней.  Я  темнил,  и  он  это  понял.
    Но  настоящую  ошибку  я  совершил,  видимо,  когда  вдруг  пустился  рассказывать  Митнику  о  травле  Ленки  её  завлабом  А. В. Крыловым.

  Это  очень  тяжёлая  история,  я  даже  сейчас  считаю,  что  гораздо  тяжелее  моей.  Там  была  большая  кровь  в  прямом  смысле,  и  Ленка  могла  отдать богу  душу.
  Когда  Крылов  узнал,  что  она  в  больнице  в  Москве,  то  не  мог  сдержать  выражение  страха (за  себя,  конечно).

  Здесь  незачем  излагать  всё  подробно,  это  отдельная  горькая  повесть.  В  ней  давно  уже    переставший  работать  Крылов  изощрился  в  невероятном  интриганстве,  с  привлечением  московской  «мафии»  во  главе с  Витой  Абрамовной  Штейн-Марголиной,  а  также  некоторых  местных  членов  крайкома  и  райкома  КПСС.  Результатов  он  достиг  феноменальных,  но  пока  мне  с  Ленкой  удавалось  отбиваться.  Он  перед  Леной поклялся  ей  «закрыть  путь  в  науку»,  что  и  делает.

    Митник  очень  внимательно  всё  выслушивал,  словно  записывал  в  память.  Но  реакции – никакой,  даже  ни  малейшего  сочувствия.  А  зачем  я  ему  рассказывал?  В  расчёте,  что  он,  в  интересах  освобождения  меня  от  парализующих  мою  продуктивность  проблем,  что-нибудь  сделает  или  хоть  посоветует.  Наивно?  Это  от  отчаяния.

    Жили  мы  с  Митником в  двухместном  номере  «Интуриста»,  жили  припеваючи,  шикарно.  Сам  семинар  мне  лично  дал  не  много,  но  полезной  была  работа  в  ДВРЦПОД,  я  многому  научился.
  Митник  организовал  там  печатание  спутниковых  фотоснимков,  не  стесняясь  покупать  себе  авторитет  у  фотолаборанток  демонстрацией  фото  своей  персоны  на  спине  слона.

    К  середине  семинара  приехали  читинцы:  Бордонский  и  с  ним  двое.  Митник  рассказывал им  о  своих  успехах  в  рейсе,  где  не  нашёл  110  вольт,  о  своём  скромном  отказе  подавать  на  изобретение  «способ  наблюдения  внешних  проявлений  внутренних  волн  с  помощью  судовой  РЛС  «Океан».  На  нобелевскую  тянет.

    К  сожалению,  не  могу  вспомнить,  о  чём  мы  с  Митником  переговорили,  прожив  неделю  рядом.  Почему-то  запомнилось  лишь  такое:  я  стал  распинаться  о  невероятной  утечке    секретных  данных  в системе  гражданской  обороны,  где  пару месяцев  проработал  мой  отец.       Митник  вдруг приложил  палец к губа – «молчок» - и  шёпотом  пояснил  мне,  что  номера  гостиницы  «Интурист»,  как  правило,  снабжены  подслушивающей  аппаратурой.
    Подслушивает  враг?  Я  думал,  о  плохом  кричать  надо,  чтоб  исправить.

    И  ещё  запомнился  начатый  и  проведённый  им,  как  мне  показалось,  по  плану,  разговор  о  дискриминации  евреев,  о  разгуле  антисемитизма  у  нас.
  Я  довольно  бурно  возмущался  антисемитизмом  в  принципе,  хотя  и слегка  сомневался  в  его  «разгуле».  Тем  более,  что  Митник  привёл  в  пример  трудности  с  поступлением  его  дочери  на  химфак  Ленинградского  университета.
  А  ведь  сам  же  он  недавно  проболтался,  что  вопрос  о  её  приёме  в  ЛГУ  был  практически  решён  между  ним  и  его  сожителем  по  каюте  в  последнем  рейсе,  каким-то  эстонцем-химиком.

    Вообще  частые  восхищения  особым  интеллектом  и  культурой  еврейской  нации  Митнику  были  свойственны  в  разговорах  со  мной.  Я  поддакивал  обычно,  сугубо  из  вежливости.  Евреи – не  лучше и  не  хуже  любой  нации;  а  вот  в  популяризации – расторопней.
   Помню,  ещё  в  школе  я  прочёл  у  Ленина  о  «повышенной  революционности  евреев»  и…  не  согласился  с  ним:  «Это – не  марксизм».

    Сразу  по  приезду  в  Хабаровск  я  послал  денежный  перевод  Лене,  которая  в  это  время  работала  на  стационаре  в  пос.  Садовом  Амурской  области.
    А   вообще  «международный  уровень»  показался  мне  довольно  средним,  и  я  уже  на  своём  опыте  закрепил  у  себя  мнение,  что  «мы  не  хуже».

Письмо и комменты
    Ниже  приведу  выдерхки из  письма  Лене,  которое  я  отправил,  вернувшись  во  Владивосток  и  покрутившись  недельку.

    «8-ого  числа  был  с  Митником  у  Акуличева,  и  тот  решил отправить  нас  в  Петропавловск  на  месяц.  Но  с  колхозом  положение  очень  серьёзное,  и  по  этому  поводу  вчера  была  большая  драка  между  Акуличевым,  Щуровым  и  Прокопчуком.  Многое – не  для  письма.
  Кстати,  когда  я  зашёл  в  теплицу  [БПИ,  по  просьбе  Лены],  то  никого  там  не  было,  только  какая-то  хмурая  девица  в  1-ой  комнате  сидела  перед  pH-иетром  и  раздражённо  мне  объяснила,  что  все  ваши  в  колхозе.

  Посылаю  вырезку  из  «Кр.  Знамени»,  чтобы  вы  знали,  как  необычно  то,  что  вы  ещё  в  поле  и  даже  делаете  науку.
    Словом,  если  победит  Акула,  что  наиболее  вероятно,  то  для  меня  это  будет  к  лучшему.  Работы  в  Петропавловскее  как  будто  немало,  но  хоть  что-то  буду  делать  для  себя.

    Вчера  вечером  съездил  на  Чуркин  проводить  стариков  и  с  ними  пошёл  на  день  рождения  Павла ( с  которым  работал  дед  Коля).
  Сейчас  буду  наводить  чистоту,  варить  суп.  Кстати,  холодной  воды  уже  3  дня  нет.
  А  с  деньгами – нормально:  я  получил  премию  50 р,  зарплату,  командировочные  и  расплатился  со  всеми  долгами.  Ещё  осталось,  жить  можно.
  Думаю,  рублей  на  30  подписаться  на  газеты  и  журналы.  Какие  вам  нужны?

    Получил  открытку   от  Брегетовой  для  мамы  Лены,  но  решил  вскрыть  письмо  и  переслать  вам.  Может  быть,  вы  подобные  известия  уже  плучили?
    Женькиных  друзей-пацанов  что-то  не  видать.  31-ого  июля  я  около  часа  крутил  им  мультики  в  холле  8-ого  этажа  и  поле  этого  никого,  слава  богу,  ещё  не  встречал.
  Погода  у  нас  в  основном  серенькая,  иногда  дождь.  Загорать  к  тому  же  некогда.

    Еды  обычной  у  меня  хватает.  Галка  купила  нам  орехов  два пакета,  надеюсь  сохранить  до  вашего  возвращения.
    Как  дошла  посылочка  и  что  ещё  нужно  вам  переслать?  Я  думаю  до  16  числа  ещё  быть  во  Владивостоке,  а  потом – колхоз  или  Камчатка.  Так  что  спешите  с  заказами.

  Во  всех этих  переездах  плохо  то,  что  от  вас  трудно  получать  письма.  Хотя  вам  можно  писать,  надеюсь,  что  вы  из  Садового  до  середины  сентября  никуда.
  Только  бы  не  болели  оба.  Молодцы,  что  о  всех  трудностях  пишете  откровенно,  и  если  ещё  нужны  деньги – только  свистните,  хоть  на  Камчатку.

    Пусть  Женечка  будет  тебе  опорой  и  защитой,  пусть  слушается  и  чувствует  себя  мужчиной.  А  мама  Лена  пусть  достаточно  ему  доверяет,  но  проверяет.
  На  Залесную  пойду  сегодня (?)  и  все  новости  оттуда – в  следующем  письме.  А  пока – до  свидания.  Чмок-чмок.  Скучаю  по  вам,  но  без  нытья.  Всегда  вас  помню.

    Из  внешних  событий:  к  Ильичёву  на  Витязь  плыла  комиссия  Президиума  ДВНЦ  на  катере  «Кварц»,  довольно  солидном.  Наскочила  на  камень  и  пустила  «Кварц»  на  дно,  на  глубину  20 м.  Все  члены  комиссии  выплыли.
  А  на  «Кварце»  ещё  везли  новую  дорогую  ЭВМ.  Ильичёва  сейчас  в  институте  нет,  он  предпочитает  быть  на  Попове  или  Витязе,  а  за  главного – Акула.
  Ходят  разговоры,  что  ДВНЦ (по  крайней  мере – ТОИ)  сократят  на  30%.  Видели,  что  Шило  носится  по  Центру  даже  до  глубокой  ночи».

    Комментарии:  Митник  потащил  меня  и  снимки  с  ИСЗ  к  Акуличеву,  предварительно  накачав  меня,  чтобы  я  перед  Акулой  блеснул  квалификацией.
  Преследовалась  цель  подключить  меня  к  большой  оборонной  теме,  которую  Акуличев  вёл  и  готовил  под  неё  рейс.  Блеснуть  мне  удалось.
  Но  я  всё-таки  оказался  в  колхозе.  Кажется,  сам  свёл  к  этому  дело.

    Ребята,  бывшие  на  «Кварце»,  рассказывали,  что  после  самоспасения  Ильичёв  публично  покрыл  их  матом.  А  ЭВМ  была  импортная.

Обычный колхоз
    В  «колхозе»,  в  Лучках,  было  всё  обычно.  И  в  этот  раз – знакомство  с  новыми  людьми  или  укрепление  старых  знакомств.
    Так,  я  сошёлся  ближе  с  Колей  Шамановым,  «диверсантом-подводником»,  командиром  подводного  аппарата  «Океанолог».  Он  свёл  меня  с  Володей  Канчуком  по  кличке  «Чук».

   Но,  пожалуй,  больше  всех  я  общался  с  Пасынковым  Шуриком  из  лаборатории  Алексеева.  Ездил  с  ним  в  Хороль  и  в  Ярославский;  в  последнем  распили  бутылку  сухого  вина,  за  которой  я  разговорился  о  своей  работе,  о  диссертации,  а  также  о  том, что  Алексеев  без  меня  даже  с  Ренатом  Шариповым  рефрактометр  не  запустит.
 
    Позже  других  в  колхоз  приехал  Батюшин.  Зато – на  «своём-казённом»  микроавтобусе  и  с  уже  упомянутой собакой.  Он  пытался поездками  за  пивом  в  Хороль  купить  себе  «восьмёрки»  в  табеле.  Но,  кажется,  батрачить  на  него  за  это  пиво  не  очень-то  согласились.

    Ещё  у  меня  появился  там  «друг»:  Н. Г. Сушков.  Этот  старик,  бывший  одно  время  парторгом  института,  почему-то  всегда  радушно  ко  мне  относился,  даже  «исповедывался»  мне  в  своих  планах  по  защите  кандидатской.
  Занимался  он  прогнозом  цунами,  и  даже,  говорил  мне,  единственный  предсказал  случившиеся  в  ту  осень  две  малых  волны  цунами  во  Владивостоке.
  Имел  много  публикаций,  дюжину  изобретений,  а  вот,  поди  ж  ты,  не  мог  защититься.

    И  ещё:  познакомился  я  с  Уханёвым  Сергеем:  он  поселился  на  койке  напротив моей.
У  него  в  поведении  было  много  общего  с  Вилором  Филатьевым:  «авторитетов»  не  признавал,  бумаг – тем  более.
  На  меня  произвело  впечатление,  когда Виприцкий  привёз  через  полмесяца  приказ  Алексеева  остаться  нам  ещё  на  полмесяца,  а  Уханёв  вытащил  этот  приказ  из  «газика»  и  хладнокровно  порвал.  Он  излечил  меня  от трепета  перед  «бумагой»  как  таковой.

    Ещё  один  из  молодёжи:  Сергей  Пранц.  Его  уважали  многие.  Однажды  мы  грузили  тяжёлые  мешки,  и  Пранц  пожаловался  мне  тихо,  что  у  него  хроническая  болезнь – отслоение  сетчатки  глаз,  которую  ему  раз  в  два  года  приваривают  лазером.
   Я  сразу  погнал  его  с  такой  тяжёлой  работы.  Никогда  у  меня  не  было  подозрений,  что  Пранц  волынит.
  Он  действительно  не  богатырь,  но  человек  волевой,  умный  и  талантливый.  О  его  самодеятельном  театре  в  ДВНЦ  уже  тогда  шумели.

    В  ту  осень  наша  печать  вдруг  стала  писать  о  «успехах»  в  выполнении  сельхозпланов  без  прикрас.  Пранц  уверял,  что  ситуация  намеренно  драматизируется,  чтобы  таким  путём  больше  выжать  из  народа.
  Мне  казалось,  что  объективно  эта  агитация  действовала  расхолаживающе.
  Вообще  Пранц  для  меня  загадка:  иногда  кажется,  что  в  нём  слишком  много  «диссидентского»,  а  иногда – просто  предельно  трезвый  взгляд  на  вещи.

    Ещё  картинка:  однажды  нас  привезли  на  свиноферму,  где  у  входа  валялся  полуразложившийся  труп  свиньи,  едва  прикрытый  рогожей.  «Диверсанта»  Шаманова  от  этого  стало  мутить  и  вырвало.  А  я  отнёсся  ко  всему  с  философским  равнодушием.
  После  того,  как  мне  пришлось  разглядывать  обезображенный    труп  человека  на  рельсах  с  оторванными  руками  и  одной  ногой,  я  стал  малочувствительным  ко  многому  подобному.     Случалось  мне  тупым  перочинным  ножом  отрезать  головы  живым  гусям,  барану  и  даже  дикой  козе.  Я  жесток?  Или  умею  себя  «зажать»?      

Журналистика?
    Подошёл  сентябрь,  начало  учебного  года  в  школах.  Надо  было,  и  хотелось,  держать  данное  себе  слово:  взяться  за  школьников.
  Тогда  у  меня  был  приступ  философии  «всё,  что  умеешь  делать  лучше  других – делай!»
  Чтоб  не  мешать  Мельникову,  пошёл  на  открытие  года  в  Краевой  станции  юных  техников.

    Присмотрелся,  поговорил  с  директором,  тот  переправил  меня  к  старшему  методисту  Черновой.  Я  сказал,  что  буду  писать  репортаж  об  открытии  станцией  учебного  года  и  надеюсь  опубликовать.
    И  действительно,  через  день  уже  принёс  Черновой  статейку  «на  поправки».  Она  была,  можно  сказать,  восхищена,  сказала,  что  там  ничего  не  надо  менять.  Директор  обмолвился,  что  поможет  «пробить»  в  печать.

    Я  понёс  эту  «Подъёмную  силу»  в  газетку  «Тихоокеанский  комсомолец».  Приняла меня  какая-то  девица,  представилась  заведующей  отделом.
  Прочла,  записала  координаты  мои  и  стала  придираться  непонятно  к  чему,  но   очень  осторожно.
  Я  сразу  почувствовал,  что  ей  надо  знать,  кто  за  моей  спиной  стоит,  а  качество  материала – дело  десятое.

  Вспомнился  мне  мой  разговор  времён  ЛОТа  с  главой  писателей  края  Князевым  у  него  на  квартире.  Этот  «не-Толстой»  сказал  без  обиняков:
  - Вот  ему  дали  слово,  он  и  может  писать,  как  хочет.  Когда  Вам  дадут  слово,  тогда  и  будете  высказываться.  Если  только  дадут  слово…
    Кто  «даёт  слово»?  И  по  какому  принципу?  Здесь,  в  газете  «ТОК»,  принцип  проглянул:  важно,  какие  у  тебя  «связи»,  чей  ты  человек.
  Стало  мне  противно,  я  забрал  материал  и  ушёл.

    Дома  запечатал  второй  экземпляр  и  отправил  обычной  почтой  в  адрес  «Красного  знамени»,  без  всякой  надежды.
    Но  ведь  опубликовать-то я  обещал  на  ЦСЮТ.  Через  полмесяца  пошёл  в  многотиражку  «Дальневосточный  учёный»:  разведать  обстановку,  подготовить  почву  к  тому  дню,  когда  вернут  материал  из  «Красного  знамени».

  Во  время  этой  беседы-чаепития  заходит  вдруг  женщина,  которая  когда-то    по  поручению  партбюро  Президиума  замещала  Калинина,  и  при  мне  спрашивает  у  него:
  - Саша,  ты  не  знаешь  такого – Бородина?  Среди  твоего  актива  нет?
  -  А  что  такое? – хитро  посматривая  на  меня,  пытает  её  Калинин.
  - Да  вот  его  разыскивает  через  Первый  отдел  Смирнова!

    Калинин  тут  же представил  меня;  женщина  эта  сразу  написала  мне  на  клочке  бумаги  «Татьяна  Васильевна  Смирнова,  р. т.  5-05-98»  и  сказала,  чтобы  я  срочно  позвонил  по  этому  номеру.
  И  вдруг  сама  набирает  номер,  убеждается,  что  вышла  на  Смирнову,  представляет  меня  и  суёт  мне  трубку.  Смирнова,  зав.  отделом  науки  в  «Красном  знамени»,  назначила  мне  встречу  по  поводу  моей  «Подъёмной  силы».

    Конечно,  я  пришёл  вовремя.  Смирнова,  толстая,  пожилая,  белокурая (возможно,  крашеная)  женщина,  приняла  меня  «радушно».
  Любопытно,  что  внешне  она  многим  похожа  на  мою  тётку  Шуру,  учительницу  литературы  и  тоже  по  мужу – Смирнову.
    Между  прочим,  при  мне  ей  кто-то  из  художников  Примиздата  принёс  роскошно  изданный  «Разгром»  Фадеева (!)  за  номинальную  цену;  впрочем,  он  предлагал  в  подарок.

    Разговор  Смирнова  начала  с  меня:  «Кто  Вы  такой?»  Кое-что  рассказала  и  о  себе:  «дала  путёвку  в  журналистику  Мамонтову,  Барабаш  и  другим»
    Стала  выспрашивать  о  Ильичёве.
  -  Молодёжью  вроде  бы  занимается,  поддерживает  её, -  сказал  я  со  скрытой  иронией.
    Она  спросила  о  Копвиллеме  и…  о  Пранце.  Я  никого  не  ругал:  понял – делают  из  меня  доносчика.

