Дорога во все ненастья, Брак. повести

Книга третья

Николай Александрович УДАЛЬЦОВ

На обложке картина автора из серии
«Символы нашей души в природе:
Лучи солнца»
Остальные картины автора смотрите в интернете…








ДОРОГА ВО ВСЕ НЕНАСТЬЯ. Повесть                3

БРАК. Повесть                131


































Скорее всего, я не великий писатель.
Великие писатели пишут для того, чтобы рассказать людям о том, что они поняли в жизни.
Я написал эту книгу для того,  чтобы самому что-то понять…









Возможно, кто-то, прочитав эти повести, посчитает их, рванными, скомканными. И, даже, неоконченными.
Но, может быт быть, они в чем-то еще не начаты?..
Во всяком случае, конца историям, рассказанным в этой книге, как-то не видно…

А, может быть, просто я сделал очень большую глупость…
…Написав умную книгу.















                Дорога во все ненастья

                Повесть

Эта повесть написана о том времени, когда еще не было специальных программ по борьбе со СПИДом, и само это буквосочетание вызывало обычный человеческий страх.
Теперь, когда мы научились привычно жить бок обок с этой страшной болезнью, остается сделать вывод о том, что мы, …вообще, очень быстро ко всему привыкаем.
Впрочем, эта история совсем не о лечении СПИДа. Это история о том, как люди решают свои проблемы …





























…В наступившую, наконец, весну, снег как-то полинял и обнаружил свою истинную сущность – грязная вода с  закопченного неба на мусорной земле.
Глазами, своей тоской напоминавшими этот снег, мои друзья смотрели на меня, когда слышали неправду о том, что я попытался создать образ положительного героя в нашей литературе.
Я соглашался с ними в том, что одно словосочетание «образ положительного героя» - заслуживает нескольких оборотов пальца у виска.
И клялся, что никакого «образа» я не создавал.
Просто, как всегда, написал о нормальных людях, здраво оценивающих время, в котором они живут.
Впрочем, может, именно это и есть – положительные герои любого времени…








…Однажды меня спросили:
- Как ты думаешь? За совершенные ошибки человек должен расплачиваться всю жизнь?
- Не знаю, - честно признался я, - Знаю только, что иногда судьба не предоставляет человеку даже этой возможности…



















Художник Василий Никитин


Мои взаимоотношения с человечеством ограничивают только мои взаимоотношения с самим собой.
Это не проблема, а констатация факта.
Того факта, что эта проблема существует…

…Болтливость – болезнь ситуационная.
Хотя, отчет в этом – мы отдаем себе не всегда:
- …Весна лучше осени! – восклицаю я. И, тут же, начинаю оправдываться за это, сделанное мной, довольно спорное, предположение:
- …Хотя бы потому, что весной девушки на улицах кажутся красивее, чем осенью!
И весной отлично пьется вермут с лимоном, а осень – это время портвейна!
Весна – это нежное свадебное танго, а осень – это бесстыжий канкан года! – каждое сказанное мной предложение завершается восклицательным знаком совсем не потому, что я восторжен сверх меры.
И не потому, что на мою  тираду взирают  очарованные мной поклонники и поклонницы.
Я попросту  пьян,  и восклицания - лишь малая толика последствия оставляющих меня тормозов.

На всякий случай, я завернулся в простыню, разглагольствовать голым мне пока еще стыдно – значит не все тормоза меня бросили на произвол судьбы.
Среди сотрудников вытрезвителя есть две женщины – это их я стесняюсь.
Хотя называть судьбой милиционерок можно или с очень большой натяжкой, или когда само понятие «натяжка», получает какой-то совсем иной смысл…

Все эти мысли несколько путано, но достаточно быстро звездят в моей голове – правда, не слишком ярко, чтобы ослепить или, хотя бы, оставить след – в то время, как два милиционера-сержанта стаскивают меня с высоты моего роста и, ловко заломив мне руки, так, что хрустнули кости, укладывают на диван.
Сержантов я ненавижу бессильной ненавистью побежденного, но диван я ненавижу еще больше.
Сильной ненавистью соучастника, пойманного на месте преступления.
Собственно, ненавижу я не сам диван, плевать мне на все диваны на свете, а тот запах, который он источает прямо в мой нос.
Застарелый запах пропущенного через желудок алкоголя.

Несмотря на то, что водка делает человека сиюминутным, я многое помню.
В вытрезвителе я не в первый раз.
За последний месяц.
И ко мне почти привыкли. Во всяком случае, на столько, чтобы не обращать внимания на мои тирады, то есть, собственно говоря, не обращать внимания на самого меня.
Это наше знакомство имеет и обратную сторону: я хорошо изучил характер работников вытрезвителя, и очень точно могу, даже когда пьян – а собственно, только когда я пьян, мы и встречаемся – определить ту грань, которую мне нельзя переходить без риска оказаться клиентом с «погретыми» почками.
Многие этой грани не понимают, и вводятся в заблуждение, в общем-то, корректным, особенно по началу, поведением милиционеров.

- Фамилия? – спрашивает меня дежурный.
- Никитин, - отвечаю я, а он, отлично зная все пункты моей биографии необходимые для протокола задержания, начинает острить: «А я думал Айвазовский».
Предполагается, что всем должно быть смешно.
- Постоянное место работы?
- Член союза художников, - говорю я довольно вяло. От моего настроя не осталось и следа.
Даже самого путанного.
- Пьяница ты, а не художник, - это уже не юмор. Это кунсткамеризация фактов, вернее, одна из ее форм.
Доступная стареющему капитану милиции.
- Пьяница тоже может быть художником, и не только художником, но и композитором, и, даже, ученым.
- Что-то я композиторов у нас не вижу, а тебя, художник, чуть не каждую неделю, - постепенно мы оба втягиваемся в дискуссию.
И я тут же оседлываю конька всех более-менее образованных пьяниц:
- Пьяницами были Саврасов, Мусоргский, Глинка, Ломоносов.
Все они спились, хотя и были великими.
Победителя Куликовской сечи, основоположенника марксизма  и первого президента России, я не упоминаю не потому, что боюсь этих имен, а просто по забывчивости.

Фамилии великих перечисляются мной с некоторой гордостью.
Вроде, как мы люди одного уровня.
В общем – одного поля ягоды.
Подспудно я понимаю, почему это происходит: ошибки, которые делают великие, это уже не ошибки, а форма существования эпохи.

В этот момент я ненавижу милиционеров с их усеченной образованностью и стремлением с каждым говорить на равных.
Мне они кажутся нарушителями гармонии мира, и очень хочется, чтобы такой мир исчез.
Мысль о том, что многие хотят, чтобы мир изменился, просто потому, что не могут измениться сами, появляется в моей мутной голове.
Правда, на столь не значительное мгновенье, что, растворившись в мерклом сознании, не оставляет следа, видимо, потому, что эта общая мысль оказывается слишком сложной для персонального дурманства.

Я художник.
Не то, чтобы совсем неизвестный, скорее подзабытый и зрителями, и специалистами, ведь раньше обо мне не раз писали газеты.
Раньше.
Года три назад.
Года два, как я ничего не пишу, а перебиваюсь случайной работой.
Когда мне ее дают.
Эта ситуация создает проблему, которая заключается в том, что за эти два года, я ни разу не был занят делом, о котором смог бы вспомнить через неделю после его завершения.
Впрочем, не бывает такой большой проблемы, на которую нельзя было бы плюнуть.

Алкоголики и дети не думают ни о прошлом, ни о будущем – они удовлетворяются настоящим. Ведь проблема пьянства не в том, что человек, со временем начинает сожалеть о бессмысленно прожитом. А в том, что, со временем, пьяница вообще перестает о чем-то сожалеть…

…Говорят, что биография – это всегда версия.
Видимо, моя биография - это версия, которая не подтвердилась.
Профессиональный подъем на гору у меня вышел неспешным, но стабильным, а вот скоростной спуск с горы, хотя духа и не захватывал, но прошел кувырком, под допингом, нивелировавшим боль от ссадин.

Некоторые считают, что я пропил свой талант.
Раньше говорили это у меня за спиной. Теперь говорят прямо в глаза.
А еще чаще не говорят ничего.
Вот и два дня назад, случай такой произошел.
Не случай даже, а так – недоразумение какое-то.
Стояли мы с мужиками у магазина. Нет не с теми, кто свое пальто пропил, или, наоборот, пропил все, кроме пальто и ходит в нем и зимой, и летом.
С такими я дел не имею.
С нормальными мужиками я стоял.
Ну и что с того, что полуботинки я надел, а носки - не очень.
А у одного из мужиков рубашка была без пуговиц.
И рожа немного об асфальт потерта.
И не хватало-то нам всего-ничего - рублей восьми.
Так мимо проходит – мир ведь тесный – знакомый инструктор отдела культуры.
Я его по-человечески попросил, а он даже не ответил – плюнул, и прошел мимо.
В душу мне плюнул.
И разве мог он меня понять:
- Умный – трезвому не товарищ, - это у меня острота такая.

Тем инструктором отдела культуры был мой друг, художник Андрей Каверин…

…Сегодняшний день начался довольно сносно.
Олеся не звонила с утра, и, значит, меня никто не успел начать воспитывать.
Впрочем, в последнее время, меня воспитывает только Олеся.
А остальные воспитатели ненавязчиво отвязались.

Воспитывает.
Она даже говорит, что если я не брошу пить, она сама пить начнет.
Я ей, однажды, налил стакан водки, так ее стошнило.
Иногда, она, если успевает, начинает ходить со мной.
Думает, что когда она рядом, то я пить буду меньше.
Такая она – Олеся.
Олеся.
Разве с таким красивым именем можно воспитывать художника?..

…Я снова вспоминаю о том, что я художник.
Между прочим, Суриковский институт я окончил с отличием.
Раньше, за такое в Италию посылали…

…С утра, деньги на одну бутылку у меня были.
И бутылка выпилась как-то легко, приятственно.
Но только я, таким образом, начал хорошо жить, как у меня кончились деньги.

Соседи не дают мне в долг уже давно – слава богу, что старых долгов почти никогда не спрашивают.
Смирились, наверное, но я отдам.
Вот сделаю остановку, и с первого же гонорара отдам.
В общем, рассчитывать мне было не на кого.
И тогда я вспомнил, что у меня есть ключ от мастерской Каверина…

…Мои мысли прыгали по памяти до тех пор, пока их не остановил дежурный:
- Никитин? Сколько полных лет?
«А сколько мне лет?» – как-то уж больно давно перестал я об этом думать.
Тем более – о том, сколько из них полных?
         - Тридцать шесть, - ответил я, а потом, непонятно на что  рассчитывая, добавил:
- Я – трезвый.
Язык у меня заплетается в косичку первоклассницы, и они это, конечно, видят.
И тогда проводится «следственный эксперимент»:
- Сколько времени? – старый капитан - вечный, до пенсии, дежурный по вытрезвителю, показывает мне свои часы.
Моих у меня давно нет.
Стрелок я, конечно не вижу.
И потому просто мотаю головой.
Я давно заметил, что есть такая мера опьянения: видишь стрелки часов - можешь пить дальше, не видишь – тоже можешь пить дальше.
Только это уже бессмысленно.
Дальше ни лучше, ни хуже не будет.
Ничего не будет.

- На койку…
И меня повели туда, где мне будет плохо.
Я это знаю.
Я это помню.
Сейчас мне более или менее, а вот только я усну, а усну я обязательно, так тут же проснусь.
У меня будет ломить все тело, задираться дыхание, дрожать руки.
Но самой нестерпимой будет жажда.
Она уничтожит желания и достоинство, заберет на иссохший язык все мое существо, и сделает это существо ничтожным.
И сил не будет даже на стон.
И время покажется последним временем жизни.

Это не маргинальные мысли – просто, здоровье на этом закончилось.
А глупость еще осталась.

То, на какую пакость способны милиционеры, в том момент, когда меня вели по коридору, я еще не знал…
   



Художник Григорий Керчин

Я долго думал, что с людьми нужно поступать так, как хотел бы, чтобы они поступили с тобой.
Потом засомневался в правоте этой мысли и подумал: может с людьми нужно поступать так, как они поступают с другими…

…Первого выстрела я не слышал. И не почувствовал боли в руке.
Вертолет, грохоча двигателями, шум которых смешивался со свистом вращающихся винтов, завис на высоте полуметра, и мне пришлось прыгать в снег метрах в ста от чума оленеводов.
Так, что было не до таких вещей, как выстрелы и ранения.
Тут бы под собственные шасси или задний винт не попасть.
Зато второй выстрел я не только услышал, но даже увидел вспышку пламени вырвавшегося из мелкокалиберного ствола.
А моя правая рука словно наткнулась на какую-то невидимую преграду.
Как оказалось, это была уже вторая пуля в моей правой руке.
Уже лежа на снегу, в темноте полярной ночи, разбавляемой только отсветом луны от белесого снега, я ощутил боль, а вокруг того места, где моя рука коснулась  снега, очень быстро стало расходиться черное пятно.
Кровь прошла сквозь белье, свитер, полушубок и теперь выливалась на снег.
Моя кровь.
Что было вслед за этим - помню довольно смутно, но зато отлично помню все, что было до и после этого.

Дело в том, что я приехал в поселок Новый порт на Ямале для того, чтобы поработать промысловиком. 
В общем-то, Новый порт это разновидность Края земли. Во всяком случае, все, что южнее него километров на тысячу, местное население называет Большой землей.
С большой буквы.
Вот я и приехал туда для того, чтобы посмотреть – чем живут люди?
Ничего, оказалось, живут: удивляются – как можно жить в других местах?
Вот только с промысловичеством у меня не сложилось.
Оказалось, что на ближайшие много-много километров, я был единственным человеком с высшим образованием. И меня отправили, вместо промысловой бригады, преподавателем в местный интернат.
Потом я узнал, что это такая форма отлова кадров для народного образования. Года за два до меня так же поступили с другим художником – и я совсем не удивился, что тем художником был Петр Габбеличев, с которым я познакомился позже, уже в Москве.
Впрочем, Петру повезло больше – ему не пришлось собирать детей в интернат.
А мне пришлось.
Правда я не знал, что всеобщее среднее образование, гарантированное гражданам конституцией, за Полярным кругом воспринимается аборигенами – ненцами, хантами и еще кем-то, кто живет в тундре – весьма своеобразно.
Мелкокалиберной пулей.
Объективности ради, надо признать – не всегда.
Иногда – картечью.
Мне об этом рассказывали.
И-то, что тут сказать, зимой каждая пара рук и ног в тундре на учете – зимой оленей гонять надо, а не штаны просиживать за партой.

Эти две пули в моей правой руке – мой вклад во всеобщее среднее образование.
Единственный.

И так уж вышло, что моя правая рука подвергалась всевозможным истязаниям довольно часто.
Через полгода, в Тазовской губе, на ее северном берегу, где я ловил рыбу в бригаде местного рыбозавода, волчонок-молокосос - мать-волчицу охотники убили в полном соответствии с бытовавшей в то время инструкцией для промысловиков: «Охотник – убей волка!» - волчонок, которого я попытался выходить в пятилитровой банке, из-под огурцов врытой в снег, разодрал мне кисть правой руки у основания среднего пальца.
А зубки-то у него были не больше спичечной головки.
И я кормил этого волчонка из самодельной соски порошковым молоком, в которое добавлял оливковое масло.
Видимо, ему не нравилось молоко, а может, ему не нравился я.

Через несколько лет, в эпоху дефицита, ускорения и гласности, я, вытачивая раму для картины «Три распятых», отпилил циркулярной пилой первую фалангу большого пальца той же самой правой руки.
Отпиленная часть пальца у меня до сих пор иногда побаливает, а картину я подарил районному прокурору.
Очень красивая была женщина.

Теперь, она областной прокурор, и картин ей я больше не дарю.

Так вышло, что я, как и моя страна в двадцатом веке, нес самые большие потери не в то время, когда боролся с противниками, а в перерывах между этой борьбой.
Когда занимался самым мирным делом – учил детей, придавался творчеству, защищал окружающую среду.
 
При этом, моя правая рука работает на много лучше левой.
Хотя дискуссии по этому поводу не ведутся – при росте метр восемьдесят семь и весе девяносто два килограмма, у меня «черный пояс», и со мной, вообще не ведется никаких дискуссий по поводу рук.
Причем «пояс» у меня действующий, не смотря на мой возраст – сорок шесть лет.
Правда, на последнем открытом первенстве Москвы мне не повезло – еще в одной восьмой, я столкнулся с Шапиро, чемпионом Европы.
Шапиро оказался отличным парнем, и потом, уже в раздевалке, сказал:
- Вообще-то, бой был почти равным. Просто судьи не захотели «выносить» чемпиона Европы так далеко от финала.
Я предложил подвести его на моем «Ленд-ровере», но он поблагодарил и уехал на своем БМВ.
 
Да, так уж вышло, что «Ленд-ровер» у меня есть.
Сорок девятого года выпуска.
Он достался мне от отца, генерала, служившего в Германии.
Как «Ленд-ровер» оказался в Германии, я не знаю, а в СССР его перевезли воинским эшелоном.
Машина долго стояла в гараже какой-то части, пока я не подрос и не отремонтировал ее.
Теперь это отличная, безотказная мощная машина, вызывающая зависть некоторых «новых русских» склоненных к чему-то старому.
Особенно, всем бизнесменам почему-то нравятся тиски на переднем бампере – наверное, страсть какая-то ко всему первобытно-железному у тех, кто ни за что тяжелей мобильника не берется.
Мне не раз предлагали его продать, но я этого не делаю, не потому, что богат.
Просто, не продаю и все.
Говорят, что таких «Ленд-роверов» в Москве всего два.
Один у меня, другой – нет.
Другой – кого-то другого.

Что касается того, как я зарабатываю деньги, то делаю я это мастихином – это такая маленькая лопаточка, которой я кладу краску на холст.
Так, что, в определенно смысле, я гребу деньги лопатой.
Только, лопата у меня маленькая…

Почему я об этом думал, когда зазвонил телефон, я не знаю.
Я вообще, в отличие от многих моих современников, очень многого не знаю.
И совсем не на все вопросы у меня готов ответ...

Звонил мой товарищ, Андрей Каверин, и то, что он мне сказал, стало началом  страшной истории. Страшной, даже для меня – человека, испугать которого, не так-то просто…


                Художник Андрей Каверин

- …Не слушай ни чьих советов, - сказал мне как-то мой друг Петр Габбеличев. Уже и не помню в связи с чем.
- Почему? – спросил я.
- Спокойней совершаешь собственные ошибки.
               Я послушался этого совета Петра, хотя спокойствия мне это не прибавило.

 …Однажды, поднимаясь к себе домой, я встретил девочку-соседку по лестничной клетке.
Она стояла у своей двери, и ее губки подрагивали, а глазки с детским трудом сдерживали слезки.
- Что случилось? – спросил я.
- Дома никого нет.
Когда никого нет в своем собственном доме, это действительно может оказаться проблемой.
- Хочешь, пойдем ко мне? – не бросать же мне было плачущего ребенка на лестничной клетке.
- Хочу. А-то, здесь холодно.
Я оставил в соседской двери записку, и привел девочку к себе.
У меня были конфеты. Она пила чай и смотрела мои картины.
- А я тоже рисую, - ребенок отогрелся и начал хвастаться.
- Ты хочешь стать художницей? – почему-то я был уверен, что она ответит: «Да», - хотя бы из солидарности со мной и моими конфетами. Но она неожиданно ответила:
- Нет. Я хочу быть красавицей, как мама…

…Через несколько дней я встретил ее с подружками у подъезда.
- Здравствуйте, дядя художник, - сказала моя соседка.
- Здравствуйте, зайчики, - ответил я, и почти прошел мимо, когда услышал разговор у себя за спиной:
- А чем занимается ваш дядя художник? – спрашивала подружка у моей соседки.
- Он тряпочку красит…

Теперь, если кто-нибудь спрашивает меня: «Что я делаю?»  - мне легко дать ответ:
- Тряпочку крашу…

…Художник я потомственный. Художниками были и мой папа, и моя мама, и один мой дедушка.
Другой мой дедушка служил по иностранному ведомству.
Тот мой предок-художник, был настолько велик, что носил имя улицы, на которой сейчас живет одна моя подружка.
Правда, у него не моя фамилия, потому, что он великий предок по матери, а не по отцу, чью фамилию ношу я.
Впрочем, наше разнофамилье не умаляет его значения для национальной культуры.
Если у нас, вообще, есть оно и она…

Таким образом, в деле поступления на худграф, у меня был некоторый гандикап, хотя в этом и не очень приятно признаваться, потому, что все люди рождаются равными.
Только повзрослев, они начинают осознавать все неприятности, связанные с этим…

…Вообще, о людях, и о своем отношении к ним, я задумываюсь довольно часто.
- Как Гамлет, - сказал мне однажды мой друг художник Петя Габбеличев. И я ничего не ответил
Наверное, я смог бы стать Гамлетом, если б все вокруг мне не нравилось, а тень отца объяснила мне – почему…

…Не смотря на все мои раздумины, я не такой умный человек, как, скажем, Петр.
Он, например, без тени сомнения мог позвонить на телевидение во время программы, в которой депутаты и политологи безуспешно пытались высосать из пальца национальную идею, и эту самую идею сформулировать.
А потом, не удивиться тому, что ему ответили:
- Дежурный редактор сейчас занят на другой линии.
 Петр очень умный, хотя бы потому, что может сделать то, что до сих пор не сделано, теми людьми, которые должны это сделать.

А может, он очень глупый, если думает, что в стране, где дежурный редактор занят на другой линии, когда формулируется национальная идея, что-нибудь можно сдвинуть с места.

Кстати, Национальная идея, по  мнению Петра, должна звучать так: «Величие России через процветание ее граждан…»

И, по моему мнению – тоже.

Впрочем, в разуме свое, я, может быть, еще доберу. Ведь мне пока нет и тридцати.
Хотя, не исключено, что у бога на всех умников просто не хватает ума.

При этом, не от каких споров я не ухожу – в споре или побеждаешь, или умнеешь…

…Вообще-то, в том момент, когда зазвонил телефон, я думал совсем не об этом.
Я стоял посреди мастерской и, фигурально говоря, чесал  затылок. Во всяком случае, рукой по затылку, я елозил совсем не фигурально.
Потому, что больше ничего другого мне не оставалось.
В принципе, самом ответственном и, одновременно, самом безответственном в человеке явлении, в этой жизни я терял бессчетное количество вещей: я терял подаренные мне зонтики и только что купленные перчатки, забывал в метро сумки и портфели, совал мимо кармана сдачу в магазине и оставлял в лифте коробки с обувью.
Даже первую свою любовь я, не то, чтобы потерял, скорее - разделил себя и ее на разные жизни.
Не то, чтобы мне не как-то особенно не везет, или я чрезмерно безалаберный человек – просто так выходит, и все.
Но тут было явно, что-то не понятное.
Дело в том, что я, несколько дней назад, закончил серию картин.
Это были интересные картины, и, кажется, пока не имеющие аналогов в принципе.

На этих картинах небо сливалось с водой без линии горизонта – черты, соединяющей нас самих с нашим будущим.
Возможно, понимание этого позволяет задуматься о том, что только от нас самих, от наших возможностей и желаний, зависит то, где мы проводим эту черту.

Именно в этом и был философский смысл моей новой серии, серии, состоявшей из пяти картин.
Теперь, у себя в мастерской я видел четыре картины.
Пятой картины не было, а телефон продолжал звонить.

Я поднял трубку.
И стал соучастником истории, по окончании которой, я обнаружил на своей голове первый седой волос.
Но еще раньше конца, я узнал, кто украл и пропил пятую картину.
Узнал, от дежурного по вытрезвителю, которому  Вася Никитин признался к краже сам.
Тогда я и позвонил моему другу художнику Григорию Керчину.
Петру Габбеличеву мы позвонили уже вместе…



              Художник Петр Габбеличев
   

Пусть поступки мои будут такими, какими я их представляю в своих мыслях.
 
…Черт меня дернул спорить с Галей вчера вечером.
Вообще-то, спорим мы постоянно, и что приятно, я регулярно выигрываю эти споры. Хотя и не придаю этому большого значения, потому, что уже убедился в том, что если мужчина способен на многое, то женщина – на все остальное.

Она даже может проиграть, если поймет, что ей это выгодно.

Обычно мы с Галей встречаемся у нее дома. В том бардаке, который я создал в своей полу-квартире, полу-мастерской, это делать не то, чтобы неудобно, скорее, сумбурно как-то.
Ко мне Галя Галкина приходит в порядке исключения, как в этот раз.
Дело в том, что я написал новую картину.

Идея ее была не нова – обнаженная женщина, на коленях, склонившая голову на лежащие на полу руки и разбросавшая волосы перед собой.
В том, что Галя увидит эту картину, для меня представляли интерес два момента.
Во-первых, я писал не ее.
Честно говоря, я писал соседку по лестничной клетке, очень симпатичную барменшу в нашем развлекательном центре.
Который почему-то, называется еще и культурным.
И, в конце концов, у меня появилась возможность выяснить – станет Галкина ревновать или нет?

А второе – оценит ли она название, которое я дал этой картине:
«Едва ли ее можно было назвать красавицей в абсолютном смысле слова, но в ней было что-то такое, что приведись ей стать обыкновенной шлюхой, это сделало бы счастье очень многих мужчин. Впрочем, шлюхой она не была никогда, хотя и по сей день, многие рассчитывают на то, что со временем может произойти все.
Я не знал ее точного возраста, но от тех, кто был знаком с ней давно, я слышал, что она совсем не стара. Во всяком случае, иногда, она выглядела так, словно родилась совсем недавно…
- Что это за женщина, о которой ты пишешь?
- Я пишу не о женщине.
- А о ком?
- Об истине…»

Галя посмотрела картину.
Молча.
Соседка-барменша осталась как-то в тени, как и мое осознание – ревнует меня Галкина или нет?
Признаюсь, меня это несколько разочаровало, но заострять внимание на этом я не стал.
Чем, лишний раз – в прямом и переносном смысле – продемонстрировал, что время от времени, мне удается быть благоразумным во взаимоотношениях с женщинами.

Да и вообще, я отношусь к ревности довольно двойственно, а Галя однажды сказала мне:
- Помни, ревность – это любовь убогого.
- Но, опытного,.. – ответил я вздохнув.
 
А вот с истиной, отчасти изображенной на картине, возникли проблемы.
Даже, не то, чтобы проблемы – разночтения.
Наверное, так произошло потому, что  наши с Галей Галкиной  взаимоотношения – это, кроме всего прочего, отличный информационный срез состояния всей страны.
У которой тоже бывают проблемы с истиной…

Я, конечно, совершил ошибку, когда ввязался в этот спор.
Попросту, поступил глупо.
Но что поделаешь – только в детстве еще не боишься делать глупости.
С годами начинаешь сожалеть о том, что уже не боишься их делать.

Огонь запылал когда, уже забыв про картину, я заявил, что бывают взаимоисключающие истины.
При этом, остающиеся истинами.
Например: все люди разные – это истина, и все люди одинаковые – истина тоже.
- С тем, что все люди разные спорить может только идиот! – услышал я в ответ, - И только идиот может заявлять, что все люди одинаковые!…

…Я живу в пригороде, свою машину Галя оставила дома, время было уже позднее – в общем, мы не разошлись по домам, а легли в постель.
Не разговаривая.

Теперь, утром, проснувшись первым, я не знал – в ссоре мы с ней, или нет? А ответ на этот вопрос имел для меня, в этот момент, более чем прикладное значение.
Дело в том, что Галя спала обнаженной. И хотя мы спали под разными одеялами, я ясно видел это потому, что одеяло, под которым спала она, слегка сбилось в сторону, и периоткрыло не широкую, сантиметра четыре, не больше, полоску ее тела.
От подрагивающей во сне шеи до напедикюренных пальчиков ее ног.

У Гали очень красивое тело.
А я лежал рядом и не знал – могу ли я к нему прикоснуться?

Мне не привыкать – попадать в глупое положение, и со временем я стал настолько разумен, что не думаю, что каждый такой раз – последний.

Наверное, у меня появился опыт – понимание того, что не все глупости уже сделаны.

В этом положении мой выбор средств был невелик.
И я применил невыборное средство.
Дело в том, что среди очень многих вещей, я люблю рыбалку. И, как всякий художник – по крайней мере, мне кажется, что всякий художник должен быть таким – я люблю рыбалку не как факт, а как процесс.
И процесс этот, я стараюсь обставить красиво.

Однажды, очень давно, мне пришлось поработать на  Московский худкомбинат – я расписал для него пару десятков пасхальных яиц.
В то же самое время в литейке комбината отливали праздничные колокольчики, весом килограмма на четыре. Я и попросил ребят отлить несколько колокольчиков для донок. Колокольчиков маленьких, красивых, звонких.
Ребята, видимо не вполне поняв, что я хочу, отлили для меня колокольчик, красивый, звонкий, но таких размеров, что впору было предположить, что основной моей рыбацкой добычей являются галеосерды кавери – большие тигровые акулы.
Так, как использовать такой большой колокольчик на подмосковной рыбалке оказалось невозможно, я подвесил этот потенциальный сигнализатор поклевок между полками. И время от времени звонил в него.
Звук у этого колокольца, нежный, яркий, вдохновляющий.
Вот в него-то я и позвонил, перед тем, тихо, так, чтобы не разбудить Галю, выбравшись из постели.
- Ой, какая прелесть, - проговорила она, потягиваясь и улыбаясь. И потому, что она не стала поправлять одеяло, спустившееся с ее плечь и вновь прикрывать обнаженную грудь, я понял, что между нами мир.
Очень сладкий мир.

А то, что я при этом выиграл спор о том, что все люди все-таки иногда бывают одинаковыми, я от Гали скрыл.
Не мог же я рассказать ей о том, как много женщин я будил таким образом.
И всем это нравилось одинаково.

Уже потом, когда я слегка усталый, но довольный, принес ей, слегка усталой, но довольной, прямо в постель чашку кофе и маленький бутербродик с сыром – вообще, какое это удовольствие, приносить женщине кофе в постель «потом» - Галя, очень ненавязчиво, поставила мой задранный от гордости за свою хитрость, нос на место:
- Лежу, сквозь ресницы смотрю на тебя и думаю: что ты будешь делать? А ты смотришь на меня и не шевелишься.
Тогда, я левой рукой слегка сдвинула одеяло, так, чтобы ты увидел меня.
Ты – опять без движений.
Ну, думаю, придется изобразить приснившийся кошмар и совсем сбросить с себя одеяло.
Если ты и тут не пошевелишься – убью тебя.
И суд меня оправдает.

- Ты уверена в том, что оправдает?
- Ну, оштрафует на два минимальных оклада.
- Так мало?
- За мужчину, не обращающего внимания на лежащую рядом обнаженную женщину – никакой суд больше не даст.

- Конечно, - согласился я, - Если судьями будут не мужчины.
Впрочем, если судьями будут женщины, они, в таком случае, может быть – убитого еще и в тюрьму посадят…

- А Бог? Он ведь, кажется, против секса? – поинтересовался я из чистого любопытства. Видя, как Галя, после сна, возвращает на себя украшения, среди которых был маленький золотой крестик на тонкой цепочке.
- Перед Богом, я покаюсь.
Знаешь, есть такие приятные грехи, в которых даже каяться - удовольствие…

В общем, в смысле хитрости, у нас получилась ничья, и именно в тот момент, когда я оценил это, зазвонил телефон.
И я стал соучастником истории, которая поначалу развивалась банально, как очень многое в этом мире. Правда, почти сразу, я услышал слова, которые должны были заставить меня о многом задуматься.
- …Галя, - мой голос звучал виновато, - Звонили Керчин и Каверин. Они собрались для того, чтобы вытащить Никитина из вытрезвителя.
Мне нужно уйти.
- Иди.
- Ты не обидишься на меня за это?
- Нет. Потому, что если ты не будешь серьезно относиться к своим друзьям, я не поверю в то, что ты будешь серьезно относиться ко  мне…

- Я пошел, - сказал я Гале, целуя ее обнаженное плечо.
            Как сказал однажды я: «Лишний раз поцеловать красивую женщину – никогда нелишне.»
Отлично понимая, что Галя слишком профессиональная женщина, чтобы не оценить это.
И-то, чтобы не оценить это – нужно быть женщиной дилетанткой.
- Иди, - ответила мне она. А потом тихо добавила.
Или мне это только показалось:
- А я, пока, твоей соседке-барменше глаза выцарапаю…

            
             Художник Василий Никитин

Для того, чтобы не причинять другим вреда, нужно быть либо мудрецом, либо покойником – эти две крайности существования, иногда, являются прекрасным оправданием для тех, кто не мудр и жив.

