Поэтесса

                ПОЭТЕССА
Короткий роман

На обложке картина автора:
«Выше дороги – трава…
Выше травы – холмы…
Выше холмов – деревья…
Выше деревьев – небо…
Выше неба – мечта…
Но, увидеть все это, может только тот, кто на дороге выше травы…»


















Моя Родина может
назвать меня неправым,
но не признать того, что я прав,
не сможет даже моя Родина…









…По-над городом лег смог…
Белый снег засыпал зелень трав…
И, наверно,
если б я смог,
Я б, конечно,
был всегда прав…












ПОЭТЕССА
Короткий роман

1

…Администрация клуба современного искусства «Белый конь» состояла из президента, вице-президента и генерального директора – человека, близкого к олигархическим кругам, никогда в клубе не появлявшегося, но исправно оплачивающего аренду помещения на Остоженке и по первой же просьбе обеспечивающего фуршеты.
Правда, будучи человеком, занятым в солнечных, а иногда и туманных финансовых сферах и государственной макрополитике, генеральный директор иногда путался и мог прислать к вечернему банкету ящики с соком и торты от Елисеева, а к утреннику – водку «Русский стандарт», оливки, исландскую сельдь и маринованные итальянские патиссоны.

Поговаривали о том, что, в тот день, когда менее искушенных, тех, что с коробкой из-под ксерокса, ловили у центрального входа в Белый дом, будущий генеральный директор клуба «Белый конь» вывез с черного хода ящик от рояля.
Впрочем, генеральный директор был весьма корректен, ни во что не вмешивался, ничего не требовал и присылал приветы на гербовой бумаге, в получении которых вице-президент регулярно расписывался в блокноте у посыльного, приезжавшего на черном джипе «Форд-экспедишен» в сопровождении еще одного джипа с охраной.
Да и то сказать – если у человека посыльный с джипом охраны, то - как же его самого охранять нужно?
И какие уж тут могут быть клубы современного искусства.
И какие «Белые кони»…

…Рассказывают, что он, приехав в Москву, начинал простым дворником.
- Вот – судьба!.. – часто говорили о генеральном директоре те, кто знал о нем что-то.
И еще чаще те – кто ничего не знал.
Ни о нем, ни о чем-то ином.

«Судьба плохой учитель, но хороший воспитатель», – услышал однажды вице-президент от кого-то из друзей и не запомнил – от кого? Как не запомнил того, по какому поводу были сказаны эти слова…

…Президент клуба носился по различным поэтическим конкурсам и фестивалям авторской песни, где регулярно получал лауреатские дипломы и другие награды, а вице-президент за неимением иных обязанностей таскал за президентом электрическую аппаратуру.
Так как работы было мало, и она не оплачивалась, вице-президент волей-неволей стал задумываться над тем, чем бы ему поразнообразить свою жизнь в клубе.
Для начала он стал целовать своему президенту руки.
Потом – целовать президента в щеку.
И однажды его губы, скользнув по щеке, перебрались на шею, а рука, пользуясь президентским молчанием, расстегнула батик на груди президента.
Лишь после того как вторая рука вице-президента прошлась по спине в поисках застежки, президент разжал губы:
– Лифчик французский.
Застежка спереди…

…Президентом клуба современного искусства «Белый конь» была очаровательная женщина, поэтесса и бардесса Лариса Алова.

А вице-президентом был я – человек, по моим наблюдениям, являющийся центром Вселенной.
Во всяком случае, куда бы я ни приезжал, на западе от меня всегда оказывался запад, на востоке – восток, на севере – север, а на юге – юг.
Более того, даже если я забирался в горы или опускался с аквалангом ниже уровня моря, верх все равно находился над моей головой, а низ – прямо под моими ногами…

…Мы с президентом и до этого часа доверяли друг другу, а потом наше доверие распустило свои ветви так широко, что переросло разумные пределы – Лариса стала позволять мне читать свои дневники.
И однажды я прочел короткую запись, сразу, не глядя на дату, поняв, какой именно день она имела в виду – день, в который мы оторвали первую страницу в календаре, отсчитывающем даты нашей совместной жизни: «Я ощутила себя ларцом с сокровищами и почувствовала, как он нежно, но непрекословно вставляет свой ключ в замочек этого ларца…»

Есть слова, которые запоминаются навсегда, и потом, через много дней, когда мы встретились уже посторонними друг другу людьми, я не удержался и, напомнив Ларисе ее запись, спросил:
– А после этого ты не чувствовала ничего подобного? – и она пожала плечами:
– После этого ларец для тебя не закрывался.

Так получилось, что наши отношения обошлись без предварительных ухаживаний – черновиков любви; и в тот день мы, как спринтеры, прошли всю дистанцию почти мгновенно.
Лариса сама помогла мне.
Поднявшись с диванчика, она спросила:
– Что ты еще хочешь?
– Между моим полным мужским счастьем и твоей женственностью осталась одна-единственная мелочь.
– Какая?
– Твоя губная помада.
И тогда Лариса стерла губную помаду со своих губ самым приятным для мужчины способом…

…Рассматривая перспективы мироустройства, Господь Бог, вполне возможно, предполагал переправу современного искусства прямо в рай, минуя Министерство культуры.
Причем – различными путями.
В том числе и через клубную деятельность.
Но этим благим устремлениям Всевышнего в клубе «Белый конь» был нанесен древнейший в мире удар.
И, возможно, на нас Он смотрел с таким же осуждающим сожалением, как и на первых двоих. Тех, что нарушили Его запрет и предстали перед Ним, смущенно, но удовлетворенно улыбаясь.

Хотя лично мне кажется, что в анналах церковной истории данная ситуация описана не вполне верно.
И, возможно, Господь не проклял их, а, как старый добрый дедушка, просто махнул рукой, прошептав: «Да ладно, чего уж там…»

Впрочем, на лавры Адама и Евы мы не претендовали.
И даже не вспомнили о прародителях, потому что нам было не до их ошибок.
Ошибки мне и Ларисе предстояло сделать свои.
И судьями себе быть могли только мы сами.

Удивить могло лишь одно – то, что произошло, не удивило нас.

Что ж, смертные грехи давно бессмертны.
Может, потому, что некоторые из них на удивление приятны.

У Ларисы, как у всякой хорошей поэтессы, вышло на эту тему стихотворение.
И это меня тоже не удивило, ведь настоящие поэты пишут о том, в чем разбираются.
Или, как минимум, о том, в чем хотят разобраться:

Слова Писанья сказаны для всех.
И их, конечно, слышал всяк, кто смертен.
Но есть один бессмертный смертный грех.
Я даже знаю –
почему он так бессмертен…

– …Отчего это случилось с нами только сейчас? – ничего другого не пришло мне в голову. – Отчего – не раньше?
– Раньше я хотела понять, что ты за человек, – Лариса говорила тихим, смирным голосом. И мне показалось, что эти слова она произнесла не для меня, а для себя.
– Теперь ты поняла это?
– Не знаю. Но мне очень важно это понять.

В этих словах Ларисы не было ничего неожиданного – если я постоянно думал о том, кем является она – она рано или поздно должна была задуматься о том, кем являюсь я.

– Если поймешь – обязательно расскажешь мне.
Ладно?
– Ладно.
– Обещаешь?
– Нет.

– Почему? – спросил я, не оттого, что меня удивил отрицательный ответ, а потому, что действительно стало интересно.
И Лариса ответила:
– Потому что ты можешь оказаться совсем не таким, каким я тебя себе представляю…

…Впрочем, об этом я задумался потом.
А тогда, вечером, Лариса уехала на своих «Жигулях». И я стоял и смотрел на то, как она отъезжает, до тех пор, пока огоньки ее машины не смешались с единым потоком габаритных огней, раздваивавшимся в конце Остоженки.
Кому-то из тех, кто был в пути, нужно было в сторону Музея изобразительных искусств, кому-то – в сторону храма Христа Спасителя.
А кому-то мимо и того и другого…

…Мы воспользовались опытом наслаждений, одолженным нами у человечества.
Теперь оставалось вернуть человечеству долг, и мир можно было бы считать гармоничным…

2

…Звезда сверкнула в небыльном сиянье,
Заговорила светом, а не звуком.
Небесное оставив одеянье,
Легла нагой в протянутую руку.

Сведя своей случайной ролью
Земную и небесную заботу.
Ее свобода
– выбирать неволю.
Ее неволя
– выбирать свободу…

Позвонив мне наутро и прочитав эти стихи, написанные ночью, Лариса продемонстрировала мне, что уже приступила к реализации плана возвращения нравственных долгов человечеству.
А мне пока нечего было ответить на ее вопрос:
– Что ты делаешь? – и потому пришлось сказать правду – не всегда верный, но все-таки выход.
А уж вход в новую ситуацию – почти всегда:
– Опровергаю, – честно признался я.
– Что? – удивилась Лариса, продемонстрировав чисто женское отношение к окружающему нас миру – услышав тон, которым был задан ее вопрос, можно подумать, что мир таков, что в нем нечего опровергать.
– Опровергаю утверждение о том, что единственной формой существования материи является движение, – произнося эти слова, я вздохнул. И мой вздох с одинаковым успехом можно было отнести и к несовершенству законов, определяющих наше представление о мироздании, и к моему собственному несовершенству.
Лариса, подумав немного, выбрала несовершенство мира, и не обозвала меня банальным лентяем.
Она просто спросила:
– Это как это может быть?
– Недвижимо валяюсь в постели.

– А ко мне вчера вечером приходил мой бывший муж.
– Зачем? – ревность коснулась моего сердца своим затупившимся от многократного применения копьем.
И мне не стало за это стыдно – ревность осуждает только тот, кому она недоступна.

– Зачем? – повторил я.
– Не знаю, – даже по телефону я услышал то, как улыбнулась моя поэтесса:
– Он корреспондент нашей местной газеты. Экономический обозреватель. Что-то говорил о возможном пересмотре итогов приватизации, но я ничего не слушала.
Я думала о тебе.
– Бывший муж? – переспросил я, а потом, помолчав, продолжил еще не начатую мысль:
– Скажи ему вот что…
– Что сказать? – голос Ларисы посерьезнел. Видимо, она не представляла себе, что мне есть что сказать ее бывшему мужу, экономическому обозревателю, которого я никогда в глаза не видел.
– Скажи своему бывшему мужу, что пересмотр итогов приватизации уже произошел.
– Когда это?
– Вчера…

…Иногда я говорю так, что со мной трудно не согласиться.
Иногда – так, что сам не знаю, нужно ли мне самому с собой соглашаться?
Или стоит повременить с таким безответственным делом.
Лариса отлично понимала это, хотя была нормальным человеком и понимала, что понимает совсем не все.
Это ее достоинство я оценил очень давно…

– …Объясни мне, дуре набитой: что люди видят в твоем ауросимволизме? – этот вопрос она задала мне однажды. Где-то в середине нашей очередной внеочередной дискуссии по теме, которую коротко можно было определить словами: «На кой черт нужно России искусство – если Министерство торговли искусством в нашей стране уже есть?
И функционирует успешно».

Ответить мне было легко.
Не потому, что ее вопрос не имел никакого отношения к тому, о чем мы говорили – такое между разговаривающими случается совсем не редко. А отвечать невпопад, наша общенациональная традиция – и даже не потому, что меня спрашивала красивая женщина.
Просто спор наш действительно был в середине.
А середина спора – это когда почему спорят, уже не помнят, а к чему могут прийти – еще не понятно…

…Вообще-то, с женщинами я стараюсь не спорить.
И даже как-то высказал мысль о том, что с женщинами можно спорить только в двух случаях:
– Первый – это когда мужчина хочет с женщиной поссориться.
– А второй? – спросил меня кто-то.
– Что – второй?
– Второй случай, когда мужчине можно спорить с женщиной?
– Когда мужчина – глупец…

…Впрочем, начало спора о культуре было несложно вспомнить, потому что это был спор совсем не о культуре.
О жизни.
А значит, это, ко всему прочему, был еще и не спор.

Лариса сказала что-то о том, что на культуру выделяется мало денег, и я ввязался, вместо того чтобы промолчать:
– Следовательно, худо без добра все-таки есть.
– И что же это такое – «худо без добра»?
– Наше Министерство культуры без денег.

А потом, после нескольких извивов мысли и блужданий по словам, был ее вопрос о моем ауросимволизме.
– …Ты, Лариса, – ответил я, своим вздохом изображая полную безысходность ситуации, – ничего не понимаешь в ауросимволизме потому, что ты – женщина, веками угнетаемая, по забитости своей не знающая иных забот, кроме поиска избы, в которую ты могла бы войти. При условии, конечно, что изба непременно окажется подожженной с четырех углов. И то только после того, как переостанавливаешь всех мчащихся во весь опор коней.
И ауросимволизм – явление для тебя непонятное потому, что он с судьбой не борется.
Ауросимволизм не воюет вообще ни с кем.
Потому что то, как выглядит событие, ауросимволизм заменяет представлением художника о том, как выглядит содержание этого события.
Ауросимволизм – это попытка заменить факт сущностью.

– И в чем же сущность факта? – спрашивают меня каждый раз, когда я начинаю говорить об ауросимволизме, символике для души, направлении в живописи, основателем которого, кстати, или некстати, являюсь я.
Впрочем, я являюсь и единственным его представителем.
И, видимо, буду являться до тех пор, пока люди не просто будут задавать этот вопрос:
– В чем же сущность факта? – но и научатся на него отвечать.
Возможно, не всегда правильно:
– В мечте.

– А это нужно? – президент клуба современного искусства редко прерывал меня, и если делал это, то только для того, чтобы задать какой-нибудь по-настоящему важный вопрос.
Но так как я никогда и ни в какой ситуации не знал, как ответить на вопрос женщины: «А это нужно?», и не вполне представляю себе мужчину, готового ответить женщине на этот вопрос во всех ситуациях, я просто продолжил свою мысль:
– Ауросимволизм – это не осознанная, а неосознанная внутренняя потребность.
Для того, у кого она есть.

И еще – ауросимволизм не судья, не прокурор и не адвокат.
Он – свидетель.
И потому на него нельзя обижаться.
Хотя можно убрать, как помеху.
Как компромат.

– Все равно – ничего не поняла, – честно призналась моя поэтесса, и мне нечего было добавить, потому, что я сам понимал не все.

– Только после твоих слов я и себя иногда понимать перестаю, – сказала Лариса, а я не подозревал, что ответ на эти ее слова у меня был готов давно. Просто я его никогда не высказывал.
Повода все как-то не было, но после слов Ларисы этот повод появился:
– Если начинаешь заниматься творчеством всерьез, то первое, что ты должна усвоить – не надейся на то, что тебя поймут твои зрители.
Второе – не надейся на то, что тебя поймут твои родственники.
– А третье есть?
– Конечно.
– Что?
– Не надейся на то, что ты сама себя поймешь.

– Почему?
– Потому, что творчество – это осознанное стремление заниматься неосознанным.

– Интересно.
– Что – интересно?
– Что такие умные мысли первыми приходят именно в твою голову, а почему-то не в мою? – улыбнулась Лариса. И я отвел душу тем, что перевел дух:
– Первое, что должно приходить в голову человеку, это то, что то, что приходит ему в голову – приходит в голову ему не первому.

Лариса помолчала, склонившись так, что под распущенными волосами не стало видно ее лица, а потом тихо сказала:
– Ясно.
– Что – ясно?
– Что ты – болтун.
Ауросимволизм... Творчество…
Да ты просто рассказал о том, почему женщины хотят рожать детей…

– …Просветитель, – улыбнулась Лариса и, кажется, даже показала мне язык. – Давай, просвещай народ.
Только это – зря.
– Почему это – зря? – почти серьезно вступился я за народ.
– Потому, что есть мнение: просвещай народ, не просвещай…
А он все равно останется… народом…

…Этот разговор происходил в концертном зале нашего клуба, помещении человек на сто пятьдесят, с хорошей акустикой, позволяющей не только слушать, но и молчать.
Но, даже помолчав, связи между тем, что говорил я, и тем, что сказала Лариса, я не нашел. Видимо, это произошло потому, что она постоянно оказывалась очень сложным человеком.
Поэтому мне было с ней легко.

Я давно заметил, что мне легко со сложными людьми.
Мне тяжело с простыми.

И вряд ли я отдавал себе отчет в том, что мое серьезное отношение к современному искусству началось именно с такого отношения к окружающим меня людям…

…Я занимался ауросимволизмом, в котором ничего не понимали мои современники, вместо того, чтобы заниматься реализмом, в котором ничего не понимал я.
Впрочем, здесь у меня было одно оправдание – реализм ничего не понимал во мне…

3

– …Почему ты не пишешь реальные картины, которые легко понять людям? – спросили меня на каком-то толковище. Толковище не запомнилось мне ничем, кроме того, что со мной постоянно пытались заговорить на импортных языках. Наверное, потому что на мне был белый португальский костюм.
Костюм этот я надел лишь однажды.
Не оттого, что он мне не нравился – так получилось потому, что я случайно вымазал обшлаг краплаком, и мне пришлось костюм выбросить.
Я вспомнил о костюме только потому, что костюм было жалко, а времени на пустые разговоры – нет.

Краплак – очень едкая красная краска, а ответ на вопрос о моих картинах я дал самый очевидный.
Даже для тех, для кого очевидность – не факт:
– Ауросимволизм – это обращение внутрь человека.
Мне – такое творчество легче понять…

…Отчего я стал заниматься ауросимволизмом? – такой вопрос иногда приходит мне в голову. И я никогда не задумываюсь над тем – приходит он случайно или закономерно.
Возможно, ответа на этот вопрос я и сам не знаю.
А может, я пишу свои картины потому, что мне, как всякому реальному человеку, легче всего думать отвлеченно…

…Когда-то, во времена перестройки, когда стали закрывать детские сады и открывать церкви, а рубли из деревянных стали превращаться в ворованные, моя приятельница, журналистка Анастасия, сказала мне:
– Петька, начни писать иконы.
За это скоро будут хорошо платить.
– Я пробовал писать святые лики, – признался я. – Потом бросил.
– Почему?
– Потому, что когда я пишу святых, у меня получаются святые.
– Тебя что – это не устраивает?
– Не устраивает.
– Почему?
– Потому, что я хочу, чтобы, когда я пишу святых, у меня получались бы хорошие люди.

– Разве когда получаются святые – это плохо? – Анастасия смотрела на меня очень внимательно, и в ее взгляде сквозь обычного и временами порядочного человека постепенно начинал проступать журналист.
Как маслянистое пятно на промокашке.
– Вполне возможно, что это совсем не плохо. Как минимум, это традиционно и привычно для окружающих. И, вполне возможно, это исторично. Так что, может быть, это – даже хорошо, – согласился я, сам не зная, с чем соглашаюсь.
Потом, увидев, что таким односложным ответом мне не разрешить проблемы, я дал развернутую, многообразную и всестороннюю характеристику ликописания святых:
– Скучно…

…Иногда мой ауросимволизм, особенно его доведенную до гиперации форму, путают с абстракционизмом.
Но – это совсем разные вещи.
Абстракционизм – подтверждение реальности мысли.
И – реальности мира.
Если есть от чего абстрагироваться – значит, мир реален.
А ауросимволизм – это попытка пройти по грани между реальностью и ее внутренним содержанием. И с этой грани взглянуть на окружающий нас мир.
Абстракционизм – это утверждение мира, а ауросимволизм – погружение в его мечту.
Ауросимволизм не изменяет того, что создала природа.
Он просто соединяет то, что создала природа, с тем, что хотела бы создать душа.

Я не помню, с чего это началось, и не понимаю, с чем это связано – просто однажды я проснулся и почувствовал себя ауросимволистом.
Может, революция какая-то во мне произошла.
И не моя вина в том, что каждый раз, когда происходит революция, в ее результате выходит не то, что замышлялось…

…Как и все художники, я начинаюсь с того, что умею изображать.
Изображать то, что меня окружает.
Просто время от времени я прихожу к тому, что изображать суть явления интереснее, чем его форму.
И тогда понимаю, что самое важное для художника – умение думать о большем, чем то, что он видит.
Быть глубже деталей.

Реализм – в деталях.
Человек – в нюансах.

Возможно, к этому я шел постепенно, и, видимо, еще не пришел.
Но иду – точно.
Хотя и не знаю – почему?

– Почему?.. – такие «Почему?» лучше не задавать ни себе, ни другим, хотя бы потому, что этим вопросом можно ответить на любой вопрос.
Или, вернее – не ответить.
Однажды меня спросил кто-то:
– Почему на твоих картинах все хоть чуть-чуть, но не так, как на самом деле? То небо чуть синее, то вода чуть зеленее.
Я не ответил сразу.
Сделал небольшую паузу.
Не оттого, что не знал ответа, а чтобы отделить небо от «самого; дела».
А потом сказал:
– Потому что – то, как есть «на самом деле» – это зачастую большая ерунда.

– Все-таки картина должна изображать все так, как должно быть в жизни, – не унимался мой визави, и мне ничего не оставалось, как согласиться с ним:
– Да, – ответил я, избрав самую конформистскую форму продолжения спора – согласие с оппонентом, – только есть одна загвоздка.
– Какая?
– Так, как должно быть в жизни – в жизни никогда не бывает.

– Ну, а как же – реальность?
– Отсутствие реальности тоже – реальность.
– Почему?
– Потому что любой художник – немножко конкурент с Творцом того мира, который его окружает.

– Но ведь ты же пишешь пейзажи?
– То, что я пишу – это не пейзаж.
– А что?
– Ваше желание быть счастливыми.
Ваше желание завтра жить лучше, чем сегодня…

…Впрочем, большую часть времени я занимаюсь тем, чем занимаются многие художники – фиксирую то, что вижу.
Правда, в этом случае мое существование кажется мне каким-то тиражированным и бессмысленным, как существование солдата в строю на параде.
В таких случаях я – как все.
И, может быть, хорошо, что – кто такие «все», я не знаю, хотя сталкиваюсь с ними довольно часто.
Ну что же.
Признаваясь в незнании – точно не ошибешься…

– …Мне нужна картина шестьдесят на метр, в золотой раме, – позвонил мне однажды заказчик. – Вы сможете написать?
– Если вы покупаете картины по размерам, то, конечно, смогу.
– Вы ошибаетесь, когда смеетесь надо мной.
– Не ошибаюсь, потому что я не смеюсь.
– А что же вы делаете?
– Обливаюсь слезами.

– Я что-то вас не понимаю.
Я ведь как все, – после некоторой раздумчивой паузы сказал «заказчик». – Что же, по-вашему: всем можно иметь картины, а мне нельзя?
И хотя я отлично знал, что картины нужно иметь совсем не всем, я поступил так, как очень часто поступал в этой жизни – слицемерил.
Я ответил:
– Можно…

…Однажды я задумался над тем, иду ли я куда-то или болтаюсь из одной крайности в другую. Но мой друг Вася Никитин – он тогда спивался и говорил то, что думает – зашел ко мне, взял три доллара, будучи поддатым, поочередно ткнулся в оба дверных косяка, посмотрел на свои нетвердо стоящие ноги, пораздумывал, поднял указательный палец вверх и неожиданно успокоил меня:
– Знаешь, Петр, шаг вперед – это всего лишь дань эволюции.
А вот шаг в сторону – дань творчеству…

…Современный ли я художник?
Вопрос для меня простой и сложный – одновременно.
Можно сказать просто: современное искусство – это искусство, ставящее вопросы, соответствующие своему времени, помогающее найти ответы на современные вопросы и использующее соответствующие времени способы получения результатов.
А можно сказать сложно: современное искусство – это искусство, делающее своего зрителя современным человеком.

Здесь вроде бы все понятно – художник я, наверное, современный. Хотя бы потому, что понимаю, что искусство в наше время, переменное и переменчивое, должно фиксировать не эпоху, а ее устремления.
И надежды.
Впрочем, современность – это всегда компромисс между тем, что уже произошло, и тем, что может произойти.

Хотя может быть, современность – это компромисс между тем, как точно было, и тем, как наверняка никогда не будет…

…С другой стороны, сейчас весь пиар сосредоточен на искусстве эпатажном, кричащем. Хотя ничего современного, кроме технологий, в этом искусстве нет.
Скорее, это – каменный век творчества.
Его мастодонтничество.
Современное искусство вполне способно спокойно и даже тихо говорить новое обо мне, человеке, его современнике. А оно – зачем-то громко кричит о себе.

Я уверен, что это не проблема искусства. Скорее, это – проблема авторов.
Да и эпатаж – это, в конце концов, всего лишь попытка дурака привлечь внимание к своей глупости.
Когда мне говорят, что куча грязного белья на подиуме – это современное искусство, я вспоминаю, что к пятницам у меня в ванной собирается такая масса этих шедевров, что впору нью-Лувр открывать. И брать по десять евро за вход.
О том, что я сам готов заплатить за то, чтобы этого бардака никто не увидел, я обычно не говорю, но не верю, что кучу мусора воспринимают как шедевр избранные.
Если только этих избранных не из той же кучи мусора выбирали.

– Это – современное искусство, – заявил мне на каком-то очередном «биенале» человек, работавший на этом сборе ведущим.
– Я не знаю, искусство это или нет.
Но думаю, что точно знаю, что оно не современное, а безвреме;;нное.
– Почему?
– Потому что, по-моему, оно одинаково бессмысленно и ненужно в любое время…

– …Может, ты, – сказала мне однажды журналистка Анастасия, – просто слишком культурен для современного искусства?
Потом немного помолчала и добавила:
– А может, современная культура недостаточно культурна для тебя?
Когда я повторяю что-то подобное, меня обычно спрашивают:
– Так что же выходит: современного искусства нет? – В ответ я пожимаю плечами и повожу головой из стороны в сторону:
– Оно должно быть…
…Даже если его нет.

– Ну и что же тогда такое – современное искусство?
– Современное искусство – это искусство, способное сказать что-то новое современному человеку.
И еще, современное искусство – способное рассказать о своем времени интересней и умнее, а значит, лучше, чем время само рассказывает о себе…

– …А тебя понимает большинство? – спрашивают меня время от времени.
Вопрос этот так себе, не головоломка. Но ответить я не могу.
Потому, что не могу объяснить, что для творчества не бывает большинства…

4

– …Ты не забыл, что сегодня у нас подготовка к встрече с «классиком»?
Я уже позвонила ему, – Лариса вернула меня в сегодня, прервав мою интервенцию в прошлое.
– Не рано? – вздохнул я. Классики в моем представлении должны иметь крепкий, долгий сон людей, которым не в чем себя упрекнуть.
– Ничего, – сказала Лариса, – подошел к телефону сам.
– Ну и чем он занят?
– Столбит себе место на пьедестале перед восторженными массами.

Во мне сразу возник лучезарный образ «классика».
Хотя я и понимал, что смеяться над теми, кто достиг по-настоящему больших успехов, не только легко, но и неприлично.

– Может, доставить ему восторг масс в письменном виде? – спросил я после фрагментной паузы, но Лариса отреагировала на мой энтузиазм скептически:
– А не перебьется?

– Ну, что же, возрадуемся встрече с классиком устно, – удовлетворенно перевел дыхание я. – Жаль, что не удастся пообщаться персонально.
Это была хоть и откровенная, но все-таки искренняя ложь. Уже и не лицемерие, а так, игнорирование факта…

…Вообще-то наш классик был явлением скучным, и сам навязал нам себя.
Классики как праздники: иногда приятны, но всегда навязчивы.

Но он пообещал телевидение.
И потому, если бы нам пришлось везти ему формальное письменное приглашение – то это приглашение пришлось бы везти мне.
А мне этого не хотелось.
Не потому, что мне было лень вставать и ехать – на подъем я человек легкий. И не потому, что я не люблю наших классиков.
Просто наши великие слишком беззастенчиво заставляют любить себя еще при жизни.
Этого я не люблю.
И не люблю тех, кто это любит.

В конце концов – это просто не честно…

– Ой! Подожди! – воскликнула Лариса на другом конце телефонной проволоки.
И я едва не вздрогнул:
– Что случилось?
– На плиту кастрюлю поставила и забыла.
Не вставай пока.
Подумай.
Я тебе перезвоню, – крикнула мне в трубку Лариса, и у меня появилась возможность выбирать – о чем подумать.
И этот выбор определился ситуацией…
…Моя собственная неспособность стать классиком стала мне очевидна уже давно.
Наверное, потому, что, хотя делаю я глупости почти так же часто, как классики, по крайней мере среднего калибра – говорить глупости я стараюсь значительно реже.
А у классиков говорить глупости считается пренепременнейшим атрибутом классицизма.
Этикеткой – некоторой помесью между фирменностью и ценой.

Конечно, классиков нужно знать, изучать и уважать.
Их только всерьез воспринимать не надо.

Взять хотя бы паяцствующего графа, улыбающегося мне сейчас с литографии на стене, бывшего, кстати, в обиходе занудливейшим человеком, до колик в боку надоедавшим крестьянам своими пугаловскими потугами пахать землю. И выглядевшего на меже в лаптях так же глупо и дико, как его крестьяне выглядели бы в светских салонах обеих столиц, замечательно описанных графом во время отдыха от хождения по народу.
Парадоксально, и он прекрасно доказал это – можно быть великим дворянским писателем и при этом считать, что помещик принесет пользу тем, что сам станет таскаться за сохой по полю.

Да что там – писательство. Можно быть просто хорошим человеком, но при этом думать, что цивилизация себе исчерпала.
И считать, что человечество должно вернуться «в природу».

Единственная фраза графа, претендующая на афористичность: «Все счастливые семьи счастливы одинаково, а все несчастные – несчастны по-своему» – если и верна, то, по крайней мере, с точностью до наоборот: «Все несчастные несчастны одинаково, а все счастливые – счастливы по-разному».
Кстати, именно разнообразие счастья, кроме всего прочего, делает людей полигамными.
А уверенность в том, что война – это противоестественное человеческому существу явление, говорит лишь о том, что за землепашеством графу просто некогда было заглянуть в учебник истории. Он бы легко убедился в том, что более естественного занятия, чем грабить и убивать друг друга, люди отродясь не знали.

Граф оказался человеком непровиденциальным.
Во всем.
В том числе и в том, что проповедовал непротивление злу.
Ведь непротивление злу – это прежде всего неосуждение зла…

…Бородатый граф довольно ехидно перемигивается с другим классиком, тоже, впрочем, бородатым.
Они у меня на стене рядом, и перемигиваться им легко.
Впрочем, с человеком, сказавшим, что красота спасет мир, перемигиваться легко даже неклассику.
Особенно если вспомнить Елену Прекрасную, безусловно, «спасшую» троянский мир своей красотой.
Вот только при этом хотелось бы узнать мнение Приама по этому поводу.

Слишком простое спасение придумал этот классик для мира.
Так и хочется решить – вот понастроим красивых домов, понапишем красивых картин, понаговорим красивых слов – и мир уже почитай спасся.
Жаль только, что все это – ерунда.
Я думаю, что красота – лишь некая компенсация миру за то, что мир ворует у себя своей жестокостью, черствостью, жадностью.
Глупостью, наконец.
А с другой стороны, красота – это жертва, которую мир принимает от людей в свое оправдание.
В оправдание своей обыденности.

А чего стоит его, любимая попами фраза: «Если Бога нет – то выходит, что все можно…»
По-моему, как раз наоборот – если есть у кого выпросить прощение, то можно все.
Совершил любую пакость, покаялся, вымолил отпущение грехов.
И порядок.
Можно уже и не мучиться.
Вот если не у кого выпрашивать прощение, если остаешься со своими поступками один на один, если совершаешь что-то такое, что сам себе простить не можешь – то причем здесь: есть Бог или нет?..

…В определенном смысле классикам было очень легко: легко бороться за истину, когда не знаешь с кем и где борешься.
Когда борешься как бы, вообще.

Я не против классики.
Я против глупости.
Особенно – классической.

Появление подобных мыслей в моей голове временами напоминает приезд крупного столичного чиновника в провинциальный город.
Суета.
Все двигается и при этом остается на месте.
И никому не понятно – зачем это нужно и к чему может привести.

Впрочем, спорить с покойными не только глупо, но и нечестно – они ведь ответить не могут.
В этом есть что-то от удовольствия, которое получали судьи – члены революционных троек эпохи «отца народов», когда допрашивали своих соратников, попадавших к ним в лапы – возразить оппоненты все равно не могли.

Всерьез я к своим мыслям о классиках не отношусь, хотя иногда отношусь всерьез к мыслям.
Во всяком случае, никогда этих мыслей не афиширую.
И не потому, что это может быть принято за зависть – завидовать классику, по-моему, все равно что завидовать памятнику.

Впрочем, я понимаю, что каждый из нас является не только ставленником, но и заложником своего времени.
Вот только истина ничьим заложником не является…

…Для того чтобы проверить свое отношение к памяти классиков на других людях, я однажды, еще в те времена, когда поэтесса была для меня просто президентом клуба современного искусства, спросил ее:
– Ты любишь Пушкина?
– Да.
Ничего глупее ты спросить не мог.
– Почему?
– Потому что у тех, кто не любит Пушкина, просто проблемы со вкусом.
– А ты завидуешь Пушкину?
– Чему завидовать? – удивилась Лариса. – Тому, что какой-то австрийский гомик всадил ему пулю в живот?
Она ответила, ни секунды не раздумывая, и мне ничего не оставалось, как вздохнуть:
– Гомик был французом…

…Своими мыслями о классиках я как-то поделился с друзьями, не прямо, конечно, а наведя на свои мысли легкий макияж.
И с тех пор зарекся это делать, потому что ничего разумного из этой затеи не вышло.

Художник Андрей Каверин – он молодой, и пока любая новая тема это его тема – ответил мне: «Классика не в том, чтобы объяснить мир каждому человеку в отдельности.
И классики не для того, чтобы сказать что-то самое главное – самого главного они сказать не могут, потому что мир классики – это обобщение.
Для классиков – мир – это низведение главного до уровня школьной программы.
Не так, чтобы кто-то понял мир в меру своего развития, а так, чтобы поняли все и поровну.
По большому счету классика – это разновидность ширпотреба.
Именно поэтому по рецептам классиков мир и не может быть построен».

Художник Григорий Керчин сказал что-то о том, что классики создают в мире систему координат, и даже их ошибки представляют интерес потому, что их ошибки – классические.
А потом пожал плечами.

И только поэт Иван Головатов дал по-настоящему, глубокую оценку моим словам:
– Старик, ты все слишком серьезно воспринимаешь.
Тебе нужно взять отпуск и банально выспаться.

Потом все так и получилось.
Отпуск я взял.
Правда, не сразу.

А тогда это показалось мне ерундой. Хотя и заставило меня еще раз задуматься о том, почему же я не смогу стать классиком.
Я задумался и понял – мне не стоит приписывать себе человечество…

…Подумав обо всем этом и повспоминав многое из того, что вполне можно было и не вспоминать, я подивился одному – тому, какие глупости лезут в голову человеку, которому не идут в голову умные мысли.

Впрочем, единственной сколько-нибудь значительной причиной того, что человеку в голову приходят глупости, является то, что голова у него все-таки есть…

…Если бы мне знать о том, какие события произойдут в моей жизни и не произойдут в жизни моей страны ближайшие несколько дней, я наверняка пришел бы к выводу о том, что застой в моей собственной ситуации подзатянулся, и времени пришло время закусить удила.
Что оно и сделало.
И совершенно вовремя…

5

– …Ладно, – вздохнула Лариса, возвращая меня своим звонком в реальность. – Может быть, «классик» скажет нам что-нибудь новое.
– Вряд ли, – зевнул я.
Почему-то при упоминании о некоторых людях зевота появляется у меня сама собой. Независимо от того, хочется мне спать или нет. Возможно, это происходит оттого, что вера в просветление если и существует во мне, то только в зачаточном, полудремотном состоянии.
Вернее, в гипотетическом.
И я не знаю, кто в этом виноват: я сам или человечество.
При этом мне совсем не нужно, чтобы все люди научились нести ответственность за свои слова и поступки.
Хотя было бы совсем не плохо, если бы делать это научился я сам.

– Ну почему? Вдруг все-таки что-нибудь новое он скажет? – Лариса, кажется, была расстроена тем, что наши усилия могут пропасть всуе. И мои слова должны были ее успокоить:
– Он не скажет ничего нового потому, что с тех пор как люди узнали, что плоская Земля не покоится на трех китах, а является шаром, летящим в пустоте, ничего по-настоящему нового сказано не было.
В этом вся проблема новизны.

– Эх, изобрели бы люди что-нибудь такое, совсем новое, чтобы – раз! И все проблемы оказались бы решенными.
– Что-нибудь такое? – переспросил я Ларису. И пожалел, что телефонная трубка не может передать мою улыбку.
Особенно ехидную:
– «Что-нибудь такое», Лариса, от всех проблем уже давно изобретено.
– И что это?
– Цианистый калий.

