Ч. I Канатчикова дача

Фото:  автор  у трубы  НИС "Дмитрий  Менделеев"
за  его  головой  в  море  НИС  "Витязь"

Госбезопасность  и  аспирантура.
Ч. I  Канатчикова  дача.

А  назавтра  спросят  дети,
Навещая  нас  с  утра:
«Папы,  что  сказали  эти
Кандидаты  в  доктора?»
Мы  откроем  нашим чадам
Правду.  Им  не  всё  равно!
Удивительное  рядом;
Но  оно  запрещено.
                В.  Высоцкий

Когда  я  был  «профессором»

    В  истории  нашего  рода,  насколько  знаю,  и  даже  среди  близких  знакомых,  никогда  не  было  учёных  и  вообще  людей  из  НИИ.
     Отец – из  пензенских  крестьян  с  духом  казачества;  и  хотя  к  пенсии  подошёл  на  должности  механика-наставника  одного  из  подразделений  Отдела  вспомогательного  флота  ТОФ,  или,  как  тогда  называли,  УВСГ,  мир  науки  представлял  лишь  по  кинофильмам.

      Мать -  - из  уссурийского  казачества,  если  не  считать  её  отца,  т. е.  моего  деда,  происхождение  коего  из  полтавских  козаков.  Был  он  фельдфебель;  говорят,  один  из  первых  большевиков-подпольщиков  Владивостока.
      Всю  гражданскую  войну  дед  был  на  нелегальном  положении,  вечно  от  кого-то  прятался.  Его,  Потапа  Повеквечного (наградил  же  бог  фамилией!)  знал  Я. К. Кокушкин.  Я  даже  собирался  писать  Кокушкину  в  Горький  насчёт  деда;  но  пока  решился – Кокушкин  умер.

   Несколько  отчаянных  приключений  деда  в  семье  вспоминали.  Он  умер  в  1925  году,  оставив  четырёх  детей,  мал  мала  меньше.  Вдове  его,  моей  незабвенной  бабке,  не  дал  пропасть  доктор  Павленко,  партизанский  лекарь,  именем  которого  назвали  Врачебный  переулок,  в  котором  я  вырос.  Словом,  и  тут – никакой  интеллигенции.

    Поэтому  «аспирант»  для  моих  родственников,  да  и  для  меня,  долго  звучало  как  «самый  младший  профессор»,  а  «профессор» - почти  как  «гений».
     Впрочем,  родственники  звали  меня  в  детстве  «профессором»;  не  столько  за  очки,  которые  я  рано  стал  носить,  сколько  из  удивления  моим  школьным  успехам.

       Я  выучился  читать  как-то  сам,  лет  в  пять,  и,  несмотря  на  то,  что  учился  последовательно  в  четырёх  школах,  с  первого  класса  был  в  отличниках  и  закончил  среднее  образование  с  золотой  медалью.  И  это  при  том,  что,  сколько  помню,  конфликтовал  с  некоторыми  учителями,  даже  с  классными  руководителями  и  завучами.
      Однажды  получил  «четвёрку»  по  поведению  за  четверть.  А  в  друзьях  у  меня  всегда  оказывались  самые  отпетые  в  классе.

    Я  долго  не  мог  даже  помыслить  себя  в  звании  не  только  аспиранта,  но  и  вообще  научного  сотрудника.  Даже  в  университет  пошёл  потому,  что  зто  как-то  откладывало  выбор  узкой  специализации.  Хотя  к  тому  времени,  пройдя  ряд  городских  и  краевых  физико-математических  олимпиад,  где  обычно  брал  призы,  я  уже  в  какой-то  степени  ориентировался  на  физику.
 
      А  первую  научную  работу  я  сделал  на  третьем  курсе  университета:  собрал  установку  Кирлиан  и  доказал,  что  их  «эффект» - банальные  разряды  в  СВЧ-поле  при  неоднородно  влажной  атмосфере.
  Кстати,  я  украл  на  время  радиоизотоп  кобальта  и  пытался  применить  «эффект  Кирлиан»  для  визуализации  треков  ядерных  частиц.  Вроде  искровой  камеры  в  ядерной  физике.  Изобретение  можно  было  оформить.

«Не  ходил  бы  ты,  Ванёк,  во  солдаты».

    После  университета я  не  особенно  мучился  проблемой  выбора:  куда  теперь?  По  списку  шёл  где-то  в  конце  первого  десятка  (девятым?)  и  мог  бы  отбрыкаться  от  армии.  Тем  более,  что  начальником  военной  кафедры  был  наш  сосед  И. А. Яковлев,  и  от  него  многое  зависело.
      Отец  передал,  что  Яковлев  готов    содейсвовать,  Но  я  решил  всё-таки  отслужить  сначала.

     Помню,  как  зашёл  в  зал,  где  заседала  комиссия  по  распределению,  довольно  буднично  расписался  в  указанной  графе,  против  которой  стояло  «в  распоряжение  Министерства  обороны».
    Когда  вышел  в  коридор,  ко  мне  вдруг  подошёл  энергичный  и  уверенный  в  себе  незнакомец:
  - Вы  Бородин?
  - Да,  а  что?
  - Вы  куда  распределились?
  - В  армию.
  - А  переиграть  это  нельзя?
  - Видимо,  нет.
  - Жаль.  А  я  бы  мог  предложить  Вам    интересную  работу.  Мне  Вас  рекомендовали.
  - Поздно  уже, - сказал  я  без  сожаления.
  - Очень  жаль.  Всё-таки,  если  удастся  избежать  армии,  вот  Вам  адрес,  телефон:  спросите           Мясникова  Виктора.
      Я  довольно  безразлично  взял  протянутую  мне  бумажку,  зная,  что  попыток  отвертеться  от  армии  не  сделаю.

    Два  армейских  года  на  Северном  Урале – это  большой  роман,  из  которого  здесь  приведём  одну  главку;  вернее – её  фабулу.
    Когда  я,  наконец,  добрался  до  заснеженной  позиции  зенитно-ракетного  дивизиона  и  роты  дальнего  радиолокационного  обнаружения  среди  громадных  елей,  первым  делом,  как  положено,  стал  домогаться,  где командир  роты.
  - В  канцелярии, - сказал  дежурный  сержант,  загадочно  ухмыляясь.

    На  пороге  маленького,  аккуратно  выбеленного  домика,  стоявшего  на  отшибе,  я  отрепетировал  лихой  рапорт  и  постучал  в  дверь.  Услышав  нечто  вроде  «Ворвитесь!»,  я открыл  дверь,  бросил  ладонь  под  козырёк  и… остолбенел.
     Передо  мной  за  столом  сидел  толстый,  до  пояса  голый  мужик  с  опухшим  от  запоя  лицом  и  «залитыми  бельмами».  На  столе – бутылка  водки,  миска  с  квашеной  капустой,  хлебные  корки.
  - Лейтенант  Бородин…  для  прохождения  службы…  прибыл! – выдавил  я.
  - Капитан  Кислица, - представился  этот  пьяница.  – Откуда?
  - Из  Владивостока,  товарищ  капитан.
  - О,  земляк!  А  я – хабаровский.  А  не  врёшь?  А  ну,  какая  самая  главная  улица  в  Хабаровске?
  - Карла  Маркса,  товарищ  капитан!
  - Верно!  Карлы-марлы!  Ну,  тогда – на!  Пей!!

    Короче,  пьянство  среди  командования  роты  процветало.  В  этих  условиях  негласным  командиром  роты  фактически  стал  сержант  срочной  службы,  некий  Усков,  тип  с  как  будто  полууголовным  прошлым,  начавший  свою  карьеру  вроде  бы с  денщика  Кислицы.
    Для  этого  Ускова  законы  и  уставы  были  не  писаны,  девиц  и  водку  ему  доставляли  прямо  в  расположение  части,  а  то  и  на  боевой  пост.  Для  сохранения  своей  власти  он  создал  нечто  вроде  тайной  полиции  и  насаждал  террор.

  Я  ещё  не  успел  узнать  об  этом,  как  мой  заместитель  сержант  Миша  Шабаев,  после  того,  как  его  несколько  раз  избили  усковцы,  убежал  ночью  в  Пермь (это  целую  ночь  на  поезде),  в  политотдел  полка,  и  выложил  там  всё,  что  знал.
    Шабаев  получил  от  Кислицы  пять  суток  гауптвахты,  «за  низкую  исполнительность»;  это  максимум  капитана.  Записку  об  арестовании  Шабаева  я  храню  до  сих  пор.

    Но  приехал  к  нам  начальник  политотдела,  раскатал  всё  по  косточкам.  Убрали  всю  верхушку  роты,  Кислицу  исключили  из  партии  и  перевели  в  Пермь,  но  с  понижением.  Наказали  всех  офицеров,  за  исключением  меня.
  - Вы  ещё  не  успели  запачкаться, - сказал  мне  начальник  политотдела.  -  Не  обольщайтесь.

    После  этого  служил  я  не  без  греха,  но  взвод  полтора  года  признавался  отличным  и  победителем  в  социалистическом  соревновании  (да-да,  и  у  солдат оно  было).  И  это  в  условиях  жёсткой  конкуренции  со  стороны  командиров  взводов – кадровых  лейтенантов,  для  которых  первенство – смысл  жизни.

     Между  прочим,  работали  мы  по  реальным  американским  целям,  заступали  на  боевое  дежурство.  Однажды  помполит  написал  на  меня  похоронку;  но  начальник  связи  полка  майор  Стефутин  придержал  её,  слава  богу,  до  моего  появления.  Однако,  повторяю,  это  содержание  другого  романа.

Этого  я  не  люблю

    Домой  я  вернулся  почти  уверенным,  что  начну  работать  в  школе  в  Тавричанке,  Сидеми,  Приморском  или  где-либо  ещё  обязательно  на  берегу  моря.  Даже  списался  заранее  с  тремя-четырьмя  школами;  письма  эти были  у  меня  с собой,  когда  я  пошёл  в  крайОНО  за  назначением.
  Между  прочим,  из  армии  написал  и  по  адресу,  данному  Мясниковым,  на  что  получил  ответ:  «в  лаборатории  гидроакустики  вакансий  нет».

    В  крайОНО  заместитель  главаря  Михайлова  Л.И.  ознакомилась  с  моими  документами,  учла  медаль,  «олимпийский»  опыт,  отличия,  готовность  преподавать  и  физику,  и  математику,  и  астрономию,  военное  дело,  физкультуру  и  т. д.,  вдруг  заявила,  что  все  сельские  школы  уже  укомплектованы (??),  а  страдает  бедная  23-я  специальная  физматшкола.
  Неловко  было  бы  уличать  замзава,  наверняка  члена  КПСС  во  вранье,  достав  письма-приглашения.  И  я  попёрся  в  горОНО,  уже  сильно  сомневаясь,  что  смогу  работать  в  системе,  где  с  порога  отношение  ко  мне  началось  с  «лапши».

    В  горОНО  меня  уже  ждали;  быстро  выписали  направление  в  школу  № 23.  И  я  поехал  на  остановку  «Постышева».  Там,  не  мешкая,  всучили  мне  выписку  из  приказа:  «Приступить  к  работе  с  30  октября  1972  года».
  Я  понял,  что  делаю  что-то  не  то,  поехал  опять  в  горОНО  отказываться.  Подумалось: «Без  меня  женили  меня?  А  я  этого  не  люблю».  И  повернул  домой.

      Достал  сохранившуюся  бумажку  Мясникова.  На  следующий  день  я  позвонил  по  указанному  в  ней  телефону,  расспросил,  как  туда  проехать.
    Добрался  до  проспекта  Столетия,  159-а;  попал  в  отдел  кадров,  где  узнал,  что  Мясников  давно  уже  перевёлся  в  ТИНРО.

  Однако  начальник  отдела  кадров  Мисочка (такая  фамилия)  повела  меня  к  Шевцову  Владимиру  Петровичу.  Тот  пригласил  Волкова  Анатолия  Петровича;  побеседовали  они  со  мной.  Помню,  интересовались,  занимался  ли  я  самостоятельно  радиотехникой,  электроникой.

      И  Шевцов  написал  резолюцию:  «Принять  инженером».  Правда,  обещал  120  рублей,  а  назначили  110,  вдвое  меньше,  чем  в  армии;  ну  да  ладно…
  Так  я  был  зачислен  в  Тихоокеанское  отделение  Института  океанологии  Академии  наук – с  30  октября  1972  года.

Холод  и  трещина.

    Итак,  я  долго  не  мог  даже  помыслить  себя  в  звании  аспиранта.  И  первую  трещину  в  этом  состоянии  вызвала  Тамара  Максимовна  Холод.  Была  такая  крашеная  блондинка  вульгарного  поведения  у  Шевцова.
    Меня  приводили  в  полное  недоумение  её  громогласность,  наглый  хохот,  частое  курение.  Говорили,  у  неё  муж – капитан  дальнего  плавания.  Оказалось – завлаб  в  ТИНРО.  Или  это  другой  муж?

    У  Шевцова  тогда  завязались  близкие (деловые)  отношения  с  К. Н. Фёдоровым  на  почве  соавторства  в  открытии  тонкой  структуры  течений.  Вообще-то  её  открыли  американцы,  наши – переоткрыли.
    И  вдруг  пошёл  разговор,  что  Т. М. Холод  будет  аспиранткой  у  Фёдорова.  Я  ещё  весьма  смутно  представлял,  кто  такой  Фёдоров,  но  чувствовал,  что  это  «кит»  из  первых.  И  никак  не  мог  понять,  зачем  Шевцов  шлёт  к  нему  эту  дуру  Холод,  зачем он  решил  опозориться.  Впоследствии  я  видел,  что  отправка  в  очную  аспирантуру  иногда  бывает  лишь  способом  почётного  увольнения  ненужного  человека.  Тот  ли  случай  был  с  Холод – неведомо.

    Тамара  Максимовна  ушла  вся  в  экзамены,  что-то  сдавала,  пересдавала;  всё  это  бурно  обсуждалось  в  лаборатории.  Потом  она  улетела  в  Москву.
  Через  год  или  чуть  менее  приехала  на  побывку,  засыпала  всех  рассказами  о  банкетах  на  высшем  уровне,  о  своих  успехах  на  них,  о  парижском  лоске  Фёдорова  (он  тогда  работал  в  ЮНЕСКО  от  СССР).

    Я  готов  был  поклясться,  что  эта  аспирантура  лопнет,  но  не  успел – она  действительно  лопнула,  и  даже  как  будто  с  треском  и  вонью.  Вот  тогда  и  появилась  трещина  в  моей  «скромности»,  мелькнула  мысль»:  «Уж  я  на  месте  Холод  продержался  бы  дольше.  Увидел,  что  горшки  обжигают  не  только  боги,  но  даже  чертовки.
  Нет,  я  вовсе  не  возмечтал  об  аспирантуре.  Напротив,  очень  скоро  напрочь  выбросил  всё  это  из  головы.  И  забил  её  расчётами  LC-фильтров,  ампервитками  и  др,  и  пр.

 Друзья и персонажи.
    Однажды  послали  нас  на  стройку – «помогать»;  это  сейчас  дикость,  а  тогда – обычное дело.  Профессиональным  строителям  платили  больше,  а  тут – инженеры  да  мнс (младшие  научные  сотрудники).  Дешёвые  подсобники.
    В  перекур  уважаемый  инженер  со стажем  вдруг  сказал,  что  он  и  я  закончили  ту  же  школу  № 27  в  том  же  1965  году,  но  в  параллельных  классах.   
    В  моём  старом  дневнике  он  был  упомянут:  Матецкий  Владимир;  но  я  его  не  узнал.  Он  пошёл  в  политехнический  (ДВПИ),  а  я – в  университет  (ДВГУ)  и  потом  в  армию.  К  Матецкому  обращались  по  кличке  «Граф»,  но  я  - лишь  за  глаза.

    Был  у  Шевцова  ещё  Володя  Трофимов  по  кличке  «Пингвин»,  мнс;  поэтому  как  бы  выше  меня  по  чину.
    Лаборант  Витя  Беззубов  работал  на  всех,  но  много  больше – в  нашей  группе;  раньше  он  был  слесарем-токарем  в  Оренбурге,  без  высшего  образования.  Мне  он  был  симпатичен.  Заметим,  что  на  Бородинском  поле  было  всего  два  села:  Бородино  и  Беззубово,  наши  «родовые  имения».  «Значит,  мы – дворяне-соседи из-под  Москвы», - пошутил  я.

       Хотя  главной  считалась  группа  «Кроссбим» (Волков,  Матецкий,  я,  Беззубов)  по  изучению  тонкой  структуры  течений,  но  авторитетной  была  и  группа  измерений  пульсации  скорости  звука  (Варлатый  Евгений,  Витя  Тихомиров,  Генка  Швецов).

      Группа  оптики  океана  (Коган  Валерий  Яковлевич,  Трофимов,  инженер  Лена  Петрова,  лаборантка  Катя  Каплина)  выглядела  скромно.  Слышал  я,  что  муж  Кати – солидный  завлаб  где-то.  Вскоре  она  показала  его  фото,  и  я  вздрогнул:  работал  у  него  в  филиале  ЦНИИМФ (Центральный  НИИ  морского  флота),  когда  стал  второкурсником.
  Раз  в  неделю,  в  библиотечный  день,  лекций  не  было,  и  я  занимался  моделированием  электрических  полей  акватории  порта  методами  Фильчакова  и  Панчишина.  Чисто  инженерное  дело,  но  пришлось  изучать  уравнения  матфизики  и  функции  комплексной  переменной  на  год  раньше  программы  ДВГУ.

    Ещё  о  женщинах:  была  ещё лаборантка  Анна  Руденко,  мнс  Генриэтта  Аханянова,  инженер  Надежда  Белоножко.  Анна – без  мужа,  Генриэтта  (ярко  выраженная  бурятка) – видимо,  тоже;  а  муж  Надежды,  Васька  из  соседней  лабы,  прибегал  к  нам  нередко.  Эти  три  женщины,  как  и  Холод  с  Волковой,  готовили  данные  для  ЭВМ  «Наири»;  насчёт  анализа – лишь  Аханянова?  Отец  Генриэтты,  историк-бурят,  был  расстрелян  при  Сталине.

    Единственный  теоретик  у  Шевцова,  Сергей  Медведев,  занимался  лишь  своей  диссертацией  по  лучевой  картине  распространения  звука.  Меня  он  недолюбливал  за  плебейство  и  за  иронию  по  поводу  его  работы.

    Случилось,  что  в  приятелях  у  меня  оказался  Валерка  Тапинов,  математик  даже  из  другого  отдела.  По  работе  мы  не  пересекались,  но  в  столовую  ходили вместе,  а  это  не  близко – на  фабрику  «Заря».  Жена  Тапинова  была  инспектором  отдела  кадров  и  потому  знала  многое.

    Комсоргом  института  был  Трофимов-«Пингвин»,  а  меня  шустро  избрали  его  заместителем.  В  комсомол  я  вступил  последним  в  одиннадцатом  классе  за  полгода  до  окончания  школы:  умолила  Танька  Мельникова  на  своём  обаянии,  чтоб  не  портил  ей  показатели.

     В  армии  меня  хотели  затащить  в  КПСС:  «Пока  служишь,  по  военной  квоте  легко  примут,  успеешь  стаж  кандидата  пережить,  и  на  гражданку – сортом  выше».  Я  отказался,  уже  во  второй  раз.

        На  лето  наши  засобирались  в  экспедицию изучать  Куросио, среди  них  и  Пингвин;  потому  он  взвалил  на  меня  полномочия  комсорга.  Собирая  взносы,  я  познакомился  со  всей  молодёжью  института;  но  не  будем  о  ней:  хватит  о  персонажах,  пора  и  о  госбезопасности.      

 Присказка о КГБ.
    Я  упрямо  не  вступал  в  школьный  комсомол:  видел  в  нём  не  только  девичье-подхалимскую  группу,  но  и  добавочную  узду  на  нас  от  учителей.
    В  очередной  раз,  когда  Танька М.  и  Светка  П.  наехали,  я  в  полушутку  брякнул:
  - Решил  уже  сразу  в  партию!

    А  вскоре  я  и  Мишка  Румянцев  попались  парторгу  школы  Марье  Денисовне  за  распитием  портвейна  в  пустом  классе  перед  школьным  вечером.  Мишку  она  выбранила  и  выгнала,  а  меня  втянула  в  беседу  «за  жизнь».
  От  неё  я  впервые  узнал,  что  были  партизанские  отряды  вроде  банд  уголовников  и  дезертиров.

  - Я  сразу  убежала  из  такого  отряда,  а  подружка  осталась  и  пошла  по  рукам…», - сказала  она.  И  вдруг  спросила  серьёзно:
  - Ты,  говорят,  в  партию  собираешься  вступить?
  - Да…  нет…  и  не  примут…, - промямлил  я,  ошарашенный.

  - Сейчас  ходят  слухи,  что  вспомнили,  как  в  гражданскую  войну  принимали  в  РКП(б)  с  семнадцати  лет.  Подумывают  это  возродить.  Я  бы  дала  тебе  характеристику, - сказала  Марья.
    И  тут  у  меня  вырвалось  в  пьяном  откровении:
  - Я  вступлю  в  партию  коммунистов,  когда  она  снова  станет  подпольной.

    Марья  призадумалась;  потом  тихо  сказала:
  - Не  говори  так  никогда.  В  органах  тоже  дураков  хватает.  А  одноклассницы разнесут.
    Она  не  сказала  «донесут»,  да  и  я  тогда  понял,  как  «в  партийных  органах».  Хотя  скорее  всего  она  намекнула  на  КГБ.

    В  одиннадцатом  «хрущёвском»  классе  было  у  нас  собрание  об  итогах  первого  полугодия;  но  почему-то  22.01.65,  как  у  меня  записано.
       Мы,  все  парни  класса,  поддали  вина  по  стакану  и  опоздали  на  15  минут,  так  как  собрание,  против  обычая,  началось  строго  по  часам.  Кроме  классной  дамы,  Нетяги  Г.А.,  были  завуч,  парторг  и  дядька  в  штатском.

       Кончилось  тем,  что  нас  после  собрания  около  часа  пилили  в  кабинете  директора  сама  Бевз  А.П.,  классная,  парторг  и  завуч.
  - Мерзавцы,  сорвали  такое  собрание,  опозорили  школу  и  всех  учителей, - кричала  директор.  – И  это – перед  инструктором  райкома  партии!».
    Обозвали  нас  антикоммунистами,  анархистами  и  бакунистами.  Так  вот  кто  был  мужик  в  штатском;  вряд  ли  из  КГБ,  но  рапорт  он  накатал?

    Но  в  университете  в  1969  году  была  чистка  комсомола,  беседовали  с  каждым  персонально.  Возможно,  что  со  мной – дядя  из  КГБ,  и  вот  почему.
    Вдруг  он  спросил:
  - Вы  знаете  Анатолия  Суржика?
И,  не  давая  мне  ответить,  сразу  же:
  - И  что  Вы  о  нём  думаете?  Как  относитесь  к  нему?

      Я  тогда  «дружил»  с  Татьяной  Павловой,  на  год  меня  старше  и  потому  сокурсницей  Суржика,  о  котором  от  неё  и  слышал.  Она  упоминала,  что  был  такой  в  их  потоке  физмата,  таскал  журналы  «Наука  и  религия».  А  потом  то  ли  Толю  «ушли»,  то  ли  Толя  сам  ушёл  в  духовную  семинарию.
    - Никак  не  отношусь – не  знаю  такого, - сказал я.

    В  следующий  раз  я  уловил  запах  КГБ,  когда  подавал  на  визу  в  первый  загранрейс.
    Ну,  строгая  автобиография  и  подробная  анкета – это  пустяки,  а  вот  собеседование  в  парткоме  ДВНЦ…

    Новички  заходили  туда  по  одному.  Вышедший  из  парткомнаты  быстро  снимал  комсомольский  значок  и  пристёгивал  его  очередному  на  вход.
     Меня  рассмешила  эта  детская  уловка.  И  я  не  дал  пристегнуть  себе:  взводом  командовал два  года,  старший  лейтенант,  реальные  американские  цели  сбивали,  и – такая  клоунада…

    Едва  вошёл,  Надежда  Христофорова,  комсорг  ЦК ВЛКСМ  при  ДВНЦ  гордо  заявила:
  - Это  наш  человек!  По  факту,  комсорг  Института  океанологии.  Очень  активный.  (замещал  Пингвина).
    Я  благодарно  улыбнулся  ей;  за  столом  все  чуть  заулыбались,  и  главный  партиец  Деревянко  сказал:
  - Вопрос  ясен,  товарищи:  утверждаем.
    И  мне:
  - Можете  идти.
    Я  не  успел  повернуться,  как  он  спросил:
  - А  кстати,  почему  Вы  без  значка?
    Я  простодушно  ответил:
  - Был  у меня  значок,  красивый  такой,  с   листиками.  Так  я  его  своему  сержанту  на  дембель  подарил.

    Христофорова  вскочила,  как   ужаленная,  и  закричала:
  - Что?!  Почётный  значок  ЦК  ВЛКСМ  какому-то  сержанту  подарил?!  Это…,  это – не  наш  человек – из  таких  предатели  Родины  вырастают!
    О  предателях  точно  такие  слова  говорила  мне  Г.А. Нетяга  в  школе.  Боже,  куда  я  попал…

    Деревянко  бросился  давить  на  плечо  Христофоровой,  силой  усаживая  её  на  место.  А  другой  рукой  махал  мне:  «Уходите,  уходите!…».
    Я  и  вышел.  В  коридоре  подслушивали  или  по  лицу  моему  прочли.  И  кто-то  сказал:
  - Теперь  КГБ  может  задробить.

    Визу  мне  открыли.  Видимо,  благодаря  Алексею  Пантелеевичу  Деревянко.
    История  значка  такова.  В  армии  я  нашёл  в  столе коробок  с  двумя  значками.  Комроты  капитан  Кислица  пояснил:
  - Давно  уже  прислали  из  политотдела  десяток  таких,  с  золотыми  листиками.  Мы  давали  сержантам  на  дембель,  а  потом  забыли.  Забирай  своим.
                «Ты  уймись,  уймись,  тоска
                У  меня  в  груди:
                Это  только  присказка –
                Сказка  впереди!»
Городницкий и другие.
    Первый  рейс – незабываемый,  можно  сделать  отдельную  повесть.  Но  возьмём  лишь  фрагменты,  касательные  к  нашей  теме.

    Как  помню,  Алевтина  Волкова  сообщила  всей  лаборатории:
  - Городницкий  тоже  идёт  с  нами!
    Я  и  ухом  не  повёл:  «Мало  ли  какому  городницкому,  подгороднему,  завгороднему    повезло…».

  Лишь  на  «Дмитрии  Менделееве»  понял,  что  это  тот,  чьи  песни  я  пел  с  туристами  и  геологами:  «Перекаты»,  «От  злой  тоски»,  «Снег»  и  ещё,  даже  не  зная  автора.  Думал,  что  он  умер   уже  давно.  И  вдруг – «живой  полубог»!

   В  кают-компании (столовой)  рассадили  по  алфавиту  за  шестиместные  столы,  и  я  оказался  визави  с  Городницким.  Это  на  105  суток,  а  то  и  с  продлением  рейса,  четыре  раза  на  день.  Да  я  есть  не  смогу!  Что  делать?

