В один из последних дней декабря, когда перед новогодними праздниками работа в лесу, наконец, замирает, в водогрейке лесной шарашки после трудового дня собрались мужики – лесорубы и водители. Прежде чем идти к жёнам да детям, решили они «вмазать» по сто грамм за лесной труд, за работу с зарплатой, за настоящую мужскую дружбу, которая в том числе выражается и в таких вот посиделках с разговорами за жизнь.
За стеной водогрейки, стояли не ещё успевшие остыть от тяжкой работы железные «кони» - на лёгком двадцатиградусном морозце над капотами «Уралов» ещё клубилось более подходящее для летнего зноя марево. Впрочем, лёгкий иней уже подёрнул ветровые стёкла кабин, так что, судя по всему, мужики уже успели пригубить по первой.
- Ну, с новым годом, как говорится, с новым счастьем, - намекая на иную, чем сегодня, более удачную жизнь, поднял пластиковый стаканчик бугор лесников, оглянув оком всех присутствующих на предмет желающих возразить. – Будем!
Мужики «хлопнули» по второй, но в дальнем углу, возле водогрейного куба, чей-то стаканчик стукнул о стол непочатым содержимым. Бугор, глянул было с укоризной на ослушника, но сконфужено завертел пустую тару в пальцах и сел на место. Закрывая собой водогрейный куб и придерживая непригубленую посуду, словно этим жестом выходка не заканчивалась, сидел Макарыч. Большего авторитета, чем он, на все гаражи в районе не было, но чтобы вот так демонстративно перечить в пустом, в общем-то, деле, да ещё под праздник…
Старику Ивану Макарычу Фомину было под восемьдесят. С самой юности и до шестидесяти пяти крутил он баранку лесовоза. Сколько машин он пережил за свой долгий трудовой век, знал, наверное, только он один, да бухгалтерия, которой положено знать всё. Крестьянское здоровье, крепкое, почти медвежье, телосложение позволяли ему каждый раз брать верх над очередным железным конём, выматывая его стальные мышцы в непосильной работе. «Кони» тоже огрызались: сколько раз, несмотря на морозы и вьюги, приходилось Макарычу латать своих подопечных, взваливая на пуп непосильные тяжести – коробки, раздатки, колёса. Так что, знал Макарыч о машинах всё. После лесовоза работал дед Фомин ещё десять лет механиком, а затем, когда уж не смог, определил сам себя водогреем. Но прозвище Шаман за ним так и осталось. До сих пор случается, что мучаются водители, мучаются, а ничего не выходит, и лишь тогда зовут Шамана. Благо, бежать недалеко. Тот походит, посмотрит, послушает, понюхает, подумает, да и подскажет чего, и вот уже побежала машинка снова в лес по дрова, за хлыстами резвее новой. Но не только за это был Макарыч среди лесников в авторитете. Уважали его за характер. Снаружи мягкий, покладистый, но внутри – скала. Не свернёшь. От того и замялся бугор, что наткнулся своим авторитетом на больший.
- Зря ты, Вася, ребятишек на поиски нового счастья настраиваешь, зря, - голос Макарыча был тих – понимал он, что сейчас все будут ловить каждое его слово, больше всего боясь не расслышать: раз уж Шаман пошёл поперёк Батьки, то неспроста.
- Почему? – бригадир нашёл лазейку для спасения своего авторитета: поучиться у Шамана - Макарыча незазорно никому, но не утерпел. - Так всегда в Новый год говорят, - бугор стал оправдываться, но спохватился.
- Херню городят, плохо говорят, - не спеша отозвался Макарыч от печки. – Не правильно это. Не хорошо новое счастье искать, словно старое худое. Я вот всю жизнь при одной работе, при одной жене и счастлив этим. А ты на что ребят толкаешь?
Другой бы продолжил, припёр бугра к стенке, но не Макарыч. Ему что машина, что человек – всё насквозь видит.
- Давайте, - говорит, - лучше расскажу, как я со своей Снегуркой познакомился. Всё-таки, сегодня как раз полвека да десять лет сверху с нашей первой встречи. Но сперва давайте по стопке – не в руке же держать, - он повертел стаканчик в ладони.