    Тут  зазвонил  телефон.  Поговорив,  три-четыре  фразы,  она  уверенно  заявила  в  трубку:
  - Обычное  дело!  Как  только  мы  кого-нибудь  прославим,  он  тут  же  начинает  откручивать  головы  окружающим!
    Я  почему-то  сразу  подумал  о  Крылове  А. В.
    Потом  зашёл  какой-то  начальник,  и  Смирнова  продемонстрировала  мне  навыки  откровенного  подхалимажа  по  отношению  к  нему.

  Проводив  начальство,  она  взялась  за  «Подъёмную  силу»,  в  доску  патриотичную  писульку.  Ничего  против  сказать  не  смогла  или  не  захотела,  но  как-то  мялась,  тянула.
  Я  понял,  что  печатать  не  будет,  а  меня  пригласила  для  сбора  сплетен.  Но  почему  искала  через  Первый  отдел?  Для  скрытности:  ведь  через  отдел  кадров  узнали  бы  все  в  институте.

  А  Первый – это  КГБ.  Поэтому  прощаясь,  я  дёрнул  тигра  за  хвост:
  - Что  ж,  буду  теперь  Вашим  агентом…
    Она  клюнула  мгновенно:
  - Да,  да,  агентом!
    Опасное  дело – журналистика.  Положение  в  ней  мне  не  понравилось.  Да  и  журналистика  ли  это?  Много  позже  я  репетиторствовал  с  внучкой  Мокеева,  собкора  «Правды»  по  Приморскому  краю,  и  понял,  что  увиденное  в  «Красном  знамени» - обычное  дело.

Ильичёв и Терёха
      Ещё  в   начале  1983-его  года  Митник  поговаривал,  что  Ильичёв   готовит  себе  место  в  Акустическом  институте,  пойдёт  туда  даже  на  должность  завлаба.
    А  Муза  Васильевна,  конечно,  рвётся  жить  в  Москве.  Говорил  он  ещё,  что  Ильичёв  побывал  с  этим  делом  у  президента  АН  СССР  А. П. Александрова,  но  тот  уговорил  его  ещё  потерпеть  на  Дальнем  Востоке,  обещав  скоро  сделать  его  академиком.

  Действительно,  выборы  состоялись.  Претендовали  на  два  место  четверо:  Нелепо,  Монин,  Трёшников  и  Ильичёв,  прошли  двое  последних.
  Я  почему-то  решил,  что  Ильичёв   побил  директора  ИОАН  Монина,  и  зауважал  шефа.  Лишь  весной  1986  года  Талгат  Кильматов  рассказал,  как  всё  было,  уверяя,  что  он  очевидец.

  Ильичёва  «выбирали»  на  «целевое  для  ДВ»  место,  без  конкурентов.  Вышел  никому  не  известный  адмирал,  заявил,  что  он – по  поручению  Главкома  флота  С. Г. Горшкова,  и  удивился,  почему  это  Ильичёв,  у  которого  такие  ценнейшие  заслуги  перед  флотом,  до  сих  пор  ещё  не  академик.

    Вскоре  в  институте  я  встретил…  Терёху!  Говорили,  что  он  попался  на  глаза  очень  ответственному  товарищу,  когда  выворачивал  свой  желудок  после  очередной  попойки,  свесившись  из  окна  кафедры  математики  на  четвёртом  этаже  ДВТИ.
  После  того  Терёха  «сменил  место  работы»  и  стал  сотрудником  Крайкома  КПСС,  а  именно:  начальником  мини-ВЦ, занимающегося  медицинской  статистикой  в  крае.

  - Ну,  как? – спросил  Терёха.  – Продолжаешь  наше  общее  дело?
  - Темы  такой  сейчас  в  институте  нет  пока, - ответил  я, - вот  Боря  Шевцов  у  Кляцкина  на  эти  проблемы  переключается.  Но  он  их  рассматривает  под  другим  углом.  Мы – не  конкуренты,  а  неплохо  дополняем  друг  друга.
   А  Ильичёв  сказал  мне,  что  защищаться  буду  по  теме  «Треугольника».

  - Да,  теперь  он  академик,  теперь  он  может  так  решать! – подчеркнул  Терёха.
    И  тут  вдруг  из  кабинета  Алексеева  вышел  Ильичёв.  Терёха  попытался  стушеваться  как  будто,  но  Ильичёв  его  заметил  и – поманил  пальцем.
  Терёха  подбежал  к  нему  трусцой  на  полусогнутых,  и  они  оба  скрылись  за  дверью  алексеевского  «предбанника».

  Мне  нужен  был  Алексеев,  и  я  невольно  дождался,  когда  Терёха  выйдет.  Спросил,  о  чём  он  с  Ильичёвым  толковал.  Он,  к  моему  удивлению,  пояснил:
  - Там  надо  было  кое-какие  бумаги  дооформить  на  премию  за  «Треугольник».  Я  думал,  что  это  уже  не  пролезет,  но  Ильичёв  такого  не  упустит.

    Чудеса  бывают?  За  тему,  давно  и  с  треском  проваленную,  получают  премии…  И,  видимо,  немалые,  так  как  из  большого  списка,  где  были  люди,  по-моему,  вообще  ничего  не  делавшие  по  «Треугольнику»,  мне,  самому  бедному,  выдали  рублей  200  или  250,  уже  и  не  помню.

    Покрутившись более  трёх  лет  среди  людей,  которые  непрерывно,  изощрённо  и  цинично  лгут,  не  краснея,  я  совершенно  не  знал,  кому  верить.  Даже – верить  ли  Ильичёву?  Не  раз  ругал  себя  за  подозрительность,  но…  стал  очень  бояться,  что  он  меня  обманет.  Это  был  бы  конец  всему.
    Кажется,  в  1981  году  институт  долго  сидел  «на  картотеке»  в  банке,  т. е.  был  банкротом.  Нам  даже  дней  на  десять  задержали  выдачу  зарплаты.
  Но  вернулся  из  командировки  Ильичёв,  посадил  к  себе  в  машину  главбуха,  объездил  с  ней  город  за  день-другой,  и – зарплату  мы  получили.

  Подобные  подвиги  говорили  мне,    что  Ильичёв – необыкновенно  талантливый  администратор,  если  умеет  удержать  от  полного  развала  институт – скопище  «рвачей  и  выжиг»,  за  исключением,  иожет  быть,  младших  научных  сотрудников.
    Я  даже  заставлял  себя  затыкать  уши  на  слухи  о  его  пьянстве  и  на  явное  состояние  глубокого  похмелья  у  него,  виденное  мной  два-три  раза.
  Шофёр  Ильичёва,  Гриша,  жил  на  улице  Лесной,  недалече  от  моей  тёщи,  и  мой  свояк,  тоже  Гриша  и  шофёр,  слышал  от  него,  как  часто  Ильичёв  бывает  пьян  в  стельку.

    Вообще  я  отрицательно  отношусь  к  слухам,  порочащим  должностных  лиц:  они  пахнут  небескорыстным  скандалом.  Пока  не  проверено – ложь.  И  я  заставлял  себя  таскать  Ильичёву  куски  диссертации  со  своими  неопубликованными  идеями  и  выводами,  как  будто  оригинальными.  Насильно  подавлял  в  себе  подозрительность.  Но  если  он   пьёт,  как  Терёха?

Корпоративчик
   Если  пьёт  академик – значит,  жулик,  в  девяти  случаях  из  десяти.  Пьянство – добровольное  сумасшествие.  Но  как  проверить?

    К  весне  1983-его  случай  представился.  Объявили  о  подготовке  празднования  десятилетия  института  «за  столом».  Дирижировала  этим  Муза  Ильичёва.
    Накануне  был  торжественный  семинар,  где  с  обзорами  работ  института  выступили  наши  киты.  Мне  не  понравилось,  что Акуличев  долго  расхваливал  заслуги  Ильичёва  давностью  15-20  лет:  какое  отношение  они  имеют  к  ТОИ?  Ильичёв  слушал  и  помалкивал.
    Да  и  заслуги  банальные:  кавитация – физика  жидкостей,  а  не  океанология,  поля  скорости  звука – инженерное  дело  и  география.

    Я  разорился  и  заказал два  билета  на  банкет,  решив  вытащить  Ленку,  чтобы  она  помогла  оценить  Ильичёва.  Удача превзошла  все ожидания.
    Ленка,  как  обычно,  была  нездорова,  но собралась.  Народ  подходил  к  Дворцу  имени  Ленина,  как  в  цирк.  Мы  с  Ленкой  держались  особняком.

  Наконец, появляется  Ильичёв.  Вокруг него  вьётся  Богданов  и  кто-то ещё.  Все  приглашаются  в  Большой  зеркальный  зал.
  Вечер  был  умопомрачительным.  Столы  ломились  явно  не на  ту  сумму,  которую  участники  внесли  за  билеты, а,  пожалуй,  второе  больше. Тут  и  кино,  и  чемпионы   края  по  танцам,  и  всякие  артисты.

  Дирижировал  всем  этим…  Борис  Золотов.  Давно,  в  году 1975-ом,  он,  сын  член-корра  Е. В. Золотова,  заведующего  отделом  прикладной  математики  и  ВЦ  в  Хабаровске,  вдруг  стал  у  нас  в  ТОИ  завлабом  какой-то  лаборатории,  специально  для  него  созданной.
   Ну,  ладно,  всё  же  кандидат  физмат  наук.  Но  вскоре весь  Владивосток  заговорил  о  феноменальных  успехах  созданного  им  в ТОИ  музыкального  ансамбля,  о  привычном  лауреатстве  его  в  «Юморинах»…

 Не последним  в  этом  ансамбле  был  Валера  Роднов,  рядом  с  которым  я  работал,  и  успехи  Роднова  казались  мне  противоестественными.  Роднов  же восторгался  «Бобом  Золотовым».     Через  три  года  случился  какой-то  скандал,  Золотов  срочно  исчез.  О  нём  я  спросил  однажды  Роднова,  и  тот  очень  нехотя  ответил:
  - Боб  Золотов  большой  сволочью  оказался…
    И  вот  он  всплыл – конферансье-ведущий.  Уверенный,  но  приторный голос.

  Вина  было – хоть  залейся.  Потом  пошли  танцы  до  упаду,  всякие  конкурсы.  Как  и  объявляла  афиша,  «весь  вечер  на  манеже  Аркадий  Алексеев»;  он  кривлялся  без  всякого  вкуса,  втыкал  в  зал  фельдфебельским  голосом  отдельные  французские  слова.
   Среди  программы  он  вдруг  объявил,  что  следующее  судно,  которое получит  ДВНЦ,  надо назвать    «Неизвестный  океанолог».  Кто-то  подхватил:  «Неизвестный  океанолог  Аркадий  Алексеев!»
  Владимир  Петрович  Шевцов,  сидевший  за  нашим  столом,  прокомментировал:
  - Правильно!  Неизвестно  какой  океанологией  он  занимается!

    Весь вечер  между  столами бегал  благообразный Протасов.  Он,  как  парторг,  не  мог  не  быть,  а  быть  «под  мухой»  тем  более  не  мог.  Тяжёлая  роль:  всё  замечать,  но – «не  замечать».

    Митники  держались  от  нас  далеко,  и  Ленка  отметила,  что  они  в  этой  компании  как  бы  в  изоляции,  чуть  ли  не  под  бойкотом.
  Мне  приходилось  всё  время  отбивать  пьяное  донжуанство  Гореликова.  Это  было  трудно  и  противно,  но, благо,  рядом  сидела  жена  Гореликова.
  Она – врач-эндокринолог  в  нашей  поликлинике,  вроде  бы  редкий  специалист,  и  злые  языки  говорили, что  она  этим  и  обеспечивает  карьеру  мужа.  Впрочем,  всем  было  известно,  что  они  дерутся  почти  ежевечерне.

  Гореликов,  получив  квартиру,  сразу  ободрал  пол  до  панельных  перекрытий  и  положил  на  них  на  болтах  авиационную  фанеру,  вывезенную  из  Арсеньева,  с  авиаобъединения    им.  Сазыкина.  От  этого  живущая  под  ним  вахтёр  ТОИ  М. А.   Кузьмина  стала  слышать  падение  на  пол  каждой  спички  у  Гореликова.
  Обезумев  от  такого,  она  долго  мытарилась  по  судам,  и  как-то  плакалась  мне,  что  Гореликова  в  любых  судах  по  любому  делу  отстоит  администрация  ТОИ.

    Ильичёв  был  далеко,  я  плохо  видел,  как  там,  но  какой-то  подхалимский  рой  вокруг  него,  безусловно,  вился  и  гудел.  Выделялись  в  нём как  будто  Аникиев,  Меджитов,  жена  Аникиева.
    Объявили  «пресс-конференцию»:  можно  задать любой  вопрос  любому  завлабу  и  кому  угодно  из  администрации,  вплоть  до  директора.  Кто-то,  кажется, жена  Аникиева,  громко  отчеканила:
    Виктор  Иванович!  Какие  Ваши  качества  и  принципы  позволили  Вам  стать  настоящим  мужчиной?

    Я  насторожился.  Вопрос  подхалимский,  но – провокационный.  По-моему,  надо  было  как-нибудь  отшутиться  начёт  «настоящей  женщины».  Ильичёв  же  без  всякого  юмора  и  с  удовольствием  ответил:
  - Я  всегда  везде  стремился  быть  обязательно  первым:  и  в  спорте,  и  в  науке.  И  вот – результат!

    Мне  стало  грустно.  Ведь  наука – не  спорт.  Что  значит  «Стремиться  быть  первым,  обязательно  первым»?  Так  думать  нельзя,  это  чистой  воды  карьеризм.
    Вот  пришла  идея  первому – твоему  подчинённому; как  его  опередить?  Выдать  идею  за  свою,  а  ему  оторвать  голову?
    Надо  делать  своё  дело  изо  всех  сил,  и  пусть  люди  сами  расставят  по  пьедесталам,  а учёному  это  не  должно  быть  важно  вовсе.

  К  моему  принципу  примыкает  известное  высказывание  А. Б. Мигдала:  «Научный  работник  не  должен  задаваться  целью  сделать  открытие,  его  задача – глубокое  и  всестороннее  исследование  интересующей  его  области  науки.  Открытие  возникает  только  как  побочный  продукт  этого  исследования».
  А  Ильичёв – спортсмен…  Моё  отношение  к  нему  надломилось.
    Уже  этой  трещины  было  бы  достаточно,  чтобы  я  отшатнулся  от  Ильичёва.  Но  события  развивались  дальше.

Штирлиц против академика
    Объявили  отбой  корпоративчику.  Но  вино  и  водка  ещё  оставались,  и  даже  в  запечатанных  бутылках.  Их-то  и  стали  прихватывать  с  собой.
     Шевцов  намекнул,  и  я  живо  спрятал  бутылку  вина  за  пазуху.  Вышли,  оделись.  Шевцов  ждал  свою  жену,  куда-то  упорхнувшую,  и  пытался  выманить  у  меня  бутылку.
    Но  не  тут-то  было:  простым  «выносильщиком»  мне быть  не  хотелось.  Я  сразу  почувствовал,  что  что-то  назревает.

  К  Шевцову  подошла  Крамарева,  бывшая  до  Аркашки  учёным  секретарём,  и  шепнула  на  ухо.  Владимир  Петрович  повёл  нас  к  себе  домой,  на  Дальзаводскую.
  Он  шёл  впереди  с  моей  Ленкой,  я – сзади  с  Крамаревой.  Присоединилась  Марья  Бирюлина,  дочь  Гаврилы,  патриарха  приморской  океанологии.

    Шевцов  начал  разговор в  полушутку,  что  я – «предатель»,  ушёл  из  его  лаборатории  неизвестно  к  кому.  Неужели  он  до  сих  пор  о  том  жалеет?
   Определённо  назревала  подпольная  пьянка;  и  тут  Крамарева  проболталась,  что  в  плане – заполучить  на  неё  Ильичёва,  чем  сейчас  и  занимается  Тамара  Шевцова.  Вот  это  да!

  Я  всё-таки  не  очень  верил,  что  Ильичёв  крепко  пьёт;  но  маячил  случай  убедиться  самому.  С  этого  момента  я  стал  действовать  с  холодной  расчётливостью,  как  пресловутый  Штирлиц.  Бутылку  донёс  и  сам  поставил  Шевцову  на  стол.  Теперь  от  меня  избавиться  ему    было  уже  трудно.

    Ждали  долго.  Но  вот  появилась  жена  Шевцова  Тамара;  а  вскоре  ворвалась  Муза  Васильевна  Ильичёва,  бросилась  на  шею  Тамаре:  «Ах,  подружка  моя!»  И  закружилась  с  ней  в  дурашливом  вальсе  по   всем  комнатам.
    Я  прекрасно  видел,  как  Муза  шныряла  глазами  по  углам:  проверяла,  кто  собрался  здесь  и  можно  ли  Ильичёву  рискнуть  появлением  в  этой  компании.

  Видимо,  неясно  было  со  мной:  Муза  споткнулась  на  мне  глазами,  но – пренебрегла.  Крамарева,  Гореликов,  Агарков и  какие-то  незнакомые  мне  типы  были  «своими».
    И  вот  появился  Ильичёв.  Конечно,  я  старался  не  очень  высовываться,  но  держался  уверенно,  как  будто  всё  идёт,  как  надо.
   Появилась  вторая  бутылка,  её  тоже  открыли.  Начали  попивать.  Ильичёв  был  уже  хорошо  «поддатым».  Всё  больше  и  больше  появлялось  «гостей».

  И  вдруг  ворвался  Аркашка  Алексеев.  Сначала  у  него  было  измученное  выражение  лица,  но  сразу  сменилось  на  облегчение.  По  физиономии  читалось:  «Господи,  слава  тебе:  наконец-то  нашёл  босса!»
  Но  Аркашка  быстро  принялся  за  работу:  ревниво  вглядывался  в  каждого,  словно  пытая:  «Что  Вы  тут  успели  без  меня  близ  Ильичёва?»

  Мне  запомнился  один  крепкий  здоровый  мужик,  который  всё  пытался  назвать  Ильичёва  «Витей»  так,  чтобы  слышали  все,  кроме  самого  «Вити»,  но  чтобы  тот  отозвался,  не  выказывая  неудовольствия.  И  когда  ему  это  как  будто удалось,  мужик  был  совершенно  счастлив.  Как  же:  академика  запросто  зовёт  Витей.  Теперь  и  перед  ним  будут  пресмыкаться.  Жаль,  многие  сцены  состязания  в  подхалимаже  я  не  могу  описать:  тут  нужен  Салтыков-Щедрин.

    Наконец,  «Витя»  засобирался  домой.  Точнее,  его  стали  оттаскивать  восвояси  Муза  и  его  шофёр  Гриша.  «Витя»  всё  порывался  остаться,  выпить  ещё  «на  посошок».
  Как-то  все  замешкались,  и  тут  меня  подмыло:  я,  играя  пьяненького,  которому  море  по  колено  и  «какой  с  него  спрос»,  взял  случайный  стакан  и,  лихо  наливая  в  него,  стал  приговаривать:
  - Ну,  конечно,  «на  посошок»,  по  русскому  обычаю!...