    Я  пошёл  в  баталерку (кандейку  и  т. п.) – в  склад  начпрода.  Решил  записаться  в  покупатели,  чтобы  в  алфавитном  журнале  увидеть  имя-отчество  Городницкого.  И  на  ближайшем  обеде  «непринуждённо»  обратился:
  - Александр  Моисеевич,  передайте  соль,  пожалуйста!...

    Он  и  глазом  не  моргнул.  Вдруг  завёл  беседу  с  соседом.  Я  повысил  голос:
  - Александр  Моисеевич!  Можно  солонку?
    Никакой  реакции;  Городницкий  уткнулся  в  тарелку.  А  я  ощутил,  что  сосед  слева  давит  мне  на  ногу  под  столом,  а  затем  шепчет  в  ухо:  «Михайлович!  Он – Михайлович».
  - Какой  Михайлович? – удивился  я  довольно  громко.  – Сам  видел  в  журнале:  «Моисеевич».
    Реакции  четверых  были – от  плохо  скрытого  гнева  до  сдерживаемого  смеха.  Городницкий  молча  хлебал  борщ.

    И  тут  до  меня  дошло:  А. М.  настрадался  от  антисемитизма.  А  я-то  антиеврейства  не  имел  ни  капли;  хотя  мать  в  быту  смотрела  на  евреев  с  неприязнью,  бабушка – с  лёгким  недоверием.
    В  школе  меня  удивляли  и  даже  коробили  анекдоты  про  евреев,  в  университете  я  очень  уважал  А. П. Шапиро  и  сокурсника  Яшу  Шмуклера.  В  геологоэкспедиции  после  первого  курса  образцом  для  меня  был  начальник  Коренбаум;  Семён  или  Самуил – разницы  я  не  видел.

    По  трансляции  стали  крутить  песни  Городницкого;  я  млел  и  болел.  Стал  сам  сочинять.
    И  вот  первый  заход  в  Токио.  Ещё  при  швартовке  я  увидел  трёх  японских  девчонок  на  причале  и  не  вытерпел – закричал:
  - Анонэ-э!  О-хаё  годзаимас!  Хадзимэмасьте.
    Они  вылупили  глаза,  стали  чего-то  лопотать.  Я  уловил  «фунэ»  и  пояснил:
  - Ватаситати-но  фунэ  ва  дайгаку-но  фунэ-дэ  годзаймас.
  - Юнивёсити? – удивились  они.
  - Ийэ, - замотал  я  головой, - Тайёгаку-но  дэс.

    Вскоре  я  позорно  бежал:  понимать  их  не  мог.  Но  этого  хватило,  чтобы  на  судне  у  меня  появился  некий  авторитет  или  хотя  бы  известность.  Можно  было  избавиться  от  культа  Городницкого.  Надеялся,  что  он  понял – я  абсолютно  не  антисемит.

      Написав  на  А. М.  пародию (злую,  скорее – издёвку),  я  добавил  пару  «песен»  и…  вручил  ему  с  глазу  на  глаз. Он  удивился,  дал  два-три  совета,  которые  я  пустил  мимо  ушей,  и  похвалил  пару  строк из  «Тикси».  Потом  привлёк  меня  к  выпуску  стенгазеты,  где  он  был  редактором.

     Вскоре  Гриша  Резник  попросил  меня  сделать  стихошаржи  на  Щербинина  и  других  московских  корифеев.  Городницкий  смеялся;  я  попал  в  застолье  узкого  круга.
    Позже  мы  с  ним  встречались  и  на  суше:  я  провожал  его  и  даму (жену?)  в  наш  спелеоклуб,  где  А. М.  дал  бесплатный  концерт  и  ответы  на  вопросы  туристов.

    И  ещё  один  еврей  мне  очень  понравился  в  том  рейсе.  Это – Китайгородский,  сын  знаменитого  А. И. Китайгородского,  ученика  и  соавтора  Ландау,  и  внук  И. И. Китайгородского,  плоды  трудов  которого  я  увижу  много  позже  в  Киеве.

  Было  тогда  С. И.  Китайгородскому  лет  сорок,  но  он  давно  уже  получил  степень  доктора  наук,  хотя  я  о  том  не  знал.  Держался  он  независимо,  даже  перед  начальником  рейса  Ивановым-Францкевичем.
  В  экспедиции  говорили,  что  у  него  был  роман  с  финской  журналисткой;  она  ему  подарила  белый  лимузин,  затмивший  чёрные  «Волги»  князей  ИОАН.  Поэтому  на  «белую  ворону»  пишут  доносы  в  КГБ,  и  «Китаец»,  видимо,  уедет  из  СССР.

    Как-то  я  прилип  к нему  с  идеями,  когда  он  загорал  в  шезлонге.  После  он  ушёл,  а  я  увидел  авторучку,  им  забытую.  Позвонил  из  каюты:
  - Сергей  Александрович,  я  нашёл  Вашу  ручку;  куда  принести?
  - Да  не  беспокойтесь:  оставьте  её  себе.
    Так  этот  лиловый  сувенир  служил  мне  некоторое  время.

    Контраст  с  евреями – Богданов.  Я  долго  принимал  этого  старика  за  вечного  лаборанта,  любителя  рассказывать  женщинам  скабрезные  анекдоты.
      Он  ловил  акул,  отрубал  им  головы  и  выстраивал  вдоль  борта,  чтоб  они  протухли:  так  легче  было  вырезать  челюсти  для  сувениров.  Однажды  я  бежал  к  нашему  зонду  и  на  глазах  Богданова  пнул  эти  головы:
  - Костя,  опять  ты  расставил  тут!  Ни  пройти,  ни  проехать.
         Граф  мне  пояснил,  что  «Костя» - доктор  наук,  большой  спец  по  приливам.  Но  симпатий  это  не  вызвало:  безделье  Богданова  было  очевидно.      


Гевара, НКВД и пещеры.
    В  комсомольские  обязательства  было  шикарно  включать  сдачу  кандидатского  минимума.  Не  помню,  включил  ли  я,  но  ходить  на  занятия  по  философии  начал.  Не  очень  баловал  своим  присутствием  преподавателя  нашей  группы  Г. Велигжанинову,  был,  как  все.
       А  в  нашей  группе  тогда  блистали  Лена Холодкевич  с  мужем.  Кажется,  тогда  они  ещё  не  были  женаты,  у  Лены  была  другая  фамилия.
 
     Философией  я  занимался  не  очень,  но  всё-таки  отчудил.  К  экзамену  надо  было  готовить  реферат  по  какой-нибудь  философско-физической  проблеме.  Я  же,  на  свой  страх  и  риск,  уж  не  знаю,  когда  и  как,  накатал  реферат  по  «политике»,  т. е.  якобы  историческому  материализму – о  Че  Геваре.

    Тогда  не  говорили  о  его  ошибках,  да  и  вообще  как-то  не  знали,  что  и  сказать  после  боливийской  затеи.  Я  и  попробовал;  почти  из  хулиганства  и  тяги  дёрнуть  тигра  за  хвост.  Велигжанина  взяла  сей  труд,  явно  удивившись,  и  сказала,  что  покажет  его  А. Е. Кириллину,  известному  под  кличкой  «Змей  Горыныч»,  который  заведовал  тогда  кафедрой  философии.

       Горыныч  был  сержантом  НКВД  в  1937  году,  и  за  его  чувство  юмора  я  опасался.
    На  экзамен  я  не  пошёл – кажется, тогда  подвернулся  рейс.  А  после  рейса  я  встретил  Холодкевич,  которая  вдруг  уважительно  со  мною  раскланялась.
     Оказалось,  по  ДВНЦ  тогда  проводили  Первый  конкурс  рефератов  по  философии,  и  я  занял  первое  место!  Говорили,  будто  об  этом  было  в  газете  «Дальневосточный  учёный»  и  даже  мне  полагалась  какая-то  премия.

    За  премией  я  и  не  думал  идти:  как  это? – зарабатывать  на  Геваре?  Да  и  получать  премию  из  рук  сержанта  НКВД  времён  репрессий  было  бы  странно.
     Видимо,  львиной  частью  успеха  я  был  обязан  оригинальности  темы  и  материала.  Я  тогда  начал  с  грехом  пополам  переводить  с  испанского,  и  сведений  набрал из  «Гранмы»,  которую  выписывал,  да  трёх-четырёх  книжек,  импортированных  с  Кубы.

    Много  позже  я  послал  этот  реферат  Цецилии  Исааковне  Кин,  ожидая  критики  по  существу.  Кое-что  она  поведала  о  Дебре,  о  роли  итальянцев,  похвалила  мой  испанский.
    В  это  время  я  продолжал  довольно  активно  пописывать  в  «Дальневосточный учёный»,  общаться  с  главным  редактором  Калининым.  Совсем  обнаглел:  печатал  даже  стихи.

    По  инициативе  Юры  Берсенева  подружился  и  с  ним,  с  Лёхой  Дёминым,  Женькой  Букреевым,  Ваней  Теницким,  Мишкой  Тиуновым.  Последний  спас  мне  жизнь  в  пещере  Спасской.  Ударился  в  туризм,  стал  водить  ребят  в  походы,  лазать  по  скалам.  Появилось  много  друзей-спелеологов.

А Вы кто такой?
    Однажды  Шевцов  поехал  в  ДВГУ  принимать  оптический  анализатор  спектра,  сделанный  там  по  договору  с  нашей  лабой,  и  взял  с  собой  меня.
  Забавно,  что  анализатор – продукт  группы  В. В.  Юдина,  а  ему  в  1965  году  я  сдавал  вступительные  экзамены;  и  вот  роли  поменялись.

  Непосредственный  исполнитель  установки – Серёга  Клёнин.  Мне  показалось  странным,  что   этот,  видимо,  твёрдо  стоящий  на  ногах  парень,  знающий,  толковый,  с  дюжиной  публикаций,  был готов  бросить  всё  и  даже  потерять  в  зарплате,  лишь  бы  найти  себе  «научного  руководителя».  Что  за  дефицит  такой?

   Между  тем,    в   институте  у  нас  была  административная  чехарда.  Когда  я  нанимался,  директором  был  геолог  Н. П. Васильковский.  Но  в  1973  году  нас  передали  из  ИОАН  в  состав  ДВНЦ,  и  на  нашей  базе  стали  разворачивать  Тихоокеанский  океанологический  институт.          Васильковский  стал  «ИО»,  вскоре  он  слинял  в  Институт  геологии.

         А  мы  долгое  время  были  вообще  без  директора – ИО  был  В. Е.  Кизюра.  Говорили,  что  А. А. Аксёнов  из  ИОАН  даже  хотел  утверждения  Кизюры  в  директорстве,  да  обнаружилась  маленькая  закавыка:  у  Кизюры  нет  высшего  образования.
  Когда-то  он  пришёл  в  отделение  на  должность  инженера-спектроскописта,  но  без  диплома;  однако  быстро  пошёл  в  администраторы.  Тут  у  него  обнаружился  талант,  и  учёбу  он  забросил.

  Внешность  у  Кизюры,  конечно,  директорская,  а  это  уже  полдела.  Из  преданий:  Кизюра  строил  директорский  коттедж  на  острове  Попова  в  бухте  Алексеева,  нанял  художника  расписать  в  нём  стену – «Нептун  среди  русалок».
     Нептун  вышел  сильно  похожим  на  Кизюру,,  а  русалки – на  некоторых  сотрудниц  института.  Был  скандал,  панно  закрасили.

    Потом  мы  долго  ждали  кого-то  в  директора.  Навроцкий  много позднее  рассказывал,  что  ждали  светило  метеорологии  В. В. Богородского.  Тот,  подобно  Лесли  Гровсу,  запросил  звание  член-корра  за  ссылку  на  Дальний  Восток.
  Получив  его,  он  тут же  выкатил  кучу  справок,  что  ДВ  смертельно  опасен  для  его  здоровья.  После  такого  академия  решила  авансов  не  давать,  а  без  этого  «во   всей  честной  Италии  на  папу  кандидата  не  нашлось».

    Но  вот – кто-то  едет!  Однажды  я  сидел  в  комнате  один  за  паяльником.  Вошла  без  стука  невыразительная  личность.  Кажется,  она  не  поздоровалась;  или  я  не  расслышал?  Личность  прошла  к  окну  и развернулась  ко  мне.  Ну,  и  я  помалкиваю.
  - А  где  Шевцов? – вопрос  был,  конечно,  мне.  Я  и  выдал:
  - А  Вы,  собственно,  кто такой?
  - Я – Ильичёв.
  - А  я – Бородин.  А  Владимир  Петрович – в  соседней  комнате.
    И  я  продолжал  паять  как  ни  в  чём  не  бывало.  Ильичёв  вышел, и  я  тут  же  выбросил  его  из  головы.

    А  через  день-два  Лена  Петрова  позвала  нас  к окну:
   - Вон  наш  новый  директор!  Смотрите!
    Мы  все  выглянули  на  улицу.  Там,  рядом  с  Кизюрой  стояла  та  самая  «невыразительная  личность»,  в  берете,  в  очках – ну  этакий  пай-мальчик.
    Рядом  с огромным  Кизюрой  да  ещё  со  второго  этажа  он  казался  совсем  маленьким.  Тут  до  меня  дошло,  что  я  уже  познакомился  с  директором.  Очень  похоже  на  знакомство  с  Богдановым?

Большие перемены.
       Миниперемена – Пингвин  ушёл  в  постоянный  штат  «Менделеева»  начальником
инженерной  группы;  а  прежний  её  шеф,  Генка  Филиппов,  пришёл  в  наш  институт.   
      Ходили  слухи,  что  Шевцов  будет  заместителем  у  нового  директора,  кстати,  акустика.  Мы,  конечно,  ждали  особого  внимания  к  нашей  работе.  Потом  всё  это помалу  заглохло.

      Появился  Акуличев,  и  началась  его  глухая  борьба  с  Кизюрой.  Вообще,  посыпались  на  нас  новые  лица:  Кляцкин,  Бабкин,  Сойфер,  Копвиллем,  и  др.,  и  пр.
А  однажды  я  увидел  Богданова.  И  с  удивлением узнал,  что  этот  доктор  променял  Москву  на  наш  институт.

  Мы,  человек  восемьдесят  аборигенов,  стремительно  начали  растворяться  среди  «варягов».  Тем более,  что  начали  нас как-то  выживать.  Особенно  активно это  шло  у  Богданова,  и  в безобразной  форме.
     Говорили  даже,  что  Генка  Филиппов,  человек  всеми  уважаемый  и,  безусловно,  честный,  но  несколько  резковатый,  даже  публично  дал  Богданову  по  физиономии,  после чего,  конечно,  ушёл  из  института.

  Впрочем,  ушёл  Генка  скорее  из-за  того,  что  очередь  на  жильё,  которая  до  того  едва-едва  двигалась,  вдруг  начала  стремительно  прирастать  с  «головы»  в  пользу  приезжих,  и  Генка  покатился  назад,  а  у  него – семья.   Я  сам  слышал,  как  он  поносил  Бабкина-Кляцкина,  неизвестно  зачем  нужных  океанологии.

  Начались  эксцессы:  один  из  варягов  облил  себя  эфиром  и  сжёг  в  знак  протеста,  другой  повесился  пол  окнами  института,  написав  26  страниц  обличений.
    Под  варягов  сочинили  новые  лаборатории  и  даже  отделы,  нередко  весьма  экзотические,  вроде  «Квантовая  океанология»,  «Ядерная  океанология».
      Пошла  вторая  волна  вторжения:  появились  кандидаты  в  доктора  неясно  каких  наук:  Жора  Батюшин,  Ринатик  Меджитов…

    Ильичёва  я  видел  редко,  издалека.  Институт  уже  перебрался  со  столетия  159-а  на  ул. Кирова,  64.  Помню,  однажды  я  пошёл  на  семинар,  а  точнее – минилекцию,  Татарского  и  Гурвича,  дававших  гастроли  в ТОИ;  Ильичёв  вертелся  вокруг  них,  как  вокруг  свадебных  генералов.
  Татарский  говорил  о  своей  классической  теории  турбулентности,  а  Гурвич – о  принципах  радиоакустического  зондирования.

    Кажется,  первым  аспирантом  у  Ильичёва  стал  Серёжа  Медведев  из  нашей  лабы,  вечный  отличник,  «краснодипломник»  и  личность  совершенно  самостоятельная.  Мы  считали,  что  он  не  кандидат  наук  лишь  по  недоразумению.
  Потом  появился  в  комнате рядом    ешё  аспирант  Ильичёва – Коля  Мельников,  памятный  мне  по  ДВГУ,  потом  ещё  кто-то…

    Вообще-то  я  воспылал  к  Ильичёву  большой  симпатией.  На  встречу  Нового,  1977-ого  года  я  привёл  Ленку  Соколову,  тогда  ещё  «кандидата  в  невесты».  Вечер  был  в  кафе  «Электрон».       Тогда  питие  шло  совершенно  спокойно,  по-домашнему,  с  винегретами  и  водкой.  Накануне  Ильичёва  избрали  членом-корреспондентом,  и  по  этому  поводу  с  него  в  кафе  взяли  спич.  Он  сказал,  что  принял  это звание  как  знак  доверия  к  коллективу  института,  и,  пожалуй,  как  аванс.
  Говорил  он  тогда  громче,  чем  ныне.  Определённо,  я  им  даже  гордился.

    До  меня  доходили  слухи,  что  Ильичёв  не  очень-то  боится  местных  партийных,  и  тем  более,  советских,  властей,  осмеливался  возражать  даже  первому  секретарю  крайкома  В. П.  Ломакину.  Это  я  также  писал  ему  в  заслугу.

Тридцать лет - это...
    «Тридцать  лет – это  поиски  смысла» - так  пел  Юрий  Кукин.  И  далее...
    Кажется,  засобирался  в  аспиранты  Витя  Тихомиров.  Тогда чуть-чуть  об  этом  подумал  и  я:  «Чем я  хуже?»  Однако  возникло  обстоятельство:  тогда  я  попал  под  начало  Матецкого  по  кличке  «Граф»,  а  он  не  рвался  в  кандидаты.  И  я,  честное  слово,  считал  неудобным  высовываться  раньше  его.  Графа  я  уважал  абсолютно,  и  при  нём  мог  быть  только  вторым.
    И  тут  я  женился.  Совершенно  целеустремлённо  и  сознательно,  чем  горжусь  до  сих  пор.  Как  раз  мне  стукнуло  тридцать.  Жена – Младший  Научный  Сотрудник,  у  неё – «Тема»,  одна-две  лаборантки,  несколько  «Печатных  Работ»,  большой  портрет  её – на  Доске  Почёта  Ленинского  района.  Я – инженер с  окладом  120  рублей.
  Нет,  каким-либо  комплексом  неполноценности  я  не  страдал:  выше – самоирония.  Да  и некогда  было:  в  октябре  1977  родился  сын,  Женька;  зимой  1978  года  я  поехал  в  первую  свою  командировку,  в  Вильнюс.
      Потом  началась  жуткая  и  изнурительная  борьба  за  жильё,  за  комнату  в  общежитии.  Жили  мы  тогда  у  тёщи,  в  домишке  на  Залесной, 4,  и  остаться  там  на  зиму  было  немыслимо.
  Я  таскался  по  судам  и  прокуратурам,  совершенно  обезумел  от  тесного  знакомства  с  суровой  действительностью.

      Как-то  в  Краевой  прокуратуре  посулили  мне  позорный  и  долгий  срок.  Я  выдержал  это  запугивание,  и  с  тех  пор  дело  начало  помалу  клониться  в  нашу  пользу.
  Противниками  у  меня  были  некие  Бекасовы,  судья  Советского  района  и  начальник  ЖКО  ДВНЦ  Лапина.  Урвав  всё,  что  можно,  с  Дальнего  Востока,  Бекасовы  позже  смылись  отсюда,  а  Лапина  вскоре  получила  10  лет  с  конфискацией  имущества.

     Но  до  того  некое  знание  людей  я,  видимо,  проявил,  иначе  бы  не  добился  ничего.  Как  будто  я  выиграл  битву  за  комнату,  большой  кровью.  Это  ещё  один  детективно-политико-психологический  роман,  где  замешан  академик  Н. А. Шило,  тогдашний  глава  ДВНЦ,  его  зам  Крушанов  и  прочие.

  Перебрались  мы  в  тот  же  дом,  Кирова,  64,  где  и был наш  институт,  в  725-ую  комнату  на  12  квадратных  метров.
     Тогда,  с  инженера  «на  120  рэ»    никто  не  требовал  «позвонковой»  дисциплины,  и  сложилось  так,  что  я  стал  работать  сдельно;  точнее – начинал  после  обеда  и  пилил-паял  обычно  до  полуночи.
    Зимой  Ленка  стала  пробовать  выезжать  в  командировки,  я  бился  с  ребёнком.  В  апреле-мае  1979  года  поехал  и  я – в  Киев  и  Геленджик.

Лёд тронулся?
    Однажды  в  конце  мая  или  в  начале июня  1979  года  в  комнату,  где  я  работал  у  Шевцова,  заглянул  Васька  Белоножко  и  потащил  меня  к  себе,  этажом  выше,  на «серьёзный  разговор».
  - Есть  тема, - начал  он.  – Вот  о  чём…, - и  он  объяснил  популярно  замысел  «Треугольника».  Тема  мне  сразу  понравилась.

  - Не  хотел  бы  ты  этим  заняться? – в  лоб  спросил  он.
  - А  как  же  у  Шевцова? – замялся  я.
    Васька  был  готов  к  этому  вопросу:
  - Ну,  поступай  в  аспирантуру!  Перейдёшь  к  нам  в  отдел.

    Признаться,  я  сразу  подумал,  что  у  Васьки  горит  аспирантура,  и  ему  нужен  подручный.  Во  всяком  случае,  тема,  как  я  понял,  тоже  уже  попахивает  дымком.
     Словом,  я  обещал  подумать.  Тем  более,  что  приём  в  аспирантуру  должен  был  быть  только  осенью,  а  Шевцов  собирался  в  рейс  всей  своей  лабораторией  на  «Профессоре  Богорове»,  с  заходом  в  мой  любимый  Токио.

  Васька  соблазнял  рейсом  на  «Королёве»  или  «Ширшове»  на  то  же  время,  но  я  колебался  в  пользу  Шевцова.  Тогда  мы  лихорадочно  заканчивали  новый  вариант  «Кроссбима».
    Всё-таки  темой  я  потихоньку  заболевал.  Стал  собирать  книжки  по  этому  вопросу;  Ленка  поддержала:
  - Конечно,  берись!  По  крайней  мере,  будет  своя  тема.
Для  начала  я  стал  читать  труды  Б. А. Введенского,  вузовские  учебники  по  метеорологии.

    Графа  Матецкого  неожиданно  не  пустили  в  рейс  врачи  из-за язвы  желудка.
    Шевцов  предложил  мне  взять  на  себя  всю  ответственность  за  «Кроссбим»,  обещал  поддержку.  И  я  согласился,  хотя  не  чувствовал  себя  уверенно.
      Между  прочим,  Шевцов  неожиданно  и  молча  прибавил  мне  оклад  на  20  рублей.  Донесли,  что  я  смотрю  на  сторону?  Или  он  сам  почувствовал?  А  может  быть,  он  просто  посочувствовал  нищему  «отцу  семейства».

Вот это кино!
    Конечно,  «Кроссбим»  не  дал  бы  мне  готовиться  к  экзаменам  в  аспирантуру.  Но  тут  вмешалась  рука  судьбы,  кисмет,  рок,  случай  и  тому  подобная  дьявольщина.

       В  рейсе  был  с  нами  тогдашний  заведующий  отделом  рабочей  молодёжи  в  редакции  журнала  «Техника – молодёжи»  Юрий  Александрович  Юша,  которого  я  прозвал  «Сенкевичем».  Он  делал  паблисити  рейсу,  торопил  с  эффектными  сценами.

      Я  же  тщательно,  не  спеша,  готовил  коллектор,  линию  связи,  регистраторы  и  т. д.  Тогда  Шевцов  настоял,  чтобы  я  перетащил  «Кроссбим»  без  электронной  начинки  к  гидрологической  лебёдке  и  опустил  его  «для  кино»,  используя  свободный  барабан  её.     Волков  показал  мне  этот  барабан.

  Помню,  я  уломал  боцмана  сплести  качественный  огон  на  тросе  и  стал  просить  у  Шевцова  время  на  вытяжку  троса  пробным  грузом.
  - Зачем? – удивился  он.  – Мы  ведь  опустим  только  на  50  метров.  Или  даже  на  тридцать.  Лишь  бы  для  кино.

    Сбежалась  бездна  народу.  Юша  снимал  кинокамерой.  Шевцов  в  белой  рубашке  сам  встал  за  контроллер  лебёдки.
      Прибор  пошёл  за  борт.  И  сразу – быстрее,  быстрее…  Петрович  живо  крутнул  на  «вира»,  но – трос  убегал  с  барабана,  бешено  вращавшегося  в  обратную  сторону,  и  через  три  секунды,  вильнув  хвостиком,  пролетел  через  канифас-блок  и  исчез  в  океане.

    Оказалось,  на  барабане  был  намотан  свободный  кусок  троса  метров  50,  к  которому  мы  и  подвесили  тщательно  зонд.  Вот  вам  «зачем  вытяжка»!  Прямо  вредительство  какое-то.
     Все  поняли,  что  «кина  не  будет».  Я  был  в  ярости,  даже  выматерился  в  присутствии  Кати  Каплиной.  Почему-то  тогда  был  праздничный  торт,  но  он  не  лез  мне  в  горло.  Хоть  ныряй  за  зондом.

    Так  рука  судьбы  распорядилась,  чтобы  я  в рейсе  занимался  уже  новой  темой,  хотя  и  украдкой.  Конечно,  была  отчаянная  попытка  сделать  паллиативный  вариант  зонда.  Но  не  выгорело:  на  судне  не  нашли  подходящих  материалов.
     При  заходе  в  Корсаков  Шевцов  со  мной  ездил  в  СахКНИИ  к  его  приятелю  завлабу  Белавину  за  материалом.  Шевцов  вернулся  на  судно,  а  я  задержался  в  Южно-Сахалинске – сбегал  в  одиночку  на  пик  Чехова.

  Потом  таскал  чушку  латуни  килограммов  15  по  берегу  Корсакова  ночью  в  поисках  «Богорова» - его  перешвартовали.  Но  латунь  оказалась  негодной.
    В  Корсакове  на  судне  появилась  жена  Богданова,  Ирина.  У  меня  с  ней  сразу  установились  какие-то  положительно-уважительные  отношения,  хотя  из-за  неё  меня  подселили  к  отравительно  курящему  Волкову.
Кажись,  в  этом  рейсе  Генка  Швецов  меня  удивил:  сказал,  что  Васька  Белоножко – аспирант  корифея  ИОАН  Ростислава  В. Озмидова,  и  потому  фальсифицирует  любые  свои  измерения,  лишь  бы  они  подтверждали  теории  «Ростика».  Ну,  так  далеко  пойдёт  советская  океанология!   