Разговор стал принимать довольно глупую форму, и я перевел стрелки:
– Впрочем, ладно.
Вечером соберемся на пару и послушаем.
– С кем это ты собрался «на пару» – надеюсь, будет полный зал.
– Ну, вот и соберемся на пару – мы и прогрессивное человечество.
Наш разговор закончился на этой минорной для эпохи ноте, и я понял, что мне пора вставать…

…По телевизору показывали что-то невероятное и бессмысленное одновременно – то ли экономиста академика Глазьева, наконец-то понявшего, чем рыночная экономика отличается от плановой, то ли Дженнифер Лопес в одежде.
Так что за первой чашкой кофе я волей-неволей попробовал вспомнить, что мне известно о нашем сегодняшнем госте.

Оказалось, что, кроме сплетен, я ничего не знаю.
А сплетни – вещь нечестная. С некоторых пор мне это известно.
С тех самых, как меня стали считать настолько старым, что сплетни обо мне самом перестали кого-нибудь интересовать.
Даже в пределах моего подъезда.
Впрочем, иногда мысли приходят в мою голову без спросу и без всякого таможенного досмотра.

Я знаю, что повторять сплетни нехорошо, но ничего не могу с собой поделать. И то, что все остальное человечество тоже ничего с собой поделать не может, для меня – слабое утешение.

Хотя – есть повод задуматься: можно ли быть нравственным простым усилием воли?
Имел ли я право иметь свое мнение о человеке, который должен был прийти в наш клуб?
Дело здесь вот в чем: во всех областях человеческой деятельности профессионализм безличностен. Бесполезно относиться хорошо или плохо к человеку, создавшему отличный танк, построившему замечательный мост, заключившему важный для страны договор.
Творчество – исключение.
В творчестве автор продолжает самого себя.
Чтобы проехать по мосту, не нужно знать – о чем думал его создатель.
Чтобы понять картину – это необходимо.

Искусство – это очень неличная жизнь.

Конечно, нельзя путать человека с результатами его труда, но особенные профессии все-таки есть.
– Никому не придет в голову оценивать духовные качества человека с учетом того, что этот человек фрезеровщик или комбайнер, – мы разговаривали с моим другом поэтом Иваном Головатовым, и я сказал то, что сказал:
– Но вот мои качества люди оценивают с учетом того, что я – художник. А твои – с учетом того, что ты поэт.
Наверное, такого не бывает ни с какими другими профессиями.
– Бывает, – ответил мне Иван.
– С кем?
– С учителями и врачами…

…«Наш» классик был известен тем, что в каждом новом лидере страны наконец-то находил человека, который, в отличие от предыдущих лидеров, по-настоящему понимал его творчество. И после долгих и мучительных раздумий начинал признаваться в этом на всех перекрестках, до тех пор, пока лидер оставался у власти.
Иногда отдельные злые языки называли классика конформистом. И тот, по бедности языка, отражал подобную клевету словом: «Злопыхатели».
И то сказать, какой там может быть конформизм, когда человеку, наверное, просто нравилось нравиться тем, кто сам себе нравится во власти.

Еще во время «перестройки», когда чуть не каждый начал искать свои дворянские корни, классик не только выяснил, что имеет родство с Рюриковичами, но даже придумал себе родовой герб.
Девиз додумала молва: «Плевал я на общественное мнение, если есть официальное».
И то сказать, возможно, наплевательство – это и есть первый шаг к идеальной жизни.

Думаю, классик наш был искренним.
Хотя бы потому, что во все времена находил способ получить за свои поступки – деньги.

Правда, среди мелочно-ханжеских недоброжелателей классика нашлись такие, что раскопали интервью, данное «рюриковичем» газете «Крымская правда» в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, в котором классик рассказывал о своих генетических связях с Карлом Марксом.
Впрочем, у кого из нас нет недоброжелателей.

Может, у классика, как у многих, были проблемы с памятью. А может, у него, как у еще больших, наоборот, никаких проблем с памятью не было.
Просто память его была ликвидной и свободно конвертируемой.

Как там выходило на самом деле, никто не знал, и разобраться не пытался – классик окружил себя стеной. Не то чтобы – непроницаемой, а какой-то очень скучной.
Видимо, скучность эта происходила от того, что любил старик поморализировать, забывая, что самый простой способ жить аморально – это заставлять всех людей жить по одним и тем же самовыдуманным законам самопридуманной морали.
Да и уверенность в собственной моральности – это не больше чем склеротичность…

…По моим наблюдениям, человек безнравственный отличается от человека нравственного тем, что – совершив безнравственный поступок, первый попереживает и все. А человек нравственный в этом случае непременно подведет под свои дела какую-нибудь статью из Святых писаний.
Потому-то и есть у нас две беды: беда с безнравственностью и беда с нравственностью.
Но главная беда – мы первого от второго отличать никак не научимся…

…С другой стороны – как-то так выходило, что при каждой попытке разобраться в душе классика от него начинало попахивать национализмом.
Как тухлятиной от скунса.
Притом что умудрялся классик осенять себя крестным знамением к месту и не к месту.
И цитату какую-нибудь из Библии вставить.
Правда, выходило это у него пресновато.
Как-то уж больно искренне.
Для старого коммуниста.

Любил себя классик, и в этом не было ничего особенного.
Просто любовь его была какой-то самоуверенной, предполагающей, что и остальные должны относиться к нему так же, как он сам к себе относится. А я давно заметил, что когда человек ставит себя выше других, он, кроме всего прочего, становится неинтересен.

В общем, как посмотреть на человека. С одной стороны, он – венец творения.
С другой – всего лишь среда обитания для микробов…

6

…Не помню, были ли у меня предыдущие жизни, и не знаю – будут ли последующие, но в этой жизни я тратил время попусту несметное число раз.
И если бы не Лариса, эта несметность увеличилась бы еще на один день.
Не то чтобы мне нечего было делать, но иногда состояние случается таким, что не можешь не только работать – думать способен только об одном.
И это «одно» у меня в данном случае называлось совсем не работой.
Даже неприятности, которые у меня скопились со временем, отстали, потому что я перестал о них думать. При этом мысли в моей голове бесчинствовали, и это было стриптизом замыслов – как только я это понял, выбора у меня не осталось.

Для того чтобы поводиться страстям, я уже слишком немолод, но может, просто страсть не всегда интересуется паспортными данными.
Впрочем, разобраться мне в этом не пришлось, потому что раздался телефонный звонок – и тогда я ощутил, что такое надежда.
Мне захотелось, что бы вновь позвонила Лариса и поторопила меня.
Поторопила – куда?
Вперед, конечно.
Или – начально…

…Звонила моя старинная приятельница, журналистка Анастасия.
В последнее время мы видимся с ней нечасто, а слышимся еще реже.
Дело в том, что после того как Анастасия разбила две машины: новый «Фольксваген» ее отца и подержанную «Шкоду» матери – она решила, что водить машину она умеет. И теперь приезжает к знакомым на допотопной «Мазде», выделенной ей редакцией, не тратя время на телефонные звонки:
– Петька, ты чем занят?
– У меня теперь одно занятие, Стася.
– Какое?
– Старею.

Даже по телефону я услышал Стаськину улыбку:
– Ты куда делся? Что-то я давно о тебе ничего не слышала.
– Стась, чтобы меня найти, теперь нужно производить не поиск.
– А что?
– Раскопки.

– Возраст не помеха, если человек хороший, – сказала Анастасия, а я сделал первую на сегодняшний день ошибку – не согласился с женщиной:
– Если человек хороший, возраст – единственная помеха для того, чтобы быть хорошим в полном объеме.

Анастасия отпарировала тут же – не случайно ее два раза выдвигали на какую-то премию.
И – не без ехидства. Не случайно ее два раза на эту премию «прокатили»:
– Петр, а говорят, что ты такой хороший человек, что даже критик Галкина была верна тебе целых полгода.

Для меня вопрос о Гале Галкиной уже давно отправился к праотцам.
Галя была своеобразным человеком и, живя напряженно, умудрялась заменить хождение по канату перебиранием звеньев цепи.
Я многому у нее научился и был за многое благодарен Гале. И когда очередное звено под названием Петр Габбеличев выпало из ее рук, я не забыл ее уроков и сохранил благодарность.
А на противоестественность ситуации – художник полгода целовал критика – я ни разу не обратил внимания.

Ехидство Анастасии я оценил.
И простил.
Впрочем, в этой жизни я прощал Анастасии и не такое:
– Никогда не думал, что для верности может быть серьезным поводом то, что кто-то «хороший человек», – ответил я спокойно.
Стася поняла мое безразличие к ее язвительности.
И, как женщина, изменявшая очень многим мужчинам, в том числе и мне, она ответила:
– Знаешь, Петя, я никогда не думала, что для верности могут быть какие-то другие серьезные поводы.

Возникла небольшая пауза, а потом Анастасия тихо спросила:
– Петя, ты случайно не влюбился?
– Нет, – честно ответил я. – Не случайно.

Анастасия замолчала вновь.
И мне почему-то не пришла в голову мысль о том, что если женщина задумалась без всякого повода, значит, повод точно есть.

Стася молчала совсем недолго, а потом размыслила вслух:
– Наверное, надо будет заехать к вам в клуб и написать какую-нибудь хорошую статью про президента и его вице, – не знаю, как она поняла, о ком я говорил, но вышло так, что мы с Анастасией совершили революцию в дипломатии: вдвоем заключили трехсторонний договор…

…Я отлично знал, что Лариса приедет в клуб только после обеда – раньше ни ей, ни мне в клубе делать было совершенно нечего. Но, подойдя к автобусной остановке, я не стал дожидаться автолайна.

Когда-то давно мой друг художник Андрей Каверин рассказал мне легенду, смысл которой сводился к тому, что вначале в мире был Хаос, а потом его сменил Хронос.
Так вот, возможно, во мне что-то перепуталось, и Хронос для меня не наступил, хотя Хаос остался.
И то сказать – все-таки стрела устремляется в путь не потому, что боится опоздать куда-то, а потому, что тетива спущена.
И тетива эта называлась – Лариса.
Я хотел ее видеть.
Я хотел ее…

…Я взял такси, хотя торопиться мне было некуда.
Вернее, я взял частника.
В ожидании пассажиров он стоял возле своих красных «Жигулей» на пустой автобусной остановке и сам с собой разговаривал вслух.
И те выражения, которые он употреблял, говорили о том, что за душой у него ничего не было, а хотелось иметь все и быстро.

Наверное, в этой жизни он был неиграющим игроком.

Я не верю тем, кто не хочет иметь много денег.
Я просто не доверяю душе тех, кто хочет их выиграть.
Но это не помешало бомбиле, после того как я назвал адрес на Остоженке, заявить:
– Триста пятьдесят, – выигрыш в его игре составлял мизерную сотню.
Я часто ездил на такси в клуб и отлично знал, что дорога стоит двести пятьдесят. Кроме того, водила допустил одну ошибку: «Триста пятьдесят», – он сказал слишком неуверенным тоном…

…Есть деньги, которые не деньги даже тогда, когда их нет.
Например, сто рублей.
Правда, есть деньги, которых не хватает на по-настоящему серьезное дело, даже когда они есть.
Например, миллион долларов…

…Впрочем, спорить мне не хотелось:
– Хорошо. Но при одном условии, – сказал я водиле.
– Каком таком условии? – «условие» явно не входило в его жизненные планы на этот день.
И, очевидно, было выше его понимания.
– Будем ехать молча, – мало того, что я не знал, зачем еду, то есть имел все основания испытывать недовольство собой. Так не хватало еще, чтобы по дороге мне пришлось бы выслушивать чье-то недовольство по поводу несовершенства мироздания.
Водила поежился от подобной перспективы, но быстро сообразил, что машину в центр я найду легко.
Хотя и побрюзжал для порядка, безотчетно пытаясь оставить последнее слово за собой:
– Правду-то слушать никто не хочет. А у каждого своя правда-то. Каждый свою правду выбирает…
– Нет, – прервал его я, не дав высказаться до предела. – Правда - одна для всех.
Каждый выбирает свою ложь.

Шофер мне не понравился, но это не имело никакого значения.
Во-первых, я вообще не испытываю огульной любви к людям.
И не верю в одну из самых распространенных в России лжей: «Я люблю всех людей», – по-моему, такое может сказать только тот, кто пытается втереться в доверие.
То есть – жулик, как бы он себя не именовал: брокер или проповедник.
Потому, если мне кто-то не нравится – это не вызывает у меня ни удивления, ни дискомфорта.
Просто я уважаю право людей говорить глупости. И люди должны уважать мое право эти глупости не слушать.

С другой стороны, я стараюсь не противопоставлять симпатию и совместную деятельность – это вторая причина того, что то, что, хотя шофер мне не понравился, я поехал с ним…

…До парка культуры мы доехали без всяких проблем, даже президент своими слугами не перегородил нам дорогу – со времен перестройки у каждого опоздавшего на работу появилась законная отговорка: чиновники со своими «мигалками» пробку устроили. И устраивают ведь на самом деле. И чиновники, и те, кто очень хочет быть на них похожими.
Да и Остоженка оказалась перегруженной желающими по ней проехать, а не постоять.

Есть в сплошном потоке машин некая магия для созерцателя: на них можно смотреть, как на текущую воду. Смотреть и думать о том, что в каждой машине едет чья-то судьба, со своими мечтами, стремлениями и проблемами, очарованиями и разочарованиями…

…Расплатившись с шофером, я вылез из машины, постоял, покурил, и не спеша пошел переулками в сторону здания, в котором на первом этаже находился клуб современного творчества «Белый конь».
Торопиться мне было некуда, и я совершил оплошность всех тех, кому некуда торопиться – не торопился.

На то, что Лариса окажется в клубе, я не то чтобы не мог рассчитывать, просто такой расчет был бы нечестностью по отношению к ней – в конце концов, мы ни о чем не договаривались.
Мы должны были встретиться после обеда.
И я шел сам по себе, без плана и цели, с надеждой не на «сейчас», а на некое «потом».
То есть занимался тем, чем занимается вся страна…

…Ключ от дверей клуба у меня был.
Но я не успел им воспользоваться.
В этой жизни я часто упускал возможность воспользоваться тем, что предоставляли мне обстоятельства, но впервые не пожалел об этом.
Дверь мне открыла Лариса.
И получилось так, что она открыла и свою, и мою дверь.
Мы стояли, не поздоровавшись, а просто смотря в глаза друг другу. А потом Лариса прошептала:
– Почему ты так долго ехал?..

7

…Я не успел ничего ответить, потому что наши губы разделили один вздох на двоих…

…Мы не умножали число случайностей. Тем более что после того, как на Земле случайно зародилась жизнь, все остальные случайности уже не играли никакой роли…

…Клуб современного творчества «Белый конь» находился в помещении, которое когда-то принадлежало музыкально-балетной школе. И в наследство от этой школы клубу достался не только зал, но и несколько сопряженных с балетом помещений: кабинет директора, раздевалка и туалет с душевой комнатой.
Мелкие удобства всегда создают большие радости – нам с Ларисой они послужили уроком.
Уроком бдительности.
Но это было потом…

– …Почему ты не сказала мне, что приедешь рано? – шептал я, целуя Ларисины глаза, волосы, шею.
А она отдавалась не тому, что делала она, а тому, что делал я:
– Глупыш, – шептала она в ответ, прерывая свое дыхание, – настоящая женщина всегда знает, что не всегда знает, какой поступок она совершит…

– …Ты – чудо!.. – тихо сказал я, когда мы уже оказались в директорском кабинете, в котором стоял небольшой диванчик, которому предстояло стать атрибутом и соучастником моего счастья. – Ты чудо!
А потом повторил:
– Ты – чудо, – и Лариса, уже глядя мне в глаза снизу вверх, улыбнулась:
– Я тебе верю.
Если я не поверю тебе, это станет для меня разочарованием.
Разочарованием не в тебе, а в себе.

– А разве то, что происходит между нами сейчас – это не чудо? – прошептал я, поднимаясь на заоблачную вершину наслаждения и не задумываясь о том, как много могут говорить люди, занимаясь самым важным в природе делом.
– Чудо? – переспросила Лариса, вслед за мной закрывая глаза.
И невозможно было понять, относился ее вопрос к существованию ее самой или к тому, что происходило между нами.
И, не задумываясь об этом, я совершенно искренне прошептал:
– Поверь мне…

…Потом мы сидели на разных краях диванчика и молча улыбались друг другу.
И лишь одна-единственная фраза, произнесенная моей поэтессой, заменила нам все остальные слова:
– Как будто в первый раз…

…Остальное наша обнаженность сказала за нас…

…Лариса поднялась с диванчика, продолжая улыбаться. Потом вышла в коридор и пошла под душ, а я сквозь приоткрытую дверь ее кабинета продолжал смотреть на нее до тех пор, пока дверь душевой не закрылась.
Коридор тянулся вдоль всего актового зала, и я мог долго любоваться своей поэтессой…

…Коридор был длинным, и это спасло нас.
Как только дверь за Ларисой закрылась, открылась входная дверь клуба, и на пороге появилась довольно тучная дама во всем темном.
Лариса открыла мне дверь клуба, а запереть ее потом – мы забыли оба. И если бы дама явилась на секунду раньше, думаю, вид обнаженного президента клуба современного творчества, разгуливающего голышом по коридору, вызвал бы у нее чувства, явно отличающиеся от тех чувств, которые испытывал я.
Боюсь, что в глазах дамы современное творчество упало бы на дно самого глубокого ущелья безнравственности и разврата…

8

…В первый момент даму я рассмотреть не сумел, но почувствовал, что в ней было что-то статусное.
И как только она вошла, в помещении нашего клуба возникло напряжение.

Но, как бы там ни было, реакция у меня отличная, и к тому моменту, когда дама в темном прошла всего половину коридора, я уже был в брюках и свитере. Полуботинки я не зашнуровал, но такая небрежность в одежде вице-президента вполне могла быть списана на богемность.
– Здравствуйте, – сказала дама, и я изобразил на лице лучезарность. Но, видимо, лицо вице-президента ее не очень интересовало, потому что она сразу определилась с предметом своего внимания:
– Мне нужна президент клуба современного творчества «Белый конь» Лариса Павловна Алова, – несмотря на мою абсолютную незначительность в глазах пришедшей дамы и полную неспособность оказаться Ларисой Павловной, выкручиваться предстояло мне:
– Лариса Павловна?.. – переспросил я, перебирая в уме варианты:
– Лариса Павловна сейчас переодевается к вечерней встрече со зрителями. Вот только передам ей ее платье, и она выйдет к вам.
Я взял платье Ларисы на согнутую руку, подошел к дверям душевой с таким видом, словно носить одежду президентов для меня самое привычное занятие, и, постучавшись, громко сказал:
– Лариса Павловна, у нас первые гости. Переодевайтесь скорее, – после чего просунул Ларисино платье в приоткрывшуюся дверь.
И все прошло удачно – того, что под платьем я передал президенту ее трусики, дама не заметила.

Лариса вернулась в свой кабинет как ни в чем не бывало, такой же, как всегда, только еще более красивой.
Дама проследовала за ней, и мне ничего не оставалось, как протиснуться туда же.

– Здравствуйте, – сказала дама, рассаживаясь в единственном кресле. – Думаю, вы меня не знаете.
Она внимательно посмотрела на Ларису, Лариса внимательно посмотрела на меня, я – на даму; и таким образом круг замкнулся.
Отвечать на слова посетительницы приходилось мне, и, после того как дама повторила свои слова:
– Думаю, вы меня не знаете, – я выбрал единственный в таком случае правильный ответ. Я сказал:
– Возможно, это – не имеет никакого значения.

Дама набрала воздуху, посмотрела на меня, вернее, в мою сторону, пораздумывала немного и выдохнула:
– Мне сказали, что здесь находится клуб современного творчества.
– Вам сказали совершенно правильно, – Лариса улыбнулась, демонтируя снобизм дамы.
– Значит, вы пытаетесь разобраться в современном искусстве?
– Отчасти, – согласилась Лариса, – хотя все несколько проще.
– Проще? – видимо, дама все еще сомневалась в том, что ей дали верный адрес.
– Конечно – проще, – Лариса совместила улыбку с кивком.
– Чем же вы занимаетесь, если не пытаетесь разобраться в современном искусстве?
– Мы пытаемся разобраться в современном мире.
В том, что сказала Лариса, лжи не было, хотя правды набиралось всего на несколько грошей…

…Разобраться в современном мире – вообще-то, не такое уж сложное дело. Не теория относительности или хроники майя.
Но когда я говорил что-нибудь подобное, мне в ответ постоянно кто-нибудь приводил слова из Тютчева: «Умом Россию не понять…»
И я никогда не спорил.
С теми, кому ума не досталось.

А Лариса определилась в этой ситуации одним небольшим стихотворением:

…Мы научились повторять.
И повторяем раз за разом:
«Умом Россию не понять…»
– Да…
Тем, кому не роздан разум.

Меня всегда смущало то, что оправдание своей нынешней глупости мы постоянно находим в творцах, живших в прошлые эпохи.

Да что там Тютчев, писавший стихи в исторических дебрях крепостничества. В нашем клубе, прямо на моих глазах, довольно часто происходили события, которые отлично демонстрировали то, что наш мир прост как снег.
Вернее, снег – значительно сложнее…

…И к последнему из таких случаев наша первая сегодня посетительница заимела самое прямое отношение.
Для начала разговора она высказалась откровенно многозначительно. И в этой многозначительности, как показалось мне, звучало сомнение в кчемности существования нашего клуба:
– Так-так...
Причем сказано это было тоном, который, не будь я так занят мыслями о Ларисе, должен был бы сразу насторожить меня.
– Так-так… Значит – современное искусство…
Ну и как вам нравится современный кинематограф?
– Что, простите? – переспросила нашу гостью Лариса, и я понял, что не только я сейчас думаю о ней, но и она обо мне.
– Почему, по-вашему, современные телевидение и кинематограф состоят из только из эротики?
Вопрос дамы был так себе, не открытие – из тех, что постоянно обсуждался за неимением и недоступностью других тем для обсуждения. Просто дама перебирала в серьезности, и это делало ее возмущение гротескным.
И хотя слово мне, очевидно, не предоставлялось, и предполагалось, что я промолчу, мне пришлось пожать плечами вслух:
– Наверное, потому, что жизнь каждого из нас – первая серия.

Я давно заметил, что кто-то думает, что жизнь передается через гены.
А кто-то понимает – что через постель.

– Ну, что – не можете сказать, почему у нас на экранах одна эротика? – повторилась дама, явно слушая только себя, и неудовлетворенно замолчала, видимо, ощутив бессмысленность прений и с кинематографией, и с эпохой, и с нами.
Молчание рисковало затянуться, и Ларисе пришлось включиться в дискуссию.
Моя поэтесса сделала это самым разумным способом:
– Знаете, давайте я сейчас организую чай, а потом мы все обсудим.
Наша гостья продолжала молчать, и это не только дало возможность выйти Ларисе, но и мне – трусливо ускользнуть с поля интеллектуальной схватки с современным потомком великого немого.

В клубе у нас есть небольшая комнатка, где стоит стол, на котором мы иногда готовили легкий перекус. Там был самовар и чашки, для которых Лариса из дома принесла серебряные ложечки.

В этой комнатке я нагнал Ларису, поцеловал ее в шею и прошептал:
– Я совсем не против того, чтобы наша жизнь была бы сплошной эротикой, – и моя поэтесса улыбнулась мне в ответ:
– Эротика пусть будет у нас днем.
– А ночью?
– Ночью пусть у нас будет порнография…

…Когда мы с Ларисой вернулись в кабинет президента клуба, гостья, видимо, истосковавшаяся по нам, продолжила.
И хотя мне было не вполне понятно, из чего вытекала очередная фраза, в ее словах звучали утверждения без сомнений.
Лозунги – пародии на истину.
Убогие калеки правды:
– Мы должны брать пример с наших великих предков и доводить все наши лучшие замыслы до конца!
Наверное, на этой мысли в голове у нашей гостьи что-то застопорилось, и у Ларисы появилась возможность поставить чашки на стол в тишине.
А я подумал:
«Если бы жившие до нас доводили все свои лучшие замыслы до конца, нам бы сейчас нечем было заняться».

Гостью явно угнетало, а не утешало наше с Ларисой молчание:
– Вы что, не считаете, что мы в ответе за все?! – дама смотрела на меня, и мне пришлось пожать плечами. Конечно, я мог бы повторить такую банальность, как всевселенская ответственность каждого человека, хотя именно я ни за что не отвечал.
Но проблема была не в том, что я – ни за что не отвечал, а в том, что те, кто за что-то отвечал, тоже ни за что не отвечали.

– А ведь еще совсем недавно мы были самой духовной страной в мире!
Я посмотрел на своего президента. Президент стоял, потупившись, словно проштрафившийся школьник перед завучем. Лариса была очень умной женщиной и потому легко и достоверно изображала из себя дурочку.
Мне тоже пришлось помолчать, хотя бы потому, что рассказ о нашей вчерашней духовности, по-моему, не больше чем приятнейшая для России сплетня.

Иногда молчание – единственная разумная часть конституционного права человека на выражение своего мнения.

– Тогда чем же вы здесь занимаетесь?! – гостья распалялась и поочередно смотрела то на меня, то на президента.
При этом дама задавала свои вопросы как-то так, что это наводило на мысль – когда же человек откровеннее демонстрирует свою глупость: когда отвечает на вопросы или – когда их задает?

Очередь пожимать плечами дошла до Ларисы:
– Я, например, пишу стихи и песни…
– Хороших стихов написано много, а мир лучше не стал! – у нашей гостьи не только слова, но и взгляд был утверждающим; и тут уж пришлось вмешаться мне.
И защитить не стихи, а человечество:
– Стихи не изменили мир.
Но мир стал лучше, чем был до того, как хорошие стихи были написаны…

– А вы не считаете, что пришло время новой культурной революции?!
– Не считаю, – ответил я.
– Почему?!
– Потому, что во время любых революций хуже всего бывает нормальным людям.

– Да вы – какой-то консерватор, – сказала дама, и я понял, что хотя бы одну победу над ней мы с Ларисой одержали – заставили ее, хоть временно и чуть-чуть, говорить без восклицательных знаков.
– Нет, – сказал я, – я не консерватор.
– Кто же тогда консерватор, если не вы?
– Наверное, консерватор – тот, кто продолжает жать на кнопку дверного звонка на даже тогда, когда дверь ему давно открыли.

По сути, я и не спорил с этой женщиной.
Ведь, в конце концов, каждый человек имеет право на свое мнение.
Просто очень часто выходило, что мнение у некоторых людей было таким, что мне было как-то неловко за обоих: и за мнение, и за человека.

– Ну, тогда вы просто не любите родину, – дама говорила так серьезно, что была хороша уже тем, что с ней было смешно говорить о серьезных вещах. И даже слово: «родина» – у нее как-то на большую букву не вытягивало.
И потому мне, наверное, лучше всего было бы в очередной раз промолчать, но я не всегда поступаю так, как лучше.
Я сказал:
– Люблю. И, возможно, Родина меня тоже любит.
Просто наша взаимная любовь не равноценна.
– Это почему же? – даму наглядно удивляло то, что такая ясная и простая вещь, как любовь к родине, могла включать какие-нибудь нюансы.
То, что любовь к Родине, как и всякая любовь, только из нюансов и состоит, явно оказывалось выше ее понимания.
И эта дама откровенно не могла себе представить, что кто-то мог быть с ней не согласен.
Главная черта глупца – уверенность в том, что все люди такие же, как он.
А значит, согласны с ним.

Впрочем, глупый не тот, кто иногда говорит глупости, а тот, кто не понимает – когда он их говорит.
– Это почему же ваша любовь и любовь Родины к вам не равноценны? – переспросила дама. И в ее переспросе звучал вызов то ли на дуэль, то ли в учительскую.
И в ответ я сказал то, что было на самом деле, чувствуя, что был бы очень рад, если бы мог ответить иначе:
– Потому что Родина имеет возможность бросить меня на произвол судьбы, а я ее – нет.

– Почему вы так думаете?
– Почему?
Видите ли, моя страна совершила очень много ошибок.
В этом нет ничего странного или удивительного – ошибки совершали все страны. Смущает одно – каждый раз моя страна ошибалась не в мою, а в свою пользу.

– Очевидно, вы не патриот, – заключила дама.
Я не стал спорить, потому что знал, что мера глупости человека – это количество того, что ему очевидно.
И просто вздохнул:
– Я слишком люблю Россию, чтобы быть патриотом.
И потом, для патриота я очень долго учился.

Мне вообще кажется, что патриот – это не тот, кто намерен любить Родину, а тот, кто способен сделать Родину лучше.
Ну, а о том, что патриотизм – это, кроме всего прочего, легитимизация войн между людьми, я и говорить не стал.

– Учились?! – переспросила дама таким тоном, словно хотела утвердить: «Воровали?!». – Я, например, привыкла гордиться нашей великой историей! Историей нашего великого народа!
А вас, похоже, история нашей страны вас ничему не научила.
– Научила, – тихо ответил я. – Научила тому, что гордиться историей может только тот, кто ее не знает.
И не прибавил:
«Если какой-то народ уверен в том, что он великий, значит, он просто не знает своей истории…»

– …Боюсь, вы не из тех, кто готов отдать свою жизнь за Родину, – попыталась съехидничать дама, но вышло у нее это как-то по-дилетантски.
Неубедительно.
И потому я ответил честно.
Хотя и тихо:
– Если Родине нужна моя жизнь, значит, у меня плохая родина.

Я никогда не нахожу общего языка с теми, кто восхваляет родину, которой нужны человеческие жертвы.
И то сказать – называем Родину матерью. И я могу представить мать, готовую отдать свою жизнь за своего ребенка.
Но представить себе мать, желающую отдать жизнь своего ребенка за себя, мне представить трудно.

Если мать не дура, она не доведет до того, чтобы ее дети за нее умирали…

– …А я люблю Россию! – воскликнула дама, и я незатейливо замолчал, просто подумав:
«Россия не виновата в том, что ее любят все подряд.
Россия будет виновата, если ответит на такую любовь взаимностью».

Тут дама наконец-то определилась:
– Похоже, я пришла к вам зря.
– Расскажите, зачем вы пришли к нам? – ответила ей Лариса. – И тогда мы, возможно, сможем помочь и вам и себе.
– Вряд ли, – поставила диагноз то ли своим планам, то ли нам с Ларисой, то ли современному творчеству дама. Но, несмотря на неутешительный вывод, все-таки продолжила.
И мы в конце концов узнали о том, что привело даму к нам:
– Я была секретарем обкома комсомола, и у меня большой опыт воспитания молодежи.
Теперь я хотела бы посоветоваться – может, мне написать книгу, которая могла бы служить воспитанию в наше время молодежи.
Мы с Ларисой переглянулись – кроме всего прочего, дама была еще и косноязычна. А того, что работа в райкоме комсомола, по-моему, служит неопровержимым доказательством незнания способов воспитания кого бы то ни было, я не сказал, потому что решил ответить ей максимально просто:
– Ну и напишите.
– Боюсь… Боюсь соучастия в таком ответственном деле, как мировоззрение.
Мировоззрение – это очень ответственная вещь.
Я успокоил даму:
– Не бойтесь.
Наше мировоззрение выдержало ваше руководство – ваше соучастие тем более выдержит.

– Я вас не понимаю, товарищ, – заявила дама, поднимаясь со стула, и хотя мы с президентом явно вызвали ее разочарование, Лариса еще успела помочь мне:
– Ничего страшного.
Художник имеет право быть непонятым.

– Думаю, что вы неправы, – сказала дама, уже стоя у выходной двери. И я вслед ей вздохнул:
– А разве порядочному человеку обязательно всегда быть правым?..

9

…Когда дама ушла, не попрощавшись, мы с Ларисой переглянулись, так и не поняв, зачем она приходила, но в наше неведение вмешался звонок и офиса генерального директора:
– Привет! – люди из офисов крупных бизнесменов только иногда – «белые воротнички». А в большинстве случаев – обыкновенные люди.
– Здравствуйте, – ответил я офису.
– Тут такая вещь. К нам заявилась какая-то дура из какого-то дурацкого комитета то ли по любви к России, то ли по патриотизму в массах.
Мы ее к вам послали.
– Спасибо, – вздохнул я.
– Да ладно. Не обижайтесь.
Она ведь не сволочь, а просто дура, – констатировал офис, и я отконстатировался в ответ:
– Когда за дело берутся дураки, сволочи уже не нужны.

– Похоже, вы не патриот? – спросила трубка. Так уж выходило, что сомнения в моем патриотизме сегодня выстраивались в состав из многих вагонов всякого размера и различного предназначения.
Только как патриотизм – так обязательно по одним и тем же рельсам.

– Не знаю, – ответил я, – просто, когда я разговариваю с человеком, называющим себя патриотом, мне всегда хочется спросить: ты любишь Родину или то, что на ней происходит?

– Ладно, не обижайтесь.
– Не обижаемся. Мы с вашей дамой уже познакомились.
А почему вы сами ей не занялись?
– Да у нас столько дел, что Родину любить некогда.
А она хотела пригласить нас поучаствовать в каких-то литературных акциях по патриотизму. Наверное, думает, что в этом успех.
«Избави, Боже, дурака от успеха», – подумал я в ответ телефону.
Но сказал другие слова. Слова, которые показались мне более важными, чем мысль о том, что важнее для Родины: чтобы ее любили или – чтобы на родине занимались делом?
– Мне всегда казалось, что любовь к Родине и общественные акции несовместимы, потому что акция – это явление внешнее, я любовь к Родине – внутреннее.
– В общем, послали ее?
– Да не очень.
– Ну ладно, – рассмеялась трубка. – В конце концов, возможно – она просто дура.
– Не знаю, – вздохнул я. – Возможно, есть люди, которым до «дуры» еще расти и расти.

– Ладно, если еще кто-нибудь, кому делать нечего, явится, мы его к вам пошлем.
– Ну что же – если захотим навредить России, займемся тем, что станем учить людей ее любить…

– …Тут вот какое дело. Год у нас выборный, – голос из офиса стал серьезным.
– Слышали... – ответил я.
– Да... – вздохнула трубка. – Из-за выборов трудным будет год.
– Ничего, – вздохнул я. – Если в стране можно отключать горячую воду на месяц, то организовывать выборы совсем уж не сложно.

– Думаем, вы поможете нашим людям.
– Разумеется. Тем, кто с вами, мы поможем.
Но чтобы наша помощь была эффективной, мы должны понимать – кто будет против нас?
– Против вас? – трубка ненадолго задумалась:
– …Если вам повезет – никого.
Если не повезет – мировая история…

– …А пока – попрактикуйтесь, – мне показалось, что голос из офиса нашего генерального директора поморщился и продолжил как-то грустновато:
– Надо одному человеку помочь. Он не наш, но мы в одной упряжке.
– Поможем. Если сумеем.
– Умные вы – работяги современной культуры.
– Для того чтобы заниматься современной культурой, как минимум нужно быть не глупее своего времени.

– Он приедет к вам завтра. Имейте в виду, возможно, он скоро станет очень большим чиновником.
Так что вы с ним… Сами знаете, как, – трубка телефона вздохнула, давая понять, что главное сказано. А потом, после нескольких ничего не значащих фраз, повесилась на противоположенном конце.

В ответ на это я вздохнул молча, потому что не люблю встреч с большими чиновниками – людьми, изображающими людей при каком-то особенном, государственном разуме.
Обычно выходит это у них как-то уж больно нарочито.
Да и вряд ли наши чиновники обладают каким-то великим государственным мышлением, если даже от меня они не могут скрыть, что никаким государственным мышлением они не обладают…

…Совсем недавно мне пришлось разговаривать с одним пристолично-областным заместителем министра, и он, вместо того чтобы поговорить о погоде или футболе, завел разговор о том, что нужно сделать для того, чтобы люди были счастливы.
А если учесть место, где происходил разговор, то нельзя было не признать, что рассуждать о счастье других людей удобнее всего сидя на балконе собственного особняка. Да еще и под заявление:
– Я знаю Россию! И знаю, что нужно для того, чтобы россияне были счастливы!

И, наверное, не его вина была в том, что так уж у нас все время выходит – если у человека «Мерседес», то России без «мерседесов» он не знает.
Впрочем, как и я, честно говоря, не знаю России в «Мерседесах».
Видимо, потому я, как обычный проживатель Московской области, довольно долго слушал заместителя министра, пытаясь вникнуть в сложность вопросов, поднимаемых им.
А потом сказал просто:
– Люди счастливы, когда им не мешают быть счастливыми.
Спросите об этом у любого психотерапевта, и он скажет вам то же самое.
Только за деньги.

– Вы совсем не верите в добродетели власти, Петр? – областной замминистра был упорен настолько, что имел все шансы стать министром.
А его самоупоение наводило на мысль о том, что эти шансы весьма велики.
– Добродетели – во множественном числе? – переспросил я. – Мне всегда казалось, что у власти должна быть одна-единственная добродетель.
– Какая же, если не секрет? – съерничал будущий возможный министр. А мне стало грустно от того, что представитель власти даже о единственной властной добродетели не имеет понятия.
Я вздохнул:
– Справедливость.

– А я хочу вам сказать, что у власти в нашей стране стоят достойные люди.
Это я вам как политик говорю.
В ответ на эти слова замминистра я промолчал, потому что уверен в том, что для того, чтобы рассуждать о достоинствах власти, в ней нужно как минимум не состоять.