    «Витя»  машинально  взял  было  стакан;  я  замер:  «Выпьет?!»  И  тут  он  посмотрел  на  меня.  Видимо,  заметил,  что  я  не  пьян  почти,  что  я    играю.
    И  он  впал  в   нерешительность:  и  выпить  хочется,  просто  удержу  нет,  и  из  рук  аспиранта  вроде  бы  нехорошо.
  Мне  вдруг  стало  жалко  его,  раба  рюмки.  И  я  отступил  за  спину  кого-то,  давая  возможность  Ильичёву  поддаться  своей  слабости.
   Тут  подскочил  Шевцов  с  другим  стаканом,  на  правах  хозяина  дома  и  всучил  его  академику.  «Витя»  спокойно  выпил  хороший  «посошок».

     Ильичёва  увели  жена  и  Гриша;  с  ним  уехал  и  Алексеев.  Вскоре  с  нами  простился  Агарков,  кланяясь  мне  и  ласково  зажимая  мою  ладонь  между  обеими  своими.  А  ведь  до  того  он  едва  ли  замечал меня  в  институте.
  «Гости»  стали  разбегаться.  А  мы  с  Ленкой  ещё  ели  куриный  бульон  у  Шевцова  на  кухне,  иногда  танцевали,  поговорили  о  дочерях  Шевцова,  уехавших  учиться  куда-то  в  Одессу.

  Около  четырёх  часов  ночи  ушли  и  мы.  Поймали  на  Ленинской  такси;  и  ещё  в  нём  я  чётко  осознал  ту  истину,  что  Ильичёв – заурядный  пленник  выпивки.  И  карьера,  назначения,  а  значит,  в  большой  мере  и  судьба  дальневосточной  океанологии  решаются  «через  бутылку».  Стало  очень  неуютно.

    Через  несколько  дней  моя  Лена  встретила  Ильичёва.  Он  с  ней  поздоровался,  и  она  уверилась,  что  он  её  помнит  по  выпивке.  Очень  может  быть.
   Эта  операция  с  пьянкой  была    довольно  большим  достижением  «Штирлица»;  но  в  тот  вечер  потерпели  крах  последние  иллюзии  в  отношении  академика.

  Я  понял,  что  не  случайно  в  его  окружении  такие  пьяницы,  как  Аникиев,  Гореликов,  Терещенко,  Батюшин  и  др.,  и  пр.,  и  т. п.
    И  ещё:  мне  с  ним  не  сработаться.  На  пьянство  липнет  целый  комплекс  пороков,  это  жёсткое  правило.
  Но  как  же  мне  хотелось  верить,  что  Ильичёв – исключение  из  этого  правила!  Увы,  действительность  вскоре  порушила  эту  веру.

Открытие. Авторы и соавторы
    Весной  1983  года  Митник  вдруг  предложил  мне  просмотреть  присланные  в  институт  на  экспертизу  материалы  на  открытие.  Интересно!  Тем  более – это  в  кругу  вопросов  моей  диссертации.
    Повёл  он  меня  в  411-ую  комнату  и  выдал  толстую  папку  с  визой:  «Протасову  С. Н.,  Прокопчуку  А. А.,  Митнику  Л. М.».

  Первые  час-полтора  я  лишь  смотрел,  как  готовятся  такие  папки,  потом  стал  вникать.  Среди  авторов:  член-корр.  АН СССР  Гурвич  А. С.,  член-корр.  АН СССР  Степаненко  В. Д.,  доктор  наук  профессор  Ю. А. Мельник.
  Ещё  десяток  громких  имён  и  «полугромких»:  доктор  наук  профессор  Г. Г. Щукин,  кандидат  физмат-наук  Л. Ф. Бобылёв.

  И  в  конце – два  младших  научных  сотрудника,  которые  и  сделали  в  1971-ои  году  наблюдение,  вдруг  почему-то  через  десять  с  лишком  лет  резко  раздутое  в  Главной  геофизической  обсерватории  до  размеров  «открытия».
   Потыкав  в  список  авторов,  Митник  с  гордостью  сказал:  «Это – мой  бывший  оппонент  кандидатской,  это – мой  научный  руководитель,  это – рецензенты,  это – соавторы…»  Я  понял,  что  Митник  жаждет  положительного  отзыва  на  материалы  и  уверен  в  этом.

    Ещё  час  я  выписывал  кое-что,  разглядывал  чертежи,  а  потом,  задав  Митнику  пару  маленьких  вопросов,  пошёл  восвояси.
   Между  прочим,  бойкая  пожилая  машинистка  этой  лаборатории,  Лилия  Сергеевна  Новикова,  почему-то  спросила  меня  вслед:
  - Простите,  Вы – Ильин?
    Я  знал,  что  у  Акуличева  был  такой  человек – Ильин;  отмежевался  резко:
  - Нет!  Я – Бородин!

    Меня  сразу  поразила  фраза  на  первой  же  странице:  «СВЧ-яркость  от  зенита  к  горизонту  растёт,  а  от  надира  к  горизонту – падает.  [Это  так.]  Поэтому  на  горизонте  они  должны  плавно  сопрягаться».  С  чего  это?  Глупая  «логика»…
  А  два  младших  сотрудника    наблюдали  над  Онежским  озером  небольшой  пик  яркости  на  горизонте.  Далее  дюжина  китов  науки  сочинила  толстый  том,  заумно  объясняя  эту  банальность.

    Дома  я  стал  обдумывать  эти  материалы  в  свете  той  модели,  на  которой  построил  свою  диссертацию.  Сначала  как  будто  получил  в  своей  схеме  этот  самый  «пик  яркости»,  но -  при  очень  редких  условиях.
  А  потом  вдруг  ясно  увидел,  что  именно  наблюдали  авторы  «открытия»  и  что  никакого  открытия  нет!  Почувствовал  даже  озноб.

  Возможно  ли  мне,  ещё  не  защитившемуся  аспиранту,  уличить  в  недомыслии  двух  член-корров  Академии  и  полдюжины  докторов-профессоров?
   В  истории  нашей  науки  был  казус:  ошибка  в  расчётах  привела  к  тому,  что  «главный  академик  Йоффе»,  Абрам  Фёдорович,  сделал  «открытие»:  особо  тонкие  плёнки  диэлектрика  аномально  прочны  на  электропробой.
  Под  развитие  этого  дела  были  выделены  большие  деньги,  даже  валюта,  и  раздуты  штаты,  заключены  договоры  с  немецкими  фирмами  «Сименс»  и  «Телефункен».
  И  вдруг  аспирант  А. П. Александров  указал  на  элементарную  ошибку!  Всё  рухнуло.

  Я,  конечно,  не  будущий  президент  АН  СССР,  но  ошибку-то  обнаружил.  Впрочем,  ночь  я  проспал  спокойно,  а  наутро  опять  взял  у  Митника  материалы,  чтобы  проверить,  прав  ли  я.  Да,  сомнений  нет,  десяток  «китов»  ошибся.  Что  оставалось  делать?

  Я  вспомнил,  как  давно  уже  Митник  сказал  мне:
  - Если  у  тебя  рубль  и  ты  отдашь  его  мне,  то  у  тебя  рубля  не  будет,  а  у  меня  появится.  Но  если  у  тебя  идея,  и  ты  расскажешь  о  ней  мне,  то  у  меня  будет  идея  и  у  тебя – идея!
    Я  сразу  подумал:  «Мне  за  идею,  что  пришла  в  мою  голову – 150  рублей  в  месяц,  а  Вам  за  то,  чего  и   не  было  у  Вас  в  голове – 350  рублей,  премия,  шаг  к  званию  доктора  наук,  слава  и  т. д.»

    Короче,  брать  в  соавторы  Митника – это  было  бы  против  социализма.  Каждому – по  труду.  Но  у  меня  ведь  есть  научный  руководитель!  К тому  же – директор  института.  А  для  чести  и  репутации  института  небезразлично,  какую  экспертизу  он подпишет.

    И  я  провёл  нужные  расчёты  на  ЭВМ,  приготовил  иллюстрации  и  нечто  вроде  статьи,  объясняющей  этот  «пик  яркости  на  горизонте»  на  основе  моей  диссертации.
  Ясно  показал,  где  авторы  не  правы  и  какие  наблюдения  решат,  прав  ли  я  или  они.
  Отдал  всё  это  Ильичёву  с  очередным  куском  диссертации.  Через  неделю  Ильичёв  мне  всё    вернул,  молча  и,  как  я  видел,  с  неудовольствием,  отводя  глаза.  Что  тут  подумаешь?

    А  ещё  через  неделю  меня  поймал  крайне  возбуждённый  Митник  и  завёл  речь  об  этом  открытии:  что,  мол,  ты  там  нашёл?  Я  отмахнулся:
  - Да  разочаровался  я  в  этих  материалах.  Если  бы  и  дал  отзыв  на  них,  то  только  отрицательный.
  - Ничего,  ничего!  Всё  равно  расскажи.  Приходи  завтра  ко  мне  на  квартиру,  и  мы  всё  обсудим!

    Как  раз  незадолго  до  этого  ему  неожиданно  выделили  отличную  трёхкомнатную  квартиру  на  проспекте  Столетия,  д.132,  кв. 8,  которую  освободил  уважаемый  геолог  Ю. С. Липкин.
  И  хотя  Митник  зазывал  меня  в  гости  и  ранее,  я  ещё  там  не  был.
    Пошёп  я  к  нему,  несмотря  на  субботу.  Восхищался  квартирой,  хвалил  кофе  и  пирожные,  которые  нам  подавала  Майя  Львовна.
  Почувствовал,  что  мне  открыто  льстят,  забирают  в  плен  «медными  трубами».

  Между  прочим,  именно  тогда  я  проболтался  о  своих  доверительных  отношениях  с    Ц. И.  Кин;  и  услышал  на  это,  что  Эрнст  Генри – «друг  семьи»  Митников  (или  Циркелей?).
  Ни  разу  они  не  назвали  Генри    Семёном  Ростовским  и  тем  более  Лейбом  Абрамовичем  Хентовым – вот  вам  и  «друг  семьи».

    Митник  ласково  вынуждал  меня  написать  с  ним  в  соавторстве  статью  по  пику  яркости.  Почти  час  я  крутился,  раздумывал.  И  сообразил:  стал  запугивать  Майку, что  такая  статья  глубоко  уязвит  авторов  «открытия»,  и  тогда…   Майка  затряслась:
  - Лёня!  Не  надо!  Лёня,  я  прошу,  не  надо.  Ведь  если  перессоришься  со  всеми,  то…   А  что  скажет  Щукин?
    И  Лёня,  принципиальностью  которого  не  так  давно  гордилась  Майка,  вдруг  сник,  заёрзал.  А  я  засобирался  домой.  Какая  там  научная  честность  и  смелость?!

    Лишь  под  осень,  в  поезде  по  пути  в  Хабаровск,  я  спросил  Митника,  чем  закончилась  история  с  «открытием».
  Он  сказал,  что  материалы  ходили  по  институту  четыре  месяца  вместо  положенных  трёх;  Госкомитет  бомбил  ТОИ  телеграммами.
  Наконец,  материалы  вернули  обратно  с  письмом,  что  «институт  не  имеет  специалиста  по  этим  вопросам».
  Неужели  я  заставил  ТОИ  тем  самым  расписаться  в  том,  что  Митник,  а  заодно  Прокопчук  и  Протасов,  не  специалисты  по  моей  теме,  по  радиометрии  над  морем?  После  такой  истории  самооценка  у  меня  не  могла  не  подняться.

Однорукий бандит?
    Итак,  самооценка  появилась.  Диссертация  уже  написана,  и даже  на  её  основе  я  стал  «экспертом»,  начал  решать  задачки,  которые  другим  кандидатам  физмат-наук  не  под  силу.      Пора  заканчивать  отсидку  «прищурившись»,  выходить  на  защиту.
    В  какой  лаборатории  поймут  мои  плюсы  и  минусы?  Видимо,  у  Фортуса,  в  отделе  Кляцкина.  Его  лаборатория  называется  «прикладная  радиофизика».

  Да  и  Букин  уши  прожужжал,  что  Боря  Шевцов  целиком  переходит  на  тему  «УКВ  над  морем».  И  я  пошёл  к  Фортусу:  хочу,  мол,  переводиться  к  вам.
   Он  выслушал  внимательно  и  заметил,  что  мой  переход  к  ним  ожидался,  но – вместе  с  Митниками.  Они,  мол,  за  Вас  уже  говорили.  Вот  как!  А  я  и  не знал;  без  меня  же  меня  женила  эта  парочка  на  себе.
  А  Фортус  продолжил:
  - Сейчас  Митник  в  рейсе,  а  Майя – в  командировке.  Подождём  их!

    Я  согласился  «подождать»  и – ходу  от  Фортуса!  Упаси,  бог,  от  «вместе  с  Митниками».
    Написал  я  последний  кусок  диссертации,  «самый  последний»,  и  через  референтку  Т. Б. Усову  передал  Ильичёву  с  запиской:
   «Глубокоуважаемый  Виктор  Иванович!  Это  центральный,  по-моему,  момент  в  диссертации.  Когда  бы  я  смог  обсудить  с  Вами  вопросы  по  защите?»
   И  стал  ждать;  машинистка  уже  вовсю  печатала  беловой  вариант,  беря  за  страницу  по  рублю.

    Ждал  я  долго.  И  тут – слух  по  институту:  Ильичёву  на  Горнотаёжной  станции  в  воскресенье  вдруг  стало  плохо,  он  потерял  сознание,  упал  и  сломал  руку.  Муза  вся  в  слезах.  Что  с  ним?     Майка  Митница  пояснила:  «Приступ  грудной  жабы…»
  - Ну,  что  с  Вашим  шефом? – спросила  меня машинистка  Биолого-почвенного  института,  печатая  мой  диссер.  И  не  успел  я  ей  важно  сообщить  про  «грудную  жабу»,  как  она  продолжила:
  - Говорят,  он  перебрал  коньячка  на  ГТС  и  свалился  с  лестницы!
    Я  вспомнил  пьянку  у  Шевцова  и – промолчал;  было  бы  глупо  её  разубеждать.

    Но  Ленка,  да  и  жизнь,  торопили  с  защитой.  И  когда  я  узнал,  что  Ильичёв  начал  принимать  по  делам  прямо  в  больнице,  стал  пробиваться  тоже.
    Первая  большая  попытка-высиживание  провалилась.  Передо  мной  были  у  порога  палаты  Ильичёва  Р. Д. Меджитов  с  Колей  Мельниковым,  а  у  шефа – Тулин.
   Ждали  мы  долго,  от  скуки – разговорились.

  Впервые  с  Меджитовым  я  говорил  в  1979  году,  пытаясь  выпросить  у  него  на  время  программируемый  калькулятор  «fx-102».  Тогда  меня  удивило,  что  из  трёх  «fx»  один  достался  Меджитову.  Мне  он  его  так  и  не  дал,  даже  за  пакет  моих  программ.
  Через  полгода  случилось  мне  ехать  с  ним  в  ильичёвской  «Волге»  до  Президиума  ДВНЦ  и  немного  обратно,  пока  он  не  подобрал  по  дороге  Музу  Ильичёву.  В  тот  раз  меня  поразили  патриархально-домашние  отношения  между  Меджитовым,  Музой  и  шофёром  Гришей.

  Диалог  Меджитов-Ильичёв  о  рейсе,  в  присутствии  Щурова,  я  уже  упоминал.  От  Букина  я   слыхал,  что  Меджитов  тоже  не  дурак  выпить.
  И  вот – разговор  перед  палатой  Ильичёва;  и  ошарашивает  он  меня  слегка  каким-то  обывательским  уровнем.
  - Между  прочим, - заметил  Меджитов, - мудро  поступает  Пентагон:  он  даёт  деньги,  пусть  и  не  очень  большие,  под  любую,  самую  дикую  идею,  телепатию  там  или  психополе…  Вдруг  что  выйдет?

  - Ну,  у  нас  тоже  мастера  под  взятые  деньги  вешать  Министерству  обороны  всякую  лапшу  на  уши! – провокационно  бросил  я.
   И  вдруг  увидел  у  Меджитова  широкую  и  ясную  авгурову  улыбку:  «Знаем,  знаем!  Да  не  проболтаемся!»
   Значит,  он  сознательно  дурачит  Министерство  обороны?  Пока  я  над  этим  раздумывал,  Ренатик  юркнул  к  Ильичёву,  вместе  с  Мельниковым.

  Были  они  там  ужасно  долго.  Вышли  оба  красные  и  возбуждённые.;  но  Меджитов  победно  шепнул  мне:
  - Ну  вот,  поработали!  Теперь  Виктор  Иванович  на  Учёном  совете  скажет  так,  как  нам  надо!
    Времени  было  далеко  за  ужин,  и  мне  лишь  удалось  увидеть  спину  Ильичёва,  ведомого  в  столовую;  но  и  от  спины  его  меня  оттирала  какая-то  медсестра  или  врач.
    Рука  Ильичёва  была  в  гипсе,  как  «Бриллиантовая».

    Через  день  я  опять  высиживал  у  дверей  его  палаты.;  у  него  была  Муза.  Вот  они  прошли  мимо  меня  в  кабинет  главврача;  а  вскоре  Муза  позвала  меня:
  - Виктор  Иванович  может  Вас  выслушать.
  Я  пошёл  в  кабинет  главврача.  В  его  «предбаннике»  Ильичёв,  держа  трубку  телефона  левой  рукой,  разговаривал  с  Москвой:
  - Я  вам  подошлю  человека!  Нет,  он  не  член  Совета,  но…  Да,  это  мой  человек!  Да,  вместо  меня…
    Почему-то я  подумал  о  Алексееве.

  Закончив  разговор  по  телефону,  шеф  обернулся  ко  мне.
  - Виктор  Иванович,  как  последний  кусок? – начал  я.  – Я  думаю,  уже  есть,  что  защищать,  а?
  - А  тебе  Аркадий  ничего  не  передавал?  Спросил  вдруг,  как  бы  с  намёком,  Ильичёв.  – Неужели  ничего?
  - Нет! – сказал  я,  думая:  «Что  же  должен  был  сказать  мне  Аркашка  Алексеев  от  имени  Ильичёва,  чего  сам  шеф  мне  в  глаза  сказать  не  может?»

  - Знаешь,  стиль  мне  не  нравится:  как-то  конспективно.  Вроде  конспекты  статей.  Смелее,  смелее  свои  идеи  давай!...
  - Кстати,  о  статьях…, -  запнулся  я.  – А  как  защита  будет:  открытая или  закрытая?  Терещенко  вроде  бы  говорил,  что  закрытая,  вот  я  и  не  налегал  на  статьи…
  - Зачем  закрытая?  Давай  открытую,  а?  Давай  на  семинар  выйдем,  а!  Я  вот  подлечусь,  и  доложим  на  семинаре.  А  к  Аркадию  ты  зайди!