    Из  рейса нас  направили  в  Находку  показать  участникам  Тихоокеанского  конгресса;  он  тогда  как  раз  закончился  в  Хабаровске.  Ещё  на  рейд  к  нам  прикатил  Богданов;  он  вертелся  в  Находке  как  гид  какого-то  важного  японца.
  Едва  поднявшись  на  борт,  «старик  Похабыч»,  как  его  за  глаза  звали,  начал  свои  сальности:
  - Ну-ка,  кто  мне  расскажет,  как  да  с  кем  мне  жена  наставляла  рога?».
Как  раз  вместе  стояли  я,  Катя  Каплина,  Ирина  и  Юша,  вопрос  был  к  нам.  А  на  причале  меня  ждала  Ленка,  и  мы  в  эту  же  ночь  поездом  покатили  домой.

Странные экзамены
Мне  показалось,  что  сроки  приёма  в  аспирантуру  я  уже  пропустил.  Но  не  тут-то было:  энергично  всплыл  Васька  Белоножко.
      Я  накатал  заявление,  подписал  всякие  характеристики,  копию  диплома  и  засел  на  субботу-воскресенье  за  реферат  по  теме:  ведь  «научных  трудов»,  кроме  статей  о  пещерах,  я  не  имел.  Вот  когда  пригодились  занятия  в  рейсе.

    Васька  мотался  в  Президиум  ДВНЦ  и  притащил  мне  бумажку  с  расписанием  экзаменов:  английский – завтра,  история  КПСС – через  два  дня.  Причём  о  экзамене  по  английскому  Васька  специально  договорился,  так  как  для  всех  он  уже  прошёл.
     К  инглишу  я  подготовиться  никак  не  успевал,  расчёт  был  на  запас  школьно-университетский.

  Сбегал  накануне  экзамена  к  Игорю  Ростову  за  американским  журналом – якобы  «текст  по  специальности».  Достался   совсем случайный  «Deep-Sea  Research».  Сдал  на  «хорошо».
     И  сразу  погрузился  в  историю  КПСС:  «Партия  учит,  что  газы  при  нагревании  расширяются».

    Перед  экзаменом  «истпарт»  в  коридоре  многие  подрагивали.  Возник  разговор  о  будущих  научных  руководителях;  как  будто  все  их  уверенно  знали.  Помню,  одна  девица  была  просто  счастлива,  что  её  берёт  В. А. Красилов.
    Мне  же  было  не  ясно,  к  кому  иду.  К  Богданову?

       Накануне  в  коридоре  института  меня  выловила  Ядвига  Брянская,  секретарь  по  аспирантским  делам,  и  предложила  мне  идти  в  очную  аспирантуру,  т. е.  с  отрывом  от  производства.  Я  легко  согласился.
     И  вот  сейчас  Клёнин (он  перешёл-таки  из  ДВГУ  в  ТОИ  и  сдавал  вступительные  в  аспирантуру  тоже)  недоумевал:
  - Зачем  же  ты идёшь  на  очную?  Зачем  рискуешь  потерять  работу?  Ведь  как  аспирантура  кончится,  от  тебя  могут  отказаться!

    Экзамен  по  истории  КПСС  принимал  Деревянко.  Мне  повезло:  Пражская  конференция  и,  главное,  «Детская  болезнь  «левизны»  в  коммунизме» - моя  любимая,  пожалуй,  книжка  у  Ленина.
     Фактически  приняла  экзамен  у  меня  какая-то  дама  и  заподозрила,  что  я  списывал  или  шпаргалку  имел,  так  как  я  уверенно  шёл  на  «5».  Я  обиделся:  шпаргалок  никогда  в  жизни  не  применял.  Но  «отлично»  Деревянко  всё  же  утвердил.
     Васька  со  всеми  моими  бумагами  и  боевыми  сводками  с  экзаменов  бегал  к  кому-то.

    Экзамен  по  специальности  я  сдавал  уже  в  очень  холодный  осенний  день.  Ещё  в  автобусе  по  дороге  в  институт  я  оказался  вместе  с  одним  из членов  приёмной  комиссии:  Юрасовым  Геннадием  Ивановичем.
    Мы  с  ним были  хорошо знакомы  по  14-ому  рейсу  «Дмитрия  Менделеева»,  когда  составили  тандем  и  выиграли    в  литературной  викторине бутылку  шампанского,  которую  потом  и  распили  в  каюте  у  Салеевой  и  Куксы.
     Юрасов  мрачновато  спросил,  хорошо  ли  я  подумал  насчёт  аспирантуры,  нужно  ли  мне это.  Будто  отговаривал.

    По  приказу  председателем  комиссии  числился  Ильичёв.  Но  его  не  было,  председательствовал  Богданов.  Он  начал  с  вопроса:
  - Зачем  Вы  идёте  в  аспирантуру?
  - Хуже  не будет, - отмахнулся  я.
  - Это  не  резон!
  - Чувствую,  надо  сменить  род  работы.
  - И  это  не  резон!

    Конечно,  я  лукавил;  ну  с  чего  бы  это  я  перед  ним  исповедывался.  Хотя  второй «резон»  был  близок  к  правде.
    Все  действительные  причины  можно  было  резюмировать  так:  я  решил  поставить  себя  в  положение  неминуемой  проверки  способности  к  научной  работе.  И  если  проверка  покажет,  что  она  не  для  меня,  честно  уйти  из  НИИ.  Надо  было  решать  этот  вопрос.  Пришло  время  выбора.

    Собралась  вся  комиссия,  когда к  Богданову  и   Юрасову  добавился  В. Н. Новожилов.  Сначала  Богданов  в  моём  присутствии,  не  обращая  на  меня,  как  на  маленького,  никакого  внимания,  сообщил  комиссии  о  самоубийстве  их  общего  знакомого.
     Имя  его  они  не  называли.  Тот  вскрыл  себе  вены в  тёплой  ванне.  Весёленькая  увертюра  к  экзамену!…
       К  тому  же,  казалось,  не  так  давно,  как  один  кореец,  кандидат  наук,  в  стенах  нашего  института,  через  пару  комнат  от  той,  где  меня  экзаменовали,  облил  себя  эфиром  и  поджёг.      Самосожжение  на  почве  жестокого  обмана  и  краха  надежд.

      Способ самоубийства  в  определённой  мере  имеет  национальную  окраску;  так,  тёплая  ванна  и  бритва – скорее  еврейское.
    И  уже  совсем  накануне  Терещенко  со  смехом  принёс  мне  мой  реферат  и  настоял,  чтобы я  замазал  в  нём  ссылку  на  С. С.  Зилитинкевича:
  - Алексеев,  учёный  секретарь,  сказал,  что  он – враг  народа,  дали  ему  недавно  10  или  15  лет!
    Я  замазал  чёрной  тушью,  хотя  обычно  в  таких  случаях  упрямлюсь.  «Рано  мне  переписывать  устав  монастыря,  в  который  суюсь», - подумал  я.

    Комиссия  обсуждала  при  мне  эту  «ванну»  эзоповским  языком,  словно  бабы  аборт  при  пятилетнем  ребёнке,  думая,  что  он  «ещё  не  понимает».
    Но  я  понял,  по  крайней мере,  что это – следствие  встряски  московских  и  ленинградских  океанологов  за  тёмные  дела,  о  которых  шепчутся.
  А  замазывание  имён  чёрной  тушью?  Запахло  Комитетом  госбезопасности.
 
      Поражал  тон  «старика  Похабыча»:  будто  о  проигравшемся  в  карты.  Даже  с  презрением  к  покойнику.
    Так  уже  на  подходе  к  миру  советских  учёных  на  меня  повеяло  ужасами  и  расправами.

Экзамен  вёл  единолично  Богданов.  Чуть-чуть вмешивался  Юрасов,  приглушая  страсти.  Новожилов  сидел  для  мебели,  помалкивал.
      Вопросы:  волновые  движения  в  океане,  акустика  океана,,  течения  в  океане.  Богданов  как-то  быстро  свёл  всё  к  разговору  о  приливах,  т. е.  к  своей  узкой  специализации.
     Вообще  я  почти  сразу  почувствовал,  что  он  меня  умышленно  «топит»,  и  в  довольно  грубой  форме.  На  акустике  я  выплыл;  на  волнах  Россби  он  меня  вроде  совсем  утопил.
     Я  даже  в  отчаянии  вспомнил  личное  знакомство  с  Гришей  Резником;  кстати,  он  незадолго  сделал  на  волнах  Россби  докторскую.

    Короче,  меня  выставили  в  коридор,  а  комиссия  стала  совещаться.  От  нечего  делать,  я  заглянул  к  Ваське  Белоножко  хоть  водички  попить,  благо,  дверь  к  нему  была  как  раз  напротив.
  - Жарко  было! – усмехнулся  я.  – Кажется,  топят,  как  котёнка.
    Васька  сразу  подхватился,  ринулся  без  стука  в  комнату  «совета».  Отчего  такой  интерес  у  него?

    Пригласили  меня,  и  Богданов  объявил,  что  поставили  мне  «тройку».  Я  счёл  это  справедливым:  ведь  в  океанологии  самоучка  и  сам  к  себе  был  строг.  Напряжение  упало,  я  сделал  всё,  что  мог.

Явление Терещенко
    Ешё  с  самого начала  эпопеи  экзаменов  Васька  бегал  со  всеми  моими  бумагами,  как  выяснилось,  к  некоему  Терещенко.  Получалось  так,  что  этот  тип  с  ничего  не  говорящей  мне  фамилией  претендует  на  «шефство».  Стало  слегка  обидно.

  Вскоре  мне  показали  «Терёху».  И  я  узнал  в  нём  того,  кто  годом раньше  при  мне  вёл  с  Мироненко  совершенно  обывательский  разговор  о  «летающих  тарелках»,  лекциях  Ажажи  и  т. п.  Тогда  Терещенко  показался  мне  вообще  малокультурным,  к  науке  непригодным.
Ну  нельзя  же – год  подряд
То  тарелками  пугают:
Дескать,  подлые  летают.
То  у  вас  собаки  лают,
То  руины…  говорят!

    Кстати,  Мироненко  претендовал  на  завлаба  и  с  гордостью  показал  мне  саморекомендательное  письмо  на  имя  Ильичёва,  с  которым  он  попал  в  ТОИ.
     У  меня  волосы  встали  дыбом;  писалось,  дословно,  так:
  «Если  Вы  напомните  академику  (имярек)  о  шашлыках  на  Черноморском  побережье,  он  назовёт  Вам  меня.  А  если  профессору  (имярек)  сказать  о  рыбалке,  он  тоже  назовёт  меня».

  И  такие  таланты  валом  пёрли  в  ТОИ  вслед  за  Ильичёвым.  Но  тогда  я  был  уверен,  что  Ильичёв,  конечно  же,  выгонит  Мироненко.  И  когда  кандидат  в  завлабы  слинял,  я  записал  это  в  актив  директору.

    Рубикон  был  перейдён.  Я  устроил  прощальную  выпивку  с  мадерой  из  тазика  в  лаборатории  Шевцова:  в  рейсе  недавно  мы  все  читали  по  эстафете  «У  последней  черты»  В. Пикуля,  где  таким  манером  пьёт  Гришка  Распутин.
     Собрались  все,  кроме  самого  Шевцова.  И  мне  отсоветовали  его  приглашать:  «Он  на  тебя  в  большой  обиде».

    Как  будто  и  все  были  немножко  в  обиде:  что-то  съязвил  Коган,  да  и  «Граф»  Матецкий  заметил,  что  у  них  в  коллективе  океанологов  не было.
    А  вскоре  Ядвига  Брянская  послала  меня  к  Кляцкину.  Тот  изъявил  желание  побеседовать  со  мной  на  предмет  возможного  научного  руководства с  его  стороны.
    Начал  он  очень  осторожно,  но  я  быстро  отказался  от  теоретической  работы.

    Как  будто  чувствовалась  возня  вокруг  того,  кому  я  достанусь.  Но  тут  уже  развернулся  Терещенко.
    А  однажды  Богданов  улучил  минуту  и  без  обиняков  решительно  сказал  мне:
  - Вы  делаете  громадную  ошибку,  связываясь  с  таким  мерзавцем,  как  Терещенко.  Зайдите  сегодня  же  вечером  домой  к  Васе  Белоножко,  он  Вас  научит,  что делать.  Сделайте  точно,  и  Вы  не  пропадёте!
    Я  промолчал.  Не  ожидал,  конечно, что  так быстро  после  экзамена,  где  Похабыч меня топил,  вдруг  услышу  нечто  вроде  признания  в  любви,  пусть  даже  от  кошки  мышке.

  К  Ваське  я  не пошёл,  конечно,  о  чём  сейчас  жалею,  Нет,  я  не  связал  бы  себя  с  ним,  но  о  многом  узнал  бы  дополнительно.  А  не  пошёл  я  потому,  что  уже  объявили:  научным  руководителем  у  меня  будет  член-корреспондент  Ильичёв.  «От  добра  добра  не  ищут», - подумал  я  тогда.

    Через  день  Терещенко  потащил  меня  к  нему.  Ильичёв  выглядел  довольно  рассеянным,  почти  безразличным.  Я  же  горел  энтузиазмом.
  - Как  бы  так  сформулировать  тему,  чтобы  там  динамика  была? – сказал  он.
    И  собственноручно  написал  на  клочке  бумаги  мелким  почерком:  «Влияние  изменчивости  метеополей  на  процессы  распространения  УКВ  над  океаном».  Автограф  этот  я  сохранил.

    Странно,  но  тогда  Ильичёв  показался  мне  каким-то  неглубоким.  Наверное,  не  специалист  в  этой  теме.  Но  тогда  как  же  он  будет  руководителем?  Терещенко  успокоил:
  - Формально  будет  он,  а  фактически – я!
  Ещё  круче!!  Оборони,  царица  небесная!  Уже  тогда  я  почувствовал  явную  легковесность  у  Терёхи.  Однако  большого  почтения  к  Ильичёву  не  потерял:  «Он  ведь  известный  акустик!».

    Ещё  через  день  Терещенко  потащил  меня  с  визитом  примирения  к  Шевцову.
  - У  него  много  всякой  аппаратуры, - объяснил  он.  – Больше  всех  в  институте.  Я  не  хочу  с  ним  ссориться:  с  него  можно  поиметь.
  «Да  ведь  его  аппаратура  совсем  не  по  нашей  теме!» - удивился  я  про  себя.

    Я  был  очень  простужен,  с  высокой  температурой  и  плохо  помню  ту  сцену.  Но  явная  обида  Шевцова  на  меня  не  забылась.
  - Ну,  с  тобой  всё  понятно! – кивнул  Петрович  Терёхе.  И  уставился  на  меня:
   – Но  вот  как  ты,  почему  ты  сотворил  такое?

    Я  промямлил  что-то  о  том,  что  не  чувствовал  себя  особенно  нужным  в  лаборатории.  Да  и  на  движение  потянуло,  на  приключения.
  - Ну-ну!…, - покачал  головой  Шевцов.
    С  Терещенко  он  как-то  столковался  и  сторговался.  Видимо,  Шевцов  его  хорошо  знал  и  понимал.  Но  мой  поступок  остался  для  него  загадкой.  Я не  понял,  зачем  было нужно  моё  присутствие  при  этом  визите  Терещенко  к  Шевцову.

Поехали...
    Работа  началась  сразу  же  с  места  в  карьер.  Терещенко  предложил  мне  написать  заявление  Ильичёву  с  просьбой  назначить  меня  ответственным  исполнителем по  теме  «Треугольник».
      Не  представляя,  что это  значит,  я  написал  такую  бумагу.  Но  Ильичёв  не  назначил  меня  ответственным;  не  знаю,  почему.  Слышал  только,  что  очень  сопротивлялась  главбух,  и  только  под  большим  давлением  Ильичёва  она  согласилась  с  назначением  меня  на  полставки  по  этой  теме.

      Аспирантам-очникам,  похоже,  даже  этого  было  не  положено  по  закону.  А  тут  ещё  новый  главный  учёный  секретарь  Президиума  ДВНЦ  Глущенко  Виктор  Юрьевич  выбил  на  уровне  Совета  министров  СССР  стипендию  для  аспирантов  150  рублей.
     Итого,  я  стал  получать  сразу  150 + 75 = 225  рублей!  Только  ради  этого  уже  стоило  идти  в  аспирантуру.  Это  не  130  у  Шевцова.

    С  23  августа  по  7  октября  1979  года  Терещенко  был  начальником  экспедиции  на  ОИС  «Байкал».  И  я  сразу  же  угодил  в  запарку  сдачи  отчёта  о  работе  экспедиции,  в  коей  не  участвовал,  с  головой  ушёл  в  это  дело.
    Помощник  и  соратник  был  только  один – Володя  Руренко,  недавний  выпускник  ТИАСУР,  боксёр,  каратэист  и  удивительно,  до  наивности  честный  парень.  Он  даже  на  ходу  держал  стойку  самбиста.
  Злые  языки  говорили,  что  «Треугольник» - это  Терещенко,  Бородин  и  Руренко,  фельетонная  троица.

    Однажды  Терещенко  составил  бумагу – предложение  кафедре  гидроакустики  ДВПИ  дать  под  руководство  Ильичёву  и  ему  двух-трёх  студентов-дипломников.
    С  этой  бумагой  я  проходил  весь  день,  пока  не  добрался  до  В. И. Короченцева,  завкафедрой  политеха.  Его  я  помнил:  он  докладывал  материал  своей  кандидатской  диссертации  у  Шевцова.

    Короченцев  расспросил  меня  о  Терёхе;  как  я  понял,  он  его  хорошо  знал  и  удивился,  что  у  Терещенко  всё  «о-кей»,  как  следовало  из  моего  рассказа.  Студентов  нам  не  дали  даже  под  имя  Ильичёва,  чего  я  тогда  не  мог  понять.
      Прояснилось,  что  пока  я  был  ещё  в  рейсе  на  «Богорове»,  тему  «Треугольник»  передали  из  отдела  Богданова,  сняв  сливки,  в  отдел  Копвиллема,  и  меня  формально  вписали  в    «Квантовую  океанологию»,  где  числился  и  Терещенко.

    О  Копвиллеме  я  слышал  лишь  то,  что  он  относительно  поздно,  в  тридцать  лет,  начал  заниматься  физикой  и  как  будто  пользовался  уважением.
    Но  размолвка  легла между  нами  сразу:  я  увидел  на  выставке  в  библиотеке  новый  «Атлас  облаков»  и  заказал  его.
        Закрыв  экспозицию,  атлас  мне  не  дали – его  забрал  Копвиллем.     «Мы – одна  лаборатория,  а  я  всё  же  доктор!» - заявил  эстонец.  Но  я  счёл  это  хамством,  какого  раньше  не  видывал.  Кажется,  Копвиллем  до  сих  пор  не  вернул  библиотеке  этот  атлас.

Факир, кандидат наук
    Приехали  представители  заказчика  и  соисполнителей.  Состоялось  совещание  у  Терещенко  в  кабинете,  как  он  называл  комнатку  12  кв.  метров;  с  участием  всех  гостей.
      Я  добросовестно  играл  роль  секретаря.  Терещенко  явно  позировал,  важничал.  Мне  понравился  главный  представитель  заказчика (капитан  2-ого  ранга?)  и  представитель  ТИАСУРа  с  его  резкими  нелицеприятными  выступлениями  (Г. С. Шарыгин?.
     Оказалось,  ещё  сильно  подключен  ДВНИГМИ.

    А  вечером  Терещенко  потащил  меня  «обрабатывать  стенограмму»,  как  он  выразился.  Я  не  сразу,  но  довольно  быстро  понял,  что  Терёха  какой-то  дурной,  ненормальный.  Он  производил  явное  впечатление  сумасшедшего  с  манией  величия.  Или  был  сильно  пьян?
      Меня  взяла  тоска,  и  я  рад  был,  когда  эта  «работа»  с  неадекватным  закончилась.
     К  концу  её  я  мог  поклясться,  что  Терёха  сильно  пьян.  Хотя  запаха  я  не  уловил.

    С  каждым  днём  становилось  всё яснее,  что  Терещенко  заурядный  пьяница.  Как-то  я  сказал  ему,  что  жена  у  меня – биолог.  Он  мгновенно  сообразил,  что  у  нас  должен  быть  спирт.
      И  начались  довольно  частые  приставания  по  утрам:  «Принеси  грамульку!»

  Мы  жили  в  725-ой,  на  7-ом этаже;  а  институт  занимал  3-ий  и  4-ый  этажи  в  том же  доме.  Спирт  у  нас  действительно  был – для  «гостей»,  настоек,  растираний,  для  банок  ребёнку  и  т. д.  Иногда  я  сдавался  и  приносил  Терёхе  стопку  на  опохмелку,  когда  он  жаловался,  что  без  того  просто  не  может  мыслить (  т. е.  мне  и  другим  не  давал  работать).
     Он  нахваливал  «биологический»  спирт,  я  помалкивал:  жидкость  была  от  матери,  с  Дальзавода.

    Однажды  я  спросил  у  Бакланова,  моего доброго  знакомого,  бывшего  моим  свидетелем  на  свадьбе,  что  за  тип  Терещенко.  Бакланов  знает  полгорода  физиков  и  «технарей»:  в  своё  время  был  главным  технологом  фирмы  «Электрон»,  а  она  веников  не  вяжет.
  - Терещенко  был  директором  Гидрофизического  центра  во  Владивостоке;  это  система  Госстандарт.  При  нём  какие-то  интриги  начались,  все  перессорились…
 И  ещё  он  хотел  выскочить  из  подчинения  Хабаровску.  Ну,  тут  ему  припомнили  всё  и  сняли.
    Бакланов  знал  явно  больше,  но  почему-то  осторожничал.

    При  случае  я  спросил  отца,  механика-наставника  УВСГ,  что  он  знает  о  Гидрофизическом  центре.  Он  ничего  не  знал,  кроме  того,  что  однажды  его  друзья  из  портнадзора  задержали  в  Амурском  заливе  «пиратский»  катер  без  всяких  документов.  На  нём  была  пьяная  компания, обоеполая,  а  за  штурвалом  стоял  сам  директор  Гидрофизического  центра, пьяный.

 И  вдруг  отец добавил:
    - Это  ещё  что!  У  вас  есть  академик…  я  сам  видел,  как  его  пьянющего  шофёр  грузил  в  «Волгу».  С  острова  Попова  доставили.  Из  вашего  института?

    Я  упрямо  звал  Терещенко  Вячеславом   Леонидовичем,  как он  ни  предлагал  мне  «брудершафт».
  Постепенно  до  меня  дошло,  что  он – тот  самый  Терещенко  Слава,  который  шёл  в  университете  на  курс  выше  меня,  входил  в  совет  студенческого  научного  общества,  список  которого  у  меня  есть  до  сих  пор – сам  там  был.
  Этот  Слава  носил  кличку  «Факир»  за  феноменальное  умение  выскользнуть  из  самых  безнадёжных  ситуаций.  Терёху  хорошо  знала  по  горлопанству  его  однокурсница  и  моя  «студенческая  любовь»  Татьяна  Павлова.
  За  глаза  я  стал  называть  его  Терёхой,  как  и  почти  все.

    Терёха  довольно  рано  женился  на  племяннице  тогдашнего  ректора  ДВПИ  Морозова,  и  тот  сделал  из  него  по-родственному  кандидата  физмат  наук.  Любопытно,  что  одна (или  более?)  публикация  у  Терёхи – в  соавторстве  с  Ю. В. Малышенко,  моим  одноклассником  и   приятелем  ещё  по  средней  школе.

    Однажды  Терёха  тщеславно  спросил:
  - Я  вот  лишь  на  год  старше  тебя,  а  уже  давно  кандидат,  заместитель  академика.  А  ты – всего-то  аспирант.  Почему  так?
  - Знаете,  человек  взрослеет,  когда  женится;  я  вот  недавно  женился…
  - Точно! – подхватил  он.  – Я  сделал  карьеру,  когда  на  второй  женился,  а  с  первой  ещё  не  развёлся!

Ещё один Моисеевич.
    Однажды  Терёха  сказал,  что  меня  хотел бы видеть  некто  Митник,  которому  он показывал  мой  реферат.  Митник  участвовал  в  отчёте  по  второму  этапу  «Треугольника»,  который  сразу  же  начался,  едва  мы  сдали  отчёт  по  экспедиции.

    Я  пошёл,  куда  послали,  т. е.  в  лабораторию  Прокопчука.  Его  я  знал,  когда он  был  учёным  секретарём  ТОИ,  но  лабу  его  не  видел.
  Митник  только  что  прилетел  из  Ленинграда,  из  командировки,  и  как  будто  снова собирался  убыть.  Он  показался  мне  моложавым,  энергичным,  внимательным,  воспитанным  и  т. д.,  а  главное – понимающим  дело.

  Он задал  два-три  вопроса  по  моему  реферату;  смутив  меня,  спросил,  что  я  понимаю  под  «дрожанием  диаграммы  направленности»  (это  был  мой  собственный  литературный  образ).  Я  ответил,  что  покажу  книжку,  откуда  это  следует.

    Через  день  принёс  ему  Введенского;  уловил  с  его  стороны  лёгкую  иронию  по  адресу  этого  академика.  Он  сказал,  что  уже  и  сам  понял,  что  я  имел  в виду.

    Митник  произвёл  на  меня  самое  благоприятное  впечатление.  Между  прочим,  ещё  и  тем,  что  своё  отчество  произнёс  без  запинки  и  без  всяких  «михайловичей»,  не  то,  что  Городницкий.

    Материал,  который  готовил  в  отчёт  Митник,  был  для  меня  совсем  новый,  эффектный – спутниковые  снимки  тайфунов!  От  вклада  других  участников  он  отличался  завершённым  видом,  отредактированостью,  аккуратностью.
  Увы,  я  тогда  не знал  изречения  Сенеки  Младшего:  «Новизна восхищает  часто  больше,  чем  величие».

    А  вскоре  Митник  появился  у  Терещенко  в  «кабинете»,  поймал  момент,  когда  я  остался  с  ним  наедине,  и  спокойно  стал  расспрашивать,  что  я  умею,  чем  занимался,  какой  вуз  закончил,  как  дела  с  английским  и  т. д.
   Польщённый  вниманием,  я  откровенно  на  всё  отвечал.  По  контрасту  с  явным  хамом  Терещенко,  Митник  выглядел  образцом.

Первостатейное дело.
        Постепенно я  познакомился  с  завлабом  в  Дальрыбвтузе  Молочковым  и  его  командой:  Есипенко,  Шиловым  и  другими.  Оказалось,  они  работали  раньше  с  Терёхой  в  Гидрофизическом  центре  или  сотрудничали  с  ним.
     Помню,  как  после  рейса  «Байкала»  Терёха  вымогал  у  Молочкова  научные  статьи.  Но  тот  совершенно  не  поддавался:  отчёт,  мол,  предоставили,  денежки  получили  и  больше  ничего  не  должны.  Терёха  пытался  «брать  на  горло»,  но  Молочкова  на  это  взять  не  удалось.

    Тогда  Терёха  прицепился  ко  мне:  «Пора  писать  статью!»  Я  сроду не  писал  статей  по  физике  и  даже  почти  не  читал  их.
     Но  имя  своё  в  печати  видел,  даже  во  всесоюзной,  если  считать  издание  Всесоюзного  института  карстоведения.  И  никакого  особого  тщеславного  трепета  при  этом  не  испытывал.