Для тех, кто не мудр и жив.
То есть, для всех тех, кто ищет себе оправдания…

… Что ж, такова природа.
Диалектика, вдоволь наизголявшись над белковой первоклеткой, подключив теорию вероятности и став, таким образом, эволюцией, создала, помимо всего прочего, меня - человека.
Таким, какой я есть   
Теперь мы оба – и я, и эволюция - за это расплачиваемся… 

Когда-то я был красив, перспективен и удачлив. Теперь пришло время задуматься над тем, каким я все-таки был на самом деле?..

И, наверное, теперь я соглашусь с моим другом Петром Габбеличевым, который однажды, где-то посреди моей персональной лестницы, ведшей меня вниз, сказал:
- Самое скучное в человеке – это постоянное обещание будущего…

…Когда я начал пить?
Если говорить честно, то еще с десятого класса - выпить я любил всегда.
Не отказывался от пива в кино и от портвейна в подворотне.
            Хотя, подворотня появилась не сразу, а постепенно.
Как появляется многое из того, что мы или долго ждем, или не хотим замечать.

Слаб человек, и оправдание себе он всегда найдет – я отдаю в этом отчет, и не вру себе.
Никаких особенных проблем у меня не было.
И потому, с водкой у меня оказалось все просто. Ведь водка – это лучшее из средств, не помогающих ни при каких проблемах.
Она сама становится проблемой, когда входит в привычку.
Ведь привычка – это единственная натура.

А проблема водки заключается в том, что она становится единственной привычкой.

Когда появились первые разговоры о том, что я спиваюсь, я не поверил им, и подумал, что это просто сплетни. Хотя, мне бы задуматься о том, что о добродетелях не сплетничают.

Может, отнесись я тогда к этим словам иначе, многое сейчас было бы по-другому.
Впрочем, я вру – ни к чему прислушаться я уже не мог, ведь водка – это слишком хитрая вещь, чтобы позволить обратить на себя внимание.

Того, кто хочет быть обманутым, обмануть не трудно.
Ни карманнику, ни судьбе.
Впрочем, судьба – это, иногда, тоже карманник…

Но постепенно, настало время, когда я одинаково плохо стал переносить и выпивку, и ее отсутствие.
Моя душа, вначале кричала, потом говорила все тише и тише: «Брось пить!», - но тело постоянно требовало водки. А я, как полководец, ведущий обе противоборствующие рати, пытался руководить и душой, и телом.
И победа водки надо мной заключалась в том, что я думал, что еще могу делать это успешно.

Приблизительно тогда же, я начал ругать всех, кто меня окружает.
И помню, сказал Петру по какому-то поводу, вычитанному в газетах, что-то вроде:
- Вот видишь, наш мир стал таким, что все люди превратились в   сволочей, - но Петр ответил:
- Это не мир стал хуже. Просто лучше стали газеты…

Когда, случайно встретив на улице своего друга, художника Гришу Керчина, я сказал ему что-то в том же духе, тот, как-то странно посмотрев на меня – не хотелось признаваться себе в том, что странность его взгляда имела простое название: презрение - ответил:
- Как бы плохи не были времена – люди умудряются быть еще хуже…

Что же, со временем судьба отомстила мне - теперь я не люблю себя почти так же, как не любил тогда своих ближних.

Наверное, я еще не совсем спился, если еще могу думать так.
А я могу так думать.
Только мне становится совсем плохо.
Начинается трясучка, такая, что в первый момент мне кажется, что это трясет машину, в которой я еду.
Вернее, меня везут.
И я даже не знаю – куда?..

…Я сижу на переднем сиденье «Ленд-ровера».
Рядом со мной, за рулем, Гриша Керчин.
Петр Габбеличев и Андрей Каверин – на заднем сидении.
Но туда я не смотрю.
Мне стыдно перед Андреем. Его картину я украл из мастерской и обменял на две бутылки у гастронома.
Но мое состояние становится нетерпимым мной:
- Братцы, стойте,.. – шепчу я, и Григорий тут же сворачивает на обочину:
- Тебе плохо?
- Плохо, - мой голос напоминает предсмертный хрип.
- Тошнит?
- Да, нет, - несколько секунд я молчу, но не выдерживаю и перебриваю стыд, еще сидящий во мне, - Братцы, давайте где-нибудь остановимся. Купите опохмелиться.
Я говорю это, ни на кого не глядя, но замечаю, как Григорий оглядывается назад, туда, где сидят Андрей и Петр.
По всеобщему молчанию, я догадываюсь, что в моих друзьях происходит внутренняя борьба.
Тогда я оборачиваюсь поочередно к Петру и Андрею, и они видят – каким трудом мне дается это не сложное телодвижение.
А я вижу, как левая рука Петра опускается в правый внутренний карман его кожаного пиджака.
По тому, как внимательно слежу я за движением Петра, наверное, всем ясно, как важен для меня результат этого движения.
Я даже не замечаю того, что это движение Петра вызывает сомнение на лицах Григория и Андрея.
Моя надежда заключается в том, что Петр вытащит бумажник, но результат превосходит все надежды – Петр достает из кармана плоскую фляжку коньяка.
Двухсотграммовую.

Такого гуманизма я не ожидал даже от Петра.
Впрочем, ожидаемое вообще происходит редко. Может потому, что на его месте всегда оказывается неожиданное.

- А стоит ли? – спрашивает Григорий.
- Перевоспитывать человека надо. Но не в то время, когда его трясет, - отвечает Петр.

- Вряд ли это разумно, - Гриша поводит плечами, и в этот момент я его ненавижу. Я уважаю Петра, который, довольно вяло, отвечает:
- Нормальный человек должен быть достаточно разумным, чтобы не всегда следовать своему разуму всегда …

- Ты ведь, среди нас единственный не пьющий? – в словах Андрея звучит сарказм, и Петр отвечает, произнося слова очень тихо, но как-то так, что их отлично слышит каждый из нас:
- Это не значит, что я забыл то, каким бывает это состояние…

Фляжка в моих руках, и уже через несколько секунд ко мне возвращается красноречие:
- Собратья, может мне записаться в общество анонимных алкоголиков? – но Петр, не смотря на свое добродельство, не разделяет моего оптимизма и говорит толи грустно, толи презрительно:
- Анонимных алкоголиков придумали алкоголики обыкновенные…

 …Пока я так и не узнал, куда меня везут.
Как, не узнал о том, каким был разговор между моими друзьями.
Разговор о том, что делать со мной?…



Художник Андрей Каверин

То, что картину из моей мастерской украл Васька Никитин, я узнал от милиционеров из вытрезвителя.
При этом я зачем-то – словно кражу мог сделать кто-то другой, раз уж картина оказалась украденной, а ключи были только у меня и у Василия – переспросил:
- Вы уверены,  что это он украл мою картину?
- Уверены, - ответил мне голос, находившийся где-то по середине, между сержантским и майорским, - Никитин сам рассказал об этом.

- Интересно, что еще рассказывают люди, попадающие в вытрезвитель?
- Ничего особенного. Доказывают, если язык ворочается, что они трезвые.
Или грозят нам своими связями.
Но мы, почему-то, не боимся.
- Я бы, на вашем месте, не боялся – тоже.
- А вам не нужно быть на нашем месте.
Вам нужно на своем месте решать, что с ним делать?
- И что я могу сделать?
- Подать на него в суд, или,.. –  человек на противоположенном конце телефонного провода не на долго задумался, над той мерой откровенности, которая допустима со мной в данной обстановке, - Или попросить нас запротоколировать обнаружение человека в стадии глубокого опьянения и со следами тяжких телесных повреждений на теле.
Второе обойдется вам дешевле.
- Не трогайте его. Картина – это наше частное дело, - сказал я. А потом зачем-то спросил:
- Деньги у него есть? – и получил в ответ, донесенную до меня телефонными проводами без каких-либо искажений, ухмылку:
- Конечно, нет.
- Хорошо. Мы сейчас приедем.

- Можете не торопиться. Пусть поспит.
- Почему? – несколько невпопад, спросил я. Но здесь некоторым оправданием мне, может служить то, что большинство вопросов, задаваемых людьми, задаются невпопад.
- Кто поздно встает, – ответила телефонная трубка, - Тот рискует опоздать в меньшее количество мест, чем тот, кто встает рано.

 Несколько подивившись такой глубине философской фантазии милиционера и, мысленно произведя его в подполковники, я позвонил Грише Керчину.
- Приезжай ко мне. Тем более что торопиться нам действительно не стоит, - сказал Григорий, а потом, неожиданно спросил:
- Сколько стоила картина?
Вообще-то, любой нормальный художник – это богема.
То есть, человек, для которого процесс важнее факта.
Да я как-то и не подумал о том, на сколько же «нагрел» меня Васька:
- Наверное, хватило бы на то, чтобы плюнуть на все месяца на два.

Я не самый бедный и несчастный человек в стране, хотя о каких-то великих доходах в моем положении смешно было бы говорить.
Может быть, меня отслеживает удача. А, может, я понимаю, что удачу нужно просто заработать.

И я, и мои друзья, мы регулярно много и хорошо работаем,  чтобы иметь кусок хлеба с небольшим слоем масла.
Впрочем, честно говоря, я не верю, что в наше время, да, тем более в Москве, тот, кто занимается делом, а не сериалы смотрит с утра до вечера, может остаться голодным.
 Правда, однажды,  я, по какому-то поводу, сказал Пете Габбеличеву:
- Знаешь, у меня сейчас нет ни рубля не в одном из российских банков. И всегда не хватает наличных.
Петр посмотрел на меня и пожал плечами:
- Знаешь, у кого, как и у тебя, нет ни одного рубля в российских банках, и кому, тоже всегда не хватает наличности?
- Кому?
- Рокфеллеру.
- Какому? –  довольно бессмысленно спросил я. И Петр ответил так же бессмысленно:
- Юджину, например.

Я вспомнил этот смешной случай по дороге к Григорию.
На  душе у меня было муторно…

…Познакомились, мы, четверо, несколько лет назад.
И очень быстро сошлись, вначале на том, что каждый из нас побывал на Севере, а потом, уже и сам не знаю – на чем.

Общаясь, мы не касались своей профессии.
Не впускали в свое дело никого уже тем, что не выпускали из себя слов о творчестве – понятии ясном и расплывчатом одновременно.
Впрочем, это слово употреблялось каждым из нас очень редко.
Кстати, его вообще, употребляют чаще всего те, кто имеет к творчеству, в лучшем случае, косвенное отношение.
Да, и-то: говорить с художником о картинах – все равно, что обсуждать марки бензина с нефтяной вышкой.

Но, если уж мы говорили о картинах, то называли их картинами, а не  работами.

И как-то так выходило, что, оставаясь, каждый, при своем мнении, мы практически никогда не противоречили  друг другу.
Наверное, мы просто шли одной дорогой.
Хотя, походка у каждого из нас, была своя.

На посторонний взгляд – странно.
Во всяком случае, чего-то общего между нами не много.
Возможно, сошлись мы именно  на этом.

Из нас четверых, какую-то государственную службу имел один я – я числился инструктором районного отдела культуры.
Однажды я предложил, так никому конкретно, кого-нибудь куда-нибудь устроить. Гриша промолчал, а  Петр ответил:
- На работу ходят те, кому делать нечего.
Занятому человеку на работу ходить некогда…

…То, что Василий Никитин стал пить, мы заметили не сразу.
Кстати, мы вообще, редко для друзей, видимся.

Правду сказать,  Васька и раньше выпивал регулярно, но довольно долго, это как-то не  очень бросалось в глаза.
Не бросалось в глаза.
Просто спросит кто-то: «А Васька, как там?» – а в ответ: «Звонил я ему на днях. Кажется, он выпивший был…»
А потом начались вытрезвители.
И Гриша Керчин, и Петя Габбеличев, и я – ездили к  нему, и вместе, и поодиночке.
И, как правило,  одно и то же: или лыко не вяжет, или клянется, что «завязал».
А теперь, я ехал к Керчину, для того, чтобы попробовать решить эту проблему.
Если  - это проблема, которую можно решить…

- …Делать нечего,  - проговорил Григорий, помолчав после того, как мы оба поочереди помолчали, - Лечить его нужно.
- А может – пробудить как-то его усилие воли, - я довольно часто говорю то, во что не верю. Этим я похожу на всех людей, которые что-то говорят.
- Разве усилием воли можно вылечить обыкновенный насморк? – пожал плечами Григорий.
И я тоже пожал плечами.
Не в знак солидарности, а потому, что больше ничего не оставалось потому, что я знал, что водка сильнее человека…

 - В Калуге есть хорошая больница, я навел справки, - вот так вышло, что Григорий уже навел справки, а я всего лишь занимался воспоминаниями…

- А, что – Москве разве ничего подходящего нет?
- Все очень или дорого, или халтурно.
А Калуга еще не слишком сильно испорчена рыночной демократией в медицине…
 
…Разумеется, никто из нас не имеет ничего против рыночной демократии.
Помню, как при мне, еще несколько лет назад, кто-то спросил Васю Никитина:
- Вы за правых или за левых? – и Вася ответил:
- Мы – за правых.
Больше того, лично я, иногда оказываюсь даже несколько правей, чем здравомыслие…

- …Петра возьмем с собой? – спросил я Гришу. Хотя, ответ был очевидным.
Петр – единственный известный мне человек, который сохранил принципы. Правда, он ни за что не признается в этом, если его спросить, потому, что принципы это инструкции для тех, кто боится быть правым сам по себе.
Однажды, он даже сказал мне:
- Принципы нужны только тем, у кого их нет.

И, не смотря на наличие принципов, Петр остался нормальным человеком.

- Конечно, позовем Петра, - ответил Григорий, - Должен же среди нас находиться хоть один интеллигент. Хотя он и связался с Галкиной.
Про связь Петра с Галкиной я ничего не знал, и удивился потому, что все знали, что Петр и Галкина – враги такие, что водой не разольешь.
Правда, виду не подал.
Но мне тоже захотелось внести свою  лепту в критику друга:
             - Петр, конечно, интеллигентный человек, хотя  он и смотрит телевизор…

…Когда Петя приехал, Гриша рассказал ему про калужскую больницу, и про научные разработки тамошнего врача, а я зачем-то прибавил:
- Говорят, что современная наука способна решать все проблемы не только прошлого, но, даже, будущего.
- А нынешнего? – спросил Петр. А потом, помолчав, добавил:
- Что-то я не слышал ни про одного покойника, которому помогли бы врачи…


Доктор Дмитрий Зарычев

«Медицина – это тоже философия», – нужно же было написать такое на фасаде медицинского института…

«…Здание, которое занимает вторая психоневрологическая больница города Калуги, и где я работаю заведующим вторым отделением, было построено для детей испанских республиканцев,  побитых  своими соплеменниками,  не смотря на то, что этим самым соплеменникам, республиканцы обещали справедливость на земле.
Причин этого было множество:
Может, республиканцы забыли, что Испания – это страна не сказок, а романтических историй, а кому, кроме нас, россиян, можно подсовывать сказки под видом манифестов.
Или, может республиканцы, для начала, расстреляли слишком много непричастных, чтобы потом у соплеменников не выработалось бы рефлекторной дуалистичности: республиканец – бешеная собака.
А может, просто рожи этих республиканцев соплеменникам не понравились. Хотя, признаться, мне приходилось видеть  альбом, его потом в  какой-то музей передали, с фотографиями этих самых республиканцев – рожи, как рожи.
Ничем не хуже, чем у конституционных монархистов, или членов любой другой секты,» – думаю я, и сам удивляюсь тому, какая чушь лезет мне в голову.

Впрочем, меня понять можно.
Всю ночь, кошки, которые понятия не имеют о том, что настоящая любовь бывает только днем, устраивали свои свадьбы под моими окнами.
И вот теперь я иду на нелюбимую  работу еще и не выспавшийся, в придачу к тому, что мне вообще не хочется на работу идти.

Я не в обиде на кошек.
Во-первых, еще не хватало, чтобы я на кошек обижался.
А во-вторых, весна – есть весна.
Весна – это время, когда все женщины красивы.
В том числе,  и медсестра из первого отделения, Лара, которая идет на работу впереди меня, и не догадывается, что, идя позади нее, я ей  восхищаюсь.
У нее очень красивые ноги, сейчас обутые в туфли на высоком каблуке.

Видимо во мне огромные запасы восторженности.
Несмотря на мою работу, я еще могу восторгаться знакомой женщиной, даже зная, что она мне не отдастся…

…В детстве я мечтал стать водолазом.
Лет до семи.
Интересно, каким бы был мир, если бы все люди становились теми, кем хотели стать в детстве?
Во всяком случае, в этом мире был бы очень большой дефицит психиатров-наркологов.
А, может, психиатры-наркологи в этом мире и не понадобились бы вовсе…

…Еще подходя к дверям своего отделения,  я заметил во  дворе непривычный автомобиль. Хотя, привычными во дворе отделения являются только кареты с красными крестами на дверцах.
Впрочем, что именно, в этом автомобиле являлось непривычным, я не подумал, а только обратил внимание на не большие тиски на переднем бампере.
«Передвижная мастерская  какая-то,..» – подумал я и поднялся в свой кабинет на втором этаже.
Номера на автомобиле были московскими.

Когда я вошел в свой кабинет, комнатушку так себе, безремонтную уже лет восемь, со столом, помеченным алюминиевой биркой «Собственность райотдела здравоохранения. 1958 год», настенные часы показывали одиннадцать.
Начало моего рабочего дня. Раньше приходит только дежурный врач.
А иногда, и он не приходит.
Утром больные завтракают,  потом, под контролем санитаров, занимаются действием под непонятным и им, и врачам названием «трудотерапия», и лишь после всего этого начинается то, ради чего они - и те, и другие - здесь оказались.
Лечение.
Впрочем, ради чего оказались здесь две трети из больных – для меня секрет, что-то вроде государственной тайны.
И не понятно.
И не понятно – кому это нужно.
То, что большинство из моих  пациентов возьмутся за стакан часа через полтора после того, как покинут нашу больницу, я знаю. Как знаю  то, что большинство из этого большинства через год-два снова окажутся здесь.
Такими же,  как были.
Только на один пьяный год более поношенными.
Три-четыре человека из полусотни, хотят лечиться, и к ним я применяю свою собственную методику.
Я опубликовал ее в виде монографии, но она затерялась в потоке таких же монографий выползших на божий свет во временя антиалкогольного указа.
Теперь уже почти забытого.

Диссертацией эта монография так и не стала.
Что поделаешь – даже в коньюктуре важна коньюктура коньюктуры.

Я знал истории болезней тех, кто лечился по-настоящему, но для чего-то все равно достал тоненькие папочки из верхнего ящика стола:
Семенов В.И. инженер, белая горячка.
Рублев П.Л. рабочий театральной сцены, белая горячка.
Скрипников Ю.Н. учитель, корсаковский психоз.

Ну, что же.
Можно  приступать к работе.
Работе, при которой учителя с корсаковским психозом встречаются куда чаще, чем без него…

 

Художник Григорий Керчин

Это хорошо, что с нами был Петр – он умеет прояснить самую запутанную ситуацию.
В этот раз, он прояснил ситуацию так.
Еще когда мы только подъезжали к зданию, в котором находился вытрезвитель, я не то, чтобы спросил, а скорее, размыслил вслух:
- А мы сами понимаем - что хотим сделать для Василия? – и Петя, не то, чтобы ответил, а скорее, размыслил в ответ:
- Нет. Но ведь нас не смущает то, что мы не всегда понимаем – что хотим сделать и для всех остальных людей…

…Калуга открывалась Киевскому шоссе постепенно, меланхолично и неторжественно -  как-то провинциально.
Вначале огородами, с малюсенькими домиками в одну-две комнаты, потом пригородными деревнями, где среди деревянных домишек попадались кирпичные особняки олигархов местного масштаба, и, наконец, своими дореволюционными пригородами.
Восстановленными церквями, золотившими окружающую действительность своими куполами.
- Красивые купола. Было  бы время, здесь вполне можно было бы поработать, - сказал Андрей, а я вспомнил, как недавно разговаривал с батюшкой из церкви Иоана-война:
- Видимо, я никудышный православий, - сказал я ему, когда оказалось, что я не знаю, какой рукой нужно креститься, - Утешает то, что католик из меня получился бы еще хуже.
А батюшка ответил мне:
- Если сомневаешься в своих добродетелях, значит с православием в твоей душе все в порядке…

У батюшки было два «Ордена Боевого Красного знамени», а у меня только грамота от ЦК профсоюзов, но он признавал мое право разговаривать с ним на равных.

И мы оба не лицемерили.
Я ведь и вправду, до сих пор не знаю, что больше портит жизнь большинству людей: мысль о том, что Бога нет, или мысль о том, что с Богом когда-то придется встретиться…

…Калужский пригород завершился своим чередом. А потом появился сам город.
Среднеэтажный, среднечистенький.
Среднебезработный.

- Калуга – красивый город, - проговорил Андрей.
- Почти, как Тверь. А Тверь – очень красивый город, - ответил ему Петр.
- И Калуга, и Тверь – красивые города, - добавил я. А Петр подытожил:
- И Калуга, и Тверь – красивые города.
Если в них жить не надо.

Все чужие города красивые, до тех пор, пока в них не приходится жить. А, как только в них начинаешь жить – они становятся тем, что они есть.
Чужими городами.
Наверное, оттого все люди живут в своих, а не в чужих городах…

…Найти дорогу к больнице было не сложно. Прямо на въезде в Калугу стоял указатель «Ахлебинино», а в самом Ахлебинине оказалось одно единственное здание, огороженное забором из металлических прутьев.
На побеленных воротных столбах, видимо для тех, кто не верит с одного раза, висели две черные таблицы с желтыми буквами: «Вторая психоневрологическая больница г. Калуги»
По одной на каждый столб.
 
Василий тоже увидел эту надпись.
Он посмотрел на меня, и его лицо потускнело:
- Вы верите, что я брошу пить? – в этот момент, он был настолько жалок, что я не смог ему соврать:
- Нет. Ведь водка сильнее человека.
Но  это ничего не меняет…

Вася вышел из машины,  но не пошел никуда, а так и остался стоять в нерешительности в нескольких шагах от «Ленд-ровера».
 И тогда Андрей тихо проговорил:
- А ведь  когда-то его картины можно было любить без  сострадания.
             Петр ответил:
- Когда-то, без сострадания можно было любить его самого…

Вообще, слово имеет очень большую силу.
Даже не смотря на то, что дураки тоже так считают.
Помню такой случай - заехали мы с Андреем к Петру.
А у Петра был, да кажется, продолжается и сейчас, весьма своеобразный роман.
Впрочем, то, что у Петра был роман – это не удивительно. У него все время роман с кем-нибудь.
Удивительным было другое.
Однажды я слышал  разговор между этими «любовниками». Конечно не весь разговор, а только ту часть, которую можно услышать, находясь в одной комнате с человеком, говорящим по телефону:
- …Сегодня холодно. Ты не забыла надеть теплые носочки?
- …А шарфик ты надела?
- …А теплые колготочки?
Для разговора между любовниками – самое оно.
Но в тот раз, слушая их разговор, я как-то даже не задумался о том, что если мы так заботливы и деликатны со своими женщинами – то, какого черта они нас терпят в постели?

Добавлю, что Петру пятьдесят четыре, а она – училась в одном классе с его старшим сыном. И Петр называл ее «доченькой». И еще – «Баунти».
Как-то раз, «доченьке» приехал ее одноклассник.
Бывший спецназовец, или что-то в этом роде.
В общем, самбист и боксер в одной коробке.
И стучался он в дверь Петиной квартиры именно как самбист и боксер, по крайней мере, районного масштаба.
- Ну-ка, выйди, дядя Петя, - сказал он Петру, - Разговор с тобой будет.
- Когда-то, когда они все приходили ко мне делать уроки, я кормил их конфетами, а они говорили мне: «Вы…», - проговорил Петр, оглядываясь на нас с Андреем.

Мне этот спецназовец сразу не понравился:
- Давай-ка я выйду с тобой.
- Не стоит, - ответил мне Петр, - Сидите на месте.
Но я не успокоился:
- Андрей, выйди-ка за ними. И если – что, ни во что не ввязывайся, а зови меня.
Потом, Андрей рассказал мне, каким получился разговор:
- Если я тебя еще хоть раз с ней увижу, дядя Петя – придушу, - начал спецназовец, или, кто он еще там. А Петр спокойно ответил ему:
- Знаешь, Максим, какое огромное преимущество у меня перед тобой?
- Какое еще преимущество?
- Если ты, молодой спортсмен, справишься со мной, пожилым уже человеком, то это будет позор для тебя.
А если не справишься – тоже позор.
Малый был явно озадачен:
- И что же мне делать?
- Быть лучше, чем я…

- Вот и весь конфликт? – спросил я Петра.
- Конечно - нет, - ответил он.
- А в чем проблема?
- В том, что я не рассказал ему о том, какое огромное преимущество у него передо мной.
- А какое ж у него преимущество?
- Возраст…

- А почему бы тебе ни жениться на ней? – спросил я Петра.
- Потому, что я на три месяца старше ее отца.
- Не думай о возрасте. Сделай человека счастливым на год – и считай, что поступил честно. Это куда важнее, чем фантазировать о вечности.

- Для этого мне нужно говорить с ней о любви.
А в моем возрасте говорить о любви к молодой девушке – это брать кредит, который ты заведомо не сможешь отдать…

- Не переживай, - сказал я ерунду. Правда, выбора слов у меня не было, - В любом возрасте есть свои достоинства и свои недостатки.
- Не переживаю, - ответил Петр, - Но возраст – это не грядка для целей, а могила для иллюзий…

Вообще-то Петр, словом владеет.
Видел я однажды, как он разговаривал с покупателем его картины.
Есть такие покупатели, которые спокойно могут выложить тысячу проигранных в карты долларов, но не понимают, как можно платить за картину:
- Триста долларов? Вы же ее сами написали?
- Если бы эту картину написал не я сам, а Ван-Гог – она стоила бы тридцать миллионов.
- Триста долларов за не большую картину? – не унимался покупатель.
- Для этой картины, это совсем не дорого. Может быть, это дорого для вас? – такое тонкое хамство, покупатель не раскусил, и продолжал кипятиться:
- А для вас – это не слишком жирно?
             - Для меня? – тут Петр свалил покупателя наповал, потому, что заставил его шевелить мозгами:
            - Вы – что? – сказал Петр, - Мне не по карману покупать мои   картины…

…И вот теперь, Вася Никитин один стоял у капота моей машины и молчал.
И мы, сидящие в машине, молчали тоже, и, наверное, каждый из нас думал: «Пошли мне Господи слова, которые были бы лучше молчания…»

…Понятно, что идти на переговоры к врачу нужно было нам с Петром.
Андрей остался с Василием.
Не то, чтобы мы боялись, что тот убежит, просто не стоило оставлять Васю одного в такой момент.

Какой момент?
Мы и сами не знали.

Думали, что то, что происходит – трагедия.
А это была только прелюдия…

…У дверей нам встретилась женщина в белом халате.
Интересная вещь, мужчины всегда одевались однообразно: фрак, сюртук, пиджак, а женщины – наоборот – расцвечивали свои одежды и по форме, и по содержанию.
Но, в то же время, как, на мой взгляд, форма – от военной, до медицинского халата – идет к лицу женщине, и как она глупит мужчину.
Хотя многие считают - наоборот.

- А доктора еще нет, - сказала женщина, и нам ничего не оставалось сделать, кроме, как посмотреть на часы.
- И здесь такой же бардак, как во всем государстве, - безэмоционально констатировал я. А Петр ответил:
- Наводить порядок в государстве – довольно унылое занятие.
- Откуда ты знаешь?
- Сужу об этом по мытью посуды у себя на кухне…

В дверь входили и выходили разные люди, и прошедшего мимо нас врача, мы не заметили, но таже самая женщина в белом халате, выглянув из окна второго этажа, крикнула нам:
- Доктор пришел…

               
                Художник Петр Габбеличев

Я первым вошел в кабинет, на потемневшей от времени двери которого висела стандартная табличка под стеклом: «Заведующий вторым отделением Зарычев Д.Н.»
Кабинет был самым обыкновенным, какими бывают кабинеты маленьких начальников, не влиятельных, но и не бесправных.
Хотя бы в пределах здания, в котором они находятся.
И если бы не змея, плюющаяся в бокал из-под полусухого шампанского, широкий, но не глубокий, для того, чтобы пена не поднималась высоко, а равномерно распределялась по поверхности тонким слоем, проглядывающая на каких-то документах – толи дипломах, толи грамотах, под стеклами, какими украшены стены всех кабинетов – о том, что это кабинет медика, а не чиновника, догадаться было бы невозможно.
Впрочем, была еще одна деталь, которая отличала кабинет доктора Зарычева, от чиновничьего – я это сразу почувствовал, но сообразил, в чем дело, уже потом, когда мы возвращались в Москву.
На стене, той стене, что за спиной хозяина кабинета, не было портрета президента.
 
…В своей жизни, мне приходилось посещать самые разные кабинеты, но мысль о том, что хозяин кабинета, почему-то, всегда сидит спиной к верховному портрету, пришла в мою голову именно здесь, в общем-то, в сумасшедшем доме.
Может для того, чтобы в голову приходили разумные мысли, мне нужно почаще посещать сумасшедшие дома?
А, может - не только мне?
 
Уже потом я спросил Гришу:
- Обратил внимание на то, что у врача-психиатра нигде нет портрета президента?
- Наверное, Петр, у президента тоже нигде нет портрета врача-психиатра.
- Как ты думаешь – почему?
- Возможно потому, что врачи-психиатры так же уверены в том, что им не нужны президенты, как президенты уверены в том, что им не нужны врачи-психиатры…
 
 …За столом я увидел человека с усталыми глазами.
Он сидел за столом.
«Не удивительно – не за роялем же ему сидеть», - подумал я.

Человек, очевидно он и был доктором, после некоторого молчания во время которого, я был осмотрен с головы до ног, спросил:
- Вы пришли лечиться?
- Нет, - ответил я, - Я уже двенадцать лет вообще не употребляю спиртного.
- Тогда, что вы здесь делаете?
- Я и сам задаю себе этот вопрос, - возможно, несколько невпопад ответил я, и тут же получил возможность убедиться в том, что передо мной профессионал:
- Присаживайтесь, - предложил мне доктор. Хотя, если бы после моих слов, он сказал бы: «Тогда пойдите к черту,» – я б не удивился.
Но доктор не послал меня к черту, а предложил стул:
- Присаживайтесь, - повторил он, - Что вас волнует?

Ничего себе – вопрос.
Я думал довольно долго, и доктор не торопил меня:
- Пожалуй, ничего…
 Кроме глобального потепления, конечно.
- Если глобальное потепление – это все, что вас волнует, то вы настолько нормальны, что вполне можете считаться клиентом психиатра.