    Мне  оставалось  кивать  и  ретироваться.  Итак,  Ильичёв  тоже  считает,  что  мне,  то  есть  «нам» - ему  и  мне,  есть  что  докладывать.

Что там Стайлз  говорил?
    К  Алексееву  я пошёл  на  следующее  утро.  Он  рванулся  в  канцелярию  по  своим  делам,  бросив  мне:  «Не  ходи  за  мной!  Подожди!»
    Вернулся,  завёл  меня  в  кабинет  и  начал,  блестя  глазами,  как  заговорщик:
  - Ну,  как  живёшь?  Как  у  тебя  жизнь?
  - Нормально! – ответил  я,  делая  вид,  что  не  понимаю.

  - Ну,  прочитал  я  твою  работу,  прочитал!  Только  ты  уж,     э,….   Очень  кратко!...  Ты  уж  поясняй,  что  там  этот…  э-э…  Стайлз  говорил.  А  то  человеку  со  стороны  не  очень…  э-э-э  понятно,  так?
    Тут  в  кабинет  вошла  Кобылянская  и  сказала,  что  просит  приёма  депутат  райсовета.
  - Давай! – небрежно  бросил  Аркашка.

    Вошла  какая-то  скромница,  бедновато  одетая,  без  «причёски»;  сразу  протянула  своё  громадное  ярко-красное  удостоверение,  и,  робея,  сказала:
  - Товарищ…  директор!  Мы  вот  проверяем,  нет  ли  простоя  вагонов…  Я,  как  депутат,  должна,…   но  я  простая  работница  с  мясокомбината…

    Я,  улучив  паузу,  спросил  Алексеева:
  - Может,  мне  пока  выйти?
  - Сиди! – уверенно  усмехнувшись,  ответил  он.  И  стал  рассматривать  удостоверение,  пристально  поглядывая  на  депутата.
    На  бедную  работницу  жалко  было  смотреть.  Она  стала  покрываться  испариной  и  красными  пятнами.

  Наконец,  Алексеев  холодно-размеренным  голосом  изрёк:
    У  нас – простоя  вагонов – не  бывает!
    Депутат  была  так  безумно  рада,  что  её  не  съели  заживо.
   Она  почтительно  взяла  своё удостоверение  и,  поминутно  благодаря  и  извиняясь,  задом  ретировалась  из кабинета.

    Я  подумал,  что  Алексеев  специально  не  дал  мне  уйти  на  время  ревизии,  чтобы  показать,  как  он  лихо  расправляется  со  всякими  там  депутатами  народной  Советской  власти.
  - Ну  так  вот!...  Э-э…,  пиши  подробнее,  чтобы  любой  мог  разобраться.  И  таскай  всё  это  мне.  И  о  жизни  подумай!...

    Мне  оставалось  только  уйти.  Что  всё  это  значило?  По-моему,  мне  намекали:  пиши  так,  чтобы  нам,  Ильичёву  и  Аркашке,  было  понятно,  отдавай  свою  продукцию  нам  в  руки;  тогда  и  «жизнь»  твоя  полегчает.
    А  если  не  таскать  им  плоды  своего  труда,  то  что  мне  грозит?  Почему  я  должен  писать  «для  каждого»,  «человеку  со  стороны»,  а  не  для  специалистов,  понимающих  дело  с  полуслова?
    Почему,  говоря  высокопарно,  я  могу  служить  обществу,  только  через  служение  Аркашке?

  Вспомнилось,  как  он  и  Копвиллем  отреклись  от  меня  в  трудную  минуту,  когда  я  отчитывался  за  аспирантуру.  А  теперь  вот  на  готовенькое  Аркадий  лезет  в  судьи  моей  работы,  в  которой  он  ни  бельмеса.  В  менеджеры   какие-то,  в  продавцы  чужого  труда  или  ещё  похуже…
  «О  жизни  подумай» - это  ведь  угроза;  как  в  милиции.
    Пришло  время  выбора.  Или  в  рабы  с  надеждой  на  милости  господские,  или – попробовать  драться  за  свободу,  не  дать  себя  оседлать.

Мне  сегодня  предстоит  бороться.
Скачки!  Я  сегодня  фаворит.
Нынче  ставят  все  на  иноходца.
Но  не  я – жокей  на  мне  хрипит!
Он  вонзает  шпоры  в  рёбра  мне.
Зубы  скалят  первые  ряды.
Ах,  как  я  бы  бегал  в  табуне!
Но  не  под  седлом.  И – без  узды.

Совсем другой Алексеев
    Любопытно,  что  вскоре  я  получил  письмо  от…  А. В. Алексеева.  Нет,  не  от  Аркашки  Владимировича,  а  от  Александра  Владимировича  из  Института  оптики  атмосферы  СО  АН  СССР.
  Когда-то  я  обратил  внимание  на  его  тезисы  в  Трудах  XI-ой  Всесоюзной  конференции  по  распространению  радиоволн  (1975 г.).  А  летом  1983 г.  проштудировал  монографию  его,  в  соавторстве  с  М. В. Кабановым  и  И. Ф. Куштиным,  о  рефракции  в  земной  атмосфере.
  И  написал  ему  нечто  вроде  «спасибо»  с  некоторыми  замечаниями,  приложив  отдельный  оттиск  статьи  Половинкина  о  рефракции  над  Амурским  заливом.
   В  ответ  получил  следующее.
Глубокоуважаемый  тов.  Бородин!
    К  сожалению,  Вы  не  написали  мне  своего  имени  и  отчества,  поэтому  прошу  извинения  за  такое  обращение.
    Жаль,  что  я  не  получил  Ваше  письмо  немного  раньше:  7 – 9  сентября  у  нас  проходило  Всесоюзное  совещание  по  рефракции  электромагнитных  волн  в  атмосфере,  на  котором  было  довольно  много  докладов  по  рефракции.

    Огромное  спасибо  за  присланный  оттиск  статьи  А. А. Половинкина,  буду  очень  признателен,  если  Вы  сможете  мне  прислать  и  Вашу  статью  о  нём.
    По  поводу  Ваших  вопросов  насчёт  таблицы  52:  1)  графа   3 – действительно  разница  температур  на  высотах  0,5  и  2 м;  2 )  «температура,  К» - на  высоте  1 м;  3 )  коэффициенты  К1,  К2,  К3  относятся  к  трассам,  соответственно:  2279,15;  3892,21 ;  4381,50 м  с  превышениями  высот  6,58;  7,17;  3,12 м.

   Пункт  наблюдения  располагался  в  20 м  от  уреза  воды.  Общая  схема  примерно  следующая  [ рисунок:  от  п.  набл.  веером  три  трассы  над  морской  бухтой ].
    Я  буду  вместе  с  соавторами  очень  признателен  за  все  Ваши  замечания  по  книге,  которые  Вы  сочтёте  нужными  сделать.  Сакерин  С. М.  защитился  и  уже  утверждён.
    В  октябре  собираюсь  приехать  на  Камчатку  и  по  пути  хочу  заехать  в  Ваш  институт.
 
 Почему-то  адрес  на  конверте  один,  а  в  письме  другой,  поэтому  я  высылаю  ответ  на  тот  адрес,  который  указан в  письме.
       С  наилучшими  пожеланиями,  с  уважением  А. В. Алексеев.    20.09.83

    Как  будто  нормальная  переписка  коллег,  понимающих  друг  друга  с  полуслова.  И  не  нужен  тут  никакой  Аркадий  и  никакой  Ильичёв.
Адрес  на  конверте  я  дал  институтский,  а  в  письме – домашний:  иначе  пришлось  бы  объясняться  с  Аркашкой.  И  ещё  вопрос,  отдал  бы  он  мне  это  письмо;  да  и  целое  следствие  развернул бы:  кто  такие  и  откуда  «связи».

    Статейку  о  Половинкине  я  послал  в  ИОА  только  перед  маем  1984:  её  выход  в  «Дальневосточном  учёном»  Калинин  попридержал  на  полгода  и  дал  на  22-ое  апреля:  неужели  потому,  что  в  ней  был  упомянут  И. Н. Ульянов,  отец  Ленина?
   Кстати,  статейка  публике  понравилась,  меня  даже  поздравляли,  останавливая  на  улицах.  Это  при  том,  что  Калинин  всё-таки  вычеркнул  о  Колчаке,  а  я  забыл  вставить,  что  Половинкин  упомянут  у  Шолохова  в  «Науке  ненависти».

    Интересно,  заезжал  ли  А. В. Алексеев  из  Томска  в  ТОИ,  говорил  ли  с  А. В. Алексеевым-Аркашкой,  и  что  тот  ему  сказал  насчёт  меня?  Во  всяком  случае  больше  я  писем  из  ИОА  не  получал,  а  сам  не  навязывался.

Аспирантура ДВНЦ
    В  «Дальневосточном  учёном»  было  объявлено  о  заседании  аспирантской  комиссии.  В  ДВНЦ  не  было  секретом,  что  дела  с  аспирантурой  у  нас  швах,  то  есть  по-немецки – слабые.      Мне  хотелось  пойти,  но  я  уже  чувствовал,  что  Алексеев    за  мной  следит  через  И. В. Королёву  и  других,  чтоб  зацепить  меня  выговором  для  начала.

    Тогда  я  сделал  финт:  поехал  в  тот  день,  30  ноября  1983  года,  с  утра  к  главному  редактору  Калинину  в  «ДВ  учёный»  якобы  насчёт  статьи  о  Половинкине.
    И  когда  услышал  от  него  обычную  просьбу  «ещё  что-нибудь  написать»,  намекнул  на  аспирантскую  комиссию.
    Сработало:  он  повёл  меня  в  зал,  представил  в  присутствии  Шило  и  Глущенко   Ю. В. Куликовой,  которая  в  Президиуме  вела  дела  аспирантские,  и  просил  мне  содействовать,  как  внештатному  корреспонденту.

    В  зале  я  увидел  своего  друга  Лёху  Дёмина,  подсел  к  нему.  Лёха  уверенно  заявил:
  - Я  вижу – директоров  нет.  Это  значит – что  бы  ни  решили    тут,  ничего  не  изменится.  Так  всё  и  будет  лишь  на  бумаге.
    Репортаж  я  сдал  на  следующий  же  день  без  какой-либо  помощи  со  стороны  Куликовой.  Кстати,  она – жена  Льва  Шикова.  «За  кадром»  репортажа  осталось  многое;  ниже  кое-что  из  того.

    Цитирую  Е. А. Радкевич:  «В  значительной  мере  наши  аспиранты  являются  заложниками  нашей  неорганизованности».  Если  бы!  Они – заложники  организованной  эксплуатации.
     Она  же:  «Брать  с  готовым  материалом!»  Это  при  недоборе-то?
    И  ещё:  «Нельзя  перегибать  палку» - в  контексте  «нельзя  слишком  давить  на  руководителя».  Ну-ну,  на  Ильичёва  надавишь!...
  «Очникам  всё  предоставлено» - что-то  я  по  себе  этого  не  заметил.
   «Соискатели – наиболее  реальный  канал;  значит,  дикоросы  соберём  и  выдадим  за  свой  урожай?  Спасение  утопающих – дело  рук  самих  утопающих.

    Из  выступления  Н. И. Савина:  «Не  вскрываются  глубинные   процессы  в  положении  с  аспирантурой»;  «нельзя  брать    только  лишь  с  пустым  желанием,  но  план  заставляет  брать  случайных  людей»;  «не  гнаться  за  количеством»;  «применительно  к  местным  кадрам – искать  ещё  в  вузе»;  «стихийность  в  выборе  направлений».
   И  тут  Савин выдал:  «Кандидатом  можешь  ты  не  быть,  но  учёным  быть  обязан».  Во-первых,  комиссия  как  раз  для  производства  кандидатов;  во-вторых,  это  надо  бы  в  адрес  Аркашки.

  Далее  Савин заявил,  что  «престиж  аспирантуры  упал»,  «по  транспортным  проблемам нет  заявлений» - и  тут  же  просит  создать  спецсовет  по  транспорту!  Для  кого?
    Вылез  на   трибуну  Б. В. Преображенский,  наш знаменитый  спец  по  кораллам.  Вся  его  речь – мемуары  о  том,  как  он  не  мытьём,  так  катаньем  пробил  себе  докторскую.
  В  итоге – просит  трудоустройства  для  своих  многочисленных  учеников-коралловедов.  Кстати,  во  Владивостоке  минимум  три  доктора  «по кораллам»;  а  сколько  кандидатов?  Эта  красота  требует  вояжей  в  тропики;  разорят  они  державу!...

    Глава  ДВНЦ  Н. А. Шило  в  своей  речи  резюмировал  Глущенко  и  Радкевич,  добавил,  что  срезали  ассигнования  на  научные  журналы,  нет  мгновенной  информации.
  О  рабочих  площадях  и  жилье  он  плакал, приводя  в  пример…  Магадан.  Сказал,  что  там  аспирантура  не  самая  слабая.  Почему  бы  это?
   Сказал  бы  я:  «Да  туда  не  едут  Аркаша  Алексеев,  Ринатик  Меджитов,  Лёня  Митник,  Жора  Батюшин,  Славик  Терещенко  и  т. п.!»

    - Очень  часто  защита  дальневосточников  проходит  не  на   Дальнем  Востоке  и  не  в  своих  городах, - сетовал  Шило.  Почему?  А  вот  в  родном  городе  моей  Ленке  публично  завлаб  клялся  «закрыть  путь  в  науку».  Мы  и  ездили  в  Ленинград,  извели  кучу  денег.
  - Срезаны  финансы  на  качественный  рост  ДВНЦ – сократить  планы  аспирантуры? – заявил  Шило.  Ну-ну…
 А    дальше  он  выдал:
  -  Причина  оттока  докторов  наук  с  Севера  и  Дапьнего  Востока – не  улучшаются  условия  после  защиты  докторской.
  Бедняги!  Они  для  дома,  для  семьи  старались,  а  не  из  любви  к  познанию…  Ведущие в  науке  страны  не  платят  за  учёные  степени,  не  дают  должностей  лишь  по  факту  защиты.  А  советская  наука  манит  карьеристов,  рвачей,  прохиндеев:  получи  диплом-бумажку – и  льготы за  неё  пожизненно.

    Из  заключительного  слова  Глущенко:  «Аспирантская  комиссия  не  должна  заниматься  уровнем  руководителей».  Да,  это  рискованно:  называть  дураков  дураками.  И  аспирантская  комиссия  должна  заниматься  всем,  что  касается  аспирантуры.
  -  Аспирантура – учебное  заведение,  и  за  срок  надо  бороться, - заявил  Глущенко.  Я  вспомнил,  как  боролась  Ядвига,  предложив  мне  подать  в  Учёный  совет  «куклу».

    Больше  стало  людей  с  заделом, - добавил  он  оптимизма.  «Больше  накопилось  засидевшихся  в  девках», - понял  я.
    Наконец,  Глущенко  сказал:
  - Тот  факт,  что  на  нашем  собрании  нет  ни  одного    представителя  ТОИ,  прекрасно  характеризует  отношение  к  аспирантуре  в  этом  институте!»
    Шило  рассвирепел  и   тут  же  провёл  решение:  заслушать  ТОИ  по  вопросу  об  аспирантуре  специально  на  ближайшем  заседании  Президиума  ДВНЦ.  И  сразу  объявили  перерыв.

Глущенко и другие
    В  перерыве  Куликова  представила  меня  Виктору  Юрьевичу  Глущенко,  главному  учёному  секретарю  ДВНЦ;  уж  не  знаю,  зачем.
  Он  очень  доброжелательно  и  с  любопытством    поинтересовался  моими  делами  по  аспирантуре  и  причинами,  приведшими  меня  на  это заседание.

  Конечно,  лучшим  учёным  секретарём  я  считал  Васю  Солдатова,  но  и  к  Глущенко  были  хорошие  чувства.  Он  занял  этот  пост    почти  одновременно  с поступлением  меня  в  аспиранты.  Работая  с  Терёхой,  я  не  мог  не  создавать  сложности  ему,  постоянно  подавая  заявления  на  зкзамены  после  срока;  но  без  лишней  бюрократии  меня  дополнительно  включали  в  списки.

  А  с  января  1980  года  аспирантам  стали  платить  стипендию 150  рублей  вместо  90:  этого  добился  Глущенко,  долго  прошибая  всякие кабинеты  вплоть  до  Совета  министров.
  Правда,  я  сразу  подумал,  что  это  ничего  не  даст  для  успехов  аспирантуры,  главное – не  деньги.  Так  оно  и  вышло:  Глущенко  лишь  ввёл  в  расход  казну.

  Где-то  в  году  1982-ом  вдруг  сняли  с  директорского  кресла  Института  химии  члена-корреспондента  Ипполитова  и  зашвырнули  его  в  завлабы  на  Камчатку.
  Я  думаю,  за  дело,  «за  нескромность  и  путание  личного  с  государственным».
  И  в  этом  деле  главная  роль – Глущенко.  Наконец,  он  раньше  был  деканом  химфака  ДВГУ,  коренной наш кадр,  а  это  в  моих  глазах – огромный  плюс.

    После  перерыва  стали  обсуждать  проект  введения  в  каждом  институте  научного  куратора  аспирантуры  с  правами  в  области  организации  учёбы,  общественной  работы  и  быта  аспирантов,  в  участии  в  кадровой  политике  вообще.
  Такой  куратор – не  председатель  аспирантской  комиссии  института,  а  «политический  орган»  при  ней,  в  помощь  учёному  секретарю,  научный  консультант  по  организации    работы  апирантуры.

  Большинство  правильно  уловило  «прокурорскую»  роль  этого  куратора;  стали  опасаться:  «Не  будет  ли  конфликтов?»
  - Пусть  будут  конфликты! – сказал  Глущенко.  – Ведь  если  их  не  будет,  то  зачем  тогда  куратор?
    Вдруг  с  места  сорвался,  как  с  цепи,  А. Е. Кирилин,  бывший  сержант  НКВД  1937-оо  года,  по  прозвищу  «Змей  Горыныч»:
  - Да  этот  проект  никуда  не  годен – он  весь  сплошь  из  противоречий!
  - Вас,  как  философа,  специалиста  по  противоречиям,  это  должно  только  радовать! – со  спокойной  улыбкой  парировал  Глущенко.  Я  аплодировал  ему  в  душе:  так  умно  осадить  Горыныча!

    Далее  Глущенко  сказал,  что    этот  проект  был  разослан  предварительно  по  институтам  на  отзыв,  и  зачитал  самый  крайний  отзыв – Алексеева:  «Вряд  ли  стоит  кому-то  вмешиваться  в  наше  дело!»
   В  этом – весь  Аркашка.  По  поводу  его  отзыва  Глущенко  заметил:
  - Может  быть,  ТОИ  как  раз  в  знак  протеста  и  не  прибыл  сюда?