  О  чём  писать,  на  каком  материале – это   Терёху  не  волновало.  Из  озорства  накатал  я  в  два  дня  четыре  «статьи»-пародии  общим  объёмом  в  дюжину  машинописных  листов.
    К  моему  удивлению,  Терёха  отнёсся  к  ним  совершенно  серьёзно,  организовал  тщательную  перепечатку  этой  писанины.
    По  крайней  мере,  одну  из  этих  «статей»  он  потащил  на  рецензию  к  Богданову,  так  как  она  называлась  «Влияние  приливов на  радиометеорологическую  обстановку».  Богданов  осторожно  поставил  вопросительные  знаки  кое-где  на  полях.

  Терёха  пришёл  в  крайнее  возбуждение:
  - Ну,  мы  с  тобой  теперь  всем  им  покажем!!  Как  пойдём  писать  статьи!
      Видимо,  все  эти  «статьи»  он  таскал  и  к  учёному  секретарю  института  Аркадию  Алексееву: тот  на  следующий  день  выдал  мне:
  - Ну…, ты!  Это…,  знаешь,  как  пишутся  статьи?  Сначала  постановка  задачи,  потом…  э!...  основная  часть.  А  в  конце – выводы!...  Перепиши  по  такому  вот  плану.  А  так  это  никуда  не  годится!».

    Я  не  стал  ничего  переписывать.  «Величие  науки»  как-то  поблёкло:  неужели  можно  на  пустом  месте  за  два  дня  написать  четыре статьи?  Ведь  написал  же,  только  по  форме  не  так,  как  все.
    Постепенно  ажиотаж  этот  сник,  и  не  без  моего  старания.  «Терёха  пробьёт  в  печать  ещё  и  не  такое, - думал  я, - но  ведь  люди  засмеют.  Совесть-то  надо  иметь.  Мало  ли за  какие  коврижки  Юрка  Малышенко  с  Терёхой  не  постеснялся  опубликоваться…».

    Вообще  меня  всегда  занимали  «астрономические»  цифры  в  списках  трудов.  Некто – автор  пятисот  статей! Да  ещё  пяти  монографий!!  Всегда  думал,  что  за  всю  жизнь  можно  написать  две,  (ну,  три)  монографии  и  около  сотни  статей.
     Разум  отказывался  верить,  что  именно  по  количеству  статей  и  судят  о  научном  работнике.  Я  тогда  ещё  не  знал,  что  «в  один  особенно  удачный  год  Грубер  с  гордостью  объявил  коллегам,  что  написал  и  напечатал  за  год  140  статей!».

  Знаете  ли  Вы  Грубера,  читатель?  Нет?  А  это – один  из  друзей  Сеченова.  Того  самого,  что  «Рефлексы  головного  мозга».
  И  никто  не  станет  подсчитывать,  сколько  статей  оставил  Сеченов  человечеству?  Впрочем,  никто  ли?!  Грубер  ещё  был  человек  порядочный,  а  ведь  другие…
Наверное,  в книгу  рекордов  Гиннеса  постеснялись  включить  чемпиона  по  количеству  научных  статей.  А  в  списке  работ  всемирно  признанной  Софьи  Ковалевской  всего  7 (семь)  работ.

Ещё одно первое дело.
    Терещенко  сильно  занимали  планы  рейсов  института  и  соисполнителя – ДВНИГМИ.  Он  даже  вычертил  и  повесил  на  стену  красивый  сетевой  график  этих  рейсов.
  А  у  нас  появился  ещё  один  сотрудник – некий  Виталий  Ефремов,  молодой  здоровяк,  белокурый  с  залысинами  флегматик,  которого  Богданов  выгнал  из  своего  отдела.
  Виталий,  как  я  быстро  понял,  страдал  хронической  «морской  болезнью»,  симптомы  которой:  беспробудный  сон,  зверский  аппетит  и  отвращение  ко  всякой  работе.
  Я  до  того  не  встречал  человека  с  такой  явной  ленью  и  без  интереса  к  делу.  Но  у  него  была  виза,  и  получалось  так,  что  в  рейс  на  «Академике  Ширшове»  могли идти  лишь  я  и  Виталий.

    Правда,  к  Терещенко  стал  часто  бегать  Васька  Белоножко  с  уговорами  как-нибудь  оформить  его  по  нашей  теме на  этот  рейс.    Однажды  я  спросил  Ваську:
  - И  как  это  такому  типу,  как  Терещенко,  доверили  такую  тему?  Ведь  чудес  не  бывает:  завалит  он  всё  с  треском!
  - Понимаешь,  он  очень  хорошо  знает,  как  вертеть  хоздоговорными  бумагами! – не  моргнув  глазом,  объяснил  Васька  и  для  убедительности  ловко  повертел  пальцами  в  воздухе.

    Я  остался  в  ещё  большем  недоумении – как  океанологическо-радиофизическую  тему  можно  сделать  искусным  верчением  бумаг?  Что  это  за  физика  такая?

    Мы  не  знали,  зачем  и  с  чем  идём  в  рейс  на  «Ширшове».  Завезли  какую-то  мелочь  канцелярскую  на  судно.  Ч  даже  имел  разговор  с  начальником  рейса  о  помещении  для  нас.
  И  вдруг  заявили,  что  у  меня  кончился  срок визы.  Помню,  я  не  очень  огорчился  и  даже  не  стал  проверять,  так  ли  это.  С  одной  стороны,  не  хотел  отрываться  от  семьи:  сыну  третий  год,  жене  надо  помогать  по  диссертации.
  А  во-вторых – боялся,  что  не  смогу  долгих  105  суток  имитировать  на  судне  кипучую  деятельность  на  пустом  месте.

  Когда  на  «Богорове»  утонул  «Кроссбим»,  я  был  уверен,  что  Шевцов  высадит  меня  в  Корсакове  и  вернёт  во  Владивосток.  И  когда  попытка  сделать  эрзац-кроссбим  провалилась,  Шевцов  успокоил  мою  совесть,  отдав  в  работу  В. Деменку.

    А  Виталия  мы  всё  же  проводили.  Терёха  сам  не  пошёл  как  будто  из-за  отсутствия  визы.  Богданов с  Белоножко  пошли  в  этот  рейс,  оформившись,  по-видимому,  независимо  от  Терёхи,  по  другой  теме.
   Почему-то  я  почувствовал,  что  Ефремов  после  этого  рейса  уйдёт  в  ДВНИГМИ  от  нас.  Или  он  намекал?  Словом,  я  сказал  Терёхе,  что  «Треугольник»,  чуть  побыв  «Квадратом»,  теряет  одну  вершину.  Терёха  не  поверил.

  Кстати,  он  пытался  скрыть  нашу  неготовность,  что  ли,  и  задержал  отход  «Ширшова»  на четыре  дня.  ДВНИГМИ  разразился  в  адрес  Ильичёва  ругательным  письмом;  но  я  подозреваю,  что  им  самим  нужны  были  эти  дни,  они  только  вину  за  задержку  повесили  на  ТОИ.

    Надо  сказать,  что  у  меня  никогда  не  было  философии:  вырваться  бы  в  рейс,  а  там -  хоть  трава не  расти.
  Многие  меня  не  поймут,  многие  не  поверят,  но  это  так.  А  между  тем  в  ТОИ  воткнуться  бы в  рейс – первое  дело.  И  растёт  гора  необрабатываемых  «материалов»,  а  скорее – фальсификата.

  Расхожая  фраза  в  отчётах:  «приобрели  ценный  опыт  в  итоге  рейса».  Видимо,  опыт  просклизания  на  борт  судна  перед  отходом.
  Кажись,  в  1976  году  я  и  Матецкий,  насмотревшись  якобы  научных,  а  по  сути круизных  рейсов,  поняли,  что  СССР  грохнется  неминуемо.
  «Через  десять  лет», - загадал  Граф.  Я  был  добрее:  «Через  пятнадцать».  Как  в  воду  смотрел.

Сидорыч.
    Наконец,  Терёха  обзавёлся  личным  шофёром  с  автомашиной  ГАЗ-66,  бортовой  номер  41-44 ПРЗ.  Этот  старик-шофёр,  Иван  Сидорович  Швецов,    мне  сразу  понравился.

  Оказалось,  он  очень  хорошо  знает  мою  Ленку,  так  как  отработал  с  нею  в  поле  месяц  или  более,  они очень  сдружились  тогда  и  трогательно  заботились  друг о  друге.

  Швецов – фронтовик,  будто  бы  в  17  лет  получил  орден  Красной  звезды.  Я  видел  фотографию  его  тех времён,  с  орденом.
    Сложность  биографии  у  него  была – дослужился  до  офицера,  но  потом  был  разжалован,  что  ли.
    Впрочем,  полная  семейная  неустроенность,  давно  он  развёлся;  у  сына  его  уже  своя  семья,  и  сын  как  будто  имеет  виды  вытеснить  Сидорыча  из  его  квартиры.

  Ненормально  гордый  характер,  упрямство  Сидорыча  быстро  делали  его  игрушкой  в  руках  Терёхи.  Стоило  попросить:  «Сидорыч,  будь  другом…»,  и  он  готов  был  в  доску  расшибиться,  но  сделать.

    Однажды  Сидорыч  пожаловался  мне,  что  его  гоняют  почём  зря,  бензином  не  снабжают.  И  как-то  он  даже  был  отдан  Музе  Васильевне,  жене  Ильичёва,  возил  её  к  подруге,  учительнице  62-ой  школы,  о  потом   они  с  ней  ездили  куда-то  покупать  60  метров  ткани,  ситца  или  сатина.
    Признаться,  я  тогда  умилился:  надо  же,  жена  члена-корреспондента  АН -  верная  подруга  простой  учительницы.

    Безотказный  Сидорыч  гонял  с  Терёхой  в  любое  время  суток  и  куда  угодно,  хотя  и  ворчал.  Может  быть,  только  мне  в  жилетку?

Питер, заказчик и евреи.
    Наконец,  запарка  с  отчётами  и  текучка  кончились,  и  я  намекнул,  что  уж  коль  всерьёз  браться  за  тему,  мне  надо  лично  побывать  у  заказчика.
   Я  чувствовал,  что  Терёха,  не  моргнув  глазом,  способен  от  любого  имени  вешать  на  уши  лапшу  кому  угодно,  тем  более  мне.  Терёха  легко  согласился  меня  отпустить;  сам  он  стремился  на  МЭС  острова  Попова:  ведь был  разгар  сезона  ловли  корюшки.

    О  моей  командировке  узнал  Митник,  дал  мне  свой  адрес  в  Ленинграде (Невский  проспект,  164,  кв. 12)  и настойчиво  приглашал  к   нему  заходить.  Мол,  сделаем  кое-что  полезное.
    Ленка  дала  поручение  доставить  С. И. Сухаревой  какой-то  биологический  материал,  передать  кучу  приветов  её  друзьям  по  работе,  в  том  числе  приветов  в виде  дальневосточных  консервов.
     У  меня  ещё  оставались  чеки  Внешторгбанка, и  я  купил  в  «Альбатросе»  три  банки  крабов  в  экспортном  исполнении.

    И  вот  я  в  Ленинграде.  Сразу  поехал  к  Царскосельскому  лицею,  где  учился  Пушкин.    Рядом – Александровский  дворец,  где  генерал  Корнилов  караулил  семью  царя  перед  отправкой  в  Сибирь.   Это  и  есть  секретный  НИИ  ВМФ  № 18.
    Главное  лицо  от  заказчика – в  рейсе,  а  у  его  заместителя  я  сразу  ощутил  на  себе  яростное  презрение:
  - Уже  давно  пора  результатами  расплатиться  за  миллионы,  а  они  присылают  какого-то…,  кто  и  замысла  работы  не  знает!

    Пришлось  распинаться,  что  я  без  году  неделя,  как  подключён  к  этой  теме  и  не  могу  расплачиваться  за  других.  Заместитель  остыл  и  дал  разрешение  на  работу.
    Я  ушёл  с  головой  в  отчёты  по  теме-предшественнице,  и  всё  больше  убеждался,  что  ничего  оригинального  не  делалось  по  этому  вопросу,  что  идей  никаких  не было.  Но  до  чего  же  силён  был  груз  старых  догм!
 
    Заинтересовался  я  А. С. Гавриловым,  наиболее  близким  мне  по  интересам  из  предшественников,  и  мне  сказали,  как  его  найти  в  Ленинграде,  в  ЛГМИ.  Гаврилов  пользовался  уважением  и  у  заказчика.

    Наконец,  я  решил  зайти к  Митникам.  Оказалось,  что  адрес  его  я  как-то  потерял;  обратился  в  справочное  бюро  у  Казанского  собора.
    Мне  быстро  ответили,  что  он  уже  года три,  как  выписан  из  Ленинграда.  Но  бывший  его  адрес  всё-таки  дали,  пока  я  умилялся: «Надо  же – честно  выписался!».

  Бывший  адрес  и  оказался  действующим.  Митника  я  встретил  ещё  в  подъезде – он  выбежал  как  раз  к  почтовому  ящику.  Моисеич  потащил  меня  наверх,  представил  старушке  Басе  Ионовне,  седенькой,  маленькой,  но  ещё  крепкой  еврейке.  Как  я  понял,  это  была  его  тёща.
    В  этот  раз  я  довольно  быстро  ушёл:  Митник  посоветовал  мне  съездить  в  Библиотеку  АН  посмотреть  пару  указанных  им  журналов,  что  я  и  сделал.
  С  тех  пор  БЕН – одно  из  притягательнейших  мест  для  меня  в  Ленинграде.

    На  следующий  день  у  Митников  я  никого  не  застал.  Бася  Ионовна  предложила  мне  подождать;  и  тут  появился  А. А. Прокопчук.  Чувствовал  он  себя  у  Митников  совсем  своим  человеком.  Между  прочим,  он  трепался  о  предстоящем  через  месяц  запуске  космонавтов,  называл  их  фамилии.  Я  подумал,  что  это  не  без  рисовки  своей  осведомлённостью.
    Тогда  публика  узнавала  о  космонавтах  не  раньше,  чем  они  выходили  на  орбиту.  Дальше  я  ждать не  стал  и  поехал  в  ЛГМИ.

    Отыскал  Гаврилова,  а  точнее – его  рабочее  место:  самого  хозяина пришлось  долго  ждать.  Оказалось,  он  работает  под  прямым  руководством  Д. Л.  Лайхтмана,  а  эта  фамилия  мной  уже  почиталась.
    Познакомились  с  Гавриловым,  как  будто  понравились  взаимно,  поговорили  о  его  отчётах.  Я  увидел,  что  Александр  Сергеевич – простой  человек,  честный,  не  скрывает  даже  своих  просчётов.
  Он  выложил  мне  свои  отчёты,  и остаток  этого  дня  да  и  весь следующий  я  изучал  их.

    В  этот  «следующий»  день  появился  в  ЛГМИ  плакат-объявление,  что  Л. М. Митник  прочтёт  лекцию  о  полёте  на  Луну.  Гаврилов  с  насмешливостью  и  неприязнью  прокомментировал  это  объявление,  и  я  понял,  что  он  Митника  знает  давно,  но – знать  не  хочет!
     Всё  же  на  эту  лекцию  я  пошёл.  Митник  говорил легко,  гладко  и  уверенно,  по  накатанной,  пересыпая  речь  демонстрацией  слайдов,  в  т. ч.  и  о  высадке  американцев  на  Луну,  а вообще – обо  всём  понемногу.  Аудитория  состояла  почти  целиком  из  студентов  младших  курсов.

  После  лекции  я  спросил,  где  он  взял  слайды,  и  он  сказал,  что  сам  переснял  из  журналов.  Я  предложил  ему  сделать  ещё  и  о  полёте  «Викингов»  на  Марс:  у  меня  был  журнал  «Америка»  об  этом.  Он  спокойно  согласился,  но  потом  ни  разу  не  поднял  этот  вопрос.  Такое – немного  странно!

    Днём  позже  Митник  со  мной  пошёл  на  дипломатические  переговоры  с кафедрой  Лайхтмана.  По дороге  просветил  меня,  что  на  кафедре  сейчас  безвластие:  Лайхтман  фактически  ушёл  уже,  так как  готовится  уехать  в  Израиль по  вызову  сына,  который  уехал  туда  раньше. А   В. М.  Радикевич,  правая  рука  Давида  Львовича,  якобы  по  моральным  соображениям  не  принимает  кафедру.
  Я  увидел  злорадство  Митника  по  поводу  проблем  у  партбюро  ЛГМИ,  поскольку  Лайхтман – член  КПСС.

    Однако  переговоры  с  Радикевичем,  С. Н. Пономарёвой  и  Гавриловым  прошли  легко,  Митник  говорил  как  по  писаному,  и  всё  кончилось  проектом  договора  о  творческом  содружестве.
  - Я  так  и  знал! – сказал  мне  на  прощание  Гаврилов.  Мы  обменялись  адресами,  даже  домашними.
  Вероятно,  я  наговорил  ему  слишком  много  красивых  слов  о  серьёзности  «Треугольника»:  я  ещё  немало  принимал  за  чистую  монету  даже  у  Терёхи.

    Гаврилов  посоветовал  мне  перечитать  Бина  и  Даттона,  «вернуться  к  первоистокам».  Я  и  сам  так  думал.  Он  добавил:  «Мне  тоже  надо  перечитать!».  Расстались  мы  с  надеждой,  что  увидимся  ещё в  составе  экспедиции  по  «Треугольнику»:  его  пригласили  харьковчане.
    Благожелательное  отношение  к  Митнику  у  меня  вовсе  не  поколебалось;  даже,  пожалуй,  укрепилось:  я  всегда  «жалел» того  человека,  на  которого фыркают.  Хотя  бы  даже  так  мягко,  как  Гаврилов.
     Однако  в  уровне  Митника  стал  сомневаться:  много  популяризаторства.

    Из  трёх  банок  крабов  одна  ушла  Сухаревой,  другая – Лариной,  третью  я принёс  Митникам,  без  всяких  задних  мыслей,  на  прощание.  Собственно  я  и  вёз  её  из  Владивостока  для  них.       Но  по  этому  поводу  был  поднят  шум,  будто  я  проявил  сверхблагородство.  Меня  потащили  ещё  раз  к  старушке  Басе  Ионовне.
    Жена  Митника  Майя  Львовна  ахала  и  восторгалась,  и  почему-то  подчёркивала,  что  «это  Володя  принёс  для  мамы»,  т. е.  Баси.  Мне  стало  неловко,  и  я  побыстрее  унёс  ноги.

Весенние делишки.
    Вернулся  я  в  ТОИ,  укрепившись в  любви  к  теме,  с  планами  работы  и  жаждой  сезона  экспедиций.  Устроили  мне  отчёт-доклад  о  командировке.
    Были  Копвиллем  и  Алексеев,  и  человек  десять  молодёжи.  Не  знаю,  как  я  выглядел,  но  слушали  меня  не  перебивая,  вопросов  глубоких  не  было.
  Алексеев,  правда,  съязвил  насчёт  «выклинивающихся»  волноводов,  когда  я  изобрёл  такой  термин.

    Терёха  держал  зимой  на  Попове  Есипенко  с  компанией.  То  есть  платил им  полевые  деньги,  приворовывая.
    Видимо,  эта  братия  не  очень-то  там  сидела:  он  распекал  Есипенко,  что  их  там не  застал.  Тот  скулил,  что  везде,  мол,  всё  заколочено,  там  безлюдье.
  - А  ты  в  коттедж  почему  не  пошёл? – подчеркнул  Терёха.
  - Да  разве  это  можно,  в  директорский?! – поразился  Есипенко.
  - Это  нужно! – с  апломбом  заявил  Терёха. – Я – заместитель  Ильичёва!
И  вполголоса  добавил:
  -   - По  теме  заместитель.
  - Пользуйтесь  коттеджем  почаще! – наставительно  повысил  голос  он. – Старайтесь  вообще  смело  пользоваться  всем  ильичёвским,  ничего  вам  не  будет.  А  вот  бояться  вас  будут!

    Терёха  оказался  большим  любителем  подлёдного  лова  корюшки  и  к  весне  стал  смываться  на  Попов  на  недельку-другую  погулять.
  Я  зажил  спокойно.  Стал  штудировать  «Радиометеорологию»  Бина  и  Даттона,  а  потом  и  Насилова.

    Возможно,  до  моей  поездки  в  Ленинград  или  сразу  после  неё   я  впервые  заметил  Рената  Шарипова:  увидел  в  «кабинете»  у  Терёхи  полуспящего  в  кресле  смертельно  усталого  человека  в  возрасте  «за  средний».  Терёха,  посмеиваясь,  пояснил:
  - Вот,  прилетел  человек  из  командировки,  а  у  него  уже  и  койки нет – там  другой  лежит  хозяин.
    У  меня сразу  вспыхнуло  острое  сочувствие  к  бездомному,  очевидно,  трудовому  человеку.  С  ходу  запомнилось  его  имя-отчество:  Ренат  Зарипович.
  Под  «Треугольник»  в  гостинице  ДВНЦ  постоянно  был  забронирован  номер.  Туда  и  поселили  Рената, вместе  с  Руренко.

    Ближе  к лету  Копвиллем  собрал  «семинар»,  где  распределяли  сроки и  объём  работ  в  колхозе.  Почти  сразу  Копвиллем  подчеркнул:
  - Ну,  Терещенко  мы,  конечно,  освободим  от  колхоза:  он  ведь занят  темой,  которая  весь  наш  отдел  кормит.
    Терёха  гордо  сиял.  Я  негласно  был  тоже  осыпан  этой  «льготой».

    Вернулся  Виталий  Ефремов,  ещё  более  толстый  и  задумчивый,  а  значит,  вернулся  и  Белоножко.  С  ним  мы  оказались  в  одной  группе  занимающихся  английским  языком.
    Я  там был  чуть  выше  среднего,  блистала  Александра  Котлярова,  мучились  Володя  Гусев  и  Вилор  Филатьев,  но  Васька  Белоножко  приводил  всех  в  недоумение – это был  полный  нуль,  прямо-таки  девственница.
  Наша  руководитель  В. Мелехова  сказала:
  - Гусев  сдаст – он  очень  упорный.  Но  вот  Белоножко – ничего  не  выйдет.
    И  вскоре  Васька  перестал  ходить  на  занятия.

Индекс-2
    Для  лобового  решения  задач  «Треугольника»  нужен  был  рефрактометр,  это  даже  ёжику  было  ясно.  И  вот  летом  приехали  к  нам  Ю. И. Семёнов  из  Иркутского  филиала  ВНИИФТРИ  и  с  ним  два  инженера:  Юра  Бобоев,  флегматичный  здоровый  бурят,  и  Слава  Дрожжин,  нервный,  экспансивный  и,  конечно,  худощавый.

    Привезли  они  два рефрактометра  собственного  производства – «для  испытаний».  Семёнов  быстро  уехал,  а  мне  поручили  устроить  ребятам  работу  на  о. Попова.
    Резво  всплыл  Митник  и  предложил  мне  помощь.  Конечно,  я  за  это  ухватился.  Составили  с  ним  вместе  нечто  вроде  программы  испытаний,  включающей  даже  измерения  рефрактометром  на  подвеске  с  вертолёта,  а  также  на  судёнышке  «Квант»,  которое  считалось  лабораторным  судном  Копвиллема,  и  распоряжался  там  Ренат  Шарипов.

     Митник  тщательно  меня  проинструктировал  насчёт  пользования  лабораторным  помещением  аэрокосмиков,  дал  мне  пару  ключей  от  него  и  от  склада;  сказал,  что  сам  подъедет  попозже.
    Я  привёз  ребят  на  Попов;  «Квант»  стоял  в  проливе  Старка.  Капитан  уже  был  в  курсе,  и  пока  ребята  размещались,  меня  пригласили  в  ходовую  рубку  намечать  маршрут.

    Кроме  капитана,  довольно  алкашного  грузного  мужичонки,  здесь  был  ещё  и  стармех,  человек  хваткий,  крепкий,  хитроватый.
    Сделав  нечто  вроде  прокладки,  они  повели  меня  прогуляться,  потолковать.  Выглядело  это  так:  дошли  до магазина, купили  они  за  свой  счёт  четыре  бутылки  дешёвого  красного  вина  и – в  ближайший  лесок  с  изумительным  видом  на  море.

  Я  сразу  вспомнил  профессора  Всеволода  Гордеевича  Невзглядова,  ленинградского  аристократа,  автора  учебника  гидромеханики,  одно  время  базового  для  всех  вузов  СССР.      Невзглядов  по  срочному  договору  заведовал  кафедрой  ядерной  физики  в  ДВГУ,  которую  я  заканчивал.
  Мы  затащили  его  на  прощальный  «чай»  нашей  группы,  когда  получили  дипломы.  И  он  прочёл  нам  последнюю  лекцию:  «Ребята,  не  пейте  красных  вин.  Чем  прозрачнее,  тем  лучше».

  И  вот  я  пью  бормотуху  в  обществе  двух  спившихся  мореманов  и  вижу,  что  капитан – тряпка,  а  стармех  им  ловко  управляет.  И  говорим  мы  не  о  работе,  а  «за  жизнь».
    Именно  как  разведчик  я  и  пью.  Разговор  такой  мне  поддерживать  нетрудно,  потому  что  трудовой  стаж  мой  начался  с  должности  моториста  на  буксире,  и  кое-что  о  двигателе  3Д-6  я  знаю.

    Вернулись  мы  на  «Квант»  очень  поздно;  а  рано  утром  я  сбежал  в  бухту  Алексеева  готовить  работу.  Метеоприборы  собрал  у  аэрокосмиков,  те,  о  которых  говорил  Митник.,  а  также  у  дальрыбвтузовцев  Молочкова.
     Взял  на  складе  две  метеобудки,  поставил  их  на  урезе  воды  на  металлический  стеллаж,  взятый  под  окном  лаборатории,  где  была  аппаратура  Лабунцева  (хозяина  не  было).

    Съездил  за  необходимым  домой,  прихватив  также  граммов  300  спирта,  который  на  следующий  день  занёс  стармеху  «Кванта».  Тот  стал  вымогать  с  меня  признание,  что  спирт  этот  я  принёс  ему  «добровольно»;  его  это  очень  беспокоило.
     Так  я  убедился,  что  на  мелкий  научный  флот  ДВНЦ  стекаются  уволенные  за  пьянство  специалисты.

  Зачем  спирт?  Первое:  «смазывал»  работу  Бобоеву  и  Дрожжину.  Второе:  покупал  расположение  к  себе.  Третье:  отдал  долг  чести,  ведь  они  меня  поили  вином.
    Иркутяне  остались  довольны  круизом  по  заливу  Петра  Великого,  хотя  Дрожжин  и  укачался.  «Квант»  высадил  их  с  приборами  прямо  в  бухте  Алексеева,  хотя  до  спирта  капитан  клялся,  что  заходить  туда  нельзя – там  плантации  гребешка.