             - Кто вы по профессии? – спросил доктор.
- Художник.
- Не думаю, что мой вкус в живописи может служить образцом.
К сожалению
- У вас хороший вкус, - ответил я, и, встретив слегка удивленный взгляд врача, добавил:
- Если вы в нем не уверены…

- А тот, кого вы привезли – тоже художник?
- Пока – да…
- Скажите, только правду, вы хотели бы остаться в вечности? – толи доктору так удобно было вести разговор, переходя без всякого предупреждения от одной темы к другой, толи – это был какой-нибудь тест. Но я ответил легко, потому, что ответ на этот вопрос должен дать, прежде всего, себе, каждый художник:
- Конечно - хотелось бы. И ради этого, я готов забыть о том, что вечная жизнь – это шанс для идиотов…

И тогда доктор задал мне вопрос, на который мне было трудно ответить:
- Вы женаты?
- В общем,.. – ответил я. А потом размыслил вслух:
- Скорее - да, чем – нет…

- А, тот, кого вы привезли – женат? – доктору было очевидно больше, чем мне показалось.
- Нет. Но у него есть девушка.
- Водка приводит человека к последней черте, - доктор как будто, рассуждал на отвлеченную тему, - Казалось бы – зачем у этой черты мужчине нужна женщина?
- Наверное, когда мужчине трудно, он приводит в дом женщину, - ответил я. Потом подумал и добавил:
- Впрочем, в остальное время, мужчина делает то же самое…

- …Вы верите в бога? – спросил доктор. И, видимо, после этого вопроса, я слишком долго молчал, потому, что доктор задал другой вопрос:
- А тот, кого вы привезли, верит?
- Не знаю.
Во всяком случае, сейчас, в портвейн он верит куда искренней, чем в божий промысел.

- Скажите, а вам самому до сих пор снятся алкогольные сны?
Несколько опешив оттого, что доктор Зарычев догадался о том, что у меня были проблемы с алкоголем, я сказал правду: «Да.»
- Не удивляйтесь, но о том, что вы не пьете уже двенадцать лет, вы сказали с рефлекторной гордостью. Такое бывает только у бывших запойных пьяниц…

Наступило молчание.
Потом, я оглянулся на продолжавшего стоять у дверей Григория, и Гриша вышел.
И через несколько минут, он и Андрей привели Васю.
- Ну-с, - сказал доктор Зарычев после того, как Вася сел на освобожденный мной стул, - Расскажите мне о своих проблемах.
- У меня нет никаких проблем, - ответил ему Василий.
- Тогда расскажите о том, как вы добились в жизни такой удачи?…
 
               
         Художник Андрей Каверин

Я смотрел на стоящего ко мне спиной Василия, на его сгорбившуюся спину, и мне было очень тяжело.
Как не крути, а мы привезли друга в психушку.
И сколько бы я не говорил себе, что Василий виноват сам, а мы не бросаем, а спасаем его, на душе все равно было муторно.
И мой мозг противоречил моей душе.
А душа противоречила мозгу.
И не то, не другое не становилось главным.
Может именно в этом и заключается их единство: душа поправляет трезвый расчет, а мысль корректирует душевные порывы.
И совершенен только тот человек, который может отличить одно от другого, не поддавшись чему-то одному.

Правда, совершенный человек – не свободен.
И это плата за любое совершенство.
Ведь свобода – это еще и право людей делать неправильный выбор…

…Еще  несколько лет назад, когда мы только познакомились, Василий был самым веселым из нас, не беззаботным, а именно веселым:
 «…Воровали мы яблоки. Я на самую верхушку забрался, а тут – сторож. Ну, я и сиганул вниз. Хорошо, что снега было по пояс, а-то бы точно ноги переломал…»
«…Помню, под Воркутой, сопка, аж потемнела, как тенью тучи накрытая. Тьма саблезубых зайцев-шатунов. Им не пути не становись. Оленя в шесть секунд до костей обгладывают…»
«…Еду я на днях с Хакамадой в метро…»

А теперь, мы молчим.
Хотя я понимаю,  что я должен сказать Васе что-то серьезное, по-настоящему важное, но у меня нет слов.

Если бы люди всегда знали, где найти правильные слова, они, наверное, были бы счастливы.
Или, наоборот.
Перестали бы быть людьми, даже не заметив этого…

Как-то я сказал Грише Керчину, когда тот уничтожил свою, неудачную, по его мнению, картину:
- Для того, чтобы быть не довольным собой, нужно быть очень самокритичным человеком.
Григорий ответил мне:
- Для того, что бы быть недовольным собой, нужно быть разумным.
Не больше…

А потом добавил:
- Самокритичным нужно быть для того, чтобы не быть недовольным другими…

Если бы я продолжал думать о том, что нас четверых связало, то, вспомнив об этом случае, легко смог бы понять – что именно?
Каждому из нас было, что сказать остальным…

…Ни под разумного, ни под самокритичного, в этот момент я не подходил ни по каким, даже самым раздутым меркам.
И потому, мне простительно, что я задал глупый, но едва не оказавшийся вещим, вопрос:
- Василий, как ты думаешь, что о нас скажут женщины, когда мы умрем?
Разве я мог предположить – что я кличу?
Вася оглянулся, посмотрел мне прямо в глаза.
Это был прежний Василий.
Пусть на одно это мгновение, но в это мгновение я понял, вернее, почувствовал, что, спасая его, мы поступаем небезнадежно.
А он сказал, и  не тихо, и не громко.
Как говорил всегда:
- Все будет зависеть от их настроения.
Но соврут они, как всегда, когда говорят о нас…

И, чуть помолчав, добавил:
- Ведь, именно за это мы их любим…

А потом из дверей вышел Керчин.
Медленно, как мне показалось, нехотя, подошел к нам.
Постоял.
Помолчал.
Молчал и Василий, и тогда я спросил:
- Пора? – и Гриша кивнул.

В какой-то момент я подумал: «Да, что за трагедия, в конце концов. Не в тюрьму же мы его привезли.
Проболтается месячишко, а потом выйдет, Бог даст, свеженький, как огурец с грядки.»
Наверное, то же самое подумал и Григорий.
И не могли мы знать того, в начало какой трагедии, трагедии, обессилящей все наши мысли и поступки, мы вступаем.

В кабинете врача, мы, я Гриша и Петр, оставались минуты две-три, не больше, а потом, доктор Зарычев предложил нам выйти.
А он остался с Василием наедине.
Для  того чтобы поставить диагноз.   
 
Когда мы выходили во двор, произошел довольно комичный случай. Двое, в сероватых байковых робах, даже не второго, а какого-нибудь тридцать первого срока, срока,  делающего невозможным  определение первозданного цвета ткани более точно, чем сероватый, ринулись открывать нам дверь, при этом, вступив в дискуссию, которую в ином месте, вполне можно было бы назвать дракой.
Мы так и стояли в предбаннике, а между нами и дверью, два человека безуспешно старались доказать все право на оказание нам услуги.
Это могло затянуться на неопределенный срок, но тут появилась уже знакомая женщина в белом халате:
- Не бойтесь, проходите. Эти из первого отделения – они не буйные.
- А что они делают? – поинтересовался Григорий.
- Надеются на то, что тот, кто откроет вам дверь – получит сигарету.

- Здесь,  как и везде, - проговорил Петр, - Существует конкуренция.

- А им можно курить? – спросил Григорий.
- Можно,  - ответила женщина. И  добавила, не вполне понятно  для нас, что, имея ввиду – дав своеобразную характеристику состояния человека:
- Этим - все можно...

Григорий отодвинул рукой обоих спорщиков, пропуская нас к двери, потом достал из кармана пачку сигарет и, уже  собравшись отдать эту пачку тем, кому «все можно», остановился, поняв, что поступает не правильно.
А потом продемонстрировал, что ему самому пока «можно не все».
Он разделил, находившиеся в пачке сигареты, на две, приблизительно равные части, и отдал эти сигареты обоим больным, каждому по отдельности.

Мы вышли на солнышко двора.
Теплое, но не душащее, дружащее с ветерком.
            - В такую погоду хорошо бы на природу, - сказал я, - Потому, что в такую погоду на природе лучше, чем в городе, где между человеком и погодой слишком большая дистанция, и где от погоды слишком много защитных средств.
Хочется туда, где все естественное.
Петр, помолчав немного, видимо не зная, как себя понимать, учитывая место, время и надпись на воротах, сказал:
- Туда – где все естественное?
А мы где, по-твоему, находимся?..

На дворе нам пришлось пробыть не долго потому, что та же женщина в белом, появившись в дверях, помахала нам рукой:
- Художники, - быстро же разносятся слухи по дурдому. Почти, как по союзу художников, - Зайдите к Дмитрию Николаевичу.

- Мы разговариваем с вами уже не в первый раз, но даже не знаем, как вас зовут? – спросил Петр у женщины в белом халате. Если бы Петр у нее еще и телефон попросил – это был бы некоторый перебор. А так: «Как вас зовут?» – это вполне нормально.
- Зовут меня Наташа.
Но вы это все равно забудете.
- Почему вы так думаете? – слегка удивился Петр.
- Потому, что я, - удивилась вопросу Петра Наташа, - Эпизод.

Когда мы поднялись на второй этаж, Василий стоял в коридоре.
Увидев нас, он просто кивнул в сторону дверей кабинета доктора Зарычева.
- Мы-то, зачем понадобились опять? – спросил я. А Василий пожал плечами:
- Вам, наверное, тоже диагноз ставить будут. Здесь поступают разумно, и ставят диагноз, прежде всего тем, кто уходит.
Острота, конечно, так себе, ничего особенного, и я запомнил ее только потому, что это была последняя острота Василия…



Художник Григорий Керчин

Пока нас не было, в кабинете что-то неуловимо изменилось.
Как что-то меняется в доме, в который приходит «похоронка.»
Но это изменение было таким чувствительным, что я не удержался:
- Что случилось?
Доктор Зарычев поднял на меня свои глаза, но еще несколько секунд молчал.
Потом, вздохнув, проговорил:
- Ваш друг не только пьет.
Он еще и колется…

В предисловии истории о будущей трагедии последняя точка была поставлена.
Хотя мы этого еще не знали…

Потом доктор говорил нам что-то о том, что по традиции у Василия будет взята кровь на анализ, о том, что у него есть методика лечения наркомании, а мне было стыдно за Василия, именно стыдно, хотя я и не понимал тогда, откуда взялось это чувство стыда.
Это я пойму потом, а пока я просто сказал:
- Доктор, делайте все, что можно.
Мы заплатим.
Видимо, я сказал это невпопад, потому, что вдруг наступило молчание.
Секундное, но все же – молчание.
И от этого, вернее от моих слов, мне стало неловко.
Потом, доктор нарушил его:
- Все проблемы были бы мелкими, если бы их удавалось бы решать только при помощи денег…

Уже когда мы выходили из кабинета, Петр спросил:
- Дмитрий Николаевич, а Василия вы тоже спрашивали  о том, хочет ли он остаться в вечности?
- Да.
- И что он ответил?
- Он сказал: «Моя жизнь и так – вечность.
Только усеченная…»

…Мы ездили в моей машине все, вчетвером, не часто.
Это, скорее, случалось как исключение, а не, как правило.
Но, сейчас, когда мы возвращались втроем, мне очень ясно сочувствовалось, что мы не все вместе.
До пустоты, переходящей в боль где-то в районе солнечного сплетения.
И по подвешенному в кабине, густому и неласковому молчанию, зналось, что и Петр, и Андрей испытывали то же самое.
Может именно с этого начинается понимание ценности каждого отдельного человека – с того, что понимаешь, что твоего, а не чьего-то еще, друга нет с тобой рядом.

Если для того, чтобы начать понимать это, требуется беда - это довольно удручающий вывод.
Для каждого из нас.
И для человечества в целом.

- Ладно, - нарушил это молчание Андрей, - Время – лучший лекарь.
Пройдет время, и мы не вспомним об этом.
- Да нет, Андрей, вспомним, - вздохнул я, - Вернее – не забудем.
Хотя, время – это действительно то, что лечит лучше всего.
- Время не лечит, - ответил мне Петр, - А ставит диагноз…

…Когда-то, в своей безбородой юности, кстати, я и теперь отпускаю не то, чтобы бороду, а только недельную щетину, мне не раз задумывалось о том, в какой исторический период мне хотелось бы жить.
И как только, мне удавалось полюбить какую-нибудь эпоху, как в ней находились неприемлемые для меня изъяны.
Так случилось, например, с эпохой Великих географических открытий. Стоило мне позавидовать современникам Колумба и Магеллана, как выяснилось, что это было время разгула «охоты на ведьм».
Какое-то время мне нравился Древний Рим, но, прочитав о любимом развлечении римлян – гладиаторских боях – я понял, что не хочу быть там.
Ни на белом песке арены, ни скамейках амфитеатра, даже покрытых мягкими подушечками.


Когда я начал заниматься восточными единоборствами, вернее, когда стал выходить на соревнования, пришлось повидать и тех, и других – ведь я отлично понимаю, что три четверти людей в переполненных залах, приходят посмотреть на кровь, может – мою. А половина соперников выходят не соревноваться, а драться.
И мне пришлось отнестись к этим людям безразличным терпением.

Что касается войн за мысль, то, если государство не приручает философов - это не государство.
Правда, если государство приручило философов – это не философы.

С поэтами, кстати, то же самое…
 
Теперь я понял, что каждое время, в том числе и отведенное мне, включает в себя и то, что мне нравится, и то, чего я терпеть не могу, и принимаю это настолько покойно, что даже не замечаю этого.
Наверное, я стал терпимее к времени.
А, может, просто перестал предъявлять к времени такие высокие требования, какие оно не может удовлетворить априорно.

- …Гриша, - прервал мои мысли Каверин, - Останови у какой-нибудь забегаловки.
- Что случилось?
- Хочу выпить.
Я притормозил у ближайшего придорожного ларька.
- Гриша, ты – за рулем, а тебе, Петр – я не предлагаю.
- Редкий случай, - почти не разжимая губ, проворчал Петр, - Редкий случай, когда я сожалею, что я не пью.
- Если уж праведники иногда сожалеют о своей праведности – чего же ждать от обычных людей…

Потом, уже вечером, у меня дома, мы, я и Андрей, напились.
Пили долго.
До темноты.
Пока на небе не выступили здоровенные чистые звезды.
- Ну и что раззвездились? – размахивая головой из стороны в сторону, высказался по поводу звезд Андрей Каверин.
Мне как-то нечего было добавить, а Петя Габбеличев – он не пил, а просто сидел между нас – сказал:
- Звезды – это то, что нам раньше обещали ученые, потом – политики, а теперь – врачи-психиатры…



        Художник Петр Габбеличев

Мальчик лет пяти, мой сосед, как-то постучался в мою дверь.
Он принес мне показать свои рисунки: квадратик с двумя кружочками снизу, у него был машиной, квадратик с треугольником на верху – домиком, а квадратик с кружочками над ним – вазой с цветами.
В это время, мне удалось, наконец, завершить триптих, который я, с перерывами, писал полгода: лучи солнца, радуга и туман – как символы человеческой души, существующие в природе в чистом виде.
Вышло так, что у нас с моим маленьким соседом, оказалось по три готовых картины.
Я посмотрел его рисунки, а потом спросил:
- Как ты думаешь – у кого из нас получилось лучше?
Пятилетний сосед подумал и ответил:
- У нас обоих хорошо получается.
Если мы стараемся…

…Я не пью уже больше десяти лет.
А раньше пил, и постепенно – все больше и больше.
И запои из трехдневных, стали превращаться сначала в недельные, а потом и в месячные.
От меня стали отворачиваться вначале соседи, потом знакомые и, наконец – все подряд.
Дольше всех держались мои дети.

До сих пор помню день, когда я выпил последнюю бутылку.

…Сыновья Саша и Серега пришли ко мне, постучались как-то не смело, войдя, долго молчали.
А я стоял у окна в кухне, трясущийся, заплеванный, грязный, и думал о том, что там, за окном, проходят самые обычные люди, с самыми обыкновенными проблемами, а у меня одна мысль – где взять еще бутылку?
И ненавидел себя за это.
Потом я стоял и смотрел на своих сыновей, и Саша произнес слова.
Не знаю, что им говорила мать – без бывших жен наверняка не обошлось, хотя мы никогда не говорили с сыновьями об этом.
Но слова произнесла не бывшая жена, а сыновья.
И я видел, как дрожали их, тогда еще детские, губки:
- Такой, ты нам больше не нужен, - наверное, они очень любили меня своей детской, все прощающей, надеждной на хороший конец, любовью.
Так могут любить только дети.
Я молчал не долго, потому, что уже давно был готов к решению:
- Сыночки, у вас есть деньги на бутылку?
- Есть, - Саша не знал, что мое решение уже принято, и его голос звучал вызовом.
Наверное, они ожидали от меня любых слов, но только не этих.
- Купите, - прошептал я. От длительного запоя у меня пропал голос.
- Хорошо, - видимо, их детским умам вдруг все стало безразлично.
Дети ушли, и вернулись довольно быстро.
Но все-таки, я успел вновь передумать все.
Я алкоголик.
Я пришел к концу, потому, что ни на какие начала, я уже не способен.
Я пока еще достаточно разумен, чтобы не врать себе о том, что все это не так.
Мой товарищ, Игорь, врач, не раз предлагал мне лечиться.
У меня только один шанс сохранить детей, - все это промешалось в моей замусоренной алкоголем голове, а через оконное стекло я увидел подходящих к подъезду Сашу, тогда более высокого, и Сережу, идущего чуть позади, со свертком, прижатым к груди.
Дверь была открыта, и дети вошли без стука:
- Вот тебе, - ни один из них даже не назвал меня отцом, и я должен был сказать им самое главное, до того, как они уйдут.
Тогда я не отдавал себе отчет в этом, но им я тоже отводил роль в моем поступке.
В конце концов, не такая я уже сволочь, чтобы обмануть своих детей.
Такую, вот, сделал я подпорку под свою возможную слабость – бегство в последний момент:
- Вот, что, сыночки, сейчас я выпью эту бутылку потому, что мне очень плохо. На это уйдет минут сорок, может час.
Так вот, через полчаса звоните к Игорю Михайловичу. С ним все обговорено – пусть приезжает за мной.
Это – последняя бутылка…
- Мы тебе верим, - я не рассмотрел, появились ли слезы в глазах моих детей, потому, что слезы появились в моих глазах.

…И мне повезло – жизнь как-то сразу изменилась: откуда-то выплыли заказы, дела пошли на лад. В общем, когда через год пришло время повторить лечение, мы договорились с Игорем о том, что чтобы не платить лишнего, я повторять не буду, потому все равно уже не буду больше пить.
- Старик, имей ввиду, многое только кажется – водка очень опасна именно тем, что дает иллюзию того, что отпустила.
А сейчас – самый пиковый для тебя момент.
- Я знаю.
- Ну ладно, - пожал плечами Игорь, - Заеду через неделю. Если запьешь – заберу
- Не запью.
  - Посмотрим,.. – сказал он,  как мне показалось – с сомнением. Но я не запил, а о том, что я не стал повторять лечения, мы с Игорем, чтобы не волновать друзей и родственников, не  сказали никому, кроме моего старшего сына Александра.

А потом, Игорь уехал в Америку, строить свое, американское, счастье.
И лечить Васю у него, мы уже не могли.

По началу мои знакомые не верили в то, что я бросил пить:
- Ходят слухи, что ты теперь не пьешь? – спрашивали меня первое время.
Иногда, я ничего не отвечал на это, иногда – отвечал:
- Мне трудно предположить, что ты настолько глуп, что не веришь слухам…

От того времени остались довольно сложные, хотя и расплывающиеся со временем, воспоминания.
Но вот на что я обратил внимание теперь: стоишь у окна и смотришь на обычных людей с обыкновенными проблемами – никто не воюет с критиками, не пишет картин и рассказов. И уж, тем более, не замахивается на роман и самую длинную в России серию картин – «ХХ-й век» – и, иногда, опять завидуешь им…

…Я не стал ханжой, и вино в доме у меня есть всегда.
А взамен своего непьянства, я получил маленькое удовольствие от наблюдений за пьющими людьми.
Первым толчком к этому стал такой случай: я обратил внимание на то, что с моими бывшими собутыльниками, мне не о чем разговаривать даже с трезвыми. Но хорошо помнил о том, что, начиная пить с ними, я разговаривал с каждым из них на равных.
Вывод напрашивался даже без стука в дверь – выпивая, я глупел до их уровня.
Потом, когда достаточно регулярно, мне приходилось оказываться за различными, многолюдными и не очень, застольями, наблюдение за процессом опьянения доставляло мне почти такое же удовольствие, ненаблюдение за ним.
Ведь, кроме всего прочего, я стал терпеть не мочь пьяных.
Правда, к моим друзьям это почти не относилось, да и видел я их выпившими очень редко – так уж выходило, что мы дружили на деле, а не на отдыхе.

И, все-таки, сейчас, в очередной питьевой момент, их заинтересовал такой вопрос:
- Петр, почему ты с Галкиной с утра до вечера? – тема могла бы разрастись до значительных объемов, но мне удалось погасить ее принципиальной постановкой ответа:
- Почему я с утра до вечера с красивой женщиной?
Попробуй угадать с трех раз?

Я, конечно, понимал, что когда-нибудь, рано или поздно, мне придется сказать друзьям о Гале – слишком давно мы не были с ней друзьями, чтобы об этом кто-то помнил; и слишком долго мы с ней были, или казались, врагами, чтобы об этом не знали все.
И в то же время, это была тема, о которой я с друзьями говорить не мог.
Бывает так, что о чем-то нельзя говорить даже с теми, с кем можно говорить обо всем.
Дело в том, что мой бывший враг критик Галя Галкина оказалась идеальной женщиной: умной, красивой, сильной, верной.
Иногда женщины бывают такими, какими женщины никогда не бывают…

Однажды, в разговоре с Гришей Керчиным, не помню уже по какому поводу, я произнес слово: «Идеал,..»
- Идеалы? – ответил Григорий, - Это хорошо.
 Это что-то вроде препятствий на скачках.
Только не понятно – зачем они существуют? Для того, чтобы дух захватывало при встрече, или для того, чтобы твоя кобыла ноги переломала…

- Да, Галкина все-таки – красивая, - позаплетал языком Андрей, поднимая стакан с водкой, а Гриша добавил:
- Красивая, но все-таки – Галкина…

Больше обо мне почти не вспоминали.
Если не читать того, что в какой-то момент, Андрей посмотрел на меня, потом на себя в зеркало и высказался, ни к кому не обращаясь:
- Петр такой молодец, что немного порока нам с Гришей не повредит,.. – при этом он погрозил себе пальцем.
 Дальше у Андрея и Гриши наступила фаза, во время которой можно было начать придаваться главной страсти всех россиян – страсти к доступной уму философии после третьего стакана…
 
…Телефон в квартире Григория Керчина зазвонил, когда они с Андреем перешли к третьей бутылке – на этом этапе отвечать по телефону можно все.
Какая разница?
Поэтому, трубку взял я.
Звонить мог кто угодно, и в любом случае, я мог предложить перезвонить на утро.
Но звонил тот, чьего звонка не ждал никто – доктор Дмитрий Николаевич Зарычев:
- Вы не спите?
- Нет. А что случилось?
- Все.
- Что – все?
- С вашим другом случилась беда.
- Говорите, доктор.
Медицина – это лучшая из бед, с которой сталкиваются люди…

- У вашего друга гепатит.
- Что?
- Гепатит С.
- Это точно?
- Мы послали кровь на повторный анализ.
Но, вы сами понимаете, каким будет результат.
И помните – бессилие начинается с непризнания фактов.

- Дмитрий Николаевич, может случиться какое-нибудь чудо, и это окажется ошибкой?
- Я не верю в чудеса, и, потому, со мной они не происходят.

- Доктор, что мы можем сделать?
- Прежде всего, предложить его девушке пройти анализы крови.
Конечно, с одной стороны – человек – это целая вселенная и венец мироздания.
Но, с другой – всего лишь, очередная среда обитания для вирусов.
 
- Так, - вздохнул я, - На днях мы приедем.
И спасибо, что позвонили, Дмитрий Николаевич.
- Я позвонил не случайно.
Мне показалось, что вы и ваши друзья – хорошие люди.
- Вы тоже хороший человек, доктор.
А хорошим человеком случайно быть трудно.

- Чем сейчас занимаются ваши друзья?
- Упражняются в слабоумии.
- Что?
- Водку пьют, - я сообщил об этом доктору спокойно, хотя и понимал, что обычно, водка, не может быть оправданием водке.
Исключение, составляют только те случаи – когда может.
- Я тоже, - сказал мне на прощанье доктор Зарычев, а потом в трубке послышались короткие, как позывные первого искусственного спутника, гудки…

О том, что у Васи гепатит, я решил не говорить Григорию и Андрею до утра.

До утра я должен был нести эту ношу один…

 Тогда, я не позавидовал себе.
Но ведь я не знал, что это – самая легкая часть этой ноши.
Остальную – мы потом разделили на всех четверых поровну…


              Художник Василий Никитин

Любой вопрос можно решить трояко: правильно, неправильно и так, как в России…

…Когда мне определили место в палате, я, поначалу, испытал некоторое замешательство, граничащее с легкой оторопью и, даже, с робостью.
Просто, кое-кого из других отделений, я встретил во дворе, пока ждал старшую медсестру, выдавшую мне больничную робу и комплект довольно чистого, хотя и потертого постельного белья.

После раздачи слонов, старшая медсестра притянула мне какой-то гроссбух:
- Это правила поведения в больнице. Прочтите и распишитесь.
Я подержал увесистый канцелярский том на руке, ощутил его вес и значительность, а потом вернул его старшей:
- Распишусь просто так.
Мне жизни не хватит, чтобы все это нарушить.

Медсестра посмотрела на меня, не враждебно и даже не осуждающе. Скорее – разочаровано, как смотрят на человека, который не оправдал ожидания при разгадывании кроссворда, и не уловил очевидного:
- Идите в палату…
Правила занимают только первую страницу. Остальное  – подписи пациентов.

Дня была половина, и, наверное, из-за этого, палата была пустой.
В ней оказалось четыре кровати, две по стенам и две – посредине комнаты, и мне досталась та, что у стены.
Левой, если смотреть от входа.
Кстати, запирающихся дверей в палате не было, и она отделялась от коридора, в который выходили входы в такие же палаты, только довольно глубокой нишей, в которой находился поем.
Кирпичей в шесть, не меньше.
Стены палаты были выкрашены казенной желтоватой краской, не яркой, видимо для того, чтобы не возбуждать пациентов, таких же как я, мучеников и мучителей судьбы.
Я поймал себя на мысли о том, что впервые так внимательно осматриваю чужое рабочее помещение, в котором оказался.
И которое, на жаргонах всех стран мира, называется сумасшедшим домом – психушкой…

- Почему я здесь оказался? – хотел спросить себя я, но тут же вспомнил слова Петра, сказанные им, уже не помню по какому поводу:
- Только сумасшедший думает, что у всего есть причина.

Пока я разбрасывал мозги на эту тему, в палате появился молодой паренек, наверное, местный, потому, что в нем было что-то неуловимо околокалужское. Даже порочность его незлого лица казалась какой-то провинциальной.
«Тоже – сумасшедший?» – подумал я, и, на всякий случай, поздоровался.
Для начала, я решил играть самую безопасную роль – роль простака.
Нужно быть достаточно хитрым, чтобы внушить другим, что ты прост.

- Здорово, - ответил мне парень и почему-то подмигнул, - Курить есть?
- Есть, - сказал я, отлично видя, что из нагрудного кармана его куртки торчит пачка самой дешевой «Явы».
- Значит санитары не обшмаляли. Они, из первого отделения, очень любят с новенькими так делать. А-то – мои закуривай.
Мое представление о степени сумасшествия парня дало первую трещину:
- А разве здесь можно курить? – спросил я парня.
- Нет, но мы в туалете курим.
Ты здесь в первый раз?
- Конечно. А ты?
- В четвертый, - в его словах  звучала некоторая гордость. Не слишком бросающаяся в глаза, но все же заметная.
Установленными мировыми рекордами так не гордятся. Тем более, что у авторов рекордов принято в начале благодарить тренеров и болельщиков.
А тут было что-то от личного, бесколлективного достижения. Мол, поймал сома на четыре кило, а вы уж сами судите – кто молодец – я или сом, что таким в нашей речке-вонючке вырос.
В общем, парень показался мне безнапряжным, и мы отправились в туалет курить.
Там я и задал, мучавший меня вопрос:
- Скажи, а что, здесь все сумасшедшие?
- Да – не, - ответил парень, пуская кольца дыма в потолок. Потом задумался, наверное, решая, как бы мне получше, попонятней ответить:
- Такие же, как мы…

В туалете было жарко из-за того, что двойные рамы с его окон не снимались круглый год.
Невозможно было даже открыть форточку, фрамуга которой оставалась заклеенной еще с прошлого, а может даже с позапрошлого, если судить по толщине пыли на заклейке, года.
Парень расстегнул робу.
Под ней, на его голой худой груди висел медный крестик на суровой нитке.
Увидев мой взгляд на крестик, он сказал:
- Раньше у меня серебренный был, да я его пропил, -  видимо, гордость за себя, была той немногочисленной ношей, которую пропить оказывается невозможно.
Во всяком случае, даже то, что он пропил крест, парень сообщил мне с той же потаенной гордостью:
- Грех, конечно.
            Может из-за этого, я потом триппер подхватил, - про триппер было сказано с теми же гордыми  интонациями, как и про крест:
- Но ничего…
И мне пришло в голову спросить парня.
 Все равно, в моем положении и в данном месте, спросить об этом больше было у некого:
- Что страшнее: ад или триппер?
Парень задумался, и довольно надолго. Я бы и сам задумался – задай мне кто-нибудь такой сложный вопрос.
Потом, наверное, взвесив все за и против, он сказал:
- Ад, конечно. Но, в смысле возможности – триппер в наших местах более вероятен…


                Художник Андрей Каверин

…Олеся смотрела сквозь меня, как Петр 1 с памятника Церетели.
Серьезно, и, в тоже время, ничего не понимая.
Этим она была слегка курьезна.
Впрочем, памятники Церетели курьезны тоже, хотя это - никаким образом не влияет ни на чье отношение к жизни.

Она смотрела на меня, а я молчал, потому, что все, что можно и нужно было сказать – я сказал в первую же минуту.
Иногда умным помолчать почти так же полезно, как и дуракам.
 
Во всяком случае, это молчание дало возможность рассмотреть девушку, которой мне пришлось принести недобрую весть.
Того, что самую недобрую, страшную весть, эта девушка принесет себе сама, в тот момент я не знал.

«Стройная, довольно симпатичная, светловолосая.
На любой станции метро, таких можно встретить десяток,» – я поймал себя на мысли, что рассматриваю ее отстраненно, почти безразлично, так, как рассматривают картинки в журналах, читаемых в электричках, - «Самая обыкновенная девушка.»

Пожалуй, одно - то, что это девушка связана с моим другом, то, что она выбрала в спутники именно Василия, делало ее необычайно и непривычно для незнакомой девушки, живой.
Живой.
И очень необыкновенной девушкой.
Может, вообще, неповторимыми нас делает именно то, что мы выбираем в жизни.
И то, что в жизни выбирает нас.

Почему-то я искал в ней хоть что-нибудь порочное.
Немного порока делает терпимой даже самую несносную добродетель.
И не находил.

…Первое, что  я услышал от нее, открывшей мне дверь, было:
- Простите, но я вас не знаю, - и мне пришлось ответить тем, что пришло в голову:
- В том, что меня не знают люди – проблемы нет
Проблема в том, что я не знаю людей.

- А это – проблема? – ее некокетство, кокетством не было.
- Конечно.
Когда не знаешь других – не с чем сравнивать себя.

- Проходите, - тихо проговорила Олеся, когда молчание себя исчерпало, - Не на лестничной же клетке, вам обвинять меня в том, что я наркоманка.

Она была явно не простушкой, f то, сколько ей лет, я даже не попытался выяснить.
Легче у покойника узнать, когда он умер, чем у женщины – когда она родилась.

Во всяком случае, Олеся казалась совершеннолетней, и это снимало с Василия, по крайней мере, одну проблему.