    Затем  объявили,  что  информацию  имеет  Ю. В.  Куликова.  Она  предупредила,  что  в  апреле  1984-ого  года  будет  заседание  по  аспирантуре  с  повесткой:
1. Итоги  за  1983-ий  год  и  задачи  на  1984-ый
2. О  состоянии  целевой  аспирантуры
3. О  работе  институтов  по  выполнению  постановления  Президиума
План  они  составили  очень  большой.

  О  чём  ещё  она  говорила?  О  том,  что  в  декабре  1982-ого  года  ДВНЦ  посетили  с  ревизией  ответственные  лица  ВАК  Ермаков  и  Назаренко.
  ВАК  подвергается  тотальной  проверке  Очень  обижен  и  возмущён  был  нашим  Центром  некий  Покровский – заведующий  ВАК  по  общественным  наукам.
  Научные  руководители  слабо  знают  Положение  об  аспирантуре.

  Руководство  соискателями – без  контроля  и  учёта.  Единственное,  что  обязан  соискатель – это  утвердить  тему  на  учёном  совете.
 При  оформлении  соискателя  надо  в  приказе  указать срок:  от  1  до  5  лет:  обычный  расчёт – 1  год  на  каждый  экзамен,  ещё  не  сданный,  из  кандидатского  минимума.  Научное  руководство  соискателем  оплачивается  из  расчёта  15  часов  в  год;  но соискатель  может  не  оформлять  научного  руководства.

  Научный  руководитель  обязан  быть  только  с  должностью  не  ниже  завлаба [Это  зачем?  Завлабы – главные  паразиты  на  соискателях].
  Соискатель  может  перейти  в  аспирантуру:  на  этом основаны  феноменальные  достижения  ЛЭТИ,  который,  кстати,  закончил  Митник.  Там  в  срок  защищается  65%  аспирантов – это  бывшие  соискатели,  созревшие  и  перезревшие.  Так  уловка,  фокус,  превращена  в  успехи  подготовки  кадров.
    Ещё  уловка:  Крушанов  и  Мухачёв  переманили  к  себе  какого-то  аспиранта,  в  которого  много  лет  вложил (?)  Диков.  Ай  да  Крушанов!

    В  заключение  несколько цифр.  Из  288  аспирантов  за  пятилетку  в  срок  защитились  11  человек  и  2  закончили  «с  представлением  диссертации».
  В  год  на  одного  аспиранта-очника  тратится  5000  рублей,  из  них  «стипендия  Глущенко» - 1800  рублей.  Кому  остальные  деньги?
К  концу  1983-его  года  было  204  аспиранта,  из  них  20 – в  целевой  аспирантуре,  из  которой  лучшие – уже  на  Дальний  Восток  не  вернутся.

  Имелось  115  научных  руководителей,  из  них  72% - доктора  наук.  Всего  в  ДВНЦ  на  тот  момент  было  96  докторов  наук,  из  них  83 – руководили  аспирантами.
  Пожалуй,  лучшим  руководителем  в  ДВНЦ  признали  П. А. Лера,  директора  БПИ:  взял  трёх  аспирантов,  и  все  защитились,  счёт  3:0.
  В  то  время  как  у  Акуличева  счёт  0:5,  у  Копвиллема – 1:6.  Тут,  кстати,  грубо  нарушены  нормы  по  числу  руководимых.  О  Ильичёве  умолчали.

Аркаша – полемист
    Видимо,  Глущенко  и  Шило  слегка  пуганули  Алексеева:  мне  потом  рассказали в  редакции,  что  на  следующий  день  после  аспирантской  комиссии  Аркаша  бегал  по  Президиуму  с  квадратными  глазами  и  оправдывался.
  Ему  ткнули,  в  частности,  и  то,  что  от  ТОИ  был  только  я.
  - А  этот-то  чего  тут  делал? – взъярился  Аркашка.
  - А  он  по  поручению  редакции  «Дальневосточного  учёного»! - охладили  его.  – Он  будет  публиковать  репортаж.

    Ну,  после  такого  Алексеев  не  мог  не  «выступить  в  прессе».  И  вот  на  третьей  странице  «ДВ  учёного»  вышел  мой  репортаж,  а  на  первой  полосе  того  же  номера – чуть  меньшая  объёмом  заметка  Алексеева  «Подтвержено  делами».
  Мне  лень  переписывать  её  сюда,  хотя  было  бы  очень  познавательно  сравнить  наши  материалы.

  Легко  видеть  обычное  враньё  Алексеева:  так,  он  ставит  в  заслугу  на  1983-ий  год  две  кандидатские  и  одну  докторскую  защиты  в  ТОИ.
    Одна  из  этих  кандидатских искусственно  включена  в  итог  83-его  года:  защищена  в  82-ом,  но  открытка  из  ВАК  пришла  после  Нового  года.
   Докторская  Навроцкого – до  сих  пор  не  защищена!  Короче,  контрпубликация  Алексеева – парадно-лакировочное  враньё,  приписка.
  Когда  сам  себя  не  воспоёшь,  кто  же  тебя  похвалит.

    Между  прочим,  редактор  «ДВ  учёного»  А. А. Калинин  вставил  в  мой  репортаж  фразу,  сказанную  мной  устно,  и заострил  тезис,  что в  аспирантских  вопросах  неплохо  бы  послушать  самих  аспирантов.
  Не  знаю,  это  ли  возымело  действие,  но  через  пару  недель  в  БПИ  Лер  собрал  всех  аспирантов  на  прямой  разговор  по  их  проблемам.  Как  минимум,  мы  с  Лером  солидарны.

    А  всё-таки    поразительно,  как  Алексеев  без  зазрения  совести  расхваливал  «успехи»  ТОИ,  когда  аспирантура  в  нём  по  всем  показателям – на  последнем  месте.
   Главный  же  тезис  его:  «это  наше  внутреннее  дело,  что  и  как  мы  проделываем  с   аспирантами!»
  Видит  бог,  я  сразу  же  почувствовал,  что  полемизировать  с  этим  придётся  мне  большой  кровью  и  далеко  не  на  страницах  «ДВ  учёного»».
  А  храбро  плюёт  Аркашка  на  Шило  и  Глущенко  лишь   потому,  что  за  его  спиной – академик  Ильичёв.

В блокаде
    К  концу  1983  года  стало  совершенно  ясно,  что  я  кое-что  умею  делать,  чего  не  умеет  пока  никто  в  институте,  потому  что  понимаю  динамику  слоя  атмосферы  над  морем  лучше  других.  С  этим  согласны  Ильичёв,  Алексеев,  Митник,  Букин  и  некоторые  ещё.
     Я  закончил  рукопись,  которую  можно  считать  первым  вариантом  диссертации,  сравнивая  её  даже  очень  строго  с  тем,  что  выносят  на  защиту.
   Есть  в  ней  и  математический  аппарат,  и  программы  расчётов  на  фортране.  Изготовлены  плакаты-иллюстрации  к  докладу  работы,  и  я  готов  обсуждать  её  со  специалистами.
  Конечно,  о  локации  низко  летящих  над  морем  ракет  я  пишу  лишь  намёком,  но  спецы  поймут.  Это – закрытая  часть  диссертации,  о радиоволноводах.

    Первый  вывод:  надо  «застолбить»  результаты.  Попытку  вынести  их  даже  на  семинар  Географического  общества  мне  пресекли,  замылив  тезисы.
  Попробуем  продолжить  это,  повторить  попытку.
    Я  отправил  3.12.83  письмо  в  редакцию  «Известий  ВГО»  с  такой  содержательной  частью:
«… К  сожалению,  я  поздно  получил  информацию  о  Первом  Всесоюзном  совещании  по  комплексному  картированию  океана (декабрь  1983,  Калининград),  и,  очевидно,  не  смогу  в  нём  участвовать.
    Прошу  сообщить  мне  о  возможности  и  порядке  представления  статьи  «О  картировании  влажности:  качественное  различие  профилей  основных  метеоэлементов  над  сушей  и  океаном»  для  публикации  в  «Известиях  ВГО».
  Действительный  член  ГО  СССР  с  1974  г.,  м. н. с.  Тихоокеанского  океанологического  института  Бородин  В. Г.»

    Довольно  долго  я  ждал  хоть  какого-нибудь  ответа  на  это  письмо,  но  так  ничего  и  не  получил.  Видимо,  что-то  пришло  на  адрес  ТОИ;  а  значит,  оказалось  в  лапах  Аркашки.
    Просматривая  журнал  «Радио»,  я  следил  за  проведением  им  под  руководством  ИЗМИРАН  «Спортивно-научного  эксперимента  «Радиоаврора» (СНЭРА).

  В  номере  за  август  поместили  первые  итоги  СНЭРА  и,  между  прочим,  предложили  материалы  по  влиянию  радиоавроры  на  условия  распространения  УКВ  в  тропосфере  и  данные  о  шуме  УКВ-эфира  во  время  радиоавроры.  Это  уже  затрагивало  мою  тему  в  части  авроры  над  океаном.
  К  тому  же,  я  помнил  высокие  отзывы  о  возможностях  радиолюбителей  для  научной  работы  таких  корифеев,  как  А. Л. Минц,  А. И. Берг,  Е. К. Завойский.
  Словом,  тоже  3.12.83  я  отправил  письмо  в  редакцию  журнала  «Радио»:
Глубокоуважаемые  товарищи.
    Я  работаю  в  Тихоокеанском  океанологическом  институте  Дальневосточного  научного  центра   АН  СССР  над  вопросами  мониторинга  синоптической  изменчивости  океана  методом  радиотрассы.
    Учитывая  начало  массового  интереса  к  430  Мгц  и  рекордные  достижения  на  1215  Мгц,  предлагаю  организовать  по  образцу  СНЭРА  изучение  радиолюбителями  изменчивости  распространения  УКВ над  водой.
    Могу  выслать  проект  обращения,  программу,  а  также  инструктивную  популярную  статью  объёмом  3-4  листа  машинописи  по  следующему  плану:
1. Краткая  история  изучения  океана  методом  радиотрассы.
  2. Модели  среды  распространения ДМ – СМ  радиоволн  над  морем
  3. Рекомендации  радиолюбителям  по  дальним  связям  на  УКВ.
    Если  вы  заинтересованы,  буду  просить  поддержки  своего  научного  руководителя  академика  В. И. Ильичёва.  Желаю  дальнейших  успехов  в  вашей  работе.
           Мл.  науч.  сотрудник  В. Г. Бородин»

    Ответ  пришёл  через  месяц,  подписала  его  научный  редактор  Н. А. Григорьева.  Смысл  его:  «если  возьмёте  на  себя  всю  обработку  материалов,  то – присылайте,  что  обещали».
    Я  написал  программу,  довольно  детальную,  и  статейку  «Радиомониторинг  океана»,  поклялся  всю  переписку  с  радиолюбителями  и  обработку  данных  делать  сам  и  отправил  всё  этой  Григорьевой.

  Дело,  казалось  мне,  начинает  загораться.  Во  всяком  случае,  загорелся  им  я.   И,  встретив  однажды  на  Луговой  Юру  Зорина (  работал  он  давно в  ТОИ  заведующим  бюро  КИП),  известного  в  кругах  «технарей»  города  не  многим  менее  Бакланова,  выложил  весь  замысел  ему.
  Он  тут  же  потащил  меня  к  живущему  недалеко  от  дома,  куда  я  влез  в  окно  сестры  Н. Белоножко,  его  знакомому,  Володе  Казанцеву.
    Этого  мастера  радиоспорта  и  члена  крайбюро  радиолюбителей  не  оказалось  дома,  но  его  рабочий  адрес  Зорин  мне  дал:  мореходная  школа  МРХ,  через  дорогу  от  моей  «берлоги»  на  Кирова,64!

    К  Казанцеву  я  вскоре  зашёл,  познакомился;  он  преподаёт  в  этой  мореходке  радиотехнику.  Сам  Казанцев  проектом  «Спортивно-научного  эксперимента  «Радиомониторинг  океана»» (СНЭРМО,  как  я  его  окрестил),  заинтересовался  мало,  даже  очень,  но  дал  мне  адреса  энтузиастов:  А. П. Серба  во  Владивостоке  и  Ю. Б. Кретов  в Кемерово.

    Сербу  я  разыскал.  Это  действительно  фанатик  УКВ,  старый  холостяк,  единственный  сын  у  старушки  мамы,  заведует  КИП  в  Дальэнерго.
  Многим  он  жертвует   ради  УКВ,  даже  отличную  квартиру  сменял  на  дрянь,  но  лучше  расположенную  для  связей:  над  верхней  станцией фуникулёра.  Проговорили  мы  с  ним  часа  два.

     А  Кретову  написал  письмо.  Он  ответил  с  энтузиазмом.  Переписка  всё  разгоралась.
  Я  выслал  ему  дубли  материалов  по  СНЭРМО,  получил  от  него  ценную  критику.
  Мы  очень  сильно  сдружились  заочно,  я  теперь  уверен,  что  взаимно  очень  полезно.
  У  меня  был  план  собрать  нечто  вроде  школы-семинара  для  радиолюбителей  и  всех  желающих.
  Фактически  все  разделы  моей  диссертации,  кроме  секретных,  в  популярном  изложении  могли  бы  там  прозвучать.  Увы,  я  ещё  не  знал,  в  какой  блокаде  оказался  по  милости  Аркашки,  Ильичёва  и…  КГБ.

Патон и тревога
    Как  раз  в  первом  номере  «Известий»  за  1984  год  заметил  я  статью  Б. Е. Патона,  в  форме  интервью.  Под  рубрикой  «Точка  зрения»,  т. е.  вроде  бы  частное  мнение.
    Статья  эта  меня  воодушевила,  но  и  встревожила.
  Патон  пишет:  «Научно-исследовательские  институты  теперь,  конечно же,  не  назовёшь  «зоной  комфорта».  Поэтому  так  сложен  кадровый  вопрос».

  И  далее: «Нам  остро  необходима    азартная,  одержимая,  талантливая  молодёжь. …  Что  же  касается  реальных  возможностей,  то  они  уменьшаются  с  каждым  годом.
  …  В  нашей  стране  тоже  сокращается  приток  молодёжи  в  вузы.  Особенно  на    естественные и  технические  факультеты. …  Гаснет  мода  молодёжи  и  на  физику».

  Патон  думает,  как  привлечь  молодых  в  физику:  «Проверенные  стимулы:  материальная  заинтересованность,  возможность  самостоятельного  творчества…».
  Ну,  материальное – не  главное:  славный  Новосибирский  академгородок  строился  в  тяжёлых  условиях,  а  вот  самостоятельно  творить  там  не  мешали.

  А  в  ДВНЦ  ринулись  именно  на  материальное  отбросы  нашей  зауральской  науки.  Творить – пожалуйста,  но  только  первые,  а  часто  и  единственные авторы  созданного  будут  они!
    Патон  бьёт  тревогу:  «Пока  дефицит  кадров  не  стал  явным  для  всех…  Но это  благополучие  кажущееся,  недолгое…  Однако  если  уже  теперь  не  принять  срочных  мер,  впереди  нас  ожидают  серьёзные  трудности».

      Появление  таких  статей  означает:  «Поздно  пить  боржом – почки  уже  отвалились!»
  Это -  следствие  замалчивания  недостатков  до  предела,  когда  больной  уже  умер:  и тут  мертвецу – припарки.  Пахнет  интенсивной  торопливой  реанимацией.

  Постановление  ЦК  КПСС  и  Совета  Министров  СССР   «О  мерах  по   ускорению  научного  прогресса  в  народном  хозяйстве»  было  ещё  в  августе  1983-его  года;  сейчас  вышло  ещё  постановление  о  мерах  по  обеспечению  деятельности  временных  коллективов.
  Последнее-то  и  вызвало  слова  Патона:  «…  Руководитель  института  обязан  переводить    нужных  «под  идею»  сотрудников  в  ведение  межведомственной  группы.  Даже  вместе  с  материально-технической  базой.
 А  в  какое  положение  при  этом  ставят  руководителя  отдела,  у  которого  лучших  сотрудников  отбирают?
  Первое:  он  оказывается  как  бы  не  самым  нужным  для  решения  злободневной  темы.  Второе:  его  подчинённого  признают  более  одарённым,   чем  его  самого.
  Третье:  сокращается  штат  отдела  и  вместе  с  этим  оснащённость  оборудованием.
  Четвёртое:  тот,  кто  ушёл  во временную  группу,  должен,  по  положению,  вернуться  на  прежнее  место.  Но  будет  ли  у  него  уверенность,  что  его  захотят  взять  туда,  где  его  уход  ущемил  чьё-то  самолюбие?»

  Вот  оно  что:  зав.  отделом  априори  самый  нужный,  самый  одарённый,    болезненно  самолюбивый.  Беречь  его  надо,  Копвиллема  нашего;  об  Аркаше  да  Ильичёве  и  не  говорю…   А  эффективность  науки – дело  второстепенное.
    Опять  вспомнилось  моё  пари  с  Матецким:  он  предсказал,  что  СССР  грохнется  в  1986  году,  я – на  пять  лет  позже.
    Словом,  всё  в  статье  Патона  казалось  мне  «про  меня»,  «для  меня»  и  обращено  ко  мне.  Надо  действовать.  Конечно,  Алексеев  не  пустит  меня  ни  в  какие  «временные  коллективы».  Ноо  ведь  кое-что,  и  немало,  я  могу  сделать   со  школьниками  и  студентами?

Зимняя олимпиада
              5.01.84  я  прочитал  проект  ЦК  КПСС  «Основные  направления  реформы  общеобразовательной  и  профессиональной  школы».
  Особенно  понравилась  в  нём  идея  семинара  в  школе.  В  сущности,  мои  уроки  на  педпрактике  в  десятом  классе  СШ  №63  в  1969  году  и  были такими  семинарами,  причём  успешными.
  Чтобы  «прощупать»  нынешних  школьников,  я  и  решил  провести  «олимпиаду»  по  физике  атмосферы  и  океана.

    Пошёл  в  горком  комсомола,  в  школьный  отдел.  Там  меня  попросили  убедить  их,  что  это  нужно!  А  я  думал,  что  это  очевидно  и  в  горкоме читают  проекты  ЦК  КПСС.
  Ну,  убедил.  И  убедился,  что  комсомол  уже  заснул  и  просил  его  не  будить.  Неделю  они  с  кем-то согласовывали,  но  потом  разрешили.

   Задачек  полсотни  я  насочинял,  в  основном – на  «сообразительность»  и  на  «понимание».
  И  ринулся  во  Дворец  пионеров,  увлёк  этой  затеей  М. С. Спивак,  завуча  по  методработе.  18.01  я  дебютировал.  Напряжение  было  немалым;  я,  наверное,  похудел  на  килограмм-другой.  Народу  было  человек  сто да  дюжина  учителей.
  Кажется,  успех!...  Дома  подвёл  итоги  и  разослал  дюжину  персональных  приглашений  на  семинар.