    Работали  мы  честно  и  много.  Приехала  чета  Лабунцевых,  и  лучшая  её  половина  закатила  мне  скандал  за  взятый  без  спросу  стеллаж.
    К  обеду  приехал  Митник,  а  за  ним  и  Терёха.  Вечером сели  пить  чай.  Терёха  был  явно  «на  взводе»,  потребовал,  чтобы  ему  чай  подали,  как  барину.  Есипенко  бросился  наливать,  но  Терёха  властно  крикнул:
  - Нет!  Пусть – мне – Митник – подаст!

    Наступила  напряжённая  тишина.  Более  грубой  демонстрации  или  провокации  я  и  представить  не  мог.  Все  остолбенели;  впрочем,  все  ли?
     Митник  спокойно  и  с  достоинством  налил  чашку  чая  и  подал  её  Терёхе.  Будь  Факир  пьян  поболе,  он  потребовал  бы  нечто  вроде  «Подай  на  коленях»,  и  тогда  бы  мне  осталось  открыто  возмутиться.  Сделал  бы  это?  Не  знаю.  Тогда – обошлось.  Но  я  в  ту  минуту  почувствовал  себя  глубоко  униженным  и  поклялся  себе,  что  раздавлю  Терёху.  Симпатии  мои  к  Митнику  возросли.

    На  следующий  день  Митник  уехал.  Терещенко  где-то  пропадал  до  ужина.  Потом  пошёл  за  чем-то  к  Батюшину  и  меня  прихватил  как  адъютанта.  Мне  было  любопытно  увидеть  закулисного  Терёху.
    Батюшина  мы  нашли  прогуливающим  здорового  пса-боксёра.  Начали с  обсуждения  непонятной  шишки-опухоли  на  заднице  этого  «Джо  Луиса»,  потом  слушали  и  поддакивали  сетованиям  Батюшина  на  судьбу.

  Он  уверял,  что  всё  положил  на  устройство  стационара в  бухте  Алексеева,  пока,  до   недавнего  времени,  был  его  заведующим.  И  вот  заведующим  поставили  Кизюру.
     Так  закончилась  борьба  Кизюры  с  Акуличевым;  и  жена  Кизюры  по  этому  поводу  сказала!  «Какой  хороший  человек  Виктор  Иванович!  Никого  не  обидит!».

    Кизюру  Батюшин  высмеивал.  Но  за  время  своей  власти  в  бухте  Алексеева  Жора  построил  солидный  «охотничий  домик»  в чаще  на  гривке,  метров  150  не  доходя  до  коттеджа  Ильичёва.  Терёха  сказал,  что  Батющин  пытался  выкупить  этот  домик  у  института.  Ильчёв  как  будто  был  не  против,  но  горисполком  этому  воспротивился.

    В  этот  же  вечер  я  стал  свидетелем  и  участником  пьянки  по-терёхински.  Кажется,  начал  он  пить  с  иркутянами,  потом  поднялись  во  флигель  лабораторного  корпуса  к  Букину,  затем – в  комнате  у  его  лаборанта  Тяпкина.  Потом  пошли  по  комнатам  общежития,  и  я  уже  не  помню,  где  и  на  чью  койку  упал  Терёха.

    Я  ещё  сходил  к  костру  на  границе  зоны  ДВНЦ  и  «познакомился»  там  с  двумя  преподавателями  судостроительного  техникума,  отдыхавшими  с  семьями  в  палатке.
    С   пьяных  глаз  даже  пообещал  достать  им  лодку  для  рыбалки.
   Но  угощение  этих  ребят  стало для  меня  последней  каплей.  Я  ещё  добрался  до  кровати  в  лаборатории,  но  дальше – рвота,  мычание,  беспамятство  и  страшно  больная  голова  наутро.

    А  в  эту  ночь  у  Лабунцева  угнали  новенькую  мотолодку  «Прогресс».  Много  позже,  уже в  1986  году  до  меня  дошло  мнение,  что  этот  «Прогресс»  инсценировкой  кражи  перешёл  в  личную  собственность  не  то  Копвиллема,  не  то  его  соавтора  Аркаши  Алексеева.

  Но  почему  же  эта  главка  названа  «Индекс-2»?  Да  так  именовался  рефрактометр  иркутян.  Вокруг  него  разыгралась    большая драка.  Иркутяне  вообще  не  хотели  его  отдавать  пока,   Но  Терёха  добился  своего:  водкой  залив  Бобоева,  он  заставил  его  подписать  акт  о  передаче  одного  прибора;  а  второй – сломался.

  В  это  время  прикатила  некая  Новичкова,  женщина  довольно  потрёпанная,  «представитель  ТИАСУРа»,  а  проще  говоря,  толкач  и  разведчик.
    Эта  Мата  Хари  со  страшной  силой  норовила  увезти  рефрактометр  в  Томск,  даже  завела  бурный  роман  со  Славкой  Дрожжиным.

  Когда  Славка  потерял  ключ  от  склада,  а  Новичкова  рванула  на  Попов,  я  почувствовал,  что  она  решила  банально  украсть  этот  «Индекс-2».  Помчался  за  ней  вдогонку  и…  неожиданно  убедился,  что  в  комнате  с  рефрактометром  заперт  пёс-боксёр  Батюшина!  Беспокоиться  мне  было  больше  не  о  чем;  оставалось  только  удивляться  нравам  в  святом  содружестве  исполнителей  темы  «Треугольник».

Я - домушник.
        Однажды  вечером  у  нас  в  725-ой  неожиданно  появилась  Надежда  Белоножко.
    Она  вызвала  меня  в  коридор  и  сказала,  что  сломала  замок  в  квартире  сестры (та  в  отъезде,  в  отпуске)  и  не  хочет  портить  дверь  взломом.
    Надежда  имела  надежду,  что  я,  как  знакомый  с  альпинизмом,  влезу  через  окно  и  открою  дверь  изнутри.  Этаж  как  будто  седьмой,  если  не  ошибаюсь.

    На  следующий  день  мы  поехали  на  улицу  Луговая, дом  45/2 (?),  но  в  тот  раз  я  не  полез:  не  оказалось  дома  соседей  сверху;   погода – холодный  ветер  и  дождь,  да  и  добрались  мы  слишком  затемно.
     Я  только  осмотрел  стенку,  взял  верёвку  на  Чуркине,  а  на  Кирова,  62 – альпинистский  пояс  у  Мишки  Тиунова.

    А  следующий  день  был  субботник – по  крайней  мере,  у  того  дома.  Но  работали  все  во  дворе,  а  лезть  надо  было  по  стене,  что  над  обрывом,  так  что  зевак,  слава  богу  не предвиделось.
     Соседей  сверху  опять  не  было,  и  я  решил  лезть  через  этаж,  т. е.  с  9-ого  на  7-ой.  Какой-то  мужик  пустил  меня  на  свой  балкон,  сочувствовал  и  «страховал».

  А  я  набирал  штрафные  очки:  верёвка  х/б,  а  не  капрон,  страховка  и  основная – сдвоенный  конец  на  одну  точку  крепления,  пошёл  без  пруссика  и  т. д.
    Осенью  76-ого  года  я    лазал  по  столбам  Сицы  в  связке  со  Львом  Шмыровым,  тогдашним начальником  Краевой  КСС;  и  за  эту  авантюру  Лев  бы  меня  знать  не  захотел.  Надежда  глазела  на  этот  цирк  со  двора.

    Влез  я  быстро,  и  поразился  роскоши  в  квартире.  Сестра  её – медик,  вроде  терапевт,  муж  сестры – как  будто  моряк.  Кажется,  до  того  я  таких  богатых  квартир  не  видел,  разве  что  в  кино  из  буржуйской  жизни.
     Всё  блестело  и  сверкало.  Представил,  как  завистливая  Надежда  нажимала  на  Ваську  насчёт  денег.

    Впрочем,  я  не  задержался,  снял  замок,  открыл  дверь,  замок  починил  и  поставил  на  место.  Репутацию  секции  спелеологии  не  подмочил;  видимо,  только  в  своих  глазах.  Но  как  всё  это  выглядело  в  глазах  Надежды?


Петля Шейкина.
    Шейкин  появился  у  Терёхи  с  неясной  целью:  как  будто  подстроиться    куда-то  ехать  с  Сидорычем  или  чего-то привезти.
     Мне  сразу  бросилась  в  глаза  аномальная  восторженность  его  всем  и  во  всём.  В  частности,  восторженный  интерес  к  Приморью.  Последнее  мне,  конечно,  понравилось.

  Слово  за  слово,  я  ему  рассказал  кое-что  о  краеведении,  а  он  попросил  карту  Приморского  края.  Вскоре  я  принёс ему  туристскую  карту-схему,  препринт  «Карстовые  пещеры»  и  что-то  ещё.
     Кстати,  тогда Терёха,  узнав,  что  у  меня  есть    публикации  по  географии,  выказал  недоумение,  почему  я  не  защищаюсь  быстренько,  как  кандидат  географических  наук.  Вот  так:  лишь  бы  кандидат,  а каких  наук  и  с  каким  уровнем – плевать!

    Через  неделю-другую  Шейкин  познакомил  меня  со  своим  сыном,  окончившим  десятилетку,  которым  он  очень  гордился.
     Потом  Шейкин  убыл  на  мыс  Шульца  и  всплыл  неожиданно  под  конец  лета,  как  бригадир  добровольцев-грузчиков  для    перевозки  вещей  института  в  новое  здание.  В  свою  бригаду  он  завербовал  и  меня.  Работали  мы  усиленно,  без  лени,  так  как  были  на  сдельщине,  и  все  в  бригаде  нуждались  в  деньгах,  чтобы  кормить  детей.
    Как  помню,  кроме  нас  были  ещё  Азьмук  и  Олег  Софронов.

  В  один  из  дней  Шейкин  пошёл  к  Акуличеву,  заместителю  Ильичёва,  сказав,  что  для  важного,  но  короткого  разговора.
    Он  задерживался,  и  я  пошёл  его  поторопить.  Дверь  в  кабинет  Акуличева  была  приоткрыта,  и  я  увидел  сидящего  за  столом  недовольного  зама  по  науке  и  стоящего  пред  ним  в  позе  обиженного  ученика  Шейкина.  Разговор  у  них  был,  видимо,  нервный.
     Шейкин  вышел  оттуда  удручённый  и  молчаливый.

    Я  не  расспрашивал  у  него,  о  чём    он  говорил  с  замом  Ильичёва,  но  на  неясные  обрывки  их  перепалки,  невольно  подслушанные,  наросло  сказанное  другими.
     Сложилась  фабула:  Акуличев  соблазнил  Шейкина  всё  бросить  на  прежнем  месте  и  поехать  с  ним  во  Владивосток.  Обещал  жильё,  рейсы  в  загранку,  важную  работу,  устроить  сына  в  институт.
  Но  ничего  не  выполнил.  Главное – сына  не  взяли  в  вуз,  и  Шейкин  впал  в  депрессию.

    А  тут  привезли  в  ТОИ  гору  ящиков  с  РЭВЧ  (рабочий  эталон  времени  и  частоты);  мы  сложили  их  в  коридоре  института  и  частью  в  складе  у  лифта.
     Эта  аппаратура  была  заказана  Терёхой  ещё  для  Гидрофизического  центра,  и  туда  же  должна  быть  отдана.  Как  будто  РЭВЧ  никому  не  был  нужен.

  Но  вскоре  приехал  из  Иркутского  отделения  ВНИИФТРИ  инженер,  старший  или  ведущий,  довольно  молчаливый,  но  как  будто  знающий  себе  цену  специалист.
  Терёха  поручил  мне  везти  его  к  Ильичёву  на  Попов  для  переговоров  о  поставке  полного  комплекта  РЭВЧ или  второго  комплекта.

    Приехал  я  с  гостем  на  остров  под  вечер,  стараясь  быть  любезным  хозяином-экскурсоводом.  Но  в  коттедже  Ильичёва  не  оказалось.  Сказали,  что  он  у  Батюшина  в  «охотничьем  домике»,  но  не  советовали  туда  идти.
  Я  подождал  до  половины  одиннадцатого  и  опять  пошёл  в  коттедж,  но  Ильичёв  туда  ещё  не  вернулся.

  И  тогда  я  решил  идти  к  Батюшину:  если  отложить  переговоры  до  утра,  то  первый  паром  в  город  мы  пропустим.
  В  окнах  «охотничьего  домика»  светился  огонёк  свечи  или  керосиновой  лампы.  Однако  к  домику  меня  не  подпустил  уже  известный  мне  «боксёр».  На  рявканье  этого  пса  никто  и  не  думал  выходить.  Рассчитывать  на  любезность  зверюги  не  приходилось,  и  я  ретировался.
    До  полуночи я  следил  за  резиденцией  Батюшина,  но  оттуда  никто  не  выходил.

    К  Ильичёву  я  со  своим  гостем  попал  только  к  одиннадцати  утра  следующего  дня.  В  коттедже  был  большой  беспорядок,  бестолково  суетились  заспанные  женщины  и  полуголые  мужики.
  Жена  Ильичёва,  Муза  Васильевна,  сказала,  что  Ильичёв  под  душем,  провела  нас  на веранду,  где  мы  и  стали  ждать.

     Ильичёв  появился  в  майке и  трико,  весь  всклокоченный  и  мокрый.  Я  не  хотел  верить  своим  глазам,  но  не  мог  не  видеть,  что  мой  шеф  был  с  сильного  похмелья  и  в  этот  час  очень  напомнил  мне  капитана  Кислицу  опухшим  от  ночной  попойки  лицом.
     Говорил  он  с  гостем  как-то  лениво,  в  полусне,  но  вроде  бы они  договорились.  На  меня  шеф  не  обращал  никакого  внимания.

    Уже  осенью,  в  субботу  вечером,  я  встретил  близ  перекрёстка  улиц  Кирова  и  Енисейской  Шейкина  с  ящиком  из  комплекта  РЭВЧ,  сильно  усталого,  но  счастливого.
    Он  похвастался,  что  наконец-то  нашёл  себе  дело:  будет  начальником  над  РЭВЧ  и  уже  заканчивает перетаскивать  аппаратуру  в  здание  на  улице  Уборевича,  15,  незадолго  до  того  переданное  ТОИ.

    Потом  я  некоторое  время  не  был  в  институте:  готовился  к  экзаменам.  А  когда  пришёл,  Терещенко  как  раз  притащил  приказ  на  премирование,  подписанный  Ильичёвым.
    Тут  же  прибежал  Алексеев,  тоже  очень  довольный.  Они  ликовали;  я  сильно  удивился,  что  Алексеев  оказался  таким  жадным  на  деньги.
      А  Терёха  мне  внушал,  что  главная  победа – это  не  премия  сама  по  себе,  а  то,  что  она  из     фонда  директора.  Главное,  сказал  он,  то,  что  мы  лишили  невинности  именно  этот  фонд.

 Взглянув  на  приказ,  я  увидел  в  списке  Шейкина,  обрадовался  тому – ведь  он  постоянно  нуждался  в  деньгах;  и  сказал:
  - Ну,  завтра  раскулачу  Шейкина  на  магарыч!
    Терёха  и  Алексеев  как-то  странно  посмотрели  на  меня.
  Алексеев  тут  же  ушёл,  а  Факир  сказал:
  - Магарыч с  Шейкина  ты  получишь  на  том  свете – он  два  дня,  как  повесился.  Вон  там,  на  стройке,  в  той  коробке  ВЦ  института  автоматики.
    Я  был  сражён.  Однако  расспрашивать  Терёху  не  стал – не  хотел  цинизма.

    На  следующий  день  зашёл  к  нам  Костя  Рогачёв  выпрашивать  у  Терёхи  командировку  за  счёт  «Треугольника».  Я  спросил  у  него,  когда  Факир  вышел:
  - А  почему  Шейкин  закончил  в  петле?
  - Укатали  мужика…, - ответил  Рогачёв.
  - Кто? – в  лоб  задал  вопрос  я.
  - Да  все.  Особенно  на  Шульце… - неохотно  бросил  Костя.  Я  понял,  что  он  знает  многое,  но  не  хочет  больше  говорить  об  этом;  и  не  стал  домогаться.

    А  через  день  мы  под  руководством  Терёхи  перевозили  этот  РЭВЧ  обратно  с  Уборевича  в  ТОИ  на  улицу  Радио.
    Факир  сказал,  что  Шейкин  на  себе,  без  машины,  перетаскал  РЭВЧ  через  весь  город.    Акуличев  сказал  ему,  что  если  за  субботу-воскресенье  тайком  перетащишь  аппаратуру,  то  будешь  над  нею  главный.

  Мы  же  везли  обратно  на  грузовике  ещё  со  следами  красного  крепа,  на  том,  что  накануне  вёз  гроб  с  Шейкиным  на  кладбище.
    В  кабине  как-то  втиснулись  я,  Санцевич  и  Терёха.  Весёлый  и  толстый  Санцевич  сказал,  что  Шейкин  оставил  посмертное  письмо  на  26  листах,  которое  он,  якобы,  сам  видел.  Терёха  заметил,  посмеиваясь:
- Там,  наверное,  и  про  меня  страниц  десять.
    Санцевич  хохотнул.

    Вскоре  Терёха  вылез  из  кабины  и  ушёл,  а  Санцевич  по  пути  вёл  со  мной  разговор,  как  с  человеком  их  круга.
    В  частности,  похвалился,  как  он  зажилил  метров  50-60  перкаля.  И  когда  мода  на  дельтапланы  по  настоящему  захватит  Владивосток,  этой  заначке  цены  не  будет.
    В  числе  касавшихся  РЭВЧ  и  получивших  за  это  премию  был  и  я.

Факир вытворяет.
    Мы  обязаны  были  сделать  большую  экспедицию  по  теме.  Рвались  в  неё  все,  особенно  соисполнители,  вроде  йошкар-олинцев  из  Марийского  политеха.  Терёха  стал  обдумывать  какие-то  планы,  вспомнив  и  Виталия Ефремова.  Я  заметил:
  - Виталия  в  расчёт,  наверное,  брать  не  надо.  Думаю,  что  он  на  «Ширшове»  нашёл  себе  место  и  всё-таки  уйдёт  от  нас.
    Терёха,  видимо,  опять  в  это  не  поверил.

    Наконец,  родился  приказ  о  комплексной  экспедиции:  рейс  на  «Таймыре»  плюс  отряды  на  Сахалине  и  Курилах.  В  это  время  на  Сахалине  уже  был  отправленный  в  помощь  ТИАСУР  Володя  Руренко.
    После  некоторого  замешательства  Терёха  вдруг  объявил  мне,  что  я  буду  вести  все  денежные  дела  этой  затеи,  где  идут  наличные  деньги.
  Я  понял,  что  казённую  наличку  Факиру  уже  не  доверяют.

  Кроме  того,  на  мне  формирование  состава  экспедиции,  приём  и  отправка  людей,  снабжение,  получение  и  отправка  грузов,  переписка  и  т. д.  В  частности,  Терёха  поручил  мне  помочь  Сидорычу  отправить  на  Сахалин  ГАЗ-66.  Но,  слава  богу,  Сидорыч  это  практически  взял  на  себя.

    Зато  на  меня  насели  вице-заказчики  из  КТОФ,  смекнув,  что  с  Терёхой  каши  не  сваришь.  Я  ездил  раза  три  в  их  контору,  сочинял  всякие  бумаги по  маневрированию  судна,  ходил  и  в  ведомство  Баранова,  в  Гидрографию  флота,  выбивать  само  судно,  ругаться  о  сроках.

    Иногда  требовались  согласования  с  Терёхой,  и  я  мотался  на  остров  Попов.  Один  раз  нашёл  этого  Факира  после  хорошей  попойки  в  «охотничьем  домике»  Батюшина,  чем  уверил  Жору,  что  я – «человек  Терещенко».
    В  другой  раз  Терёха  оказался  в  коттедже  Ильичёва.  Едва  мы  начали  деловой  разговор,  как  пришёл  парень-водолаз  и  сказал,  что  принёс  для  академика  «дары  моря».
    Терёха  ринулся  на  берег  позади  коттеджа,  долго  копался  в  гребешках,  ворчал,  что  мелкие.  Словом,  заместитель  Ильичёва  не  только  по  теме,  но  и  по  закуске.

    Вернувшись  наконец  с  о. Попова  в  город,  Терёха  сразу  же  засобирался  на  Сахалин.  Дал  мне  адрес, где  будет  наша  база.  И  с  обезоруживающей  простотой  объявил:
  - Только  меня  там  не  будет  скорее  всего.  Я  буду  в  Красногорске:  у  меня  там  мама.  Вот  её  адрес.  Только  об  этом – никому!

    Я  всю  эту  затею  с  экспедицией  ещё  принимал  за  чистую  монету;  набрал  какого-то барахла  на  складах:  палатки,  резиновые  лодки,  одеяла,  рюкзаки,  канцелярское,  даже  марлевые  пологи  от  комаров.
     Мотался  по  городу,  в  Дальрыбвтуз  и  даже  по  квартирам  дружков  Терёхи,  уговаривал  нкоторых  ехать  на  Сахалин.  Кое-кого  ко  мне  подсылали:  или  совсем  непонятно  что  умеющих,  ли  к  тому  же   ещё  и  феноменально  нахальных.

  С  начала  лета  Терёха  ещё  успел  повесить  на  меня    студентку  Трегубову  с  её  преддипломной  практикой.,  и  я  вынужден  был  занимать  её  всякой  ерундой:  лишь  бы  не  болталась  без  дела  и  не  сразу  бы  поняла,  в  какую  дурную  компанию  она  влипла.
    Алексеев  не  глядя  подписывал  любые  бумаги,  какие  только  я  ни  сочинял.  Первой  отправил  Трегубову,  за  ней – Есипенко  с  Герасимовым  и  грузом.
    Потом  вытолкнул  совершенно  развязного  нахала  Трифонова  с  его  верным  оруженосцем  мазуриком  Тюркиным.

    А  Факир  всё  названивал  мне  по  междугороднему:  сначала  всё  напоминал,  чтобы  я  привёз  спирт,  потом  «скорее  вези  спирт  и  деньги»,  затем – «высылай  переводом  деньги».
     Я  не  мог  решиться  слать  переводы,  боялся,  что  эти  денежки  уплывут  без  следов.  «В  конце  концов, - думал  я, - Терёха  у  себя  дома,  на  Сахалине;  мать  его,  если  не  врёт, - заслуженная  учительница,  а  отчим – начальник  порта  в  Красногорске.  Пусть  занимает  у  своих;  потом  я  ему  отдам  сразу  с  росписью  в  ведомости».

    Ильичёв  затеял  совещание  с  повесткой  «Почему  застопорилась  экспедиция»,  вызвал  Терёху.  Я  на  том  совещании  не  был,  но  мне  попалась  шпаргалка,  по  которой  Факир  выступал.  Терёха  врал  без  удержу,  что  у  него  толпы  людей  и  горы  груза  для  отправки  на  Сахалин,  да  вот  транспортные  проблемы…

    Ильичёв  тут  же  договорился  по  телефону,  что  на  следующий  день  нам  предоставят  целый  самолёт  «Як-40».  И  вот  вечером,  часов  в  девять,  Терёха,  довольно  пьяный,  появился  у  нас  в  725-ой,  вызвал  меня  в  коридор  и,  ничуть  не  смущаясь,  предложил  к завтрашнему  утру  набить  какие-нибудь  ящики  камнями.
  - Надо  показать,  что  нам  есть  чем  загрузить  самолёт  Як-40.  Ну,  напиши  на  ящиках  «Спецгруз,  не  вскрывать!»

    Я  уже  привык  не  удивляться  ничему,  но  тут  просто  офонарел.  Вот  это  «кукла»!  За  ночь  набить  в  тару  тонны  полторы  камней,  утром  выбить  машину,  как-то  всё  погрузить  и  везти  в  аэропорт,  переполненный  застрявшими  в  пути  на  тот  же  Сахалин  пассажирами,  матерями  с  детьми.
    А  потом  эти  булыжники  срочно,  за  бешеные  деньги,  полетят  спецрейсом  на  остров!
  Интересно,  пограничники  будут  ли  досматривать  секретный  груз  министерства  обороны?  Явная  контрабанда!
    Я  сразу  решил  в  такие  игры  не  играть.  И  спал  спокойным  сном  праведника.


Рывок на Сахалин.
    Накануне,  в  результате  прошедшего  совещания,  вдруг  вызывает  меня  Алексеев  и  говорит:
  - Ну,  ты…  знаешь?...  Ильичёв  приказал…  лети  на  Сахалин,  срочно.  Будешь  начальником  рейса.  Не  бойся.
  - Вот  это  да!  А  когда  рейс?
  - Завтра  выход  в  море.  Терещенко  не  может.  Завтра – в  море.
    Я  остолбенел.

  В  коридоре  попался  мне  Лев  Шиков,  и  я  поделился  с  ним  новостью.  Лев  сам  был  в  удручённом  состоянии:  он  считал,  что  ему  тормозят  защиту,  перегружают  штурмовщиной.  Мне  он  пояснил:
  - Гидрография  флота  поклялась,  что  скорее  утопит  любое  своё  судно,  чем  пустит  туда  этого  Терещенко.  Хватило  с  них  и  «Байкала»,  где  он  не  просыхал  от  запоя.  Вот  почему  Алексеев  и  выталкивает тебя.  Не  завидую.  Ну  и  влип  же  ты  в  этот  «Треугольник»…

    Утром  Терёха  попался  мне  в  институте  часов  в  десять.
  - Ну,  как  груз?  Как  машина?
  - Всё  будет  как  надо, - заверил  я.  И  стал  «тянуть  резину».
    Факир  побегал  по  коридору,  обозвал  меня  пару  раз  красной  шапочкой  за  медлительность  и  смылся  в  неизвестном  направлении.

  Я  сбегал  за  рюкзачком  и  деньгами (получил  накануне  тысячи  три  наличными)  и  помчался  в  аэропорт.  Были  нелады  с  автобусом,  но  меня  подвёз  частник  за  кровный  червонец.
    Однако  я  не  спешил  узнавать  насчёт  «спецрейса»;  пусть  улетит  или  отменят.  К  вечеру  сунул  администратору  свою  командировку  с  громким  титулом  «начальник  экспедиции».  Обещали  отправить.  И  ночью  я  улетел  рейсом  816.

    Прилетел  в  Южно-Сахалинск  затемно  10-ого  сентября.  Прибыл  на  «Таймыр  утром;  перевезли  приборы  и  имущество  с  «Орджоникидзе»,  на  котором  пришли  Есипенко  и  Герасимов.  Познакомился  с  харьковчанами  Балаклицким  и  Киввой,  а  Ланового  я  уже  знал.

    Ещё  перед  обедом  заметил  я  промчавшийся  по  главной  улице  ГАЗ-66.  И  хотя  до  него  было  метров  сто,  я  сразу  узнал:  «Сидорыч!».  Точно,  в  16  часов  на  борту  уже  был  Терёха.    Он  получил  свои  деньги  под  расписку.  Сразу заторопился  куда-то,  но  успел  важно  сказать,  что  завтра  в  Южно-Сахалинске  будет  общее  совещание  соисполнителей  «на  высшем  уровне»,  и  чтобы  я  не  опаздывал.
    Потом  появился  Вовка  Руренко.  Дал  ему  двести  рублей  без  всякой  ведомости,  ная,  что  он  потом  распишется,  где  надо.