Я вошел в довольно скромно и неприметно обставленную прихожую, даже забыв сказать Олесе, что ни в чем ее не обвиняю. Разве я мог знать, что всего через несколько дней, за считанные часы жизни этой девушки, я буду готов отдать все, что у меня есть.
И что часы уже запущены…

…Я видел смерть, и даже был, пусть вынужденным не по своей воле, соучастником в ее жестокой работе.
И воспоминание об этом наедине с собой, часто заставляет меня мрачнеть.
Но смерть никогда не спрашивала моего совета.
А я никогда не обращался за советами к ней.
И надеялся на то, что встретимся мы только в конце моего пути.
Над тем, что мне, еще полному сил, замыслов и  перспектив, возможно, придется вступить с ней в борьбу, я никогда не задумывался.
Как, наверное, не задумывались и мои друзья.

А, может, задумывались.
Во всяком случае, помню, как однажды Петя Габбеличев спросил Гришу Керчина:
- Ты боишься смерти?
- Нет, - ответил Григорий.
- Почему?
- Потому, что когда она придет – меня уже не будет…

Выходит так, что мы, люди, мало, что знаем о смерти.
Утешает лишь то, что о жизни мы знаем еще меньше…

…А еще совсем не давно, для меня, сегодняшнее утро – было всего лишь почти обычным утром.
Таким же далеким от реальности, как и я сам.
Впрочем, мы живем в стране, где есть еще более далекие от реальности реальные люди…

…Однажды, по службе, мне пришлось разговаривать с заместителем министра, и тот, демонстрируя постперестроечный демократизм, задушевно положив мне свою замминистрскую руку на плечо – при этом я явно почувствовал, что душа у зама где-то в плечах – сказал.
Сказал тоном, не допускающим сомнений в том, что он, как замминистра, допускает сомнения в моей юношеской зрелости:
- Вы, поэты, так далеки от реальности, - на это, я промолчал, но про себя, в ответ допустил сомнение в том, кто именно дальше от реальности – поэты или заместители министров?

Наверное, оттого, я все-таки не удержался и схамил замминистру, уверенному в том, что он ближе к жизни, чем поэты.
Я просто спросил:
- Сколько, по-вашему, стоит батон хлеба в магазине?
- Э-э,.. – прозвучал задумчивый ответ, выдававший невероятную по напряженности, работу памяти…

Этот заместитель министра был, наверняка, не плохим человеком, а может, мне просто, по-обывательски, хочется, чтобы кто-нибудь в правительстве таким был, и вся его беда – да беда ли это для чиновника? – заключалась в том, что он думал, что народом легко управлять.
Но народом трудно управлять по двум причинам: в народе и глупых, и умных больше чем во власти.
Хотя бы – чисто арифметически.
И хоть кто-нибудь в народе из умных – умнее, чем правительство, а из глупых – глупее. Чтобы мы о правительстве не говорили, и чтобы правительство не думало о нас.
И дай нам обоим Бог мудрости, чтобы избежать крайностей.
 
…Впрочем, первое из вспомненного мною сейчас, произошло несколько позже, а второе – несколько раньше того, как я подумал о том, что в мире полно омерзительных вещей, и вид вчерашнего, глубокого застолья стоит в этом ряду явно не на последнем месте.
Впрочем, когда я посмотрел на Гришино лицо, я примерился с мятой скатертью.
Но только с ней.
Я, вообще-то не слишком восприимчив к мелочам – меня смущает хаос в целом.
Оставалось утешаться тем, что каждый день чреват завтрашним.
Хотя и это – слабое утешение.

По тому, как мои мысли прыгали по ступенькам, я без труда оценил выпитое вчера.
Хорошо, что среди нас оказался человек разумный ко времени.

Ко времени неразумных итак было достаточно много – целых двое.
Я и Гриша.
А Петр, просто спросил:
- Похмелитесь?
- Нет, - твердо ответил я. Я ведь помнил слова Петра.
Как-то он мне рассказывал о том, как самоанализом дошел до того, что понял – кто склонен к алкоголизму:
    «Напиться может каждый человек.
Но если человек не алкоголик, он на следующий день на выпивку он смотреть не может.
А алкоголику нужно опохмелиться».
 Потому-то я и ответил Петру твердо.
И лишь потом добавил к своему ответу:
- А, что – есть?
- Отложил я вам пол бутылки, - Петр при этом вздохнул.
И я из солидарности вздохнут тоже.
За Григорием, в этот момент я не наблюдал, но, кажется, солидарный вздох раздался и с его стороны.
- Выпейте. Головы вам сейчас понадобятся ясные.
- Зачем? – поострил немного я, но в этот момент встретился глазами с Петром.
И понял, что пока мы с Гришей пили водку, что-то произошло.
 
- Говори, что случилось? – я присел на край стола, и он показался мне очень устойчивым.
Петр молчал. Наверное, он просто не знал с чего начать.
- Если не можешь придумать, что сказать – говори правду, - Григорий встал рядом со мной, а через несколько секунд мы в первый раз услышали слово «гепатит»…

И почувствовали то, как часто душа оказывается в шутах у судьбы…

…Мы решили, что ехать к Олесе – ее адрес был Григория в записной книжке – должен я, как самый молодой.
И, видимо, близкий ей по возрасту.
Правда, я немного поупирался, говоря, что съездить к девушке Василия можно и завтра.
Откладывать на завтра то, что нужно делать сегодня, может позволить себе только тот, кто не задумывается о том, что завтрашний день может принести свои собственные беды…
 
…Так и вышло, что оказался в ее доме, на ее, так сказать, территории и задумался о том, что могло свести эту совсем молодую девчонку, явно не из прибогемного кордебалета, с уже спивающим художником?..
         
               
             Художник Григорий Керчин         

Наверное, я не патриот, потому, что никогда не объединяю свои проблемы с проблемами страны.
И никогда не списываю одни, на счет других.
Спасали Ваську, и мне было плевать на то, что Россия пила всегда.
Еще по дороге из Калуги, я поделился этой мыслью с Петром.
- Конечно, - ответил он, - Тем более, что это не правда.

- …В тысяча девятьсот тринадцатом году, Россия не только делила с Исландией последнее место в Европе по количеству спиртного на душу населения, но еще и боролась с пьянством.
Пить россияне начали в конце пятидесятых, когда власть не знала, что делать: утопить страну в кризисах или в крови – и решила утопить кризисы в водке.
Объем производимой водки увеличился в восемь раз, а потом, чтобы оправдать это, интеллигенции была вброшена утка про то, что Россия пила всегда, - Петр говорил спокойно, словно читая лекцию в обществе «Знание», а я, поначалу, думал: «Откуда он все это знает?»
А потом - о том, почему всего этого, не знаю я сам?..

…С самого просыпанья мои мысли прыгали вразнобой, как овцы на зеленой лужайке, не задумываясь о том, что им откуда-нибудь может грозить опасность.
И само слово «гепатит» дошло до меня, словно судно со сломанным рулем, пробирающееся сквозь каменные гряды в туман.
Не в шторм, а именно в туман.
И судно под названием «гепатит» очень долго, почти неумело, подходило к причалу с именем Вася Никитин.
Но когда эти два явления на несчастный конец сошлись, хмель как ветром сдуло.
- Так, - проговорил я. Как будто, мне оставалось сказать что-нибудь другое.
Хотя другое было. Более важное, в данный момент.
И об этом, другом, сориентировавшись раньше меня, спросил Андрей:
- Что еще сказал врач?
- Сказал, что его девушке нужно сдать кровь на анализы, - ответил Петр:
- Надо ехать к ней, - сказал я. Так выходило, что я ограничивался банальными истинами.
- Кому? – спросил Андрей.
- Тебе, - сказал Петр, - Ты ей по возрасту ближе всех нас, и тебе проще будет с ней разговаривать.
- Почему – мне? Ты, Петр, среди нас - лучший по общению с молодыми девчонками.
- С чего это ты взял?
- У тебя юная возлюбленная.
- Если молодая девушка стала возлюбленной для меня-старика – это говорит о том, что общаться с молодыми девушками я не умею.

- Почему? – не удержался я
- Потому, что это – самое простое и глупое из того, что может произойти между молодой девушкой и старым художником.

Кстати, как-то с полгода назад, я спросил Петра – зачем ему нужна девушка, которая намного моложе его?
- Она постоянно меня спасает, - ответил Петр, не задумываясь, словно был давно готов к этому вопросу.
- От чего?
- От старости…

…То, что я вспомнил об этой, не имеющей никакого отношения к тому, что происходило, истории, и то, что мы затеяли никчемную перебранку по поводу того, кто должен ехать к Олесе, говорило о том, что ни о чем серьезном в тот момент мы не думали.

Ни я, ни Андрей не чувствовали приближения беды даже тогда, когда съездив к ней и уже вернувшись домой, Каверин позвонил мне и рассказал про то, как Олеся отнеслась к известию о том, что случилось с Василием, и о том, что, в принципе, может грозить ей.
- Она встретила меня довольно спокойно, выдержано, - Андрей явно подбирал слова, - Все время говорила о Ваське.
- Переживала? – довольно глупо спросил я.
- Немного поплакала, но видно, что в руках она себя держать умеет.
Чаем меня поила.
Хотя, конечно, она переживает.
Знаешь, когда я уже уходил, она вдруг так побледнела, что я испугался, что она потеряет сознание.
- Ты бы ей врача вызвал.
- Да она сказала, что последнее время у нее бывают приступы слабости.
Но все быстро проходит.

- Ну а как она на вид? – чем я мог еще поинтересоваться.
- Выглядит довольно непорочно.
- А ты ожидал увидеть мегеру?
- Нет.
Просто порока в ней не больше, чем в любой другой женщине.
А для меня выражения: «Любая женщина – порочна…» и «Любая женщина непорочна,..» – почти синонимы.
Без почти…

Мы помолчали, а потом Андрей сказал, словно оправдываясь за ее выбор:
- Может, для Васи – она была женщина-мечта?
- Да, - ответил я, - И как мечту ее можно было боготворить и обманывать одновременно…

Я немного успокоился, особенно после того, как выяснил, что половым путем гепатит передается очень редко.
Позвонил Петру.
Успокоил его.
Рассказал о том, как Андрей встретился с Олесей.
И, зачем-то, упомянул о том, что она едва не потеряла сознание.

Петр слушал не перебивая.
Но я  услышал его молчание:
- Петр, что случилось?
Петр молчал.
Я замолчал тоже, но вдруг почувствовал, как вспотели мои ладони. В общем, когда Петр произнес слова, я прочему-то оказался  к ним готов.
Хотя слова Петра были не больше, чем предположение:
-…Ты не думаешь, что она больна?

…Есть такие дни, в которые времени не замечаешь.
Только что еще было светло, а теперь  темень, и как произошел этот переход не то, что не почувствовал, не заметил.
И в центре этой темени светила луна.
Не белая или желтая, как обычно, а какая-то фиолетовая.
Я вышел на балкон и закурил, глядя на эту, ненормальную луну.
В голову лезли всякие мысли.
«В конце концов, Василий получил то, что заслужил.
А заслужил ли?
Есть ли кто-нибудь, кто заслуживает болезнь?
А я сам, что заслуживаю?
Что заслуживают мои друзья, и что мы все получаем?...»

Я позвонил Петру:
- Петр, я хочу тебя спросить вот о чем – это не имеет никакого отношения к Ваське и его девчонке – просто так, ни к чему не привязываясь: как ты думаешь, люди получают то, что они заслуживают?
- Если бы каждый получал то, что заслуживает за то, что он делает, люди вообще перестали бы что-то делать.
- Почему?
- Потому, что каждый уверен в том, что его заслуги приуменьшены…

…Еще позже, ночью, я вновь позвонил Петру:
- Скажи, почему кто-то кажется умным, а кто-то – кажется глупым?
- Знаешь, почему многим кто-то кажется умным? – ответил вопросом на мой невопрос Петр.
- Почему? – переспросил я.
- Потому, что очень немногие осознают свою глупость.
И не демонстрируют ее направо и налево…

К чему был этот наш ночной разговор?
Не знаю.
Может, я надеялся на то, что Петр такой умный, что сумеет найти выход…

          …Я вновь вышел под звезды, постоял на балконе, потом ушел в комнату.
           А фиолетовая луна осталась…

         
              Художник Василий Никитин

…Заоконный дождь пузырился на лужах и монотонно шумел, как недовольная толпа за плотно закрытыми, крепкими воротами.
Не угрожая, и все-таки, создавая неуют.

Новизна ощущений психодромного существования прошла очень быстро, уступив место тоске.
В первый же вечер оказалось, что все население – это просто пьяницы, алкоголики – в общем, те, кого мы ежедневно видим на улицах.
Только на обычной улице они не так концентрированы, слегка разбавлены остальными людьми, и, потому, более терпимы в своей никчемной серости.
Или серой никчемности.
И объединяла их даже не склонность к выпивке, а какая-то общая для них всех человеческая кустарность.
Там, на воле, каждый из них, выпив, становился буйным, говорливым, шумным, матерным – в общем, проявлял индивидуальность. А здесь, глубоко протрезвев, лишившись привычного стимулятора активности, все невдруг становились бесцветно будничными, как труд рабочего у станка.
Правда, еще более бессмысленными.
Бесследными.

Не мной замечено.
Трехминутная драка, двухнедельная пьянка, однодневная связь со случайной женщиной оставляют в памяти куда более глубокий след, чем монотонная многомесячная одинаковая работа.
Не мной замечено.
А кем?
Кажется Петей Габбеличевым.

Все те, кто меня окружали в больнице, все время что-то делали, чем-то занимались, но вся их деятельность была насажена на какой-то невидимый стержень, не удерживающий никого, а просто позволяющий скользить по себе не придумывая и не задумываясь над смыслом дела.
И стержень этот назывался: «никчемность».

Я пытался разговаривать с пациентами доктора Зарычева о самых простых вещах – о футболе, о женщинах.
           Но наткнулся на безразличие даже в этом.

«…Наверное, здесь очень легко сойти сума», - подумал я.
И, возможно, я подумал бы еще о чем-нибудь, но ко мне подошел санитар.
Это был первый санитар-мужчина встреченный мной вплотную в этом доме –  в нашем отделении работали только медсестры. Это я отметил очень быстро.
- Не знал, что нашему отделению требуются санитары, - сказал я ему, чтобы что-то сказать. И он ответил мне:
            - Санитары требуются везде…

- А потом, я только совсем не давно в этом отделении. Раньше я находился на этаж ниже, - этажом ниже находилось отделения легкопомешанных, хотя, наверное, эти люди в медицине называются как-то иначе.
- Там, для санитара, наверное, больше работы? – спросил я для того, чтобы как-то поддержать разговор.
- Там, я санитаром не был…

От этих слов я испытал некоторую оторопь.
И он увидел это:
- Не переживайте, я излечился полностью.
И тогда я совершил самый естественный для любого места, кроме того, в котором находился я, поступок.
Естественен ли этот поступок для таких мест, как психиатрическая больница, я не знаю. Наверное, потому, что я не знаю, что для таких мест, как  психиатрическая больница – неестественно.
Я протянул санитару пачку с сигаретами и сказал:
- Расскажите …если хотите…

И тогда я услышал историю, после которой понял, что брошу пить навсегда.
Потому, что решил, что эта страшная история, окажется самой страшной из тех, к которым я буду иметь прямое или косвенное отношение.
Несовершенен человек, если думает, что все трагедии в его жизни уже произошли…
            
…- Что было там, в первом отделении, тебе не интересно, да и не помню я ничего толком.
Конечно, кроме того, что было больно и страшно.
Больно и страшно и сейчас, но теперь я понимаю, что с этой болью и с этим страхом я должен жить.
- Если то, что ты собираешься мне рассказать, тебе тяжело – не рассказывай.
В конце концов, я просто случайный слушатель, - каждый из нас является владельцем собственных бед. На знание о которых, не всякий посторонний имеет право.
Потому, что знание о некоторых из них, делает узнавшего непосторонним.
- Я должен тебе все рассказать потому, что мне кажется, что ты единственный, кто может меня выслушать, - тихо ответил мне санитар.
Он ответил мне тихо, но в его словах не было сомнений. Словно он давно искал момент, и искал походящего человека:
- И еще, я должен сделать это потому, что время от времени мне нужно трогать крест, который я несу.
- Я смогу тебе чем-нибудь помочь? – спросил я, хотя интуитивно чувствовал, что мой вопрос бессмысленен.
- Нет. Но может быть, ты сможешь помочь себе…

…- Хотя, не дай тебе Бог,.. – добавил он после некоторого молчания, во время которого я почувствовал, что для того, чтобы прикоснуться к этой истории, нам обоим требуется время для собственного сосредоточения.

- … Это на Севере, где ты бывал, бурильщик – человек уважаемый, многополучающий, а в нашем строительном управлении, он – это и бригадир, и бригада, и мальчик на побегушках за запчастями и горючкой.
На воду бурить – не то, что нефть искать.
Тут ни почета особого, ни уважения – сделал дело и гуляй, пока очередной заказ не получишь.
От безделья и зарплата не большая, и от «халтуры» нельзя отказываться.
Только хорошая, денежная халтура – редкость. Теперь ведь все кооперативы перехватывают, и если, где и строится особнячок или коттеджик, так они сразу там.
А наше управление пока развернется, пока документы оформит – то бухгалтер в отъезде, то зам по производству в отпуске – так те уже и отбурятся, и сертификат на иностранном языке представят.
У них и реклама налажена, да и оборудование импортное.
Мы в одном месте ротором бурили, так весь сад с газоном выбили, а у них – турбина, и двигатель за воротами…

Я чувствовал, что, умножая подробности, не имеющие к рассказу никакого отношения, санитар просто оттягивает момент какого-то неприятного для него признания, и решил помочь ему:
- Тогда ты запил, и совершил какой-то поступок, за который тебе теперь стыдно.
Санитар поднял глаза, и в них появилась такая боль, что я даже поежился.
-…Запивать я стал все чаще и чаще, а однажды,.. – он примолчал на немного, а потом, словно решившись, решимостью последнего безотступного суда, быстро заговорил:
- Выпить я хотел, а выпить было не на что, тут и увидел я новые валеночки моего шестилетнего сынишки – зима-то прошлогодняя лютовала в декабре.
Вот схватил я эти валеночки, и к магазину.
А сынишка заметил и кричит мне: «Папочка, оставь мне мои валеночки!» – так, босяком, и увязался за мной на улицу. Да куда ему было за мной, мужиком, угнаться.
И не видел я, когда он, сынишка мой, от меня отстал…

…Через пару дней протрезвел я, и, не появляясь дома, на работу пришел, а мне говорят, что сын мой в больнице.
Стыдно мне за валеночки стало, да и за сыночка я испугался.
Упросил в кассе – дали мне аванец не большой.
Побежал на рынок, купил валеночки и в больницу.
Пустили меня к сыну в палату, а он лежит на кроватке, худенький, бледненький.
Я ему:
- Прости меня сыночек. Я и валеночки тебе новые купил.
А он, без слезиночки в глазах – видно все свои слезки уже выплакал:
- Папа, а у меня ножек нет…


   
           Художник Петр Габбеличев
 
…Как и все люди, я обманываю довольно часто.
Наверное, на много чаще, чем это требуется.
Обманул я Андрея и Гришу и в этот раз – дело в том, что Олесю я знал.
Вернее, не то, чтобы знал, а так, видел однажды.
И, кажется, по глупости, совсем ни за что, обидел ее.
Не знаю, бывает ли кто-то глупым всегда, но иногда глупым бывает каждый – это точно.

Глупость – это вообще, общечеловеческая слабость.

Помню, я как-то сказал Андрюше Каверину:
- Кажется, человеческие слабости нам нравятся больше чем человеческие достоинства, - а Андрей пожал плечами и ответил:
- Просто к достоинствам меньше привычки…

Впрочем, быть глупым редко или в чем-то одном, людям мешает то, что глупости много. И ее хватает на каждого…

…Дверь была открыта не то, чтобы настежь, но достаточно для того, что называется открытой дверью, а сразу за дверью, прямо на полу, лежа, мычал Вася Никитин.
Пьян он был на столько, что ему удавалось только мычать – потому степень его неудовлетворенности жизнью идентифицировалась с трудом.
Я не стал входить в нюансы, а просто взял его за плечи – пьяный человек удивительно тяжел и неухватист – и потащил его к кровати.
Белья на постели не было, хотя подушка, вернее, какая-то ее мятая модификация была.
Я разместил Василия на этом лежбище, подоткнул под голову модификацию и снял с него ботинки.
С этим возникли некоторые проблемы так, как, не смотря на то, что стояло лето, ботинки на нем оказались зимними, да еще со шнурками, завязанными на пьяные узлы.
После этого, Василий, видимо удовлетворенный положением или тем, что своего положения он не ощущал, затих, а я пошел прикрыть дверь.
Вернувшись в комнату, я зажег свет – единственная в трехрожковой люстре, лампочка загорелась и осветила грязь, беспорядок и неуют Васиной квартиры.
То, что я увидел, было мне неприятно по двум причинам: во-первых, это напомнило мне то, что происходило со мной самим много лет назад, а во-вторых – мне было больно оттого, что это происходило с моим другом теперь.
Я вообще, человек чувственный – это и достоинство, и недостаток для художника – и чувства мои ассоциативны.
Видимо поэтому я не сразу заметил в этом бардаке девушку.
А это, уже, очень плохо характеризует художника…

На первый взгляд, она выглядела испуганной моим появлением.
На второй взгляд – заставляла задуматься о том, кто она такая, и откуда взялась?
И тогда я сделал то, что делаю довольно часто – я сделал ошибку.
Я поверил своей первой мысли…

Как-то Гриша Керчин сказал мне:
- Опасайся срединных откровений политиков, последней страсти старой девы и первого взгляда прозревшего, - а я так и не сделал из его слов выводов.
Может, поэтому я и спросил девушку:
- Что вы здесь делаете? – хотя для начала, мне стоило поздороваться.
Наверное, в моих словах было столько раздражения и недовольства, что она ответила мне просто взглядом. И в ее взгляде было больше красноречия, чем в моих словах.
Оттого, на развалинах Васиной пьяной жизни возникло молчание.

- …Во всяком случае, не то, о чем вы подумали, - молчание прервала она потому, что я не знал, что сказать.
После ее слов мне не то, чтобы стало стыдно, а как-то неловко – дело в том, что я действительно подумал о том, что Вася снял на улице проститутку, но не донес до дома ни себя, ни ее. И теперь, она ожидала его пробуждения и решения финансовых проблем.
Больше того, я даже хотел узнать, сколько Василий ей должен, расплатиться и выгнать ее из квартиры – слава Богу, что многое мы просто не успеваем сделать.
Если бы мы успевали сделать все, что хотим, глупостей на земле стало бы на много больше…

И она об этом догадалась, потому, что сказала:
- Даже если бы я была проституткой – это не повод для вас, разговаривать со мной грубо.
Можно унижать человека призрением за его профессию, но нельзя унижать себя грубостью к женщине, кем бы она ни была.
- Извините, - я вновь почувствовал неловкость.
- Не извиняйтесь – вы ведь не сказали того, что подумали.
- Я извиняюсь именно за то, что подумал…

- Знаете, что самое мерзкое в проституции? – спросила она.
- Что?
- Проституция…

…Потом я не раз думал о том, что могло связать эту девушку с пьющим художником.
Может быть, Вася был первым в ее жизни человеком, о котором писали настоящие газеты.
И она решила, что он – настоящий.
А может, он был просто первым, кто разбудил в ней любовь.
Которая, как известно, не выбирает…

А она пока не поняла, что первая любовь потому и называется первой, что за ней идут следующие. И прежняя любовь – это всего лишь доказательство того, что сердце не безгранично.

А может, целомудрию нужен искус. Иначе, это не целомудрие, а просто одиночество…

- Я, наверное, очень глупая женщина, если продолжаю в него верить, - сказала Олеся мне тогда, а я не смог удержаться от менторства:
- Благоразумной должна быть даже глупая женщина, - хотя мог бы сказать совсем другие слова. Слова, которые стали бы ей поддержкой:
- Каждому нужно в кого-то верить…

- Разум и любовь не совпадают, - проговорила Олеся, уже выходя из квартиры Никитина, и я опять сказал то, что было в этот момент неуместно:
- Значит, у разума есть еще одно достоинство…

Что поделаешь: быть умным к месту – это целое искусство.
Которым я, кажется, так и не овладел.

- Наверное, я кажусь вам легкомысленной?
- Нет.
А потом, легкомыслие – не такая уж отрицательная черта. Мне она тоже свойственна, - ответил я. И, помолчав, добавил:
 - Легкомыслие – это отношение к жизни на свой страх и риск…

На улице, я, не знаю зачем, сунул Олесе свою визитную карточку.
Может потому, что у нас с ней вышел такой не простой разговор, а может просто потому, что она ее не затеряла, но я оказался первым из друзей Василия, который услышал ее тусклый, безразличный, отрешенный от всего голос, в котором не было истерии, а только покорность судьбе.
Олеся позвонила мне после того, как узнала результаты анализов своей крови:
- У меня СПИД…

Вначале, я не знал, как мне реагировать на эти слова.
Потом, понял, что что-то я делать все равно буду, хотя и не знаю, пока, что именно.
И то, что так же посчитали и Григорий, и Андрей, меня совсем не удивило…


                Художник Андрей Каверин

Я проснулся довольно рано, и зачем-то сразу же включил телевизор.
На экране появился рекламный блок.
           - Сколько же на свете вещей, которые мне абсолютно не нужны, - подумал я. Если человек делает такой вывод, значит можно считать, что его пробуждение завешено.

Впрочем, вставать мне не хотелось – тело всегда ленивее души.
Зазвонивший телефон, поставил точку в сомнениях, и я закурил еще до того, как взял трубку.
Закурил, разумеется, натощак.

Вообще-то, я за здоровый образ жизни.
Только времени на него не хватает…

Звонил один мой старый заказчик – капитан дальнего плаванья по морям и волнам.
Когда-то, он заказал мне большую серию картин с облаками на первом плане, и у нас произошел такой разговор:
- Вам не будет слишком тяжело? – спросил капитан.
- Нет.
Это мой крест.
- А как вы его себе представляете?
- Что? – переспросил я.
- Крест.
- Совмещение вертикали с горизонталью.
- А знаете, Андрей, у вас, художников, и у нас, моряков, один и тот же крест…

С тех пор, нам было легко понять друг друга.

Платил он хорошо, видимо, потому, что понимал, что сейчас искусством занимается только тот, кто зарабатывает им себе на хлеб…

После почти никчемных: «Я вас не разбудил? – Нет – Доброе утро – Доброе утро,» - выяснилось, что ему нужен портрет:
- Вы, Андрей, пишете портреты?
- Да.
- Если вам потребуется – вы можете взять помощника. Я все оплачу.
Я не стал рассказывать о том, что когда-то я так набил руку на портретах Ленина и его последственников во власти, что теперь при написании портретов, вполне могу обходиться не только без помощников, но и без самого себя.

 - Можно все сделать по фотографии? – спросил капитан.
- Лучше – по нескольким, - уточнил  я.
- Что еще вам потребуется?
- Понять – что вы хотите увидеть в  этом портрете? Красавицу? Героиню труда?
- Мою старенькую маму, - он произнес эти  слова так  просто, что я подумал о своей матери и ответил:
- Тогда я знаю, как нужно писать ее портрет; и кроме фотографий, больше ничего не надо…

Тут бы мне и заняться делом, да не мешало бы позавтракать.
Но зазвонил телефон, и пока он звонил, я не знал, что завтракать я буду с Гришей Керчиным и Петей Габбеличевым.
Я узнал  об этом только тогда, когда взял трубку:
          - Жди гостей, - звонил Петр, и не то, чтобы я сразу почувствовал, что что-то опять неладно. Но так выходило, что  последнее время, мы все постоянно сталкиваемся с неприятностями.
И это постоянство стало вызывать во мне чувство неопределенной тревоги
А может, просто, все мы давно не были в отпусках.
Впрочем, и отпускать нас некому.
Кроме нас самих.

Да и не об искусстве же Петр захотел поговорить с утра.
Ни по утрам, ни по вечерам об искусстве мы не говорим.
Мне, вообще не понятно, как можно говорить об искусстве с коллегами.
Картины можно обсуждать со зрителями, заказчиками, искусствоведами – не приведи, конечно, господь – или  галерейщиками, да еще черте с кем – все эти люди стоят на никаких позициях, и их можно сделать своими сторонниками и, даже, соучастниками.
Но, художник, даже твой ближайший друг – это человек, изначально стоящий на иных, чем ты позициях.
Иначе, картину, которую написал ты, мог бы написать он.

Говоря откровенно, ничего конкретного я не предвидел.
Предвидеть – это вообще-то - вмешиваться не в свое дело…

Наверное, поэтому, я просто спросил:
- Что-то в твоих словах не слышно оптимизма?
Петр помолчал не много, а потом ответил, кажется вздохнув:
- Оптимизм – это, всего лишь, пародия на счастье…

…Так выходило, что если на шашлыки или на рыбалку, то мы собирались у Петра, если – выпивать просто так или по поводу чьего-либо дня рождения или выставки, то у Гриши Керчина, а вот, поговорить, так это, непременно, у меня. У Никитина, мы давно уже не собирались, да и сам, Вася, встречался с нами все реже и реже.
Это не значит, что у нас был какой-то заведенный порядок, а просто все выходило так, само собой, хаотически.
Ну, как в строительстве Млечного пути, что ли…

Поэтому, я не очень удивился, тому, что Петр назначил встречу у меня – кроме всего прочего, мой дом стоял где-то посредине дороги от Петра к Грише.
И тому и другому, одинаково неудобно до меня добираться.
Я понимаю, Кутузовский проспект строился не по этой причине, но получилось удачно.
Особенно, в глазах тех, кто в удачу верит.

Однажды, у меня случился разговор по поводу веры в удачу с Григорием, и сейчас, я, конечно, не помню его дословно, но общий смысл был следующим:
- Глупые верят в удачу, - говорил один из нас. Теперь уже не имеет значения, кто именно, - Умные – в законы вселенной.
- А остальные?
- В приметы…

В том, что что-то произошло с Васей Никитиным, я не сомневался, а об Олесе я, почему-то совсем не подумал.
В первый момент.
Я подумал о ней, только после того, как позвонил Грише Керчину.
После этого, я думал о ней постоянно, и когда, мы все трое, собрались у меня, получилось так, что Керчин сказал всего несколько слов.
И дальше, все стало ясно.
Ясно, что ее судьба не безразлична ни одному из нас.
Именно поэтому, Григорию прошлось сказать всего несколько слов…


                Художник Григорий Керчин

Петр Габбеличев позвонил мне и сказал о том, что у Олеси СПИД.
Мы договорились встретиться у Андрюши Каверина, хотя нам обоим, в то время, было не понятно, чем мы можем помочь – СПИД – это ведь такая вещь, что переливанием крови не обойдешься.
А потом я сел и задумался о том, что такое везение.

Вот, например, мой дед, генерал, был репрессирован дважды, а, значит, дважды ходил по краю жизни. Дважды незаслуженно и бессмысленно рисковал тем, что, в лучшем случае, сгинет в холодных до мозга костей, и голодных до дистрофии колымских или воркутинских, известных ужасом смерти, или безвестных, и оттого еще более страшных, интинских, омских, волжских, читинских или еще каких, многосотенных, номерных лагерях.

И, вроде, не повезло моему деду.
Но сам дед, считал, что ему повезло.
Потому, что в первый раз, его арестовали в середине июня сорок первого, а в июле, многих генералов и старших офицеров, в том числе и моего деда, стали выпускать – не хватало Сталину командиров для бессчетной армии.
А второй раз, деда арестовали первого марта пятьдесят третьего, а уже седьмого марта, Берия стал выпускать подследственных.
Такое вот, везенье-невезенье выпало моему деду.
И, поди, разберись – где она, правда…

Я думал о везенье.
Не догадываясь о том, что о везенье думает и мой друг Андрей Каверин.
Может, мистика в этом какая.
А, может, о везенье думают все нормальные люди…

Хотя, приходить к выводу о нормальности в то время, когда другой мой друг, Вася Никитин, находится в сумасшедшем доме, не очень корректно.
Как, вообще, не очень корректно, приходить к выводу о нормальности.