    Пришли,  кажется,  двое:  Жарков  и  Коваленко.  Очень  симпатичные  ребята.  На  следующий  раз  пришли  четверо,  потом – никого…  Провал.
  Но  главное – я  чувствовал,  что  Дворец  пионеров – слишком  далеко,  да  и  администрация  «не  горит».

    Пошёл  в  интернат  к  Дубинину  Н. Н.,  получил  его  разрешение  на  «олимпиаду».  Любопытно,  что  кроме  Н. Н.,  там  вёл  физику Юра  Модестов;  с  ним  я  был  в  стойотряде  на  Чукотке  в  1969-ом  году.  Потом  Модестова  чуть  не  исключили (или  исключили?)  из  ДВГУ  за  что-то  диссидентское,  был  о  том  материал  в  «Тихоокеанском  комсомольце».  И  вдруг – встреча!

    Олимпиада  в  интернате  прошла  9.02;  Модестов  мне  помогал.  Я  подвёл  итоги,  написал  заметку  в  газету  на  всякий  случай,  а  Модестову – письмо,  как  он  просил.  Текст  официальный,  без  панибратства;  в  расчёте,  что  ему  придётся  показывать  посторонним.
Юрий  Александрович!
    Согласно  Вашей  просьбе  сообщаю  о  замеченных  пробелах  в  подготовке  по физике  на  основе  олимпиады,  которую  мы  с  Вами  провели.
1. Не  делается  различий  между  весом  и  массой.  У  плавающего  тела  выталкивающая  сила  компенсирует  вес,  но  не  массу.
2. Упущен  принципиальный  момент – в  жидкости  нет  трения  покоя.
3. Не  знают,   что  скорость  передачи   давления – это  и  есть  скорость  звука.  Ещё не  проходили?
4. Почему-то  длину  одного  градуса,  60  миль,  находят  делением  окружности  Земли    на  180,  а  не  на  360.
5. Не  знают,  что  долготу  исчисляют  по  обе  стороны  от  Гринвича,  т. е.  180  в. д. – это  равно  180  з. д.
    Пункты  4,  5 - это  по  адресу  учителя  географии?
6. О  приливах  знают  только,  что  Луна – их  причина.  Хотелось  бы  большего.
7. Не  знают,  что  в  плоскости  орбиты  ИСЗ  всегда  лежит  центр  Земли.  Вопрос  не  астрономии,  а  вообще  движения  в  поле  центральных  сил.
 8. Не  представляют,  как  много  0,03  объёма  океана.
9.    Шестые  классы  верят  своим  глазам и  эксперименту.  Это  хорошо.  Седьмые – уже  больше  верят  книжкам;  восьмые – верят  теоретическому  и  писанному  сильнее,  чем  собственным  глазам.  Это  плохо.
10.  Никто  не  решил  две  задачи:
 а) Чем  занимался  всемирно  известный  океанолог,  которому  во  Владивостоке  поставлен  памятник?  Это  Макаров.  Единицы  назвали  Невельского,  но  он  не  всемирно  известный;  и  скорее  геогрф.  Задача  не  по  физике,  а  по  патриотизму.
 б) Суша  занимает  в Южном полушарии  19%.  Сколько  процентов  занимает  суша  в  Северном  полушарии? – Около  39%.  Неясная  редакция  задачи?  Причём  многие  знают,  что  всего  суша  занимает    около  30%.
    Отдельных  ошибок  много,  но  перечисленные – массовые?  Вообще  Ваши  ребята  значительно  лучше  подготовлены,  чем  во  Фрунзенском  районе.  Там  тоже  позволялись  мелкие  подсказки  учителей.
  Надеюсь  найти  время,  и  с  Вашего  позволения  ,  попробовать  вести  семинар  по  физике  океана  и  атмосферы  с  10 – 15  марта.  Желаю  успехов».

     Заметку,  условно  названную  «Об  океанологии,  «олимпиаде»  и  реформе  школы»  я  понёс  Т. В. Смирновой,  рассчитывая,  что  она  меня  поддержит.
  Разговор  получился  нехороший.  Я чувствовал,  что  она,  не  возражая  по  существу,  что-то  темнит.  Как  будто  хвалит,  но…
  К  слову,  она  сказала,  что  подъёмная  сила»  не   пошла  в  печать  лишь  потому,  что  я  не  бегал,  не  «пробивал».  К  кому  бегать  выше  зав.  отделом  науки?

  Я  понял,  что  и  вторую  заметку  Смирнова  не  пустит;  озлился  и  распрощался  с  ней  «навсегда».  Так  и  вышло:  Смирнова  пообещала    опубликовать,  помариновала  до  закрытия    «обсуждения  школьной  реформы»  и – ничего  не  попишешь.
  Этого  и  следовало  ожидать:  читая  статейки  Смирновой,  нетрудно  видеть,  что её  стиль – слащаво-благополучный.
  «Стиль – это  человек», - сказал  Бюффон,  как  помню.  Малейший  намёк  на  критику  вызывает  у  неё  страх.

    Лекции  по  составленной  мной  программе  семинара  я  подготовил  уже  к  весенним  каникулам  в  школе.  А  там – последняя  «штурмовая»  четверть.  Встретил  однажды  Модестова,  и  мы  договорились,  что  целесообразно  начать  мне  семинар  уже  с  нового  учебного  года.

Побочное дело
        История  отношений  Половинкина  и  Колчака  продолжала  меня  интересовать.  Путь  Половинкина  от  министра  Колчака  до  лауреата  Сталина – это  сюжет!
  Колчак – «летописец»  экспедиции  Толля,  фанатично  искавшего  Землю  Санникова;  Колчак – отчаянный  путешественник  в  Арктике,  и  автор  двух  монографий  о  ледовитости    полярных  морей.
    И  тот  же  Колчак – «пёс  Антанты».  С  этим  надо  было  разобраться,  это – поучительно.

  И,  между  делом,  я  проштудировал  монографию  Г. З. Иоффе  «Колчаковская  авантюра  и  её  крах».  Книга  мне  понравилась  очень,  вызвала  кучу  мыслей (или  недомыслия?).
  Я  написал    в  издательство  «Мысль»  с  просьбой  сообщить  мне    адрес  Иоффе,  если  он  не  против.

  А  ответ  мне  пришёл  от  самого  автора.  Я  написал  ему  многое  из  того,  что  думал  о  колчаковщине,  революциях  вообще  и,  конечно,  о  Половинкине.
  Выслал  ему  рукопись,  не урезанную,  своей  статьи  о  Половинкине.  Второго  письма  от  Иоффе  я  не  получил;  да  и  не  рассчитывал  на  то.  Главное – выговорился.

Головой о стену
       Выговориться  по  делам  диссертации  хотелось  никак  не  меньше.
  Год  1084-ый  я  наметил,  как  год  представления  лиссертации.  Оставалось  переплести  том,  вклеить  фото (их  ещё  надо  было  сделать).
  Пришёл  я  к  Марголину  подписать  заявку  на  фотоработы  для  диссера.  Он  поинтересовался,  кто  же  научный  руководитель.
  Услышав  «Ильичёв»,  Марголин  сказал,  что  вообще-то  для  диссертаций  фотолаборатория  ТОИ  не  делает  работы,  но  в  этом  случае  сделает.

  Мне  стало  немного  неприятно;  чем  хуже  аспиранты  неильичёвские,  почему  для  них – нельзя?  Можно  было  бы  не  брать  подпись  Марголина:  Володя  Штабной  для  меня,  по  старой  дружбе,  наверное,  сделал  бы  и  без  этой  визы.  Но  я  взял:  с  худой  овцы  хоть  шерсти  клок.

    Когда  тащил  по  коридору  большую  пачку  фотографий,  повстречал  Митницу.  Она  спросила,  что  несу.  «Последние  картинки  в  диссер», - ответил  я.  После  чего  заметил,  что  Митница  тщится  скрыть  острое  любопытство.  Что  за  ним?

    Решил  позаботиться  заранее  о  реферате.  Кто-то  направил  меня  в  ДВГИ,  в  комнату  542,  тел.  69-4-34,  к  Дьяковой  Вере  Ивановне.
  Когда  я выслушивал  от  неё  требования  к  рукописи  реферата,  в  комнату  вошла…  Муза  Васильевна  Ильичёва.  И  стала  прислушиваться  к  нашему  разговору.
  Я  почувствовал,  что  Ильичёва  недовольна  самим  фактом  разговора,  что-то  замышляет.  Однако  о  возможности  отпечатать  реферат  я  как  будто договорился.

    Пошёл  двигать  диссертацию  дальше.:  заглянул  в  спецсовет  к  его  секретарю В. Н. Новожилову.  И  хотя  смог  ему  показать  лишь  отдельные  листы  диссертации,  Новожилов  уверенно  заявил,  что  предзащиту  он  мне  мог  бы  устроить  уже  в  апреле-мае!
  Казалось  бы – полный  зелёный  свет.  Но  через  день  Новожилов  стал  делать  вид,  что  и  знать  не  знает  меня.  Что  случилось?  Кто  прикрыл  его  энтузиазм?  Кого  испугался  фронтовик  битвы  с  Гитлером,  бывший  пулемётчиком  на  передовой  всю  войну?

    Я  отчаянно  пытался  найти  слушателей  для  своих  идей,  кроме  Алексеева,  Митника  и  Ильичёва.
  Накатал  письмо  в  Научный  совет  АН  СССР  по  комплексной  проблеме  «Распространение  радиоволн»:  «Убедительно  прошу  уведомить  меня,  будут  ли  высланы  в  адрес  ТОИ  ДВНЦ  информационные  материалы  о  XIV  Всесоюзной  конференции  по  распространению  радиоволн.
  Хотел  бы  представить  доклад  на  тему  «Модель  среды  для  задач  распространения  УКВ  над  океаном  и  некоторые  её  приложения».
  Никакого  ответа  до  меня  так  и  не  дошло.

    А  на  осень  1984-ого  года  в  Находке собирали  XIV  Дальневосточную  математическую  школу-семинар.  Там  можно  было  доложить  своё без  лишнего  бюрократического  оформления.
  И  в  апреле  я  послал  заявку  на  участие  и  регистрационный  лист:  предлагал  на  секцию  «Уравнения  математической  физики  и  теория  чисел»  своё  сообщение  «О  применении  уравнений  математической  физики  для  моделирования  динамики  радиометеорологических  условий  распространения  УКВ  над  океаном».  И  тут  никакого  ответа  до  меня  так  и  не  дошло.

    На  октябрь  1984 г.  в  Звенигороде  планировался  Всесоюзный  семинар  «Эволюционное  моделирование  и  обработка  данных  радиофизического  эксперимента»  под  эгидой  ИРЭ.
  Конечно,  туда  без  актов  экспертизы  и  прочей  «бюрократической  кухни»  ничего  не  возьмут,  а  на  «кухне»  этой  шеф-повар – Алексеев.
  Поэтому  я  наметил  оказаться  там  любым  путём,  за  счёт  отпуска,  и  уже  на  месте  найти,  перед  кем  исповедаться.
  Но  октябрь  тот  оказался  для  меня  страшноватым;   о  том  ниже.

    Ещё  2.03.84  я  отправил  письмо  С. В. Зверевой  с  просьбой  указать,  где  она  описала  получение  своих  известных  формул  для  поглощения  солнечной  радиации  в  атмосфере: мелькнула  идея,  назревавшая  в  статью.
  Никакого  ответа  я  так  и  не  дождался,  до  меня  ничего  не  дошло.
  Но  и  моё  письмо  не  вернулось.  Как,  впрочем,  и  все  упомянутые  в  этом  разделе  мои письма.
  Значит,  ответы  были?  Но  тогда  они  оседали  у  Аркашки,  разжигая  его  аппетиты.

    Как  же  представить  обществу  мою  работу?  Тогда  я  написал  в  издательство  «Знание»,  предложил  им  рукопись,  условно  названную  «Море  и  УКВ»;  это  было  24.05.84.
  А    уже  31.05.64  получил  оттуда:  «Присылайте  заявку  на  «Море  и  УКВ».  11.06.84  я  отправил  на  имя  главного  редактора  Маринова А. А.  авторское  предложение,  план-проспект  и  список  основной  литературы  для  брошюры  «Море  и  УКВ».  Надежды  воспылали;  но – ненадолго.

    Попробовал  я  также  подготовить  доклад  «Мониторинг  синоптической  изменчивости  океана  методом  радиотрассы»,  по  материалам  того,  что  Новожилова  не  включила  в  отчёт  по  I-ому  этапу  «Атмосферы»  и  кое-чего  ещё.
  Собирался  предложить  его  на  Всесоюзную  конференцию  по  океану  в  Таллин.  Но  понял,  что  уж  это  без  «соавторства»  из  ТОИ  не  выпустят.  До  чего  же  система  предварительных  обсуждений,  рецензирования,  экспертиз  надёжно  служит  для  перекрытия  свободного  дыхания  и  для  навязывания  «соавторов».

Межведомственное
    Всё-таки  я  пытался  действовать  на  объединение  школьников,  студентов,  радиолюбителей,  производственников,  военных,  научных  сотрудников:  но  как  и  где  такую  разношёрстную  публику  объединить?
    И  я  додумался:  а  не  попробовать  ли  в  рамках  Научно-технического  общества  радио,  электроники  и  связи,  НТО  РЭС  им.  Попова?

  Когда-то  я  слышал,  что  в  ИАПУ  есть  ячейка  его,  где  заместитель  председателя – Ю. В. Малышенко,  мой  школьный  товарищ.  И  я  пошёл  на  розыски  в  ИАПУ.
  Оказалось,  Малышенко  уже  председатель;  но  он  в  командировке,  а  дело  можно  решить  с  учёным  секретарём  их  ячейки  НТО.  Зовут  его  Маньков  Александр  Михайлович,  лаборатория  51,  к. 912.  Поговорил  с  ним  с  удовольствием,  как  будто  зажёг  его.

  По  вопросу  распространения  УКВ  для  трасс  «спутник – Земля»  он  послал  меня  к  Э. Э. Гербеку.  Познакомился  и  с  ним,  а  также  с  его  «правой  рукой»  Прошьянцем.
  Эти  люди  показались  мне  довольными  своим  положением  вплоть  до  самодовольства,  а  ещё  довольными  тем,  что  вскоре  идут  в  загранрейс.
  Предложил  им  для  начала  межведомственный  семинар  по  проблемам  распространения  УКВ,  Они  не  отказались;  и  то  хлеб.

    А  «производственников»  я  нашёл  через  В. П. Максимца,  моего  однокашника  по  университету;  он  тогда  был  «вице-директором»  Дома  радио.
   Виктор  дал  мне  координаты  лаборатории  распространения  УКВ  и  её  завлаба  В. П. Дранки,  рассказал  о  их  задачах,  аппаратуре.
   К  Дранке  я  пока  визит  отложил.  А  через  жену  Манькова  прощупался  выход  на  станцию  «Орбита».  Сеть  потихоньку  складывалась.

    Во  всей  этой  суете  я  ловил  себя  на  том,  что  создаю  банк  возможных  вакансий,  куда  мог  бы  устроиться,  если  придётся  уйти  из  института.
   Но  хотелось  бы  сначала  дождаться  квартиры;  очередь  помалу  подходила.  Вот  я  и  тянул  время,  не  рвал  с  Ильичёвым.

    Я  понял,  что  надо  создать  в  ТОИ  ячейку  НТО  РЭС,  на  базе  которой  можно  и  начать  межведомственный  семинар.
   Для  этого  Маньков  направил  меня  в  Приморское  краевое  производственно-техническое  управление  связи  к  секретарю  краевого  НТО  РЭС  Козиной  Галине  Александровне.
  Это – здание  Главпочтамта;  нашёл  там  Козину.

  Она  быстро  подхватила  идею,  энергично  проинструктировала  меня  о  порядке  организации  такой  ячейки,  дала  фамилии  и телефоны  председателя  краевого  правления    НТО  РЭС  и  его  заместителя  и  даже  пообещала  по  первому  моему  звонку  приехать  в  ТОИ,  помочь  практически.
  Интересно,  звонила  ли  позже  она  сама  в  ТОИ?  Всё  это   вертелось  в  мае.

Дипломница Натали
    Но  на  май  же  пришлась  и  ещё  одна  нагрузка:  к  тому  времени  Букин  успел  уговорить  меня (впрочем,  без  труда)  быть  руководителем  дипломной  работы  жены  Серёги  Столярчука,  «Натальи  Николаевны».
    Вообще,  сотрудничество  Букина  со  мной  быстро  крепло:  после  того,  как  статьи  приняли  в  «Известия  АН  СССР»,  Букин  заключил  два  хоздоговора,  «Росянка»  и  какой-то  «1/84»;  по  их  техническому  заданию  я  Олега  консультировал,  из  чего  понял,  что  они  в  главном  объёме – по  идеям  наших  статей,  то  есть  частью – и  по  моей  диссертации.

  А  7.01.84  мне  пришлось  отправлять  пояснительную  записку    рецензенту  «Известий  АН»,  позже – возражения  на    отзыв  рецензента.
    Словом,  в  пробивании  статей  я  участвовал  непосредственно  и  плотно,  и  Букин,  как  видно,  меня  всё  больше  уважал.  Вот  и  навязал  Натали  Столярчук.

  А  она  оказалась  женщиной  очень  деловой,  энергичной,  умной.  Приятно  было  с  ней  работать.  Выложил  я  ей  очень  много,  щедро.
  Дал  свой  реферат    к  спецэкзамену  кандидатскому;  она  очень  высоко  отозвалась  о  нём.  Дал  кучу  советов  по  тексту,  иллюстрациям.  Даже  свою  пишущую  машинку  дал  для  печатания.  И  диплом  мы  с  ней  сделали.

    Сохранился  черновик  рецензии,  которую  я  написал  и  пытался  всучить  на  подпись  Протасову;  но,  кажется,  подписал  её  Володя  Кузьмин.

Рецензия
на  дипломную  работу  студентки  шестого  курса
геофизического  факультета  Дальневосточного  государственного  университета
Столярчук  Натальи  Николаевны

    Дипломная  работа  Столярчук  Н. Н.  «Динамика  профилей  влажности    ночного  пограничного  слоя  атмосферы    над  океаном  в  диапазоне  высот  0 – 500  м  по  данным  лидарного  зондирования.»  посвящена  одному  из    важнейших  вопросов    взаимодействия  океана  с  атмосферой – обмену  скрытой  энтальпией.

    Работа  представляет  собой    обработку,  анализ  и  попытку    интерпретации  данных  лидарного  зондирования    атмосферы  над  морем.
    Избранный  метод  исследования  основан  на  связи  скорости  счёта  фотонов  комбинационного  рассеяния    с  абсолютным  содержанием    молекул  воды  в  атмосфере.