– И уверяю вас, люди, стоящие у власти, прежде всего очень любят Родину, – неуемничал замминистра передо мной, как перед телекамерой.
И все бы ничего, но мы оба понимали, что он лжет, играя в демократничество.
А ложь – это далеко не самая удачная попытка поуправлять правдой.

В ответ я опять промолчал, подумав: вот как чиновник, так непременно про любовь к Отечеству.
И смех не разбирает.
Поневоле задумаешься: а нельзя ли назначение на чиновничью должность сопровождать усекновением языка?

Впрочем, этот политик, как и все наши политики, был смешон только до тех пор, пока не сталкиваешься с ним близко.
Если сталкиваешься – становится не до смеха, потому что наш современный чиновник – это человек, чью совесть хочется постирать.

– Вы разделяете мою точку зрения? – обвопросил меня замминистра, видимо, ощущая, что я хоть и собеседник, но какой-то неполный. Вроде рабочего дня перед праздником.
– Нет, – честно признался я. Но тут же навел на свое утверждение макияж:
– Но в этом нет ничего страшного.
Я и свою точку зрения не всегда разделяю…

– …Так, – сказал я Ларисе, присевшей на край стола с чашкой уже остывшего чая в руках, – завтра у нас еще один большой гость.
Просили приготовиться.
– И как мы будем готовиться? – Лариса смотрела на меня.
– Не знаю. Ты – президент…
– Давай думать – одна голова хорошо, а две лучше.
– Ага, – переведя дух, согласился я, – особенно если одна из них отсутствует.

– Ладно, – вздохнула Лариса, – Бог поможет.
– Оставь Бога в покое, милая, и Он сам найдет, чем ему заняться.

– Ты так думаешь?
– Да, Лариса.
Ведь у Бога – мы не единственный шанс сделать что-то хорошее.

Не то чтобы я собирался корректировать Бога. Просто что Бог, что человек, по-моему, определяется не тем, что он сделал, а тем, что он сделал хорошего.

– Так что мы будем делать?
– Не знаю, – честно ответил я; потом взглянул на Ларисину чашку с чаем, поставленную на край стола:
– Впрочем, если придет большой чиновник…
Думаю, на всякий случай серебряные ложки лучше попрятать…

10

До прихода вечернего классика времени оставалось много, и мы с Ларисой могли заниматься чем угодно.
И что угодно – оказалось телефонными звонками.
На свою голову трубку взял я, и первого звонившего выслушивать пришлось мне:
– Клуб «Белая лошадь»? – я не стал уточнять, что не «лошадь», а «конь». Иногда, умножая подробности, теряешь суть, и ответил:
– Да.
– Современного творчества?
– Да.
– Значит, я попал туда, куда надо, – сказала трубка, и я искренне признался в ответ:
– Такое и со мной тоже иногда случается.

– Надеюсь, вы понимаете, что сейчас необходимо искусство, способное декларировать национальную идею? – трубка говорила голосом человека, привыкшего даже самые простые вещи превращать в митинг.
И что-то в этом голосе вызывало у меня подозрение, хотя я и не мог сразу понять – в чем дело.
Наверное, это можно было назвать интуицией.

Я доверял своей интуиции, и она не раз подводила меня.
Впрочем, интуиция подводила и всех остальных людей на свете.
Почти всегда.
Интуиция подводит людей уже тем, что она заставляет себе доверять.

Митинговать мне не хотелось, и, чтобы как-то заполнить паузу, я сказал:
– Искусство должно быть... – я притормозил фразу лишь на мгновение, подыскивая подходящее слово, – качественным.
А что ему захочется декларировать – оно само скажет.

Видимо, произнесенное мной оказалось слишком сложным для любителя митингов, потому что в трубке раздалось молчание, которое, впрочем, довольно быстро превратилось в размыслину.
Причем не от себя лично, а от всего человечества оптом:
– Н-да… Боюсь, человечеству будет сложно судить по вам – художникам, о том, что происходит в России.
– Вполне возможно.
Впрочем, это большой вопрос – что хуже: если обо мне будут судить по тому, что происходит в России, или о России будут судить по тому, что происходит во мне?

– Вы идете не в ногу с нашим временем! – осудила меня трубка от имени эпохи. И мне ничего не оставалось сделать в ответ, как осудить эпоху от своего имени:
– Да. Но моя походка мне иногда нравится больше.

– Да вы что, не хотите, чтобы наша самобытная страна стала великой державой?! – спросила трубка заунывным голосом.
И я не ответил на этот вопрос.
Просто потому, что понимал, что великую страну хотят строить те, кто не желает, чтобы страна была нормальной.
Вместо этого я вспомнил одно маленькое Ларисино стихотворение:

Ни к каким берегам не прибытные,
Суверенно-маниакальные…
Может, хватит нам быть самобытными?
Не пора ли нам стать нормальными?..

…Я не знаю, какая из моей страны может получиться держава, может быть, потому, что прекрасно вижу – какая из моей державы получилась страна.

– Ладно… Мы приглашаем вас на конгресс русских сил, как порядочного человека, – проверещал голос. Правда, в этом верещании слышалось вполне обоснованное сомнение.
У меня иногда вызывает раздражение то, что кто ни попадя называет меня порядочным:
– А откуда вы знаете, что я – порядочный человек?
Может, я только что у соседской бабки последние три рубля украл?
– Это не важно, – констатировала трубка. – Главное, чтобы вы евреев и хачиков не любили.
После этого я повесил трубку – не стал продолжать разговор с человеком, существование которого можно было оправдать только перебоем в выпуске презервативов.
Хотя ответ у меня был:
– У России от дураков так много бед, что ни на каждую беду, ни на каждого дурака – никаких евреев не хватит.

Вот бывает так – поговоришь с человеком, и отчего-то хочется перейти с цензурного языка на общепринятый.
И еще почему-то мне захотелось помыть руки.

Может, потому, что когда я общаюсь с русскими антисемитами, мне обидно и стыдно не за евреев, а за русских.

Не то чтобы я был «против» национализма. Я просто не могу понять тех, кто «за».
Нелюбить людей нациями, по-моему, так же глупо, как нелюбить людей подъездами…

…Видя мое выражение лица, Лариса спросила:
– Что-то неприятное? – и мне пришлось подумать, перед тем как ответить ей:
– Понимаешь, Лариса, чтобы победить сильного, нужно стать сильнее его. Чтобы выиграть спор у умного – нужно стать умнее, чем тот, с кем споришь.
А вот против быдла порядочные, интеллигентные, культурные люди бессильны.
– Почему?
– Потому, что культурный человек не может стать быдлее быдла.

– Да не расстраивайся ты.
– Я и не расстраиваюсь.
Потому что среди некоторых людей хорошим человеком быть не сложно.
Среди негодяев годяем быть легко…

…Возможно, мне пришлось бы сказать еще что-то на эту неприятную мне тему, но тут позвонил мой друг, художник Гриша Керчин, и теперь трубку взяла Лариса:
– Привет, Григорий…
– Здравствуй, Лариса. Во сколько у вас мероприятие с... – он назвал фамилию нашего вечернего гостя.
– В шесть часов, Гриша. Приходи обязательно.
– Приду. А классик точно придет?
– Обещал. Ты что, сомневаешься?
– Нет. Но я слышал, что его так започитали, что от него ничего не осталось.
– Вот и посмотрим.
– А Петр где? – спросил Григорий.
Я в это время гладил колени Ларисы, сидевшей на краю стола.
Лариса и раньше иногда присаживалась на край стола в своем кабинете, но раньше она одергивала юбку.
Теперь она перестала это делать.
– Гриша, Петр подойти не может.
Он занят со своей любовницей.
– Да… А кто у него сейчас любовница?
– Как – кто? Я, конечно.

Слушая их разговор, я начал смеяться:
– Лариска, если не замолчишь, я тебя изнасилую, – и тут Ларисин голос стал серьезным:
– Тогда я не замолчу точно.

Мы с Ларисой еще поболтали бы и не только.
Перед обедом.
Но, похоже, обедать нам была не судьба, до самого ужина.
Дело в том, что клуб, как, скажем, банк или фонд, политическая партия или госкорпорация, организуется не только для тех, кто его организует. Организация клуба постепенно перетекает во взаимоотношения с самыми разными людьми. И многое начинает зависеть не только от организаторов, но и от людей, которые считают организацию нужной себе.
И в этих условиях ждать единственно плохого не только безнравственно, но и просто глупо…

11

…Вышло так, что после дамы с патриотизмом к нам зашла женщина со своей внучкой.
Они обе были такими милыми, что я улыбнулся.
Женщина улыбнулась в ответ и спросила:
– Что вы улыбаетесь?
Может, мы зашли не туда?
– Если вы пришли туда, где улыбаются, – ответил я, – значит, вы пришли правильно.

– Вот… Внучку вам привела, – проговорила женщина, продолжая улыбаться. При этом ее улыбка стала немного застенчивой.
– Меня зовут Петр Александрович, – я посмотрел в любопытные глаза девочки, которая мне сразу понравилась, потом на своего президента:
– А это – Лариса Павловна.
Как видите, мы такие взрослые, что когда-то у наших детей скоро могут появиться свои дети.
Так что, возможно, мы будем учиться друг у друга: вы у нас, а мы – у вас.

Девочка обошла меня, подошла к Ларисе и, улыбаясь, но молча, стала смотреть в ее глаза.
Видимо, Лариса ей понравилась.
И я понял, почему эта маленькая девочка сразу понравилась мне – нам с ребенком нравилось одно и то же.

– А мы будем рисовать? – заинтересовалась девочка.
– Конечно, – улыбнулась Лариса, присаживаясь перед ребенком на корточки. – Тем более что дядя Петр – художник.
Он у нас по рисункам – авторитет.
– Амталитет, – повторила за моей поэтессой малышка и при этом внимательно посмотрела на меня.
– Да.
А, кроме того, дядя Петр пишет книжки и поможет нам придумать историю о нас.
– Понятно, – сказала девочка, продолжая внимательно смотреть на меня, о чем-то раздумывая при этом.
И, подумав немного, поделилась с нами результатами своего обдумывания:
– Понятно.
Дядя Петр – два амталитета…

…Лариса взяла девочку за руки и сказала:
– Пусть Петр Александрович поразговаривает с бабушкой, а мы с тобой поговорим о том, что тебе интересно.
И когда они вышли, я предложил женщине сесть, а она сказала, продолжая улыбаться:
– Интересно, о чем они будут говорить?
Наверное, о чем-то серьезном? – И я ответил женщине:
– Мой опыт подсказывает, что когда собираются деловые мужчины, они всегда говорят о своих дамах.
Пусть сейчас наши дамы поговорят о своих делах.

– Петр Александрович, я к вам привела свою внучку, чтобы выяснить – какие у нее есть таланты?
Чтобы не зарывать их в землю.
– Иногда зарывание талантов в землю напоминает сеянье разумного, доброго вечного.
Но, думаю, это – не ваш случай.
Вы поступили правильно, приведя внучку к нам.

– На будущий год нам в школу, в подготовительный класс, – вздохнула женщина. – Там будут такие нагрузки.
– Ничего страшного.
Творчество не помеха никакому делу.
– И все-таки…
– Любое занятие творчеством в детстве – потом, независимо от того, чем будет заниматься человек, повзрослев, принесет свою пользу.

Я не успел договорить. Из коридора донесся какой-то визг. И когда мы с женщиной вышли из кабинета – увидели девочку и президента ползающими по ковру:
При этом обе перекладывали какие-то штуковины, явно взятые Ларисой из театрального реквизита в кладовой:
– Лиза, я тебе сказала, чтобы ты выбрала предметы, которыми пользуется писатель! А ты – все время ставишь на книжку яблоко!
Это неправильно! Лизочка…
– Да, тетя Ларисочка! Я собираю штуки для писателя, который пишет книжку о том, что яблоки вкусные! – Обе были так увлечены своим спором, что не обратили внимания на нас.

«Девочку зовут Лиза. Лариса это уже успела выяснить, а я, разговаривая с бабушкой, даже не спросил, как ее зовут», – подумал я, ощущая неловкость и оглядываясь на женщину.
– Меня зовут Тамара, – словно поняв, о чем я подумал, просто сказала бабушка Лизы, и я так же просто ответил ей:
– У вашей внучки таланты есть.

Я взял Тамару под руку:
– Пойдемте… Не будем им мешать.
– Пойдемте, Петр Александрович.
А знаете, я впервые встречаюсь с настоящим художником.
– Все на свете когда-то бывает впервые, – разговаривать с Тамарой было комфортно. Притом что эта женщина вызывала мое доверие, явно не прикладывая к этому никаких заметных с виду усилий.
– Времена меняются, – Тамара перестала улыбаться и теперь смотрела на меня серьезно:
– Петр, у вас есть дети?
– Да.
– Вы не боитесь времени, которое им досталось?
– Нет, не боюсь.
Их время намного сложней, чем то время, которое досталось большей части моей жизни.
Но их время намного интересней.
– А вы уверены в том, что наши дети сумеют в нем сориентироваться?
– Надеюсь.
Ведь время – это всего лишь движение от того, что было, к тому, как есть.
– Это и плохо, Петр.
– Почему? – я внимательно посмотрел в глаза Тамары.
– Потому, что времени надлежит быть движением от того, что было, к тому, как должно быть…

…Сколькие люди, встречавшиеся мне в этой жизни, при первом же упоминании о политике говорили: «Политика меня не интересует!» – не задумываясь демонстрируя то, что они безразличны к тому, в каком мире станут жить их дети.
Думая, что они свободны от бессмысленной суеты, но показывая только одно – свою безмозговость.
Тамара оказалась человеком, которому небезразлично не только то, в каком мире живут ее дети, но и то – в какой жизни будут жить ее внуки…

– …По-моему, Петр, вы и Лариса Павловна любите людей, – бабушка маленькой Лизы смотрела на меня, и под ее серьезным, но при этом каким-то удивительно спокойным взглядом я не мог лицемерить:
– Понимаете, Тамара, я не люблю человечества оптом.
Просто потому, что понимаю, что люди очень разные.
Я никогда не понимал, почему любовь к людям считается достоинством. Скорее – это просто неопытность.
Но еще хуже, если это – лицемерие.
Для того чтобы любить всех людей, нужно как минимум всех людей знать.
А то, что я о людях знаю, скорее, заставляет меня относиться к людям с подозрением.
Впрочем, я очень люблю своих друзей.
– И еще вы любите Ларису Павловну, – тихо проговорила Тамара.
– Откуда вы знаете, Тамара? У вас есть какой-то особый дар?
– Петр, для того чтобы увидеть это, никакого особого дара не нужно.

– Петр, для умных людей любовь – серьезному делу не помеха, а помощь, – серьезно проговорила бабушка Лизы, и я неуклюже попробовал перевести ее слова в шутку.
– А для глупых – разве иначе?
– Для глупых – помеха все что угодно…

– …Видимо, вы очень нравственный человек, Петр, – сказала женщина, сидевшая напротив меня, после недлинного молчания.
– Не знаю, Тамара. Наверное, нравственный тот, кто всегда поступает нравственно.
А это мне не всегда удается.
Впрочем, у меня есть оправдание: это не всегда удается и всем остальным людям, – мне не пришлось скрывать свой вздох.
– Петр, тот, кто думает, что всегда поступает нравственно, просто не знает – как он на самом деле поступает.
Нравственный человек не тот, кто всегда поступает нравственно, а тот, кто понимает – что нравственно, а что – нет...

…Удивительная вещь, в кресле передо мной сегодня сидела уже вторая женщина, и ее, как и первую, я встретил впервые. Они обе были приблизительно одного возраста, выросли в одно время, читали одни и те же книги, смотрели одни и те же фильмы, говорили на одном языке, ходили по одним улицам, в конце концов.
Но какими же разными были эти женщины: первая была неинтересна настолько, что с ней неинтересно было спорить, вторая – интересна настолько, что с ней интересно было соглашаться.

Первая, даже сидя в кресле, маршировала по словам.
Не как мудрый военачальник, а как фельдфебель, которому доверили командовать армией.
Вторая шла по мысли неспешной походкой, выбирая, где сделать шаг, а где остановиться.
Не как человек, расхаживающий по родной улице, а как геолог по тайге, в которой предполагаются ценные залежи, но путь к ним пока не разведан и не очевиден.

Повстречав двух таких женщин за один день, начинаешь верить в то, что Земля действительно круглая.
И у Земли есть полюса…

…Я молча думал об этом, но Тамара прервала мое молчание:
– Прежде всего, Петр, нравственный человек тот, кто умеет отличать хорошее от плохого.
Это просто.
Если просто, конечно.
– Да, Тамара. Наверное…
И, наверное, я глупый.
– Почему вы, Петр, считаете себя глупым?
– Потому, что глупые ничего не понимают в жизни.
– Вы не глупый, Петр.
– Вы так думаете, Тамара? – довольно часто мне безразлично, что обо мне думают посторонние люди, но перед Тамарой мне не хотелось выглядеть глупцом.
– Вы сказали: «…ничего не понимают в жизни...» – на самом деле, Петр, вам удалось найти единственное, что есть общего между глупыми и умными людьми.

– Петр, вы когда-нибудь лицемерили? – бабушка Лизы смотрела мне прямо в глаза.
– Что же я, по-вашему, Тамара, вчера родился?
Я уже давно живу на свете, и лицемерить мне приходилось не раз.
– А многие гордо говорят о том, что никогда не лицемерят.
– Возможно, это и есть – самые большие лицемеры на свете…

…Мы, наверное, еще поговорили бы с Тамарой, но дверь отворилась и на пороге, держась за руки, появились моя Лариса и Тамарина Лиза.
Обе так радостно улыбались, что я не удержался:
– Ну что, подружки, решили – как правильно поступить с яблоком?
– Да, – довольно ответила за обеих Лиза.
– Ну и как? – Мне действительно стало интересно – как два человека могут разрешить проблему, на решение которой у каждого из них был свой взгляд.

Вообще, то, как люди решают свои проблемы – важнейший вопрос человечества; и Лиза очень внимательно посмотрела на меня, наверное, размышляя – стоит ли делиться со мной опытом решения.
И после некоторого раздумья, видимо, посчитав меня достойным ответа, сказала:
– Дядя Петр, мы это яблоко съели…

…Когда Лизонька с бабушкой, уже у дверей, обо всем договорившись, прощались нами, и Лиза поцеловала Ларису в щеку, а мне очень серьезно протянула свою ладошку, Тамара сказала:
– До свидания… А знаете, Петр, вы, художники и поэты, немного Колумбы, – я улыбнулся ей в ответ:
– Колумбу было труднее, чем нам. За кетчупом ему пришлось отправиться в Индии, а нам – всего лишь в соседний маркет.

И уже совсем на пороге, в каком-то смысле на краю клуба современного творчества, Тамара остановилась и, прямо глядя мне в глаза, сказала:
– Петр, вы и Лариса – люди, которым хочется верить.
– Спасибо, Тамара.
Только помните: верить – это самое простое, что могут люди, – проговорил я, улыбнувшись, и Тамара ответила, улыбнувшись тоже:
– Если не ошибаешься, это – еще и самое разумное…

12

…В пределах сегодняшнего дня время шло своим чередом.
И своей походкой.
И не раз со мной выходило так – что-то важное делаешь-делаешь, а день все не кончается; и наоборот – вроде ничего и не делал, а вечер уже наступил.

Помещение нашего клуба наполнялось людьми, и в этом не было ничего удивительного.
Единственное, что могло удивить, это то, как много людей не противоречат представлениям о них.

Люди входили, отыскивали взглядами знакомых, здоровались, заводя диалоги и приглашая каждого незнакомого присоединиться к ним и друг к другу.
При этом многие стремились поздороваться с Ларисой, понимая, что пришли в дом, созданный ею.

Из моих друзей первым пришел художник Андрей Каверин, но я успел перекинуться с ним всего несколькими словами:
– Как дела? – спросил я, понимая никчемность моего вопроса. И Андрей пошутил, доводя свой ответ до кчемности:
– Жизнь проходит. Но как-то не начинается…

…Продолжить разговор с Андреем я не смог и просто кивнул ему в знак того, что я с ним или согласен, или нет – меня отвлек спор двоих мужчин.
Похоже, они были знакомы давно и близко. И сказанные ими слова, возможно, являлись продолжением спора, начатого не сегодня:
– …Законопослушность людей, – говорил один, – основа спокойствия государства.
И это важно.
– Законопослушность государства, – отвечал второй, – основа спокойствия граждан.
И это еще важнее…

…Разговаривая, мужчины отошли от того места, где остановился я, и мне пришлось сделать несколько шагов, чтобы оказаться возле другой группы – два молодых человека испытывали моего современника, о котором я знал только то, что он неплохо играл на пианино:
– …Каждое событие в человеческой истории – это появление исторического здравого смысла, – сказал один из молодых людей, а по второму было видно, что с первым он абсолютно согласен. – События наполняют историю здравым смыслом, который просто не всегда очевиден нам.
Тот, что постарше грустно улыбнулся молодым людям в ответ:
– Боюсь, что нет более глупого предположения, чем утверждение о том, что здравый смысл в человеческой истории вообще есть…

…Людей в помещении клуба становилось все больше и больше, и пока никто не собирался рассаживаться, люди двигались, переходя от группы к группе, разговаривая, наполняя помещение легким шумом, сквозь который до меня долетали фразы, иногда обращавшие на себя мое внимание.
Оставалось удивляться тому, с какими разными мыслями люди приходят в клуб современного творчества.
А может, клуб современного творчества – это и есть то место, куда приходят люди, у которых есть мысли…

– …Типичная культура... – начинал говорить кто-то, а кто-то успевал ему возразить:
– Культура – это не типичное, а лучшее…

– …Со времен Адама Бог дал человеку принципы, – настаивал кто-то, – и они вечны.
Ты в этом сомневаешься? – И тот, кому обращались эти слова, сомневался:
– Сомневаюсь.
Ведь даже сам Адам сумел продержаться Божьими принципами только до первой Евы…

– ...Умные люди повинуются не страстям, а разуму, – утверждал кто-то, а кто-то соглашался с ним. Или – не соглашался:
– Если понимаешь, что повинуешься страстям, значит, разум у тебя есть.
А если не понимаешь – откуда узнаешь, что это страсть?..

– … Мы, россияне, никогда ни чем не стали бы без жесткой власти.
– Если бы не российская власть, мы вполне могли бы стать россиянами…

– …Чего ты от меня хочешь? – спрашивала молодого человека красивая девушка, и, проходя мимо них, я мельком взглянул в лицо юноши.
И по его лицу понял, что на ее вопрос ему очень хочется ответить честно…

– …Я никогда не стал бы покупать картину, не посоветовавшись с женой, – говорил мужчина женщине. При этом его лицо демонстрировало подвижнический акт гендерной солидарности. И такая демонстрация уважения к женщине, по мнению мужчины, должна была вызвать женское восхищение.
Но лицо женщины, как мне показалось, не поскупилось на разочарование:
– Вот потому-то мы и говорим, что мужики перевелись – даже картину в дом сами выбрать не можете…

– …Если бы яблоко не упало на голову Ньютона, закон всемирного тяготения открыл бы кто-то другой, – послышался у меня за спиной серьезный голос. И голос веселый ответил ему:
– Если бы яблоко было потяжелее – тоже…

Я переходил от одного диалога к другому, слушая, что говорят люди.
Их слова мне были интересны хотя бы тем, что обращены не ко мне и произносились без моего умышленного или неумышленного понуждения.
Рядом со мной были люди, которые пришли сами.

Когда-то я думал, что человек – это то, что он думает.
Но со временем понял, что человек – это то, что он говорит.

Мы создавали не мозаику, а калейдоскоп мнений.
Одним этим мы все честно делили между собой ответственность взаимопонимания.

До меня долетали обрывки фраз – осколки утверждающих сомнений:

– …Наше дело – развивать культуру...
– Нашу культуру нужно не развивать, а будить от спячки…

– …Районная власть не одобрила наш проект…
– У нас такая власть, что, если она что-то неодобряет – это можно считать похвалой…

– …Все беды – от просвещения.
– А разве от всего остального бед нет?..

– …Мой главный аргумент в пользу того, что его жизнь – бессмыслица, хранился у него в буфете и отмерялся гранеными стаканами.
– Возможно, это был его главный аргумент в пользу того, что жизнь полна смысла…

– …Как тебе новый мэр Москвы?
- С мэром нам повезло. Назначили того, у кого жена асфальтовую плитку производит. И на улицах плитка.
А представляешь, назначили бы того, у кого жена тигров или львов разводит. Что было бы на наших улицах?..

– …И сколько же вам лет?
– Парадокс. Для молодых женщин я уже стар, а для старческой пенсии – еще молод…

– …Ну, знаешь, за правду нужно бороться.
– Кто-то борется за правду, а кто-то – просто живет честно…

– …Я хотела создать с ним семью.
– Дорогая, семья – это не самая удачная шутка природы…

– …Власть – это инструмент развития страны.
– По-моему, для нашей власти, страна – это инструмент для набивания своих карманов…

– …Дорогой, ты говоришь, что спокойно относишься к дурам. Можно подумать, что ты их часто встречаешь?
– Дорогая, не далее как сегодня одной дурочке, которая наводит порядок у меня в мастерской, я сказал, что у женщины есть замечательный способ привязать к себе мужчину. А она меня спрашивает: «Какой?..»

– …Он уверен в том, что Бог там, где строятся церкви.
– А я думал, что Бог там, где прокуроры непродажные…

– …Образование и культура – это совсем разные вещи.
И развитая культура может существовать при неразвитом образовании.
– Ты думаешь, что Хемингуэя можно понять, не зная, что Земля круглая?..

– …У меня есть свои принципы. А у вас, похоже, их нет.
– Нет.
Потому что принципы – это уверенность в том, что твое понимание жизни – последняя инстанция…

– …Нынешние дети – это какой-то ужас. Ничего, кроме рока и пепси, знать не хотят.
Я своим племянникам говорю: «Нужно жить так, словно каждый день – последний!»
– А сам-то ты это – до первой седины понял?..

– …Насилие на экранах научит нас всех быть преступниками.
– Ничему это насилие не научит.
Актеры сериалов даже пистолет в руках держать не умеют.
Другое дело, что телевизионное насилие делает насилие, окружающее нас в жизни, привычным и обыденным.
А еще – легитимным…

– …Я ему сказала: «Только замуж…»
– Ну и – дура.
– Почему?
– Только дура согласится за час удовольствия с мужиком, потом его всю жизнь кормить и обстирывать…

– …Она замучила меня своими стихами.
– Ага. Я тоже послушала ее стихи и сказала ей, что, по-видимому, у нее должны быть большие задатки.
Вышивать крестиком…

– …Гимн России – вот тебе и символ.
– Гимн России превратили в песенку из капустника: новая Конституция – новые слова на ту же музыку…

– …Ты представляешь, а если ему покажется, что у меня слишком маленькая грудь?
– Не переживай – грудь женщины должна быть не большой, а любимой…

– …Он говорит: «Задавайте мне вопросы».
– Ну, ты бы его спросил: «Как порядочный человек может быть членом нынешней компартии?»...

– …Пошли с дочкой покупать книжки. Как здорово! Сколько сказок для детей сейчас издают.
– Да. Не хватает только одной сказки.
Для взрослых.
– Какой?
– Сказки о «Голом короле»…

– …Бога придумали те, кто хотел понять мир.
– А использовали те, кто захотел этим миром управлять…

– …А ты напиши что-нибудь о «декабристах». Это сейчас актуально.
– Дорогая, на «декабристах» уже столько заработано, что всю Сибирь скупить можно было бы…

– …Да вся эта ирония мировой литературы не стоит выеденного яйца.
Город Глупов… Да где он?
– Где находится город Глупов, я не знаю.
Но окружает его Московская кольцевая дорога…

– …Либералы разрушили всю страну.
– Не разрушать построенного может только та страна, которая не строила ничего глупого.
Впрочем, все борцы с прошлым – очень плохие строители будущего…

– …Ну, знаешь – сколько людей, столько и мнений.
– Это было слишком просто. Увы – мнений намного больше, чем людей…

– …Должен же быть кто-то, кто лучше нас.
– Иногда человек думает, что он лучше всех в мире, а он просто лучше всех в мире играет в шахматы…

– …Вот такие, как ты, двадцать лет назад и профукали Советский Союз.
– А такие, как ты, способны объяснить таким, как я, – что, собственно, объединяло Туркмению с Эстонией?..

– …Вы, мужчины, нас уговариваете, а мы – упираемся.
– А для чего вы упираетесь?
– Для того, чтобы потом был повод ругать вас в любом случае: и если уговорили, и если – нет…

– …Если бы тебе пришлось встретиться с Богом, о чем бы ты его спросил?
– Я бы спросил его: «Господи, тебе одиноко?..»

– …Водка мешает жить.
– Зато позволяет об этом не думать…

– …По-моему, для творческого человека ты слишком много говоришь о деньгах.
– Я достаточно много и искренне думаю о творчестве у себя в мастерской. Это позволяет мне так же много и искренне думать о деньгах за ее пределами…

– …И что же, по-вашему, главное в жизни?
– По-моему, главное в жизни понять, что ничего не может быть главным в жизни навсегда…

Так выходило, что каждый человек говорил о своем, но все по большому счету – об одном и том же…

…Проходя между различными группками людей, разговаривавших между собой и друг с другом, я подумал: «От нас никто не требовал, чтобы мы собирались вместе.
Нас собрала жизнь.
Она же и показывала нам – кто есть кто?..»

13

…Видя, что я прохожу мимо, кто-то из тех наших гостей, кого я знал только в лицо – такое знакомство в клубе считается достаточным и дающим права – жестом пригласил меня присоединиться к разговору, начало которого я, к сожалению, не слышал:
– …Если посредственного человека каждый день называть свиньей, он станет хрюкать.
Но если способного только хрюкать каждый раз называть гением, гения из него все равно не получится.
– И кто же, по-вашему, будет делить людей на талантливых и способных только хрюкать?
Власть? Элита? Политики?
– Нет, не власть. И уж конечно не политики.
Кстати, я вообще не люблю, когда политиков называют элитой.
– Ну, а как же их еще назвать? Это общепринятый термин. – Видимо, спор зашел в тупик, и как-то так получилось, что оба спорящих посмотрели на молчавшего меня:
– Петр, вы согласны с тем, что наши политики именуются политической элитой?
Как минимум – других политиков у нас все равно, нет. – И мне пришлось задуматься над ответом.
Хотя ненадолго:
– Во-первых, если других политиков нет у нас, это не значит, что других политиков не бывает.
И – не должно быть.
Во-вторых, элита – значит лучшее, и вряд ли этот термин подходит нашим политикам.
Но вот в английском языке есть термин important – важный.
Вот я бы и называл наших политиков политическим импотентами…

– …Ну, а кто же, по-вашему, все-таки будет делить людей? – Видимо, в нашей стране вопрос о дележе встает рано или поздно.
О чем бы ни говорили люди.
И не всегда их расчет на мое плечепожимание оказывается верным:
– «Делить» людей – это просто давать им оценку.
И такую оценку и людям, и событиям, может дать только интеллигенция.
– Интеллигенция?.. Да у нас интеллигенцию ни народ, ни власть не просто не любят, но и не уважают.
Ее не замечают. – После такой констатации мне ничего не оставалось, как продолжить разговор, хотя бы потому, что я не считаю себя защитником интеллигенции – интеллигенция в моей защите не нуждается.
Нуждается в защите народ той страны, в которой интеллигенция нуждается в защите.

Поэтому я сказал:
– Интеллигенция может быть невостребованной.
Интеллигенция может быть непонятой.
Интеллигенция может быть нелюбимой.
Интеллигенция может быть неуважаемой.
Интеллигенция может быть невлиятельной.
Интеллигенция может быть непризнаваемой.
Но ненавидимой она быть не может.

– По-моему, вы, Петр, переоцениваете роль интеллигенции в истории любой страны.
Слишком часто интеллигенция демонстрирует свое непонимание происходящего.
– Непонимание того, что происходит – свойство интеллигенции. И в этом интеллигенция ничем не отличается от всех остальных социальных групп.
Но у нее есть куда более важное свойство – понимание того, что должно происходить.

– И что же делать интеллигенции, если власть на нее не обращает внимания?
– Объяснять людям, что если власть не обращает внимания на интеллигенцию, значит, власть неинтеллигентная…

14

– …Да вы, товарищ, просто либерал какой-то, – мне пришлось оглянуться для того, чтобы увидеть человека, задавшего этот вопрос. И мне показалось, что я вижу его впервые.

Меня не всегда интересуют люди, которых не интересую я.
Но люди, которых я интересую, интересуют меня всегда.

На взгляд, по одежде и манере держать себя он был похож на бизнесмена больше чем средней руки: «Менеджер крупного банка», – подумал я, и меня удивило то, что именно такой человек задал мне этот вопрос.
– Да. Я либерал, – сказал я. И добавил совершенно спокойно:
– И мне даже в наше время хватит и разума, и чести признать это открыто.
Но самое главное: что вы будете делать без либералов?
– Это в каком смысле? – переспросил мой собеседник.
– В смысле – у кого вы будете учиться быть порядочными?

– А разве больше не у кого учиться порядочности?
– У либералов учиться легче всего.
Потому что либерализм это иногда – глупость.
Но никогда – не подлость.

– Либерализм… Свобода…
Вы думаете, что это людям нужно?
– Не знаю.
Знаю только, что отказ от свободы – это отказ от своих обязанностей.
А еще – это трусость.

– Свобода, демократия… Может, умнее просто кормить свою семью?
– Временами мы такие дураки, что думаем, что мы умнее свободы.

– Время имеет свое мнение. Посмотрите телевизор, и вы в этом убедитесь, – сказал он.
Вообще-то, телевизор – очень слабый для меня аргумент.
И я понимаю, почему кого-то даже не ругают, замалчивают.
Но иногда я думаю, если тот, кого называют чертом, говорит правильные вещи, нужно внимательнее присмотреться к тем, кто называет себя ангелами.

– Если сейчас каждый прохвост с экрана центрального телевидения может рассуждать о том, чем плохи либералы, значит, с приходом либералов многое изменилось в лучшую сторону, – ответил я, чувствуя, что меня втягивают в спор.
– Почему?
– Потому что я что-то не помню, чтобы при коммунистах кто-то на телевидении рассуждал о том, чем плохи коммунисты.
– Значит, нынешняя власть – все-таки демократическая?
– Нет.
– Почему?
– Потому, что сейчас можно рассуждать только о том, чем плохи либералы.

– По вашему, либералы никогда не ошибаются? – в этом вопросе было такое примитивное деление на «черное» и «белое», что ответить на него мне было легко.
Как и на всякий не сложный вопрос:
– Либералы ошибаются часто.
Но дело не в этом.
– А – в чем?
– В том, что нелибералы ошибаются всегда.
Я продолжал прямо смотреть в глаза человека, и что-то в его глазах меня смущало.
Хотя я и не понимал – что?
Потом вспомнил – так смотрели на меня экзаменаторы.
Но вспомнил я потом, а сейчас мне не пришлось даже прибавить к тому, что я сказал, что, кроме прочего, в двадцать первом веке никакой экономики, кроме либерально-рыночной, не бывает.
Потому что этот человек еще раз удивил меня.
Тем, что сказал то, что, по-моему, человек в таком дорогом костюме говорить был не должен.

Он спросил:
– А если вам скажут: «Сталина на вас нет!..»? – человек спрашивал меня спокойно, безлозунгово, скорее, иронизируя то ли над моими словами, то ли надо мной самим.
И мне пришлось ответить:
– Знаете, чем либералы отличаются от сталинистов?
– Интересно, чем же? – спросил незнакомец.
– Либералы считают всех людей, и даже такое дерьмо, как сталинисты, – людьми.
А сталинисты считают всех людей, и даже таких, как они сами – дерьмом.

Я мог бы прочитать этому человеку небольшое Ларисино стихотворение:

Не судья я судьбе.
Но при этом
Вижу все:
и улыбки,
и раны…
Прославляю благодарных поэтам!
Проклинаю благодарных тиранам!..

– но не успел этого сделать.
Разговаривающий со мной человек не собирался останавливаться:

– Но ведь количество репрессированных при Сталине – это всего несколько процентов.
Мой дед рассказывал мне, что они с бабушкой жили и ничего такого не видели.
– Да, – ответил я, помолчав лишь несколько секунд, – и мои родители тоже все время говорили мне, что они жили и ничего не замечали.
Только перед смертью мой отец рассказал мне правду.
Он рассказал о том, как каждую ночь они не спали – слушали звук поднимающегося лифта. И ждали – в их квартиру или нет?
Каждую ночь!
И то, что ваш дед не рассказал вам об этом, говорит не о том, что он ничего не видел – Сталин потратил столько сил на то, чтобы его боялись, что ничего не видеть могли только те, кто лишен разума.
То, что дед не рассказал вам правду, говорит только о том, что он не поверил вам в том, что вы его поймете.