Когда-то, на какой-то презентации еще более какой-то выставки, мне пришлось разговаривать к кем-то, с кем я был знаком чуть-чуть, или не знаком совсем, что еще менее ответственно. Кстати, выставка мне совсем не понравилась, но я не говорил об этом, когда перешагивал через ворох грязных, мятых рубашек носков и трусов, разбросанных по полу. Я как-то не понял, что это искусство, потому, что никогда не относился как к искусству к тому, что иногда скапливалось на полу в моей собственной ванной.
В этой мешанине я и разговаривал с тем самым кем-то.
И хотя я слушал его не очень внимательно, до меня все-таки донеслась его фраза:
- У вас, людей творческих, иной склад психики, необычный.
Видимо, я к тому времени еще не много выпил даровой водки, и потому, не ответил.
Хотя, ответ у меня был:
- Необычный, иной склад психики, у людей нетворческих…
А у творческих – с психикой все в порядке…

…Потом мне позвонил Андрей:
- Что тебе сказал Петр?
- Что у Олеси СПИД.
- А, что еще он сказал?
- Больше ничего.
- Н-да. Петр такой умный, что даже молчит, когда ему нечего сказать.
На политические разговоры меня не тянуло, и поэтому я не сказал, что именно этим, Петр отличается от нашего правительства.

Я вышел на балкон. Подо мной был пустой двор, уже оставленный шедшими на работу, пустая мостовая, от которой откатили машины работавших, и еще не начали заполнять те, кто остановился возле нашего дома по своим, дневным делам.
Впрочем, мостовая оказалась не такой уж пустой – на ней, прямо под моим балконом, одиноко стоял мой «Ленд-ровер».
Я посмотрел на свою неприкаянную машину и подумал о том, что сейчас мы с ней оба одиноки.
Дело в том, что последнее время, я ощущаю вокруг себя какой-то вакуум.

В любом случае, мне одинаково не нравится и то, и другое.
Вакуум – это пустота.
А пустота начинается с безразличия.
Мне стало надоедать все, что я делаю, а тому, что я делаю – стал надоедать я.
Толи это начала кризиса, который у меня всегда короткий – с неделю, не больше, но глубокий и жилотянущий, толи это конец молодости, которая во мне, кажется, подзатянулась.

С этим предстояло смириться.
Так, как ничего серьезного на горизонте не предвиделось, если не считать того, что я собирался заключить договор с Домом Высоцкого о написании серии картин по песням Владимира Семеновича.
Впрочем, собирался я сделать это уже давно, а то, что собираешься сделать давно – вроде, как, уже и не собираешься.

И, как назло, погода стояла такая, что болеть не хотелось – тихая, солнечная, с приятным ветерком, на уровне моего, пятого, этажа.
Болеть не хотелось самому, и не хотелось, чтобы кто-то был болен.

Торопиться мне было рано – у Петра дорога к Каверину занимает не меньше часа - вот я стоял на балконе и думал.
Может, будь мое состояние иным, я и думал бы по-другому.
А-то, выходило одно:
«…Зло, не то, чтобы стало сильнее, просто оно, как-то разгулялось.
Развязало себе руки, не ощущая рук,  противодействующих ему.
Я не переоцениваю свои силы.
Конечно, я мог бы свернуть шею паре торговцев наркотиками, но меня за это просто посадили бы в тюрьму.
И ничего, в конечном счете – не знаю, бывают ли другие счеты, но выражение очень точное - не изменилось бы ни в мире, ни в моем дворе.
Тем более, я ничего не могу поделать с организованной преступностью, коррупцией, эпидемиями.
Что, там – с обыкновенным хамством в трамвае – и-то, справиться мне не под силу.

Но это не повод, мне, здоровому мужику, ни делать ничего.
И если я смогу хоть в чем-нибудь помочь одному человеку – я сделаю это.
И пусть, этим человеком станет почти не знакомая мне девчонка…

Значит, такая судьба нам с ней - обоим…»

О том, что, приблизительно в это же время, приблизительно так же думали и мои друзья, я не знал.
Вру.
Я знал это точно, потому и разговаривать нам долго не пришлось, когда мы, наконец, встретились у Андрея Каверина. 

Мы не давали никому никаких слов, не были связаны никакими обязательствами. Больше того, попавшую в беду девчонку, мы едва знали, и ничем не были ей обязаны. И поступали мы так, как поступали не потому, что это нам нравилось.
Просто, каждый из нас считал это правильным.

Это – очень большое дело – делать так, как считаешь правильным.
Может, с этого и начинается свобода.
А, может, это уже ее высшая стадия…

Мы поступили так совсем не потому, что мы были добрыми.
Добрый – это, вообще, не тот, кто хочет делать добрые дела.
Добрый тот, кто понимает, где начинается зло…

Мы собрались у Андрея Каверина, все трое.
Не четверо, как когда-то раньше.
Впрочем, вместе с нами собрались и наши души, так, что в каком-то смысле, нас оказалось шестеро, а не трое.
Это уже был небольшой отряд – для атаки, конечно, маловато, а вот на спецоперацию в тылу врага, набиралось достаточно…


Художник Петр Габбеличев

…Все наши эмоции возникают из-за того, что то, как мы живем, не совпадает с тем, как мы хотели бы поступать.
Пожелать сделать доброе дело легко, но как только попытаешься его сделать – сразу ощутишь, что понятия не имеешь о том, как оно делается…

…Разумный человек определяется тем, как быстро он находит самое простое из правильных решений.
И такое решение у нас было.
Я позвонил доктору Зарычеву и Ване Головатову.
Не то, чтобы мы рассчитывали на панацею.
Просто нормальным людям всегда нужен кто-то знающий больше, кто должен сказать, с чего начать.

Советы специалистов разнились как полюса земли, и, как у Арктики с Антарктикой - в них обоих было что-то совершенно одинаковое.
Доктор Зарычев сказал, что начать нужно с того, что показать Олесю хорошим врачам.
Ваня Головатов сказал, что начать нужно с поиска  денег.

Не знаю, догадываются ли люди о том, как часто говорят об одном и том же, давая совсем разные советы…

Что касается меня, то я узнал очень много нового о СПИДе, о том, о чем говорят многие, и еще больше людей – умалчивают, что красноречивее любых слов.
Оказалось, что СПИД – это, как бы и не болезнь вовсе, хотя разносится обычными вирусами. Не обычными, конечно, а своими собственными, но вполне нормальными, если к вирусу подходит это прилагательное.
А вот дальше начинаются странности. Начинаются они с того, что человек, у которого СПИД, может не болеть, а просто носить эти самые вирусы в себе, как крошки табака в кармане.
Только себя, как карман, человек вычистить не может, потому, что проклятые вирусы поселяются не только в крови, но и во всех жидкостных пространствах, и, прежде всего, в протоплазме клеток, так, что даже полное переливание крови не спасет того, кто заражен.
В слюне, поте, слезах человека, зараженного СПИДом – эти вирусы есть, но их так мало, что они не могут размножиться до числа, опасного здоровью окружающих.
И только в крови этих вирусов достаточно много, чтобы стать трагедией.
И еще, в генах – ближайших родственниках всех вирусов, не выросших в вирусы, а так и оставшихся вирусами недоделанными – вирусы СПИДа плодятся в собственную волю.

Дальше происходят чудеса, не снившиеся мастерам ужаса из прошлого. Вирус СПИДа вызывает не одну, какую-нибудь особенную, пусть самую страшную, болезнь, вроде чумы или оспы.
Вирус СПИДа вызывает все болезни. Первый россиянин, зараженный СПИДом, например, умер от обычной язвы.
Конечно, все это я понял, как дилетант,  и упаси боже, кому-нибудь изучать СПИД по моему незнанию простофили, но одно понял я ясно – лекарства против СПИДа не существует и не может быть в обозримом будущем – слишком быстро мутируют вирусы, адаптируясь к каждому новому лекарству.
Новые поколения вирусов возникают каждые несколько минут, и обмен ДНК у них таков, что предугадывать их очередные свойства, не то, что невозможно – просто бессмысленно.
И, если СПИД когда-нибудь будет побежден, то не фармакологией, а генетикой.
А, значит, лечить нужно не какую-нибудь  болезнь в отдельности, а сразу чуть ли не все болезни на свете…

- …Я тебя Петя уважаю не за то, что ты часто говоришь правильно, а за то, что, даже неся бред, ты стоишь на правильном пути, - сказал мне Ваня Головатов, после того, как выслушал мои представления о болезни:
- В тебе умер великий политик.
- Политик? – слегка удивленно переспросил я.
- Только политик должен быть прав, даже если не знает о чем идет речь…

- Впрочем, - добавил Иван после некоторого размышления, - Ты еще можешь тренировать сборную России по футболу…

Так мы поговорили, хотя ясности это не прибавило.
Единственное, что мы решили, так это то, что нам нужно съездить к Васе Никитину в Калугу.
В конце концов, только он знал, с чего все началось.

Хотя – нет.
Вру.
Каждый из нас отлично знает то, с чего все начинается.
Как продолжается.
И чем заканчивается…

Весь этот цикл представляет собой совокупность обстоятельств, в простонародье называемых судьбой…

…Мы поехали к Василию в тот же день.
И поговорили и с Дмитрием Николаевичем Зарычевым, и с самим Васей.

Но в начале была дорога.
Вторая моя дорога в Калугу на Гришином «Ленд-ровере».
Первая дорога была грустной, и тогда казалось, что грустнее той дороги ничего быть не может.
Оказалось – может.
Вторая дорога была еще грустнее.
Наверное, оттого и я, и Андрей молчали.
Только Гриша, время от времени говорил что-нибудь:
- …Есть дороги, которые я знаю как облупленные, даже ментов там знаю еще с рубля, – я понял, что имел ввиду Гриша – когда-то штрафы были большими – рубль с шофера. Теперь, штрафов почти нет – для того, чтобы платить штраф, нужно что-то нарушить - есть мзда за проезд.
Стольник.
Денежка – так себе, не разоришься и без обеда не останешься, да все равно – неприятная.
Понял ли, о чем говорит Гриша Андрей, я не знал.
Наверное, понял.
- Только нет в тех дорогах ничего, что бы ты хотел увидеть новое, или запомнить навсегда.
А эта дорога, черт его знает, берет меня чем-то, и вроде даже знаков на ней не помню, а все какое-то родное именно до боли, скорее, даже до тоски.
Так, наверное, солдаты проходят по местам, где воевали, - Григорий замолчал, но его молчание один единственный раз нарушил Андрей:
- Или блудные дети так домой возвращаются.

Хорошо, что мы не взяли с собой Ваню Головатого, потому, что-то, что он сказал бы в это время, я  себе, приблизительно, представляю:
- Нет, ребята. Так убийцы водят следователей по местам своих дел, во время следственного эксперимента…

…Ваську мы встретили раньше, чем доктора Зарычева. Прямо на въезде в деревню Ахлебинино, он и еще несколько таких же – вернее, совсем иных – рыли траншею.
Довольно глубокую, метра до полутора, а, может и глубже сантиметров на десяток, так, что только головы торчали над отвалами земли.
Гриша остановил машину.
Мы все трое вылезли и подошли ближе.
- Червей копаешь на рыбалку? – не здороваясь, спросил Андрей.
- Нет, трудотерепивлюсь, - ответил Вася, а я отметил, что у него за эти дни как-то порозовело лицо, исчезла бледность.
Протянул ему пачку сигарет, он Вася отрицательно мотнул головой.
- Бросил курить? – спросил я. А Василий тихо, но без запинки-паузы, ответил:
- Я все бросил…

Тогда Гриша Керчин склонился к Васе и сказал:
- Мы сейчас к Дмитрию Николаевичу.
Наверное, и тебя вызовут, так, что бросай свою лопату.
- Может, лопата мне сейчас нужнее всего, - ни на кого не глядя, ответил Вася. И, возможно, хотел бы сказать что-то еще.
Но Гриша прервал его:
- Когда дойдет до нее, обойдутся без нашей помощи…


            
               Художник Андрей Каверин

…Так уж выходило постоянно, что если мы что-то делали вместе, куда-то шли, то замыкал всегда Вася – наверное, для того, чтобы, сделав оверштаг, первым порадоваться удаче.
Если, кому-то нужно было дать «в лапу» – первым шел я.
Если в морду – Гриша Керчин.
А, вот если что-то поважнее, скажем,  о жизни поразговаривать – то, непременно, Петя Габбеличев.

Не видел, чтобы Петр когда-нибудь, кого-нибудь бил, а дающим взятку, мне его просто трудно представить.

Вообще-то, взятки, в наше время, это вопрос и простой, и сложный.
Все мы, в той или иной степени, в разные времена, были учениками Эдуарда Михайловича Плавского, и вот какая мысль возникала у меня время от времени: конечно, Эдуард Михайлович отказался бы от любой, предложенной ему взятки – он не пошел бы против своей души из-за денег.
Но есть один вариант, который интересовал меня, а как-то случая не было, чтобы спросить Эдуарда Михайловича при жизни: если ему предложат деньги – он откажется, ну а если предложат профинансировать все музеи и библиотеки района, согласится он проголосовать за КПРФ?
Пока Эдуард Михайлович был жив – я так и не спросил его об этом.
А потом он умер.
Но, однажды, я рассказал об этих мыслях вдове Плавского, и она ответила мне:
- Знаешь, Андрей, Эдуард Михайлович просто ушел бы и не стал ничего обсуждать, как только разговор зашел бы о взятке.
Он просто не стал бы в этом участвовать…

В этот момент, я задумался – есть ли предел того, в чем не стал бы участвовать я?..

…Когда-то, теперь кажется, что очень давно, когда другими были и я, и деньги, что-то притащило нас с Никитиным в художественный салон в Петином примосковье.
Это теперь у них красивый, большой, светлый салон, в котором все время играет музыка, а продавщицы набраны как будто с голливудских конкурсов, а тогда – это был полутемный подвал, с хозяйкой, которая сама продавала то, что ей несли местные художники.
Так, вот, стояли мы в этом салоне и никого не трогали, когда я услышал, что хозяйка, показывая на меня, говорит какому-то хмырю – больше, чем на хмыря, ее собеседник не тянул никак, хотя оказался зампредом местной ячейки большевиков:
- Вот – художник. Его и попросите.
Я, естественно, обернулся и услышал:
- Вы-то мне и нужны!
Я не знал, что он комруковод, и потому не ответил:
- А вы мне не нужны совсем…

В общем, дело оказалось в следующем: к какому-то юбилею коммунисты написали очередной лозунг, а восклицательный знак поставить в конце забыли, и вместо лозунга, получилась у них ерунда какая-то – у коммунистов так всегда получается, только они никогда в этом не признаются.
- Поставь знак! – большевик на радостях, что дело решается так просто, уже готов был хлопнуть меня по плечу, но я ответил:
- Не буду.
И тогда началась игра:
- Я тебе заплачу!
- Нет.
- Я тебе хорошо заплачу!
- Нет.
- Я заплачу тебе двести тысяч!
Конечно – это не нынешние двести тысяч, но в те времена такая зарплата в месяц считалась хорошей в кооперативе, а поставить восклицательный знак – было для меня делом одной минуты.
Но я отказался.
И, когда мы с Васей вернулись в дом к Петру, я имел глупость хвастануть этим.
Тогда Василий, который, кстати, в наш разговор с местным коммунаром не вмешивался, тихо сказал мне на ухо:
- А если бы тебе предложили два миллиона?
И… я замолчал…

У нас многие клянутся в том, что они люди порядочные.
Такая уж мы страна, что многим из нас легко быть порядочным.
До тех пор, пока не предлагают миллион долларов.
Но проблема не в этом.
Проблема в том, что у нас многим легко быть порядочными, до тех пор, пока не предлагают пять рублей…

К чему я это?
Да ни к чему.
Просто, пока мы поднимались на второй этаж, к кабинету Дмитрия Николаевича Зарычева, мне в голову лезли всякие глупости…

…Петр постучался и вошел первым.
Дмитрий Николаевич читал какие-то бумаги, и, не отрывая глаз от них, пожал каждому из нас руки, потом указал на стулья у стены:
- Вот, послушайте, Савельев В.Ф. разнорабочий, направляется к нам уже четырнадцатый раз.
Знаете, иногда, я не люблю  то, что я делаю, даже, если то, что я делаю, я люблю…

- Вы, наверное, к этому привыкли? – пожав плечами, спросил Петр.
- Привык? – Дмитрий Николаевич впервые оторвал взгляд от бумаги.
- Во всяком случае, понимаете это.
- Я понимаю другое.
- Что?
- Людям нужно помогать только один раз…

- Но, может, со временем в нем проснется что-то.
Изначальная нравственность, например, - зачем-то сказал я, сам, не веря в то, что говорю. И врач ответил:
- Безнравственно обманывать людей, утверждая, что человек изначально склонен к нравственности…

Начало разговора с доктором Зарычевым оптимистичным назвать было трудно. И это заставляло задуматься о том, что все может плохо и закончиться.
Видимо, это отразилось на моем лице, потому, что доктор посмотрел мне в глаза и сказал:
- Пессимист – это то, кто справедливо думает, что все может кончиться плохо.
Но, не меняет от этого своих решений…


             

                Художник Петр Габбеличев

        «То, что сказал Дмитрий Николаевич, понять было не сложно», - подумал я:  «Человек, вообще, может понять все.
Кроме себя самого, разумеется.»

Молчание в кабинете доктора Зарычева замерло, как бегун перед стартом, и никто не торопился его прерывать.
Я поймал себя на мысли о том, что кабинет, в котором я был всего один раз, не простой для меня раз, не дававший мне времени внимательно присматриваться к обстановке, теперь кажется мне очень знакомым.
Словно я провел в нем долгие бездельные часы.
Особенно поразили меня сеточки лопнувшей краски, по углам. Такие белые штукатурные паутинки на коричневом поле.
Я подумал о том, что смог бы с закрытыми глазами повторить этот абстрактный рисунок, превратив его в искусство.
«Какие глупости, - остановил себя я, - Превращать в искусство, попросту, плохопокрашенные стены.
Впрочем, когда художнику за пятьдесят – с искусством, вообще, начинают твориться непонятные вещи…»

Неизвестно, куда завели бы меня мои мысли, но их прервал Дмитрий Николаевич.
Впрочем – это еще вопрос – прервал, или дал им новый импульс:
- Петр, недавно вас показывали по каналу «Культура». Я видел.
- Ну и как: хвалили или ругали? – спросил я, довольно равнодушно.
- Хвалили. Только, честно говоря, я не помню за что. Говорили о какой-то серии картин.
- Ничего страшного, - ответил я, - Я и сам сейчас уже не всегда помню, за что меня хвалят или ругают.
Такой уж возраст.

Это я немножко скокетничал.
Я все еще считаю себя молодым, даже не смотря на то, что недавно мой сын спросил меня:
- Пап, ты не помнишь, отчего вымерли динозавры? – и сделал это так, словно обращался к непосредственному свидетелю, лично знакомому, по крайней мере, с некоторыми из почивших.
 Потом, к слову или не к слову, я рассказал о вопросе сына Ване Головатову, и тот спросил о том, что я ответил.
- Ничего, - сказал я.
- Рассказал бы о метеорите, ударившем в землю.
- Причем здесь метеорит?
- Из-за взрыва, динозавры и вымерли.
- Чушь.
- Это официальная научная версия.
- Любая версия может быть ошибочной.
Особенно, научная.
- Так от чего же тогда, по-твоему, динозавры вымерли?
- От того, что деревья стали покрытосемянными.
- Причем здесь деревья? – спросил Иван.
- У них появилась довольно твердая кора. Стали вымирать от отсутствия пищи травоядные ящеры, а вслед за ними – плотоядные.
Во всем виноваты деревья…

- …Для чего вы приехали? – прервал мои воспоминания Дмитрий Николаевич, - Что вы хотите выяснить?
Я ответил первым, что пришло в голову:
- Мы хотим выяснить - что, из-за чего произошло…

Доктор Зарычев встал, подошел к двери, открыл ее и, увидев проходившую по коридору медсестру, сказал:
- Разыщите больного Никитина. Пусть зайдет ко мне, - потом вернулся на свой стул, и, как мне показалось, прошептал:
- Что, из-за чего произошло? Нам для выяснения этого всей жизни не хватит…

- …А еще, - сказал доктор так, словно разговора о Васе вообще не было, - Там жаловались на то, что культура уничтожается тем, что финансируется всего на тридцать процентов.
- Культура финансируется всего на тридцать процентов, - ответил я, - Потому, что ее, попросту, нет…

…До прихода Василия, нам лучше всего было бы помолчать, но меня словно кто-то за язык дернул. Я еще со времен службы в армии запомнил – если есть возможность сказать глупость, обязательно скажешь:
- Раньше не было столько наркотиков.
Наверное, Дмитрий Николаевич слышал эти слова так много раз, что уже устал от них.
Во всяком случае, мне, он ответил, вздохнув как-то устало:
- Раньше мы были изолированы, как луна.
На луне, кстати, и сейчас наркотиков нет …

Я отлично понимал, что проблема не в том, что отменили пионерскую или комсомольскую организации.
Дело в том, что очень многие дети не видят занятых делом родителей, не видят дела, которое будет передано им, и которое они, со временем, должны будут развивать и умножать.
В крайнем случае – дела, от которого они могли отказаться, для того, чтобы заняться другим делом.
Вместо этого, очень часто, дети видят родителей, не умеющих стремиться и процветать.
Не желающих ничего.
Опускающих еще не поднятые руки.

- Дело ведь не в том, сколько наркотиков, а в том – сколько людей готовы их принимать…

- Конечно, это не снимает ответственности с тех, кто должен бороться с наркотиками.
Когда наркотики можно купить чуть не на каждом углу, и весь город знает, где именно можно это сделать –  спрашивать нужно не с эпохи, а с обычного милиционера, - Дмитрий Николаевич продолжал говорить также устало, как лектор общества «Знание» повторяет поднадоевшую истину тем, кто с ним и не собирается вступать в спор и развязывать дискуссию.
- А что, в Калуге много мест, где можно купить наркотики? – спросил я, словно надеясь на то, что Калуга – это какой-то безнаркотный оазис.
- Что – в Калуге? Вот будете выезжать из больницы, метров через сто, увидите парня в рыжей кепке.
Это один из торговцев.
Сколько раз говорил участковому, что, по крайней мере, от больницы нужно отогнать этих деятелей.
Все без толку.
- Ну и что говорит милиция? – мне всегда было интересно то, чем аргументируют люди невыполнение своих прямых обязанностей.
- Говорит, что арестуют одного – придет другой.
Кажется, то, что может придти второй преступник, для них повод для того, чтобы не арестовывать первого.
 
Я не обратил внимания на то, как прореагировал на слова доктора Зарычева Гриша Керчин, тем более, что дверь отворилась, и на пороге оказался Вася Никитин.
И каждый из нас опустил глаза.

Никакая правда не стоит того, чтобы быть жестоким по отношению к тому человеку, к которому ты хорошо относишься.
Никакое лицемерие – тем более…


             
           Художник Василий Никитин.

        - …Когда-то, не помню в шутку или всерьез, я сказал Петру Габбеличеву, что от жизни нужно взять все.
- Да, - ответил он мне:
- Только, взять все от жизни – это, прежде всего, взять все от себя самого.
И тут встает вопрос: что ты сам себе можешь дать?
 
…В своей жизни, мне, как и всякому другому человеку, приходилось открывать несчетное количество дверей, но я никогда не задумывался о том, как, иногда, трудно это сделать.
О чем меня будут спрашивать, я знал.
И знал, что расскажу все…

…О том, что у меня гепатит, я услышал раньше врачей – так у нас хранят врачебную тайну.
Медсестра рассказала мне сразу, как только были сделаны анализы.
Она тараторила, что-то о том, что с гепатитом живут до ста лет. Что это совсем не страшная болезнь, если только не пить пиво, но я не слушал ее.
Мне стало страшно.
Страшно за Олесю…

…Тот день был самый обычный.
Для меня.
С утра, как всегда, болела голова.
Болела так, не то, чтобы больно, противно, что я даже не помню – какая стояла погода на улице.
И не хотелось выходить из дома.
Так я и стоял у окна, грязный, непричесанный, стоял и смотрел на людей, проходивших мимо моих окон.
У каждого из этих людей, наверняка, были свои проблемы.
Но у них были проблемы нормальных людей. Моя проблема заключалась в том, где бы найти опохмелиться.
Кажется, тогда мне впервые стало стыдно.
А, может, не стало.

Врать себе легче всего – некому уличить во лжи.
В тот день, я все равно вышел бы из дома, но, может быть, в тот день, я впервые задумался о том, что я должен бросить пить.

Так я стоял у окна, смотрел на прохожих и завидовал им.
Может, с зависти к нормальности других и начинается поиск своей нормальности.

А время шло.
Это время и решило все.
Уйди я из дома без раздумий, выйди из своих дверей на пять минут раньше, Олеся не застала бы меня.
Видеть Олесю я не хотел.
Наверное, это и есть – алкоголизм: когда с бутылкой лучше, чем с женщиной…

…Что делала эта девчонка в моей жизни?
Может, я просто был ее первой любовью, а первая любовь – это еще и немножко дружба.

- Куда ты? – мы столкнулись с Олесей в дверях.
И я не ответил на ее вопрос.
Потому, что на некоторые вопросы отвечать неправду – глупо, а правду – стыдно.
- Я пойду с тобой.
- Никуда ты не пойдешь.
- Пойду.
- Не пойдешь.
- Пойду, - твердо сказала она, и я понял, что спорить с ней мне бесполезно.
Так было уже не раз – она увязывалась за мной, я напивался с кем-нибудь, постепенно, а не сразу. С кем-то, кто в бывшей жизни был мне омерзительней и омерзительней, но я, со временем, переставал обращать на это внимание – а потом, она тащила меня домой.
   Не то, чтобы я к этому привык – к такому привыкнуть невозможно – смирился.
Я вообще, стал смиряться очень многим.

…Какого-то хмыря из моих перемежающихся собутыльников, я встретил довольно быстро, прямо за углом своего дома.
Рядом с хмырем стоял еще один человек – пил я с ним когда-нибудь или нет, я не помнил, но это сейчас не имело никакого значения.
О чем-то мы говорили – да о чем – о том, где бы опохмелиться.
Тот, второй, кажется, вначале молчал. А, потом, узнав, что я художник, предложил куда-то пойти.
Мне было все равно, куда идти.
И идти ли куда-то.
Так мы и пошли.
И Олеся пошла с нами.

Она хотела разделить  мою судьбу, а получила свою.
И в этом был виноват  только я один.

Там, куда мы пришли, были еще какие-то люди, пахло чем-то сладким, и лишь мельком я заметил – как расширились глаза Олеси.

Говорят, что алкоголь и наркотики в жизни не пересекаются.
Ерунда.
Именно вчерашний алкоголь не дал мне понять, что мы пришли в место, где сегодняшние люди готовят себя на кладбище.

- Попробуй, - сказал мне кто-то, может быть тот самый, что привел нас в эту квартиру, а может – кто-нибудь другой.
- Что это?
- То, что надо.
У меня в руках оказался шприц.
Того, что такой же шприц дали и Олесе, я не заметил.

Кто-то тер мою руку, кто-то иглой искал вену на локте, а потом стало не то, чтобы хорошо, а как-то пусто.
И ощущение этой пустоты длилось довольно долго.

Я пил холодную воду, становился под душ, но ощущение пустоты и мути не проходило – словно я сунул голову в пыльный мешок.
Как чувствовала себя Олеся, я не знаю, но, кажется, ее рвало.
Наверное, к наркотикам тоже нужна привычка.
Последняя привычка в жизни …

…Больше я никогда не был в этом доме.
И даже не смог бы найти его, потому, что не помнил, как мы возвращались.
А потом я получил какие-то деньги, за какую-то работу, отдавал какие-то долги, и делал долги новые.
Пил водку и вино.
Даже одеколон, «Розовую воду» и зубной эликсир «Лесной» пил.
И о том, что мы с Олесей «укололись» я почти забыл.
А потом был последний вытрезвитель и вторая психоневрологическая больница города Калуги.
Доктор Зарычев и диагноз: гепатит С…

Обо всем этом я должен был рассказать сразу после того, как открою дверь, перед которой стою.

…Когда-то, на переправе из детства в юность, за какой-то проступок, меня вызвали на какое-то бюро – кажется, это так тогда называлось.
Там сидели учителя и учительницы и укоризненно качали головами.
А еще, они как-то безнадежно вздыхали.
Вот так же вздохнула дверь, когда я, наконец, ее открыл.
Открыл, думая, что все самое страшное, я уже знаю…

…Все мы чего-нибудь не знаем.
Только в разных вопросах. И пока происходящее незнание не касается нас самих – это не страшно…

Через пять минут после того, как я вошел в кабинет доктора Зарычева, я стал человеком без замыслов и желаний.
Земли, на которой я стоял, больше не было.
Мир, отныне, для меня, состоял из растерянностей и потерь…

             

           Художник Григорий Керчин

…Прощались с доктором Зарычевым.
Всего два раза мы все, кроме Васи Никитина, встречались с этим человеком. Не слишком удачливым по судьбе, наверное, не слишком счастливым в жизни, не принесшим нам ни одной хорошей новости.
Мало кому известным за пределами областного Здравуправления.
Занятого, как и мы, своим делом.
Только если каждый из нас, окончив очередную работу, получает свою порцию, пусть не большую, известности, то он, врач психоневрологической больницы, за свою работу не получает ничего, кроме маленькой зарплаты.
Кажется, даже обыкновенное:  «Спасибо», - ему говорят не всегда.
И каждый из нас испытывал чувство прощальной тоски.
Тоски от разлуки, со ставшим близким, человеком.
Наверное,  оттого, что этот не высокий человек в белом халате, вошел в нашу судьбу не по своему, и не по нашему желанию.
Может, такие встречи и есть сама судьба.

Да и вообще, где она начинается – судьба?
Там, где мы ее ищем?
Или, там, где – нет?

Есть в прощании что-то приговоренное.
Проститься – это умереть в чем-то…

То, что мы никогда больше не встретимся, было понятно и нам, и Дмитрию Николаевичу, хотя, пожимая друг другу руки, мы обменивались адресами и телефонами, а Вася даже сказал:
- Увидимся.
- Да, конечно, - ответил Дмитрий Николаевич. А потом добавил, не глядя на нас:
- Хотя, лучше, если – нет…

…Уже сев в машину - мы не украли у молчания ни одного мгновения - я вспомнил,  как Андрей сказал доктору Зарычеву:
- Я рад,  что судьба свела меня с таким человеком, как вы, - а доктор ответил:
- Это самая распространенная на свете ложь.
Вы бы все отдали за то, чтобы никогда в жизни со  мной не встречаться.
- Может быть.
Но, слава Богу, это теперь не имеет  значения…

А потом я завел мотор.
Мысли о том, что мы в последний раз едем куда-то вместе в моем «Ленд-ровере», в тот момент мне в голову не пришло.
Но я вспомнил одну из фраз, сказанных доктором Зарычевым, хотя, что именно я стану делать, еще не решил.

Хотя – нет.
Решил.
И, даже, перестал сомневаться в своем решении.
На сомнения у меня времени просто не оставалось.
Сомнения – это уверенности, сумевшие себя пережить…

Вася тихо забился в угол, рядом с ним молчали Петр и Андрей.
Место рядом со мной оказалось свободным.

…На выезде из Калуги движение довольно интенсивное.
И очень много деревьев и кустов вдоль поворотов дороги.
Так, что, проехав несколько поворотов, своими друзьями я не рисковал, когда остановил машину на обочине.
- Я вернусь минут через десять, - сказал я и вылез из машины.
О том, куда я пойду, меня никто не спросил.
И это тоже упрощало мое дело.

Сквозь кусты, напрямик, я вернулся немного назад.
Туда, где стоял одноэтажный дом, в котором находился толи магазин, толи кафе среднего пошиба.
Туда, где я заметил парня в рыжей кепке.
Конечно, я понимал, что рядом с торговцем должны быть «быки», мне нужно было только сразу заметить их.