  Работа  состоит  из  введения,  трёх  глав  и  заключения.  Во  введении  показана  актуальность,  новизна  и  перспективность    темы  работы.
    Глава  I  работы  представляет  обзор  методов    определения  влажности;  полноты  его  едва  ли  можно  требовать,  поскольку  влажность – один  из  наиболее  трудно  измеримых  метеопараметров,  и  число    способов  измерения  её  непрерывно  растёт.
  Это  ясно  показывает  основной  параграф  главы,  представляющий  изложение  основ  метода  СКР.

    Глава  II  построена  аналогично  предыдущей,  т. е.  первый  параграф  излагает  «классическую»   теорию  пограничного  слоя  атмосферы,  а  второй – специфику  ПСА    применительно  к  теме  дипломной  работы.
    Глава  III  является  основной.  В  ней  приведён  обзор    экспериментального  материала,  сведения  о  месте,  времени  и  условиях  его  получения,  а  также  сопутствующие  климатические  данные.

  Анализ  материала  основан  на  разделении  его  по  районам,  усреднении  его  по  реализациям  и  представлении    последовательно  во  времени.
  При  этом  выявлено  качественное  различие  динамики  профилей  влажности    в  экваториальной  и  субтропической  зонах,  показано  увеличение  абсолютной  влажности  в  ночное  время  для  этих  районов,  связанное  с  развитием  ночной  конвекции.
   Обнаружено  развитие  инверсии  абсолютной  влажности  в  субтропической  зоне,  обусловленное,  вероятно,  задерживающим  слоем.

    Заключение  логически  вытекает  из  содержания  работы  и  в  применении  к  месту  и  времени  эксперимента  достаточно  обосновано.   В  нём  дана  весьма  вероятная  интерпретация  данных  лидарного  зондирования.
    Работа  изложена    ясным  языком  с  достаточной  научной  строгостью.  Возможно,  стиль  излишне  конспективен;  например,  следовало  бы  дать  определения  терминов,  связанных  с  лазерным  зондированием,  поскольку  большинству  метеорологов  они  новы.

    Привлечение  дипломантом  результатов  смежных  наук (радиофизики,  оптики  моря)  безусловно  следует  одобрить,  равно  как  использование  опубликованных  материалов  ПИГАП,  CEWCOM  и  др.
    Вопросам  погрешностей  разного  рода:  методическим,  счёта,  усреднения  и  т. п.  надо  больше  внимания.
  Возможно,  не  стоило  так  подробно  описывать  метод  СКР,  достаточно  привести  рабочую  формулу  и  сослаться  на  соответствующую  литературу.

  А  вот технику  перехода    от  скорости  счёта  фотонов  к  абсолютной  влажности    можно  бы  дать  подробно.
    Не  вполне ясно,  в   какой мере  динамика  профилей  отражает  транспорт  тумана.  Вероятно,  это  динамика  только  молекулярной  фазы.

    По-видимому,  нижний  предел  измерений  в  заглавии  работы  следует  понимать  условно,  так  как  лидар  имеет  «мёртвую  зону».
  Известно,  что  в  середине  слоя  конвекции  велика  горизонтальная  изменчивость  жидкой  фазы,  которая  в  рецензируемой  работе  не  учитывается  и  даже  не  оговаривается.

  Здесь  было  бы  полезным  привлечение  данных  Центра  исследовательских  метеополётов  в  Фернборо,  Национального  центра  исследований  атмосферы  США,  а  также  аналогичных  работ  ЦАО,  ИЭМ  в  нашей  стране.
  Однако,  несмотря  на  эти  недостатки,  исследование  Н. Н. Столярчук  требованиям,  предъявляемым  к  дипломным  работам,  в  целом  удовлетворяет.

    Такая  рецензия  повергла  бедную  Натали  в  ужас.  Она  прибежала  ко  мне  в  большой  обиде,  чуть  не  плача.
  - Конечно,  написано  сильно, - сказала  она,  -   но  ведь  это…  оценка…  едва  лишь  на  тройку!
    Я  пытался  ей  втолковать,  что  рецензия  положительная,  и  этого  достаточно.
  Но  она  резонно  мне  возразила,  что  у  них  на  кафедре  рецензия – это  главное  для  оценки,  в  ней  должно  быть  упомянуто  «хорошо»  или  «отлично».  И  моё  «в  целом  удовлетворяет»  поймут  как  «тройка  с  минусом»!

  Мне  стало  жаль  её;  к  тому  же  я  уже  собирался  в  колхоз  (Букин  уговорил  срочно  поехать  вместе).  И  я  выдал  ей  три-четыре  «карт-бланш».
   Наталья  убежала  довольная,  пообещав  мне  бутылку  сухого  за  работу.  Я  не  возражал,  со  смехом.  Впоследствии  бутылки  никакой  не  было,  чему  я  очень  рад.
  А  более  всего  я  был  доволен,  когда  потом  узнал  от  Букина,  что  Наталья  защитилась  на  «отлично»,  даже  с  блеском.

 Интересно,  что  кто-то  из  оппонентов  сослался  на  Копвиллема;  и  тогда  Натали  заявила:
  - Копвиллем  вообще  далёк  от  эксперимента,  а  в  теории  пользуется  устаревшими  моделями  среды».   Наповал!
  Это  была  моя  реплика,  брошенная  ей  конфиденциально.   Ай  да  Наталья  Николаевна!

  Кстати,  она  добросовестно  оформила  все  бумаги  в  бухгалтерию,  и  мне  выплатили  за  руководство  рублей  сорок.  Выгодное  дело – руководить  дипломной  работой.  А  вот  за  прежних  дипломников  мне  не  платили  ни  копейки.  Митник  прикарманил,  как  и  Терёха?

Ещё один колхоз
    И  опять  я  в  Лучках.  На  этот  раз  устроены  гораздо  лучше:  на  втором  этаже  «гостиницы»  и  даже  в  комнате,  где  жил  «профессор» - так  местные  аттестовали  Ильичёва,  переночевавшего  тут  до  нас.
    С  работой  сразу  ясно – грузчик-упаковщик,  придаток  агрегата  витаминной  муки.  Моя  смена – я,  Букин,  Поздеев  и  Горячев.
   После  первой  же  смены  ребята  устроили  выпивку;  участвовал  и  я.  В  итоге  Букин  без  обиняков    попросил  меня  перейти  в  другую  бригаду,  так  как  они  собирались  пить  систематически,  а  я  им  в  этом  «не  товарищ».  Я  с  радостью  согласился.

  Кроме  работы,  читал  много  и  с  пользой,  занимался  немецким  языком.  Лишь  один  вечер  мы  с  Букиным  поговорили  о  работе,  о  деле  лидарном,  отталкиваясь  от  диплома  Столярчук.  Остальные  вечера  ребята  попивали.  Я  и  не  думал,  что  Букин  так  пьёт.
  Как-то  он  обмолвился,  что в  одном  из  рейсов  он  немало  выпивал  и  с  Меджитовым.  А  ещё  говорил,  что  Аникиева  даже  визы  лишали  за  запои  в  рейсе.  Ну  и  приближённые  у  Ильичёва!

    Всё же  вслух я  Ильичёва  ещё хвалил.  Однажды  при  случае  заметил:
  - Ильичёв – мудрый;  держать  под  управлением  такой  сброд,  как  в  ТОИ – это  надо  уметь,  это мудрость…
  - Мудрый?! – взорвался  Горячев.  – Да,  конечно,  если  умудряться    годами  ничего  не  делать,  и  при  этом  делать  карьеру.  Если  это – мудрость,  тогда  конечно,  Ильичёв  очень,  очень  мудрый!

    Я  промолчал  и  глубоко  задумался.  Горячев,  конечно,  знает  Ильичёва неплохо.  Да  и  общается  с  народом  куда  больше  и  лучше,  чем  я.
    Я  был  «скользящим» работником,    то  есть  работал,  переходя  из  бригады  в  бригаду.  Так  и  познакомился  с  Андреем  Макаровым. Он  поразил  меня  открытостью  натуры – явный  экстраверт.

    Букин  приехал  на  пару дней  позже  всех  и  собирался  уезжать  тоже  раньше  других.  На  прощание  он  закатил  с  Горячевым  и  Поздеевым  большую  попойку,  и,  все  пьяные,  вышли  в  ночную  смену.
  Когда  они  приехали  на  ужин,  Букин  сказал,  что  уезжает  во  Владивосток,  и  попросил  меня  выйти  вместо  него.  Я  поехал  с  Горячевым,  Поздеевым  (они  едва  держались  на  ногах),  с  Зайцевым  и  его  «Зайчихой».

  Горячев  с  Поздеевым  завернули    за  мешками  на  склад,  а  я  стал  на  «держание  мешков»,  на  самую  пыльную  работку.  Ребят  с  мешками  что-то  долго  не  было.  Вдруг  прибегает  ко  мне  Зайцев  и  прокурорски  говорит:
  - Там  сейчас  Горячев  и  Поздеев устроили  драку  с  местными!
    Я  рванул  было  на  улицу.
  - Стой! – удержал  меня  Зайцев.  – Держи  мешок – рассыпаешь!  Там уже  всё  кончилось.

    Всё-таки  я,  тут  же  улучив  момент,  выглянул  на  улицу.  Там  посмеивались  двое  шофёров  из  местных;  поодаль  стоял  «протрезвевший»  Поздеев,  а  Горячев  поднимал с  земли    свою  фуражку.  Всё  действительно  уже  закончилось.
  Через  минуту  к  Зайцеву  подошел  «протрезвевший»  Горячев и  тоном  праведного  протеста  заявил:
  - Мы  сейчас  же  кончаем  работу  и  уходим!  Учти!  Мы  это  терпеть  не  будем!

    Работали  мы  без  них  всего  до  полуночи:  «завод»  остановился,  и  Зайцевы  сокрушались,  что  заработка  не  будет.
  Вернувшись  в  «гостиницу»,  я  увидел,  что  Горячев  и  Поздеев – «в  упадке  сил».  Но  вдруг  они  подхватились  и  стали  лихорадочно  собираться.
  - Местные  всё  валят  на  нас;  им  это  выгодно! – рычал  Горячев.  – Грозились  на  нас  милицию  натравить!  Местная  милиция  с  ними  заодно…

    Напрасно  я    клялся  не  впустить  сюда  никакую  милицию:  они  собрались  и  в  глухую  нгочь  потащились  в  райцентр  Ярославский.  Благо,  ночь  была  тёплая.
    Утром  в  комнату  зашёл  Зайцев,  осмотрел  углы.  Следя  за  его взглядом,  я  вдруг  заметил  забытые  Поздеевым  импортные  цифровые  часы.  Когда  Зайцев ушёл,  я  прибрал  их.

  Вскоре  я  пошёл  в  сторону  Ярославского  и убедился,  что  ребята  живы,  только  измучились  от  холода  ночью,  комарья  и  жары  днём.  Отдал  Поздееву  его  часы,  за  что  заработал    большое  спасибо.
    В  нашем  заезде  формально  старшим  был  Мишка  Урбанович,  но  очень  велика  была  командная  роль  Зайчихи.  Эта  «нескромная  Таня» - как  администратор  гостиницы.

    В  автобусе,  увозившем  нас  из  Лучков  домой,  Мишка  начал  «собрание»  по  поводу  «инцидента».  Как  я  уловил,  он  хотел  бы  это  ЧП  скрыть,  и  даже  договорился  о  том  с  «деревенскими»,  но  ответственность  за  это  решение  ему  надо  было  разделить  на  всех.       Собрание  вышло  довольно  равнодушным.  Бушевал  один  Зайцев,  подогреваемый  Зайчихой.
Вот  эти  колхозы  тоже  показывали,  что  неладно  в  стране,  что  дело  идёт  в  тупик  и…  крах?

Чужое новоселье
    Помню,  когда  Циркель  прибежала  оповестить  нас,  что  им  дали  квартиру,  она  плакалась,  что  им  некому  помочь  с  переездом.  Я  согласился  таскать.
   Однако  перевозила  их  вся лаборатория;  кроме  грузовика,  вертелись  «Жигулята»  Константинова  и  Нелепы,  и  я  почувствовал  себя  лишним.

    А  потом  Митники  настойчиво  стали  зазывать  нас    на  «новоселье».  Клялись,  что  никого,  кроме  нас,  не  будет.  Упираться  было  невежливо,  и  мы  пошли,  купив,  какой  удалось,  букет  поздних  цветов – мелких  хризантем.
   Подошли  к  их  квартире  практически  одновременно  с  ещё  одной  респектабельной  парой;  всё  же  мы – чуть  раньше.

  Эта  пара:  флотский  политработник  в  форме  капитана  третьего  ранга  и  его  жена,  молодая,  здоровая,  довольная  собой  и  мужем.  Кажется,  приехали  они  на  собственных  «Жигулях».    Они  вручили  Митникам  подарок:  стилизованную  модель  парусника – бриг  из  китового  уса,  стоимостью,  думаю,  около  50  рублей,  заметив  при  этом:
  - Когда  вы  вернётесь  отсюда  в  свой  Ленинград,  этот  парусник  будет  напоминать  вам  о  дапёком  Владивостоке!
    Митники  смутились,  попытались  незаметно  кивнуть  в  нашу  сторону  и  сказали:
  - Что  вы,  мы  пока  и  не  собираемся  из  Владивостока…

    Стол  был  накрыт  немного  беднее  того,  что  украшал  форзац  «Книги  о  вкусной  и  здоровой  пище»,  изданной  ещё  при  Сталине.  Была  икра  красная  и  чёрная,  рыба,  мясные  чудеса,  армянский  коньяк  и  рижский  бальзам.
   Мы  с  Ленкой  сидели,  как  бедные  родственники,  и  помалкивали.  Благо,  молчать  было  нетрудно,  так  как  «майор»  болтал  без  умолку,  и  все  смотрели  ему  в  рот.

  Говорил  он  с  апломбом,  давая  понять,  что  человек  он  не  маленький.  Прошёлся  насчёт  готовящейся  коренной  перестройки  школы;  это  ещё  до  опубликования  проекта (?).  Восхитился  тем,  как  это  в  ГДР (?):  там  уже  с  14 – 15  лет  определено,  идёт  подросток  в  «работяги»,  или  в  старшие  классы;  после  которых  ВУЗ  якобы  уже  гарантирован.

  Тут  вспомнили  Любочку,  дочь  хозяев.  Циркель  стала  читать  письмо  от  Любы,  где  было  большое  «любовное»  стихотворение,  написанное  ей  «кавалером».
  Как  я  понял,  «семейство  майора»  уже  неплохо  знакомо  с  Митниками,  хотя  и  не  так  давно.

  Далее  «майор»  говорил  что-то  про  «высокую  политику»  на  Тихом  океане,  про  вооружения,  противостояние  и  т. п.  Иногда  всё  это  перебивал  сентенциями  вроде  такой:
  - Все  люди  делятся  на имеющих  прописку  в  Москве  и  на  желающих  её  получить.
   Сам  он  как  будто  уже  одной  ногой  там.

    Посреди  разговора  Митник  сделал  рекламу  Ленке,  как  «кандидату  биологических  наук»,  а  потом  и  мне,  как  «аспиранту  академика»,  после  чего мне  стало  совсем  неуютно.
   Затем  «майор»  перешёл  на  сплетни  «из  крайкома».  Это  уж  совсем  вогнало  меня  в  тоску.  Как  будто  касались  и  базы  Камрань  во  Вьетнаме.  Всё  это  напоминало  шпионскую  кинокомедию.

    Слава  богу,  мы  смогли,  сославшись  на    то,  что  ребёнок  нас «ждёт»,  смыться  пораньше.  Оставшиеся  включили  телевизор;  чувствовалось,  что  они  не  спешат.
  Кажется,  что  жену  «майора»  звали  Таня,  а  его,  как  помню – Саша.

    После  того  Митники  усиленно,  сверхназойливо  стали  предлагать  нам  пользоваться  их  жильём,  когда  их  нет  в  городе.  А  не  было  их  более  полугода,  почти  две  трети года  в  сумме набежит.  Мы  на  это  не  поддавались.

    Кажется,  весной  Митник  затеял  какой-то  доклад  о  слежении  за  вихрями  Куросио  с  ИСЗ.  Это – в  «соавторстве»  с  Ильичёвым,  для  семинара  Марчука.
   Третий  автор,  Лобанов,  почти  не  упоминался.  В  большой  суете  вокруг  этого  вертелась  и  Циркель.

  Как  говорили,  в  мае  Ильичёв  «доложил»,  и  с  большим  успехом,  если верить  Циркель.  Потом  Митники  укатили  надолго,  всё-таки  всучив  нам  ключ  от  их  квартиры.:  «Живите!  Или  хотя  бы  вынимайте  почту!...»
   Последнее  я  и  делал  через  день,  по  дороге  за  молоком  на  Лесную.

  Однажды  зашли  мы  втроём  в  квартиру  Митников,  посмотрели,  поцокали  языком,  да  и  восвояси.  Вообще-то  мне  хотелось  хотя  бы  перебрать  книжные  сокровища,  на  что  позволение  имел,  но  и  на  то  не  было  времени.
   Перечитал  только  «Россию  во  мгле».  А  много  книжек  было  завидных…

    О  том,  что мы  «живём  в  их квартире»,  Митники  объявили  заранее  и,   возможно,  широко.  Однажды  пришёл к  нам  в  725-ую  Лобанов,  мрачный  и  раздражённый,  сунул  мне  рукопись  и  свёрток  чертежей-иллюстраций  и  пробурчал:
  - Вы  ведь  в  квартире  Митников  живёте;  я  и  пошёл  туда…  Вот,  это  положите  в  комнате  Митника!...

    Я  подчеркнул,  что  мы  там  не  живём,  и  не  жили,  да  и  не  будем  жить; но  ключ  я  имею  и  просьбу  его,  конечно,  выполню.  Ясно,  Славка  Лобанов  написал  доклад,  который  Митник  преподнёс  Ильичёву.

    Вдруг  пришло  письмо  от  Циркель,  где  она  извещала,  что  вскоре  должен  прибыть  во  Владивосток  какой-то  их  знакомый  из  Тбилиси.  Его  надо  бы  устроить  в  «Лёниной  комнете»,  где  он,  надеялась  Циркель,  нам  совсем  не  помешает.
  Почти  неделю  я  держал  на  двери  Митников    записку  с  планом  околотка,  где  отметил,  как  от  Митников  пройти  на  Кирова,  64.  Как  будто  никто  не  появился.  Никаких  грузинов  я  не  заметил;  и  «встреча  с  агентом  не  состоялась».

Он  в  завлабы  не  пролез
    Вернувшись  из  колхоза  летом  1984-ого  года,  я  нашёл  целых  две  записки  от  Митников  с  просьбой  «срочно-срочно»  придти  к  ним.
   Пока  я  пару  дней  размышлял,  появилась  и  третья  записка.  А  вскоре  вечером  сам  Митник  «вбежал,  взволнован  крайне,  сообщеньем  нас потряс».
   У  него,  мол,  стопроцентные  шансы  стать  завлабом.  Прокопчук  убывает  куда-то  в  Москву  или  около  того,  работать  в  центре  «Океан»  по  применению  информации  ИСЗ  для  рыбаков.  И  никаких  претендентов  на  его  кресло  ,  кроме  Митника,  нет!