Мужики одобрительно загудели.
Закусив, Макарыч опёрся спиной о горячую печь, и её тепло приласкало стариковское тело через вату фуфайки.
- А почему Снегурка-то, - спросил кто-то «из зала» так как весь район знал, что жену свою Макарыч зовёт исключительно Снегуркой, но никто не знал почему. На нарушителя спокойствия тут же зашипели.
- Это после нашей второй встречи, - улыбнулся Макарыч, но сперва была первая.
Народ замер. Ни водка, ни закуска никого больше не волновали.
- В молодости я был парень-кремень, - старик окинул слушателей удовлетворённым взглядом. – Чуть что – в лоб. А уж если вдарил, так на ногах только колхозный бык устоять мог. И вот с таким-то характером сбежал я от председателя, который и сам рад был от меня избавиться, в леспромхоз. Выучился на машину и стал на «Захаре» лес возить, деньгу сшибать. А на что мне деньги, если семьи нет, а я и трезвый-то дурень - дурнем. Но такой характер – взялся работать, так по-стахановски. С утра до ночи за рулём…
Старик перевёл дух, переходя к главному.
- Ехал я в тот день с последней ходкой, - продолжил он. – Поломался по дороге, отчинился. Время десятый час. Темень. Фары у «Захарки» едва светят, стекло по случаю мороза инеем забрало так, что что потрёшь, то и видно. Еду, носом клюю, Ильинку проехал, до Рождественского две версты осталось. Скоро поле, но ещё лесная дорога в один след. Смотрю: прямо по дороге медведь бежит к селу! Мать честная, беда: шатун! Я газу – давить же надо: сколько дел наделает – по дороге-то этой дети из Ильинки в школу тогда бегали! Там тогда только садик был, а школа у нас, в Рождественском. Тут уж стекло протирать некогда – двумя руками в руль вцепился, чтобы довернуть, если в сторону брызнет. А он спокойненько так трусит по дороге, словно всё нормально…
Макарыч окинул взглядом слушателей. Рассказ о медведе впечатления явно не произвёл – они и сейчас на наших дорогах не редкость. Старик продолжил: «И вот метрах в пяти вижу, что не медведь это, а баба в шубе», после чего замолчал.
- Ну! – выдохнуло собрание.
Но Макарыч не торопился. Сначала полез в карман за папиросами, потом неспешно закурил и лишь после этого продолжил.
- «Захарка» это вам не «Урал» - воз большой, а силы мало, так что как дал по тормозам, так и встал «Захарка» как вкопанный, но…
Но Макарыча недаром прозвали Шаманом: он, что водитель был первоклассный, что рассказчик – знал, когда взять паузу. Вроде как за кусочком колбасы потянулся. Ага, именно сейчас приспичило.
- Ну, - выдохнула шофёрская братия, прекрасно понимая, что за этим «но» должно последовать.
- Но…, - Макарыч не зря выбирал сырокопчёную – его зубами такую долго жевать можно. – Но…
- Но, - выдал он, наконец, управившись с едой. Впрочем, и мужики за это время, несмотря на интерес к рассказу, успели быстро пропустить по стопке. – успел «Захарка» бампером к ней прижаться, да так, что та летела метра три.
Выскочил я из кабины, подбежал. Глаза злостью налиты: что ж ты, дурёха, раньше-то не повернулась, рукой не махнула – отличи тебя в шубе от медведя! Сама метр с кепкой – как медведь на полном приводе... так хотелось ударить, да побоялся – баба, не бык. Зашибить могу ненароком, но душа горит, ведь и так чудом не убил! Потому, просто взял за воротник и повесил на сучок ели. Виси да думай. Во мне центнер с хорошим гаком, а в ней весу - шуба да валенки… Проехал полкилометра и встал: замерзнет дурёха. Вернулся пешком – не пятиться же. Снял с сучка, обложил по матушке и вернулся к машине. Лица даже не рассмотрел: сначала злоба помешала, потом темно было. А на другой день…
Макарыч снова осмотрел своих визави. Чутьём своим шаманским ощутив, что те готовы слушать дальше и без перерыва, словно бы нехотя продолжил.