- Наркота есть? – спросил я у парня.
У него было лицо бездарного, тупого, мелкого человека, не способного ни на что.
А, значит, способного заниматься подлостями.
То, что я не наркоман, парень понял сразу. Кроме того, у него, наверняка, была своя клиентура, и каждый новый покупатель вызывал подозрение.
Парень, не оборачиваясь, махнул рукой кому-то у себя за спиной, и я увидел, как из перелеска появился стриженоголовый.
Всего один.
Я внимательно смотрел на ветви кустов, они не шевелились, и, похоже, кроме того, который выходил к нам, в кустах никого больше не было.
А тот меня пока не интересовал – подойдет ближе – решу, что с ним делать.
Лишь бы подошел поближе, на шаг-полтора, чтобы не успел воспользоваться оружием, если оно у него было.
Я стоял перед парнем в кепке, молчал, и у меня в голове промелькнула мысль: «Только бы они не испугались и не бросились врассыпную»…

Боялся ли я их и их возможного оружия?
Нет.
Бороться со злом не страшно – нужно только найти добро, ради которого стоит это делать.

Парень в рыжей кепке уже понимал, что происходит что-то не то, а стриженоголовый «бык» продолжал подходить.
Очень медленно.
Для меня.

Для человека, желающего остаться в живых, «бык» двигался слишком неопытно.
И еще: он смотрел мне в глаза, а ему нужно было следить за моими руками и ногами – глаза соперника в бою нужно просто видеть.
И читать.

Тогда я сделал доскок, и приподнял для удара левую руку. Но сделал это чуть медленнее, чем нужно.
Именно на это я и расчитывал.
Убивать этих подонков не входило в мои планы. В мои планы входило – дать им шанс жить по-другому.
То, что я делал, было не наказанием, а воспитанием.
 Стриженоголовый успел сделать блок, под имитацию моего удара, но при этом раскрыл солнечное сплетение -  десяток занятий и белый пояс, не выше.
У таких не хватает терпения совершенствоваться – им достаточно того, чтобы их боялись люди, законченные наркотиками.
Тремя пальцами соединенными вместе, копьем – указательным, средним и безымянным - я ударил его в солнечное сплетение, чувствуя, как глубоко в его тело входит моя рука.
Он согнулся пополам, беззащитный, и у меня было достаточно времени, чтобы решить: сломать ему нос или челюсть.
Я ударил согнутым локтем правой под челюсть, с разворотом всего плеча и «доходом» бедра, усиливающими удар вдвое.
Крови почти не было, но только сухожилья удержали его рот от того, чтобы он не разлетелся в разные стороны.
Хруст от ломаемых костей был тихим, но он, кажется, парализовал парня в рыжей кепке. Тот так и стоял с открытым ртом, подставляя мне горло под удар ребром ладони.
Но его горло было мне не нужно.

В том, что должно было с ним произойти, виноват был не я, а его собственная жизнь.

Мне нужна была его правая руку.
Рука, торгующая смертью.
Я потянул его за руку своей правой рукой, а левой слегка подтолкнул в плечо.
Правая рука подонка вытянулась в струну, и уже одним этим, я мог бы вывихнуть ее.
Он я левым запястьем ударил его под локоть, и потому, как неправдиво вывернулся этот локоть вверх, а из глаз брызнули слезы, понял, что рука сломана надолго.
Может навсегда…

…Потом я вернулся к машине, и никто ничего не сказал.
Кроме Петра:
- Тебя не было четыре минуты…

В Москву мы приехали через два с половиной часа.
Без всяких приключений.
 
Оставалось решить – что делать дальше.
Времени на второе начало, нам было не отпущено…


               
 Художник Андрей Каверин

…Мы обдумали все, что можно было обдумать, и поняли, что  единственное, что нам остается – это действовать необдуманно…

Не смотря на то, что числюсь инструктором отдела культуры районной управы, и, в какой-то степени, являясь чиновником, я не люблю наших чиновников.
Но еще больше, я не люблю наших чиновниц.

Район, в котором я живу – почти Кутузовский проспект – место пристойное и завидное. В нем полным полно чиновников, пришлых, новых и доморощенных.

Моя одноклассница, Лидка Нарокина, была какое-то время помощником какого-то депутата от фракции Народовластие – существовала когда-то фракция под таким не понятным нормальному человеку названием, и служила для того, чтобы водить остальных человеков за нос.

В этом нет ничего странного.
Уже много лет, терминология наших политиков, для меня – тайна за семьюдесятью семью печатями.
Слышу, например, что власть должна принадлежать народу, и никак не могу добиться ответа – какая власть: законодательная, исполнительная или судебная?
Самое удивительное то, что вразумительного ответа, я не могу добиться и от тех, кто это говорит.
Может, они тоже не знают?

Или: земля должна принадлежать народу.
Если народу, значит и – мне.
Выходит, я должен заботиться о том, чтобы земля, эта самая, правильно эксплуатировалась, приносила прибыль и так далее.
А меня кто-нибудь спрашивал о том, умею ли я, а, главное, хочу ли я этим заниматься?

То же самое с нефтью, золотом серебром, фабриками, заводами, и продовольственным ларьком справа от моего дома.
Если смотреть по диагонали…

Наверное, если бы люди чаще задумывались о том, что им говорят политики, политикам чаще приходилось бы задумываться о том, что они говорят людям…
               
…Помню, как-то, несколько лет назад я битый час тратил время попусту, доказывая своей бывшей однокласснице, Лидке Нарокиной, что Куба – это западная страна, а Япония – восточная.
Не смотря на то, что Лидка была идиоткой со школы, я приводил ей в пример Нулевой меридиан, координаты полушарий и прочее – такая вера в просветление человеческого разума, конечно, плохо характеризует мой собственный разум, но я, как говорится, включился в процесс, и остановиться мне было трудно.
Почти невозможно.
А она упиралась: раз Куба социалистическая, значит – восточная. Раз Япония капиталистическая, значит – западная.
Я потратил время зря, а Лидка Нарокина теперь эксперт Госдумы по макрополитике.

Эксперт – это такой человек, который сам сделать ничего не может потому, что не знает, но имеет свое мнение, которое кажется ему окончательным.
К экспертам обращаются те, кто разбирается в чем-то еще хуже, чем эксперты.
Но, по крайней мере, отдает себе в этом отчет…

…И еще, мы довольно долго жили с Лидкой в одном дворе, но я ни разу не слышал, ни об одном ее романе.
Вряд ли она лесбиянка, но, по-моему – старая дева.
Не все изменения в нравах я приветствую, но, на мой взгляд, для взрослых, девственность – это недостаток…

У Лидки много связей, и я решил обратиться к ней – вдруг кто-нибудь из депутатов захочет помочь.
Хотя бы из пиаровских соображений.
Вопрос это спорный – целесообразность таких поступков.
Для идеалистов.
Я же, без сомнений, готов воспользоваться недобрыми качествами людей, на доброе дело.

Ее телефон у меня был, и мы договорились о встрече.
Об одном я забыл – Лидка, кроме всего прочего, как и все идиоты, являлась законченной антисемиткой.

Пропуск мне выдали где-то на задворках Законодательного собрания, в светлой, стеклянностенной пристройке, напоминающей кафешки времен застоя расцвета  «застоя».
После того, как меня ощупали металлоискателем между здоровенных, сталинской закройки, дверей, я оказался в Законодательном собрании.
Глядя на эти двери, я почему-то вспомнил о том, что слышал от кого-то, что законодателей во Франции называют «торговцами «недвижимостью»».

…Честно говоря, я, в отличие от большинства своих современников, не знаю – власть должна быть сильной или слабой?
И однажды, я спросил у Петра Габбеличева:
- Почему все думают, что власть должна быть сильной?
Петр был занят рисованием собственного автопортрета – впрочем, автопортреты не бывают несобственными, если художник не зарывается и не изображает вместо себя Жан-Жака Руссо или победителя олимпиады - для какого-то своего сборника рассказов, а рисунок карандашом требует полной сосредоточенности.
И, все-таки, он ответил:
- Потому, что никто не задумывается о глупости  поговорки: «Сила есть – ума не надо…»
А потом добавил:
- Сильной должна быть не всласть - сильным должен быть  закон.

…Я поднялся на пятый этаж на лифте, и первое, что услышал, постучавшись в дверь Лидкиного кабинета – комнатушки метра четыре квадратных, со столом из ближайшей школы и двумя стульями.
Одним – для нее.
Другим – как я понял – для меня:

- Надеюсь, ты – патриот?! – в ее словах вопроса было, явно, больше чем восклицания.
Вот есть такие люди.
Им и в голову не приходит, что человек может обратиться к ним за советом, с бедой, наконец.
Каждую встречу, они воспринимают, как возможность вербовать своих сторонников.
Наверное, они думают, что весь мир крутится только вокруг них, и остальные люди не могут оказаться сами по себе, а обязательно должны быть «За» или «Против».
В  общем,  не смотря на то, что кабинет Лидки наверняка мыли ежедневно,  в нем продолжало пахнуть своим, а не моим временем.

Конечно, я художник, то есть человек такой профессии, что от меня можно было ждать чего угодно. Например, продажи Родины Североамериканским соединенным штатам или Южной Корее.
Что поделаешь – космополит.
Хотя смысл этого слова, мне, лишь совсем недавно, объяснил Ваня Головатов.
На какой-то читательской конференции, ему задали вопрос:
- Вы, что, космополит?
- Да, – ответил Иван, - Во всякой случае на столько, что я вполне могу враждовать с дураками любой национальности.

Разумеется, все Лидкины выкрутасы я понимал, и, потому, скромно потупившись в пол, ответил:
- Еще какой…

На самом деле, я терпеть не могу политических патриотов: если люди профессионально занимаются любовью к Родине или еще к чему-нибудь, то, похоже, они просто ничего не умеют делать.
Кстати, в районе Тверской у нас две организации, профессионально занимающиеся любовью.

- Тогда ты понимаешь, что евреи поработили страну!
- Не понимаю,  - ответил я, - Меня, лично, никто не порабощал.
Может, мы с Лидкой живем в разных странах, а, может она, как и еще очень многие у нас в стране, просто дура, занимающая место, которое должен занимать умный человек.
- Андрей, ты, что же, думаешь, что евреи могут понять Россию? - ее вопрошания становились уныло однообразными, как всякий национализм.
На этом, я закрыл дверь Лидкиного кабинета.
Бесполезно было говорить с взбесившимся экспертом по макрополитике о беде никому не знакомой девчонки, а спорить с нацистом – все равно, что учить бешеную собаку астрономии.

Ушел я из Государственной Думы так и не присев ни на один из стульев, находившихся в желудке Нижней палаты законодательного собрания.
Хотя, как налогоплательщик, вполне имел право проверить то, на сколько мягкие места приготовлены для законодателей.
Единственное о чем я пожалел, так это о том, что не заглянул в буфет.
Буфет – лицо любой власти.

Я вышел на свежий воздух, потом спустился в метро, а через час позвонил Петру Габбеличеву и спросил:
- Как ты думаешь? Евреи могут понять Россию?
Удивить вопросом Петра трудно:
- Вряд ли, - ответил Петр, - Да и какая разница?
- Тебя, что, это не интересует? – так, как меня самого это не интересовало, то, подспудно, я надеялся услышать человека, интересующегося этим.
- Нет.
- С каких это пор?
- С тех пор, как я увидел, что понять Россию не могут русские…

- А как ты думаешь, патриотизм нужно воспитывать? -  после общения с экспертом по макрополитике, мне захотелось довести процесс отмывания от нечистот до конца.
- Я думаю, что нужно воспитывать не патриотизм, а разум…

- …Ты,  кстати,  где был? – спросил Петр.
- В Госдуме, - ответил я, устало вздохнув, словно ходить в Госдуму для меня ежедневное и поднадоевшее занятие.
Да и то, от одного похода туда, тоски столько, сколько от десяти походов на мюзикл «Чикаго».
Петр тоже вздохнул и сказал:
- Как это я сразу не догадался…

- …А ты чем занимаешься? – спросил я.
- Ничем. Сегодня ходил в банк. Бесполезно.
- Банк? Это там, где деньги сильнее обстоятельств?
- Нет. Это там, где деньги и обстоятельства – это одно и тоже…
         


              Художник Петр Габбеличев

…Как-то раз мне пришлось писать целую серию картин для офиса одной строительной фирмы.
Там давно уже сменился собственник, и вряд ли  кто-нибудь помнит меня, но я все-таки решил попробовать попросить деньги на лечение Олеси у них.
Живя, в общем-то, старой стране, я, как и многие, предавался новым иллюзиям.
Шел за деньгами к бизнесменам. То есть хотел перевернуть мир в его самом основании. Изменить формулу: бизнесменам – деньги, поэтам – иллюзии …

Я приехал в Крылатское, в то место, где стоял старый офис.
Теперь там все оказалось другим.
Это меня никогда не удивляет.
Меня удивляет, когда все остается прежним.

Вместо одноэтажного, кирпичного дома, прошедшего сквозь косметический ремонт, стояло новое трехэтажное здание с цветными стелами и коваными решетками на окнах, охраной в униформе и без, и множеством больших иномарок во дворе.
Только мои картины на первом этаже нового офиса остались старыми.

…Как-то, мой сын, адвокат, сказал мне:
- Папа, ты никогда не станешь дорогим художником.
- Почему? – спросил я.
- Нет смысла делать тебя таким.
- Почему?
- Потому, что, куда ни придешь – везде твои картины.
Для дорогого художника, ты слишком много работаешь.
Слишком много пишешь картин.

Я так и не понял – хорошо это, или плохо.
Когда кто-то говорит так, что я не понимаю – я не понимаю: это он очень умный, или я слишком глуп…

А картин, я действительно написал очень много, но еще больше картин я не написал.
И, наверное, уже не напишу никогда – времени не хватит.

…То, по скольким телефонам, городским и внутренним, мне пришлось звонить, другого человека привело бы в уныние, но я стойко переговорил по всем телефонам, и, наконец, мне разрешили пройти в кабинет главного менеджера по связям с общественностью.
Там меня встретила страшная, жирная, уродливая, наглая баба, говорившая на шести языках, водившая «Крайслер» и имевшая в подчинении три сотни сотрудников.
Первым делом, она заявила мне:
- Я всего добилась сама, ни у кого ничего не выпрашивая!
Я женщина третьего тысячелетия! - и мне ничего не оставалось, как подумать о том, что если все женщины третьего тысячелетия окажутся такими уродливыми и крикливыми, то хорошо, что большую часть этого самого тысячелетия, я проведу в гробу.

Разумеется, ничего этого я не сказал.
Я просто, и довольно смиренно, изложил свою просьбу
- Наркоманка? – спросила «женщина третьего тысячелетия», которой все было ясно и без моих пояснений.
Дуракам, вообще, всегда все ясно.
Потому, что дураки видят только то, что им понятно.
- Да, какая она наркоманка? Просто не повезло хорошей девчонке, -  проговорил я довольно вяло, ощущая сухость во рту, уже понимая, что здесь я ничего не добьюсь.
Но то, что произошло после этого, поразило даже меня:
- И вы смеете обращаться ко мне!
Да я вас, наркоманов, ненавижу!
И вы явились сюда!
Наглец!

Мне стало ясно, что из всех умений, эта женщина обладает, по крайней мере, одним – умением выстраивать восклицательные знаки, как солдат на плацу.
Даже ее осуждающие меня глаза излучали эти знаки.
Вернее, выстреливали их, как из пулемета.
При этом, она демонстрировала такой бледный словарный запас, что мое мнение о третьем тысячелетии как-то демаксимизировалось.

Вот бывает же так - послушаешь, как тебя ругают, и начинаешь себя уважать.

Неизвестно, сколько бы она орала еще, но я тихо – простейший способ поставить в тупик любого крикуна, это заставить его во что-то вслушаться -  сказал:
- Совершенно согласен с вами, - и этим не только остановил поток толи слов, толи знаков, но и вынудил тетку открыть рот – наверное, кроме всего прочего, она совсем не ожидала моего согласия с ней.
И тогда я вежливо схамил.
Вежливость – интеллигентнейшее оружие против любого хамства.
Кроме того, это было единственное, что мне оставалось делать.
Я сказал:
- Никогда не спорю с женщинами возраста расцвета заката.

Дама примолкла, но я заметил, что рот у нее не закрывается.
Тогда я ушел.
Зачем прерывать женщину, которая молчит…

…У меня оставался последний шанс - давнее знакомство с одним недавним замминистром.
Так я думал, забыв о том, что шансов всегда больше, чем мы видим.

Пока я ехал к Андрею Каверину, позвонила Галкина.
Я, как раз находился в метро, и почти ничего не расслышал из того, что на мой  мобильник говорила Галя. Уже потом, выйдя из метро «Студенческая», я сам перезвонил к ней:
- Что случилось, милая?
- Случилось не у меня, а у вас, - я всегда поражался женской интуиции, и меня, в этом вопросе, может извинить только то, что мужской интуиции, я поражался тоже.

- Есть проблемы, но мы их решаем, - что я еще мог сказать женщине, с которой меня связывают близкие отношения о женщине, с которой меня ничего не связывает.
           - Петя, ты ведь знаешь, что я купила новую машину и новый компьютер, - голос Гали звучал почти обычно, но в нем появилось что-то новое для меня.
          Возможно, такой Галю слышали только ее родители – Галкина, словно извинялась, и мне очень сильно захотелось сказать ей за это: «Спасибо.»
Так бывает – обнаруживаешь новые черты в своих близких, тогда, когда этого не ждешь.
- Знаю, милая.
- В общем, у меня есть всего две тысячи.
- К чему ты это?
- Я хочу отдать их вам.
- Откуда ты знаешь, что мы ищем деньги?
- Женщину искать тебе не зачем.
У тебя есть я.
- У меня есть ты – это подарок от судьбы, - я говорил правду, и мне было легко это делать. В кои веки приходилось разговаривать с нормальным человеком, и я разговаривал, словно соскучившись по нормальности:
- Но, причем здесь деньги?
- Если мужчина не ищет женщину, он ищет деньги…

…В подъезде у Каверина было темновато, но тень человека, поднимавшегося впереди меня, я все-таки заметил, хотя и не придал этому никакого значения.
Это была тень толи ребенка, толи девушки не очень высокого роста.
Я всегда поднимаюсь по лестнице довольно быстро, и потому у дверей Андрея мы сошлись почти одновременно, и меня слегка удивило то, что на кнопку звонка давила Маринка – продавец художественного Салона-на-Киевской.
Мы были знакомы, и довольно давно.
- Привет.
- Привет, - это оказалось единственным, что мы успели сказать друг другу, когда Каверин открыл нам дверь.
Кажется, появлению Маринки, Андрей удивился не меньше меня, и Маринка это заметила:
- Не пугайтесь, - проговорила она, - Я принесла вам немного  денег.
Извините, но это все, что у меня есть.
Но, может вам и это пригодится.
Я знаю, что вам сейчас нужны деньги…
…Мальчики, не переживайте.
Сострадание только начинается в квартире, а заканчивается аж в бесконечности.

- Сострадание очеловечивает грехи, - вздохнул Андрей.
- Но не делает их менее омерзительными, - ответил я.
- Мальчики, вы такие умные, что рядом с вами мне не стыдно быть дурой, - Маринка положила на столик в прихожей тысячу долларов, вильнула попкой и исчезла.

Ее умение и появляться, и исчезать в момент, который она выбирает сама, мне стало известно случайно.
Случайно.
Как и все остальное, что известно мне в этой жизни.
Если отнестись к своим знаниям серьезно, а не сваливать их на господа Бога или школу с институтом – то ни к какому другому выводу придти не возможно.

Впрочем, Каверину, все Маринкины умения известны, кажется, не случайно, а точно.
 
Откуда Маринка узнала о наших проблемах, я не знал, но знал, что в Каверина она влюблена.
Потому, я выразительно посмотрел на Андрея, и меня удивило то, что Андрей точно так же посмотрел на меня…

Ни я, ни он, даже не успели сказать Маринке спасибо…

…Мы бы еще о чем-нибудь подумали, но позвонил Ваня Головатов, и сказал, что привезет две с половиной тысячи.
Больше он ничего не сказал, но с Иваном, каждый из нас был знаком давно, и ни я, ни Андрей не удивились…

               

               Художник Григорий Керчин

…С утра я на «Лендровере» отвез Василия к Олесе, потом ездил по разным знакомым – искал деньги, но ничего не нашел, а часам к четырем заехал к Андрею Каверину.
Петя Габбеличев сидел у Андрея, и по виду обоих было ясно, что денег нет.

Мы собрались все вместе, как пионеры на сбор металлолома, толком не знающие, что делать и к чему должны привести наши усилия.
Только подспудная надежда на то, что то, что мы делаем правильно, заставляла каждого из нас, самому становиться вожатым.

- Как девчонка? – спросил Андрей.
- По комнате ходит. Похудела. Побледнела, - я не очень внимательно рассматривал Олесю, просто потому, что от взглядов на нее, мне становилось как-то не по себе, и говорил о том, что сразу бросалось в глаза.
В конце концов, приходилось смотреть на человека, идущего в последний путь.

Я, как и всякий нормальный человек, тяжело переношу человеческую боль.

В общем, дело было плохо.
Это знают все – интеллигенция в России бедная.
И потому, слава Богу, что ее в России нет.
А вот этого – почти никто в России не знает…

Каждый из нас не такой уж бедный человек, во всяком случае, по сравнению с врачами или учителями.
Но для борьбы со СПИДом нужны такие деньги, каких ни у кого из нас не было.
Да и быть не могло.
На «черный день» у Петра была тысяча, у Андрея –  тысяча пятьсот.

- Есть еще один вариант, - сказал Петр, - Как-то у меня было одно не большое дело с неким Ионовым.
Он теперь заместитель областного министра по средствам массовой информации.
Когда-то, он говорил мне, что я могу обращаться к нему в любое время и по любому вопросу.
- Попробуй, позвони, - в словах Андрея уверенности почему-то не звучало, но у нас не было другого выхода.
Конечно, сам заместитель министра денег дать не мог, но он мог бы помочь обратиться к газетам и областному радио.
Телефон замминистра был в «Желтых страницах», - самой полезной из всех ненужных книг.

Петр набрал номер – видимо зам областного министра, человек не удосуженный секретаршей, или Петру просто повезло – на противоположенном конце провода оказался сам заместитель.
Или не повезло.
Во всяком случае, Петр успел только поздороваться и представиться. Сказать, что у одного человека возникла проблема со здоровьем.
А потом опустил голову.
- Что случилось? – спросил я.
- Он бросил трубку.
- Бросил трубку? – к хамству нам не привыкать.
Не привыкать, даже к тому, что само хамство к себе привыкло.
- Разговаривать не захотел…

Почему-то, мне стало неловко.
 Не за Петра.
За замминистра.

Что грех таить – мы, россияне, всегда ненавидели тех, кому хорошо.
Зато - сострадали тем, кому плохо.
Наши чиновники не способны на сострадание даже к больным.
Может, наши чиновники просто не россияне?..

Я не сказал этого, но спросил:
- Этот Ионов, он давно заместитель министра?
- Месяца полтора.
- Ну, что же. Объективная мера прохвостничества человека – это время, за которое человек, получивший власть, становится сволочью…

…Потом, через несколько дней, я рассказал об этом, в общем-то мелком эпизоде, Ване Головатову, и Иван ответил мне так, словно вопрос был для него очевидным:
- Как каждый нормальный человек, Петр сожалеет о том, что нормальный человек – не каждый…

…А тогда, когда Петр только опустил трубку телефона - я понял, что мне нужно делать.
И почему-то был уверен в то, что в последствии не пожалею о том, что сделаю.
Больше того, я не сомневался в том, что, не смотря на то, что речь шла о потере наследственной вещи, мои предки не осудили бы меня…

…Уже несколько лет, один, совсем не бедный человек – когда-то, мы с ним учились в школе, только он ходил в третий класс, когда я, уже в пятый – время от времени заводит разговор о моем «Ленд-ровере».

- …Помнишь, ты хотел купить мой «Ленд-ровер»? – телефон этого человека был в моей записной книжке.
- Помню.
- Сколько дашь?
- Двадцать.
- Когда-то ты был готов дать за него тридцать.
- Теперь, только двадцать.
- Почему?
- Потому, что я чувствую, что ты торопишься…

Я думал всего несколько секунд:
- Можешь забрать его сегодня.
Документы оформим завтра.
Завтра же мне будут нужны и деньги.
- Завтра, ты получишь только десять.
- А остальные?
- Когда я обкатаю машину, проверю и все такое.
- И сколько тебе нужно будет времени, для того, чтобы ее обкатать?
- Ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы убедиться в том, что ты отдашь его за пятнадцать.
- Хорошо. Забирай его за пятнадцать завтра.
 Но, знай, что ты хуже, чем я о тебе думал.
- Это ты, Гриша, знай, что ошибаешься в людях, когда думаешь, о них слишком хорошо.
- И ты знай, что ошибаешься в людях, когда судишь об их поступках по своим…

Потом я сказал Петру:
- Если бы я только знал, что он такая сволочь,.. – но Петр перебил меня:
- Ты знал об этом всегда…

- Жалко, - вздохнул я.
- Знаешь, о чем ты жалеешь?
- О чем?
- О том, что на хороших людях, люди не заканчиваются…



Художник Василий Никитин

Я сидел  на стуле, а рядом со мной, на диване, умирала девушка.
Умирала, по моей вине.

В нашей с Олесей судьбе не нужно было выбирать виноватых.
Этот выбор сделал я. И выбор этот не подлежал пересмотру, и не подчинялся сроку давности.
И не мог быть подвергнут оправданию.
А точки, которые ставил в своей жизни я, рано или поздно должны были превратиться в крест.

Свой приговор я получил у врача районной поликлиники, того, который осматривал Олесю.

- Сколько осталось до развязки? – спросил я.
- Если не начать лечить прямо сейчас – недели две-три.
- А если начать лечить?
- Немного больше.
- На сколько – немного?
- На столько, на сколько у вас хватит денег.

- А потом, для вас, молодой человек, начнется другая жизнь, - сказал врач, прощаясь в коридоре. И я ответил, когда врач уже ушел:
- Хорошо, что я заранее не знаю, какая жизнь хуже.

На тот свет, я вынужден был собираться не после смерти, а после жизни…

…Бледная, прозрачная, как свеча под горящим фитилем, с кругами под глазами, цвета кадмия,  смешанного с ультрамарином в равных пропорциях, похудевшая, Олеся смотрела на меня:
- Ты будешь меня любить?
- Да.
- Долго?
- Долго.
- Сколько?
- Неделю, - едва не сказал я. Мысли путались и не отвечали за слова. Но слова нашлись:
-  До конца наших дней.
- Значит, одну неделю…

…Того, что происходило в квартире Андрея Каверина, я не знал, и, потому, глядя на ворох рецептов, оставленных врачом, не видел никакого пути.
Уже потом, вспоминая этот момент, я подумал, что идеи кого-нибудь ограбить, мне в голову не пришло.
А потом позвонил Каверин:
- Деньги есть.
И еще будут.
Еду к вам на такси, так, что приеду скоро. А ты, пока, подготовь все рецепты, и снова пригласи врача…

Я выслушал Андрея молча, и как-то, не обратил внимания, что «на такси», а не на машине Гриши Керчина.
Я даже не понял, о каких деньгах говорил мне Каверин.
Жизнь для меня, не будет стоить ни рубля, если не с кем станет ее потерять…

…Уходя, доктор сделал Олесе укол снотворного.
- Это поможет? – спросил я, и доктор ответил:
- Ей – нет.
Вам – да.

Доктор думал, что мне еще что-то может помочь.
Не по глупости – он просто не знал нашей истории…

…Своей смерти не боится только сумасшедший.
Наверное, я постепенно теряю разум.

Привыкнуть можно только к собственной смерти.
И, хотя в одиночестве умирает каждый – мы с Олесей умирали вместе.
Не смотря на то, что я знал, что пока остаюсь в живых.
Судьба наказывала меня жизнью потому, что спасения оттого, что в ее смерти, повинна моя глупая жизнь, у меня не было.
Возмездие преследует всех виновных, но кара слишком часто достается невинным, для того чтобы считать судьбу справедливой.
Мы с Олесей разделили судьбу: я взял себе вину, а ей досталось наказание.

Я,  даже, не мог об этом забыть, потому, что об этом знали все мои друзья.

Не то,  чтобы мои мысли путались – я просто не мог собрать их вместе.
Наверное, к невнезапной смерти любимого  человека не  бывает готов никто.
Не бывает готов никто.

Люди лгут языком – я думал молча…

…Постепенно до  меня дошло, что Каверин едет к нам.
Мысль о том, что он везет нам с Олесей надежду, как-то не сразу сформировалась во мне – наверное, даже для надежды необходимо время для созревания.

Оставаться один на один со спящей Олесей, я не хотел, может, просто испугался, и вышел из квартиры, навстречу Андрею.
На лестничной клетке мне встретился сосед Олеси по подъезду, совершенно не знакомый мне человек.
Мы очень вежливо поздоровались и разошлись в разные стороны: он поднимался по лестнице вверх, я – опускался вниз.
Здороваясь, сосед улыбнулся мне.
Без всякого повода.
Просто так.
В кредит.
И, даже, кажется,  приподнял шляпу.
 
Ему и в голову не пришла мысль о том, что он только что поздоровался с убийцей.
Эта мысль пришла в мою голову.
Не в первый раз, но сейчас с особенной отчетливостью.
Словно написанная черным по белому, но не моей, а чьей-то другой, не знакомой мне, рукой…



               Художник Андрей Каверин

…Не задавая никаких вопросов, три тысячи долларов  дал какой-то постоянный заказчик Петра.
Еще три – капитан дальнего плаванья.
И тоже – не задавая вопросов.

Звонили мы и одному живому классику.
Тому, что до сих пор таскает не себе свою полуизносившуюся известность, забывая учинить ей ремонт.
Наверное, он будет делать это до тех пор, пока не износит ее до дыр, сквозь которые станет видно его беспомощное тело.
Секретарша классика выслушала и ответила нам, что тот занят сегодня, завтра и послезавтра – на этом общение прекратилось.

В общем, всего мы собрали около двадцати пяти тысяч долларов.  Этого должно было хватить, по крайней мере, на год – ерунда для вечности.
Вечность - для живущих.
Время – это вообще, явление только для тех, кто понимает, что рано или поздно - всему приходит конец…

…Первую половину этого года, почти всю осень и зиму,  Олеся провела в больнице.
Когда родители и родственники собирали ее в больницу, Олеся попросила взять с собой потертого плюшевого медведя – первую свою игрушку, которую она помнила.
И я подумал о том, что вещи слишком долговечны для людей.
Это не значит, что я не верил в выздоровление.
Это значит, что я знал, что выздоровления нет.

Мы боролись не за вечность – время, конец которого не виден.
Мы боролись за то, чтобы видимый конец времени оказался как можно дальше.

Время – это правда смертных…

…И это хорошо, что ни Олеся, ни ее родственники так и не узнали, как именно мы – я, Петр и Григорий устраивали Олесю в больницу.
Хотя все было довольно просто.
Первый врач, врач районной больницы, напуганный словом СПИД, попросту отказался принимать Олесю.
И никто из нас не осудил его – просто о СПИДе этот врач знал приблизительно, а о смерти – точно.

Это ложь, что врачи знают все о болезнях.
Они даже о здоровье почти ничего не знают.

Тогда же, мне пришла в голову мысль, которую я не звал, и, единственное, что извиняло эту мысль, было то, что эта мысли пришла мне именно тогда:
- Жизнь – это просто борьба со смертью.

После встречи со вторым врачом, врачом, не стану говорить, какой по номеру общегородской больницы - у нас с Петром возник такой разговор.
Не получился, а именно, возник:
- Глупо не любить жадность врача, - сказал Петр, - Терпим же мы жадность остальных людей.
- Но, врачи имеют дело с людьми, - толи ответил, толи возразил я.
- А остальные – что? Имеют дело с инопланетянами?
- Врачи имеют дело с больными.
- Остальные – имеют дело с пока здоровыми.