  = Тут  надо  ковать железо,  ковать!  Расторопность  решает  всё! – ликовал  Митник.  А  от  меня  он  просил  заявление  о  переводе  моём  к  нему.
   Определённо  намекал,  что  коль  станет  завлабом,  так  и  мой  жилищный  вопрос  получит  большие  шансы  решиться.
  Я  уклонился  от  заявления,  понимая,  что  мне  нужны  не  большие  шансы,  а  небольшая  реальная  хата.

    А  вскоре  узнал  от  Букина,  что  Прокопчук,  не  желая  отдавать  лабораторию  под  Митника,  успел  провернуть  объединение  её  с  лабораторией  Протасова,  и  завлабом  стал  последний.    После  того  я  навестил  в  субботу  Митников.  «Лёня»  был  в  магазине,  и  «Майя»  имела  удовольствие  капитально  выругать    Прокопчука  до  того,  как  муж  вернулся.

   Почти  с  начала  делового  разговора  он  признал,  что  с  провозглашением  себя  завлабом  поторопился.  Тут  он  вдруг  начал  краснеть пятнами;  это  было  удивительно  и  жалко.  Всё  же  его предложения  и  намёки  оставались  в  силе.  Да  ещё  в  какой!
  Это  я  вскоре  испытал.

    В  конце  июня  Митник  встретил  меня  случайно    на  44-ом  причале;  вместе  ехали  катером,  а  потом  он  затащил  меня  в  скверик  перед  торцом  Дома  офицеров  флота  и  положил  передо  мной  следующее.
Директору  ТОИ  ДВНЦ  АН  СССР
академику  В. И. Ильичёву
от  зав.  лабораторией  № 13
к.  ф..-м.  наук  С. Н. Протасова
Рапорт
    В  связи  с выполнением  х/д  темы  «Атмосфера»  прошу    с  1  июля  1984 г.   перевести  м. н. с.
Лаб.  23  Бородина  В. Г.  в  лаб.  13
Зав.  лаб.  13  к.  ф.-м.  н.   /С. Н.  Протасов/
Не  возражаю. – В. Щуров   26.06.84 г.

    Подписи  Протасова  ещё  не  было.  Около  двух  часов  Митник  уговаривал  меня  написать  выше  резолюции  Щурова,  где  было  оставлено  место,  «Прошу  перевести»  или  хотя  бы  «Согласен».
  Я  лержался,  как  Брестская  крепость;  вплоть  до  симуляции  истерики:
  - Я  двенадцать  лет в  институте!  Стараюсь  изо  всех  сил,  сколько  миллионных  тем  сделал,  лучше  многих.  Вся  трудкнижка  в  премиях.
  А  мне жильё  и  не  светит.  Детсад  ни  разу  не  предоставили.  Всё – от  Биолого-почвенного.  Что,  Лер  сильнее  Ильичёва?  Только  в  колхозы  да  на  стройки  гоняют.  Оклад  минимальный.
  А  у  меня  пацан  уже  в  школу  идёт.  Того  и  гляди,  второго  заведём.  И  всё  это  на  двенадцати квадратных  метрах  общежития!  Да и  к  тем  ТОИ  не  имеет  отношения.
   А  как  отчёт – давай!  А  для  диссертации  даже  писчей  бумаги  не выдали.
  Уж  не  рассчитывает  ли  Ильичёв  собрать  урожай  там,  где  не  сеял?!

    Короче,  я  всё-таки  подписал  в  самом  низу,  в  правом  углу,  не  поставив  ни  даты,  не  добавив  к  подписи  ни  слова.  Митник  был  разочарован,  и  сказал,  что  такая  подпись  согласия  не  выражает.  Чего  я  и  хотел.

Третья  оферта  Акулы
    К  Протасову  я  всё  же  пошёл,  но  совсем по  другому  делу.  А. В.  Крылов  взвинтил  травлю  Ленки  до  небывалых  высот,  как  умеет  только  он  один.
   Я  был  уверен,  что  он  сумеет подать  дело,  как  ему  надо,  Леру.  И  решил упредить  через  одну  ступеньку  вверх,  если считать  объединённый  партком  ступенькой  выше  Лера.
   А  секретарём  этого  объединённого  парткома  как  раз  и  был  Протасов.  Его  я  и поймал  в  коридоре  четвёртого  этажа.

    Слушать  он  меня  стал  сразу.  Я  изложил  ему  дело,  как  его вижу.  Похоже,  он  понял  всё  сразу  и  правильно:  насмотрелся,  как  «закрывают  путь  в  науку  завлабы  своим  сотрудникам,  вышедшим  из  беспрекословного  подчинения.
  Я  увидел  у  него    сочувствие  мне  и  даже  симпатию.  Кстати,  Букин  считал  Протасова  «утомлённым  жизнью  человеком»,  на  что  Горячев  яростно  возражал:
  - Славик – пройдоха,  комбинатор  и  интриган  ещё  тот!

    И  тут  к нам  подошёл  Акуличев,  с  большим  интересом  поглядывая  на  меня.  Он  стал  вести  переговоры  с  Протасовым  о  каком-то совместном  рейсе,  причём  как  бы  передавал  Протасову  дела  по  его  организации.
  И  затем  настоятельно  попросил  меня  зайти сегодня  же  к  нему  в кабинет.

    С  Протасовым  мы  вскоре  закончили.  Я  изображал  крайнюю растерзанность,  говорил  ему  «всё,  как  на  духу».
  - Так  чего же  Вы  от  меня  хотите? – спросил  он.
  = Узнать,  как  настроен  Лер, - прямо  ответил  я.
  Каков  вопрос – таков  ответ.  Он  обещал.

 Мне  было  уже  неважным,  что  именно  ответит  ему  Лер,  да  и  будут  ли  они общаться.  Главное – когда  Крылов  придёт  в  партком,  там  ему  будут  «рады».
 Цели  разговора  я,  видимо,  достиг:  вскоре  Крылов  был  снят  с  должности  завлаба.

    Сразу  после  беседы  с  Протасовым  я  пошёл  к  Акуличеву,  помня про  петлю  Шейкина.
  Тот  сначала  в  моём  присутствии  долго  и  с  каким-то  сладострастным  удовольствием  вытягивал  объяснения  Б. М. Марголина  по  поводу  жалобы  на  него  от  кого-то  из  его  подчинённых.  Не  Володи  ли  Штабного?

Отпустив  зава  фотолабораторией,  он  взялся  за  меня.  И  с  невероятным  натиском  сначала  стал  вытягивать  уже  из  меня,  о  чём  это  я  так  взволнованно  говорил  с  Протасовым.   Пришлось  мне  выложить,  хотя  и  всего  четверть  того,  что  говорил  «Славику».
  Но  фабулу  Акула  уловил  сразу:  стандарт.  И  сказал,  что  Ленке  лучше  сразу  уходить  куда-нибудь  в  другое  место.

  - Он  ведь  завлаб! – подчеркнул  Акула.  – Ему  ведь  обидно…
    Я  внутри  вскипел:  «А  нам  что – «не  надо  сметь  свои  обиды  иметь»?  Ленка – молодой  способный  кандидат,  а  Крылов  давно  лишь  грабежом  жив,  тоже  кандидат».  Но  промолчал.

    Акуличев  перешёл  к  делу:
  - Мне  говорили,  да  я  и  сам  знаю,  что  Вы – личность  творческая,  талантливая…  Не  заняться  ли  Вам  акустикой?
    Я  стал  пояснять,  что очень  увлечён  своей  темой,  что  думаю  скоро,  в  ближайшее  время,  представить  диссертацию.
   Пора  уже  мне  не  разбрасываться,  иметь  одну  любовь.  И  вот  она  пришла.

  Жизнь  не бесконечна,  она  и  заставила  определиться.  И  как  будто  уже  есть  успехи,  кое-что  я  знаю,  как  никто.
  - Ну,  жизнь  длинна,  всё  может  ещё и  перемениться! – возразил  Акуличев.
    Но я  всё-таки  отказывался.  Акуличев  как  будто  пришёл  в  ярость,  но  внутри.
  «Ему  ведь  обидно».
  Холодно  оборвав  разговор,  он  проводил  меня  до  дверей  и  ледяным  тоном  выдал      сакраментальное:
  - Вот  и  всё,  что  я  хотел  Вам  сказать!
    Итак,  третье  серьёзное  предложение  заместителя  академика  по  науке  я  отверг.  Что-то  будет?
Снова Фортус
    В  это  время  был разгул  борьбы  за  присутствие  на  рабочем  месте.  Горько  и  обидно  было  видеть  по  утрам летящих  во  весь  опор  научных  сотрудников,  втайне  возмущённых  этим  унизительным  контролем  и   стыдящихся  своих  же  товарищей. Успев  к  «звонку»,  они  потом  пру  часов,  а  кто  и  больше,  пытались  вернуть  утреннее  вдохновение.  «Контролёры»  же,  люди,  далёкие  от  науки,  «выполнив  свой  долг»,  пили чай  и  собирали полдня  объяснительные.
    И  вот  однажды  глава  отдела  кадров  И. В. Королёва  поймала  и  меня.  Я сказал,  что  только  что  из  БПИ,  взял оттуда  последние  перепечатки диссертации  ещё  до начала  рабочего  дня;  это  было  правдой.  Королёва  возразила,  что  «диссертация – это  личное  дело».  Я   внутри  рассвирепел:  «Личное?  Чего  же  тогда  столько  аппетита  на  моё  личное  у  Ильичёва,  Митника,  Алексеева  и  т. д.?»  Вслух  же  сказал,  что  рабочего  места,  как  такового,  у  меня  до  сих  пор  нет,  ни  стола,  ни  стула.  Даже  раздеваюсь  «христа  ради»  то  у  Букина,  то  ещё  где.  Идея  заявила,  что  это  её  не  касается.  Я  отрезал:
  - Ну,  раз  не  касается,  так  и  пишите  докладную,  как  хотите…
    Что-то она  накатала,  но  Ильичёв  положил  под  сукно  и  вызвал  меня.  Нашли  меня  не  сразу:  ведь  действительно  рабочего  места  я  не  имел  с  ноября  1982-ого  года.
  - Ты  где  ходишь? – начал  Ильичёв. – Что  это  на  тебя  жалуются?!
    Я  довольно  спокойно  сказал  ему,  что  у  Щурова  совершенно  беспризорный,  но  Щурова  не  виню.  То  в  библиотеке  сижу,  то  Букина  консультирую,  то  у  Митника  «Атмосферу»  делаю.  Жажду  нормального  места  в  коллективе  по  профилю  диссертации,  которую,  в  первом  варианте  я,  считаю,  закончил.
  - Ну,  и  куда  тебя?...  Может  быть,  к  Митнику!..., - сказал Ильичёв.
    Я  поморщился  и  заявил  прямо:
  - Только  не  к  Митнику!  За  все  годы,  что  я  его  знаю,  я не  слыхал от  него  ни  одного  оригинального  слова.
    Тогда,  в  свою  очередь,  поморщился  Ильичёв;  потом  он  продолжил:
  - Что  же,  в отдел  Кляцкина,  что  ли?
  - Да  у   них  мне  не  нравится.  По-моему,  у  них  уклон  не  туда…
  - Ну,  они  аппарат  разрабатывают.  Он – универсальный.
  - Да,  конечно,  я  их  уважаю.  Но  меня  интересует  среда,  метеорология.  А  они  как  раз  модели  среды  берут  старые,  средой  не  интересуются.
  - Ну,  вот   тебе  два  дня:  подумай  и  приходи  с  рапортом! – закончил  шеф.
    Я  уже  давно,  месяца  четыре,  как  подумал.  Не  без  умысла  ведь  участвовал  в  семинаре  у  Протасова,  где  докладывал  Букин;  не  без  умысла  отзыв  и  рецензию  на  дипломную  работу  Столярчук  проводил  через  Протасова.  Лучший  вариант,  по-моему, - у   Протасова,  но  без  Митника.  Но  именно  так  сказать  Ильичёву  после   его  предложения  «Может  быть,  к  Митнику?»  было  уж  слишком  капризно.  Увы,  Митник – старший  научный  сотрудник  как  назло  в  лабе  Протасова,  по  наследству  от  Прокопчука,  и  он  меня  не  упустит.
    И  я  пошёл  к  Фортусу.  Беседлвал  я  с  ним  часа  полтора-два,  выкладыал  идеи  диссертации,  говорил  о  своих  планах.  Он  рассказал,  как  их  лаба начинает  эти  работы.  Очень  много  схожего,  но  и  я  дополняю  их  во  многом.
    Он  загорелся.  Но  Кляцкин  тогда  был  в  отпуске.  На  следующий  день  Фортус,  поймав меня  в  коридоре,  сказал,  что  Кляцкин  специально  соберёт,  несмотря  на  отпуск,  семинар  под  своим  руководством,  чтобы я  доложил  ему  материалы  диссертации,  после  чего  и  решится  вопрос.  «Ишь,  многого  хотят! – подумал  я.  – Заслушают,  а  потом  и  откажут.  Доложу  лишь  часть  идей,  и  того  им  хватит.  А  про  локацию  низколетящих  ракет  над  морем  не  буду».  Словом,  я  согласился  на  этот  семинар.  Назначили  его  на  4-е  августа.  Фортус  не  ждал,  тут  же  предложил  мне  вместе  с  ним  поехать  в  ДВНИИГМИ  налаживать  сотрудничество.  Я  опять  согласился,  даже  подготовил  план  того,  что  считал  нужным.  Но  поездку  отложил  сам  Фортус.
    В  это  время  Ленка  с  Женькой  были  в  Садовом,  в  Амурской  области.  Вернее,  летели  туда  окольным  путём:  Красноярск – Омск – Хабаровск – Благовещенск.  Мы  уже  несколько  лет   мечтали  провести  месяц  в  Садовом  втроём,  и  это  был  последний  шанс,  так  как  работы  в  Садовом  она  надолго  свёртывала.  И  её  с  ребёнком  и  большим  багажом    в  конце  августа  надо  было  вывозить  оттуда.  А  Фортус  фактически  меня  уже  принял,  вовлёк  в  работу.  И  я  написал  заявление:  «Прошу  предоставить  очередной  отпуск  с  последующим  переводом  в  лабораторию  прикладной  радиофизики».  Щуров  с  удовольствием  «не возражал»,  подписал  сразу.  Увидел  я  сидящих  рядом  в  холле  4-ого  этажа  Алексеева  и  Фортуса,  и,  улучив  момент,  положил  перед  Фортусом  это  заявление  с  визой  Щурова.  Алексеев  так  и  впился  в  него  взглядом.  А  я – в  лицо  Апексеева.  На  нём  легко  читалось:  «К  Фортусу?  Ничего  не  вйдет!  Не  допущу!!»
    Под  вечер  я  взял  это  заявление  у  Фортуса.  Тот  на  пол-листа  написал  пространное  и  подробное  обоснование,  почему  я  должен  быть  именно  у  него  в  лаборатории.  И  закончил  фразой,  которую  подчеркнул:  «Надеюсь,  что  вопрос  о  переводе  Бородина  будет  решён  после  его  отпуска».  А  мне  он  сказал,  что  надо  бы  сделать  отдельное  заявление  на  перевод,  где  не  упоминать  об  отпуске,  и  отдельно  заполнить обязательный  бланк  на  отпуск.  Нетрудно  было  понять,  о  чём  Алексеев  поговорил  с  Фортусом.  Бланк  я  заполнил,  конечно,,  но  драгоценный  листок  с  подписью  Фортуса  потащил  к  Ильичёву.  Тот  как  будто  нехотя  наложил  визу  «В  приказ».  Я,  как  на  крыльях,  лично  отнёс  это  в  канцелярию  и  отдал  в  руки  Тапиновой,  главе  её.  Она  заверила,  что  приказ  будет!
    А у  меня  уже  был  в  кармане  билет  на  поезд  до  Благовещенска.  И  на  следующий  день  я  поехал  туда.  Перед  этим  опустил  в  почтовый  ящик  письмо  для  Фортуса,  где  всячески  извинялся,  но  клялся  в  своей  верности  и  просил  перенести  мой  доклад  на  семинаре  у  Кляцкина  на  25-ое – 30-ое  августа.  Перевод  приказом  академика я  провёл.

Амурская свобода
    Этот  неполный  месяц  на  Амуре  очень  богат  событиями,  но  они  мало  относятся  к  моему  делу.  Побегал я  и  по  Благовещенску,  и  по  деревням  окрестным.
   Видел  большие  поля,  где  вместо  колосящейся  пшеницы  или  овса – реденькие  розеточки  на земле,  вроде  небольших  зелёных  астр.  Так  действует  эпифитотия,  о  которой  Ленка   писала  в своей  диссертации  и  предсказанная  мной  с  вероятностью  почти  100%  там  же.

  Ленка  познакомила  меня с  очень  хорошими  людьми,  живущими  на  земле.  Запомнились,  к  примеру,  старушки – участницы  фольклорного  ансамбля  амурских  казаков,  с  которыми  я  быстро  нашёл  общий  язык.
  Предки  мои  по  обеим  линиям – из  уральских,  полтавских,  забайкальских  и  уссурийских  казаков;  много  песен  общих.
  Да  и  тяга  к  свободе:  одна  из  характеристик  меня  от  народа – «на него  где сядешь – там  и  слезешь».

    Восхитил  меня  и  Рыбников – агроном-самородок,  надёжнейший русский  мужик,  большой  умница.  До  сих  пор  стоит  в  ушах  его  вопрос:
  - Куда  мы  идём?  И  к  чему  придём  такой  дорожкой?
Не  только  мы  с  Матецким  чувствовали,  что  Советский  Союз  гарантированно  идёт  в  тупик.

    Поработал  я  и  во  Всероссийском  НИИ  сои,  понаблюдал  его  людей.  А  что  говорить  о  природе,  о  изумительной  амурской  природе,  о  буйстве  стихии,  закатившей  небывалое  для меня  наводнение!
  Грешен – этим  бедствием я  восторгался;  тем  более,  что  привычные  к  нему люди  справились.

  Случайно  встретился  и  поговорил  с  Валентином  Котовым,  сотрудником  АмурКНИИ  по  золоту.  С  ним  был  знаком  ранее  как  с  альпинистом:  вместе  лазали  по  столбам  Сицы,  когда  Лев  Шмыров,  начальник  КСС,  организовал  там  тренировки  спасателей.
  Нет,  всего  не  перечислить.  Тут  определённо  нужна  отдельная  повесть.  Скажу  только,  что  это  было  время  вольной,  райской  жизни,  счастливейших  три  недели.
  Хорошая  зарядка  перед  невзгодами,  которые  уже  ждали  меня.