Так кто ответит мне за те годы своей жизни, что мои родители прожили в страхе?
И еще – каждый, кто говорит о Сталине хорошо, предает своих отцов и дедов…

– …Вы художник? – видимо, моему новому собеседнику показалось, что он еще не все вопросы задал мне.
– Да.
– Получаете много денег?
– Достаточно.
– А шахтеры получают мало.
– Не вполне понимаю, к чему вы клоните.
– Неужели вы не слышали слов: «Вас бы, поэтов да художников, в шахту послать…»
– Я был шахтером. Инта. Шахта «Капитальная». Второй участок.
Так вот, сейчас я устаю больше, чем уставал, работая шахтером.
А то, что художники теперь зарабатывают не меньше шахтеров, так это – хорошо, а не плохо.
И кстати, интересно, те, кто предлагает послать художников в шахту, сами в шахте когда-нибудь работали? – я нарочно употребил словосочетание «в шахте» – как говорят шахтеры, а не «на шахте» – как говорят журналисты.
Но человек, задававший мне вопросы, этого не заметил и продолжил:
– Картины стоят дорого, а уголь дешево.
И люди за это платят.
Хотя не всем это по карману.
Вы считаете, что это нормальным?
– Я считаю нормальной такую страну, в которой людям по карману платить и за уголь, и за картины.

– Скажите, ведь вы же – российский гражданин... – начал он очередной вопрос, но удалось сразу остановить его:
– По переписи – да.
– А по происхождению?
– По происхождению, – вздохнул я, – строитель коммунизма.

– Видимо, вы не бывали голодным? И не знаете, как это тяжело? – переходя с вопроса на вопрос, мой собеседник смотрел на меня очень внимательно.
И, несмотря на то, что в моей стране ответы под внимательные взгляды доводили до чего угодно, вплоть до звонков в госбезопасность, я ответил:
– Я бывал голодным.
И именно тогда понял, что голод – это удел неудачников.
Оказаться не способным заработать на кусок хлеба не тяжело, а стыдно.

– Но ведь очень многие люди сейчас живут плохо.
И – ничего. Не возмущаются.
– Люди могут жить плохо, – ответил я, сам не зная, что я осуждаю больше: людей или условия, в которых они оказались, – но они не должны жить хуже, чем они могут.

– А как же – безработные?
– До чего же нас довели, если мы не можем найти себе занятие в своей стране и в свою эпоху.

– Вы считаете, что за стихи люди должны платить больше, чем за колбасу?
– Я считаю, что – одинаково…

…После этих слов, сказанных мной, мой собеседник еще раз очень внимательно посмотрел на меня, кивнул, как кивают не в знак согласия, а подтверждая то, что ответ получен, и смешался с толпой.
А я пошел дальше…

15

…Среди гостей нашего клуба я мог бы ходить долго, и мне было бы интересно, но я увидел моего старинного приятеля, поэта Ивана Головатова, разговаривавшего с Ларисой, и направился к ним.
Слушать двух хороших поэтов интересно уже потому, что они, разговаривая часами, умудряются почти не говорить глупостей.

Разговор шел об авторской песне:
– …Авторская песня появилась во времена цензуры и стала нелюбимой властью не потому, что призывала к свержению этой власти, а потому, что было словом непроверенным.
Не контролируемым.
А в народе популярность бардовского движения держалась на искренности и откровенности. Барды пели о том, о чем петь было запрещено официальной эстраде. И одно это уже было критикой происходящего.
Потом, когда, вначале при Горбачеве, а потом при Ельцине, цензура исчезла, и говорить можно стало обо всем – барды оказались не у дел. – В этот момент Иван увидел меня и кивнул: «Привет», продолжив разговор с Ларисой.

То, что Лариса интересовала Ивана больше, чем я, меня не обидело.
Не обижало же меня то, что Лариса интересовала меня самого больше, чем я сам.

А Иван продолжал:
– Ваше движение потеряло цель и перестало интересовать других людей.
Плохо становится тогда, когда цели нет.
– Согласна, – ответила Ивану Лариса. – Впрочем, иногда хуже может быть только тогда, когда цель есть.

В их разговоре возникла пауза, и эта пауза дала нам с Ваней возможность пожать друг другу руки.
Но пауза оказалось недлинной – между людьми, которым есть что сказать друг другу, длинных пауз не бывает – и их разговор пошел дальше:
– Лариса, раньше вас старались не замечать потому, что вы были старой правдой, теперь не замечают потому, что новой правдой вы не стали.
Возможно, потому, что вы не знаете не только того, куда нужно идти, но и того, куда сейчас идете.
– Как и вся страна, Ваня, – тихо ответила Лариса.
– Вся страна... – Иван поморщился, а потом предъявил последний аргумент поэта:

О многом я задумался сегодня:
Что было раньше?..
Есть?..
Что дальше будет?..
«На все про все пребудет власть Господня…»
Но вот заждался я – когда ж она прибудет?..

И Лариса, поиграв искринкой в глазах, ответила:

Хоть вопросов таких не счесть,
Я как будто ищу ответ:
«Если правда на свете есть,
Почему ж ее все-таки нет?..»

Слушая их, я едва не захлопал в ладони, но не успел это сделать, потому что Лариса не остановилась:

Я улыбнусь любым чужим пророкам,
Как улыбнусь своим родным шаманам.
Мне льзя прожить алаберно нароком.
Мне по душе…
По нраву…
По карману…

– Кстати, Ваня, возьмем Высоцкого.
Прошлая власть не любила его, старалась не замечать, а сейчас Высоцкого уважает и народ, и власть.
– Лариса, прошлая власть не любила Владимира Семеновича за то, что он говорил ей правду.
Нынешняя власть признает Высоцкого именно потому, что он говорил правду прошлой власти.
Если бы Владимир Семенович был бы жив, он и нынешней власти стал бы говорить правду, и тогда нынешняя власть стала бы ненавидеть его.

– А народ? – спросила Ивана Лариса.
– Народ?.. При первом президенте мы недолго побыли народом…
Но это нам не понравилось.

– А как же люди, собравшиеся сегодня у нас?
– Так же, как люди, собравшиеся на плоту после кораблекрушения... – Иван не успел договорить…

…Ничего особенно не произошло.
Просто наступила тишина, и в этой зафанфарировашей тишине появился «классик».
И началось то, ради чего, собственно, мы все собрались…

16

…Годы обошлись с «классиком» по-человечески – он постарел.
И для порядочного человека лицо «классика» стало слишком извилистым.

Будучи одним из пяти художников России, которых узнавали «в лицо», он, под тяжестью своей известности, не состарился, а поизносился.
Не как «кинозвезда», а как Сизиф.

Слишком дорого обошлось ему стремление нравиться тем, кто главнее, стремление, не давшее ему самому стать не то что бы головой – не позволившее ему стать лицом.
«Классик» успеха достиг.
Забыв о том, что успех меряется тем, какой ценой он достигнут.

Впрочем, «классика» и ему подобных я не критиковал никогда – проще всего критиковать тех, кто достиг успеха…

…Выступать со сцены, разговаривать не с собеседником, а со многими людьми сразу, когда глаза всех присутствующих в зале смотрят на тебя и являются вольным или невольным конкурентом твоим собственным глазам – не простая задача, способная смутить неопытных.
Но «классик» опытом обладал.
И не испытывал ни волнения, ни смущения.
Больше того, мне показалось, что аудитория клуба современного творчества «Белый конь» посчитана им как не слишком значительная для его общественного положения.
И, возможно, именно такое отношение к людям, пришедшим на встречу с ним, породило его словесную безответственность.
Он был уверен в неответственности за то, что он посчитал достойным в этой аудитории сказать.
Впрочем, вполне возможно, что мне все это просто показалось…

…Взгляды рассевшихся в зале людей были обращены к нему, и было видно, что «классику» это очень нравится.
В такие минуты он молодел.
И раскрывался:
– Ну что же, Бог дал нам собраться сегодня, – начал «классик» возвышенно. И оттого как-то тоскливо.
Впрочем, то, что он часто упоминал Бога не к месту, компенсировалось тем, что к месту он не вспоминал Бога почти никогда.

Некоторые из тех, кто сидел в зале, закивали, а я подумал: «Удивительная мы страна: ни во что не верим, но верим в то, что мы верим в Бога».

– И слава Богу! – по своей сущности «классик» умел «укремляться» с каждым новым Кремлем.
И посвящал свой талант каждому новому владельцу главного кабинета страны, демонстрируя то, что для желания быть холуем талант не помеха.
Но в Кремле обращали на него внимание все меньше и меньше; а на что обратить свое собственное внимание, да еще и так, чтобы не возникло проблем, он не знал. И ему пришлось искать нечто, против чего не был бы никто.
И никакими неприятностями ему бы это не грозило.
И тут подвернулось православие.

«Классик», будучи при большевиках религиозно-духовным самым малым своим краем, приземлил свою душу на подзабытое в комсомольскую юность и партийную зрелость христианство.
– …Сегодня мы собрались для того, чтобы поспорить об искусстве, – громко сказал «классик». А потом, чуть тише, соврал:
– Я люблю, когда со мной спорят.

Этим словами он оказывал честь собравшимся в зале – позволял остальным подняться до своего уровня.
И все было бы ничего.
Но дело было в том, что «классик» не любил, когда с ним вступали в спор те, кто, как он считал, ниже его.
Он вообще не любил, когда с ним спорили люди.
По его мнению, люди должны были с ним не спорить, а соглашаться.
Как он соглашался с теми, кто был главнее.
И наверняка он находил внутренние аргументы и для первого, и для второго случая.
А еще, и это знали многие, «классик» любил, когда его хвалят.
Впрочем, это было естественно даже не для классиков.
Если автор безразличен к похвале, значит, он – безразличен к тому, что он делает.

Мы с Ларисой вполне могли бы поставить себе стулья на сцене, но остались в зале, поставив «классику» единственное кресло и раскладной стол, чтобы ему было на что опереться.
И предполагали сидеть молча.
И серьезно…

…Лучше всего сидеть с серьезным видом и время от времени кивать.
Кивание невпопад производит самое благоприятное впечатление на говорящего. Вначале говорящий может удивиться, но постепенно ему покажется, что он так же умен, как и слушающие.

Я уважаю право людей говорить глупости.
Пусть люди уважают мое право – глупости не слушать…

…А «классик» простер руки в зал, правда, получилось у него не то чтобы он хотел обнять присутствующих, а, скорее, приглашая зрителей броситься в его объятья, и начал:
– Сегодня мы собрались, чтобы поговорить о будущем искусства! – эта его фраза сопровождалась таким количеством восклицательных знаков, что, если бы их выстроить в ряд, то этим рядом можно было бы подпоясать Земной шар.
«Как только человек впадает в патетику, – подумал я, – так сразу он становится неинтересным».
Впрочем, то, что собирался сказать «классик», мне было неинтересно еще до того, как он начал говорить.
Так уж вышло, что я знал все, что «классик» скажет сегодня.
По одной-единственной причине – «классик» всегда говорил одно и тоже.
Самовлюбленные глупцы – люди не неожиданные.

Менялись только фамилии тех, кто его понимает сейчас, и тех, кто оказывался не способным его понять в прошлом.
И как-то так выходило, что «классик», конечно, великий, но не полностью. Именно потому, что некие «вчерашние» и помешали величию «классика» развернуться в полную меру.
А вот если бы вчера были «нынешние», которые его понимают в полном объеме и взгляды которых «классик», разумеется, полностью разделяет, то вот тогда бы мы и смогли по-настоящему восхититься им.
Но, как говорится, не судьба, и приходится современникам восхищаться усеченным «классиком».

– Пришло время искусству вознести истину на пьедестал! – возвестил он приход новой эры. И бросил взгляд в зал, который по определению должен был быть благодарным «классику» за то, что тот открыл людям глаза.
«Вот так: живешь: то колбаса подорожает, то кроссовки износятся, – подумал я. – А время, оказывается, пришло…»

…Но я не успел довести свою мысль до логического конца, потому что из ряда у меня за спиной один человек встал.
Встал в тот момент, когда «классик» утверждался вопросом залу:
– Вы со мной согласны?!
Я оглянулся и увидел Гришу Керчина.
«Мерзавчик, пришел и не подошел поздороваться», – подумал я, а вставший перед «классиком» Григорий сказал:
– Нет. Не согласен.
– Это почему же? Вы что же думаете, что пьедестал – не достаточно почетное для истины место? – «классик» был слегка удивлен тем, что несогласные появились на такой ранней стадии его выступления, и смотрел на Керчина, выражая лицом сомнения в возможности говорить что-то более сложное человеку, который самых простых вещей понять не может.
Григорий пожал плечами:
– Я думаю, что современному искусству куда важнее понять, что место истины в жизни, а не на пьедестале.

– Да вы понимаете, что на свете нет ничего прекрасней обнаженной истины! – как и всякий человек, не владеющий аргументами, «классик» считал аргументом то, что он говорит.
И потому, хотя и не понимая этого, уверенно перепрыгивал с одного на другое.
С места, которое занимает явление, – на его свойства.

Григорий стоял молча, видимо, обдумывая ответ.
И тогда встал я потому, что ответ он подобную ерунду мне известен давно:
– Каждый, кто сталкивался с истиной, знает, что она бывает не только прекрасной, но и очень неприятной.

– И все равно... – «классик» удивленно замялся, будучи не готовым к тому, что еще кто-то может оказаться не согласным с ним, вот так, почти сразу. И после этой вынужденной заминки, за неимением лучшего, вновь вырулил на свое шоссе.
Которое, кстати, как и всякое шоссе, было выстроено не тем, кто по нему едет:
– Нет ничего прекрасней обнаженной истины!
– Есть, – сказал я.
– И что же это, например?
– Например – обнаженная женщина…

…Уже вечером, я прошептал Ларисе:
– Я говорил о тебе, – и Лариса прошептала мне в ответ:
– Я о себе и услышала…

…Выходило так, что тематика оказалась исчерпанной, еще и не приступив к черпанию.
И «классику» пришлось разыскивать новую тему.
К его чести, он нашел ее довольно быстро:
– Художники должны искать вдохновение в истории нашей Родины, – решив, видимо больше не обращать на меня внимания, «классик» сосредоточился на продолжавшем стоять Керчине:
– Надеюсь, вы признаете, что наша Родина, наша мать – самая прекрасная в мире?!.

…Я подумал о своей давно умершей матери:
«Наверное, моя мать не была лучшей в мире матерью.
Лучшая в мире мать – это мать, родившая и воспитавшая лучшего в мире сына. А моя мама оказалась достаточно мудрой женщиной, чтобы воспитать меня человеком, не считающим себя в мире лучшим.
И любил я свою маму не за то, что она была лучше других, а потому, что она была моей мамой.
Наверное, с Родиной – то же самое.
Мы ее любим не потому, что она лучшая. А потому, что она наша…»

– …Или вы тоже, – «классик» мельком взглянул на меня, но продолжил свой разговор с Гришей, – из тех, кто уделяет внимание женщинам больше, чем Родине?
– Да, – спокойно ответил Керчин. – Ведь то, что у меня происходит с женщинами, доставляет мне удовольствие.
А то, что происходит на моей Родине – нет.

– Вам нужно учиться любить Родину! – попытался променторствовать «классик», и Григорий ответил ему:
– По-моему, по-настоящему хорошо относятся к Родине не те, кто умеет ее любить, а те, кто умеет ее кормить.

– Вы, кстати, вообще-то, гордитесь своей Родиной?! – «классик» обращался уже не к залу, а одному Грише Керчину, в расчете на то, что тот перестанет ему возражать и замолчит.
Есть такие люди, которые думают, что гордость заключается в молчании перед грандиозностью темы.
Но Керчин не промолчал.
Он сказал спокойно и негромко, но так, что после его слов притих и зал:
– Знаете, наша Родина пришла в двадцать первый век такой измученной двадцатым веком, что ею не гордиться – ее пожалеть надо…

…Это оказалось для «классика» перебором.
И он сделал то, что, возможно, не позволял себе никогда раньше – вышел из себя:
– Да что вы все время спорите!
Да откуда вы взялись?!
Да кто вы такой!? – и Керчин тихо ответил «классику»:
– Я – ваш ученик…

…Гриша действительно три с половиной года учился в классе у нашего сегодняшнего гостя в «суриковке».
А потом перешел в класс Плавского.

Впрочем, теперь это не играло никакой роли, и потом, в коридоре, я спросил Керчина:
– Как дела, Григорий?
– Как видишь.
Есть проблемы – я их решаю.
Нет проблем – я их себе создаю.

Это действительно было потом, а пока «классик» вернулся на родное поле, засеянное галиматьей.
И стал призывать любить историю своей страны, потом любить ее березы, потом любить весну вообще – и все пошло своим чередом; и, скорее всего, предполагалось, что слушатели поймут какую роль в организации истории, берез и весны играл сам «классик».

Впрочем, одну новость от него мы с Григорием едва не пропустили – со времен своего последнего появления перед зрителями «классик» оказывается, стал еще и монархистом.
Наследником позапрошлой жизни.
И аргумент у него, на его взгляд, был неубиваемый:
– Монархия – единственная форма разумного правления!
Вы же жену себе на четыре года не выбираете?! – самым смешным было то, что все это говорилось серьезно.

Самый простой способ продемонстрировать людям свою глупость – это говорить глупости с серьезным видом.

Если бы глупости всегда говорились с улыбкой, никто бы и не догадался о том, что это – глупости.

«Приехали, – грустно подумал я, и потому, что доморощенные “монархисты” давно утомили. И потому, что потугах “классика” на рассуждение была дремучая болотная тоска, от которой и мои мысли забродили во мне как-то безынициативно.
Так и хотелось сказать, а потом поморщиться.
А может, поморщиться, а потом сказать:
“Ни в одной развитой стране в мире реальной монархии уже нет с середины прошлого века.
Не в девятнадцатый же век стремиться России?”

Хотя, в принципе, можно было бы разыскать какого-нибудь отпрыска Романовых, построить ему особняк на Воробьевых горах, и пусть себе страну с новым годом поздравляет.
Только что, у страны других забот нет, что ли?
А что общего между женой и властью – я вообще не понимаю.
Кстати, царей не выбирают не то что на какой-то срок, их вообще не выбирают.
В наше время быть монархистом может только тот, кто боится выбирать что-либо.

Сравнил бы “классик” власть с машиной – все ближе.
Но автовладельцы – меняют свои машины каждые несколько лет.
Кстати, а люди, если не устраивают друг друга, разводятся.
Довольно часто не дожидаясь четырехлетнего срока».

В общем, все шло своей накатанной чередой, и когда «классик» занялся любимым делом всех прохвостов – стал ругать «перестройку», не предлагая ничего взамен – вывод напросился сам собой: «Для глупости “перестроек” не бывает…»

…На этом дело не ограничилось.
Как дешевая провинциальная газета, с потрохами принадлежащая местному губеру, «классик» повторил все сказанное центральным телевидением. Только делал он это как-то неново, трухляво, соломно.
Как делается всякое повторение несвоих мыслей.
Были дежурные проклятья триждыпроклятым тупым американцам, на которые мог быть только один ответ:
– Тупые думают, что американцы тупые.
Да и вообще, ругать Америку – это простейший способ не думать о России…

…Я слушал «классика» в четверть уха, задумавшись о своем, но когда он набросился на политкорректность, назвав ее «пресловутой», мне пришлось встрепенуться.
Не потому, что мне хотелось спорить, а потому, что «классик» говорил такое, с чем не спорить нельзя.
И я подумал:
«По-моему, политкорректность – это самое большое после христианства достижение человечества.
И единственная проблема политкорректности заключается в том, что человечество до нее еще попросту не доросло.
Не доросло даже до понимания того, что политкорректным нужно быть только там, где можно рассчитывать на взаимность. Нельзя быть политкорректным с теми, кто на нее плюет, ставя свои представления о сосуществовании выше представлений окружающих.

Идеи доросли до того, что хорошо должно быть всем людям и странам.
Так что осталась сущая ерунда.
Странам и людям дорасти до идей.

Впрочем, по-моему, человечество не доросло до очень много из того, что у него есть.
Например, до того, что оружием торговать нельзя.

Но если до политкорректности человечество не доросло, то христианство оно, возможно, уже переросло. Идея “делись с ближним” как форма существования человечества становится попросту вредной.
И богатые должны кормить бедных только в одном случае – если они хотят, чтобы бедные остались бедными навсегда.

Богатые должны не мешать остальным.
А это уже не христианство, а та самая никчемная, пресловутая, необходимая человечеству политкорректность…»
И, по сути, «классик» говорил только об одном – о том, что в нашей стране не всякому говорящему есть что сказать.
А значит, не всякого говорящего нужно слушать.
Бессмысленность – лучшая пища для болтовни…

17

…А потом все переменилось.
В один момент.

И показалось, что вроде и предпосылок к этому не было.

Просто это произошло…

…На каком-то этапе «классик» решил поиграть в лидерскую откровенность, забыв, что откровенность ограничивается культурным слоем…

…Я видел художников, вскрывающих себе вены на подиуме.
По-моему, это люди, забывшие о том, что художники – это все-таки деятели культуры.
Культурного человека можно довести до того, что он вскроет себе вены.
Но он никогда не станет делать это прилюдно.

С другой стороны, я не лидер, хотя бы потому, что не хочу, чтобы за мной шла толпа.
Просто я стараюсь делать все для того, чтобы каждый человек, даже если он находится в толпе, постарался почувствовать, что человек – он.

Так что лидерская откровенность мне не близка.
Думаю, что и сам «классик» не предполагал того, что произошло после его слов.
Но по его глазам, виденным мною потом, я понял, что он не пожалел о сказанном…

…Продолжая кого-то ругать, «классик» громко сказал:
– Доходит до того, что некоторые стали заявлять, что православно-славянская культура пришла к своему завершению!
Что российская культура пришла к концу!
Ну, что можно на это сказать?!
Что!!! Я вас спрашиваю!

И тогда Гриша Керчин вновь встал и тихо просто ответил:
– Пока я жив – нет.

Он продолжал стоять в тишине зала; и, не отдавая себе отчета в том, зачем я так поступаю, я тоже поднялся со своего места.
Потом встал Ваня Головатов.
Встала Лариса.
Встал Андрей Каверин.
Встал неизвестно откуда появившийся еще один мой друг Вася Никитин.
И встал весь зал.

Наш гость замолчал. И как-то перестал бать классиком, а стал обычным, уже не молодым человеком, много видевшим и многое помнившим о том, что происходило в его и не его мире.

Потом медленно спустился со сцены в зал, пожал кому-то руку и молча встал вместе со всеми между рядов в зале.
И оказались безразличными те глупости, которые говорил он, те глупости, которые говорил я, и все то, что говорили остальные.
Своим молчанием поднявшиеся со своих мест люди, пришедшие в Клуб современного творчества «Белый конь», сказали самое главное.
И дали ответ на вопрос о том, пришел ли конец нашей, российской, культуре?..

…Потом было фотографирование с нашим гостем, и Лариса, как президент клуба, была рядом с ним, легкий шум, переразговоры ни о чем, улыбки, неоконченные споры – все то, что вполне могло обойтись без меня.
И я уже готов был потеряться среди остальных в зале, но ко мне подошел тот человек, который еще до появления нашего гостя слегка помучил меня вопросами о либералах и сталинистах:
– Петр, похоже, вы – порядочный человек.

Наверное, я очень дурной человек, потому что, если мне искренне говорят о том, что я хороший, мне это приятно.
Даже если я сомневаюсь в том, что то, что я слышу, соответствует истине.

– И вас не купишь ни за какие деньги.
Согласитесь со мной, что очень легко быть честным, до тех пор, пока не предлагают миллион долларов, – сказал он.
В ответ я промолчал, не потому, что был с ним не согласен.
Просто я знал, что очень многим легко быть честным до тех пор, пока не предлагают пятьсот рублей.

Да и вообще подумал: «Порядочный тот человек, который никогда не пытается договориться со своей совестью…»

– В этом проблема, – проговорил человек, начавший непростой разговор со мной, отходя, и мне пришлось ним согласиться:
– Да.

Напоследок этот человек сказал мне:
– Прости нас, Господи, – и мне нечего было добавить к его словам. Но появившийся из-за его спины Вася Никитин ответил за меня:
– Только не всех скопом.

Больше Василия я в этот день не видел и не смог спросить его о том, почему он опоздал к началу встречи.
Впрочем, я давно привык к тому, что к месту раздачи глупости кто-нибудь из моих друзей обязательно опаздывает…

…А потом, освободившись от хозяйских обязанностей, ко мне подошла Лариса и продемонстрировала, что некоторые дни иногда заканчиваются лучше, чем мы надеемся.
Ее глаза соотносились с радостью:
– Нас оказалось так много… Весь зал, – прошептала она, смахнув слезу, выдавшую правду ее глаз.
– Думаю, даже больше, – тихо ответил я своей поэтессе.
– А кто еще?
– Например, бабушка маленькой Лизы.
– Лиза, когда подрастет, тоже будет с нами…

– …Я написала песню «Белая ворона», думая, что я одна какая-то особенная.
А оказалось, что вокруг меня все люди – необычные.
– И я?
– Ты не вокруг, – Лариса опустила ресницы:
– Ты – во мне…

– …Мы так и остались без обеда, – Лариса положила свои руки мне на плечи:
– Знаешь, что – я целую кастрюлю классного борща наварила.
Поведи меня сегодня ко мне.
– Да, милая. И ты увидишь, куда я тебя приведу, – проговорил я, и Лариса ответила:
– Куда бы мужчина ни вел женщину, он всегда ведет ее в постель…

18

…На Остоженке плотность стоящих под бесконечные светофоры машин была такой, что Лариса долго не могла вывести свои «Жигули» со двора.
– Вот так. Сидишь в машине, жжешь бензин и думаешь, что куда-то едешь. А на самом деле стоишь в пробке, – прошептала она, и мне ничего не оставалось, как согласиться:
– Как и вся страна.

Наша с Ларисой общая жизнь, постояв в пробке, постепенно тронулась в путь.
Впрочем, поначалу довольно вяло.
Но постепенно набирая скорость…

…Через час мы выбрались за пределы Кольцевой дороги, главной околицы страны, и столица осталась у нас за спиной.
А может быть, за плечами.

Великая русская река Пихорка, которую нам пришлось проехать при въезде в Балашиху, была столь громоздка, что местами достигала восьми сажен. Да не каких-нибудь простых, а косых, в которые простая сажень укладывается вся, да еще с тремя четвертями.
Сам город Балашиха, несомненно, относился к старинным, хотя антикварных строений имел не много; просто строился он тогда, когда все, что строилось, выходило, если не древним, то, во всяком случае, каким-то устаревшим.

Ларисина башня стояла особняком, среди невырубленных деревьев, и была, наверное, самым большим домом в микрорайоне.
Когда мы подъезжали к дому Ларисы, откуда-то из сумрака раздался колокольный звон, и здесь, в тишине Подмосковья, я понял – какой звон называется малиновым.

Услышав звон колоколов, Лариса посмотрела на меня:
– Как ты думаешь, художники должны дружить с церковью?
– Наверное, милая.
Только это не всегда получается.
– Почему?
Потому что любой настоящий творец всегда конкурент с другими творцами.
– И в чем вы конкурируете?
– В том, кто сделает мир лучше.

– По-твоему, хороший художник должен перехитрить Бога и сделать мир лучше, чем он есть?
– Да. Только слово «перехитрить» здесь не очень подходит.

– Но мы должны приспосабливаться к тому миру, в котором мы живем.
– Милая, человек приспосабливается не к среде – к среде он приспособлен с момента своего рождения. Человек приспосабливается к своей культуре.
– К своему искусству? – переспросила меня Лариса.
– Нет. К культуре – она больше, чем одно искусство.
– А искусство?
– Оно просто делает культуру стоящей того, чтобы к ней приспосабливались люди.

– А как же грехи людей? – Лариса говорила серьезно, и я отвечал ей так же:
– Понимаешь, если бы я жил в прошлые века, я был бы таким же, как то время, в которое я жил. И старался бы не совершать пакостей, потому что боялся бы того, что меня не простит Бог.
– А теперь?
– Теперь я, как и мое время, вырос. И стараюсь не совершать пакостей не потому, что боюсь, что меня не простит Бог, а потому, что боюсь, что я сам себя не прощу.

– А Бог? – спросила Лариса, и я улыбнулся:
– Каждый, кто старается не совершать пакостей, как минимум избавляет Его от лишних забот.

– Я когда-то думала, что все художники очень любят мир, – проговорила Лариса.
– Это все равно что сказать, что все художники сумасшедшие.
Художник даже на равных с миром быть не может, потому что мир может делать человека и лучше, и хуже. А художник должен делать мир лучше, – еще успел сказать я.
И после этих слов стал целовать Ларису.

На шестой этаж мы поднялись только через десять минут.
Лариса открыла дверь, и я переступил порог ее дома.
Не знаю, чего я ожидал – жилища богини или приюта философа, хай тека мыслящего авангарда или плюшево-будуарной обстановки обеспеченной бизнес-дамы.
Ларисин дом был самым обычным двухкомнатным домом; и лишь одно – несколько гитар на стенах – выдавало, вернее, рассказывало об интересах хозяйки.

Я провел пальцами по струнам одной из гитар, и Лариса провела пальцами по струнам другой.
И звук той гитары, к которой прикоснулась она, наложился на еще не затихший звук тех струн, к которым прикоснулся я.

…А потом у нас была первая ночь, и президент клуба современного творчества «Белый конь» продемонстрировала, что она прекрасно умеет руководить не только моими днями, но и нашими общими ночами.

Являясь женщиной, имеющей собственного мужчину, Лариса оставалась женщиной – становилась на сторону мужчин.
Вообще, секс – это такое занятие между мужчиной и женщиной, при котором и мужчина, и женщина желают успеха мужчине…

…Обняв возгоравшееся тело Ларисы, я увидел, как день закрылся…

…Я прекрасно выспался той ночью – под удачи вообще хорошо спится.
А наутро, когда Лариса еще спала, я тихо вышел в коридор и увидел ее дочь, сидевшую перед телефонным аппаратом спиной ко мне.
И стал невольным свидетелем чужого, хотя и родственного представления о том мире, в котором жили мы с Ларисой.

– …Прикинь, моя материя в движении, приволокла своего кавалера…
– …Ага… Молодой… Ленина видел…
– …Знаешь, кажется, у наших мамонтов одно на уме: набить брюхо за столом и завалиться друг к дружке в постель…
– …Прикинь, в два часа ночи просыпаюсь, а у них кровать скрипит – другого дела не знают…
– …А моя, думаешь, что?.. Вчера сидит перед телевизором. Я ее спрашиваю: «Какой курс акций “Газпрома”»?
А она мне: «Я погоду слушала…»
– …Ну, ни в чем не разбираются. Я свою спрашиваю: «Как, по-твоему, сколько стоит акция “Газпрома”»?
А она мне: «Не знаю… Наверное, тысячу долларов…»
Они, кстати, сейчас по двадцать три рубля – надо брать…
– …Вот я и говорю – наших мамонтов ничего кроме подушки и кастрюли не интересует…
– …Вот… Вот.
Их поколение – это презерватив на столовой ложке…

Не скрою, меня развеселило такое определение места нашего поколения в мировом эволюционном процессе, но я изобразил кашель – мне стало неудобно за то, что привелось подслушивать чужой разговор.
Девушка оглянулась и увидела меня:
– Ой! Простите, – вырвалось у нее, и она тут же положила трубку телефона, не окончив разговор.
– Ничего. Извини и ты меня. Я слушал твои слова неумышленно.
И спасибо.
– За что? – удивилась девушка. Наверное, в ее представлении услышанное мной должно было вызвать не благодарность, а как минимум раздражение.
Но обиды на ее представление о нас у меня не было, и я просто повторил:
– Спасибо.
– За что?
– Спасибо за то, что вырастила такую мамочку.

После этих слов дочка Ларисы внимательно посмотрела мне в глаза, словно сомневаясь в мере серьезности, с которой можно было разговаривать со мной.
Потом бросила взгляд на дверь спальни матери:
– Н-да… Похоже, что жизнь – не самый хороший режиссер, – проговорила девушка, и мне ничего не осталось, как улыбнуться прорастающему поколению:
– Зато – самый лучший автор сценария…

…В это время дверь спальни отворилась, и на пороге появилась Лариса.

Это в старые времена, чем презентабельнее женщина, тем больше бигудей, в которых ей приходится спать, загромоздив и себя, и свой сон.
А современная женщина – это «Мэри Кей» на тумбочке после ночи, которая была в удовольствие ночи, а не дня.

То, что Лариса была в одной ночной рубашке, сразу сформировало координаты ее доверия и к дочери, и ко мне.
И продемонстрировало ее взрослость – понимание меры искренности с окружающими:
– Утро хорошее… Познакомились? А то вчера как-то мельком виделись.
– Да, мамочка, – ответила дочка, и Лариса, подойдя к ней, поцеловала ее в щеку:
– Доча, милая, мы еще не выспались.
– Понимаю, мамочка, – девушка повернулась и направилась в кухню. И уже у двери, оглянулась и, не удержавшись, рассмеялась:
– Досыпайте.
Только по-быстрому. Пойду вам кофе приготовлю…

…После завтрака я ненадолго остался на кухне один – дочка ушла по своим делам, а Лариса вернулась в спальню.

Перед уходом дочка Ларисы внимательно посмотрела на меня:
– Мама что-то говорила о вас.
Кажется, вы – баснописец?
– Я не баснописец, а художник-концептуалист.
– Н-да, – вздохнула девушка. - Ну, раз вы концептуалист – значит, маме повезло вдвойне…

…Когда дочка ушла, я еще успел спросить Ларису:
– Чем она занимается?
– Тем же чем и мы в ее возрасте – учится.
– Правильно делает, – проговорил я и подумал о том, что в возрасте наших детей мы учились по-другому.
Не так, как они, да и не так, как учился весь мир.
В то время, когда американский негр учился для того, чтобы стать менеджером и начать жить хорошо, мы, россияне, даже слова такого не знали и учились для того, чтобы учиться.
И были счастливыми уже от того, что даже не понимали этого…

…Через несколько минут Лариса вернулась, набросив на плечи дубленку:
– Посмотри. Купила недавно.
Болгария, но выдают за итальянскую.
Тебе нравится?
– Нравится, – ответил я. Дубленка действительно смотрелась на Ларисе красиво. – Сколько она стоит?
– Просили четыреста долларов, но ведь у меня улыбка на пятьдесят.
Так что за триста пятьдесят отдали.
Нормально?
– Очень красиво, – говорить Ларисе о том, что если бы она улыбнулась девять раз, ей еще и доплатили бы, не имело смысла.
Но, похоже, она прочитала мои мысли:
– Да? А если я тебе улыбнусь, ты мне заплатишь?
– А что я уже делаю, – ответил я и полез в карман.
Триста долларов – это было все, что у меня было.
– Значит, еще и обмоем в ресторане, – засмеялась Лариса. – Приглашаю вас, господин вице-президент, на корпоративную клубную вечеринку, на которую приглашается только узкий круг самых избранных.
– Я воспользуюсь блатом у президента…
…Никто из нас двоих утром не знал, что в ресторан вечером мы зайдем не в Москве на другом конце Московской области.
Потому что в Москве нам станет не то чтобы несносно, просто как-то неуютно.
И нам захочется уехать из столицы страны, для которой мы попытались сделать доброе дело.

Все было в том, что как бы хорошо нам с Ларисой ни было в ее доме, но в клуб приходилось ехать, потому что нам предстояло встретиться с человеком, желавшим стать крупным чиновником.
Мы ничего не знали об этом человеке, и в этом не было ничего странного – мы и обо всех остальных людях знали немного.

Хуже было то, что мы с Ларисой понятия не имели о том, чем могли быть ему полезными.
Наша польза предполагалась как что-то априорное.
Что оставляло широким как поле нашего применения, так и поле наших фантазий.
– Если дело в «корпоративе», заломлю гонорар, – сказала Лариса, заводя мотор. И я ответил, усаживаясь на сидение и пристегивая ремень:
– Если дело в «корпоративе», то и заламывать не придется.
Сами предложат.
Но если не в «корпоративе», то, боюсь, – тоже.

– Как ты думаешь, зачем нас зовут?
– Лариса, если нас зовут, чтобы думать – то мы что-нибудь придумаем.
А если нас зовут не затем, чтобы думать, то и думать нечего.

– Петр, да ты – просто осетрина нашей культуры.
– А ты – кто, милая?
– Я – уклейка.
– Нет. Ты – золотая рыбка, – улыбнулся я, глядя в окно на улицы Балашихи, ставшей мне за одну ночь не чужим городом.
О том, что мы видим друг друга в последний раз, ни я, ни Балашиха в этот момент не догадывались…

19

…То, что люди, разговаривающие друг с другом, по нашей традиции всегда смотрят в глаза друг другу – ерунда.
Те четверо, что вошли в помещение Клуба современного творчества «Белый Конь», смотрели куда угодно, только не на нас с Ларисой. При этом они тыкали в двери и окна пальцами и, казалось, не слушая наших ответов, задавали один и тот же вопрос:
– Куда ведет?
– Куда ведет?
– Куда ведет?..
В конце концов мне стало смешно, и я просто спросил:
– Скажите, что вас интересует, и мы сами ответим на все ваши вопросы.
И тогда один из вошедших подошел ко мне. Вначале, в полутьме коридора, я не разглядел его.
И узнал только сейчас.
Это был тот человек, который донимал меня вопросами о либерализме и сталинизме вчера – как и вчера, он очень внимательно смотрел мне в глаза:
– То, что вы знаете ответы на многие вопросы, вы показали мне недавно.
– Кто вы? – спросил я.
– Я – начальник охраны. А это – мои сотрудники.