    На  следующий  день  я  примчался  в  Южно-Сахалинск,  отыскал  квартиру,  арендуемую  ТИАСУРом.  Терёху  ждали  изнурительно  долго.  Особенно  мне  было  жалко  каперанга Л. Н. Осыховского,  представителя  заказчика:  уж  больно  он  томился.
   Так  и  не  дождались  Факира.  Когда  тиасурцы  узнали,  что  я  дал  Терёхе  денег  накануне,  они  уверенно  заявили:  он  эти  денежки  вчера  же  начал  пропивать,  и  теперь  не  остановится,  пока  все  не  прикончит.  Назвали  мне  пару  конкретных  адресов  его  любовниц,  где  он  сейчас,  видимо,  дрыхнет.  Во  мне  разгорались  стыд  и  злоба.

  Вернулся  в  Корсаков;  но  тайфун  заставил  вывести  «Таймыр»  на  рейд,  и  я  ночевал,  как  форменный  «бич»,  на  ГС-198  у  некоего  Г. П.  Иванисова.
    На  следующий  день  к  вечеру  «Таймыр»  пришвартовался.  Мы  два  дня  монтировали  датчики,  налаживали  регистраторы.  Закупили  личный  харч.

  16-ого  сентября  взяли  на  борт  Балаклицкого,  Кивву,  Ланового  и  на  следующий  день  вышли  в  море.  Итак,  я – начальник  рейса.  Формально  под  моим  началом  два  доктора  наук  и  один  кандидат.  Но  мне  не  до  праздника  тщеславия.
    (  Об  этом  рейсе  я  через  35  лет  написал  маленький  рассказик:  чуть  беллетристики,  но  без  вранья   proza.ru/2016/06/25/427 ).

Крабы, рыба, икра.
    Ещё  накануне  отхода  в  каюте  капитана  «Таймыра» было  совещание-знакомство.  Вёл  его,  пожалуй,  капитан-наставник  Беляев  Николай  Геннадиевич,  капитан  третьего  ранга.
    Капитан  «Таймыра»,  старший  лейтенант  Слугин  А. Н.,  был  незаметен.
    «Генералами»  были  Балаклицкий  И. М.,  Кивва  Ф. В.,  зам.  директора  ИРЭ,  и  Лановой.

  Балаклицкий,  насколько  можно  было,  объяснил  смысл  рейса.  Забавно,  что в  неофициальной  части  совещания  куратор  темы  от  заказчика  капитан  первого  ранга  Осыховский  Л. Н.  сказал  Лановому,  что  на  Курилах  после  японцев  развелось  много  крыс;  они  едят  всё,  что  можно  и  нельзя  есть,  подрывая  радиолокацию  и  связь,  так  как  «крысы  кабели  перегрызают».
  - Что  Вы  говорите?! – живо  обернулся  к  нему   Кивва,  видимо,  слушая  их  разговор  сквозь  дрёму.   - Крабы  кабели  перегрызают! Надо  же,  столько  крабов!  - и  глаза  его  плотоядно  заблестели.  Эта  оговорка  выдала  потаённый  интерес  его  к  экспедиции.

    Действительно,  экспедицию  мы  начали  с  обхода  и  сбора  дани:  высаживались  на  мыс  Ловцова,  в  Малокурильске,  на  мыс  Шпанберга  и  мыс  Край  света,  на  маяк  Ван-дер-Линда.
     Я  в  этих  заготовках  не  участвовал  по  своей  непрактичности.  Да  и  за  харьковчанами  не  замечал,  надо  сказать.  Но  команда  рыбу  и  икру  завозила  на  судно  бочками:  маячники – подчинённые  Беляева.

    В  Курильск  мы  впервые  ворвались  без  каких-то  формальностей.  Мне  пришлось  объясняться  с  диспетчером  порта,  а  потом  ходить  на  погранзаставу.  Там  я  никого  не  застал,  плюнул  на  всё  и  пошёл  на  позицию  ТИАСУРа.
  По  дороге – мостик;  с  него  видно,  как  оба  берега  речки  усыпаны  красной  рыбой.  Собаки  на  неё  уже  и  не  глядят;  это  следы  нереста.

    Встретили  меня  настороженно,  однако,  цель  моя  была  одна – помочь  им,  чем  могу.  Я  думал,  что  их  старший,  тот  самый,  кто  вызвал  мою  симпатию  ещё  на  первом  совещании  у  Терёхи  своей  резкостью,  и  есть  Герман  Сергеевич  Шарыгин;  так  его  и  назвал.
  - Валентин  Фёдорович, - резко  поправил  он  меня,  и  я  понял,  что  это  Слюсарчук,  человек  в  ТИАСУРе  авторитетный,  но  без  чинов.

    Мне  удалось  очень  помочь  ему:  договорился  с Беляевым,  что  он  даст  бочек  двадцать  солярки  для  ТИАСУРа.  Вместе  со  Слюсарчуком  мотался  за  бочками,  грузили  их  дружно.    Слюсарь  уговорил  мичмана,  хозяина  самоходной  баржи,  и  тот  уже  ночью подогнал  её  с  бочками  к  «Таймыру».  В. Л. Калмыков,  наш  стармех,  срочно  выточил  какие-то  переходные  втулки,  и  солярка  пошла.

    Я  и  Слюсарчук  пили  чай у  меня  в  каюте;  малиновое  варенье – моё,  икра  и  рыба – его.
    Он  просвещал  меня:  мол,  для  моей  диссертации  важно,  что  делает  Харьков,  а  Томск -    так  себе…
     Я  всё  же  подумал,  что  он  лукавит:  обе  фирмы  дополняли  друг  друга  и,  главное,  работали  честно.  Это  было  прямо  отдохновение  души:  видеть  честно  работающих,  не  мазуриков.  А  жульё  я  видел  за  неделю  до  этого;  о том – ниже.

Полубочка.
    Когда  мы  впервые  подошли  ко  Взморью,  Терёха  встречал  нас  на  пирсе  в  позе  Наполеона.  Ну,  и  повёл  меня  на  нашу  базу.  Это – арендованный  барак  рыбацкой  артели,  довольно  новый  и  в  живописном  месте.
  На  базе  никого  не  было,  кроме  Сидорыча;  все  якобы  уже  отработали  и  разъехались.  Подозрение,  что  мёртвые  души  ещё  числятся  страдальцами  в  полевых  условиях  и  приносят  доход,  у  меня  появилось.

    За  бараком  стояла  накрытая  палатками  автомашина,  странно  низкая.  Оказалось,  это  наш  ГАЗ-66,  но  как  бы  приплюснутый  сверху  гигантским  прессом.
    Говорили,  и  Терёха  этого  не  отрицал,  что  он  сильно  пьянствовал  на  Сахалине;  тут  же,  во  взморье,  была  его  сестра,  педагог,  которого  выгоняли  из  всех  школ,  где  бы  она  ни  работала.  В  то  время  она  числилась  за  каким-то  Домом  пионеров.
  Сестра  не  уступала  брату,  её  не  раз  подбирали  пьяную  на  улицах  Взморья.  Здесь  же  поялялась  их  мать – женщина,  похоже,  «со  связями».  А  Сидорыч  был  вроде  шофёра-денщика у  этого  «святого  семейства».

    И  вот  однажды  Сидорыч  дал  Терёхе  ключи  от  машины.  Сидорыч  уверял,  что  Факир  сам  вынул  их  у  него  из  кармана,  когда  пьяный  Сидорыч  заснул,  но  я  думаю,  что  тут  старик  лукавил.  Интуиция    на  основе    знакомства  с  психологией  обоих  говорит,  что  Терёха  упросил  Сидорыча  доверить  ему  ключи.
  Возврашаясь  из  поездки,  Терёха  не  вписался  в  некрутой  левый  поворот  по  берегу  речки  у  барака,  и  машина  пошла  на  переворот.

    Я  с  Сидорычем  ходил  смотреть  ещё  оставшиеся  следы.  Старик  с  одобрением  отметил  действия  водителя,  которые  могли  быть  только   инстинктивными:  Терёха  грамотно  выворачивал  руль.  И  со  знанием  дела  увидел  тот  момент,  когда  надо  было  вылетать  из  кабины.
  Грузовик,  заваливаясь  на  правый  борт,  пошёл  на  бочку,  сделал  половину  и  шмякнулся  с  обрыва  на  галечник  реки  точно  вверх  колёсами.  Три  с  половиной  тонны – сплющилась кабина,  помялись  борта.
    В  армии  я  летел  однажды    в  ЗиЛ-157  таким  же  пилотажем  с  обрыва  на  лёд  озера.  Повезло;  но  я  знаю  теперь,  как это  бывает.

    Терёха  прежде  всего  бросился  звонить  маме  в  Красногорск,  а  утром  и  сам  туда  уехал.,  не  сказав  Сидорычу,  куда  смылся.
    Примчалась  мама  Факира,  набросилась  на    не  очень  грамотного  старика:  «Мой  Слава  с  пятнадцати  лет  водит  машину!»
    И  хотя  ветеран  водил  грузовик  ещё  до  её  планов  зачать  Славу,  матрона  скрутила  местную  советскую  власть:  акты  были  составлены  так,  что  за  рулём  оказался…  Сидорыч!  Бывший  боевой  офицер  потерпел  сокрушительное  поражение.

    И  тогда  Терёха  проявил  «великодушие»:  он  дал  телеграмму…  Музе  Васильевне  Ильичёвой  с  просьбой  провернуть  продление  аренды  машины  до  морозов,  чтобы  Сидорыч  тут,  вдали  от  своей  автобазы  и  втайне  от  неё  восстановил  автомобиль.
    Ответная  телеграмма  Музы  хранится  у  меня  до  сих  пор.  Подозреваю,  что  Муза,  официально  не  бывшая  в  «Треугольнике»  вообще,  на  самом  деле  была  его  центром.  Конечно,  не  только  по  этому  случаю  сужу.
    Сидорыча  любили  все  тиасуровцы – он  безотказно  делал  для  них  чудеса,  втащил  на  гору  на  буксире  их  кабины  с  техникой.  Все  ему  сочувствовали,  но  и  только!  В  том  числе  и  я.

Бунт на корабле.
    Отработали  мы  половину  срока,  пришли  во  Взморье,  и  я  заскочил  на  базу  узнать,  как  дела.  За  мной  увязались  Есипенко  и  Герасимов.
  И  тут  Есипенко  выкинул  фортель:  отказался  возвращаться  на  «Таймыр».

  Я  сначала  пытался  ему  объяснить  что-то  насчёт  порядка  и  дисциплины.
  - Да  ты  не  волнуйся, - сказал  он, - мы  с  Терещенко  договорились,  что  я  только  половину  рейса  сделаю.
  - При  чём  тут  Терещенко? – вскипел  я.  – Ты  у  меня  в  судовой  роли  вписан!
  - Ладно,  не  кипятись, - лениво  протянул  Есипенко.  – Терещенко – заместитель  Ильичёва.  Чего  тебе  надо?

    Я  пытался  подавить  «бунт  на  корабле»;  мне  стал  помогать  Сидорыч.  Герасимов  помалкивал.  Но  Есипенко  всё  более  наглел.
  Я  перешёл  было  на  крепкие  выражения,  но  тут  уже  меня  стал  осуждать  Герасимов.  Тогда  я  понял,  что  проиграл,  забрал  Герасимова,  пока  он  ещё  поддавался  управлению,  и  мы  побежали  на  пирс.

  Но  катер  на  «Таймыр»  уже  ушёл:  на  нём,  видимо,  решили,  что  начальник  ночует  на  берегу.  Пришлось  вернуться  в  барак  и  завалиться  спать  в  тягостном  молчании.

    А  ночью  разыгрался  шторм,  сообщение  с  «Таймыром»  прервалось:  рейд  у  Взморья  плохой,  открытый.
  Приехал  Терёха,  и  я  понял,  что  Есипенко  в  роли  его  денщика  будет  заготавливать  ему  «дары  сахалинской  природы»,  получая  хорошие  полевые  деньги.

    С  «Таймыром»  я  связался  по  радио  с  помощью  станции  харьковчан;  нам  предложили  ехать  поездом  в  Стародубское,  где  рейд  закрытый  от  ветра.
  К  обеду  следующего дня  мы  выехали,  и  в  15:00  попали,  наконец,  на  «Таймыр»,  не  без  цирка.

  Наверное,  я  был  плохим  начальником  рейса – лично  вёл  измерения,  брал  пробы  воды.  Но  ни  команда,  ни  капитан  и  комсостав  не  намекнули  мне  ни  разу  на  потерю  авторитета.
  Конечно,  Есипенко  я  сразу  списал  на  берег;  забегая  вперёд,  скажу,  что  ни  копейки  ему  не  начислил,  а  Терёха  думал  провести  дружка  по  моим  ведомостям.
    С  3-его  октября  на  борту  вместо  Есипенко  появился  Шилов,  и  работать  стало  спокойнее.

Экспедицию закончил.
Октябрьские  штормы  в  Охотском  море – вещь  неприятная,  суровая.  А  команда,  да  и  половина  комсостава  на  «Таймыре»  были  отпетые.  Некоторые – с  судимостями.
    Капитан  Анатолий  Слугин  оказался  страшно  запойным  и  однажды  свалился  на  неделю.  Вот  когда  я  понял,  почему  с  нами  в  этот  рейс  пошёл  Беляев – наставником.

    Однажды  вечером  меня  пригласили  к  капитану;  там  были  «дед»,  помполит,  Беляев.  Сказали  мне  следующее:
  - В  этот  рейс  «Таймыр»  пошёл  с  трещиной  поперёк  корпуса.  Трещину  заделали,  закачав  портланд-цемент  между  корпусами  в  дефектную  шпацию.
     Но  шторма  разбили  цемент,  появилась  течь.  Теперь уже  помпы  не  справляются,  если  работают  с  передышкой.  Одну  каюту  задраили: в  ней  вода.  Что  будем  делать?  Надо  заканчивать  рейс.

    Я  прекрасно  понял,  что  им  важно,  чтобы  команду  закрыть  экспедицию,  а  значит,  всю  ответственность  за  это,  взял  на  себя  я.  Помпы  действительно  последние  сутки  не  останавливали;  а  если  они  откажут?  О  мокрой  каюте  я  тоже  знал  от  Герасимова.
    Но  ведь  возможна  и  фальсификация? Чтобы  скорей  окончить  этот  тяжёлый  рейс.

     Я  спросил  у  харьковчан,  достаточно  ли  они  набрали  материала.  Александров  ответил,  что  ещё  бы  пару  галсов,  и  «будет  хорош».  И  тогда  я  принял  решение:  ещё  один  галс  и  «полугалс»  на  курсе  в  Корсаков.
     Не  знаю,  как   команда,  но  я  этот  маршрут  спал  со  спасательным  поясом  под  головой.  Чем  чёрт  не  шутит:  вдруг  «Таймыр» переломится  пополам  на  штормовой  волне  посреди  Охотского  моря?  В  жёсткой  эксплуатации  он  с  1967-ого  года,  и  без  капитального  ремонта.

    10-ого  октября  в  20  часов – затянувшаяся  швартовка  в  Корсакове.  Пройдено  5542  мили.
    Меня  почти  сразу  позвали  к  телефону.  Звонил  Терёха:
  - Почему  прервал  рейс?  Что  у  Вас  случилось?
  - Не  прервал, а  завершил  досрочно.  Программа  рейса  выполнена, - веско  ответил  я  ему.
    Он  успокоился  и  явно  с  командирским  пережимом  выдал:
  - Тебе  надлежит  завтра  же  прибыть  во  Взморье.  Здесь  комиссия  от  заказчика  и  Дорожко.  Будем  работать!

    Было  ясно,  что  Терёха  воткнёт  меня  разгребать,  а  скорее – маскировать,  те  кучи  дерьма,  которые  он  там  успел  навалить.  И  ждёт  меня  в  чужом  пиру  похмелье.
      Каперанга  В. М. Дорожко  я  не  видел,  но  знал,  что  это  главный  по  науке  представитель  от  ВМФ  у  нас  в  ТОИ..
     А  чрезмерная  строгость  в  голосе  Факира  подсказала  мне,  что  он  не  имеет  власти  мной  командовать.  В  конце  концов  я – аспирант  с  отрывом  от  производства,  у  него  лишь  на  полставки,  за  что  месяц  пахал  в  море  чуть  не  круглые  сутки.

  На  берегу  меня  ждал  отчёт  за  первый  год  аспирантуры  и  кандидатский  экзамен  по  английскому  языку.
    Хорошо,  что  на  «Таймыре»  уже  не  было  Есипенко – он  мог  бы  подставить  мне  подножку.  Но  и  Герасимова  с  Шиловым  я  не  посвящал  в  свои  планы  до  тех  пор,  пока  не  оказался  у  окошка  кассы.  Взял  им  билеты  на  «Туркмению»  и  отдельно – себе.

    Переход  на  лайнере  во  Владивосток – это  рай  земной.  Такое  было  лишь  в  1968-ом  году,  когда  «Орджоникидзе»  вывозил  меня  с  Чукотки,  а   в  карманах  было  2000  наличными.
     При  разгрузке  барахла  и  аппаратуры  на  причале  Владивостока – случайная  встреча  с  Юрой,  плотником  с  «Дмитрия  Менделеева»;  приятно,  что  меня с  лучшей  стороны  помнят  на  «Диме».

Треугольник будет выпит!
     Терёха  застрял  на  островах:  после  безрыбья  на  Взморье  комиссия полетела  на  Итуруп и  там влипла  надолго  из-за  непогоды.  Дорожко,  тогда  как  будто  ещё  не  адмирал,  потом  смеялся,  как Слюсарчук  не  пустил  «заместителя  Ильичёва»  обер-инспектора  Терещенко  на  свою  площадку,  грозя  спустить  на  него  лютых  собак.

    Я  тем  временем  честно  сделал  рейсовое  донесение,  и  начальник  отдела  морских  экспедиций  Шеверда  В. М.  признал  его  образцовым.
    Терёха  увидел  этот  мини-отчёт  по  рейсу  уже  в  переплёте,  стал  облизываться и  пытался  подписать  его  как  соавтор.  Не  исключаю,  что  ему  это  потом  удалось.
     Он  с  недоношенным  восхищением  вдруг  заявил,  что  этот  отчёт  написан  так  гладко,  что,  того  и  гляди,  войдёт  в  список  лучших  достижений  ДВНЦ  за  год.  Бедная Академия!  Я  аж  вздрогнул  от  интеллекта  Факира.

     А  он  продолжал  потрясать  меня  культурой:  однажды  увидел,  что  я  читаю  ксерокопию  английской  статьи  без  словаря,  и,  уверенный  в  праве  на  насмешку,  сказал:
  - Ишь  ты,  какой  «вумный»!  Можно  подумать,  что  понимаешь!
    Видимо,  я  переубедил  его  одним  только  взглядом:  вскоре  он  принёс  мне  картинку  на  пластмассе – русалка-сексбомба – и  попросил  перевести  надпись  на  ней:
  - Я  что-то  по-английски  не  очень, - признался  он.  Я  тоже  не  очень…  по-фински,  но  всё  же  понял,  что  надпись  именно  на  языке  этого  народа,  подарившего  миру  свою  национальную  баню.
  - Это  финский, -   сказал  я  небрежно.  – Менс  сана  ин  корпоре  сано.  В  здоровом  теле – здоровый  дух.
  - Ух  ты! – поразился  Факир.  – Ты  и  по-фински  шпаришь!.  Я  эту  красотку  в  сауне  выломал.

    Между  тем  пришло время  отчитываться  по  «Треугольнику».  Чудес  не  бывает,  и  их  не  предвиделось.  Атмосфера  сгущалась.
  Я  получил  перевод  пары  червонцев  от  Славки  Дрожжина:  занимал  ему  на  дорогу.  К  деньгам  записка:  «Спасибо  за  всё  тебе.  Тут  ждут  Терещенко  и  ругаются.  Наше  руководство  очень  недовольно  им.  С  уважением,  Владислав».

  В  чувствах  томичей  и  харьковчан  сомневаться  не  приходилось.  Лаврентьев,  глава  йошкар-олинцев,  ещё  раньше  прислал  письмо  на  имя  Акуличева  с  бранью  в  адрес  Терёхи.  Письмо  это  в  конце  концов  осело  у  меня.  Дать  его  в  приложении?

    Терёха  слегка  пришибся,  стал  лихорадочно  бегать  к Ильичёву.  Я  воспользовался  этим  и  передал  с  ним  своему  научному  руководителю  на  подпись  отчёт  за  первый  год  аспирантуры.
     Факир  принёс  мне  подписанный  лист  и  с  нервным  смешком  сказал:
  - Ильичёв  очень  удивился:  это какой  ещё  Бородин?  Я  ему  говорю:  Ваш  аспирант.  Он  только  башкой  покрутил,  крякнул  и  подписал.  У  него  аспирантов  шесть-семь…

    Конечно,  Терёха  стал  приставать  ко  мне  с  требованиями  через  «не  могу»  испечь  нужные  отчёты.  Из  любопытства  я  спросил:
  - Сколько  минимум?
    Он  стал  перечислять:  научный  по  рейсу,  научный  по  береговым  работам,  за  третий  этап,  итоговый…
 Ну,  за  берег  похерим;  да  закрытые  части  ещё…  Всего – семь!  Это – за  полмесяца.

    Видимо,  он и  сам  понял,  что  из  такого  вакуума  даже  Факир  не  извлечёт  ничего.  От  этого  запил  бы  даже  трезвенник.  А  тут  случилась  ему  большая  радость.
    Прихожу  я  раз  в  лабу  и  вижу,  что  все  бумаги,  в  том  числе  для  служебного  пользования  и  всякие  полусекретные,  вывалены  из  сейфа  и  лежат  стопкой  на  нём  сверху,  на  столе,  табурете…

     В  чём  дело? – В  сейфе,  из  него  выброшены  даже  полки,  друг  на  дружке  стоят  два  молочных  бидона,  по  32  литра  каждый,  со  спиртом!  Терёха  сидит  именинником  и  радостно  пояснил:
  - Вот!  Взыскал  с  помощью  Алексеева  все  долги  института  нам  по  спирту!  Девяносто  шесть  литров!!  Третий  бидон  я  сразу  утащил  к  себе  в  гараж.

    И,  напустив  на  себя  максимальное  благородство, он  торжественно  спросил:
  - Сколько  я  тебе  должен  спирту?  Лично  тебе!  Ты  ведь  меня  угощал.  Пришло время  отдать,  как  я  и  обещал.  Я – человек  слова.
  - Что  Вы,  Вячеслав Леонидович,  ладно  уж…  мелочиться.
  - Нет,  ты  скажи;  это – дело  чести!
  - Литр  восемьсот, -  сделав  вид,  что  подсчитав,  объявил  я.
  - Налью  трёхлитровую!  Что  ж…  мелочиться.
    Надо  ли  говорить,  что  не  видал  я  больше  ни  грамма  из  этих  96  литров.

    Терёха  ушёл  в  запой,  лежал в  гараже  сутками,  изредка  в  побито-помятом  виде  появлялся  у  института.  Как  будто  приезжал  Бобоев  из  Иркутска;  возможно,  ходил  к  нему  Тяпкин.  Не  знаю,  треугольник  ли  уговорил  эти  бидоны,  параллелепипед,  круг  верных  друзей,  но,  чувствуя  развязку,  злился  Терёха.
Злился  бывший  алкоголик,
Матерщинник  и  крамольник:
«Надо  выпить «Треугольник».
На  троих  его – даёшь!»
        Разошёлся,  так  и  сыпет:
«Треугольник»  будет  выпит,
Будь  он  параллелепипед,
Будь  он  круг,  ядрёна  вошь!»

Первый раунд.
    Я,  к  счастью, предвидел  постоянную  запарку  за  эти  свои  полставки  и  всегда  помнил,  что  если  не  сдам  полный  набор  кандидатских  экзаменов,  то  не  спасёт  меня  никакой  Ильичёв.  Поэтому  намеченный  в  план  на  первый  год  экзамен  по  философии  я  сдал  ещё  весной,  чтобы  избежать  случайного  срыва.  Было  это  так.

    Посещал  я  занятия,  конечно,  очень  нерегулярно.  Ведущий  нашу  группу  Будрин  увидел  меня    только  к  зачёту  по  истории  философии.  У  него  была  «билетная»  система,  но  без  билетов,  т. е.   весь  зачёт  свёлся  к  моему  рассказу  всего,  что  я  только  знаю  о  Бэконе:  его  он  выбрал.  Тут  главное  было  не  перепутать  «весёлого»  Роджера  с  Фрэнсисом.  Проскочил.

    А  потом  я  случайно  встретил  Кириллина  и  стал  напоминать  ему  о  моём  старом  реферате о  Геваре:  нельзя  ли,  мол,  подать  его  же,  только  обновив.
    Горыныч  сказал,  что  не  помнит  того,  что  было.  Я  думаю,  лукавил  старый  гэбист.  Или  там  поменяли  отношение  к  Че?  Или – отношение  ко  мне?

     В  принципе,  Горыныч  не  запретил.  Но  я  понял,  что  не  удастся  мне  обойти  самую  трудоёмкую  часть – писание  реферата,  уже  второго.
     И  я  с  головой  ушёл  в  эту  работу,  сидел  много  и  честно  и  высидел  реферат  об  аналогиях  и  моделировании  в  науке.  Как  оказалось,  опять  из  ряда  вон.

  Только  мне  передали,  чтобы  я  выбросил  абзац,  где  уличаю  Момджяна  в  подтасовке.  Я  упёрся,  как  обычно.  Вообще,  оба  реферата  были  скорее  оригинальные  статьи  с  собственными  идеями.  Компиляции  всегда  вызывали  скуку.

    Васька  Белоножко  дал  мне  неверное  расписание  экзаменов;  теперь  я  думаю - умышленно.     Приехав  в  Институт  истории  узнать,  допущен  ли  я  вообще  к  экзамену,  несмотря  на  моё  упрямство  с  Момджяном,  я  вдруг  узнал,  что  «сегодня  после  обеда  профессор из  Москвы,  принимающий  экзамен,  улетает:  он  отработал  уже  два  дня».

  Я  не  растерялся,  рванул  в  Президиум,,  почти  ни  на  что  не  надеясь.  В  коридоре – человек  двадцать,  в  зале – полсотни.  В  щель  видел,  как  Белоножко  потел,  краснел  и  пыжился,  сдавая  философию.

    Всё-таки  прорвался  и  я.  Реферата  моего  не  нашли!  Но  к  экзамену,  вопреки  правилу,  допустили;  благодаря  москвичу?
   Гэбист  Горыныч  упивался  своей  властью,  вёл  себя  развязно  с  трясущимися  перед  ним  девицами.  Будем  считать,  это  была  его  манера  успокаивать.

    Помню,  я  со  всех  сторон  «громил  эмпириокритиков».  Чувствую,  Кириллин  всё  больше  раздражается.  И  когда  я  сослался  на  «Десять вопросов  референту»,  он  радостно  завопил,  что  эта  работа  не  против  эмпириокритиков,  а  против  имманента  Шуппе,  а  значит,  я  не  знаю  философии.