- А на другой день снова еду через Ильинку, а мне на встречу Клавка бежит – садиковская заведующая. Дружили мы с ней пару раз летом, так что моего «Захарку» знала она как облупленного.
- Стой, кричит, Ваня! - Макарычем меня в ту пору никто ещё не называл. – У нас дед Мороз с аппендицитом в район уехала. Выручай, спасай, милый! Бутылка с меня.
Я на Клавку смотрю и так спокойно:
- Ты ж меня в деле видела – какая бутылка?
- Литр, - тут же согласилась она. - ладно уж.
Литр уже дело, но что делать я ж не знаю – там детишки малые, а я сам в семье самый младший. Обо мне старшие заботились, а мне не о ком было.
- Не боись, - говорит, - наша Снегурка сама справится, а ты сиди стишки слушай да поддакивай ей. Давай скорей, она и так уже с детьми одна полчаса возится.
Вырядили меня в шубу, бороду нацепили, втолкнули в зал. А там.. десятка два малышни мал мала меньше на какой-то девчушке чуть выше их росточком гроздями висят. Увидали деда Мороза, на мне повисли. Эка тяжесть. Я и не заметил. Всё на Снегурку смотрел. Так хороша на личико, так приятна, что утренник кончился, а я всё деда Мороза играю. И Снегурка мне улыбается. Пока я бороду с резинкой не снял. Вот тут она побелела как мел на снегу, а я и понять ничего не могу. Жмётся к дальней от меня стенке и слова сказать не может. Дошло, когда Клавка с воспитательшами её в шубу одевать начали – смотрю знакомая шуба. Человек в ней словно медведь, если не приглядываться… Она-то меня вчера разглядеть, видно, успела, узнала по морде. А я – только по шубе. Вот так, ребята…
Макарыч, сделав вид, что закончил рассказ, принялся на правах тамады разливать по стаканчикам. Но даже когда было розлито, никто не притронулся к посуде. Макарыч посмотрел, посмотрел на такую забастовку, и, усмехнувшись, поставил свой стаканчик на не строганные доски стола.
- Два года…, - неожиданно сказал он в тот момент, когда все уже решили, что молчание в водогрейке поселилось навечно. – Два года. Я ходил не знал, как к ней подойти. Два года я перебарывал себя, чтобы понравиться своей Снегурке. Сначала я на беседах отгонял от неё парней кулаками, но она не становилась ближе. И лишь когда мне удалось уговорить очередного её ухажёра одними словами, лёд дал первую трещину.
- Потом…, Макарыч потянулся было к тарелке, но чья-то шустрая рука успела убрать её подальше. – Потом…, - старик задумался, но вдруг, стал говорить быстро, без остановки. – Потом, когда ради неё я уже был готов сломать самого себя, она неожиданно сама положила мне руку на плечо.
- Вот теперь я тебя не боюсь, сказала мне тогда Варя, - тихо прошептал Макарыч и замолчал. Но его услышали все. Каждый, кто сидел сейчас в водогрейке, каждый, кто только что мечтал о новом счастье взамен старого и не очень, как он считал, удачного. Каждый, кто надеялся на светлое будущее просто потому, что в новом году должно прийти новое, более счастливое счастье. Кому и почему оно должно прийти, никто кроме Шамана не знал. Не знал до этой минуты.
- Ещё год я ухаживал за своей Снегуркой, - вздохнул Макарыч сожалея толи об упущенном тогда времени, толи о молодых годах. – И лишь спустя три года и два месяца после нашей первой встречи мы поженились. Вот уже шестьдесят лет мы с своей Снегуркой храним и радуем друг друга. Нажили и воспитали четверых детей. Десять внуков. И другого, нового счастья нам с ней не надо…- Макарыч окинул взглядом собрание. - Чего сидим?
Затем поднял зажатый в богатырской ладони нежный пластиковый стаканчик.
- С новым годом, мужики!