– Извините, – проговорил я.
– За что?
– Знаете, а я подумал, что вы из тех пиарщиков, которых нанимают против нас.
Среди них много прохвостов.
– Если против вас нанимают прохвостов, значит вы – порядочные люди.

– А зачем вы приходили вчера? – спросил я начальника охраны.
– Зашел осмотреть место, а потом мне стало интересно.
– Теперь интересно и мне. Я могу задать вам вопрос?
– Спрашивайте. И если ответы не выходят за пределы моей компетенции, я постараюсь ответить.
– Кто тот человек, который придет к нам сегодня?
– Он сам расскажет вам о себе то, что посчитает нужным.
– Зачем же ему нужна наша помощь?
– Не знаю.
Возможно, затем же, зачем ваша помощь нужна всем остальным людям.

– Что он собирается сделать?
– Стать депутатом Думы…

…Услышав эти слова, я вспомнил, как однажды мне пришлось выступать в школе, и, уже не помню, каким образом, разговор с детьми зашел о том, кто такие депутаты?
Ответы детей были самые одинаковые:
– Депутаты – это те, кто заседает в Думе.
– Депутаты – это те, кто принимает законы.
– Депутаты – это те, кто выступает по телевизору.
И даже:
– Депутаты – это те, кто думает.
Но вот один мальчик сказал:
– Депутаты – это те, кто из-за тысячи долларов даже не наклонится…

– …Это умный человек? – я довольно бессмысленно продолжал допытывать начальника охраны человека, собравшегося прийти к нам за поддержкой.
– Это богатый человек.
– Нефть?
– Нет.
– Газ?
– Нет.
– Значит – золото?
– Значит – пиво.

– Зачем вам нужно все это точно знать? – спросил меня начальник охраны, и я искренне пожал плечами в ответ:
– Хуже отсутствия информации – только неверная информация…

– …Ну что, начнем переговоры?
Или – помолимся для начала? – с порога раздался человек, вошедший в зал клуба современного творчества «Белый конь», и я ответил, ему в тон:
– Можем и помолиться.
Ведь молитва – это тоже разновидность деловых переговоров.

– Надеюсь, вы серьезно относитесь к религии? – спросил человек, вошедший в помещение нашего клуба после того, как клуб был обследован его охранниками.
Вопрос был задан совершенно серьезно, но что-то в том, как именно он был задан, наводило на мысль, о том, что человек, задавший этот вопрос, относился серьезно к чему угодно.
Только не к вере в Бога.
Это был первый тест.
И нам с Ларисой пришлось его выдержать:
– Мы относимся к религии очень серьезно.
Иногда – куда серьезней, чем она этого заслуживает, – что еще оставалось ему ответить, ведь мы, как и вся страна после «перестройки», быстренько записали себя в православные.
Хотя бы потому, что понятия не имели о том, куда нам себя записать.

– Современники, вы, надеюсь, православные?
– Конечно православные.
Такие же, как и все остальные наши современники…

…Наш гость остановился на пороге, хозяйским взглядом осматривая помещение клуба.
Видимо, прикидывая – с чего бы начать игру в главную роль?

Он был молод. Самоуверен. Доволен собой.
И наверняка имел на это право.

И пусть встретив такого на улице – пройдешь мимо, не обратив внимания.

Лицо и галстук при лице.
Правда, в его галстуке было что-то каннибальское.
И в тоже время во всем остальном его образе явно водилось что-то шала;вливое.

На меня он произвел впечатление.
И манерой держаться с незнакомыми ему людьми, и дорогой одеждой, и какой-то боярской дремучестью человека, знающего, что до Бога далеко ему, а его подчиненным далеко до него; и оттого – ни перед кем не несущего ответственности.
Но поначалу я не понял, в чем заключалось впечатление, производимое им.
Понял потом – этот человек был из тех, кого встречают по одежке, а провожают потому, что больше терпеть не могут…

…Богачи – люди, безусловно, умные.
Иначе они богачами не стали бы.
Только не надо забывать, что наши богачи – такие же дураки, как и наши бедняки.

Это по уму богатые большие.
А по глупости – такие же, как и все остальные.

Впрочем, к глупым я отношусь совершенно спокойно и не боюсь их, потому что дурак опасен только тогда, когда получает право проповедовать.

Кстати, в том, что человек умен, нет никакой его заслуги.
Он таким уродился.
И это не награда от судьбы.
Это крест.
Ведь общаться-то все равно приходится с обычными людьми.
Не умными и не глупыми – обычными.

Но если умный сталкивается с глупыми, то первое, что сделают глупые с умным человеком, это – объявят его дураком.

Впрочем, ничего этого я говорить не стал. Потому что помнил, как однажды сказал Ивану Головатову после того, как стал свидетелем его переговоров со спонсорами:
– Ты такой умный, что молчал, пока все остальные говорили.
Только в самом конце рассказал переговорщикам о том, что хочешь ты, – и Иван ответил мне:
– Тот, кто начинает разговор с молчания – умен дважды…

…Я сидел перед человеком, решившим пойти в политику, наверное, понятия не имеющем о том, зачем нужна политика, и зачем политике нужен он.
И смотрел ему в глаза, в которых, кроме уверенности в собственном праве поступать, как ему хочется, не было ничего.
А Лариса – поодаль, у меня за спиной, на табуреточке с вертящимся сиденьем, у рояля.

– Вот… Решил пойти во власть, – начал наш гость, видимо, заранее чувствовавший себя хозяином. И я не удержался и не дал его речи развернуться ни вширь, ни вглубь:
– А зачем? – спросил я несколько смущенно, заметив, как удивленно поднялись брови моего собеседника.
Видимо, из нас двоих я был единственным, кому оказалось непонятно, зачем успешному бизнесмену нужно идти в Федеральное собрание.

При этом я совсем не против того, чтобы успешный бизнесмен был бы еще и политиком.
Я даже не против того, чтобы политиком стал бы успешный футболист.
Просто человек должен быть и бизнесменом, и политиком по отдельности, а не бизнесменом, использующим политику в интересах своего бизнеса.

– Ну, – впервые замялся гость, не находя что сказать, но понимающий, что говорить что-то надо. – Буду бороться с нашими врагами.
Не знаю, почему гость назвал врагов «нашими», предполагая некую общность рати супостатов, выступающих против меня и против него.
Вообще-то, у торговца алкоголем и у художника бывают одни и те же друзья, но враги – как правило, совсем разные.
В ответ я пожал плечами и ничего не сказал.
Кроме всего прочего, потому, что помнил, что по крайней мере весь двадцатый век Россия несла потери от своих властей куда большие, чем от всех врагов вместе взятых…

…Вообще, вопрос «Зачем?» встает передо мной последнее время довольно часто.
Бывает, приходит ко мне взрослый человек, приносит свои рисунки и спрашивает:
– Посмотрите, пожалуйста, – потом доспрашивает:
– Может, мне стать художником? – в таких случаях я не смотрю рисунки, а просто задаю вопрос:
– Зачем?
– Что – зачем?
– Зачем вам становиться художником, если вы сами не знаете – должны ли вы художником стать?..

– …В общем, где наша не пропадала! – сказал наш гость, подытоживая свое стремление стать депутатом.
«Где наша не пропадала?» – подумал я в ответ, но, подумав еще, вспомнил, что «наша» пропадала везде, и ничего не сказал.

Видя мое молчание, а молчание можно не только слышать, но и видеть, наш гость, наверное, решил, что ему пора забрать инициативу в свои руки и положить ее во внутренний карман своего пиджака:
– Бизнес должен идти в политику, – заявил он, – как политика идет в бизнес.
– А разве политика идет в бизнес? – переспросил я.
– В бизнес идет государство. Это называется экономической политикой.
– А мне всегда казалось, что, если государство идет в бизнес – это называется коррупцией.

– Но вы согласны с тем, что власть должна быть сильной? – наш гость задал этот вопрос с такой очевидностью в своей правоте, словно спрашивал: «Вы согласны с тем, что Земля – круглая?»
И мне ничего не осталось, как ответить:
– Нет.
– Почему?
– Потому, что сильным должен быть закон.
Власть законов ограничивает власть.

– Ну, вы и де-емо-о-крат, – представление о человеке как о демократе явно выходило за пределы представлений моего собеседника о том, каким должен быть человек.
Не то чтобы наш гость был лишен воображения.
Просто он был из тех людей, которые не представляют себе, что на свете может быть что-то, кроме того, что они ожидают.

И деньги, заработанные им, только подтверждали ему его ошибочную правоту.
А я разговаривал с ним потому, что поговорить – это, в конце концов, лучше, чем не поговорить:
– Да, – улыбаясь владельцу пивных заводов, ответил я, – потому что демократия – это система, лучше всего сочетающаяся с человеком.
Хотя у демократии есть недостатки.
– Интересно, и какие же?
– Если дураков больше, то все люди вынуждены жить той жизнью, которую выбирают дураки.
Даже если эта жизнь самим дуракам не нравится.

– И как же можно с этим бороться? – наш собеседник задал мне свой вопрос так, словно на него могло быть несколько ответов.
А не один-единственный:
– Умнеть.

– Умнеть? И до каких же пределов? – этот вопрос был задан мне тоном, не позволявшим сомневаться в том, что спрашивающий всех пределов не только достиг, но и превозмог их.
И потому я ответил довольно вяло:
– До понимания того, что демократия – это самая совместимая с человеком система.

– Вы художник, и ничего не понимаете, – в голосе нашего гостя появились покровительственные ноты. Как у взрослого, разговаривающего со своим ребенком:
– Вы – художник.
А художник должен быть художником. Как сталевар – сталеваром. Хлебопек – хлебопеком. Солдат – солдатом.

Я сидел перед этим человеком молча. Потому что не знал – сумею ли объяснить ему, что художнику, чтобы быть художником, нужно понимать очень многое.
Во всяком случае, художнику нужно понимать в жизни больше, чем понимают остальные люди.

Художник не может быть только художником, потому что если художник только художник, он не художник, а ремесленник.
Кстати, солдат, если он – только солдат – не солдат, а наемный убийца.

Человек должен быть больше своей профессии.

И может быть, лишь пивовар может быть только пивоваром…

…В работе художника и работе политика есть одна общая черта: художники и политики делятся на тех, кто считает, что их работа – это ремесло, и на тех, кто понимает, что их занятие – это творчество…

– …Между прочим, – не унимался наш гость, – я слышал, что вы не только художник, но еще и писатель.
Мне ничего не оставалось, как кивнуть головой:
– А Лариса Павловна, – я оглянулся на сидевшую у рояля Ларису, – поэтесса и бардесса.
– Да? Очень интересно. Скажите, а как человек становится писателем или поэтом?
– Человек становится поэтом или писателем тогда, когда понимает, что может додумать за остальных людей то, что недодумали сами люди.

– Да? Может, когда-нибудь и обо мне что-нибудь напишете? – проговорил он, я в ответ вновь пожал плечами:
– Может быть.

– А может, мне самому написать что-нибудь? – размечтался о многообразии своих способностей кандидат в депутаты. – Ну, скажем, книгу?
И я ничего не ответил ему, потому что понимал, что если он и напишет что-нибудь, «скажем книгу», то издаст ее без всяких проблем.
Денег у него, безусловно, достанет.
Только каждая изданная «скажем книга», это прежде всего десяток вырубленных на бумагу деревьев.

– А что? Вот возьму и стану писателем! – владелец пивных заводов произнес эту фразу так, что всем остальным и в голову не должно было приходить сомнение в том, что всем остальным он уже стал.
И я ничего не ответил ему, потому что понимал, что писателем может стать только тот, кто им родился…

– …Ну ладно. Давайте-ка я расскажу вам о себе. О том, чего мне удалось добиться в жизни, – проговорил наш гость, и мне не пришлось изображать внимание.

Но для начала нашему гостю пришлось внести одну ясность:
– Вы понимаете, что мне нужно понравиться своим будущим избирателям? – И я ответил на эту ясность ясностью еще большей:
– Постарайтесь понравиться нам.
А мы уже сделаем все для того, чтобы вы понравились всем остальным…

…Я действительно внимательно слушал все, что он стал говорить мне и Ларисе.
И в словах нашего гостя звучала вполне заслуженная и, кстати, уважаемая мной гордость за самого себя:
– По профессии я раньше был простым инженером.
И нечего над этим смеяться…

…Я и не собирался смеяться над тем, что кто-то был простым инженером, хотя бы потому, что понимал, что быть инженером совсем не просто.
И вообще, ерунда, что люди искусства не любят «технарей». Просто у техники и у искусства разные области применения результатов.
Технические решения помогает эволюции.
А искусство устраняет природные недостатки.
И не техника, а именно искусство способно вступить в конкуренцию с создателем.

Хорошие инженеры рождаются для того, чтобы сказку сделать былью.
А хорошие художники – для того, чтобы быль сделать сказкой…

– …А сейчас – я, – наш гость не стал внедряться в исторические дебри и рассказывать о том, каким путем и какой дорогой он всего достиг, а сразу перешел к результатам, – основной владелец целого ряда больших и маленьких пивных заводов в Москве и ближних к Москве областях. Разумеется, я сотрудничаю со всеми розничными сетями. Кроме того, мне принадлежит сеть пивных магазинов в Москве и области.
Ну и так, еще кое-что. По малости.
Кстати, несколько ящиков моего пива будут доставлены вам в клуб уже сегодня.
– Благодарю, – сказал я, ограничившись этим простым словом.
Я действительно был ему благодарен, а том, как будут ему благодарны мои друзья, можно было и не рассказывать.

– Заводы и магазины приносят мне прибыль, – сказал наш гость, но увидев, что я смотрю на него очень внимательно, повторил, видимо сомневаясь в том, что его слова до меня дошли:
– Да. Магазины. Я произвожу пиво для того, чтобы его продавать.
Думаю, что и вы пишете ваши картины для того, чтобы продать их, – в ответ я промолчал, потому что не знал, сумею ли я объяснить владельцу пивных заводов, что пишу свои картины не для того, чтобы их продать, а для того, чтобы их написать.

– И уверяю вас, что на моих заводах полный порядок.
На моих заводах полный социализм.
– А профсоюзные организации на ваших заводах поддерживают ваше выдвижение кандидатом в депутаты? – спросил я.
– Профсоюзные?.. Профсоюзов у меня нет.
Да и зачем они?
Я ведь и так для своих рабочих коммунизм строю, – говоря это, он заметил ироничное выражение моего лица:
– Вас что-то удивляет?
– Нет, – ответил я, – меня совсем не удивляют строящие коммунизм молодые люди из тех, что коммунизм никогда не строили.
Меня удивляют строящие коммунизм люди зрелые из тех, что уже однажды попытались построить коммунизм.

– Да вы не волнуйтесь.
Менеджеры обеспечат, и все мои рабочие проголосуют за меня.
– Да я и не волнуюсь, – успокоил я своего собеседника:
– На ваших заводах ведь – коммунизм.

На этом месте я едва не зевнул.
Не оттого, что захотелось спать – просто я никогда не верил в коммунизм.
Хотя бы потому, что коммунизм никому не нужен.

Да и вообще, мне непонятна радость людей, низводящих своих современников до уровня пролетариата.

– Ну не коммунизм, так социализм – точно, – владелец пивных заводов явно не понял, что я ему сказал, и продолжил:
– А вам что – не нравится социализм? – удивленно спросил меня владелец пивных заводов и сетей специализированных магазинов.
И это действительно удивило меня.
Хотя мне давно уже пора было привыкнуть не только к тому, что у нас как нищий, так обязательно про социализм, но и к тому, что – как богатый, так – тоже.

– Нет. Не нравится, – улыбнулся я нашему гостю в ответ.
Мне давно легко разговаривать с богатыми людьми, потому что я от них стараюсь не зависеть; и оттого разговариваю с ними, как и со всеми остальными.
– Почему?
– Потому что социализм – это отказ от частной собственности, а значит, и от личной инициативы.
До социализма человека нужно «опускать», потому что нормальный человек больше социализма.

– По-моему, социализм можно было реформировать, – кандидат в депутаты заговорил о том, в чем не разбирался не только он, но и все остальные российские политики и экономисты.
Во всяком случае – большинство из них.

– Что же реформировать, – проговорил я, – если частная собственность не только запрещена, но это запрещение – объявлено достижением.
Когда выбрана неправильная дорога, то не обувь менять надо.
А искать другое направление…

– …Знаете, я хочу войти в партию власти.
И не надо мне рассказывать о том – хорошая она или плохая.
Что бы там люди о ней ни думали.
– Да я и не рассказываю.
Просто некоторые явления сами рассказывают о себе больше, чем люди выдумывают о них.

– Ну, знаете, каждый народ имеет ту власть, которую он заслуживает.
Это – народная мудрость, – приписав народу то, что народ никогда не говорил и не думал, владелец пивных заводов заставил меня вступиться за народ:
– Это неправда, – довольно мягко возразил я строителю социализма без профсоюзов на пивных заводах:
– Власть всегда хуже своего народа.
Но не в этом дело сейчас.
– А в чем?
– В том, что я, например, заслуживаю лучшей и уж в любом случае более честной власти, чем та, что есть.
Так что или не повторяйте глупости про народ и власть, или не считайте меня народом.

– Но вы, по крайней мере, признаете, что эта партия побеждает на выборах?
По крайней мере, в этом ее достоинство, – все высказывания кандидата в депутаты держались на «честном слове».
И слово это честным не было.
– Признаю, – ответил я. А потом развил свою мысль:
– Правда, не вижу никакого особенного достоинства в том, что кто-то пообещает перед выборами больше, чем все остальные.

– Но большинство будет с нами! – как-то незаметно кандидат в депутаты перешел на шипящие восклицания.
– Ничего страшного в том, что в стране есть большинство – нет.
Важно, чтобы за большинство не было бы совестно.

– За большинство не может быть совестно! – наш гость мастерски перешел на восклицательно-утвердительнные знаки, явно гордясь своим мастерством, но забыв о том, что на говорение глупостей мастерства не бывает.

– Иногда – может, – довольно грустно ответил ему я потому, что мне не хотелось вступать в бессмысленный спор.
– Это – почему? – не унимался владелец пивных заводов.
– Потому, что большинство, кроме всего прочего, это – самое удобное место для подлецов.
И обычных прохвостов.

– А вы сами-то – за большинство? – поинтересовался кандидат в депутаты.
И при этом было совершенно очевидно, что ему безразлично не только то – поддерживаю ли большинство я, но и то – поддерживает ли большинство хоть кто-нибудь.
– Видите ли, ни для меня, ни для большинства нет никакой чести в том, чтобы быть заодно.
Да и не интересно мне это.
– Это – почему? – започемучил меня кандидат.
– Потому, что большинство у нас – какое-то «нижнее».
А мне неинтересно быть с «нижним большинством».

Я действительно последнее время редко бывал вместе с большинством. Хотя ни я, ни большинство, кажется, не придавали этому никакого значения.
Просто выходило так, что если, на мой взгляд, большинство было право – оно вполне обходилось без меня.
А если, на мой взгляд, большинство было не право – я вполне обходился без него.

В это время, не вставая с табуреточки у рояля, Лариса проговорила так тихо, что кандидат вряд ли расслышал, хотя начальник его охраны очень внимательно посмотрел на президента клуба современного искусства:

На все вопросы есть ответ
(Хотя, быть может – это шутка;
И все известно много лет…):
«Пусть с большинством
не станет жутко…»

Я видел, что Лариса импровизировала, и мне было приятно, что она делала это в поддержку мне:
…А с большинством я или нет?
Мне там, где я стою – не видно.
Но есть один простой ответ:
«Пусть с большинством
не будет стыдно…»

…В отношении большинства у меня было свое мнение.
Как и у большинства россиян.
Большинство у нас доверяет прежде всего своему вкусу. А потом уже – всему остальному.
Это происходит не оттого, что большинства хороший вкус, а потому, что у большинства вкуса нет.
И вкус заменяется обывательским понятием «нравится» или «не нравится»…

– …Но вы, во всяком случае, согласны с тем, что народ голосует за нас.
Об этом говорят цифры.
Вы хотя бы своим глазам верите? – кандидат в депутаты говорил тоном, предполагающим презумпцию его правоты, а я попытался припомнить – были ли в истории случаи, когда правда выяснялась голосованием?

– В последнее время я не всегда верю своим глазам, – вздохнул я. – Но я больше никогда не верю подсчетам на выборах.
– Почему же – только в последнее время?
– Потому, что не хочу соглашаться с тем, что это время станет последним.

– И что же такое должно быть у власти, чтобы она стала вызывать ваше уважение? – вопрос был задан таким тоном, что было очевидно, что спрашивающий уверен, что у современной власти есть все, что ей необходимо, для того, чтобы ей быть властью.
И я ответил:
– Совесть.

– Народ нас любит! – заявил владелец пивных заводов. А я сидел перед ним молча, потому что не знал – нужно ли мне подтвердить, что народ любит «партию власти» или сказать так, как есть на самом деле…

…А потом, не удержавшись в очередной раз, я задал кандидату в депутаты вопрос, который задавать, наверное, не следовало. Но который меня совершенно искренне интересовал.
И мой собеседник, владелец пивных заводов и сетей пивных магазинов, успешный бизнесмен, уверенный в себе человек, наверняка не раз с честью выходивший из самых трудных ситуаций, «прокололся» на моем очень простом вопросе.
Видимо, беззатейно оказавшись к этому не готовым.
И он ответил правду на вопрос, который я ему задал:
– Скажите, быть депутатом рентабельнее, чем торговать пивом?
– Конечно…

20

…В этот момент молчавший до сих пор начальник охраны пивного кандидата в депутаты подошел ко мне, склонился и, положив сильную, натренированную руку мне на плечо, проговорил, глядя на своего начальника:
– Лариса Павловна сейчас, наверное, расскажет о возможностях клуба по организации предвыборных общественных мероприятий, – а потом тихо добавил:
– Пойдемте, Петр Александрович, поговорим.

Мы вышли на крыльцо, на котором я оказался перед выбором: просто уйти и стать человеком, не имеющим к происходящему отношения, или остаться и попытаться сделать что-то полезное в той ситуации, в которой я оказался.

Я выбрал второе, хотя, возможно, поступил неправильно.
Впрочем, у меня было оправдание – я поступаю неправильно только в тех случаях, когда как правильно поступить – я не знаю.
А начальник охраны проговорил закуривая:
– По-моему, вам не нравится наша власть? – и его вопрос не оставил мне выбора:
– А вам она нравиться?
В ответ начальник охраны усмехнулся, пожал плечами и завершил предварительный обмен вопросительными знаками:
– Н-да… Хорошо, что я спросил первым.

– Вы понимаете, что бороться с властью бесполезно? – спросил меня начальник охраны кандидата в депутаты.
– Да я и не собираюсь бороться с властью, – ответил я, пожимая плечами.
– Тогда что же вы хотите?
– Я хочу, чтобы власть не доводила до того, что люди оказались бы вынужденными с ней бороться.
Потому что гражданская война – это самое страшное, что может произойти с людьми.

– А вы не революционер, – начальник охраны кандидата произнес эти слова без осуждения, скорее, констатируя результат своих наблюдений.
Но уже по тому, что эти слова оказались произнесенными, можно было сделать вывод о том, что ситуация не совсем нормальная.
Когда все нормально, о революциях не заговаривают.
И я ответил:
– Нет.
Не революционер.
Потому что в результате революций иногда получается то, чего хотели революционеры, но никогда – то, что нужно людям.

– Петр, – мой собеседник явно захотел выпустить пар из котла нашего разговора, – разумеется, власть будет как-то решать проблему коррупции.
В ответ на эти слова ничего не осталось, как удивиться, потому что коррупция всегда казалась мне не проблемой власти, а ее способом набить карманы своих чиновников.

Пользуясь моим молчанием, начальник охраны перевел разговор на другую тему:
– Петр, партия власти поддерживает власть и отстаивает ее интересы.
Надеюсь, вы не собираетесь бороться с партией власти?
– Нет, не собираюсь.
– А что вы собираетесь делать?
– Через несколько минут вы все сами увидите и услышите.

– Да?.. И все-таки, что вы собираетесь делать?
– Что? Вы сами увидите, что сейчас не эта партия, а я стану отстаивать главные интересы власти.

– Почему вы это сделаете?
– Потому, что мне надоели «разборки» с Родиной.

Я действительно подумал о том, что если хотя бы часть того, что я хотел предложить однопартийцам владельца пивных заводов, они произнесут вслух – то, может быть, что-то из обещанного сделают.

– И что вам для этого понадобится? – такой заданный начальником охраны вопрос не мог поставить меня в тупик:
– Взаимопонимание.

– Знаете, Петр, уж больно вы смелый.
Может, за вами кто-то стоит?
– Кроме Господа Бога? – переспросил я, попробовав поиронизировать, но начальник охраны продолжил свой вопрос вполне серьезно:
– Кроме, – и тогда я ответил серьезно не менее:
– Здравый смысл.

– Петр, вы, как и многие, пытаетесь бороться за правду.
Почему?
– Потому, – искренне вздохнул я, – потому что за правду нужно бороться тогда, когда побеждает ложь.

– И что же такое – правда? В чем ее цель? – спросил он, и теперь уж мне пришлось улыбнуться:
– Правда – это то, что говорится без зависимости от цели.
Все, что оговорено целью – всегда неправда.
Хотя бы на йоту.
– Но, Петр, – мне показалось, что человек, разговаривающий со мной, впервые усомнился в моей адекватности, – правда в нашей стране достаточно попутешествовала и вправо, и влево.
– Настоящая правда не та, что путешествует вправо и влево. А та, что путешествует вверх и вниз.

Я понимал, что это не главный вопрос, ответ на который хотел бы получить мой собеседник.
И я дождался главного вопроса:
– Скажите, а на кой черт вам это надо? – и я попытался ответить не только начальнику охраны, но и всем тем, кто наверняка захочет бросить в меня камень, если узнает о том, что я стал помогать политику:
– Я хочу, чтобы правящие партии в нашей стране стали настоящими политическими партиями.
Потому что до тех пор, пока правящие в России партии будут пародиями на партии, Россия будет пародией на страну.
А значит, пародией на людей будем мы все.

– Петр, а может, вы просто хвастаетесь? – проговорил начальник охраны, отложив серьезность в недальние закрома и вновь улыбнувшись.
И мне пришлось улыбнуться в ответ:
– Мы, художники, вообще – хвастуны.
И рыбаков, которые могут похвастаться только щукой, пойманной в прошлом году, у которой одна фотография три кило весила, давно обошли.
И занимаем теперь по хвастовству второе место.
– А – кто первое?
– Депутаты…

…И уже когда мы, собираясь вернуться в помещение клуба, подошли к дверям и одновременно взялись за ручку одной и той же двери, начальник охраны кандидата в депутаты, глядя мне в глаза, спросил:
– Петр, а может – это лишнее? – И я ответил, тоже глядя ему в глаза:
– Если правда бывает лишней, значит – дело идет к концу.

– Скажите, Петр, – спросил он меня уже в дверях, – вы хотите решить проблемы нашей страны или нашей власти?
– Я хочу, чтобы наша власть перестала быть самой большой проблемой нашей страны…

21

…Я вернулся в зал, где Лариса обсуждала что-то с кандидатом в депутаты.
Услышав мои шаги, они оба обернулись и посмотрели на меня.
При этом Лариса смотрела на меня с какой-то тревогой, а кандидат – с любопытством.
Я взглянул в глаза владельцу пивных заводов, и мне стало интересно – что он оправдает скорее: общественное доверие своей будущей партии или мое личное недоверие к нему?

– Скажите, – спросил я, присаживаясь рядом с ними, – у вас есть какая-нибудь собственная идеология?
Первой реакцией владельца пивных заводов на мои слова было если не оцепенение, то по крайней мере удивление, и я понял, что с таким же успехом о собственной идеологии можно было спрашивать у пивной кружки.
Но нашелся он довольно быстро.
Хотя, как и многое сделанное быстро, вышло это у него невпопад:
– Ну, знаете, время «измов» прошло, – кандидат в депутаты произнес эту несвою фразу тоном старого учителя, разговаривающего с первоклассником-второгодником, и мне ничего не осталось, как осведомиться:
– А разве такое время когда-нибудь наступало?..

…Кандидат явно не ожидал того, что у меня найдется вопрос, на не его, казавшиеся ему очевидными и много раз повторенными не им без всякого смысла слова, и перевел разговор на более понятную ему тему – тему обещаний.
А у меня появилась возможность узнать – о чем же они разговаривали с Ларисой во время моего отсутствия.
При этом я обратил внимание на то, что начальник охраны встал у меня за спиной.
Может, случайно, а может – на всякий случай…

– …Мы вот тут с Ларисой Павловной обсуждали то, как мы сможем организовать несколько концертов с участием наших бардов, поэтов, ну и... – владелец пивных заводов замялся, очевидно, не зная, кого бы еще призвать для участия в концертах.
«Клоунов», – хотел подсказать ему я, но кандидат в депутаты нашел подходящее словосочетание сам:
– Ну и всех остальных.
– Это мы обязательно сделаем, – согласно кивнул головой я. – А вам нужно будет подумать о подключении пишущей прессы, а лучше телевидения.
Потому что на белом свете что-то происходит только тогда, когда об этом говорят журналисты.
– Это мы сделаем.
И если все пройдет хорошо, обещаю вам, что после избрания, при первой же возможности, я поговорю о вас в комитете по культуре.
Думаю, что я и сам захочу стать сторонником нашей культуры, – сказал кандидат, а потом многозначительно добавил:
– Если вы постараетесь.
Такая у меня будет работа.
– Думаю, – ответил я ему на это, – что мы постараемся сделать вас «сторонником нашей культуры», даже если вы этого не захотите.
Такое у нас будет хобби.

– Н-да, – видимо, наш гость уже усомнился в мере моей адекватности, и, не совсем понимая, как вести себя со мной дальше, прибавил:
– Вы же умный человек.
– Не знаю, – сказал я, перед тем, как замолчать. – Во всяком случае, дураки меня не раз в дураки записывали.

– Ой, художники, – вздохнул кандидат в депутаты. И сделал это как-то покровительственно. – Вот только не надо меня учить.
Собственно, мы с Ларисой и не собирались его ничему учить.
И вряд ли смогли бы это сделать.
Просто хотели поделиться тем, что считаем важным.
Но после слов, сказанных владельцем пивных заводов, мне вполне могло бы прийти в голову, что это – совершенно бессмысленно.
Люди, которым учиться уже не надо, это люди, которым учиться бесполезно…

– …Ну а теперь давайте поговорим о самом главном, – дальнейшее молчание могло превратиться в пустую трату времени, и мне стало пора что-то говорить. А Лариса поднялась со стула и вернулась на табуреточку у рояля, оставляя меня с кандидатом в депутаты один на один.
– О чем?
– О том, зачем вы пришли к нам.

– И что вы хотите мне сказать? – кандидату, наверное, показалось, что все главные вопросы он уже решил с Ларисой. Но мне пришлось его разочаровать:
– Я хочу сказать, что помочь мы вам можем…

– …Только давайте сразу договоримся: никакой экстраваганщины! – по его выражению лица, можно было предположить, что от меня он ожидает как минимум предложения подложить бомбу под Кремль:
– Имейте в виду – я должен буду подчиняться партийной дисциплине.
– Я это знаю, – ответил я.
– Вот, скажем, наша партия, очевидно, будет поддерживать увеличение налогов и повышение пенсионного возраста.
Да и вы сами понимаете, что это правильно.
– Не понимаю.
– Государству придется повышать налоги, потому что ему нужны деньги на те дела, которые оно собирается делать.
Вы, по крайней мере, с этим согласны?
– Нет.
– Но ведь государству нужны деньги.
Значит, надо повышать налоги.
– Для того чтобы у государства были деньги, нужно не налоги повышать, а увеличивать налогообразующую базу.
– Это – как?
– Создавать условия для бизнеса.
Создавать условия для того, чтобы бизнесом в России было заниматься удобно, а главное, легко.
То есть для того, чтобы бизнесом занималось больше людей.
И большее число людей могло реализовывать свою инициативу.
А значит, большее число людей получало бы прибыль.
Налоги приносят пользу государству, если это налоги с прибыли, получаемой людьми, а не с зарплаты, которую платит само же государство.

Если сейчас для того, чтобы организовать свой бизнес, а значит, платить государству налоги, человек должен платить государственным чиновникам взятки, государство останется без налогов.
И без человека.

– Вы так думаете?
– Так думаю не я, а весь цивилизованный мир…

…Впрочем, сейчас мне не хотелось говорить об экономике, хотя один наш разговор с моим другом Васей Никитиным, я вспомнил:
– Да он глупый, как футболист, – сказал я, сейчас не вспомню о ком и по какому поводу. И Василий усмехнулся ему в ответ:
– Тот, кто говорит о глупости футболистов, просто не знаком с нашими экономистами…

– …Но сейчас я хотел бы поговорить с вами о другом, – сказал я.
– Ну, давайте, – ответил мне кандидат в депутаты, явно ожидая от меня какого-то подвоха.
И это было видно по напряженному выражению, появившемуся на его лице:
– Только помните, что я иду в политическую партию.
– Ну что ж.
Мы постараемся сделать так, чтобы в эту партию вам было с чем прийти…

…Я не собирался агитировать за партию.
Я хотел дать возможность его партии сказать что-то разумное.
И вразумительное.

Впрочем, похоже, до всего этого было еще очень далеко…

– …Петр, а вы, похоже, не очень любите основу всякой власти – чиновников России? – спросил наш гость, хитро глядя мне в лицо. И по его лицу я понял, что он ожидает – каким образом я стану выкручиваться, в поисках ответа на его вопрос:
– А как же – патриотизм?
Я мог бы ничего не говорить в ответ, хотя бы потому, что второй день передо мной размахивали патриотизмом, как торбой, расписанной неумелой рукой.
Но я ответил, не утверждая, а предлагая подумать не над ответом, а над вопросом:
– Возможно, чиновники сами привели к тому, что люди, любящие Россию, вынуждены не любить чиновников.

Так уж получилось, что мы жили в стране, в которой о любви к чиновничеству можно было и не говорить.
Лично я вполне удовлетворился чиновниками, которых я бы не презирал.

– Да, и вообще, – добавил я, видя, что мой собеседник примолчал, и пробуя перевести разговор в шутку, – безразличная к народу власть сделала народ безразличным к себе.
А любовь к власти – стала беспробудной.

– Похоже, что вы хотите, чтобы власть работала не на страну, а на вас? – наш гость решил, что его подозрение в моей личной заинтересованности будет серьезным аргументом.
И не ошибся, потому что я согласился с ним.
Хотя, боюсь, он этого не понял:
– Если власть мешает мне, законопослушному гражданину, быть законопослушным, то мне остается только одно – задуматься о том, на кого же она работает?

– А вы думаете, что все так уж, поголовно, не любят чиновников?
– Честно говоря, я не думаю, что люди не любят чиновников.
Я думаю, что люди чиновников ненавидят.

– Это почему это?
– Да не почему.
Просто мы живем при таких чиновниках, при которых порядочному человеку жить трудно.

– Но чиновничество – основа руководства развитием страны! – в ответ на эти слова владельца пивных заводов я промолчал, потому что не понимал, как можно руководить развитием. Как не представлял – каким образом можно руководить ростом ребенка.
Но видел чахоточный российский бизнес, задыхавшийся и кашлявший в объятиях чиновников.

– Всем-то вы недовольны, – усмехнулся кандидат в депутаты, и я рассказал ему о самом большом открытии, которое сделало человечество:
– Люди имеют право быть недовольными.

– Вы, Петр, имеете в виду – коррупцию?
– Да. И ее – прежде всего.
– Ну, дорогой мой, коррупция существует везде.
Поверьте – это всемирное явление, – владелец пивных заводов повторял расхожие слова о коррупции.
Но я прекрасно понимал, что самый подлый разговор о коррупции в России это разговор о том, что коррупция есть везде.

И все-таки нашему гостю удалось меня удивить.
– Коррупция – всеобща, и не имеет имени.
– Да? – искренне изумился я. – А мне почему-то казалось, что коррупция всегда имеет не только имя, но и фамилию…

– …Ну, знаете, – кандидат в депутаты изобразил на своем лице неудовлетворение от моего очевидного непонимания ситуации.
Похоже, я неумышленно попал в сферу, в которой чиновники, даже потенциальные, научились защищаться, делая это так же, как и еще очень многое – сваливая свою вину на недостойное их человечество.
Вообще-то, это свойство не только чиновников, а всех прохвостов.
И тех, кто готов прохвостом стать:
– Чиновничество – это срез нашей страны.
Каков народ – такие и чиновники.
Иначе и быть не может.