  Я  довольно  спокойно  пояснил,  что  вопросы-то – к  референту,  а  не   реферируемому,  т. е.  не  Шуппе,  а  Богданову,  а  он  и  есть  эмпириокритик.  Ветеран  НКВД  взвился,  стал  вопить,  что  у  него  дома  картотека  из  20000  карточек,  а  там  ничего  подобного  нет.
     Я  понял,  что  он  мне  за  что-то  мстит,  и  старался  держаться  спокойно  и  с  достоинством.
  Приезжий  профессор  мне  сочувствовал,  а его  мнение – решающее.  Возможно,  я  ошибаюсь,  но  его  фамилия – Максимов,  доктор  наук.

  Я  дождался  объявления  оценок.  Васька  Белоножко  был  доволен  тройкой.  Объявляя  мою оценку,  Кириллин  явно запнулся,  но выдавил: «Хорошо».
     Митник  при  первой  же  встрече  спросил   о  экзамене.  И  сказал,  что  «хорошо»  по  философии  даже  почётнее,  чем  «отлично»,  так  как  «хорошо»  ставят  самостоятельно  думающим,  а  «отлично» - угодникам,  зубрилам,  политиканам  и  агентам  ГБ.
  Мне  было  всё  равно:  первый  раунд  я  выиграл  «по  очкам».   

Друг мой, Митник.
    Естественно,  прожив  целый  год  среди  такого  отъявленного  жулья,  сам  запачкавшись,  я  искал,  жаждал  видеть  хоть  одного  порядочного  человека.
    Руренко  я  почти не  видел  с  весны;  он  резко  расходился  с  Терёхой,  а  тот – с  ним.  Сидорыч  влип  с  разбитой  машиной  на  Сахалине.  Оставался  Митник,  заботливый,  приветливый.

  Правда,  он  тоже  исчезал – из  одной  командировки  в  другую.  А  здесь  он  жил  в  холле  4-ого  этажа  по  ул. Кирова,  64,  занимая  его  половину,  забитую  в  основном  книгами  и  бумагами. Конечно,  это  вызывало  сочувствие  и  расположение  к  нему:  сам  я  так  начал  семейную  жизнь  в  таком  же  холле  по  Кирова,  62.  Кому  ещё  открыть  душу,  как  не  скромнейшему  кандидату  наук?

      Сразу  после  экспедиции  рассказал  я  ему  почти  всё,  что  там  видел,  в  том  числе  и  о  разбитой  Терёхой  автомашине.  Он  что-то  задумал.  «Поможет  Сидорычу», - решил  я.
       В  это  время  и. о.  директора  на  краткий  срок  был  Батюшин.  Как-то  встречает  он  меня  в  коридоре  и,  хитро  улыбаясь,  наклоняется  ко  мне,  полуобняв,  шепчет  громко:
  - Привет  тебе  от  друга  твоего!
    Я  обалдело  уставился,  ничего  не  понимая:  «От  какого  друга?».
  - От  Митника, - сказал  он,  засмеялся  и  пошёл  прочь.

    Не  сразу  я  понял,  что  мой  рассказ  о  проделках  Терёхи  Митник  пытался  использовать для  сведения   с  ним  счётов  руками  Батюшина.  Неужто  не  знал  он,  что  Батюшин  и  Терёха – большие  друзья?

    А  я  не  знал,  что же  мне  делать,  став  свидетелем  и  участником  авантюры  Васьки  и  Похабыча.  Рассказал  обо  всём  этом  Митнику.  Тот  просто  заметил  с  завистливым  удивлением-восхищением:
  - И  как  только  они  не  боятся?!
    Безусловно,  он  не  дал  пропасть  этому  «компромату».  Но  когда  и  как  его  использовал?
       А  я  начинал  чувствовать  себя,  как  Штирлиц  в  тылу  врага;  то  есть  довольно  неуютно.

Пятый угол в Треугольнике.
    «Отчёты»  были  нужны.  Терёха  взялся  их  собирать:  куда  же  денешься?  Я  никогда  не  думал,  что  серьёзнейшая  оборонная  тема  обернётся  такой  липой.
     Почему-то  всплыл  Кильматов  с  главами  своей  диссертации,  абсолютно  далёкой  от  нашей  темы.  Впрочем,  притянуть  за  уши  можно  всё,  что  угодно.

      Костя  Рогачёв  дал  обзор  «организованных  структур»  в  атмосфере – куда  ни  шло;  но  почему  пришло  именно  к  нам?
     Принёс  гору  фотоснимков  из  космоса  и  ликбезовский  текст  Митник.  Прекрасно  было  видно,  что  это  часть  его  архива,  которую  можно  воткнуть  куда  угодно.

     Но  более  всех  меня  потряс  доктор  Копвиллем:  он  вдруг  принёс  свыше  двадцати  страниц  с  головокружительными  многоэтажными  формулами,  всякими  «уравнениями  Бёте-Солпитера».
      Я  должен  был  тщательно  вписывать  эти  арабески  во  все  экземпляры  отчёта  и  в  итоге  убедился, что  всё  это – лишь  для  доказательства,  что  коэффициент  преломления  равен  корню  из  диэлектрической  проницаемости!  Похоже  на то,  как  кто-нибудь  методами  теории  групп  доказал  бы,  что  вода – мокрая.
  Я  не  удержался  и  сохранил  автограф  этого  шедевра.

    Однако,  рекорд  всё-таки  поставил  некий  Ватлин,  кандидат  физмат-наук,  который  летом  жил  с  сыном  в  одной  из  комнат  общежития  на  Попове,  закреплённой  за  «Треугольником».
     Он  просто  дал  машинописные  копии  галиматьи,  вроде  копвиллемовской,  которые  одновременно  включил  в  отчёт  по  геофизике.  Дорожко  этого  уже  не  вынес:  категорически  стал  заявлять,  что  такого  «двоежёнства»  он  не  скрепит  своей  подписью.
  За  одну  и  ту  же  туфту – двукратно  реальные  деньги,  и  не  малые.  Но  Терёха  упрямо  наращивал  толщину  тома – чем  угодно.

    Впрочем,  это  была  ещё  макушка  айсберга.  Надо  было  представить  «стенды»,  которых  не  было.  Честно  сделали  своё  «железо»  только  йошкар-олинцы;  но  ведь  это – капля.
     Тогда  стали  включать  в  стенды  всё,  что  можно  и  нельзя.  Однако,  таким  трюком  не  наскребли  много.  А  Факир  был  неистощим  на  выдумки:  срочно  сочинялись  акты  на  списание этих  мифических  стендов,  на  передачу  их  куда-то,  на  разукомплектование  и  т. п.,  какие-то  сохранные  расписки  на  пустое  место.

  Завертелась  бумажная  пурга.  «Терещенко  хорошо  знает,  как  хоздоговорные  бумаги  вертятся», - вспомнил  я  слова  Васьки  Белоножко,  лишь  сейчас  поняв  их  точный  смысл.
    ДВНИГМИ  должен  был  предъявить  передвижные  метеостанции.  Не  мудрствуя  лукаво,  они  объявили  часть  своих  штатных  судов,  вроде  «Вячеслава  Фролова»,  «Прилива»  и  т. д.,  систематически  работающих  в  Охотском  море,  с  их  штатным  метеооборудованием  такими  станциями.

      Единым  росчерком  пера  суда  как  бы  раздвоились:  и  в  ГМС  они,  и  у  нас.  Вероятно,  расчёт  был  на  то,  что  когда  «Треугольник»  пойдёт на  дно,  и  круги  над  ним  разойдутся,  эти  передвижные  метеостанции,  научные  лайнеры,  сгинут  вместе  с  ним.  А  Терёха  бегал  взволнованно  со  стендами:
Он  вбежал,  взволнован  крайне,
Сообщением  потряс,
Будто  наш  научный  лайнер
В  «Треугольнике»  погряз.
Сгинул,  топливо  истратив,
Весь  распался  на  куски…

    Зато  ДВНИГМИ  прислал  громадную  стопу  томов,  красиво  переплетённых.  Мощная  копировально-множительная  техника  этого  угла  в  «Треугольнике»  лихо  сдублировала  бесчисленные  журналы  судовых  наблюдений,  таблицы  обычного  аэрологического  зондирования.
       И  вот  этот  совершенно  сырой  первичный  материал,  без  малейшей  модификации  даже  методики  его  сбора  под  задачи  оборонной  темы,  оказался  самым  весомым  не  только  в  прямом,  но – увы! – и  в  переносном  смысле.  Остальное – невесомое.

Приключения второго раунда.
    После  экзамена  по  философии  Васька  Белоножко  стал  нахально  выпрашивать  мой  реферат  по  «аналогиям».  Один  экземпляр  я  сразу  же  отдал  Руренко,  будучи  уверен,  что  он  ему  нужен    лишь  для  образца.
     Васька  вымогал  долго,  привязывался  даже  на  улице.  Тогда  я  сказал  ему,  что  реферат  слишком  оригинален,  запомнился  на  кафедре,  и  по  второму  разу  его  не  пустишь – сразу  узнают.  Но  он  успокоил:
  - Да  не  бойся  ты!  Я  его  отошлю  на  Украину  своему  двоюродному  брату.  Это  даже  не  наша  Академия.

    Безусловно,  Васька не  понимал,  что  мне противно  вообще  присвоение  чужого  труда.  В  лоб  я  ему  этого  не  сказал,  о  чём  сейчас  жалею,  но  ляпнул,  что  у  меня  больше  нет  экземпляров,  так  как  отдал  Руренко  последний.  Васька  мгновенно  отстал.
     Лишь  потом я  понял,  что  он  наверняка  околпачил  святого  Володю  и  от  моего  имени  забрал  у  Руренко  реферат.  Интересно,  за  что  он   его  продал.  «Взрастают  под  чужими  именами  посеянные нами  семена», - как  пел  Городницкий.

    Но  вот  пробил  гонг  на  второй  раунд:  экзамен  по  английскому  языку.  Накануне  его  подтвердили,  что  на  экзамене  должен  быть  обязательно  доктор  наук,  именно  по  специальности  диссертанта  и,  конечно,  знающий  язык,  чтобы  заверить  спецперевод  и  беседу  по  специальности.

    Двум  первым  условиям  удовлетворял  только  Богданов,  и  уже  не  важно  было,  знает  ли  он  язык.  Итак,  я  опять  оказался  полностью  в  лапах  Похабыча.  Это  сулило  расправу.
   Ядвига  успокоила  меня,  что  Богданов  должен  подъехать  на  экзамен:
  - Он  обещал.  Да  и  Белоножко  по  плану  должен  сдавать.
    Любопытно,  как  это  сдаст  Васька,  ведь  он  ни  в  зуб  ногой;  даже  из  группы  ушёл.

  На  экзамен  я  приехал с  Серёгой  Зверевым;  и  просидели  мы  сиротками  часа  три:  я  ждал  Богданова,  а  он – Копвиллема.  Ада,  заведующая  кафедрой,  сжалилась  над  нами  и  разрешила  начать  нам  последними,  в  расчёте,  что  доктора  подъедут.  С  переводом  в  норму  времени  я  уложился.  Но  докторов  так  и  не  было.

    Тогда  Ада  заперла  в  сейф  наши  переводы  и  велела  завтра  притащить  докторов,  досдавать.  Зверев  смог  так  и  сделать.
  А  мне  стали  говорить,  что  Богданов  артачится,  не  хочет  именно  для  меня  ничего  делать.  С  Похабыча  это  станется!

    Случайно  в  фойе  института  я  встретил  Олега  Ципилёва  из  отдела  Богданова  и  посетовал  на  свою  горькую  судьбу:
  - С  чего  это  Богданов  меня  без  ножа  режет?  Неужели  из-за  ревности,  из-за  того,  что  Васька  Белоножко  не  готов  к  экзамену?
  - Рыжий  Ципилёв  удивился:
  - Да Васька  сейчас  как  раз  поехал  сдавать  английский!  И  Трифоныч  туда  подъедет,  конечно.

    Я  со  всех  ног  рванул  на  «Зарю»,  на  остановку  троллейбуса.  Успею?  Нет?  Вижу,  на  остановке  Васька.  Он  кидается  мне  навстречу:
  - Слушай,  Богданов  наотрез  отказывается  быть  у  тебя  на  экзамене!  И  сегодня  точно  ничего  не  выйдет,  только  скандалом  всё  испортит.  Но  я  его  уговорю – на  завтра.  А  сегодня  не  появляйся,  не  раздражай  его!

    Я  скис,  задумался  о  бюрократах,  о  вздорности  монополиста  Похабыча,  о  уязвимости  механизма  Первый  троллейбус отошёл,  и  тут  же  подошёл  второй.
    Вдруг  меня  обуяла  какая-то  решимость,  я  догнал  уже  тронувшийся  второй  троллейбус  и  вскочил  на  ходу  на  заднюю  площадку,  едва  не  прихлопнутый  дверью.
    «Пусть, - думаю, - Похабыч  свои  капризы  на  кафедре  английского  при  всех  продемонстрирует.  Заявлюсь  неожиданно…».

  И  тут  я  заметил  на  передней  площадке  Ваську.  Значит,  он  не  уехал  первым  троллейбусом?  Наблюдал  мою  растерянность?  Хотел  убедиться,  что  я  остался,  не  поеду?
    Васька  делал  вид,  что меня  не  замечает.  А  вышел  он  из  троллейбуса  за  одну  остановку  до  конечной,  до  ближайшей  к  Президиуму.  Я  удивился,  но  поехал  дальше.

    На  кафедре  Ваську  ждали,  и  Богданова тоже.  Но  долго  никто  не  появлялся.  Я  сидел  в  холодной  решимости,  но  нервы  дрожали,  конечно.
    Стал  готовить  Аду  и  компанию  к  тому,  что сейчас  будет  цирк  капризов.  Ада  рассказала,  что  накануне  Богданов  прибегал  «устраивать»  Белоножко  экзамен,  даже  подарил  «кафедре»,  т. е.  ей  самой,  видимо,  большой  коралл.  Она  посмеивалась.  Но  от  подарка  не  отказалась.

     Я  вспомнил,  как  «Костя»  ловил  акул,  и  спросил  двусмысленно:
  - А  челюсти  он  свои  акульи  не  подарил?
     Ко  мне  кафедра  была  настроена  ровно.

    Вдруг,  наконец,  прибежал  «Старик  Похабыч».  Не  удивился,  увидев  меня,  сразу  вызвал  в  коридор  и  без  обиняков  выдал:
  - Сейчас  придёт  один  человек,  назовётся  Васей  Белоножко.  Ничему  не  удивляйся.  Тебя  это  не  касается!

    Вот  это  да!  Такой  «Вася»  не  замедлил  появиться.  Ему  дали  переводить  спецтекст,  а  меня  продолжили  экзаменовать.
    Богданов  был  ради  мебели;  он,  конечно,  не  глядя,  завизировал  мой  перевод.  Меня   экзаменовали  честно,  без  поблажек.
     «Вася»,  как  видно,  был  уверен  в  своих  силах.  Кажись,  я  узнал  его:  он  лет  пять  назад  рецензировал  мои  первые  переводы,  когда  я  начал  подрабатывать  в  Бюро  переводов  города.

       Отвлёкшись  на  «Васю»,  я  не  расслышал  Аду  и  переспросил  её  вопрос  по-деревенски:
  - Ась?
  - Нам  японского  тут  не  нужно! – заметила  она.
  «Кто  ей  сказал  о  моём  хобби?  И  зачем?» - мелькнула  мысль.

    Когда  меня  уже  выставляли  в  коридор,  Богданов  подтолкнул  словом:
  - СаёнАра!
  - СайонарА! – инстинктивно  ответил  я.  – ДОмо  аригатО!
    «Помнит,  жулик,  что  я  в  рейсе  пользовался  японским.  А  здесь  зачем  подначил?»

   Через  десять  минут  из  комнаты  кафедры  вылетел  «Вася»,  резко  хлопнул  дверью  и  пошёл,  не  оглядываясь,  по  коридору.
    За  ним,  крича  вослед  «Белоножко!  Белоножко!»,  выбежал  Богданов.  «Вася»  смылся,  а  Богданов  заскочил  обратно  минуты  на  три,  потом  вышел  в  коридор.
    Он  нервно  закурил,  чего  я  раньше  не  видел,  стал  ходить  туда-сюда.  Это было  познавательно.

  Я  не  удержался  и  заметил:
  Ну,  Константин  Трифонович,  и  даёте  же  Вы!  В  Вашем-то  возрасте – и  такие  приключения…
    Он  криво  ухмыльнулся.  Это  называется  «мордой  об  стол».

    Ада  позвала  меня  и  объявила:
  - Вам – общая  «пять»,  так  как  спецтекст  и  беседа  по  специальности – «пять»,  а  политическая  лексика  и  беседа  на  общие  темы – «четыре».  Белоножко – как  раз  наоборот,  поэтому  ему  общая – «четыре».  Вы  ему  передайте,  пожалуйста.  Что  это  он  такой  невыдержанный,  нервный?

    На  следующий  день  я  пришёл  к  Ядвиге  доложиться.
  - А  я  уже  знаю, - сказала  она,  - Вам – «четыре»,  а  Белоножко – «пять».
  - Кто  это  Вам  сообщил  такое? – поразился  я.
  - Белоножко.
    Итак,  Вася  был   настолько  уверен,  будто  деньги  сделают  своё,  что  даже  перепутал  из-за  испорченного  телефона.  Неужели  Ядвига  не  заметила  потом  этой  нелепицы,  что  Васька  не  знал  собственной  оценки,  давшей  ему  возможность  не  отчислиться  из  аспирантуры?
 
    Вскоре  я  встретил  Мелехову  и  на  её  вопрос  ответил,  что  сдал  на  «пять»,  а  Белоножко – на  «четыре».  Васькин  успех  её  ошеломил.

Ещё о госбезопасности.
    Вернёмся  к  государственной  безопасности;  забыть  о  ней  мне  не  давали.  Сверхзадача  темы – локация  низколетящих  целей  над  морем.  Над  сушей  это  проблема:  крылатые  «Томагавки»,  а  тем  более  самолёты  с  системой  огибания  местности  летят  над  реками  и  между  холмами  так  низко,  что  радиолокаторы  их  не  видят:  прячет  засветка  от  рельефа.

    «Так  над  морем  рельефа  нет!» - скажете  вы.  Но  солёная  вода – электролит,  она  отражает  радиолуч,  как  лист  металла,  и  ракету  на  этом  фоне  не  видно  даже  в  штиль.
    Помните,  как  аргентинцы  потопили  новейший  эсминец  англичан  «Шеффилд»?  Но  война  за  Фолкленды  была  ещё  впереди;  а  в  1979  году  с  меня  взяли  подписку,  дали  допуск,  познакомили  с  Первым  отделом  и  военпредом  В. М. Дорожко.
    С  куратором  от  КГБ  и  резидентом  в  институте  встреча  будет  позже.

    Терёха  всячески  оттягивал  написание  главного,  закрытого  отчёта.  Расчёт  был  прост:  из  того,  что  пришлют  соисполнители  нам,  как  головной  организации,  можно,  пережевав  до  неузнаваемости,  выплюнуть  кое-что  под  титульным  листом  ТОИ.
  Но  Украина  и  Сибирь  были  тоже  не  лыком  шиты.  Они  не  спешили  реагировать  на  бесчисленные  грозные  телеграммы  от  имени  Ильичёва,  которыми  их  бомбардировал  Терёха.    И лишь  под  самый  звоночек  прислали  томики  довольно  ликбезовского  содержания.

    Жевать  из  этой  мякины  было  нечего  да  и  некогда.  Терёха  просто  брал  из  них  отдельные  главы,  один  к  одному,  тасовал  их,  как  колоду  карт  и  загонял  под  одну  обложку,  в  качестве  прокладки  положив  несколько  листов  отсебятины,  в  которой – не  дай,  бог! – не  должно  быть  никакого  смысла,  чтоб  не  за  что  было  ухватиться.

    На  утверждение  учёного  совета  носились  «куклы»,  иногда  наполовину  с  белыми  страницами,  зато  с  красиво  отпечатанным  на  мелованной  бумаге  титульным  листом,  где  красовалась  гербовая  печать  и  подпись:  член-корреспондент  АН СССР  В.И.  Ильичёв.
    Для  выпекания  всего  этого  были  отобраны  у  других  тем  возможности  машинисток,  фотографа  и  т. п.  Думаю,  тщательнее  всех  эту  макулатуру  листал  я.

    Меня  поразил  А. В.  Туев:  этот  полковник  в  отставке,  начальник  Первого  отдела,  лично  принимал  во  всём  этом  шабаше  участие,  клеил  липу  министерству  обороны  и  своему  родному  комитету  госбезопасности.
    Ставя  гриф  секретности,  он  только  тихо  сетовал  мне  в  жилетку.  Прав  Толстой  Л. Н.:  гражданское  мужество  реже,  и  потому  выше,  военного.

    А  что  же  делал  аспирант-полставочник?  Его  заботило  только  две  вещи:  а) – чтобы  лично  как  можно  меньше  запачкаться  во  всём  этом,  б) – чтобы  Терёха  всё-таки  не  ускользнул  от  ответа  за  всё.  Я  помнил  клятву  размазать  Факира.
    В  последнем  очень  помогло  то  обстоятельство,  что  я  был  финансово-ответственным  по  экспедиции.  Готовить  финансовый  отчёт – святое  дело;  это  было  свято  даже  для  Факира,  для  коего  вообще  ничего  святого  не  было.

    Есипенко  настолько  был  уверен,  что  я  оплачу  ему  сбор  грибов  и  ягод  на  Сахалине,  что  не  проверил,  как  идёт  оформление  этого  дела.  Он  бросил  мне  при  встрече  «Мои  деньги  положи  на  депонент!» - и  убыл  куда-то.
      А  я  ему  ни  копейки  не  оформил.  Потом  думал,  что  он  меня  просто  убьёт.
    Есть  притча,  что  ворованный  рубль  не  дорог;  это  ложь.  Для  вора-профессионала  этот  рубль  как  раз  трудовой,  он  зарабатывает  с  риском  именно  этот  рубль  и  за  него  готов  горло  перегрызть.

    Далее:  я  не  списывал  имущество  и  приборы,  в  расчёте  на  то,  что  тем  удержу  их  от  растаскивания.  Прекрасно  видел,  что  как  только  что-нибудь  списывалось,  то  мгновенно  улетало  в  личную  собственность.
     Потом  мне  это  вышло  боком,  лично  моему  карману,  но  за  самооценку  надо  платить.  Правда,  я  не  уверен,  что  много  удержал  таким  путём.

    Почему-то   бухгалтерия  шла  мне  навстречу,  то  есть  не  критикуя  по  существу  мои  финансовые  отчёты,  она  их  притормаживала.
    Терёха  бесновался:  он  твёрдо  был  намерен  увезти  меня  с  собой  к  заказчику  в  Питер,  в  институт  №18.  Чтобы  и  я  там  расхлёбывал,  или  ещё  для  чего,  не  знаю…
 
      А  заказчик  яростно  требовал  до  Нового  года  отчитаться.  Факир  прекрасно  высчитал,  что  25  декабря,  на  финансовый  «Новый  год»,  отчёты  мне  бухгалтерия  утвердит.
     Но  и  заказчику  он  был  нужен  к  этому  же  дню,  и  для  того  же.

     Накануне  этой  даты  ко  мне  в  «общагу»  прибежал  Юра  Бабанов  за  моим  паспортом:  он  подрядился  брать билеты  на  всех,  в  том  числе  и  для  меня.
    Бабанов  хотел  слетать  на  Новый  год  к  родителям  «на  Запад»,  вот  он  и  пошёл  в  денщики  к  Терёхе.  Паспорт  я  ему  не  дал.

    Потом    Юра  рассказывал,  как  ему  пришлось  грузить  в  самолёт  тело  пьяного  Факира  и  убеждать  аэрофлотовцев,  что  «это  заместитель  члена-корреспондента  АН СССР  и  ему  надо  сдать  важнейшую  оборонную  тему,  от  которой  зависит  государственная  безопасность».
      А  я  встретил  1981  год  в  кругу  семьи  дома.  Финансовый  отчёт  мне  молча  и  заочно  утвердили.  До  краха  государства  СССР  осталось  ровно  десять  лет.

Конец Треугольника
   На  исходе  80-ого  года  в  «Европе»  была  эпидемия  какого-то  гриппа.  Терёха  ухватился  за  эту  ситуацию,  чтобы  отлёживаться  в  гостинице,  прятаться  от  заказчика.
     Но  «факир  был  пьян,  и  фокус  не  удался».  Дорожко  рассказывал,  что  Терёхе  всё-таки  пришлось  выступать  у  заказчика.  Он   нёс  такую  околесицу,  что  всем  было  стыдно  слушать.

      Сидорыч  однажды  сказал,  что  у  Терёхи  «замороженные  глаза».  Я  тогда впервые  услышал  это  выражение;  не  бесстыжие,  нет  (это  ещё  можно  было  перенести),  а  именно  замороженные:  стыд  был  в  них  закован  в  такой  толстый  лёд,  что  становилось  жутко.  Вот  чего  человек  над  собой  выделывает!  Но  только  с  такими  глазами  можно  было  выдержать  там,  в  Александровском  дворце.

  Потом  Терёха  жаловался,  что  Федорей,  директор  ДВНИГМИ,  прислал  бригаду  чуть  ли  не  в  десять  человек,  а  Ильичёв – лишь  его  одного.  И  метеорологи  защищали  только  себя,  выдавая  Терёху  с  головой.

  Факир,  видимо,  с  ума  съехал,  хотя  и  раньше  был  неадекват.  Маленький  пример:  Он  вдруг  там  надел  очки,  хотя  за  полтора  года  я  ни  разу  не  видел  их  у  него  и  даже  не  подозревал  такое. И  вот  пошёл   он  в  столовую  в  подвале  института  заказчика,  а  там – своды,  как  в  Грановитой  палате.  И  Факир  со  всего  размаху  вдарил  очкастой  физиономией  о  верх  арки.  Очки – в  брызги,  а  бывалая  физия  лишь  обновила  свои  обычные  шрамы.
 
    Вернулся  Терёха  скромно  притихший,  даже  похудел  заметно  и  будто  стал  меньше  ростом.  Шмыгал  по  институту  тихой  мышкой.
     Так  же  прошмыгнул  он  мимо  партсобрания,  бывшего,  как  обычно,  в  холле  4-ого  этажа.  Там   обсуждали  итоги  года,  и  М. С.  Марков  разорялся  по  адресу  «Треугольника»,  удивительно  ловко  забывая,  что  главный-то  руководитель – Ильичёв.  Тем   не  менее,  подвывания  ему  были.
Сорок  душ  посменно  воют,
Раскалились  добела.
Во  как  сильно  беспокоят
«Треугольные»  дела!
Все  почти  с  ума  свихнулись,
Даже  кто  безумен  был…

    Однако  заказчик готов  был  «всё  простить»!  И  платить  деньги  немалые  за  продолжение  темы,  лишь  бы  хоть  кто-нибудь  копошился  по  этому  вопросу  на  Дальнем  Востоке,  лишь  бы  люди  собирались  вокруг  этого  дела.  Так  важна  была  тема!