А все вышло на столько откровенно, что не по себе стало всем, даже тому врачу, что сказал:
- Давайте деньги мне, а я сам стану покупать те лекарства, которые будут нужны, - и спрятал глаза на своем лице.
Видимо, он еще не научился лицемерить с самим собой, и ему сложно было лицемерить с другими.
- Почему вы так на меня смотрите? – едва не взвизгивая, зафальцетил доктор. На это Петр совершенно спокойно и беззлобно ответил, пожав плечами:
- Вы сами знаете – почему?

-  Почему? – это уже совсем из другого нашего с Петром разговора, но припомнилось отчего-то.
Несколько месяцев спустя.
- Потому, что честное не всегда совпадает с выгодным.
И, оттого, подлость всегда найдет себе лазейку.

- Кажется, Петя, - вздохнул в очередной раз я, - Этот врач еще не научился поступать подло.
- Все равно, он плохой человек, - ответил Петр, - Хороший человек тот, кто не делает подлостей, даже зная, как они делаются.

А потом появился третий врач. В клинике Первого медицинского.
Он просто спросил:
- Когда привезете больную? – и у меня вырвалось:
- Спасибо.
- Пока не за что.
И помните – мы не всемогущи.
В могущество врачей верят только больные.
- Мы привезем все необходимые лекарства.
- Главным лекарством в медицине является сам больной, - улыбнулся доктор.
- Мы вам верим, - сказал я, не знаю – зачем, - Наверное, вы – хороший врач.
И доктор снова улыбнулся:
- Хороший врач спасает или от болезни, или от плохого лечения.

Когда мы вышли на улицу, я сказал Петру:
- Почему-то, я доверяю этому доктору.
- Я тоже, - ответил Петр.
- А доверие – это хорошо? – вышло, что в последний момент, мое утверждение непроизвольно превратилось в вопрос.
- Все зависит от того – это метод или принцип… 

             
            Художник Григорий Керчин

Зима оказалась удачной.
Холодной.
Безвирусной.

…СПИД – это когда одна большая болезнь прячется за многими маленькими болезнями.
Потому, для нас были опасны все вирусы, микробы и прочие бактерии – я даже не заметил того, как, думая об Олесе, я стал говорить себе: «Мы…»

Ничто так не привязывает человека к человеку, как болезнь. Здесь, только ложь может быть конкурентом болезни…

Правда, слаб человек.
Во всяком случае, такой человек, как я.
Я говорю только о себе.
И не о себе – тоже…

…И иногда, мне приходит в голову простая мысль: зачем мы всем этим занимаемся?
Почему переживаем?
Ведь, в конце концов, Олеся – совершенно посторонняя нам девушка.
Одна из многих миллионов.
Попавшая в беду не по нашей вине – правда, по вине нашего друга – а просто потому, что ее любовь очень плохо размышляла…

…В нашем отделении Союза художников мне нужно было продлить удостоверение Члена союза, заплатить какие-то взносы, да и просто потолкаться не помешало.
На несчастье, а может на удачу, все четыре комнаты на улице Академика Орбели оказались пустыми, а на месте секретаря сидела Галкина.
Как всегда бессмысленная и красивая, только изменившая прическу – теперь ее волосы оказались заколоты сверху в какой-то художественный узел, а на лбу появился завиток.
И еще одно новшество – она надела очки, в очень симпатичной, наверное, модной и дорогой оправе.

С давних пор я не разговариваю с ней.
С недавних пор, с тогда, как я узнал, что Галя стала близка с моим другом Петром Габбеличевым – я не разговариваю с ней умышленно. А так, как Галкина уже давно не высказывала ни малейшего желания общаться со мной – хранить взаимное молчание, нам оказалось легко.
Но тут, меня словно прорвало:
- Скажи, с тобой можно поговорить откровенно? – спросил я, одинаково готовый и к тому, что «можно», и к тому, что «нельзя».
Она подняла на меня глаза.
Сняла очки.
Видя мое легкое недоумение, улыбнувшись, сказала:
- В них нет диоптрий…

- …С тобой можно поговорить откровенно? – повторил свой вопрос я.
- А что ты делал все то время, пока был моим мужем?..

…Поженились мы с Галей, когда я был совсем молодым художником, а она училась на третьем курсе Архитектурного института.
Развелись через четыре года, не перейдя первой критической для брака черты – пять лет.
Совсем не из-за того, что до меня стали доходить слухи о ее неверности.
- Почему вы расстаетесь со своей женой так легко? – спросила меня судья во время развода.
- Потому, что меня перестало интересовать – верна она мне или нет…

Я редко вспоминал об этом, потому, что все то, казалось событием из какой-то иной жизни.
И не встречались мы вот так – один на один – почти никогда, хотя о том, что она снова вышла замуж, я слышал.
В конце концов, мы оба бродили по одному полю, и рано или поздно, о каждом из нас становилось известно каждому.
И кого это касалось.
И кого – нет…
 
Однажды, проходя по какому-то коридору мне навстречу, Галя мельком спросила:
- Познакомить тебя с моим новым мужем. Он секретарь райкома по идеологии?
Я, в тот момент, ничего не ответил потому, что мне показалось, что знакомство с новым мужем своей бывшей жены, это доведение супружества до шизофрении…

- …Ты хоть помнишь о том, что мы были мужем и женой? – спросила Галя.
- Нет.
- Это хорошо.
Плохая память – лучшее снотворное, - сказала она, а я довольно вяло поддакнул:
- Безразличие к воспоминаниям – первый шаг к идеальной жизни.

О том, что это утверждение верно только для идиотов, я не добавил…

…Самая освоенная всеми нами, россиянами, работа – это говорить ни о чем, но Галя сразу остановила меня:
- Бери стул. Садись.
Ты хотел поговорить о чем-то откровенно?
- Ты ведь знаешь, что мы пытаемся помочь одной девушке, подруге Васи Никитина.
Галя не ответила, а просто кивнула.
Потом посмотрела мне в глаза и проговорила:
- Я не знаю, о чем ты хотел спросить, но я знаю, какие слова ты хотел бы услышать…

- …О чем ты говоришь? – все произошло так быстро, что я не успел понять: удивился я ее словам или нет.
- Я говорю о том, что ты думаешь, даже если об этом ты пока не догадываешься…

…Дальше я слушал свою бывшую жену молча.
Лишь однажды, когда Галя упомянула Васю Никитина, я вставил фразу:
- Конечно, бросили мы друга одного в психушке, - и она оборвала меня:
- Одиночество существует для того, чтобы человек понял – он такой же, как все, или – нет?

Больше я не прерывал Галкину, и потом был благодарен себе за это…
- …Ни ты, ни я не верим в то, что многие болтают в прессе и нет, будто сейчас кто-то старается сделать нас, россиян, рвачами, подлецами, и прочими дебилами, способными за тридцать серебряников продать родную мать.
И мы оба отлично понимаем, что такими нас делали очень долго – а родителей и без серебряников продавали.
Просто сейчас перестали говорить о том, что все люди хорошие.
И хотим мы этого или нет, мы видим то - какие мы есть на самом деле.
Телевидение, радио, книжонки на развалах, бульварные газеты здесь ни при чем.
На самом деле, все это ничьего сознания не формирует, а просто отражает то сознание, которое зрело семьдесят лет.
И теперь, не зависимо от того, нравится нам это или нет, подлость, рвачество, жадность существуют. Тем более сейчас, когда проявлять такие качества и легче, и безопасней, а, главное, выгодней – подлости, которые делают многие, это уже не подлости, а форма существования, - моя бывшая жена  говорила не громко, и чем тише она произносила слова, тем внимательней я ее слушал:
- …Но все дело в том, что все это не может нравиться всем.
Не может приниматься всеми, - Галя на мгновение остановилась, закурила сигарету, и сделала это так быстро – а может, просто я задумался - и не успел протянуть ей зажигалку:
- …Все мои рассуждения не такие уж и общие, как может показаться на первый взгляд.
Вы ведь не девчонку спасаете – всех попавших в беду девчонок не спасешь.
Но вы делаете все бескорыстно, значит, вы себе и другим доказываете, что можно жить по-иному.
Без зависти, жадности, корысти.
И многие, глядя на вас, начинают завидовать не себе, а вам.
Когда люди видят то, какие вы, они начинают надеяться на то, что сами они и сами – почти такие же…

- …И болезнь девушки, это не причина, по которой вы поступаете так.
Это только повод для вас поступать так, как вы считаете нужным.
Не случайно, больных на Руси всегда называли убогими – находящимися у Бога на особом учете, - в этот момент Галкина заметила мой удивленный взгляд и добавила:
- Если бы не было Змея, кто бы сейчас знал о Святом Георгии…

- …Знаешь, Гриша, в какой-то степени, вы спасаете эпоху.
- Ну, это ты, Галя, чересчур, - я вздохнул и закурил тоже, не обращая внимания на то, что на стене, прямо у меня над головой, висела табличка: «Не курить!» Впрочем, у Гали эта табличка была перед глазами. Потом добавил.
Просто так:
- И людям, и эпохам свойственно переоценивать значение собственных событий.

- Не всем, - проговорила Галя, - Иногда, людям свойственно искажать поступки других людей на свой взгляд. И эпоха реагирует по-своему.
Уже появились слухи о том, что девушка завещала вам свою квартиру.
И здесь, тоже, удивляться нечему.
Для того, чтобы говорить о людях хорошо, нужно самому быть хорошим человеком.
А на это, не у всех хватает сил, - после этого, Галя  ненадолго замолчала:
- Клевета – это единоборство подлецов.

Потом, без всякого перехода, она проговорила:
- Спасибо тебе.
- За что? – подрастерялся я. Благодарность – это то, что я ожидал от своей бывшей жены, меньше всего.

…Впрочем, бывшие жены удивляют не одного меня.
Как-то Петр Габбеличев, разводившийся трижды, на вопрос о том, как ему удается поддерживать нормальные отношения с бывшими женами, ответил:
- Просто хочется сохранить в себе способность удивляться женской логике.
Это форма борьбы со старостью…

…В конце концов, спасали мы Олесю, а не Галю.
- …За что - спасибо? – спросил я.
- За то, что не рассказал Петру о том, что мы были женаты.
У нас с Петей могли возникнуть проблемы.

- …Кстати, разницу в деньгах за машину, твой покупатель тебе вернет. На то, чтобы наказать мерзавца, у меня связей хватит, - неожиданно для меня добавила Галя, - Ты, ведь, продал машину.
- Ты и об этом знаешь?
- Я многое знаю.
- Ты слишком много знаешь обо мне.
- То, что он вернет тебе разницу, говорит только о том, что знаний никогда не бываеет слишком много…

«Вот тебе и на, - подивился я неожиданному и извилистому ходу мысли моей бывшей жены, - А еще говорят, что то, что хочет сказать женщина – то хочет сказать Бог».
И не просто подумал, а даже, при встрече, спросил у Вани Головатова – правда ли это?
Иван посмотрел на меня, при этом, в его взгляде сквозило некое сожаление – так смотрят на детей-Даунов и Даунов-взрослых -  и ответил:
- По-моему, Бог приходит в ужас, когда узнает о том, что мы так о Нем думаем.

Не то, чтобы Иван Головатов был большим специалистом по Богу, чем остальные мои знакомые, просто, когда все, кому не лень и кому лень – тоже, рассуждали о Всевышнем по любому поводу, он молчал.
А молчащему, как правило, есть, что сказать…

…Но Гале я рассказал не о Боге, а о себе:
- Я просто спас нашу с Петром дружбу.
- Почему? – Галя вновь надела очки, и опять смотрела на меня сквозь бездиоптриотические стекла.
- Потому, что нужно уметь защищать близких тебе людей от своего прошлого…

…Наш разговор получился довольно неожиданным для меня.
Во всяком случае, я взглянул на свою бывшую жену по-другому, понял, почему мой друг Петр Габбеличев чувствует себя хорошо, общаясь с Галкиной, которую мы все считали беспробудной дурой.
А ее последние слова подтвердили, смутно родившееся у меня предположение о том, что, за то время пока я жил с Галей и пока не жил - я ничего в ней не понял:
- Ну что же – жизнь нужно прожить так, чтобы в конце жизни, твои поступки казались тебе такими же правильными, как и в то время, когда ты их совершал.

Уже у дверей я услышал слова бывшей своей Гали:
- Знаешь, почему мы разошлись?
- Почему? – довольно глупо переспросил я. Словно, для того, чтобы разойтись нужно больше причин, чем для того, чтобы не расходиться.
- Гриша, ты очень хороший человек, и всегда поступаешь правильно.
Но, ты не совершил ни одного безрассудного поступка.
Ты ни разу не поступил как сумасшедший.
- То, что я на тебе женился – разумеется, не в счет?..
 
      
             Художник Петр Габбеличев

Не знаю, есть ли в каждой фантазии доля истины, но в каждой правде, часть фантазии есть обязательно…

«…Всю зиму я работал очень мало.
Не потому, что не было идей.
Просто работа у меня такая, что требует покоя для моей бессмертной души, а не смятения этой самой непонятной и частоупоминаемой субстанции.
О которой одни говорят, что она точно есть, а другие, что ее точно нет.
И это не научный спор, и, даже, не теологический.
Это спор желаний.
Желаний обременять свое тело, и желаний не обременять.

Для  бессмертия души у нас много слов.
Слов.
Не удивительно, что и те, кто верит в существование души, и кто, нет - используют это словесное многообразие, как неопровержимый аргумент в свою пользу.

Но иногда, так хочется свести все к простому разуму.
Да что-то не всегда получается.
И как-то, постепенно, я привык к тому, что, просыпаясь, я первым делом думал о том, как дела у Олеси, и, засыпая, думал о ней тоже.
Почему?
Если бы любой из нас отошел в сторону, то после того, как много мы уже сделали для посторонней нам девушки, никто не осудил бы нас.
Да и сами себя, мы бы не осудили...

…Обо всем этом я думал, возвращаясь из больницы, стоя в очереди на автолайн на площади у Киевского вокзала.
Очередь была не большой и не шумной, и в ней не оказалось ни одного знакомого человека – так, что я спокойно мог не обращать ни на кого внимания, рассчитывая, на то, что никто не обратит внимания на меня.

Автолайны, возящие пассажиров в наше Примосковье, это большие светлые полу-атобусы вмещающие кучу народа.
И того  хвостика очереди, с которым я стоял на остановке, не хватило для того, чтобы заполнить салон. В таких случаях, шофер не отправляется сразу, а дожидается тех пор, пока народу не соберется достаточно много, чтобы рейс окупился.
Днем, когда желающих поехать не много, такое ожидание может продлиться минут двадцать.
Почти столько же, сколько занимает дорога до нашего райцентра.
В принципе, это создает некоторое неудобство, но когда мои дети аргументируют свои редкие приезды ко мне тем, что до меня трудно добираться из-за пробок на дорогах, приходиться отвечать:
- Конечно, на нашей дороге много машин. Потому, что  ваша Москва даже не райцентр.
 
- Москва – цельный субъект федерации, - почему-то вяло дискутируют мои дети.

Я выбрал себе место возле задней двери и приготовился вздремнуть до тех пор, пока народ не соберется. Во время движения, я никогда не сплю, потому, что, однажды задремав, проехал не только свою остановку, но и всю петлю по нашему городу, и проснулся, когда машина вновь подъезжала к Киевскому вокзалу.
Когда я, не помню – к чему, рассказал об этом своему старшему сыну, тот оценил ситуацию:
- Папа, если хорошо спишь – значит, совесть чистая.

И только я прикорнул у окна, как у меня над головой раздался басовитый, явно привычный к употреблению в разнообразных людских собраниях, и одновременно, очень мягкий и глубокий голос:
- Свободно ли место возле вас?
Надо мной возвышался батюшка,  пышноволосый, курчавобородый, одетый длинную, до самого пола, рясу с большими нагрудными карманами.
Я поднял взгляд, и наши с батюшкой глаза встретились.
В этот момент я подумал о том, что за все время, что мы боролись за Олесину жизнь, ни одному из нас не пришло в голову пойти в церковь и помолиться за ее здоровье.
Или мы перезревшие атеисты, или – недозревшие православные…

…Эти мысли были не длинны, но все-таки, заняли некоторое время, а батюшка продолжал смотреть на меня спокойными, не торопящими глазами.
Мне стало неловко за эту задержку, и я немного засуетился:
- Конечно. Присаживайтесь, пожалуйста, - при этом я невольно сдвинулся еще ближе к окну, освобождая место  широкой рясе.
- Не беспокойтесь, - проговорил батюшка, - Я не стесню вас.
Наши взгляды вновь встретились, и я подумал о том, что рядом со мной оказался именно тот человек, которому я мог бы рассказать о своих мыслях.
Могло получиться что-то вроде исповеди, и мой временный спутник, кажется, почувствовал это.
Во всяком случае, его глаза продолжали смотреть на меня:
- Вы хорошо себя чувствуете? – спросил батюшка, и я честно ответил:
- Нет…

- …Я могу быть вам чем-то полезен? – на этот вопрос батюшки, я тоже ответил честно, хотя удобней мне было бы ответить: «Да.»:
- Не знаю…

- …Сколько вам лет?
- Среди старцев, я юноша, - проговорил я.

- Вы веруете в Бога?
Я никогда не знал о том, как отвечать на этот прямой вопрос, и на моем лице, наверное, отразились сомнения, потому, что, грустно улыбнувшись, батюшка проговорил:
- Сомнение – это уже почти действие, - и тогда я задумался, вспомнив Олесю:
«Если Бог есть, то на кого же он смотрит?!» – но тут же вспомнив о том, как Гриша Керчин, без колебаний, отдал свою редкую машину, ради того, чтобы попытаться спасти почти незнакомую девушку, я понял на кого смотрит Бог.
Впрочем, вопросы все равно оставались, и мне пришлось решиться на честность:
- А вы верите в то, что среди нас много по-настоящему верующих?..

- …Ну, хорошо. Я спрошу по-другому: вы верите в то, что являетесь созданием Божьим? – я не был знаком с этим человеком в рясе, но в нем было что-то такое, что располагало к откровенности:
- Когда соглашаюсь с тем, что меня создал Бог, я каждый раз, ощущаю себя предателем по отношению к своим родителям…

- …Мне кажется, - проговорил батюшка после некоторого раздумья, - На вашем жизненном пути встала какая-то трудноразрешимая проблема.
- Жаль, что на этом пути не стоит камня, на котором было бы написано то, что произойдет в том случае, если я пойду прямо, направо или налево, - ответил я.
После этого мы оба замолчали, и лишь когда наш автолайн  проехал Триумфальную арку и выбрался из автомобильной сутолоки Кутузовского проспекта на Можайское шоссе, батюшка проговорил:
- Всегда идите прямо…

      

              Художник Василий Никитин

Тот, кто перестает испытывать удовлетворение, начинает думать, что удовлетворение вообще не возможно…

…Олеся чувствовала себя все лучше и лучше.
Каждое утро я приходил к ней и видел, как постепенно возвращалась розовость ее кожи, болезненный блеск газ сменялся здоровой улыбкой.
Пусть немного грустной, но все-таки, здоровой.
Я часто брал ее руки в свои и чувствовал.
Чувствовал, как руки ее теплели.
Олеся вставала, ходила по палате, а когда снег стал таять, мы начали понемногу выходить на один из балконов.
Главное – у Олеси появились желания.
И каждое ее желание становилось надеждой для меня.
Надеждой на то, что когда-нибудь для меня найдется оправдание.
Не оправдание – искупление…

…Не смотря на то, что золотую осень любили многие великие поэты – люди владеющие словом, как делом, не смотря на то, что осень на Руси всегда была временем всех праздников, свадеб, сытости, наконец – не осень, а весна олицетворяет возрождение.
Юность.
           Может это происходит потому, что юность – это пастбище для целей.

 Мои друзья Григорий, Андрей  и Петр приезжали в больницу почти ежедневно, иногда по одному, иногда – вдвоем, иногда – все трое.
Но между собой мы больше молчали.
Вернее – в основном, молчал я.
Потому, что был виноват и перед ними.
Каждый из них – очень порядочный человек, которому я без сомнения доверил бы все, включая и свое будущее.
И они оказались именно такими, как обещали, а я – нет.
Значит, мы перестали быть равными.

- …Вася, ты чем питаешься? – спросил у меня однажды Петр. Даже тем, что он поинтересовался моей жизнью, Петр оказался выше меня.

Дело в том, что все деньги, собранные на лечение Олеси, мы положили в банк «Авангард» на мой, совместный с Петром, счет.
Это нужно было сделать из моей болезни, о которой совсем не думал – когда любишь другого человека, наверное, забываешь о себе.
И Петр знал, что я не беру со счета ничего, кроме того, что тратилось на лечение Олеси.
- Хлебом, - ответил я.
- Перестань так экономить. Ешь нормально, - Петр сказал это очень просто, но я почувствовал, что такое друг.
Он оказался настоящим другом – человеком, способным думать о тебе, даже тогда, когда ты сам о себе подумать не способен.

- Это деньги Олеси.
- Это ваши деньги.
- А есть ли что-нибудь, - подумал я,  - Чего я единственный хозяин?
И Петр, словно прочитав мои мысли, ответил:
- Да.
- Что? – спросил я, не слишком удивленный словом Петра.
- Доля…

И все-таки, в основном, я молчал при своих друзьях.
А с Олесей мы, естественно, разговаривали постоянно, обо всем.
Кроме болезни.
Хотя, однажды, она, глядя мне прямо в глаза, тихо сказала:
- Болезнь – не такая уж большая неприятность.
Если бы не боль твоих близких…

…Но постепенно я отметил, что большинство разговоров начиналось ее словами: «А помнишь?.. А знаешь, раньше…»
- Почему ты все время вспоминаешь прошлое? – спросил я однажды, и услышал в ответ:
- Потому, что пошлое – это все, что осталось у меня впереди.

После этих слов Олеси, я впервые сделал то, чего не делал даже в детстве - плакал ночью.
Наверное, я достаточно повзрослел для такого поступка…


             Художник Григорий Керчин

Весна – единственное время года, которое у нас в стране наступает не неожиданно.
И как бы зима ни упиралась, ни прятала до поры от солнечных лучей по закоулкам природы свой нерастаивающий, целюлитный, поникший снег, каждый новый день приносил весне очередную бескровную победу тепла над холодом.
Движения - над спячкой.

По весне Олеся оправилась от осеннего кризиса болезни настолько, что трудно было отличить ее от всех остальных, здоровых,  людей.
К этому времени наша просвещенность в вирусологии распространилась так далеко, что мы уже знали, что при серьезном лечении болезнь инкубицируется в человеке, и хотя человек остается носителем вируса СПИДа, но может жить долго,  без особых ограничений.
И, при определенных условиях, женщина, ВИЧ инфицированная, даже способна иметь здорового ребенка.
 
Вначале весны мы все вступали в период оптимизма, забыв о том, что оптимизм – это роскошь дилетантов.

…Цветы для Олеси обычно приносил Петр.
Он у нас главный специалист по девчоночным вкусам.
Но, в палате больной девушки, среди цветов, принесенных моим другом, я, неожиданно для себя, почувствовал, что стал иначе воспринимать ренессанс.
Может, просто, каждый цветок, подаренный женщине – это эпоха возрождения в локальном масштабе.
 
Цветам Олеся радовалась как ребенок, да она и была ребенком.
Правда, научившимся многому.
А это необходимо любому человеку.
И больному, и здоровому.
Человек ведь, даже счастлив может быть, лишь на столько, на сколько он научился быть счастливым…

…Олеся была ребенком.
- Но, по крайней мере, не беспризорным – у нее оказалось целых три дополнительных папочки, - улыбаясь, сказал врач, когда я заговорил с ним об этом, - Парадокс нашего времени.

- Парадокс времени, - повторил я, - Почему же сейчас беспризорных детей больше чем после войны?
Лицо доктора стало серьезным:
- В этом нет никакого парадокса.
В войне мы, все-таки, выиграли.
А в строительстве коммунизма – проиграли…

…Вася рассказал мне о том, что Олеся говорила о своем будущем, я рассказал Петру и Андрею, и то состояние, в которое пришла она, позволило нам начать думать о будущем.
То есть, заняться тем, что раньше нам в головы не приходило.
Время, которое мы провели вместе с Олесей, так повязало нас, что расставаться уже не имело смысла.

У Олеси было только школьное образование, значит, поле для ее будущего было широким.
- Сошлем ее на менеджерский факультет, - Андрей  Каверин часто подавал хорошие идеи, - На заочный.
Пока, подучим ее сами, заключим с ней договора на реализацию наших картин – как-нибудь прокормим девчонку.
И, со временем, мы все забудем о сегодняшних событиях.
- Не плохо, - согласился Петр, - В конце концов, главное, чтобы результат выходил за пределы событий, приведших к этому результату…

…Потом, мы посоветовались с ее лечащим врачом, и оказалось, что можем сделать Олесе еще один подарок – отправить их с Васей на море.
Девчонка обрадовалась, и это был очередной подарок нам.
Неизвестно, кому везет больше – тому, кто получает подарки, или тому, кто может их делать.

- Я еще ни разу не видела моря! – и Петр, улыбнувшись, ответил ей:
- Ты еще многого не видела, девочка. Теперь мы это исправим.

Мы были такими радостными, что забыв обо всем, что привело нас всех в больницу Первого медицинского института, я спросил Петра:
- Завидуешь им? – Петр улыбнулся и ответил:
- Нет. Я слишком старый для путешествий с девушкой.
- Старость – тоже время путешествий. И женщины, пусть и не наши, могут сделать это время лучше.
- Старость – это время, когда со своей женщиной уже интересней путешествовать, чем с чужой…

…Потом они оба уехали на месяц в Новороссийск, а мы почувствовали себя победителями.
И захотелось поверить в то, что добро всегда побеждает зло.

Мы были счастливы, потому, что сделали то,  что  хотели и могли.

- Стоп, воронье.
Мы - не ваш ужин…


            
         Художник Андрей Каверин

Олеся умерла в первый день лета.

…Через неделю после отъезда Олеси и Васи в Новороссийск, пришла телеграмма.
Телеграмма скрывает выражение лица, то есть – лишает воображение фундамента.
Кроме цифр, в телеграмме, присланной Василием, было одно единственное слово: «Встретьте».

Мы поняли, что что-то случилось, и меня не удивило, то, что на платформу Курского вокзала, сразу вслед за нами прибыла машина «Скорой помощи».
Когда поезд остановился у перрона, в вагон вошли санитары в белых халатах, со сложенными пополам носилками в руках.
Кто-то выходил из вагона, кто-то кого-то встречал, но я ничего этого не замечал, и мне показалось, что над причалом поездов нависла тишина.
А потом, когда перрон почти опустел, на него вынесли Олесю, лежавшую на носилках.
Ее лицо было  открытым и почти таким же белым, как простыня, покрывавшая ее худенькое тело до самого подбородка.
Закрытые глаза девушки подрагивали прозрачными веками.
Когда Олесю уже увезли, на перронный асфальт вышел Вася Никитин.
Его лицо было основательно разрисовано свежими синяками.
- Что случилось? – спросил я.
- Приступ.
Он начался неожиданно, через несколько дней после того, как мы приехали.
Саркома.
- Что случилось с тобой?
- Нас с больной Олесей не хотели пускать в поезд…

…Жестокость людей, тем более, жестокость в стремлении оградить себя от неизвестного, давно уже не вызывает у меня удивления. Ведь, почти всякая неизвестность – это почва для паники.
А паника не только разобщает, но и сплачивает толпу.
Паника – это превращение персонального страха в коллективный ужас…

…Кремировали Олесю в Западном крематории.
Где-то в районе метро «Сходненская».
Как ни странно, в обрядовом зале  собралось довольно много народу, даже батюшку пригласили, и пока тот что-то говорил, своим глубоким, тягучим голосом, я заметил, как Петр – кажется, самый большой атеист среди нас – сунул деньги какой-то служащей крематория, и в зале загорелись свечи.
Наверное, смерть – это такая вещь, при которой, даже атеисты забывают о своем атеизме.

Отец Олеси оказался рабочим какого-то завода, маленького и скучного, но способного выделить автобус для похорон.
Уже после того, как все слова были сказаны родственникам – мы простояли молча - и гроб с телом Олеси, вначале двинулся вниз, а потом скрылся за полированной крышкой, на этом автобусе уехали на поминки все.
Только нас пригласить толи не захотели, толи просто  забыли.

- Хотите, за отдельную плату, посмотреть на то, как горит тело? – спросил какой-то мужичок, довольно поношенного и безразличного вида. Я не понял его вопроса, а он не понял моего ответа:
- Зачем?..

…Мы так и остались стоять на перекрестке, образованном шоссе и подъездными к крематорию асфальтированными путями, под небом, которое, немного посомневавшись, все-таки заплакало.
И нам пришлось сойтись с этими небесными слезами.
Из нас четверых, легкая штормовка оказалась только у меня, а Петр, Гриша и Василий так и стояли в своих темных пиджаках, на которые падали крупные капли дождя, делая ткань бесформенной и осклизлой.
И было непонятно, что на лицах моих друзей – капли дождя или что-то иное.
Слезы…

…Мы стояли и молчали, и вместе с нами молчали православная церковь, католической костел, еврейская синагога и буддистская пагода.
- Какая это гадость – пьянство и наркотики, - прервал тишину Гриша.
В это время, среди туч блеснул лучик солнца.
 И Петр ответил:
           - Мир, вокруг нас, так богат и интересен, что уходить в пьянство и наркотики, могут только те, кто из себя ничего не представляет.
Только тот, кто мельче этого мира.
Тот, кому в этом мире, делать нечего.
Только ничтожество тянется к бутылке и шприцу.
           Только те, кто больше ни на что не способен.
Так,  что быть пьяницей или наркоманом – это не плохо.
ЭТО СТЫДНО…












               


   Б Р А К
             
                Повесть


- Знаешь, наверное, каждый писатель ставит во главу своего творчества - человека.
Но ведь можно без конца повторять: «Человек! Человек! Человек!» – а, что это такое - человек?
- Я бы повторил несколько иначе: «Человек! Человек? Человек…»
Ну, что же.
На примере этой, довольно банальной истории, я попробую показать, что человек – это, прежде всего, его желания.
Ведь только они рождают поступки…



…Если бы люди ясно представляли бы себе, чем, на самом деле, является то, чего они хотят, возможно, они хотели бы совсем иного.

Если бы люди всегда поступали разумно, в раю давно возник бы квартирный вопрос.
А чертей в аду пришлось бы перевести со сдельщины на оклад. Иначе, они все разбежались бы.

Конечно, описываемые в этой повести события   - всего лишь, частный случай. И я отдаю себе отчет в том, что последняя точка в истории человеческих ошибок, будет поставлена не мной. И, если меня спрашивают:
- А кем будет поставлена последняя точка в истории человеческих ошибок? – я не пожимаю плечами в сомнении, а отвечаю абсолютно  точно, потому, что точно знаю ответ:
- Последним человеком…

 
               




                «Жена – не любовница…»
                Виссарион Белинский

                «Ну и дурак, этот Белинский…»
                Николай Удальцов


                х     х     х

…Если бы старина Грегори - на платформе узкоколейки, рельсы которой мирно лежали вдоль берегов  озера Онтарио, продавший первый кусок курицы, вложенной между двумя ломтями хлеба и сдобренной долькой лука и  соленого огурца и политой кетчупом, а, впоследствии, организовавший всемирную империю быстрого питания под  именем бизнеменов Мак-Дональдсов - мог знать о том, какие истории будут разыгрываться на террасах его забегаловок, он, наверняка, завещал бы своим потомкам заниматься драматургией.
Тогда, наверное, фаст-фудом пришлось бы заниматься мне.
Не оставлять же мир без хот-догов, биг-маков,  чизбургеров, гамбургеров и хрустящих картофельных палочек…

               

               
               


                ОН   

…Говорят, что существует тысяча способов быть счастливым в браке.
С годами, я сделал открытие: ни одного из этих способов люди не знают…

Это не значит, что в браке нет счастья.
Это значит, что для счастья  не существует чужого опыта…

...Воскресный летний день выдался солнечным и жарким, ровно настолько, чтобы улицы опустели, а все столики на террасках кафешек заполнились и в столице, и в ее пригородных городках.