И уже в который раз мне пришлось заниматься тем, чем заниматься мне совсем не хотелось – защищать своих современников:
– Может, – ответил я тихо. – Больше того – должно быть.
Во всем мире на государственную службу люди строго отбираются по своим деловым, а главное – нравственным качествам.
И никто не будет терпеть в кресле чиновника, человека, занимающегося прежде всего тем, что набивает карманы.
Свои и своих начальников.
Во всяком случае, никто не станет признавать это нормальным, и сваливать преступления чиновников на народ.

– Так, по-вашему, стоит повыкидывать ворующих чиновников из кресел, и все изменится?
Все станут порядочными? – усмехнулся кандидат. И я опять ответил ему тихо.
Не оттого, что боялся говорить громко, а потому, что сказанное мной не нуждалось в восклицательных знаках:
– Порядочными чиновники в креслах будут тогда, когда порядочными будут люди в креслах повыше…

…Впрочем, все это были разговоры ни о чем, во всяком случае, не о том, о чем я собирался говорить с человеком, решившим пойти в политику, но явно не знавшим с чего начать.
И хотя он еще немного попустословил первоканальным телевизионным дикторством:
– Мы хотим жить в великой стране, а для этого нам необходимо создать сильное государство, потому что государство – это все, – но я остановил его.
Не то чтобы мне не захотелось его слушать.
Просто за его словами не было ничего, кроме шаманских заклинаний, напоминающих трескотню попугая, не задумывающегося о смысле произносимых слов, а просто подчиняющегося бессмысленному ритуалу.
Я просто поставил точку:
– Сомневаюсь в том, что такая страна будет великой.

Эту точку я поставил очень легко. Так как разговаривать с кандидатом мне стало не только просто, но и приятно.
Любое дело может быть приятным, если понимаешь, что можешь бросить его в любую минуту.

А наш гость сорвался только один раз, да и то как-то вяло, без вдохновения в голосе:
– Петр, ну если вам так не нравится в России, так может, вам нужно уехать в какую-нибудь другую страну.
И всем будет лучше, – и в ответ на его слова я не сказал ничего.
Просто потому, что если кому-то кажется, что стране будет лучше от того, что ее станут покидать художники – значит, для страны будет лучше, если ее покинут те, кто так думает.

И хотя перед тем, как заговорить о главном, я еще поотвечал на его реплики:
– Давайте только о реальном, о микроэкономике, так сказать, а не о какой-нибудь высокой... – он секунду поподбирал слово, – …макроэкономике.
– Не волнуйтесь.
То, чем я занимаюсь – это и есть «микроэкономика».
А макроэкономика – это то, чем не занимается правительство.

– Только давайте о серьезном.
О главном.
А то знаю я вас – художников.
– Можете не переживать.
В век быстроустаревающих, недолговечных товаров художники занимаются тем, что должно пережить не только их, но и их эпоху, – успокоил кандидата я…

…Во взаимоотношениях власти и культуры для меня не было ничего особенно сложного: власть хуже своего народа, культура – лучше.
Власть может обходиться без художников, но и художники могут обходиться без власти.
Власть может сломать художника, а художник – едва ли.
Власть – сила, художник – духовность.
И гармония в стране наступает не тогда, когда художники опускаются до уровня власти, а когда власть поднимается до уровня творчества.

А то, что на моей Родине хорошо заниматься делом только до тех пор, пока с родиной не сталкиваешься – это не моя, а наша с Родиной общая проблема…

…После этого вполне можно было переходить к серьезным вещам, но кандидат еще раз продемонстрировал себя:
– Кстати, а сколько будут стоить ваши предложения?
Я ничего не ответил, но как-то вышло, что на ум сразу пришло: «Удивительно, но сейчас почему-то самая сложная фигура в политике становится удивительно простой, как только дело касается денег».

И на этом преамбула завершилась.
А я отправился на реальную территорию политики, которая до сих пор по большому счету существовала за околицей моей жизни.
Как и жизни большинства россиян…

22

…Я оглянулся на продолжавшего стоять у меня за спиной начальника охраны кандидата в депутаты, и мне показалось, что он ждет то, что я скажу, с большим интересом, чем сам кандидат.
Впрочем, мне и самому стало интересно – сумею ли я правильно сказать то, что задумал.
Сумею ли подобрать слова.

Слова безбрежны, но если у каждого из слов нет берега – это графомания.

И выходило так, что не вполне ожиданно для себя я подошел к тому моменту, когда должен был сказать самое главное из того, что мог сказать или не говорить.
Не только себе или кандидату в политики, но и своему времени.

А может быть, я просто собирался сделать очередную глупость.
Потому что был глупым и не задумывался над тем, что я делаю, и над тем, к чему это может привести впоследствии.
Умный – тот, кто задумывается о последствиях раньше, чем эти последствия наступают…

– …Для партии, в которую вы идете, вы – человек новый, – тихо начал я. – И мы хотим, чтобы вам было – с чем прийти в новую для вас организацию.
Мы не сможем сделать вас незаменимым, но мы можем сделать так, что ваше появление в новой для вас сфере деятельности не окажется незамеченным…

– …Правящей может быть любая партия, но лидировать в обществе может только та партия, которая способна дать ответ на те вопросы, на которые общество не может найти ответы без ее помощи.
– А разве такие вопросы есть? – удивленно посмотрел на меня кандидат в депутаты, и мне ничего не осталось, как удивленно посмотреть на него:
– А вы разве этого сами не знаете?..

– …Прежде всего, вашей партии необходимо определить свою социальную позицию, и вы должны объяснить своим будущим однопартийцам, что деление партий на «правые», «левые», «центристские» – это деление из девятнадцатого века.
Вы должны рассказать о том, что любая современная партия после Второй мировой войны обязательно включает в себя все: и элементы консерватизма, как формы учитывания традиций и менталитета страны, и элементы либерализма, ставящего во главу угла интересы человека, занятого делом, и, конечно – элементы социал-демократии как гарантии гарантий для своих граждан.
Если я на что-то не указал, то и это партия должна учитывать.

– И что же, все партии в мире одинаковые? – с легкой ехидцей спросил кандидат. – А по-моему, у каждой партии свой путь.
– Если у каждой партии свой путь, значит, у каждой партии и своя конечная цель.
И если какая-то партия ставит своей целью хорошую жизнь для людей, то какую же цель ставит другая партия – плохую жизнь?

– Чем же тогда отличаются разные партии? – кандидат в депутаты сделал ударение не на слове «разные», а на слове «партии». Но это не помешало мне:
– Партии различаются методами решения стоящих перед страной задач.
Не целью пути, а походкой на дороге.
И ваша партия должна объявить не о том, что она «правая» или «левая», а о том, что она – современная…

– …Н-да, – ответил на мои слова кандидат.
Но я не обратил внимания на эту реплику, потому что мне нужно было сказать главное:
– Сейчас я буду говорить о том, чего пока не может сказать ваша партия.
И не сможет, без вашего участия.
– Вы в этом уверены? – усмехнулся кандидат.
– Уверен, – серьезно ответил я, а потом добавил:
– Если бы ваша партия могла – давно бы уже сделала это…

…Я уже понимал, что не смогу сделать этого человека прозренным, но продолжал говорить.
А камушек все скатывался и скатывался обратно.
Вниз.
Едва ли Сизиф знал, какими будут его последователи?..

– …На выборах вашей партии потребуется лозунг.
И лозунг уровня «Вперед, Россия!» – ни на кого не произведет никакого впечатления.
Такие лозунги набили оскомину, и говорят не о внимании к стране, а, скорее, о безразличии к ней.

Вам потребуется лозунг уровня многострадальной Российской национальной идеи.
– И вы для меня ее сформулируете? – вновь усмехнулся кандидат, и я увидел перед собой человека, страдающего болезнью всех ограниченных людей – уверенностью в том, что, если они сами не состоянии до чего-то додуматься, то додуматься до этого – никто не может.
И мне пришлось ему честно признаться:
– Да…

– …Но это – немного позже, – добавил я. – А для начала перед выборами партия без труда организует в прессе и на телевидении дискуссию на эту тему.
На тему Российской национальной идеи.
Даст высказаться вашим оппонентам.
Кстати, продемонстрировать избирателям, что оппоненты ничего существенного предложить не могу.
А потом объяснить россиянам – это же это такое – Российская национальная идея?

– И что же это такое?
– Прежде всего, это – идея, приемлемая всеми россиянами.
Всеми национальностями, представителями всех религиозных конфессий, жителями всех территорий и регионов, всеми экономическими и социальными группами, всеми возрастами, включая сюда и еще не родившихся, и, разумеется, обоими полами.
– Разве такие идеи бывают? – более откровенного сомнения, чем сомнение, изображенное на лице кандидата, мне не приходилось видеть давно.

Впрочем, сейчас мне было не до его сомнений:
– Это еще не все.
Российская национальная идея – это цель страны.
Одновременно – это путь, по которому страна идет к этой цели.
Но при этом национальная идея – еще и критерий правильности каждого шага на пути к этой цели.
И только в конце концов – это красивый и понятный всем лозунг.

– Ну, знаете, есть идеи и идеи.
А мир остается прежним, – кандидату в депутаты явно нечего было возразить, но возражать хотелось.
И, вздохнув, я ответил ему:
– Идея только тогда – идея, когда она способна переломить судьбу.
И человека, и страны.

– Ну, вы и наговорили... – вновь начал владелец пивных заводов, но молчавший до сих пор начальник охраны кандидата в депутаты перебил своего шефа:
– Сформулируйте! – и в ответ на это я сформулировал Российскую национальную идею и возможный будущий лозунг партии, считающей себя правящей:

– К величию России через процветание ее граждан!

И в качестве единственной реакции на мои слова я услышал только одно слово, произнесенное, стоявшим у меня за спиной, начальником охраны кандидата в депутаты:
– Так…

…Я не знал, стало ли понятно будущему политику то, что я ему сказал, но, словно пытаясь мне помочь, а может быть, помочь своему шефу, его начальник охраны тихо, но очень четко проговорил:
– Да. Действительно есть и цель, и путь, и критерий оценки пути к этой цели – служат какие-то действия власти процветанию людей – хорошо.
А не служат – плохо.
И главное, такой лозунг действительно приемлем для всех людей.

А владелец пивных заводов воспринял мои слова молча, так, что было вообще непонятно, слышал ли он их.
И тогда его начальник охраны вновь пришел на помощь своему шефу:
– Петр, вы так тихо произнесли слова, которые должны были бы стать самыми громкими в современной истории нашей страны.

Партия, выдвинувшая такой лозунг, просто не может проиграть…

23

…Молчание кандидата в депутаты – это было молчание пустоты.
Так молчат не задумавшись, а просто от скуки.
Даже у безразличия есть свой цвет и свой оттенок.
Молчание кандидата в политики было прозрачным.

В том, что я говорил ему, не было ничего сложного или требующего специальной подготовки, и кандидат без труда смог бы разобраться в моих словах.
Просто все это было ему не интересно.

И, возможно, владелец пивных заводов и сетей специализированных магазинов был прав в том, что не забивал свою голову вопросами, которые его не интересуют.
Правда, при этом как-то исчезал вопрос о том, что если кандидата в депутаты не интересует национальная идея страны, то – нужен ли такой человек в Федеральном собрании?..

…Молчание могло бы затянуться до бесконечной конечности, и, чтобы прервать его, я сказал, сам не понимая – зачем я все это говорю:
– Но это – не все.
– А что еще вы можете нам предложить? – спросил кандидат, и мне показалось, что он с трудом сдержал зевок.
– Ваша партия должна показать, что она не только умнее всех остальных, но еще и умнее своего времени.
– А разве можно быть умнее своего времени? – поинтересовался человек, построивший социализм на своем пивном заводе. И мне пришлось ответить:
– Я не знаю, можно ли быть умнее своего времени.
Знаю только одно – умнее своего времени быть нужно.

– Ну, и?.. – кандидат расстегнул пиджак – видимо, ему становилось душно в клубе современного творчества.
И, несмотря на то, что во мне промелькнула мысль: «На кой черт я учу человека, сумевшего сделать то, что никогда не сумею сделать я сам – заработать миллионы?» – я продолжил, сам не зная – зачем я это делаю:
– Здесь несколько путей.
Прежде всего, нужно найти нерешенную до сих пор задачу, из тех, что реально интересует общество. И решение которой наглядно покажет всем творческий потенциал партии.
– И что же это за задача? – спросил кандидат в депутаты, глядя куда-то в сторону. И, на мгновение оглянувшись, чтобы посмотреть на Ларису, я заметил внимательный взгляд начальника охраны.

Теперь я уже не имел права построить из себя дурачка и замолчать.
Иногда очень умно выглядеть дураком, но выглядеть придурком глупо всегда.

– Например – вопрос о том, какой памятник должен быть установлен в самом спорном месте России – на Лубянке?
– Ну, знаете, – вздохнул владелец сетей специализированных пивных магазинов, – перед выборами никто не даст вам вносить раздрай в общество.
Какой бы памятник не установили, полстраны выступит против.
А значит, принято правильное решение – вопрос о том, какой памятник установить на Лубянке, нужно оставить следующим поколениям.
Вот когда общество успокоится, тогда и примет решение.
Пусть потомки решают.
– Тогда, – ответил я, – мы должны будем признать, что мы глупее наших потомков.
Если даже то, что мы хотели бы увековечить, мы оставляем решать им.

Кандидат вопросительно посмотрел на меня. Потом попытался развить уже произнесенную мысль:
– Поймите вы, наше общество разделено.
Кто-то думает, что нужно поставить памятник Сахарову, а кто-то уверен в том, что нужно вернуть Феликса.
И любой памятник создаст дополнительный раскол.
У меня вот на заводах работяги пива насосутся и начинают спорить.
Глотки друг другу перегрызть готовы... – кандидат прервал свою речь, видя, что я стал улыбаться:
– Что вы, Петр, смеетесь? – а я не смог удержаться от смеха:
– Да так… Социализм вы очень точно описали.

– Петр, а ведь все сказанное – верно, – в очередной раз нарушил молчание начальник охраны. – Памятник на Лубянке – это не просто памятник. Это – обязательно спор.
Противостояние.
И объединения здесь нет.

Я оглянулся на начальника охраны.
Посмотрел ему в глаза, и по его глазам понял – чего он от меня ждет.
Ответа.
И, начав это разговор, я не имел права разочаровать его.
Я сказал:
– Есть.

И мне показалось, что он вздохнул так, словно своими словами я снял с его плеч тяжелую ношу:
– И что же это за памятник?
– Это памятник, который наша страна уже очень давно должна была поставить, потому, что, без этого памятника, прошедший, двадцатый век в России не окончен.
А следовательно, в двадцать первый век мы идти не имеем морального права.
Памятник, установку которого поддержат все – и демократы, и коммунисты, и центристы.
Коммунисты и либералы.
Красные и белые.
И дать ответ на вопрос о том, какой памятник должен быть установлен на Лубянке, должна та политическая сила, которая мудрее местнических расхождений, а значит, мудрее своей эпохи.

– Говорите, Петр, – не выдержал начальник охраны.
– Это памятник «Всем жертвам гражданской войны в России».

– По-моему, он должен включать в себя кирпичную стену с барельефами человеческих голов, прострелянных в лоб и в затылок, стелу с часами и метрономом, отбивающим двенадцать ударов сердца в полдень.
А главное, надпись, демонстрирующую наше разумное отношение к самим себе: «Мы, не судя, оплакиваем вас всех…»

24

…В возникшей паузе, очередной фазе молчания, начальник охраны склонился ко мне и тихо проговорил:
– Вы сказали уже очень многое.
Но мне кажется, это – еще не все, – и я ответил ему чистую правду, улыбнувшись:
– Всего вы никогда не узнаете…

– Впрочем, – после того, что я начал говорить, останавливаться уже не имело смыла, Как, возможно, не имело смысла и продолжать, – есть еще один очень важный момент.
– Еще? – переспросил утомленный кандидат.
А может быть, ему просто пора было обедать.
– Дело в том, что политический успех любой партии... – начал я, но не успел продолжить, как голодный кандидат прервал меня:
– Мы – не любая партия. Мы – партия власти! – но я не обратил внимания на его реплику и сказал:
– Политический успех любой партии достигается не на политическом поле.
– Почему?
– Потому, что политического поля у нас просто нет.

– Ну, и где же нам «воевать» прикажете? – безразлично спросил явно утомленный строитель коммунизма на пивных заводах.
– Везде.
И каждый раз ваша партия должна демонстрировать свою незаменимость и мудрость.

– Ладно. Памятник, устраивающий и «красных», и «белых», и... – на этом этапе кандидат явно решил пошутить, – и «голубых» – вы нам предложили.
А что еще?
– Все остальное.

Своей глупой шуткой владелец пивных заводов напомнил мне еще об одной вещи:
– Кстати, о, как вы выразились, «голубых».
В Страсбурге Россия проигрывает суд за судом по жалобам на запрет гей-парадов.
Ваша партия могла бы прийти на помощь своей стране.
– Разрешить гей-парады?
– Нет.
– А как же?
– Очень просто.
Объяснить в Страсбурге, что в традиции нашей страны – здесь даже можно рассказать байку о том, что мы православные – считать интимную жизнь личным делом людей, не подлежащим оглашению.
Мы должны рассказать в Страсбурге о том, что мы не любим, когда нам в подъезде шепчут о том, кто с кем спит, и тем более не хотим терпеть то, что нам об этом станут орать на улицах и площадях.
Объяснить, что мы не против геев – мы против публичных сексуальных демонстраций.
И не хотим, чтобы нас заставляли заглядывать в чужую замочную скважину.
Это – наша традиция.

Никакой европейский суд не станет выступать против традиций народа.
А Россия из борца против свободы человека превратится в европейскую опору нравственности…

…Я посмотрел в глаза кандидата в депутаты, и его глаза не выражали ничего.
Все сказанное мной ему было без затей скучным и неинтересным.

Наверное, он был совсем не плохим человеком.
Просто то, чем он собирался заниматься, совершенно не интересовало его.

С этого момента я понял, что общаться с владельцем пивных заводов мне совсем не сложно.
Просто перестал воспринимать происходящее всерьез.

Он был безразличен мне, и, надеюсь, относился ко мне так же – я был безразличен ему.
Так что наши отношения можно было считать почти равенством.

Разница между нами заключалась только в том, что он, а не я, навязывал себя России в качестве законодателя.

И со стороны было совершенно не ясно: то ли мы с Ларисой разговаривали с ним, как с дурачком, то ли он разговаривает с нами, как с дурачками?
И не только – со стороны.

При этом кандидат был занятен уже тем, что не сомневался в своем праве претендовать на любое место, которое считал для себя выгодным и достойным…

…Смущало только одно – иногда из людей, уверенных в своем праве быть начальниками, выходят замечательные холуи.
И ошибается тот, кто думает, что опорой тирании являются палачи.
Тирания начинается не с палачей, а с холуев.
И ими же заканчивается.
Холуи – вот настоящая опора тирании…

…Ввиду своей полнейшей бесцельности, наш диалог с кандидатом в депутаты превращался в игру.
Бессмысленную, но веселую.
Возможно, мы оба одновременно поняли это.
И дальше – разговаривали, улыбаясь друг другу.
А в том, что меня не удивляло то, что я со смехом говорю серьезные слова, не было ничего странного.
Не удивляло же меня то, что кто-то с серьезным видом говорит смешные вещи…

– …Так, Петр, ну а что еще? – в то время, когда кандидат в депутаты попросту ухмылялся, глядя в пустоту, начальник его охраны смотрел на меня почти как некую ископаемость, которую нашел именно он и не разочаровался в своей находке.
И ожидая, что эта находка поможет ему сделать недостающие полной гармонии открытия.
– Да – все что угодно, – меня охватило веселое безразличие карнавала. – Чем бы ни занималась страна – ваша партия должна вносить свою разумную лепту.
– Ну вот, например, страна занимается модернизацией.
Нанотехнологиями.
Что же – членам партии взять в руки лопаты и выйти на субботник в «Сколково»?
– Ну, зачем же брать лопату.
Политическая партия должна демонстрировать не то, что у нее в руках, а то, что у нее в голове.

– Рассказывайте уж, Петр, все рассказывайте, – заторопил меня начальник охраны, и мне показалось, что он вошел в азарт и боится упустить что-то важное.
– Понимаете, в «Сколково» мы не удивим никого и ничем.
Даже – деньгами.
И компьютеры, и аппаратуру для исследований закупим, и ученых со всего мира пригласим.
А нужно сделать «Сколково» уникальным местом.
Местом, которое каждому, кто побывал там, запоминается навсегда.

– Но ведь к нам в «Сколково» приедут серьезные люди, которых трудно удивить чем-нибудь.
– Серьезных людей можно удивить только одним – иронией над тем, чем они занимаются.
Например, поставить памятник «Барану-у-Новых ворот» и сделать надпись на всех языках: «Это был единственный баран, который заметил, что на дороге появились новые ворота, остановился и задумался о том, кто поставил эти ворота, и о том – куда ведет дорога…».
А еще поставить памятник «Буриданову ослу» и написать: «Он умер не потому, что неправильно применял законы логики.
Он умер от того, что был ослом…».

– Хорошо. Но ведь научный центр – это место все-таки серьезное, – слово «серьезное» наш кандидат в депутаты произнес с таким серьезным видом, что я поневоле усомнился в том, что он понимает, о чем говорит.
Впрочем, этим владелец пивных заводов мало чем отличался от большинства говорящих что-то серьезно.
И потому я продолжил спокойно и ненавязчиво:
– Для того чтобы это место стало серьезным, нужно организовать все так, чтобы работать в этом месте хотелось бы веселым людям.
Потому что иначе работать там станут грустные люди…

– …И что же там нужно сделать? Голых девочек танцевать заставить? – выдавил из себя остроту наш гость.
Я давно заметил, что «голые девочки», которых заставили танцевать – это максимум того, как могут себе представить веселье в определенном кругу мужчин.
Состоящим из тех, кто не понимает, что обнаженная женщина танцует веселее всего тогда, когда ее не заставляют это делать…

– …Я сказал: «Сделать весело» – а не глупо.
– А – как?
– Например, поставить монумент разуму – земные полушария, с позолоченным мозгом внутри, открывающиеся под воздействием сигналов от фотоэлементов в светлое время суток.
На территории можно поставить шары, стилизованные мозговыми извилинами, вращающиеся под напором воды – символ работающего мозга.
Да мало ли еще что можно сделать для того, чтобы «Сколково» оказалось уникальным, и каждому поработавшему там захотелось бы вернуться.

Только обо всем этом нужно подумать.
Или поручить сделать это тем, кто это умеет.
А партия, собрав, а потом внеся все эти предложения, продемонстрирует свою креативность.

– А еще, – проговорила со своего места Лариса, – в «Сколково» нужно повесить твои картины.
– Почему – именно картины Петра? – посмотрев на Ларису, спросил начальник охраны.
– Потому что «Сколково» – это обращение в завтра.
А только Петр пишет не сегодняшний, а завтрашний день.

Это разговор об искусстве оставлял не у дел кандидата в депутаты, и он решил принять в нем участие:
– Скажите, Петр, а вы умеете писать копии? Мне так хочется картину с тремя богатырями к себе в кабинет.
Мне было неинтересно отвечать на этот вопрос, но ответить пришлось:
– Писать копии так скучно, что за это нужно очень дорого платить.

– Впрочем, ладно, – усмехнулся кандидат в депутаты, считая разговор о живописи завершенным, – пока в стране есть нефть, все остальное не имеет значения.
И я в очередной раз убедился в том, что все, что я говорил ему – я говорил зря.
А все, что он мог себе представить – это лозунг: «Превратим Россию в главный Иран мира!» – и не провалиться при этом от стыда.

С этого момента наш разговор превратился в свет без тени.
Не потому, что тени не было, а потому, что мы решили ее не замечать.
Не обращать на нее внимания.
И от того, что предмет разговора потерял свою форму, ничего не изменилось…

…Видимо, все это отразилось на моем лице, и владелец пивных заводов заметил это, засмеявшись.
Наверное, ощущая то, что всякая напряженность спала:
– Петр, вы пытаетесь строить из себя оракула.
Поздравляю!
Только помните слова классика: «Пророков нет в отечестве своем…», – и я не успел ответить на его слова, потому что Лариса, даже не поднимаясь с табуреточки у рояля, тихо проговорила:

…И пусть не сразу их мы узнаем
Среди сомнений,
суеты,
пороков…
Пророки – есть в Отечестве своем!
Отечеству – нет дела до пророков…

Но кандидат уже уловил веселые флюиды, разнесшиеся по помещению клуба современного творчества:
– Да бросьте вы, Ларисочка Павловна. Дорогая!
Мы собираемся заниматься политикой, а вы хотите, что бы мы песенки пели?!
Песенки попоем потом, на природе. – И тогда я так же весело и со смехом прервал кандидата в депутаты:
– То, чем занимается наши законодатели – это не политика, а политический... – я остановился, подыскивая какое-нибудь подходящее жизнерадостное слово, а Лариса, в это время, прошлась пальчиками по клавишам, слегка исказив гамму: «До… Ре… Фа… Соль… Ля… Си…
До…»

– …Пойдемте, Петр, на свежий воздух, – предложил начальник охраны кандидата в депутаты, видя, что его начальник запутан окончательно.
И в вопросах вопросительный знак сменился скобками.
– Пойдемте, – мне ничего не оставалось, как согласиться. – Возможно, вопросы остались у вас…

25

…С кандидатом в депутаты мы поигрались в игру, выигрыш в которой заключался не в том, кто кого переиграет, а в том – кто наиграется в эту игру больше.
А наигравшись, могли заняться более серьезным делом: я – пойти покурить, а кандидат – обсудить с президентом клуба публичные акции, направленные на создание его общественного престижа…
«…Интересная у нас политика, – подумал я, выходя с начальником охраны на крыльцо. – Охранник интересуется политикой больше, чем кандидат в депутаты».

Выйдя из дверей клуба, я внимательно посмотрел на своего спутника – вопросы у него явно были.
И мне не пришлось ждать их долго:
– Петр, а вы не боитесь с такими разговорами доиграться... – он сделал паузу, явно подыскивая слово, – до снайпера.
Или – до пьяного хулигана в подворотне.
– Боюсь.
– На что же вы рассчитываете?
– На то, что во власти не окончательные дураки, – ответил я, хотя и улыбаясь, но вполне серьезно. – Как ни парадоксально, я на это постоянно рассчитываю.
Хотя жизненный опыт постоянно опровергает мои расчеты.
– Н-да... – вздохнул начальник охраны. – Со снайперов действительно начинают дураки.
Умные – для начала присылают менеджеров с чековой книжкой…

– …Кстати, – восполнил я ситуацию, испытывая некоторую неловкость перед человеком, с которым вел совершенно откровенный разговор, – мы общаемся второй день, но до сих пор как-то не познакомились.
– Ничего странного.
С некоторыми людьми я общаюсь много лет, но не могу сказать, что знаком с ними.
А зовут меня Аркадий.
– Аркадий, вы понимаете, что я шутил?
– Если бы вы говорили серьезно, то к утру могли бы оказаться растлителем малолетних или торговцем наркотиками. А под кроватью у вас нашли бы склад оружия.
– Вы же понимаете, что такие обвинения – это чушь?
– Да. Но через час после начала допроса вы подписали бы все.
Впрочем, это действительно ерунда.
Какими бы ни были ваши взгляды, и каким бы ни был мир вокруг нас, в вашем клубе собирается приличное общество.
Так что пойдемте-ка, пока мой шеф обсуждает с Ларисой Павловной программы концертов, выпьем кофе.
– Если за свои взгляды человек лишается больше, чем чашка кофе, значит, общество не здорово.
Пойдемте.
– Петр, а чашки у вас в клубе есть?
– Для вас, Аркадий, у нас найдутся не только чашки, но и серебряные ложки…

…Мы пили кофе в кабинете Ларисы, а сама Лариса в зале что-то обсуждала с владельцем пивных заводов.
И я чувствовал, что не все вопросы, интересовавшие Аркадия были им заданы.
Так что мне ничего не оставалось делать, как начать самому:
– Аркадий, вы уверены в том, что наш разговор на сегодня окончен? – И на это он помолчал совсем недолго:
– Петр, вы думаете, что люди так уж хотят стать гражданами?
Может, им вполне достаточно того, что они просто люди?
– Не знаю, Аркадий.
Но знаю точно, что люди становятся людьми только тогда, когда становятся гражданами.

По-видимому, наш разговор не то чтобы зашел в тупик – потребовал некоторого тайм-аута.
– Скажите, Петр, – Аркадий достал сигарету, но не закурил ее, – вы курите?
– Бросаю…

…Говорят, что ученые где-то за рубежом провели среди бывших курильщиков тест; и на вопрос: «Для чего вы бросили курить?» – победившим был признан ответ:
– Для того, чтобы стать занудой, – это был тест не на отношение к своему здоровью.
Это был тест на честность.

Ни один курильщик не нанес столько вреда окружающим дымом своих сигарет, сколько вреда нанесли им бывшие курильщики своим нытьем: «Не курите при нас…»

– …Знаете, Петр, если бы у меня было собственное дело, первым помощником я пригласил бы вас, потому что у вас очень много идей.
– Почему бы вам, Аркадий, не заняться собственным делом?
– Я занимаюсь тем, что умею делать.
А вот моя жена модельер, и владеет небольшой фирмой по пошиву одежды.
Впрочем, в этой области все уже так «перекопано», что изобрести что то новое трудно, – мне показалось, что Аркадий смотрит на меня выжидающе.
Возможно, он подумал: «Неужели и в модельерском деле у этого сумасшедшего есть новые идеи?»
И тогда я сказал, слегка приулыбнувшись:
– Пусть ваша жена попробует выпускать мужские костюмы-тройки, у которых жилетка будет с рукавами, а пиджак без рукавов…

…Дальше Аркадий спрашивал меня не как преподаватель студента, а как участник семинара своего коллегу.
И наш разговор вырулил на старую дорогу, с накатанными еще до нас колеями:
– Разве при первом президенте было лучше? – он задал мне вопрос, на который было не сложно ответить.
– При первом президенте Россия боролась с проблемами, доставшимися ей от предыдущей эпохи.
При нынешней власти Россия живет с проблемами, созданными нынешней властью.

– Но может быть, мы действительно пока не доросли до демократии?
– Чехи – доросли, хорваты – доросли, все остальные – доросли. А мы, по мнению нашей власти – недоросли какие-то.
– Что вы хотите этим сказать, Петр?
– Что я – не хуже чехов или хорватов.

Просто власть не должна ограничивать страну собой.

О том, что, возможно, наша власть не доросла до народа, живущего при демократии, я говорить не стал.
Но – подумал.

Мы помолчали совсем недолго, и Аркадий, глядя куда-то в сторону, проговорил:
– Одного не могу понять. Почему вы, художник, пытаетесь во всем разобраться, а политики, похоже, нет? – и по крайней мере часть ответа на его вопрос была для меня очевидна:
– Настоящий художник старается сделать мир лучше.
И для этого приходится разбираться в том, какой он, этот мир, на самом деле.

– Но для этого, Петр, у вас нет достоверных источников информации.
– А газеты? – ответил Аркадию я первое, что пришло мне в голову.
Хотя мог бы рассказать о сотне самых разных людей, с которыми мне, художнику, приходилось встречаться ежемесячно.
– Толку-то от этих газет, – вздохнул Аркадий.
– Средства массовой информации, это обратная связь любой функциональной системы, – возразил я. Впрочем, довольно вяло. – От газет нет толку только в одном случае.
– В каком?
– Когда плохое государство создает людям плохие газеты.

– Знаете, Петр, по-моему, многие скажут вам, что их все это не интересует.
– Аркадий, это не интересует только тех, кому безразлично то, в каком мире будут жить их дети.

– Петр, вы хотите что-то изменить в России?
– Да.
– Тогда, возможно, вас сочтут сумасшедшим.
– А если я смогу когда-нибудь ясно и вразумительно объяснить людям, почему я хочу это сделать?
– Тогда вас сочтут сумасшедшим совершенно точно…

– …Скажите, Петр, – Аркадий переключился, наверное, посчитав, что серьезных вопросов и ответов пока хватит для нас обоих, – вы были женаты?
– Да, – ответил я, – я был женат трижды.
И все три жены оставили меня из-за моего беспробудного пьянства.
– Теперь, похоже, вы бросили пить.
Что-нибудь в личном плане изменилось?
– Да.
После того как я бросил пить, появились не только женщины, которые оставляли меня, но и женщины, которых оставлял я.

И напоследок Аркадий задал мне один очень сложный вопрос:
– Зачем вам все это надо? – и я ответил совершенно честно:
– Не знаю…

…Когда мы вернулись в зал, я увидел Ларису, что-то обсуждавшую с кандидатом в депутаты. И форма их обсуждения вполне подходила под определение «оживленно».
Во всяком случае, разговаривали они довольно бойко – как люди, обсуждающие что-то по-настоящему интересующее их.
Начала их токовища я, разумеется, не слышал, но продолжение уверило меня в том, что они нашли понятную обоим тему:
– …В фойе мы разместим выставку детского рисунка, а перед началом концерта вы вручите детям призы.
– Я и дети – великолепная находка, Лариса Павловна!
Это не какая-нибудь там национальная идея, – в этот момент и Лариса, и кандидат в депутаты одновременно оглянулись и увидели меня, слушающего их. Мне показалось, что кандидату стало чуть неловко, а Лариса, деловито кивнув мне, указала рукой, державшей авторучку, на рояль:
– Взгляни, я там тебе оставила записку с очередными предложениями.
Я кивнул в ответ Ларисе, и отприбыл от их творческого междусобойчика.
И подойдя к роялю, за которым еще совсем недавно сидела Лариса, обдумывая предложения по организации предвыборной компании владельца пивных заводов и сетей специализированных магазинов, понял, что ее мысль работала в самом лучшем на свете направлении.
На листке бумаги в клетку были выписаны слова, сочиненные моей поэтессой для меня:

Отбросив все сомненья на закланье,
Оставив все текущие дела,
Хочу с тобою встретиться в желании.
Переплести и души, и тела…

…Время общения с кандидатом в депутаты подошло к концу, и прощались мы как закадычные друзья.
А когда напоследок я, чувствуя, что в глупости переборов не бывает, внес предложение:
– На концертах мы можем организовать лотерею. Разыграем подарочные бутылки с пивом на этикетках которых будут ваши предвыборные портреты, – то удостоился искренней похвалы:
– Вот видите, Петр, с вами, оказывается, можно разговаривать серьезно.
А то, что вы говорили раньше – это, знаете, спорная правда.
В ответ на эти слова кандидата в депутаты я промолчал, потому что знал, что спорной считает правду только тот, кто ее не любит.

– Хорошо пообсуждали дела, – сказал кандидат в депутаты, выходя на крыльцо и пожимая мне руку на прощанье, хотя его лицо говорило: «На кой черт я сюда приперся?»

Да и вообще, за все то время, что шли наши переговоры, пивному королю ни разу не удалось стать просто человеком.
Он все время был богачом…

…Уже садясь в машину, будущий крупный чиновник очень серьезно пообещал:
– В самое ближайшее время увидимся! – Но я, как и всякий человек, не только существующий, но и живущий в России, не придал его словам никакого значения.
Российские чиновники дают слово не для того, чтобы его сдержать, а для того, чтобы его дать.
А потом – забыть.

Я давно заметил, что мне совершенно неинтересно то, что говорят российские чиновники.
Хотя бы потому, что российский чиновник – банальный врун.
И – небанальный лжец…

…Но это было еще не все.
Аркадий, прощаясь со мной, задал мне самый неприятный вопрос, какой только можно было задать россиянину.
А может, только россиянину и нужно задавать такие вопросы:
– Россия умрет? – В ответ я вынужден был подбирать слова, как подбирают дешевые очки – не для того, чтобы видеть лучше, а для того, чтобы просто видеть:
– А разве такая страна, как Россия, есть?
Разве можно назвать страной то, где нет правоохранительных органов и армии? То, где нет системы образования и здравоохранения?
А главное, то – где нет суда? И значит – нельзя найти правду.

Страна – это живой организм, и, чтобы жить – она должна развиваться.
Но нельзя развиваться там, где чиновники удушат не то что большой, но даже самый маленький бизнес.
Коррупция укорачивает людей на величину себя.

Россия не умрет только в том случае, если перестанет мешать людям заниматься тем, без чего и люди, и Россия обойтись не могут.
– Заниматься чем? – по-моему, Аркадий задал этот вопрос не потому, что не знал ответа на него, а для того, чтобы дать мне возможность поставить точку.
И я поставил многоточие:
– Делом.

– Петр, вы очень умный человек.
Я вам завидую.
– Не завидуйте, Аркадий.
Быть умным – это проблема…

– …Петр, вы ни разу не заговорили о деньгах.
Вам что – так много платят за ваши картины, что деньги вас не интересуют?
Мои картины действительно покупают, хотя я никогда не уговариваю людей делать это.
Уговаривают купить свои картины только те художники, которые пишут картины для того, чтобы получить за свои картины деньги.
Я пишу картины не для того, чтобы их продать, а потому, что не могу не писать их.