  И  однажды  подошли  ко  мне  Терёха  и  Дорожко,  и  последний  сказал  мне:
  - Знаешь,  если  ты  возьмёшься  за  продолжение  работы,  заказчик  легко  пойдёт  на  новые  траты.  Только  чтобы  ты  сам  был  ответственным.  Тебе,  как  будто,  можно  ещё  верить…

    Я  посмотрел  на  Факира.  В  глазах  его  тлела,  под серым  пеплом  унижения  и  позора,  но  всё  же  тлела  надежда.
     Если  бы  рядом  с  Дорожко  не  было  Терёхи,  возможно,  я  бы  сказал  «Да».  Но  представил,  с  какой  яростью  гибнущего  паразита  присосётся  Факир  к  новому  финансированию.  И  его  наверняка  поддержит  Ильичёв;  разве я  с  ними  справлюсь?
  И  я  ответил:
  - Ну  что  Вы,  Вениамин  Мефодьевич!  Я  пока  ещё  не  потяну.

     Дорожко  вздохнул,  сожалея. Надежда  в  глазах  Терёхи  погасла.  И  я  понял:  «Размазал  его,  как  и  клялся  себе».
      А  вскоре  Терёха  сообщил  мне,  что  Ильичёв  отказался  от  продолжения  темы.  Дескать,  нам  предлагали,  но  уже  не  головным  исполнителем,  а  это,  мол,  унизительно  для  Ильичёва.

    Но  я  уже  тогда  понимал,  что  дело  тут  не  в  унижении:  головной   командует  кассой  и  всегда  отчитается  жвачкой  из  материалов  подчинённых  соисполнителей.
    А  будь  головным  ТИАСУР  или  харьковский  ИРЭ,  они  живо  бы  вывели  ТОИ  на  чистую  воду.  Конечно,  тему  продолжили,  но – без  нас.

     И  мне  это  было  очень  на  руку:  можно  подумать,  наконец,  об  учёбе,  об  аспирантуре  собственно.  Как  раз  сын  Женька  пошёл  в  детсад,  и  эти  полставки,  что  давал  мне  «Треугольник»,  уходившие  на  оплату  няньки,  были  уже  как  бы  не  так  и  нужны.

      Начиналась  новая  жизнь.  Надо  было  извлечь  уроки  из  этой  большой  закончившейся  главы  и  с  учётом  их  наметить  курс  на  ближайшие  годы.  Я вышел  как  будто  живым  пока,  но  мёртвый  «Треугольник»  ещё  хватал  живого.
Хвост  ящерицы.

    Как  только  Ильичёв  отказался  от  продолжения  «Треугольника»,  никому  не  нужен  стал  и  Терёха.  Но  он  не  видел  этого  или  надеялся  на  что-то  новое.  Взялся  оборудовать  рабочую  комнату;  добился  «личным  обаянием»,  чтобы  с  неё  начали  обшивку  стен  звукопоглощающими  гипсовыми  плитками.

  Потом  он  стал  в  ней  монтировать  стеллажи  из  металлических  уголков.  Конечно,  привлекал  к  этому  и  меня,  коль  моё  место  в  институте – в  этой  же  комнате.     Однажды  при  этой  работе  у  него  что-то сорвалось  и  поломало  часть  сделанного.
   Я  заметил:
  - Ну,  Вячеслав Леонидович,  как  только  Вы  к  чему-нибудь  прикасаетесь,  так  это  всё  и  разваливается!
  - Терёха  намёк  понял  и  вспылил:
  - Я  всю  жизнь  только  создавал!  А  за  мной  другие  разваливали!

    Однако   развал  «Треугольника»  был  даже  в  кадрах:  окончательно  ушёл  Руренко  (к  Батюшину??),  а  однажды  Терёха  сказал  мне:
  - Ты – пророк,  но – плохой!  (Это  надо было  понимать:  пророк  плохого.  Вот  образец  общей  культуры  Факира)   Верно  ты  предсказал,  что  Виталий  от  нас  уйдёт. Он  уже  переводится  в  ДВНИГМИ.

    Любопытно,  что  незадолго  до  того  Виталий  пригласил  меня  «с  супругой»  на  свою  свадьбу.  Мы  смогли  вырваться,  хотя  и  с  большим  опозданием.
    Массовиком-затейником  там  была…  Лена  Холодкевич.  Не  на  последнем  месте  был  и  Костя  Рогачёв.

    Терёха  по  какой-то  инерции  продолжал  получать  премии,  и  немалые,  невзирая  на  неиссякаемый  поток  бумаг  из  вытрезвителя.  Алексеев  как-то  отводил  этот  поток,  но  уже  без  прежнего  энтузиазма,  и  кое-что  стало  просачиваться.

    Начал  появляться  в  институте  Сидорыч,  ещё  надеясь  вырвать  у  Терёхи  хоть  часть  тех  700  рублей,  которые  он  потратил  на  ремонт  разбитой  автомашишы.
    Но  это  было  наивно;  тем  более,  что  Терёха  стал  поговаривать  о  покупке  «Жигулей».

    И  однажды  он  разыграл  такую  сценку:  будто  бы  забыл  в  лаборатории  мешок  с  деньгами.  Прибежал  картинно   запыхавшись,  достал,  как  я  заметил,  из-за  пазухи,  целлофановый  пакет,  набитый  мелкими  купюрами.
     И  всё  совал  мне  его,  чтобы  я  пощупал  «мешок  денег».  Мне  стало  противно.
  «Жигули  Факир  всё-таки  купил.  Вспомнилось:  «Пьяница  за  рулём – преступник».

    Однако  пошли  разговоры,  что  Терёхе  придётся  искать  новое  место  работы.
  Говорили,  что  больше двух-трёх  лет  он  нигде  не  держится.  Но  ставил  он  себя  высоко,  вплоть  до  смешного.  Однажды  сказал  мне:
  - Слушай,  Владимир,  ведь  ты  лишь на  год  младше  меня,  а  я  уже  давно  кандидат,  и  директором  уже  побывал,  и  аспирантов у  меня  было  до  хера.  Почему  это  так?
  - Я  думаю,  главная  причина  в  том, -  начал  я  не  без  провокации, - что  я  поздно  женился,  лишь  четыре  года  назад.  А  Вы,  наверное,  давно  уже  женаты.  А  женатый  человек  волей-неволей  заботится  о  карьере.
  - Верно! – подхватил  Терёха. – У  меня  карьера  особенно  быстро  пошла,  когда  я  на  второй  женился,  а  с  первой  ещё  не  развёлся!
    Вот  так!  Нарочно   не  придумаешь.

    Всё-таки  я  побаивался,  что  Ильичёв  может  спасти  Терёху.  Я  хорошо  помнил,  как  осенью  Факир  почти  на  целый  день  уезжал  в крайком  КПСС (если  не  соврал),  чтобы  уломать  там какую-то  комиссию  признать  «Треугольник»  успешно  выполненным.  Приехал  он  под  вечер  и  сказал,  что  комиссия,  под  нажимом  флотских  товарищей,  не  подписала  бумаги  наотрез.
  - Ничего! – пообещал  Терёха.  – Ильичёв  знает,  где  подписать.  Мы  их  обойдём.  Ильичёв  на  них  управу  найдёт.

    Но,  к  счастью,  однажды  Факир  прибежал  вечером  от  Ильичёва  как  будто  трезвый,  но  деморализованный,  плюхнулся  в  кресло  и  начал  сбивчивый  монолог  о  том,  что  Ильичёв  ещё  пожалеет,  отказываясь  от  него,  что  не  только  аккуратисты  нужны  да  писатели  обзоров (я  тут  сразу  подумал  о  Митнике),  но  и  коммуникабельные,  деловые  люди,  такие,  как он,  Терещенко,  пусть  и  не  очень  «вумные»,  но…

   Я  внутренне  торжествовал:  вспомнил,  как  Терёха  заставлял  Митника  подносить  себе чай,  вспомнил,  как  я  желал  «возмездия»; и  вот  оно  наступило.
    В  бухгалтерии и в  плановом  отделе  смеялись,  что  Терёха  потерял  где-то  миллион.  А  он  оправдывался  передо  мной:
  - Конечно,  сам  Ильичёв  пустил  эти  денежки  на  песчаные  дорожки  на  Попове,  на  всякую  показуху…

    Раз  при  мне  Терёха  натравливал  Алексеева  на  бухгалтерию,  чтобы  тот,  как  раньше,  помог  ему  там  в  чём-то.
  - Сам  договаривайся! – смеясь,  сказал  Аркашка.  – Ты  же  ездил  с  главбухом  по  столицам  за  счёт  «Треугольника»,  приручал   её…

    Итак,  от  Факира  все  отворачивались.  И  он  начал  готовить  бумаги  для  конкурсов.  Одну  такую  характеристику,  как  на  Героя  социалистического  труда,  я  перепечатывал  ему  как-то,  оставив  себе  черновик – образец  беспардонного  вранья.
  Ильичёв  подписывал  такое,  не  моргнув  глазом.
  Начал  Терёха  с  попыток  пристроиться  в  Севастополе,  в  МГИ,  потом – в  ДВНИГМИ,  но  там  его  ещё  слишком  хорошо  помнили.

  И  вот  последним  из  «Треугольника»  остался  я.  Мне  выпало  делать  последний  открытый  отчёт  по  этой  теме,  который  уже  никого  не  интересовал  и  нужен  был  лишь  для  проформы.
     Я  наскрёб  едва  за  сотню  листочков;  треть  их  предложил  Митник.  Испёк  два  экземпляра;  обещал  их  сдать  до   1-ого  мая.

     В  тёплый  весенний  день  пришёл  к  обеду  в  институт,  встречая  по  дороге  уже  идущих  домой  после  первомайского  митинга,  в лёгком  озлоблении  вошёл  в  «предбанник»  кабинета  Алексеева,  где  он,  Ядвига,  Кобылянская  и  ещё  кто-то  «отмечали  Первомай»,  и  выложил  на  стол  эти отчёты.
  - Ну  и  что  я  теперь  с  ними  буду  делать?! – с  весёлым  изумлением  спросил  Аркашка.
  - А  что  хотите! – ответил  я.  – Я  своё  дело  сделал,  как  обещал.

    И  с  громадным  облегчением  я  вышел  на  улицу,  на  свежий  воздух.  Было  ощущение  полной  свободы.  Даже  Митник,  единственный,  кто,  по-моему,  мог  ещё  как-то  завлечь  заказчика,  съездил  к  нему  безо  всяких  последствий,  хотя  и  прочёл  там  лекцию  по  спутниковой  информации.

Хвост  отброшен.
      Терещенко  куда-то  пропал  на  «летние  каникулы»; приказа  о  его  отпуске  я  не  видел.
  Этим  летом  1981-ого  года  я  изредка  встречал  его,  одного  или  с  женой,  пешего  или  на  «Жигулях».  Словом,  месяцев  семь  после  конца  «Треугольника»  он  ничего  не  делал,  аккуратно  получая  зарплату  в  ТОИ  как  старший  научный  сотрудник  и  возглавляя  список  на  сокращение.

  Батюшин  при  встречах  со  мной  всегда  подчёркивал,  что  «Терещенко  очень  переживает,  даже  осунулся,  бедняга».
   Я  обычно  вспоминал  про  себя,  как  год  назад  приезжал  на  Попов  искать  Терёху,  чтобы  посоветоваться,  как  мне  готовить  рейс  на  «Таймыре»  совместно  с  соисполнителями.
     Тогда  я  нашёл  Терёху  в  «охотничьем  домике»  у  Батюшина.  Оба они  были  с  перепоя,  но  Терёха,  конечно,  сильнее.  А  ведь  Попов – экспериментальная  станция  института,  то  есть  рабочее  место,  а  не  дача  для  отдыха.

    Однажды  в  столовой  Батюшин  опять  завёл  разговор  о  Факире:
  - А  верно  ведь,  он  чем-то  напоминает  Ноздрёва  из  «Мёртвых  душ»!
    Я  подумал,  что  Жора  читал  Гоголя  давно,  или  невнимательно.  Ноздрёв  не  отвечал  за  оборонную  тематику,  от  которой  зависит  безопасность  государства.

  - Администрация  с  ним  всё-таки  по-свински  поступила, - понизив  голос,  продолжал  Батюшин, - взвалила  на  него  одного  тему,  которую  и  целому  институту  не  поднять;  а  потом  сделала  его  козлом  отпущения.
    Тут  я  не  вытерпел  и  заметил,  что  Терёха  сам  должен  был  знать,  за  что  брался.  А в  итоге  своих  «мучений»  козёл  отпущения  обзавёлся  таки  «Жигулями»  с  гаражом,  так  что,  видимо,  своего  добился.

  Однако  я  согласился  с  Батюшиным,  что  здесь  мог  быть  план:  взять  хорошие  деньги,  а  расплату  за  них  повесить  на  такого,  как  Терещенко.  Вот  так  метод  защиты  безопасности  государства!
    «Когда  ящерицу  всё-таки  поймали  за  хвост, - подумал  я, - она  резким  рывком  освободилась  от  хвоста  и  ушла  невредимой  отращивать  новый.  Но  кто  эта  «администрация»?  Богданов?  Копвиллем?  Алексеев?  Я  тогда  не  мог  помыслить,  о  таком  коварстве  у  Ильичёва.

    Наконец,  под  осень  Терещенко  нашёл  себе  место:  заведующий  кафедрой  математики  в  ДВТИ.  Бедные  студенты-технологи!

    Куда-то  исчез  рефрактометр;  нетрудно  было  догадаться,  что  Терёха  утащил  его  с  собой,  как  он  и  делал,  уходя  с  прежних  мест  работы.
     Я  намекнул  о  своих  подозрениях  Алексееву.  Тот  пришёл  в  ярость,  но  успокоился,  узнав,  что  Терёха  ещё  не  подписал  обходной  лист.
  И  Факиру  пришлось  демонстративно  сдать  мне  рефрактометр  «Индекс-2».


Стратегический  план.

   За  первый  год  аспирантуры  я  сделал  главный  вывод:  заниматься  мною  никто  не  будет,  о  себе  я  должен  думать  сам.  Никто  не  чувствует  чем-то  обязанным  мне.
   Отсюда  и  следовал  мой  долгосрочный  план:  за  время  аспирантуры  сделать  максимум  для  того,  чтобы  защитилась  жена,  а  самому  лишь  не  отчислиться  из  аспирантов.

  Это  было  реально  и  даже…  честно. У  Ленки  были  плоды  десятилетней  трудной  и  честной  работы,  и  нельзя  было  допустить,  чтобы  они  залежались и  сгнили.
  А  испечь  две  нормальные  диссертации  с  трёхлетним ребёнком  на  руках,  без  помощи  бабушек-дедушек  и  проживая  на  двенадцати  квадратах  общежития  было  для  нас  нереально.    Тем  более,  что  Ленку  по-прежнему  раз-два  еженедельно  валили с  ног  жестокие  приступы  мигрени.

  Потихоньку  нарастали  трудности  с  молоком,  мясом;  надо  было  вставать  в  пять-шесть  часов  утра  и  идти  выстаивать  очереди.
    Раз  в  квартал  приходилось  давать  жуткий  бой  тараканам  после  которого  вся  комнатушка  была  завалена  месивом  вещей  и  тряпок,  а  я  качался,  как  нарком,  нанюхавшись  до  тошноты  «Примы».

    Кроме того,  мы  с  Ленкой  как-то сразу  решили,  что  попробуем  завести  ещё  девочку.  Это  надо  было  делать поскорее:  торопил  возраст.
    Но  второй  ребёнок  до  защиты  мамы  не  вписывался,  и  диссер  откладывался.  А  лучший  способ  завалить  дело – сначала  отложить  его.

    Итак,  оставалось  одно – любой  ценой защищаться  сначала  Лене,  создать  тем  самым  семейный  тыл,  и  лишь  потом  ринуться  в  бой  мне.
    Я  также  ясно  видел,  что  квартиру  получать  мы  будем  по  очереди  Лены;  никакие  мои  заслуги  в  ТОИ  мне  квартиры  не  дадут.  Даже  Митник  живёт  в  холле  общаги,  и  дадут  сначала  ему.

  Место  в  детсаде  для  Женьки  дал  тоже  БПИ,  я  именно  ему  был  благодарен,  и  чувство  справедливости  говорило,  что  наша  семья  должна  дать  кандидата  сначала  для  БПИ.  Кто посеет,  тому  и  урожай  собрать.
    Итак,  по  многим  причинам  я  вполне  сознательно  и  самостоятельно  принял  стратегический  план:  всё  для  Ленкиной  защиты.  Конечно,  болтать  об  этом  пока  было  нельзя.

    Был  и  ещё  резон:  я  был  уверен,  что  мне  не  позволят  защититься  быстро.  Ещё  на  старте  мне  пришлось  встретиться  на  субботнике  с  Сергеем  Медведевым  из  лаборатории  Шевцова.  Все  знали,  что  у  него  давно  готова  диссертация,  а  руководителем  назвался  Ильичёв.
  - Ну  как  твой  шеф? – спросил  я  Медведева.  – Скоро  защита?  Я  ведь  тоже  к  нему  попал.
     Сергей  глянул  на  меня  злобно  и  промолчал.  У  других  я  узнал,  что  его  дела  уже  пятый  год  стоят:  Ильичёву  нужны  писатели  статей,  где  он – первый  соавтор.

    Впоследствии  мне  жаловались  и  другие  аспиранты,  что  Ильичёв  через  промежуточных  «шефов»  становится  их  соавтором.  Я  узнал,  что  у  него  около  300  научных  работ  за  25  лет,  в  среднем  по  12  ежегодно.  Напомню,  гордость  российской  математики  Софья  Ковалевская  за  всю  жизнь  опубликовала  7  статей.

  Ещё  пример  был  рядом:  завлаб  моей  жены  явно  тормозил  её  защиту,  не  забывая  вписать  себя,  а  то  и  своих  друзей,  в  соавторы  любой  её  публикации.
    При  моём  отношении  к  грабителям  чужого  труда  ничего  хорошего  впереди  не  светило.  Социализм  сидел  во  мне  намертво: «От  каждого – по  способностям,  каждому – по  труду».

План  выполняется.

    В  конце  марта  1981  года  я  остался  с  Женькой,  а  Лена  полетела  в  Ленинград,  во  Всесоюзный  институт  защиты  растений,  сдавать  два  экзамена  по  специальности.  Сдала  на  «четыре»  и  «пять».
    Вернувшись,  она  стала  срочно  готовить  том  диссертации,  чтобы  встать  на  очередь.  С  громадным  напряжением  том  был  готов.  Мы  лихорадочно  заканчивали  его  три  дня  и   две  ночи  подряд.

    Я,  буквально  шатаясь  от  усталости  и  проваливаясь  в  сон,  отвёз  его  рано  утром  Дёмину.  Он  летел  в  Репино,  под  Ленинградом,  на  совещание  и  обещал  доставить  диссертацию  в  ВИЗР.  А  ещё  нас  очень  выручил  фотограф  ТОИ  Володя  Штабной,  потратив  бездну  своего  времени  на   изготовление  фотоиллюстраций  для  ленкиного  диссера.
      Я  же  осатанел,  сочиняя,  рисуя  и  перерисовывая  многочисленные  плакаты  к  ленкиной  защите.

    Подошёл  срок  отчитываться  за  второй  год  аспирантуры.  Помню  мой  краткий  доклад  на  семинаре,  который  вёл  Алексеев.
    Я  честно  сказал,  что  штудирую  «классические»  монографии  и  последние  статьи  в  журналах  на  английском,  немецком,  испанском  языках  по  теме.  Сам  пока  статей  не  пишу.  Запланированный  экзамен  по  английскому  сдал  на  «отлично».

    Аркашка  Алексеев  выступил  очень  безапелляционно:  сказал,  что  как  раз  я  даю  пример,  как  не  надо  работать  над  диссертацией.
  - Нечего  штудировать  старые  монографии, - заявил  он.  – Надо  как  можно  больше  самому  писать  статьи  и  публиковать,  публиковать,  публиковать…

    Я  подумал,  что  верю  всё  же  больше  Гаврилову  из  Ленинградского  гидрометинститута:  он  советовал  проработать  Бина  и  Даттона.
     Но  Алексееву  слабо  возразил,  что  считаю  «гору»  материалов  после  «Треугольника»  не  очень-то  кондиционной.

    Аркашка  помнил,  наверное,  как  я  накатал  Терёхе  за  два  дня  четыре  «статьи»,  и  решил,  что  я  перевыполню  план  производства  макулатуры.  А  процесс  прохождения  их  экспертизы,  доклада  на  лабе,  визы  Учёного  совета  и  т. п.  навесит  мне  кучу  соавторов,  а  то  и  самого  Ильичёва.

    Подписывать  аспирантский  план  у  академика  я  пошёл  сам.  Он,  конечно,  подписал,  но  выглядел  недовольным.
    Я  сказал,  что  своего  личного  материала  не  много,  а  всё,  что  осталось  от  «Треугольника», считаю  бессистемно  собранным.

  Кроме  того,  рассказал,  как  Туев  на  мою  попытку  посмотреть  ещё  раз  отчёты  Харькова  и  Томска,  ответил,  что  эти  материалы  теперь  закрыты  даже  для  меня.
  На  это  Ильичёв  написал  на  директорском  бланке  записку  Туеву:  «Ознакомить  Бородина…».  И  бросил  мне  в  напутствие:
  - Инициативности,  самостоятельности  побольше!

    Начальник  Первого  отдела  Туев,  недовольный,  всё  же  дал  мне  посмотреть  отчёты.    Харьковский  был  как  будто  лучше,  но – явно  ниже  их  возможностей;  я  ведь  был  у  них  в  ИРЭ  и  мог  судить.
    Но  что  было  делать?  Тайком  переписывать  в  «секретке»  фрагменты  его,  а  потом  дома  пережёвывать  их  в  свой  диссер?  А  дальше  что?

    И  я  решил  «инициативности  побольше»;  в  основу  диссертации  родить  свои  идеи.  Так – или  никак.  Для  этого  надо  было  много  читать  и  перерабатывать  прочитанное  критически.
     А. И.  Китайгородский  писал,  что  физиков  делят  на  теоретиков,  экспериментаторов  и  прибористов.  На  Западе,  кажись,  выделяют  ещё  генераторов  идей  и  особо  их  ценят;  вроде  бы,  я  такого  склада.

    Между  тем,  Ленку  поставили  на  очередь  в  ВИЗРе;  она  получила  том  с  замечаниями,  и  мы  бросились  их  устранять.
    Работы  по  её  диссертации  оказалось  больше,  чем  я  ожидал,  сроки  удлинялись  вдвое  против  расчётных.  И  хотя  я  психовал  от  отчаяния,  деваться  было  некуда:  «стратегический  план»  надо  было  выдерживать.

  В  минуты  моей  слабости,  когда  я  был  готов  отступить  от  него,  непоколебимое  упрямство  Лены  одёргивало  меня.  И  тогда  я  смирился  с  тем,  что  вряд  ли  в  ближайшее  время  напишу  статьи  по  своей  теме  и  едва  ли  съезжу  куда-либо  на  совещание  или  в  командировку.
    А  в  своём  институте  говорить  по  теме  было  не  с  кем.  Только  смог  списаться  с  группой  радиометеорологии  Томского  университета,  наладить  получение  от  них  аннотированных  библиографических  указателей,  которые  мне  были  очень  полезны.

Третий  раунд.

    Для  выполнения  «стратегического  плана»  я  должен  был  только  сдать  экзамен  по  специальности;  всё  остальное  зависело  уже  не  от  меня.  И  я  засел  за  учебники  по  океанологии.

    Экзамен  по  ней  у  меня  принимала  комиссия:  Богданов,  как  доктор-монополист,  председатель;  давно  и  сильно  уважаемый  мною  Вадим  Фёдорович  Козлов;  Протасов,  довольно  мало  мне  известный.  Я  знал,  что  Протасов  закончил  МГУ,  но  как  будто  был  там  освобождённым  комсомольским  секретарём.

    Экзамен  начался  с  рассмотрения  моего  реферата  по  кругу  вопросов,  связанных  непосредственно  с  темой  диссертации.  Почему-то  мой  реферат  был  оценен  ими  высоко,  хотя  реферат    одного  из  аникеевских  аспирантов  тут  же  был  объявлен  ими  неудовлетворительным.  Я  приободрился.

    Дали  мне  вопросы:  уравнения  движения  в  лагранжевых  и  эйлеровых  координатах,  метод  Штокмана.  Перед  моим  ответом  пришёл  Алексеев  и  сел  за директорский  стол;  сидел  молча и,  как  мне  показалось,  не  столько слушал,  сколько  внимательно  смотрел,  что  происходит.  Тут  же  сбоку  сидела  Ядвига.

    Первый  вопрос  я  расписал,  как  добросовестный  школьник-отличник;  замечаний  не  было.  Второй  как  будто  тоже шёл  в  том  же  стиле.  Я  старался  не  тонуть  в  подробностях,  но  яснее  выделить  идею.  И  тут  Козлов  спросил:
  - А  что  же  самое  ценное  в  методе  Штокмана?
    Я  слегка  смутился; вот,  мол,  упрощение  уравнений.
  - Какое  упрощение?  Чем  отличаются  уравнения  после  преобразований  Штокмана  от  исходных?  Вот  сначала  у  Вас  нелинейные…
  - Линеаризация! – завопил  я.  – Главное – линеаризация!!
    Все  заулыбались.  Молодец  Козлов!  Я  его  просто  полюбил.

    Дополнительный  вопрос:  о  генерации  турбулентности  в  проливах.  И  опять  Козлов  очень  благожелательно,  тактично  поправлял-направлял  меня.  Тут  уж  я  крутился,  как  артист  на  эстраде.  Стартовал  от  уравнения  Бернулли  и  через  число  Рейнольдса  подвёл  к  концу.
    Кажется,  всё  уже  сложилось  отлично,  все  мне  улыбались  довольно.

  Но  напоследок  Богданов  важно  задал  вопрос:
  - А  скажите,  какова  глубина  конвекции  в  Беринговом  море?
    Конечно,  я  заглядывал  в  монографию  Булгакова  и  кое-что  помнил.  Но  этот  вопрос  показался  мне  для  зубрилок,  а  я  таких  не  люблю.

  - Смелее  говорите,  это  ведь  просто! – подталкивал  Богданов.
  - Зимой  или  летом? – спросил  я,  выгадывая  время,  чтобы  решить – упираться  ли  или  брякнуть  приблизительное.  И  тут  я  почувствовал,  что  Богданов  одобрит  любой  мой  ответ.  И  это  будет как  бы  платой  за  моё  молчание  о  сдаче  английского  «Васей  Белоножко».
  - Нет,  не  знаю! – решительно  сказал  я.

    Однако  мне  всё-таки  поставили  «пятёрку».  Богданов  торжественно  объявил  это  и  сказал,  что  комиссия  будет  ходатайствовать  перед Учёным  советом,  чтобы  меня  отметили  как  аспиранта,  образцово  отнёсшегося  к  экзамену  по  специальности.
 По  диплому  моя  специальность – ядерная  физика.

    Минимальный  план на  аспирантуру  был  выполнен.  «Теперь  уже  не  отчислят! – думал  я.  – «С  теоретическим  курсом» -   обеспечено».  Третий  раунд выигран  технично,  как  говорил  мой  незабвенный  тренер  по  боксу  Рудольф  Максимович  Загайнов.