– Иногда мне платят так много, что можно предположить, что я умер в ХIХ веке; иногда – так мало, что можно предположить, что в ХХI веке я жить не собираюсь, – ответил я Аркадию, и подумал: «А ведь действительно, я ни разу не подумал о деньгах.
Кстати, ведь и вправду заплатят.
Возможно – за пивные этикетки.
Не за то, что я мог и должен был сделать, а за то, что я делать был не должен…»

…И уже совсем – напоследок:
– …Петр, вы – художник, писатель…
Почему вы не отказались от участия в компании моего шефа? – и мне в очередной раз пришлось задуматься в ответ: «Действительно, может, то, что я делаю – глупо?
Впрочем, если бы я не делал глупостей так много, меня вполне можно было бы считать умным».

Но ответить Аркадию мне пришлось не так, как я думаю, а так, как есть на самом деле:
– Если художники и писатели не попытаются сделать наших политиков лучше – наши политики останутся такими, как есть…

…Потом Аркадий подошел к Ларисе, что-то сказал ей тихо, она кивнула в ответ, и машины оставили двор клуба современного творчества «Белый конь», унося своих пассажиров в ведомую только им жизнь.
А мы с Ларисой остались наедине с нашей жизнью, и я спросил ее:
– Что тебе сказал начальник охраны пивного короля?
– Он сказал, чтобы я берегла тебя.
– Почему это?
– Потому, что стране ты нужнее, чем любая «партия власти».
– Еще почемее?
– Потому, что, по его мнению, любую «партию власти» можно заменить.
А тебя заменить некем…

…Каждому – своя ойкумена…

26

– …Где? – когда машины с нашими гостями окончательно отъехали со двора, я задал моей поэтессе единственный интересующий меня в этот момент вопрос.
И под мой поцелуй в ее губы она ответила мне:
– Знаешь, погода хорошая.
Купаться можно.
Джинсы у меня в багажнике.
Поедем на природу.
– Тогда еще раз – где? – предложение поехать на природу мне понравилось, но «природа», как и еще очень многие понятия – предмет многозначный.
И Лариса конкретизировала свое предложение, по крайней мере в пределах школьного учебника географии:
– Поедем на запад.
– Почему – именно на запад? – улыбнулся я.
– Потому что когда хочется куда-то ехать, но не знаешь куда, то – какая разница.

– Но у тебя же нет купальника.
– Найдем такое место, где я обойдусь без него.
И пусть бабье лето окажется по-настоящему бабьим…

…Не знаю, были ли мы лишними для человечества, но человечество в этот момент, очевидно, было лишним для нас.

Ни я, ни Лариса не знали, кого мы еще можем встретить в своей столице, но рисковать очередным общением с необделенными глупостью как-то не хотелось.
Нам захотелось побыть наедине с самими собой.
Едина – самый простой способ с чужой глупостью не сталкиваться …

…Палатку и кое-что из вещей, которые могли понадобиться на природе, мы взяли у меня в мастерской. И пока я ходил за всем тем, что могло пригодиться, а могло – и нет, Лариса даже не вышла из машины.
И я понял ее – ей скорее хотелось туда, где мы будем одни.
Туда, куда вела Старая Смоленская дорога…

…В подъезде мне встретилась соседка-барменша.
Женщина праведная, хотя и красивая.
Родившая в семнадцать и в награду за этот демографический подвиг ставшая бабушкой в тридцать пять.
С ней мы были большими приятелями, и когда я заболевал или ленился сходить в магазин, вполне мог рассчитывать на то, что без куска хлеба не останусь.
Мы всегда улыбались друг другу при встрече, и я припоминаю, что несколько раз слышал от нее угрозы: «Если кончишь в меня – убью!»

– Знаешь, что Лада с Генкой разводятся? – прошептала барменша.
Лада, жившая двумя этажами выше, была моей старинной товарищницей. Я относился к Ладе серьезно и ценил ее за нелицемерное и серьезное отношение ко мне, которое проявлялось во многом. В том числе и в том, что, иногда одалживаясь у меня парой сотен, она не обременяла меня обещаниями когда-нибудь их отдать, а долгом такую мелочь не считали ни я, ни она.
Но было в наших с Ладой отношениях что-то такое, что я был уверен в том, что в по-настоящему трудный момент мы оба могли бы рассчитывать на помощь друг другу.
Ну, а ее дочка, четырехлетняя Лада-младшая, являлась моим самым большим другом в подъезде.

Проблемы Лады были мне не чужими, но я подумал, что при встрече она сама расскажет мне все, что посчитает нужным.
А остальное – дорасскажут соседи.
Да и Лариса ждала меня в машине…

…Примосковные дороги – это место, едва ли славящееся своей святостью, но пустыми они никогда не бывают.

Мы двигались на запад в плотном потоке машин, водители которых сматывались из столицы. Но, притом что у каждого были на это свои причины, мы все были объедены одним – направлением, в котором двигались.
И лишь те, кто вынужден был стоять на обочине, выпадали из движения, свойственного всем, кого объединяет путь.
Все ехавшие в машинах по отдельности видели по сторонам одно и то же, но каждый относился к виденному по-своему.
И по-разному использовал или не использовал то, что встречалось ему на пути.
В общем, дорога, по которой ехали мы с Ларисой, была прекрасным срезом дарвиновской эволюции, в пределах правил дорожного движения, разумеется…

…На выезде на Минское шоссе у обочины стояла группка захватчиков.
Небольшая.
Полурота, не больше.
Эти захватчики были захватчицами.
Молодыми женщинами, высоченные каблуки и короткие юбки которых не позволяли усомниться в их профессионализме.
В профессии, которая, как и всякая профессия, презирает дилетантизм.
А ожидание в их глазах наглядно демонстрировало то, что предъявляет всякий развитой рынок – превышение предложения над спросом, предоставляющее потребителю самый широкий выбор.

Я никогда не испытывал презрения к проституткам – женщинам, торгующим физиологией, скорее, их существование вызывало мое смутное удивление – мне было непонятно – кому они нужны?
Что же это за мужчина, если у него нет знакомых женщин, готовых прийти к нему на встречу с его желательными стремлениями, и ему нужно платить незнакомой женщине за интим?
Хотя я совсем не против того, чтобы мужчина помогал материально своей женщине: целуешь женщину – поинтересуйся – есть ли у нее деньги на шоколадку или женский журнал, когда тебя нет рядом?
А если позволяет ситуация, поинтересуйся и тем – есть ли у нее деньги на все остальное?..

…Я взглянул на Ларису – всегда интересно то, как те, кто рядом с тобой, относятся к чужим порокам.
И иногда становится особенно любопытно, когда обнаруживаешь то, что к чужим порокам твои знакомые относятся с завистью.
Вернее, то, как свою зависть они пытаются скрыть.

Но здесь дело было совсем иное.
Лариса смотрела на проституток как настоящая женщина.
Свысока.
Не потому, что она была президентом клуба современного творчества, а прибордюрные женщины относились молвой к неуважаемой касте.
Тем, что стояли на обочине дороги, еще предстояло ждать того мужчину, который предпочтет их всем остальным делам. А рядом с Ларисой сидел мужчина, и, следовательно, она уже была избранной и предпочтенной.
Если женщинам, стоявшим у обочины, нужно было думать о том, как стартовать, то Лариса уже гордо направлялась даже не к финишу, к своей победе.
Лариса-женщина смотрела на женщин, мимо которых мы проезжали, как победительница в женской войне за мужчин…

…Мы использовали придорожный ресторанчик для того, чтобы «отпраздновать» новую Ларисину дубленку, хотя в какой-то момент я об этом подзабыл:
– Мы что – сюда ехали? – я посмотрел на мою поэтессу, когда ее машина остановилась у ступенек подорожного ресторана.
– А ты что, забыл? Мы сегодня отмечаем мою покупку на твои доллары, – Лариса, смеясь, смотрела на меня, и мне стало неловко.
– Прости, милая!
Со всякой ерундой вроде Российской политической системы забываешь о таких важных делах, как дубленка любимой женщины!

Ресторан назывался «Территория суши», был почти пуст и являлся обычным местом дорогого ближнего Примосковья, западного, урублевского и никологорского направления, в котором можно встретить очень много из того, что является фирменным знаком столицы и то есть того, что нам предстояло проехать…

…Мы заняли свободный столик у окна, и в раскрытое настежь окно нам был виден ресторанный дворик с автомобильной стоянкой, через шоссе переходящий в сосновый лес.
Я увидел, как рядом с «шестеркой» Ларисы, остановился серебристый «Мерс». Скрипнул рессорами, освобождаясь от шести пудов своей хозяйки, а его хозяйка, осмотрев колеса и высказавшись по-русски, ненадолго замерла рядом со своей машиной, видимо, раздумывая над тем, что бы ей еще сделать, соответствующее ее рангу и рангу ее автомобиля.
Это была секс-звезда русской народной песни, любимица первых организаторов финансовых пирамид и последних демократически выбранных депутатов, Виктория Дамкина.
И автомобиль у нее действительно был хороший.

– Отличная машинка, – вздохнув, проговорила Лариса, глядя не на Викторию, а на ее «Мерседес», – не то, что мое ведро с гайками, по недоразумению названное автомобилем.
И я, улыбнувшись, промолчал в ответ моей поэтессе, понимая, что машина – очень незначительная часть в человеке.

А Виктория Дамкина, перед тем, как направиться в зал ресторана, осмотрелась на себя на фоне своего средства передвижения, блиставшего краской, добытой из рыбьей чешуи, прикинула то, как она видится из окон ресторана, и удовлетворенная и собой, и машиной, поднялась по ступенькам.
Место за столиком, она заняла у противоположенной стены, у меня за спиной, но перед глазами Ларисы, проговорившей:
– Забеситься!
Какие мы гламурные. – И мне пришлось уточнить:
– Я часто слышу это слово, но как-то до сих пор не знаю толком, что оно означает?
– Гламур?
Мешок, обшитый искусственным жемчугами, заполненный картошкой и оставленный на главной площади в солнечный день представляешь?
– Представляю.
– Это и есть – гламур.

– Лариса, – спросил я, улыбнувшись, – ты не любишь гламур?
– Я его боюсь, – прошептала моя поэтесса.
– Почему?
– Потому что гламур – это флаг вырождающейся цивилизации.

Я удовлетворился таким объяснением и больше не обращал внимания на изобразительницу русских народных песен, хотя и заметил одну деталь.
Виктория Дамкина была успешна, богата и знаменита на всю Россию, а Лариса – красива.
И мужчины, входящие в зал, смотрели на всероссийскую Викторию как на Дамкину, а на мою Ларису – как на женщину…

27

…Отвлекаться на такую ерунду, как гламур, нам пришлось недолго.
К столику, за которым мы сидели, подошла девушка-украинка-официантка, положила на столик два меню и замерла в дежурной стойке, словно ожидая команду: «Фас!»
Эта девушка, наверное, была хорошей официанткой потому, что ей хотелось сказать «Спасибо!» еще до того, как она принесет заказ.
А то, что она подошла к нам, а не к Дамкиной, говорило либо о том, что Виктория в этом ресторане примелькалась и рассматривалась не как залетная звезда, а как мебель, пусть дорогая, но привычная, либо о том, что девушка-официантка работала в этом ресторане недавно и еще не прониклась значительностью момента…

…Вообще-то, меню – это перечень кушаний, но в придорожном на Николину гору ресторане «Территория суши» – это был не перечень, а почти репертуар.
И, читая его, я ощутил, что напоминаю угол, находящийся против большего катета. Окончательно опустев головой от неизвестных мне названий, я протянул книжечку в кожаном переплете Ларисе:
– Выбирай ты, – и Лариса, не глядя в меню, сказала официантке:
– Кани суши, сашими из угря и шашлык тори… Нам обоим.
– Что пить будете? – уточнила девушка, ставя какие-то значки в своей книжечке то ли по-украински, то ли по-официантски.
– Зеленый чай.

Потом девушка-украинка-официантка на мгновение положила блокнот заказов на стол, поправляя что-то на скатерти, и я, взглянув на только что заполненную нашим заказом страничку, увидел, что страничка были испещрена сердечками с номерами, понятными, наверное, только ей.
Значит, она принимала у нас заказ не по-официантски и не по-украински, а по-девушковски.

Пока Лариса делала заказ на непонятном для меня языке, я изобразил полное безразличие человека, который день без кани суши считает потерянным для нормального существования днем; и стал смотреть в окно.
И там меня, а вернее, нас с Ларисой обоих, поджидала очередная новость – на стоянку въехала белая «Шкода», и из ее внутренностей выперстовалась Татьяна Мареева – семиструнная гитара и тягучие баллады о тех местах, в которых она никогда не была.
Впрочем, в ее текстах некоторые словесные обороты действительно претендовали на уникальность, и в культуре она была явлением вполне терпимым.

Но на одном телеконкурсе Татьяна заняла первое место, а Лариса только второе; и с тех пор столичная бардо-вагантовско-менестрельская общественность замерла в ожидании – когда же они вцепятся друг дружке в прически?

– …Переспала с Китаевым, вот и выиграла, – сказала мне Лариса.
И мне пришлось ничего не ответить ей, потому что я знал о том, что Мареева переспала не с председателем жюри Китаевым, а с его женой.
К такому способу отбора победителей я отнесся спокойно – каждый сходит с ума так, чтобы его сумасшествие не воспринималось как обыденность.
Да и потом, если бы у окружающих нас людей не было бы пороков, пришлось бы признать, что мы сами – придурки.
Татьяна сама рассказала мне об этом, и в ответ на ее доверие я получил обузу – необходимость хранить в секрете то, что ни для кого не было тайной.

Видя, что я молчу, Лариса задалась вопросом, на который сложно было бы ответить не только мне, но и любому мужчине – вопросом о том, как далеко способен зайти мужчина в своем стремлении поддержать женщину в ее борьбе за успех:
– Как бы ты отнесся ко мне, если бы я поступила бы так же?
И мне пришлось помолчать, теперь уже призадумавшись: действительно, как бы я отнесся к своей женщине в подобном случае? – и ничего разумного, мне на ум не пришло.
Так что пришлось отвертеться шуткой:
– Дорогая, я готов бороться за твои победы всеми доступными мне средствами.
В том числе и своими рогами.

Эта шутка разбудила еще один Ларисин вопрос.
Вопрос, перед тем как дать честный ответ на который мне вновь пришлось всласть призадуматься.
– А если ты изменишь мне, ты расскажешь мне об этом? – спросила Лариса. И, несмотря на то, что она улыбалась, я понял, что спрашивает она совершенно серьезно.
Конечно, я мог бы ответить просто и глупо: «Дорогая, ты узнаешь об этом первой!»
Просто и глупо потому, что отвечать на такой вопрос глупо – просто, а просто – глупо.
И я ответил Ларисе, словами, которые я, старался подобрать по возможности точно:
– Знаешь, Лариса, если такое произойдет, я никогда не признаюсь тебе в этом.
– Почему?
– Потому что не захочу сделать больно дорогому мне человеку.
Мужчина признается в измене в двух случаях: когда хочет сделать больно женщине, и когда не уверен в том, что он как мужчина представляет для женщины интерес.
– А если... – Лариса не успела договорить, как я с улыбкой прервал ее, потому что понимал, что она хотела спросить:
– Даже если ты поймаешь меня в постели с другой женщиной, я скажу тебе, что это был мой брат-близнец, которого я потерял еще в первую империалистическую войну. А я в это время находился в городе Новосибирске.
И предъявлю тебе справку из гостиницы.
– Почему именно в Новосибирске? – моя поэтесса засмеялась, и потому, как она это сделала, я понял, что мой ответ ей понравился.
– А где же я еще мог быть?..

…Увидев нас с Ларисой в окне ресторана, Татьяна Мареева быстренько припрятала удивление и вытащила на божий свет немерянное радушие – замахала нам обеими руками.
И нам ничего не оставалось, как вернуть ей радушие вдвойне – замахать ей в четыре руки.

Я посмотрел на Марееву, потом на Ларису – приятно находиться в обществе приличных людей, которые даже ненавидеть друг друга умеют прилично.

Вообще-то, не стоило удивляться этой встрече в загородном ресторане потому что кое-что из личной жизни Мареевой я знал. И то, что я знал, наводило на мысль о том, что личную жизнь Татьяны можно было считать общественной.
Впрочем, я никогда не осуждал Марееву, потому что понимал, что она строит свою судьбу под лекало – линейку-кривляку.

– Как приятно вас видеть вместе, – Татьяна подошла к нашему столику, произвела поцелуйный бартер с Ларисой – в тот момент, когда они касались щек друг друга своими язычками, мне показалось, что язычки у них обеих раздвоенные, и ехидно посмотрела на меня. – Ресторан... суши... постель…
Потом быстро склонилась ко мне, подставляя щеку, и то ли прошипела, то ли прошептала:
– Со мной ты обходился без ресторанов…

…Однажды я проснулся рядом с Татьяной, и меня совсем не удивила посетившая меня мысль: «Что я здесь, собственно говоря, делаю?..»

– …Я только на минутку. Чашка кофе, и улетаю… Симферополь… Внуково, – Татьяна говорила, словно пытаясь защититься от подозрений в умышленности своего появления там, где оказалась Лариса, но по выражению ее лица можно было догадаться о том, что о нашем с Ларисой романе через неделю будут знать все знакомые. – Пока…

– …У тебя были с ней отношения? – Лариса с иронией в глазах допросила меня, и я честно рассказал ей все, что помнил:
– Да. Но они пришлись на то время, когда у меня совсем не было денег.
– Ну и что?
– Ничего.
Просто я узнал, что в постели я плохой любовник.

– И что сделал ты?
– Мне ничего не оставалось, – улыбнулся я совершенно беззлобно, – кроме того, что продемонстрировать – как гордо погибала французская гвардия…

…Суши и сашими оказались такими вкусными, что празднуемая ими дубленка посчитала бы себя попавшей в подходящую судьбу, имей она разум, способный верно оценивать ситуацию.
То есть разум, превосходящий человеческий.

А находившийся рядом с рестораном магазинчик поделился нами продуктами для легкого ужина и нетяжелого завтрака…

…Советской власти в этих местах не было уже давно, и потому колбаса в магазинчике была.
Вообще-то, колбаса есть везде, где нет Советской власти.
Не знаю, в чем там дело, но колбаса и Советская власть постоянно оказываются понятиями несовместимыми…

…И погода была хорошей, и красивая женщина рядом – похоже, что радости выстраивали каждая – свою иерархию.
Не перебивая друг друга.
Поэтому жизнь вполне можно было считать вполне удавшейся, по крайней мере, на ближайшие сутки…

28

…Человек по-настоящему счастлив тогда, когда он может не торопиться пользоваться своим счастьем.

«Хорошо жить, когда делать это можно не торопясь», – подумал я, но выходило так, что далеко не все разделяют мою точку зрения.
Для кого-то жизнь кажется хорошей только тогда, когда можно демонстрировать всем окружающим, что торопишься.

Не успели мы с Ларисой отъехать от ресторана и влиться или вклиниться в поток машин, как потоку пришлось поумерить свой пыл.
Мчавшиеся сине-белые полицейские машины через громкоговорители ненавязчиво предложили всем автомобилям принять вправо и остановиться.
Следом за полицейскими машинами поехали черные проверяющие – восприняли ли водители предложение полицейских и правильно ли его поняли.
А уже только потом последовало все остальное.

– Вот чертова власть, – прошептала Лариса, сворачивая на обочину. – Меня довольно трудно расстроить, но умеет же наша власть достать даже там, где до нее нет дела.
Спорить мне не хотелось и для того, чтобы заполнить молчание, я стал смеяться.
– Только не говори, что тебя это радует, – Лариса смотрела на меня, и я сказал:
– Во всяком случае, меня это не злит.
– Почему?
– Потому, что меня никогда не злит то, что появляется компромисс.
– Компромисс? – похоже, Лариса готова была услышать от меня любое слово и даже соответствующее ситуации словосочетание. Но только не то, что она услышала:
– Конечно.
Власть с «мигалками» на дороге – это компромисс между двумя главными бедами в России…

…Я понял бы женщин с «мигалками».
Если бы это было возможно, каждая женщина поставила бы «мигалку» на свою машину.
Да еще и многоцветную.
Впрочем, женщине нужна «мигалка» только в том случае, когда она уверена в том, что она настоящая женщина.
А вообще, нормальный человек больше «мигалки».
И мужчине нужна «мигалка» только в том случае, если в душе он сомневается в том, что он мужчина настоящий…

…Нам пришлось остановиться напротив памятника, стилизованных гранитных противотанковых надолбов, поставленных в том месте, где под Москвой во время самой Большой войны были остановлены фашисты; а так как за главными «мигалками» последовали «мигалки» рангом помельче и движение не возобновлялось, я предложил Ларисе пройтись.

Мы поднялись к памятнику, и, пока власть мчалась мимо, Лариса собрала небольшой букетик из полевых цветов и положила их у подножья неподвижных скошенных стел, направленных или, вернее, смотрящих в ту сторону, в которую нам предстояло ехать.
Постояли и помолчали, понимая, что кто-то думает, что войны приносят победы, а кто-то понимает, что войны приносят смерть.
Кто-то гордится победами, а кто-то жалеет погибших.

В этом месте, защищая свою страну, люди гибли.
Уходили навсегда.
Это значит, что они даже не узнали о том – защитили или нет?

Многие истории о людях, окончивших свою жизнь здесь, были мифом – но сами эти люди мифом не были.
И, может быть, самой большой трагедией каждой войны является то, что эта трагедия была не такой, как о ней рассказывали потом.

То, что рассказывают о войне победители – это такая же неправда, как и то, что рассказывают о войне побежденные.
Настоящую правду о войне, могут рассказать только павшие – те, кто ничего рассказать уже не могут.
Если бы о какой-то войне рассказывали только правду – это была бы последняя война на Земле.

Мы не знали, какими были погибшие здесь люди, не слышали их голосов, не видели их лиц.
Но теперь у погибших в этом месте было одно лицо – Памятник – отполированные каменные надолбы, установленные под углом к горизонту.
По линии, по которой взлетают в небо.

Впрочем, здесь им, по крайней мере, поставили памятник. И у потомков, есть место, где они могут сказать «Спасибо!» погибшим.
Сказать это в отмеченном месте, а не в пустом поле или лесной чаще…

…Я услышал, как Лариса прошептала:

                Есть у меня один завет:
«Пусть отдохнет последний воин!
…Пожить бы в мире без побед.
А, значит, без кровавых войн…


…Того времени, что мы провели у памятника, вполне хватило для того, чтобы машины с «мигалками» скрылись за горизонтом.
Но чтобы больше не рисковать потерей времени, я предложил:
– Давай свернем на какой-нибудь проселок.
– Думаешь, еще не все проехали?
– Думаю, эти – могут поехать обратно…

Впрочем, на правительственной трассе даже сворачивание в сторону – это занятие непростое. И нам удалось проделать его не немедля и не с первого раза.

Ближайший сворот на довольно приличную грунтовку был перегорожен шлагбаумом – полосатой трубой, охраняемой двумя мужиками в черной форме, издалека смахивающей на эсэсовскую.
Оба мужика были явно не сложившимися по судьбе и потому выбравшими себе не занятие – создавать свое, и работавшими при охране чужого.
Это чужое, видимо, было столь значительным, что позволяло мужикам считать значительными и самих себя.

Дай дураку власть, хотя бы над самим собой, и он тут же себя проявит.

И когда Ларисины «Жигули» остановились перед запором, один из охранников снизошел до разговора с нами, пользуясь единственной стоящей внимания людей, не выросших выше вахтера, возможностью.
Возможностью что-то запретить:
– Сюда нельзя.
– А, если не секрет – почему? – меня действительно заинтересовало то, дорогу – куда охраняют люди в черном?
Впрочем, если бы эту дорогу охраняли бы люди в белом, это меня бы тоже заинтересовало.
– Здесь строится резиденция Патриарха.
ВИП-скит.
– ВИП – что? – переспросил я, действительно не понимая смысла этого словообъединения.
– ВИП-скит.
Что тут непонятного?

Действительно, непонятного ничего не было.
Если, конечно, не считать того, что непонятным было все…

…Наверное, если бы Христос узнал бы, что со временем в людской лексике появится термин ВИП-скит, он, вполне возможно, сел бы на придорожный камень и задумался о том, что он что-то не так и не тем, кому надо, проповедует.
Или о том, что нынешние священнослужители что-то не то и не так проповедуют нам, оставалось задуматься мне.

Видимо, мое удивление оказалось слишком ярко намаранным на моем лице потому, что Лариса спросила:
– Уж не завидуешь ли ты?
– Нет, – честно ответил я. Не завидовал же я особнякам олигархов. – Просто не понимаю.
– Чего ты не понимаешь?
– Не понимаю, как человек, учащий других раздать все и в рубище идти по земле проповедовать слово Божье, сам в то же время строит себе особняки?
– Не понимаешь? – рассмеялась Лариса, включая заднюю скорость. – Значит, ты вообще ничего не понимаешь в жизни.

С Патриархом России повезло.
Нынешний Патриарх – один из умнейших людей современности.
Но я почему-то не верю, что он верующий…

…Через пару километров мы свернули на другой проселок и, как только Ларисина машина в первый раз подпрыгнула на ухабе, я понял, что это не дорога в ад.
Дорога в ад должна быть хоть чем-нибудь вымощена.

В этом не было ничего странного или удивительного.
Дорогой у нас называется то, по чему хоть кто-то может проехать.

Прокатившись по этой дороге несколько километров по почти дремучему лесу, в котором вполне можно было бы заблудиться, не окажись дорога единственной, мы, немного неожиданно для себя, въехали в уникальный заповедник.
Заповедник, под названием «Рублевка»…

29

…«Рублевка» – ненависть и зависть всей России.

«Рублевка» – это символ успеха, не зависимый от того, есть этот успех на самом деле, или его нет.
Это место, мифы о котором знали все, а правду – никто.
Может, только сами ее граждане.
А может, и – нет.

Объединение людей, сумевших получить большие деньги, но еще не научившихся жить с этими деньгами на равных.
Людей, обладающих такими большими деньгами, за которыми обыкновенному россиянину людей – уже не было видно, потому что никому, кроме самих этих людей, не было очевидно то – откуда эти деньги взялись.
Людей, не знакомых с мировыми традициями богатства, и оттого – создававших свои собственные традиции.
И уже родивших потомство – детей, не представляющих того, что в их доме чего-то может не быть, но не понимающих, как можно выходить за пределы дома без охраны.
Это были дети, с молоком матери впитавшие ощущение того, что Россия представляет для них угрозу.
И оттого нелюбившие Родину, да и боявшиеся ее.

Все это были люди, которые хотели жить хорошо.
А получилось – денежно.

Некоторые из людей, живших на «Рублевке», были или оказались столь гениальными, что сумели сделать разрушенную социализмом экономику России рентабельной.
Именно эти люди вначале спасли страну от голодной дистрофии, а потом превратили ее в страну, представляющую интерес, а не угрозу, для всего остального мира.
И благодарная Россия, верная своей традиции, отплатила этим людям проклятьями.
Как и еще очень многим, кто что-нибудь хорошее для нее сделал.

«Рублевка» объединила этих людей, а отношение к деньгам – разъединило.
Деньги хороши, если они – послушны.
Человек плох, если он – послушен деньгам.
Впрочем, в этом утверждении с большой долей достоверности можно было заменить слово «хороши» – на слово «сильны».
А слово «плох» – на слово «слаб»…

…Мимо высоких заборов мы с Ларисой ехали молча, правда, один раз моя поэтесса разжала губы:
– Легче всего осуждать то, что не имеешь возможности получить, – и я не стал с ней спорить, понимая, о чем она говорит:
– Да.
– Только скажи честно: если бы у тебя была возможность отгородиться ото всего, что тебе не нравится, и пропускать к себе в дом только тех, с кем ты хотел бы встретиться сам – разве ты не построил бы себе забор?
И вышло так, что пока мы ехали по «Рублевке», мне не пришлось разнообразить свою речь.
Больше того, я вполне мог обойтись без слов, ограничившись согласным кивком головы:
– Да.

Мы с Ларисой вновь свернули на проселок, и самое богатое место страны осталось у нас за спиной. А перед глазами предстала обыкновенная Россия.
И почему-то не удивляло то, что и первое, и второе представало перед нами без прикрас, и даже ретушью было не тронуто.

Социализм вырастил людей, которые сами себя кормить не умеют.
Но там, куда мы ехали, социализма уже не осталось.
И была только природа.

Первая же деревня, сквозь которую мы проехали, оказалась такой бедной, что лица ее жителей показались мне одинаковыми.

Служили эти люди социализму верой и правдой, а потом, когда вера и правда кончились, и самым значительным в их районе стала «Рублевка», людям стало как-то нечему служить.
И нечем заняться.
Это были люди моего поколения.
Поколения, думающего, что оно разделяет судьбу страны, но оказавшееся ненужным ни стране, ни судьбе.

Но так как въезд в эту деревню был один, а выездов несколько, нам пришлось обратиться к слонявшемуся по двору аборигену.
И первый же попавшийся нам на пути оказался знатоком ситуации:
– Продали Россию, – видя, откуда мы приехали, человечище погрозил кулаком в сторону Рублевскому шоссе, на котором ему нечего было делать.
Впрочем, похоже, его проблема была не в том, что ему нечего было делать на «Рублевке», а в том, что и во всех остальных местах ему делать было нечего.

Этот человек был продуктом социализма, который не мог прокормить себя сам, и потому растил людей, которые сами себя кормить не умели.
– Кому? – поинтересовался я, потому что любой торг предполагал наличие по крайней мере двух сторон.
– Что – кому?
– Кому продали Россию?
– Как – кому? – человек посмотрел на меня, явно подвергая сомнению мою полноценность как индивида:
– Америкосам!
Пускаться в исторические дебри мне не хотелось, и я нашел более простую и понятную моему собеседнику в данной ситуации форму взаимопонимания:
– А еще – пропили!
– Ага, – согласился индивид:
– В начале – продали, а потом – пропили!

А потом добавил, видя, что его согласие не вызвало продолжения, оказалось, так сказать не пролонгированным:
– Я бы их расстрелял!
– Кого? – поинтересовался я.
– Да вначале одних!
А потом других!
И так уж вышло, что в жизни глупого человека всегда находилось место подвигу.
А иногда – и двух…
– …Как проехать к реке? – спросила Лариса, опустив стекло дверцы.
Наверное, ей надоели наши дебаты.
И даже консенсус в результате ее не вдохновил:
– Как проехать к реке?
И абориген, придирчиво осмотрев ее «Жигули», видимо, прикидывая, можно ли сделать консультацию платной, изобразил удивление на своем прилично поношенном лице:
– К реке-е?
– К реке, – повторила Лариса.
– Ну – это слушайте, – замолчал местный житель, и я, перегнувшись через колени моей поэтессы, сунул ему в лапки два червонца:
– Значит, так.
Вначале вам вниз, под гору, до старого песчаного карьера – яму увидите.
Она заметная.
Потом влево, мимо заброшенной зоны, проедете кладбище, поедете до болота.
У болота сразу направо. Там рынок хотели построить, базар, значит.
Оттуда, через бурелом, что горел прошлым летом… Хотя дорога там одна, ну и выйдете на сельскую площадь. Там наша власть – сельсовет.
Правда, он не работает.
Там и спросите.
Запомнили? – поинтересовался селянин, явно рассчитывая на то, что придется повторить маршрут, за дополнительный гонорар.
И я усмехнулся:
– Вначале под гору, до ямы. Потом – влево, через тюремную зону и могильные кресты, в болото. Потом – вправо, к рынку, который так и останется непостроенным. А в конце через черт знает что – к неработающей власти чиновников.
Что же здесь не запомнить?
Как Россия в двадцатом веке…

…Выработанная яма песчаного карьера, оказалась заполненной водой, куда перелетные утки наверняка занесли икру карасей из окрестных озериц.
С уже поросшими травой береговыми откосами.
И в этой траве, уже сменившей виридоновый цвет на окись хрома с желтой охрой, несмотря на наступившую, пусть еще раннюю осень, белели ромашки.
– Ой! – воскликнула Лариса, глядя на зеленеющую лужайку. – Давай погадаем!
– Давай, милая, – согласился я. С любимой женщиной на природе легко соглашаться.
Так же легко, как и во всех остальных местах.

Лариса остановила машину прямо на дороге, по которой, кроме нас, похоже, никто уже очень давно не ездил.
И возможно, никто никогда не останавливал автомобилей в этом месте для того, чтобы погадать на ромашке.

– На что будем гадать? На «любит – не любит»? – смеясь, спросила моя поэтесса.

И я, предположив, что этот вопрос нами уже решен, сказал:
– Погадай на: «быть – или не быть»?
И подумал, что, окажись в руках у Гамлета обыкновенная полевая ромашка, решение самого главного вопроса мироздания обошлось бы без известного монолога.
Мировая культура лишилась бы одного из главных своих сокровищ; но с точностью решения вопроса получилось бы то же самое…

…После залитой водой ямы, оставшейся от песчаного карьера, на развилке Ларисина машина свернула налево.
Прежней бывшей зоны мы сквозь разросшиеся кусты и деревья не увидели.
Наверное, потому, что от бывшей зоны не осталось ничего бывшего.
Только настоящее.

Дальше, у грунтовки, было старое, возможно, давно заброшенное кладбище.
Погост.
Разукрашенный фасад памяти.

– Место разрушения последней иллюзии, – тихо проговорил я, но Лариса услышала мои слова и переспросила так же тихо:
– Иллюзии?
– Да, – вздохнул я:
– Смерть – это крушение последней иллюзии.
Иллюзии на бесконечную жизнь.

– Как ты думаешь, почему на кладбище хочется молчать? – Лариса притормозила машину, и вдоль кладбища мы поехали медленно, невольно отдавая дань тем, кому уже никуда не нужно было спешить.
И у меня было время для того, чтобы обдумать ответ:
– Потому, что о вечной жизни говорят многие.
А о вечной смерти – никто…

…Прямо за заброшенным кладбищем находилась небольшая церковь.
Похоже, такая же заброшенная.
Во всяком случае, то, что когда-то было парком вокруг этой церкви, сейчас превратилось в заросли, а дорожка, ведшая к ней, поросла папоротниками и крапивой.
И какая-то пожилая женщина что-то собирала вдоль этой дорожки.

– Зайдем, – предложила Лариса, останавливая «Жигули».
– Зайдем, – согласился я. – Если открыто.
– А разве церковь может быть закрыта для тех, кто хочет в нее войти?

Кресты на храмах и погостах – две такие разные дороги в рай.

Церковь действительно оказалась заброшенной.
С погнутыми, проржавелыми железными дверьми, одна створка которых лежала в траве.
Без икон.
Но с неразбитой оконной мозаикой и довольно хорошо сохранившейся настенной росписью.
И по фрескам – темпере по влажной штукатурке, кое-где тронутой темнением, кое-где исчезнувшей в сколах, было видно, что расписывалась она настоящими мастерами.
– Кто это? – спросила Лариса, видя, что я рассматриваю бородатую фигуру в длиннополой одежде. – Христос?
– Нет. Это Иоанн – Предтеча христианства.
Первый из тех, кому пришлось заплатить головой за свою веру.
– Мне жалко его, – прошептала Лариса, поднося пальцы, сжатые в кулачок, к губам. И я ответил ей честно:
– Мне тоже жалко его.
Но мне жалко и тех, кто потом заплатил своей головой за то, что не поверил в то, что эта история – правда.

Глядя на образ Иоанна Крестителя, первой жертвы непонятого христианства, Лариса, перекрестилась и дала свою форму понимания добра и зла, прошептав:

– Научи меня, Господи, делать людям хорошее.
Плохое – и без меня найдется, кому сделать…

…Когда мы вышли из церкви, женщина, что-то собиравшая в траве у полуразрушенных стен, подошла к нам:
– Люди должны все время каяться, – проговорила она, поправляя платок крупной вязки у себя на плечах.
И по ее лицу было видно, что она верит в то, что говорит.
Поэтому я ничего не ответил ей, но подумал: «Если все время каяться, то когда же грешить?»

Не обращая внимания на наше с Ларисой молчание, женщина продолжала негромко говорить.
И мысль ее была не нова.
Во всяком случае, эта мысль была едва ли моложе человечества:
– Забыли люди Бога.
Людьми быть перестали – оттого и все проблемы.
И все беды.
Слово «беды» женщина произнесла с той интонацией, что не оставалось сомнения и в том, что она знает – о чем говорит.
И я вновь промолчал, хотя ответ был мне очевиден: «Если люди были только людьми, проблем действительно было бы меньше.
И у Бога, и у самих людей».

Женщина, подошедшая к нам, была того неопределенного возраста, который встречается в наших бывших колхозными деревнях: то ли это тридцатилетняя старушка, то ли – хорошо сохранившаяся на природе пенсионерка.
И с этой наверняка успевшей пожить и правильно, и неправильно, и по-своему хорошо, и по-человечески плохо, но так и не дожившей ни до чего женщиной спорить не хотелось и не моглось.

«Вера существует для того, чтобы людям жилось лучше, – подумал я, стоя между женщиной и развалинами ее храма. – Верующим и в мирное время, и на войне легче – они надеются на то, что попадут в рай.
А неверующие понимают – что в могилу».

Я молчал, и мне, пообедавшему суши и сашими, отчего-то было неловко перед этой наверняка не очень сытой женщиной.
А Лариса, подойдя к женщине вплотную, тихо вложила ей в ладонь сто долларов, возможно, этим удвоив ее пенсию.
И сделав для этой женщины в этом месяце то, что губернатор не сумел сделать для нее в этой жизни.

Когда мы уже отъезжали от церкви, Лариса задала мне вполне диалектический вопрос:
– В мире достаточно доказательств существования Бога? – и в ответ я вполне мог бы начать очумело сыпать Богу комплименты.
Но, чтобы быть честным, мне пришлось поступить по-другому:
– Да, – вздохнул я и прибавил:
– И только одно доказательство его отсутствия.
– Какое?
– Люди поступают с Богом каждый раз так, как им выгодно.

– Почему ты так думаешь?
– Потому, что нет такой людской пакости, которую люди не смогли бы свалить с себя на Божий промысел…

30

…Пустую площадь величиной с площадку для бадминтона, с двумя бесхозными козами, разгуливающими без привязи, и таким же бесхозным деревянным домом с надписью акрилом по фанере «Сель...овет» мы с Ларисой проехали не останавливаясь. Но обратив внимание на то, что почти такая же надпись «Библиотека» стояла прислоненная своей фанерой к боковой стене дома.
Деревня была типичным инвалидом жилищно-коммунального пространства.

Вопросов у нас не было.
Да и спрашивать было некого…

…И, наконец, мы оказались там, куда ехали.
А может, там, откуда пришли.
На природе.

Настоящая природа – это место, в котором время определяется не стрелками часов, а положением солнца на небе…

…Мы поставили Ларисину машину на высоком берегу, полого спускавшемся к реке.
На краю леса.
Там, где деревья, достававшие своими кронами до облаков, собрались в компанию для того, чтобы шепотом обменяться с ветром известными только им новостями.
А может, просто посплетничать о том, что видели.
Там, откуда непаханое поле начинало свой разбег, давая возможность видеть горизонт и чистое закатное небо, лишь в одном единственном месте раненое опорой ЛЭП.

Когда мы выбрались из машины, было еще довольно светло, и небо, пастбище для облаков, отражалось в воде реки, давшей название столице. И все, что находилось вокруг, можно было оценить одним невооруженным взглядом.
А дома деревеньки, находившейся на противоположенном берегу, казались кукольными.
Может, именно такими и являются настоящие дома.

Прямо под нами в воде покачивались две просмоленные левитановские лодки с ободранными носами, явно не раз тыкавшимися в берег в самых неприспособленных для причаливания местах.
И этим напоминавшие мне и мою собственную судьбу, и судьбу многих моих современников.
И до того места, где стояли мы с Ларисой, доносилось позвякивание цепей, которыми эти лодки были прикованы к лежавшему на земле бревну.

– Небольшая речка... бедненькая деревенька... лодочки на воде…
Ты мог бы написать такую картину? – просила меня Лариса, прижавшись к моему плечу и из-за моего плеча путешествуя взглядом по окружающему.
– Да, – ответил я правду, и правдой добавил. Совсем не потому, что не люблю изображение русской нищеты, а просто потому, что считал, что увиденное художником должно быть намного больше, чем то, что мы видим:
– Но не стану.
– Почему?
– Потому, что это могут сделать другие.
– Что они могут?
– Показать людям то, что есть сегодня.
– А что можешь ты?
– Рассказать людям о том, что они захотят увидеть завтра…

…Лариса отметила выбранный нами надел одним единственным словом:
– Прелесственно, – и природа приняла нас в свои товарищи, как старых знакомых, отсутствовавших лишь временно…

…Осенью природа не умирает – она просто отправляется на отдых.
И, завершая очередной сезон, она собирает друзей для того, чтобы друзья полюбовались на ее самые яркие наряды, которые природа берегла и готовила на свой бенефис…

…Столица плющит людей.
Природа – позволяет распрямиться в полный рост.

Примосковье, пожалуй, единственное оставшееся для столичного жителя место, где мужчина еще способен проявить свои навыки.
Повытаскивав из багажника привезенное нами, я стал разводить огонь при помощи обломков сухостоя, собранных сучков и перепрелой травы.
Костер – вообще друг человека.
И строить наше временное жилище из брезента цвета хаки.

А вокруг нас еще летали неотправишиеся на ночной покой бабочки, стрекотали в некошеной траве стрекозы, и вдалеке, у камышившейся излучины реки, о чем-то спорили между собой лягушата – в общем, весь набор сельской тематики.
И Лариса, осмотревшись по сторонам, стала стягивать с себя джинсы:
– Как по-твоему, нас никто не видит?
– Милая, наблюдая за природой, мы даем возможность природе наблюдать за нами.
– И как ты думаешь, что сейчас природа говорит о нас?
– Кто же его знает, о чем бабочки своими крыльями машут?
Может, они по-своему бранятся-ругаются?
– Не-е, – Лариса вновь осмотрелась по сторонам. – Они нам доброго вечера и спокойной ночи желают.

Колышки для растяжки палатки я забивал обухом топора, который захватил из мастерской, понимая, что в эпоху научно-технического прогресса и прочих нанотехнологий обух остается нужнейшей инструментом в любом серьезном деле.
– А мне что делать? – спросила моя поэтесса, видя, что я продолжаю копаться с нашей безвременной движимостью возле нашей временной недвижимости.
И я развел руки в стороны:
– Дорогая, прости, но здесь я не могу тебе обеспечить привычный женский вечерний отдых у плиты и стиральной машины.
Так что – изнывай от безделья.

– Тогда я пойду искупаюсь, – и Лариса тихо пошла к реке и уже от самого края земли, крикнула мне:
– Приходи.
И подоспевшее эхо повторило ее призыв:
– Приходи.
– Приходи.
– Приходи…

…Установив палатку и разведя костер, я, взяв для купающейся Ларисы широкое махровое полотенце, спустился к реке, тихая вода которой искрилась последними отраженными лучами солнца.
Светило расставалось с нами на сегодняшний день, не исчезая за горизонтом, а просто отправляясь на обязательную дежурную встречу с другими людьми.
А нам оно оставляло на память о себе накопленное за день тепло.

В прощающихся с нами закатных лучах солнца, в воде, уже ставшей темнее прибрежной зелени, я увидел свою поэтессу, зашедшую в воду по грудь.
И в этой не придуманной вселенной обнаженным было все: и берег, и зелень, и женщина…

…Интересно смотреть на женщину, которая знает, что она увлекательна, желанна и красива.
Даже интересней, чем на весь остальной окружающий мир, который тоже знает, что он красив, желанен и увлекателен…

…Подойдя к самому срезу, туда, где песчаная кромка берега размывалась мелкой речной волной, внучатой племянницей океанского прибоя, я остановился, и вместе со мной остановилось время.
И в этом полном покое моя обнаженная поэтесса вышла ко мне навстречу для того, чтобы, уже потом, когда стрелки часов вновь начнут делать свои следующие шаги, откинуться на измятое ее спиной полотенце и прошептать:
– Я видела, как деревья, растущие корнями вверх, качают своими ветвями…

31

… Как многое может рассказать художнику поза, в которой рядом ним сидит женщина.
С женщины, вообще, художник может написать намного больше, чем женщину.
И не только красками.

Лариса, закутавшись в полотенце, обняв руками свои ноги и положив подбородок на подобранные к груди колени, молча смотрела на огонь костра, и ее глаза светились отблесками живого огня.
И я не отвлекал ее молчания, потому что чувствовал, что сейчас ей было достаточно себя самой.
А просто смотрел на извивы ее тела, угадывающегося под просторным полотенцем.
И мрак, скрывающий детали этих извивов, способствовал фантазии.
Может, фантазия вообще существует только там, где наглядно и очевидно далеко не все…

…Для обычного человека окружающие его люди состоят из тела, души, желаний, устремлений, надежд.
Для художника другие люди состоят еще и из линий.
Каждой из которых художник придает свой смысл.

Сейчас поза Ларисы, соприкасавшейся многими частичками своего тела, сведшей свое тело в единство, наводила меня на мысль о пространстве, которое замкнуто.
Но если бы она чуть подняла бы руки и откинулась назад, пространство, представляемое мною, стало бы разомкнутым.
А если бы я изобразил линии ее тела, бедер, спины, поднятой руки дважды, на разных уровнях, промежуток между этими изображениями стал бы извилистым путем, почти – путем судьбы.

С цветами мака, которые я видел вдоль грунтовки, по которой мы ехали сюда, моя женщина могла бы изобразить страсть, с полевыми цветами в руках – нежность, с колосками ржи – верность, а с кленовыми листьями – совесть.
У свечи моя Лариса могла бы служить символом сомнения, а на фоне дороги – уверенности.

Глаза поэтессы, смотревшей на огонь, рассказывали мне о связи внутреннего мира с внешним.
И эти два мира дополняли друг друга, не вступая в противоречие.
Может быть, потому, что в образе женщины больше человечества, чем в образе мужчины.
Хотя это – чисто мужской взгляд…

– …О чем ты задумалась, милая? – тихо спросил я.
И в ответ Лариса подняла на меня взгляд, оторвав его от огненных язычков, которые продолжили свой кокетливый танец.
Потом так же тихо ответила:
– Ни о чем.
Разве сейчас о чем-то нужно думать?
А – ты?
– Я тоже ни о чем не думал, – искренне считая, что говорю правду, соврал я. – Просто любовался тобой.
И тогда Лариса сбросила с плеч полотенце, обнажая себя, и ее тело заалело в огненных лучах – лучах самого древнего на свете освещения:
– Любуйся! Мне приятно то, что твой взгляд гладит меня.

Делая это движение, Лариса ненарочно повела глазами по сторонам и тут же, указывая рукой куда-то за мое правое плечо, удивленно воскликнула:
– Что это?
Я оглянулся и увидел высоконогую птицу, белевшую своим пером в темноте прилесья у корней деревьев.
Сложив крылья и явно не собираясь улетать, птица неподвижно смотрела в нашу сторону.
– Аист, – проговорила Лариса.
В орнитологии я такой же дилетант, как и еще в очень многих вопросах, но о том, что аист не садится на землю, откуда-то слышал.
– Вряд ли, – усомнился я то ли в том, что это аист, то ли в том, что я об аистах что-то знаю.
– Конечно – аист, – вновь прошептала Лариса, успев уложить в эти два слова переход от восторга к тревоге.
– Ладно. Пусть будет аист, – улыбнувшись, согласился я с моей поэтессой. – Что тебя так взволновало?
И Лариса ответила мне шепотом:
– Аист – это птица, которая залетает к тем женщинам, которые «залетают».

Слова моей поэтессы заставили меня замолчать.
И задуматься.
Но Лариса сама развернула свою мысль, уложив ее в три слова:
– Я забыла таблетки.
А потом она произнесла слова, в которых было все: и уважение, и доверие, и даже самопожертвование.
И все это – мне…

– …Аборт – паршивая вещь.
Мне приходилось его делать дважды.
Один раз от мужа и один раз – еще до него, – рассказывала Лариса.
И делала она это тоном, которым не хвастаются достижениями, а просто перечисляют события, произошедшие помимо воли, но не сумевшие повлиять на судьбу.
А я ощутил, что сталкиваюсь с новой, по понятным причинам незнакомой мне чисто женской формой автобиографии.
И с тем, куда может вывести такая форма истории жизни женщины:
– Но… Если потребуется – от тебя я сделаю его.
И ты должен знать, что, что бы ни произошло, к тебе у меня не будет никаких претензий.
– Милая, – я готов был повторить это слово много раз, – я буду с тобой очень аккуратен.
Не волнуйся, – взяв Ларису за руку, я стал гладить ее.
– Поверь, милый, я не волнуюсь.
Просто хочу, чтобы ты получал от меня все.
И ни в чем себя не ограничивал.
– Ларисочка, милая, ты и так даешь мне очень много, – проговорил я. И в этих моих словах не было ни капли лицемерия.
Как и в следующих:
– Может, даже больше, чем я заслужил в этой жизни.

– Ты заслужил все, – Лариса открытой ладонью провела по моему лицу, и ее прикосновение напоминало прохладное дуновение в знойный день.
И я прошептал в ответ:
– А ты для меня – больше, чем все.
После этих моих слов Лариса опустила глаза, но ее губы разошлись в улыбке:
– Все равно, сегодня твой день, и пусть твой размножастик резвится, как хочет…

– …Не волнуйся, друг мой нежный, – прошептал я, склоняясь губами к щеке моей поэтессы.

А огонь костра продолжал освещать Ларисино лицо.
Добавляя мистики в реальность.
– Я не волнуюсь.
Во всяком случае, я волнуюсь не за себя.
– А за кого? – мне не могло прийти в голову, что у костра над рекой теплым осенним вечером можно о чем-то волноваться.
И это говорило о том, что в мою голову могло прийти далеко не все.
– Сегодня, прощаясь, Аркадий, кроме того, что я пересказала тебе, сказал одну очень странную фразу.
– Какую, милая?
– Он сказал, посмотрев в твою сторону: «Пошли ему, Господи, врагов только из тех, кто порядочен».

После этих Ларисиных слов мы оба замолчали.
И в этом молчании ответ нашелся сам, хотя произнести его выпало мне.
И я сделал это спокойно и тихо:
– Если у меня есть враги в этом мире, значит, я не зря живу на свете.

Каким же невзрачным должен быть человек, если на свете не нашлось никого, кто бы ее возненавидел.
Глупо – прожить жизнь в нашем мире, не став ни кем уважаемым.
Подло – прожить жизнь в нашем мире, не став ни кем ненавидимым.

Лариса посмотрела на меня, потом встала в полный, обнаженный рост, подняла руки вверх, призывно демонстрируя мне себя…

…Иногда умному мужчине нужно стесняться того, как он одет, перед своей женщиной.
Но никогда красивой женщине не нужно стесняться того, как она раздета, перед своим мужчиной…

…А потом она шагнула в темноту:
– Догоняй! – этот возглас моей поэтессы колокольчиком прозвучал из потемок, увлекая меня за собой.
И я догонял ее по всему полю, каждый раз, когда она позволяла мне это сделать и получить в награду за это ее поцелуй, до тех пор, пока мы не оказались в палатке, где ветер сразу загасил свечу.
Чтобы разжечь наш настоящий пожар для нас двоих.

И, кроме всего прочего, было очень хорошо от того, что у Ларисы никогда не «болела голова»…

32

…Счастливое утро в палатке, на природе в хорошую погоду, это – первый луч солнца и любимая женщина рядом, в состоянии «устала отдыхать»: «Хочешь – посуду помою, а хочешь – что можешь…»

…Пока Лариса еще спала, я выбрался за пределы нашего дома и оказался в утреннем тумане, который был таким плотным, что скрывал не только окружающий нас лес и реку, но даже концы веревок, подтянутые распорами, растворялись его густоте.
И это делало обыкновенную брезентовую палатку волшебно взвешенной в пространстве.

Туман – это один из символов нашей души в природе.
Словно слоями не вполне прозрачных покрывал, сквозь которые загадывались и разгадывались очертания окружающего мира, он маскировал быль под небыль, делая природу колдовской.
И непонятной.

Лес, проступавший сквозь туман, был полон неясности, но жизнь не становилась хуже от того, что казалась загадочной.

Если в сказке нет загадки, значит – это не сказка, а быль…

…Наверное, такие же загадки стояли перед первыми людьми, только начинавшими понимать не только свое место, но и собственную роль в том мире, который постепенно становился их миром.
И открытия приносил каждый шаг, сделанный ими…

…В том, что Лариса появилась неожиданно, не было ничего неожиданного.
Если не считать того, что просыпающейся на природе я ее еще никогда не видел.
Ее личико возникло из-за отворота влаза в палатку, такое сонненькое, с непроснувшимися полностью, по-детски моргающими глазками, и я не смог удержаться от того, чтобы не начать целовать эти милые моргалочки.
А моя поэтесса шептала:
– Еще…
Еще…
Еще, – и когда я на мгновение отстранился от ее лица, то увидел, каким яркими были ее губы:
– Какие у тебя губы алые, милая.
– Я ведь – Алова.
Эти губы – для тебя.

И я, отбросив все условности, воспользовался призывом ее губ, почувствовав, как, отдаваясь мне, ее губы пробуждались.
Наше утро любви вступило в свои очередные права.

– Так меня еще ни разу в жизни не будили, – засмеялась Лариса, баловски погрозив мне пальчиком через несколько минут.
Потом собрала пальчики в кулачок, подула на него и добавила:
– Можем завести традицию…

…Лариса была женщиной, способной строить свою судьбу, и сама выбирала себе мужчину.
И, сделав свой выбор, она делалась настоящей женщиной для своего избранника.
Будучи незаурядной, она не останавливала своего выбора на зауряде.
Таких, как она, нельзя было избрать, но можно было быть избранным ею.
И ее выбор – становился честью для мужчины.

Лариса была сильной женщиной и потому о том, какая она слабая, я не мог узнать довольно долго.
До тех пор, пока судьба не предоставила ей возможность продемонстрировать не только свою силу, но и свою слабость…

– …Пойду искупаюсь, – Лариса взяла в руки гитару, и я не удержался, спросил:
– А зачем тебе нужна гитара на берегу? – и она не удержалась, ответила:
– А зачем гитара нужна во всех остальных местах?

Моя поэтесса скрылась в тумане, но я не сомневался в том, что смогу ее легко найти.
Немного повозившись с разбросанными вокруг палатки вещами, я пошел к реке, и, когда я вышел на край земли, окружающий меня мир стал вырисовываться из тумана, как проявляется фотография под рукой опытного мастера.

Но еще до того, как увидеть Ларису, я услышал ее голос.
Чистый.
Спокойный.
Глаголевый.
Глаский.

Она пела песню, и это была песня человека, которому было что сказать миру, который творился вокруг нее.
Песня непритворного человека – непритворному миру.

И рассветное эхо цитировало слова моей поэтессы…

…Это была песня не о чем-то конкретном, но – о том, что дорого.
Как и во всякой песне, в ней не было имен и фамилий, а значит, каждый, кто хотел, мог поставить под ее словами свое имя.
И для этого нужна была самая малость – иметь на это право.

Это была песня о дороге.
И о белокрылом красавце-журавле, вытеснившем синицу в свободное плаванье и выбравшем чьи-то руки в качестве места своего пребывания.
Какой рассвет…
За горизонт
Луна ушла, взглянув прощально.
И лунный свет накрыл крылом
Журавль белый изначально…

…Я не запомнил всей Ларисиной песни, но припев состоял из слов, под каждым из которых я готов был подписаться в любой момент.
И даже пожалел о том, что эти слова были сказаны не мной:

…Пролегла моя дорога
Между замком и чертогом,
Между храмом и острогом,
Между Богом и небогом…

Одного этого припева было достаточно, чтобы рассказать о моей жизни больше, чем я смог бы сделать в самой подробной своей биографии.
И неизвестно, что было значительней в словах моей Ларисы: вопросы или ответы?
Но в этот момент встать эти вопросы могли только перед теми, перед кем они стоят постоянно.

Для меня в Ларисиной песне, как и во всех ее стихах, было меньше о том, что у меня есть, и больше – том, чего мне недостает.
А значит, о том, чего я хотел бы хотеть.
Она рассказывала обо мне больше, глубже, интересней, а значит, лучше, чем я сам рассказывал себе о себе.

В этой песне, как и в моей жизни, не было тоски, но была грусть.
Грусть по тому, что еще не сделано…

…Обнаженная любимая женщина прекрасна, и если какой-нибудь мужчина не признается в том, что хотел бы видеть любимую женщину обнаженной, значит, он признается в том, что он лжец.
Или – глупец.

Обнаженная Лариса на берегу, с гитарой в руках, была прекрасна и как женщина, и как поэтесса.
Это был готовый образ и для поэмы, и для романа, и для картины, и для гимна.
И сама она была и поэмой, и романом, и картиной, и гимном…

…Слушая песню Ларисы, я так задумался, что не обратил внимания на то, как быстро в лучах рассветного солнца туман рассеялся, проясняя пологий берег, на самом верху которого мы поставили свою палатку.
И когда со стороны берегового откоса раздались аплодисменты, я просто повернул голову в ту сторону, не совсем понимая, что происходит.

Тут я вспомнил, что ночью, то ли сквозь сон, то ли наяву, мне показалось, что я слышал шум моторов проезжающих или подъезжающих машин.
Теперь оказалось, что кроме нашей палатки на склоне за ночь было поставлено еще несколько таких же временных обителей, отличающихся друг от друга только раскраской.
Разумеется, палатки не пришли на склон у реки сами, и в них были люди.
И этих людей разбудила песня Ларисы.
Разбудил ее голос.

Людей оказалось много.
Но никто из них не был лишним…

…Сейчас не то время, когда барды собирали стадионы, но я видел залы, в которых выступала Лариса.
Я видел людей, специально приходивших для того, чтобы узнать то, что она могла сказать людям, пришедшим услышать ее.
Но это были люди, знавшие – куда они идут.
А сейчас, на берегу реки, Ларису слушали люди, которые искали уединения. И песня Ларисы оказалась тем, что именно нашли эти люди в своем поиске.
Именно тем, что людям было нужно.
И ладошными звуками каждый из этих людей отдавал дань и Ларисе, и самому себе.

Люди, стоявшие у палаток, были разными, но во всех нас оказалось много общего.
И в этот момент это общее стало главным.
Выходило так, что иногда то, что люди одинаковые – не является их недостатком.

Меня не смутило то, что все стоявшие у палаток видели мою поэтессу обнаженной – Лариса была не голой женщиной, а символом откровенности, символом правды.
И в то время, когда, взяв из рук Ларисы гитару и накинув ей на плечи свою рубашку, я краем глаза заметил, что женщины, стоявшие у палаток рядом со своими мужчинами, тоже не были перегружены одеждой.
Но видел я и другое.
Я видел мужчин, находившихся рядом со своими желанными красавицами, и видел то, что эти мужчины в чем-то завидовали мне.
Завидовали тому, что именно я поведу бардессу в свою палатку…

…Когда мы садились в машину для того, чтобы вернуться в столицу, нас провожали взгляды друзей, имен которых мы даже не знали…

33

…Нет ничего проще, чем взаимоотношения мужчины и женщины.
Именно поэтому эти взаимоотношения такие сложные…

…Вышло так, что однажды мы с Ларисой заговорили о браке.
О том, как мы его представляем, и у нас получилось, что мужчина – такое же семейное создание, как и женщина.
Просто женщина ищет в браке гарантию, а мужчина – безраздельность прав.
– Ты так и не предложил мне выйти за тебя замуж.
И в ответ на эти Ларисины слова я промолчал:
«Порядочность заключается еще и в том, чтобы не обещать ответственности там, где не уверен в том, что можешь эту ответственность нести».
Лариса выслушала мое молчание и правильно поняла меня:
– Не переживай.
Чтобы трезво оценить свою неуверенность – нужно быть очень уверенным в себе человеком.

– Милая, мы ведь с тобой никогда не ссоримся.
– А, – махнула рукой Лариса. – Все равно все ссоры между мужчиной и женщиной заканчиваются одним и тем же.
– Чем?
– Тем, что женщина должна снова напомаживать губы…

…Мы с Ларисой любили друг друга, помогали тем, кому могли помочь, занимались творчеством и даже однажды попытались сделать свою Родину лучше.
И я был оптимистом, позабыв о том, что оптимизм – это разновидность глупости.
А потом Лариса ушла…

…Верность – явление безграничное.
Но знакомое с пограничными войнами…

…Однажды генеральный директор зачем-то пригласил к себе в офис президента клуба современного творчества.
Президент съездил к генеральному директору.
Потом – еще раз.
Потом – еще.
А потом президент не вернулась.

Не знаю, что у них произошло.
Вернее – вру.
Конечно, знаю.

Тот человек дал поэтессе то, что не мог ей дать я.
От шубы до автомобиля «Мазерати».
От изданного трехтомника до ужинов в «Плазе».

А мне пришлось позвать на помощь душе свою голову.
И голова помогла моей душе не осудить женщину за то, что она хочет быть счастливей, чем она есть.

Женщина может оказаться слабее шубы не потому, что она нечестна, а потому, что она – женщина.
И шуба – это не подлость женщины.
Это – ее слабость…

…Однажды, уже не помню, по какому поводу, я сказал Грише Керчину:
– Понять женскую логику может не каждый, – и он ответил мне:
– Пусть тебя это не расстраивает.
– Почему?
– Потому, что всю остальную логику не может понять вообще никто…

…Потом Лариса позвонила мне:
– Я не смогла противиться себе.
А может, просто в наше время любовь обесценилась... – в ее голосе мне послышались слезы – самая прямая речь женщины.
И попытался онормалить ее ощущения, потому что не хотел осуждать.
И не хотел, чтобы она осуждала сама себя.
Женщину судят только те, кто не могут ее понять:
– Я понимаю, друг мой.
Тебе нечего виниться.

– Если ты скажешь, я останусь с тобой, – прошептала Лариса. И повторила вновь:
– А может быть, любовь в наше время вообще обесценилась…
– Нет, я ничего не скажу.
– Почему?
– Потому, что я не смогу дать тебе то, что может дать тебе он.
Того, что ты заслуживаешь.
И потом, ты сама только что сказала, что любовь в наше время обесценилась.
– Слава Богу.
– Почему? – так уж складывался наш разговор, что своими «Почему?» мы перебрасывались как теннисисты мячами на разминке.
– Слава Богу.
– Почему?
– Потому, что о любви я соврала.

– Знаешь, как я сопротивлялась этому, – проговорила Лариса, делая ударение не на слове «как», а на слове «сопротивлялась», и я ответил ей, не сумев скрыть вздох:
– Не знаю.
Но, наверное, очень хотел бы это знать…

Мне захотелось перевести этот очень больной для меня разговор в более светлое русло:
– Ну и как теперь твоя жизнь, Лариса?
В особняке не тесно?
– У меня сейчас ванная больше, чем была квартира.
И вся зеркальная.
Стою посредине и думаю.
– О чем?
– О себе думаю…
С такими ногами, и такая дура.

– Ну, что же, – вздохнул я, – постарайся иногда быть глупой…

…Ларисин избранник поступил честно.
Он не стал делать вид, что меня не существовало на свете.
И я не мог не отметить для себя, что среди тех, кто имеет много денег, встречаются порядочные люди.

Мы встретились.
У правой стены Центрального Дома художника, на небольшой асфальтированной площадке, от которой было рукой подать и до дорогого ресторана «Палитра», и до дешевого входа в филиал Третьяковской галереи.
Так что это место вполне можно было считать нейтральной полосой.

А бабье лето, между тем прошло, и осень превратилась из теплой в обыкновенную.
С желтыми и красными листьями на мокром асфальте, сыростью в воздухе и небом цвета постаревшего металла недрагоценной группы.

Листва облетела с деревьев, и от природы остались одни обглоданные скелеты…

…Они приехали на джипе «Порше Кайен».
Вдвоем.
Без охраны.
Только с шофером.
И он, выйдя из машины, помог выбраться Ларисе.
И даже в том, что он не стал прятать Ларису от нашей встречи, было что-то, что, будь я сторонним наблюдателем, заставило бы меня поставить ему плюс.

Он был высок, выше меня и, наверное, занимался спортом, и если бы между нами произошла драка, наверняка справился бы со мной.
Впрочем, нет ничего глупее, чем драться за женщину.
Глупее только – за нее не драться.

С первого же взгляда я увидел то, как внешне изменилась Лариса.
Все, что было на ней, стало очень дорогим, а моргавшие блеском бриллианты в ушках не могли скрыть даже ее распущенные волосы.
Одежда меняет женщину больше чем мужчину, и женщина, пришедшая на встречу со мной, была той же, что я знал, только отчасти.
От той немногой части, на которую я больше не имел права.

Да я и не собирался предъявлять никаких прав, хотя бы потому, что не захотел бы мешать ей стать счастливой по-настоящему.

Лариса молчала и, взглянув мне в глаза, опустила свои.
А мне захотелось крикнуть:
– Лариса, ты ни в чем нее виновата передо мной!
Тебе не в чем оправдываться! – и это был весь мой ответ ее опущенным глазам. – И прощаться нам просто, хотя бы потому, что на все вопросы, встающие сейчас перед нами, ответы находятся именно там, где встают вопросы.
А моя боль – только моя.
Я плачу этой болью за ту радость, которую ты дарила мне.
За то, что была в моей жизни – это очень небольшая плата.
И я не откажусь от первого в памяти из-за второго в сегодняшнем дне.
Я благодарен тебе, Лариса.

Но я ничего не смог сказать.

Вот так мы и стояли втроем.
Молча.
И я понял, что он любит ее.

Я понял это по тому, как он встал между мной и Ларисой, слегка заслонив ее.
Защищая ее от меня.
Защищая ее и свою любовь к ней от моей любви…

– …Я знаю многое о вашем прошлом, – он нарушил молчание.
Наверное, потому, что мужества в нем оказалось больше, чем во мне.
И мне ничего не осталось, как ответить:
– Никого не интересует прошлое того, у чего нет будущего.

– Я могу что-нибудь сделать для вас?
– Нет, – ответил я.
– Может, вам нужны деньги?
– Нет.
– Н-да.
Вы – второй из моих знакомых, которому не нужны деньги.
Возможно, у вас ко мне есть какие-нибудь вопросы?
– Есть.
– Я готов ответить на любой ваш вопрос.
– Скажите, а кто – первый?
– Что – первый?
– Кто первый ваш знакомый, которому не нужны деньги? – спросил я, и Ларисин избранник, очень внимательно посмотрев на меня, пожал плечами, словно речь шла об очевидном и известном всем и каждому:
– Билл Гейтс…

– …Вот моя визитная карточка.
Если понадобится, звоните в любое время.
– Не понадобится, – сказал я. И он тихо ответил мне:
– Если не понадобится – все равно звоните…

34
…Подъезд, в котором я живу и работаю, обыкновенный для подмосковной пятиэтажки: два алкоголика, милиционер, три молодых мамы, две женщины легкого поведения, три – тяжелого, средний бизнесмен, два мелких торгаша, четыре гражданина из братских республик и пять пенсионерок.
Женщины легкого поведения отличаются от женщин тяжелого поведения тем, что никогда не ругаются по поводу того, что тарифы ЖКХ опять поднимаются.
Интеллигенции, если с огромной натяжкой не причислить к этой прослойке меня, нет.

Как и во всей стране.

Машина во дворе у нас разные, от «Жигулей», именуемых «Ладами» до «Мерседеса», и в количестве, вполне достаточном для того, чтобы бабки-пенсионерки ругали автовладельцев на чем свет стоит.

Среди этих машин была и «Хонда» моего старшего сына, которую он оставил под окнами моей мастерской со словами:
– Посторожи.
– А если что-то случиться?
– Не переживай, папочка, – все застраховано.
– Да, – ответил я сыну, хотя в душе усомнился в том, что на свете действительно застраховано все.
И – ото всего…

…В погоде был такой же бардак, как и во всем остальном, и осень, слегка похолодив природу, оголив деревья и покрыв асфальт мрачными лужами, куда-то запропастилась, вернув тепло до такой степени, что женщины поснимали осенние колготки…

…Я курил на лавке у подъезда, когда во двор въехала черная «Мазерати», за рулем которой сидела Лариса.
Она вышла из машины, а я поднялся со скамейки, и мы оба молча смотрели в глаза друг другу.
– В этой жизни я любила только тебя, – прикончила молчание Лариса, и я ответил единственное, что мог ответить на эти слова:
– После моей смерти можешь считать себя моей вдовой.

– Если бы у тебя было много жизней, одну из них ты посвятил бы мне? – по тому, что было непонятно, говорит Лариса серьезно или шутит, мне стало ясно, что она спрашивает серьезно.
– Я и одну жизнь не сумел посвятить тебе.
– Ну, а все-таки?
Как бы ты поступил?
– Не знаю.
Я ведь и сейчас, сегодня – не знаю, как поступить?
А только тот, кто знает, как нужно поступать каждый день, понимает – как нужно поступать каждую жизнь…

– …У тебя был один-единственный недостаток – ты хотела стать моей женой, – прошептал я, и Лариса, погладив крыло своей «Мазерати», ответила мне так же тихо:
– А у тебя был единственный недостаток – ты не хотел быть моим мужем…

– … Теперь у тебя все хорошо, Лариса.
Во всяком случае, у тебя есть все.
– Он дал мне все, – ответила теперь уже бывшая моя поэтесса, а потом – прибавила:
– А ты дал мне все остальное.

– Раз уж ты здесь, Лариса, зайди, – проговорил я, сам не зная – ни чего желая, ни – на что рассчитывая.
– Я не войду в твой дом.
– Почему? Раз уж ты приехала.
– Потому, что ты не можешь потом пойти в мой дом.
И если я зайду к тебе, это будет предательством и по отношению к тебе, и по отношению к нему.
Поедем в лес.
– Нет, Лариса.
– Почему?
– Потому, что в лесу я могу захотеть затащить тебя на заднее сиденье, а ты можешь не удержаться и позволить мне это сделать.
И это станет предательством и по отношению ко мне, и по отношению к нему, и по отношению к тебе.

– Поедем в лес! – повторила Лариса, и я почувствовал то, как она изменилась.
Передо мной была женщина, научившаяся приказывать.
И это был не приказ барина холопу, а приказ генерала полковнику.
Генерала, принимавшего на себя ответственность за то, что произойдет в дальнейшем.

Лариса была красивой и талантливой женщиной, а значит, красота ее была агрессивной.
Красотой, достигающей своей цели.

– Ты понимаешь, что я буду делать с тобой, если мы поедем в лес, Лариса?
– Понимаю, – ответила бывшая моя поэтесса, опустив глаза:
– Будешь меня ларисить…

…«Мазерати» вернула нас в мой двор через час.
Вернула каждого из нас в свой мир.

– Ну, ты скажи: быть богатой – это очень приятно?
– Ага.
Одни проблемы.
Раньше у меня было два брючных костюма: один светлый и один темный – и я всегда знала, что надеть.
А теперь одежды шесть шкафов, а, не поверишь, надеть нечего.

– А как твои дела?
– Как и были, – ответил я, – только иногда хочется напиться.

И, услышав мои слова, Лариса вытащила из кабины гитару и, облокотившись на полировку автомобиля, тихо наиграла мотив:

…Ты мне говорил о разном.
Ни разу за веки кои,
Не спутав запой с оргазмом.
Не спутав оргазм с запоем…

– Это было о тебе, – проговорила Лариса, перебирая при этом струны. – А это – обо мне:

Клетка из золота, словно из стали…
Жду в воскресенье – не Воскрешенья…
Мы были – любовники…
Стали друзьями…
Невероятно!..
Какое паденье!..
Красивая, умная, богатая женщина, имеющая возможность выбирать себе зал, импровизируя, устроила свой шутливый микро-концерт посреди замусоренного двора для меня.
Одного – меня.
И я был благодарен ей именно за это мгновение.

А потом ей стало пора.
И она на прощанье спросила:
– Ты будешь завтра дома? – и я ответил ей честно:
– Не знаю, милая.
– Почему?
– Потому, что на свете ничего завтрашнего еще ни разу не было.

Лариса сделала мне подарок тем, что показала, что наша последняя встреча, возможно, не последняя.
А значит, моя последняя судьба – не последняя тоже…

…Каждый раз, уходя от меня, она уносила рюкзак ласковых и нежных слов, которые я говорил ей, иногда невпопад, но - ни разу не завязав узла на душе…

…Смотреть вслед отъезжающей черной машине мне пришлось недолго, только до тех пор, пока машина не скрылась за поворотом.
Там, где был выезд со двора на главную дорогу.

Я сидел и курил, а мой взгляд озирался по сторонам.
На первом этаже, в соседнем подъезде ставили пластиковые окна, и мастеровые замеряли проем сантиметровой рейкой.
И, когда из двери нашего подъезда вышел муж Лады, Гена, и, закурив тоже, присел на лавку рядом со мной, я спросил его:
– А почему оконные проемы не могут сделать одинаковыми, чтобы не пришлось мерить каждый раз?
В это время из-за кирпичной коробки гаража вышел пьянчужка и, встав недалеко от того места, где недавно стояла Ларисина машина, стал мочиться в кустах.
Мы с Геной оба посмотрели в его сторону, и Гена спросил:
– С балкона я видел, что тебя привезла женщина на «Мазерати».
Кто она?
– Она – женщина, песни которой я слушал раньше, и сплетни о которой не слушаю теперь.

Муж Лады вновь посмотрел на пьянчужку, стоявшего около того места, где совсем недавно стояла машина Ларисы, и проговорил:
– Люди разные, а ты спрашиваешь, почему окна одинаковые сделать не можем?
Страна у нас такая.
Родина…

…Я остался один и задумался:
«Где же она, моя Родина?
Там, где пивной воротила покупает себе место в Законодательном собрании?
Или там, где на берегу реки, распустив волосы, обнаженная красивая женщина поет свою песню?..»
…???...







В своей следующей книге, романе «МОДЕЛЬ» - я продолжу рассказ о том, как любят очень умные люди…
Ожидайте выхода следующей книги…