За одним из столиков во дворе «Макдональдса», отгороженном от остального города заборчиком высотой по колено мужчины среднего роста, сидели художник Петр Габбеличев и поэт Иван Головатов.
В том, что за столиком одного из канадских кафе в подмосковном райцентре сидели Иван и Петр, не было ничего библейского, и ничто не должно было наводить на мысли о старинных русских приданиях.
К всемирной глобализации, происходившее на террасе «Макдональдса», тоже имело весьма отдаленное отношение.
Вернее, затрагивало глобализацию совсем иного рода.

Перед каждым из мужчин, на плетеном пластмассовом столике находился стандартный набор из сэндвичей, кофе и стружек картошки-фри в высоком, разукрашенном подобием рекламы, стаканчике.
«Макдональдс» летом, в полдень, это место, куда ходят не голодные люди, а люди, которым хочется просто посидеть и поболтать.
Петр и Иван не отличались от всех остальных – они сидели и разговаривали.
С другой стороны, «Мак-Дональдс» - не такое место, где разговаривают о чем-то серьезном, и за столиком, за которым сидели Петр и Иван, как и за всеми остальными столиками, разговор шел ниочем, то есть о том, в чем разбираются все: о политике, о футболе, о погоде. Кроме этого, Петр и Иван говорили еще об одном общедоступном и всем понятном - о том, о чем говорить, вообще не стоит - об искусстве.

- …Почему, это, нам не стоит говорить об искусстве? – спросил как-то Ивана Головатова инструктор краевого управления культуры в городе Красноярске, куда Иван забрел по случаю во время перелета из Ленска в Москву.
Самолет, на котором летел Головатов, подзасел в Красноярске из-за дождливой погоды,  Иван сдал билет и решил побродить по новому для себя городу день-другой.
В управление культуры, куда он зашел, чтобы разузнать насчет койки в гостинице, его попросили прочитать лекцию «об искусстве» - как выразился инструктор – для работников городского коммунального хозяйства.
- У нас, в крае, можно сказать, все разбираются в искусстве, а вы – столичный поэт,.. – толи инструктор хотел, таким образом, закомплементить Ивана, толи, он сам был бывшим коммунальщиком, но Головатов посчитал, что отрывать людей от дел глупо, особенно в дождь, и ответил просто:
- Если есть что-то, в чем разбираются все, значит, в этом никто ничего понять не в состоянии…

- ...Может просто, когда человеку за пятьдесят, - проговорил Петр, глядя не на Ивана, а куда-то в  пустоту, называемую поэтами и космофизиками небом, - С политикой, футболом, погодой и искусством, вообще, начинает твориться что-то непонятное.
- А может еще проще, - ответил ему Иван, - В политике, футболе, погоде и искусстве, как в любви – понятно, когда выходит плохо, но неизвестно как нужно делать, чтобы получилось хорошо.

В этот момент, мимо столика, за которым сидели Петр и Иван, прошли две проститутки.
Девицы были довольно симпатичными и напоминали лучики. Только непрямые, а преломленные плохоотполированными линзами и отраженные многими зеркалами, некоторые из которых страдали кривизной.
Казалось, порочности они несли не больше, чем все остальные девушки на улице. Просто, свою порочность, они несли нескрывая.
Напоказ.
Нарочито.

- …Ну, а если, у людей такой нарочитый вкус! – без всякого сомнения, в своей правоте, сказал презентальный  галерейщик на открытии глупого, пошлого и бессмысленного людосбора, названного иностранным словом «биенале», и, оттого, еще более глупого, пошлого и бессмысленного.
Петр не стал спорить, потому, что предмета спора не видел. Он просто ушел, подумав:
- Нарочитость – это отсутствие вкуса.

Девушки-проститутки – словосочетание, рожденное от брака интеллигентности с реальностью - поставили свою личную жизнь на рынок и на план одновременно, и Петр, провожая их взглядом, незлобно усмехнулся:
- Троцкистки секса.

Художник и поэт были знакомы так давно, что многое в их разговоре, уже не нуждалось в дополнительных словах.
В молчаливом взаимопонимании взрослых людей нет никакой мистики.
Мистика начинается там, где понимание отсутствует.
Кстати, там же мистика и заканчивается.

Впрочем, возраст здесь ни при чем. И когда взрослые думают, что  дети понимают не все - это только подтверждает то, что не все понимают взрослые.

Каждый возраст имеет свой счастливый шанс остаться непонятым. Шанс стать возрастом поэтов потому, что тот, кто  понимает, что понимает не все – может фантазировать. Тот, кто думает, что понимает все – может только заблуждаться.

- …Почему ты подумал, что это проститутки? – спросил Иван.
- Потому, что они безразлично обходят стороной столики, за которыми сидят женщины и дети.

- По-моему, Петр, ты, даже когда говоришь об искусстве, думаешь о женщинах, - проговорил Иван, немного помолчав, и Петр улыбнулся ему в ответ:
- Я о них думаю, о чем бы ни говорил.

- И, никогда не думаешь, о женщинах плохо? – задав этот вопрос, Иван расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и ослабил галстук.
Видимо, для того, чтобы решать, что плохо, а что – хорошо? – человек должен иметь возможность свободно дышать.

Петр ответил, почти не задумываясь, но, улыбнувшись:
- Даже когда мы думаем о женщинах плохо, мы все равно думаем о женщинах.

- Только не говори, что тебя заинтересовали эти девицы.
- Нет. Меня заинтересовали те две женщины, что сидят через три столика, справа от тебя.
Иван повернул голову, лишь на мгновение, но его хватило, для того, чтобы он что-то вспомнил:
- Одну из них я знаю.
- Какую?
- Ее зовут Лика, - поэт Иван Головатов по институтской специальности был гинекологом, - Несколько лет назад я делал ей аборт.
- Какой же удивительной информацией можно обогатиться сидя в «Мак-Дональдсе», - слегка, ненавязчиво,  поиронизировал Петр, - Лику я тоже знаю. Правда, не очень близко.
- А вторую?
- Вторую – не знаю совсем.
- По-моему, ты смотришь как раз на вторую.
- Верно.
Я, ведь, прожил с ней шесть лет…

- …Ну и  чем это все закончилось? – Иван понимал, что разговор заходит в область, путешествие по которой не всегда имеет право даже близкий друг.
И понял бы, если бы вопрос остался без ответа.
Но Петр ответил и, тем самым, сделал первый шаг по словам, которые привели к поступкам:
- Она ушла от меня к другому мужчине.
- Ты так и не простил ей этого?
- Нет.
- Библия учит, что нужно прощать, - вздохнул  Иван.
- Библия учит прощать врагов.
Про любимых женщин там ничего не сказано…

- Ну, что же, Петр, прошлое – это не всегда старые ответы.
Иногда – это новые вопросы.
- Да, - вздохнув, согласился Петр, - Но, дело не только в этом.
- А в чем еще дело?
- Возможно, все дело в том, что еще неизвестно: прошлое – это то, что навсегда ушло, или – то, что навсегда осталось с нами?..

Петр, задумавшись о своем, замолчал, и его мысли вылились в нестройную повесть. В набор, иногда не   связанных между собой событий, каждое из которых могло бы послужить сюжетом для маленького рассказа.

Взломав дверь в подвал памяти, он обнаружил там не склад, с хорошо налаженным учетом хранимого, а свалку, куда вперемешку свозились события, мечты, результаты и сокровенности.
Но это были его события, и его мечты, и Петр узнавал их без удивления, смахивал с них пыль, и бережно укладывал на место, ставшее для них привычным.
Он насаживал, обкатанные временем, кусочки прошлого на одну нить, создавая разнородный и не всегда гармоничный узор, не понятный никому,  кроме него самого.
И получалось так, что его душа писала не литературное произведение, а репортаж с места давно произошедших событий…

…Начальство существуют для того, чтобы по нему иронизировать, чтобы его бояться, ненавидеть, в конце концов.
Петр Габбеличев в свою начальницу влюбился.
Это произошло давным-давно, когда он еще не был членом Союза художников, и для успокоения души участкового, вынужден был устраиваться на различные, не связывающие время, работы: истопник, диспетчер, сторож.

Ежедневный восьмичасовой рабочий день – продукт эволюции рабовладельческого строя – был не по карману его судьбе.
Тратить столько времени без толку, он не мог себе позволить.
 
…Петр любил писать картины ночами – вначале не хватало дня, а потом, это вошло в привычку - и как-то раз, глубоко за полночь, в его дверь постучали.
На пороге стоял участковый.
- Что случилось? – спросил Петр.
- Вот, проходил мимо. Вижу, свет у вас горит, дай, думаю, зайду.
- Входите, - Петру было неприятно то, что ему мешают, но участковый сделал вид, что не понимает этого:
- Чем занимаетесь так поздно?
- Работаю. Картину пишу.
- Какой вы молодец, – доверительно и сопричастно,  словно молодцами оказались они оба, сказал участковый, - Какой вы труженик.
Вот только скажите мне, - лицо участкового посерьезнело ответственностью мелкого чиновника, вовлеченного в решение величайшей государственной задачи, и, от этого, вновь стало участковым, -  Почему вы, Габбеличев, не работаете?

И уже уходя, милиционер еще раз взглянул на картину:
- Какая красивая, - участковый не разбирался в живописи – он не мог отличить законченную картину от незаконченной - но кто в ней, в живописи, вообще, разбирается?..

…Однажды у Петра покупал картину, человек, который, просто, как и большинство, внезапно разбогатевших людей, поддался подоспевшей моде на живопись на стене и в раме:
- Скажите, а эта картина точно завершена? – спросил покупатель. И Петр честно ответил своему заказчику, ничего не утаивая и не скрывая основ диалектики:
- В мире ничего завершенного нет…

Сторож – это была последняя должность Петра перед тем, как социализм окончательно умер и отменили статью о тунеядстве.
А Петра появилась возможность нормально работать.

…Работа сторожа была не пыльная, если не считать того, что работать приходилось на пыльном складе. А бригадиром сторожей оказалась Елена  Мастерова.
И сейчас, увидев ее, сидевшей за столиком вместе с подругой Ликой, Петр Габбеличев задумался о том, как все это произошло.
Или, вернее, о том, как не произошло ничего…



               
                О Н А

…По большому счету, мужчина хочет от женщины одного.
Женщина, всегда, хочет  от  мужчины всего…

Лена Мастерова работала экономистом в Проектном институте «Гипромхолод».
Вначале простым, потом – старшим.
А еще потом – наступила перестройка, и все, что не нужно, оказалось ненужным.
Вся страна, а вместе с ней и «Гипромхолод», отправилась в какое-то непонятное путешествие с вроде  бы объявленной целью, но без выбранной дороги.
С энтузиазмом, но  без умения.

Директор института сориентировался довольно быстро, потихоньку распустил штат старших, младших и средних научных и ненаучных сотрудников, оставив себе только секретаршу, и сдал помещения в аренду.
Лена оказалась не то, чтобы на улице, а просто как-то не у дел.
Приблизительно в тоже время, у нее начались проблемы с мужем.
Собственно,  проблемы начались еще раньше – ее муж всегда любил выпить, но теперь он ушел в пьянство с головой, как рак-отшельник во время шторма, и постепенно, вышло так, что муж, как проблема, отпал сам собой.
Вместе с «Жигулями», гаражом и воспоминаниями о семейной жизни.

Каждая семья живет не так, как задумывалось, совсем не потому, что задумывается что-то невероятно сложное.
Просто, задуманное – всегда будущее, а реальность – всегда настоящее.

Так и выходит, что семья создается из благоразумных побуждений, а существует – как получится.

Она разлюбила мужа.
А когда Лена увидела, что дочка подросла, разлюбила мужа во второй раз, и стала исключением из всех правил.
 Иногда, человек дважды в течение жизни  влюбляется в одного и того же человека, но, чтобы дважды разлюбить  одного и того же – это большая редкость.
Впрочем, для души главное не количество раз, а качество попыток.

Когда подруги, кто по-глупости, кто – от нечего делать, кто – чтобы просто что-то сказать, стали утешать ее, Лена  вздохнула:
- Что поделаешь?
В любви, как и во всем остальном, самое непрочное – это ее прочность.

Находившийся в очередном запое муж, не мог заниматься разводом, и Лене пришлось взяться за это дело  самой.
Когда она пришла в суд, чтобы узнать, что нужно для развода,  судья, очень симпатичная женщина с обручальным кольцом на левой руке, ответила ей:
- По нынешним временам, когда все рушится, самое нужное женщине для развода, это – муж…

…Однажды Лена встретила своего бывшего мужа.
Видимо, это был редкий миг его своеобразного  просветления, потому, что на ее слова:
-  Был бы ты поумнее, мы бы не расстались, -  он ответил с ухмылкой:
- Была бы ты поумнее, мы бы  не сошлись…
 
…Работу Лена нашла себе довольно быстро, вначале в сбербанке,  а потом, во вневедомственной охране, получив в подчинение десяток пенсионеров и пенсионерок и пьяницу-художника по имени Петр. У художника была красавица-жена, двое детей от еще одной жены, мускулистые руки и борода, периодически превращавшаяся в спутанный клок волос, умудрявшийся встать торчком.
Обычно это происходило в те дни, когда нездоровый блеск глаз и дрожание рук, выдавало то, как художник провел предыдущий вечер.
Впрочем, в такие дни на живописца можно было и не смотреть – перегар от него распространялся на все помещение, охраняемого им склада фабрики дамских шляпок.

Художник Лене не то,  чтобы не понравился, просто она, уже однажды столкнувшись с мужским пьянством, сразу вычеркнула его за пределы того, что могло бы ее заинтересовать.
Хотя, она и  обратила внимание на его руки – сильные, и, в тоже время, подвижные, чувствительные.
И даже, чуть больше, чем просто обратила внимание, но очередная порция перегара, которую художник-сторож выдохнул на нее, тут же убила все мысли о возможных отношениях с ним.

Потом Лена рассказала об этом своей подруге Лике – они были такими близкими подругами, что их дружбу не нарушило даже то, что, однажды, они оказались на вечеринке в одинаковых платьях – Лена могла рассказывать Лике все.
- Заводить роман с пьяницей, - смутила Лену Лика. Смущение вызвало то, что Лене показалось, что Лика решила, что Лена уже приняла какое-то решение, - А как же твоя врожденная нравственность?
- Надеяться на нравственность, данную от рожденья, - улыбнулась Лена и подумала не о художнике, а о себе, - Все равно,  что ждать письмо от младенца, который еще не научился читать и писать…

…Время  было такое, что некоторые люди росли как грибы.
Правда, в большинстве своем, сразу червивые.
А, кто-то – червивел постепенно.
И получилась так, что одна знакомая Лены, сдала экзамен на депутата.
Лена ее особенно ни о чем и не просила, но место в торговом отделе администрации родного города ей нашлось, и пришло время прощаться с Вневедомственной охраной, пенсионерами и художником.
Прощание предполагалось бесслезным, так, как бардак в деле охраны общественной собственности, ей прилично надоел.
И тут-то и произошло одно событие.
Событие, о котором Лена не рассказала даже Лике…

…На последнюю вечернюю проверку того, что называлось в официальных бумагах, постами охраны, она пошла радостная, на высоких каблуках, в пиджаке, приоткрывавшем ее большую, красивую грудь – в таком виде, она никогда не позволила бы себе ходить на службу, если бы не последний день.
Ей было тепло, светло и очень уютно.

Дверь на склад шляпной фабрики, открытая настежь, не удивила Лену – сторожа часто не закрывали дверей допоздна, когда погода была хорошей.
Из-за двери раздавались голоса, мужской и женский.
Это были голоса  художника и его жены – Лена без труда узнала их, как только подошла к порогу.

Говорящие, видимо, были так заняты своим разговором, что даже не услышали стука Лениных каблуков по асфальту.
- …Семья у нас давно распалась, как наше государство!
Правильно говорят, что семья – это маленькое государство!
- Неправильно, - ответил жене художник.
- Что – неправильно!?
- Государство – это упрощенная семья…

- Я положила на тебя лучшие годы моей жизни! – почти выкрикнула жена художника, не подозревая, что ее слова слышит кто-то третий. Художнику, видимо, нечего было ей возразить. И, потому, он ответил, наверное, то, что думал:
- К тому, что эти годы были лучшими в твоей жизни, я, кажется, тоже имею некоторое отношение…

- Ты должен меня понять, ты же умный человек! –  жена художника стала говорить тише.
Художник отвечал ей довольно вяло, почти безразлично, но сквозь это безразличие пробивалась ирония.
Неуверенная.
Покачивающаяся, как пьяница, по дороге домой.
И еще, в голосе художника почему-то звучало призрение:
- К умным относит себя каждый.
Впрочем, мне, как минимум, нужно иметь  очень большую  голову, чтобы на ней уместились все рога, которые ты мне наставила.
- А что мне оставалось делать?!
Тебя, ведь, ничего,  кроме водки, не интересует!
Не было ни денег, ни любви!
- Ты говоришь о любви или о деньгах?
- Денег тоже не было!
- Ты пришла ко мне в старенькой дубленке, с целлофановым пакетом в руках, а, уезжая, вывозила вещи на длинномере.
Одних тряпок набралось четыре чемодана.
- Ты сам сказал: забери все, и уходи!
- Ты все забрала, но пока не ушла.
Не останавливайся на полпути.
- Я не остановлюсь!
У меня есть другой мужчина!
- Это ему понадобился мой бритвенный прибор?
- Не паяцствуй!
Твой бритвенный прибор никому не нужен!
И мебель мы нажили вместе!
А кухню мне подарила мама!
- Подарила мама, а оплатил-то ее я.
- Ты врешь!
- Кстати, сейчас – дело прошлое, но «Москвич», который подарил тебе папа – тоже оплатил я.
- Ты решил довести меня до слез! – на  этой фразе жены художника, наступила пауза. Казалось, что оба выговорились.
Но, как выяснилось – нет.
После небольшого молчания, художник тихо и грустно проговорил:
- Лучше ты будешь права, чем начнешь плакать…

- Я не буду с тобой спорить,.. – напоследок проговорил художник
После этих слов, жена художника выбежала из помещения склада, и Лена заметила, что та, красоте и уверенности которой сама Лена даже немного завидовала, впервые выглядит некрасивой и растерянной.
Но, успевшей крикнуть напоследок:
- Лучше бы ты поспорил. Может быть, я бы изменила свое мнение…

И еще Лена отметила:
- Наши каблуки стучат почти одинаково…

…В полутемном складе, на мешке фетра сидел художник.
Трезвый и унылый.
Он даже не поднял головы, когда Лена подошла к нему.
Видимо, расставание, даже со ставшей нелюбимой женой – все равно трагедия.
- Извини, мне пришлось все это выслушать, - тихо проворила Лена, чувствуя неловкость положения, котором они оба оказались – один неумышленно разболтал свою тайну, другая неумышленно ее подслушала.
- Ничего страшного, - ответил художник спокойно и безразлично.
- Я не хотела быть свидетелем вашего разговора.
- Ты не свидетель. Твое присутствие - это просто случайность.
А в случайности не верят ни Бог, ни соседи…

- Прости ее, - сказала Лена,  чувствуя, что проявляет не женскую солидарность, а невольную солидарность с мужчиной.
Впрочем, художник не дал ей возможности развить половой оппортунизм:
- Прощают те, кто уже не любит…

- Ты хоть сам понял, почему вы разошлись? – спросила Лена. Петр поднял на нее свои глаза, и она впервые увидела, что глаза у него красивые.
- Я уже не раз думал о том, почему мы сошлись, потом, не раз думал о том, почему мы расходимся?
И выходит так, что в обоих случаях, я думал об одном и том же…

- Ладно, тебе  пора заступать на смену.
- Извини. Я чуть было не собрался уходить.
- Ты, что, забыл о работе?
- Нет, - невесело усмехнулся Петр, - Просто у нелюбимых, стрелки часов движутся не в ту сторону…

Слушая художника, Лена, сама не заметив этого, приняла свою самую выигрышную позу – немного подобрала животик, выставила одну ножку вперед, и при этом, слегка приоткрылась ее грудь.
Петр встал с мешка с фетром, подошел к ней и проговорил:
- Для поэта, человек состоит из души и тела.
Для художника – еще и из линий.
У тебя очень красивые линии.
- Да, - еще успела проговорить она, чувствуя, что Петр целует ее в грудь.
После этого, Лены выбежала из склада.
- Слишком много женщин выбегает сегодня из этих дверей, - подумала она,  отойдя на несколько шагов…

…В следующую свою смену, художник принес букет цветов, но  Лена уже сменила работу и не пришла, и первый букет, приготовленный Петром для Лены, просто завял  среди  деревянных  болванок, изображавших женские головы разных размеров…


                ОН

…Из  всех тайн природы,  любовь – самая доступная для людей.
Но это единственная тайна, разгадка которой, ничего не прибавляет людскому благоразумию…

…В  тот день, художник Петр Габбеличев никуда не спешил, слонялся без дела, как колхозник при социализме.
В какой-то степени, этим он лишал себя возможности умножать глупости.
Но не лишил.

…Лена Мастерова стояла на перекрестке у светофора, и Петр сразу узнал ее.
В этот момент, они оба находились в положении шахматистов во время ничейного дебюта партии.
С обоюдными шансами.
На поражение.

Потом, Петр никак  не мог вспомнить – кто первый сделал  шаг навстречу.
А вот  то, что, нарушая все правила дорожного движения, между ними  промчался автомобиль  БМВ, он помнил очень хорошо.
И слова Лены, произнесенные ей вместо: «Здравствуй!»:
- БМВ – хорошая машина.
Петр помолчал, глядя на нее, а потом ответил:
- Хорошая.
Вот брошу копить на кроссовки – начну копить на БМВ…

…Через  час, после того, как Петр и Лена встретились на перекрестке, они, в ее доме, сорвали с себя фиговые листки – первые ярлыки на человеке.
А, может, первые рекламные транспаранты.

…Через несколько дней, когда Лена засыпала в объятиях Петра,  она вспомнила эту встречу:
- Я сказала, что БМВ – хорошая машина, не потому, что захотела, чтобы у меня была такая, а потому, что эта машина  не помешала нам встретиться.
- Да, - ответил ей Петр, - И у тебя было очень серьезное лицо.

В те времена, у всех работников градоуправления были серьезные и ответственные лица.
У двадцатилетнего сына Петра, тоже было такое лицо.
Пятнадцать лет назад.
Когда сын играл в «Метропольку».
Впрочем, на заре «перестройки», такие лица были только у тех, кто в «Метропольку» играл.

- Серьезное лицо у меня было потому, что мне хотелось узнать:  изменился ты, или нет?
- Ну и как?
- Когда ты сказал про кроссовки, я поняла, что ты не изменился.
          - Ты огорчилась?          
          - Нет, обрадовалась.
- Но я, все-таки изменился – бросил пить водку.
- А хотеть меня целовать, ты не бросил…

- Как ты думаешь, наша встреча – это судьба? – спросила Лена.
- Наверное.
Не все же волхвам пророчествовать.
Иногда, это важное дело можно доверить Амуру.

О том, что Амур не слеп, а просто глуповат,  ни Петр, ни Лена не задумались, ни разу…

…Петр так и не узнал о том, что после развода, Лена не надолго сошлась с одним человеком, ее бывшим одноклассником из давней жизни, ставшим маленьким бизнесменом.
И после встречи с Петром, у Лены появилась самая приятная для женщины проблема – проблема выбора мужчины.

Ну, что же.
Они оба были в возрасте, когда эмоции уступают место чувствам.
Чувства – это эмоции, в которых люди научились давать себе отчет…

«…В каком далеком прошлом  это было, - подумал Петр, заметив, что Иван внимательно наблюдает за его молчанием, - Почти в  таком же далеком, как и мысли об общем с Леной  будущем…»

…Петр был уверен, в том, что помнил каждую встречу с Леной.
Или  думал, что уверен – память это самая ненадежная из наших уверенностей. И в том, что люди что-то  часто путают, нет ничего странного.
Странным было бы, если б люди, никогда ничего не путали…

 …Однажды,  перед Восьмым марта, где-то на третьей четверти их романа, Лена позвонила Петру и рассказала о том, ходила на рынок с Ликой – событие, так себе, ничего особенного, но, заканчивая разговор, она сказала:
- Мы встретили многих знакомых женщин, и все они говорят о том, что мужья скоро подарят им цветы.
И так радостно говорили.
А ты, не дари мне цветов на Восьмое марта.
- Почему, Леночка?
- Потому, что цветы на Женский день ждут те, кому не дарят их весь год.
А ты приносишь мне цветы каждую встречу.
Я счастливее их, понимаешь.
Цветы - не лгут!..
- Я тоже, - хотел ответить Петр, но отчего-то постеснялся и промолчал…

…Как для всякого человека богемы, для художника Петра Габбеличева, процесс был важнее факта, но выбор цветов для Лены, превращался и в факт, и в процесс одновременно.
И Петр любил это совмещение.

Выбор – это то, чем человек занимается всю жизнь.
Он, как некое немое изваяние, нависает над человеком постоянно, напоминая ему о человеческих слабостях, корыстях, ошибках.
Выбор - самая постоянная из переменных.

От выбора депутатов, среди которых зачастую, начинаешь радоваться тому, что выбирать приходится только одного, а не всех сразу, до выбора перчаток, которые нравятся все, правда, рук на все перчатки не хватает.
Может быть, потому, выбор – это не только мера свободы, но еще и мера таланта.
То, что мы выбираем, характеризует не избранное, а нас самих.
Когда людям предоставляется возможность сделать выбор, сразу становится понятно, что это за люди…

…Обычно, еще собираясь к Лене, Петр уже представлял то, какой букет он принесет ей.
И, по пути к Лениному дому, эта маленькая мечта легко материализовывалась, иногда полностью, иногда, с небольшими коррекциями.
Когда такое случается с маленькими мечтами – есть повод порадоваться. Когда с большими – задуматься о цене мечты.

Каждую встречу, Лена и Петр обменивались мелочами, мелочами внимания: Лена спрашивала о том, что приготовить ему  на ужин, и  говорила Петру, чтобы она хотела из того, что мог принести ей Петр.
Это действительно, были мелочи: йогурты, зеленые яблоки, киви, сыр с плесенью. И, особенно, Лена любила авокадо. И проходя между прилавков, выбирая то, что выбрала для себя Лена, Петр каждый раз старался.
Стараться, ему было очень приятно.

Впрочем, не всегда все получалось просто.
Иногда – смешно.
Дело в том, что, довольно не плохо разбиравшийся в несложных, вроде генетики, экономики, космологии или математики вещах, Петр слабо ориентировался в вопросах важных.
Например, в ценах на золото.

…Когда-то, когда еще ничего не было в магазинах - не во времена господства ящеров на земле, а после перестройки, когда некоторые ископаемые, вроде марксистов, уже, постепенно, начали или вымирать, или мутировать в самых искренних демократов - Лена принесла с работы золотое кольцо с тремя маленькими, но симпатичными брильянтами – продавала подруга.
- Как ты думаешь, мне идет? – она надела кольцо на пальчик, и Петру кольцо очень понравилось.
- Давай возьмем?
«Влезу в долги, заложу что-нибудь, - подумал Петр, - Но такую красоту, для такой красоты – нужно взять».
А потом оказалось, что кольцо стоит дешевле одной его картины.
Не самой большой, кстати.

Когда золотопродажные магазины появились в каждом квартале, Петр, иногда, на праздники покупал Лене что-нибудь золотое – цепочку, буковку «Е», маленьких близнецов.
И его отношение к золоту изменилось.
Посерьезнело.
Однажды, когда Петр захотел купить Лене цепочку, с ним  в магазин пошла журналистка Анастасия, которая обратила внимание на то, что лицо Петра, выбиравшего цепочку, как ей показалось, стало грустным:
- Что это с тобой, Петька?
- Знаешь, Стась, в золоте что-то есть.
Вот смотрю на него, и начинаю понимать, почему люди убивают друг друга, - Анастасия, выслушав слова Петра, добавила:
- И предают…
 
…Это ощущение, Петр вспомнил, когда Лена показала ему золотую иконку, которую ей всучили как взятку…

…Иван Головатов продолжал внимательно слушать молчание своего друга, лишь однажды прервав его словами:
- Любовь – сложная вещь. Не случайно, никто не может дать ей определение.
- Никто? – словно очнулся Петр, - Почему - никто?
Я могу.
ЛЮБОВЬ - ЭТО…


                ОНА


…Для того, чтобы сделать женщину счастливой нужно большее, чем просто любить ее…

Расставшись с Петром, Лена через месяц вышла замуж.
И стала женой.
Не гражданской, а настоящей.
То есть, подтверждающей свой статус такой серьезной вещью, как документ на гербовой бумаге с водяными знаками, которые просматриваются сквозь шрифт, когда бумагу смотрят на свет.
Очень ответственной бумагой.
Похожей на ваучер.

…Свадьба прошла, как очередное событие в ее жизни, оставив на память фотографии и надежды.
То, что после развода со своим первым мужем, она быстро нашла себе спутника, Петра, позволило ей думать, что близкого человека найти легко.
Удача ценится дешево, если приходит сама…

…Уйдя к Владимиру, Лена, как-то незаметно для себя, изменила свое отношение к интимной жизни.
Теперь она шла домой к мужу.
А не к мужчине…

…Лена помнила все.
Она просто не могла не помнить. Слишком большая часть жизни прошла у нее под знаком художника.
Но вся ее персональная, женская логика противилась этой памяти. Признавать то, что  она сделала ошибку, расставшись с Петром, Лена не могла.
И не хотела.
И, без всяких усилий, сделав ошибку, она бросила все свои силы на то, чтобы доказать себе, что никакой ошибки она не сделала.
Простая мысль о том, что чтобы не делать новые  ошибки, нужно, прежде  всего, признавать старые, стучалась к ней, но Лена эту мысль не пустила.
Забаррикадировалась от нее.
А, может, Лена поступила так, как поступают страусы в рассказах тех, кто страусов никогда не видел.

Да, и вообще, это еще вопрос – кто кого создает: человек – свои ошибки или ошибки – своего человека?..

…Однажды, месяца через полтора после их разлуки, Петр приснился Лене.
Не смотря на то, что рано или поздно приходится просыпаться, сон – это честнейший обман в природе.
Наверное, потому сны легко забываются.
Иначе, люди не могли бы заснуть.

Петр  был во всем черном, но Лене не показалось это страшным.
Наоборот.
Торжественность вида художника вызвала ее раздражение - последний аргумент, когда аргументов уже нет.

Умная женщина всегда сумеет сыграть женщину.
Умная женщина, сделавшая глупость – тем более.
Даже во сне:
- Ты поставил нас в условия, при которых мы так и не стали семьей, - в ответ на эти слова Лены, Петр просто пожал плечами, но это не остановило ее:
- Ты захотел, чтобы мы встречались всего два раза в неделю.
А мне нужен был человек, который был бы рядом каждый день.
Пришедший в Ленин сон Петр, ответил ей спокойно и меланхолично:
- А мне казалось, что это ты поставила нас в такие условия.
Я все время говорил, что мне не хватает этих встреч.
Не хватает тебя.
И перестал с тобой спорить потому, что не хотел терять эти встречи – именно оттого, что мне ты нужна была всегда.
- Да,  говорил, - признала Лена.
Во сне.

Потом, когда она проснулась, ей никак не удавалось вспомнить о том, когда же она уже слышала, как Петр говорил таким странным голосом.
Голосом вялым, безразличным, сквозь который пробивалась ирония.
Неуверенная.
Покачивающаяся, как пьяница, по дороге домой.

И  еще, в этом голосе звучало презрение…

…Почему интонации художника были такими знакомыми, Лена вспомнила через несколько дней.
Таким тоном Петр разговаривал со своей женой, в тот день, когда Лена вышла на работу во вневедомственной охране в последний раз.
Или в первый раз, когда он поцеловал Лену.

«Так разговаривают с женщинами, которых еще любят, но уже презирают,» - подумала она, а потом сделала самое простое, чисто женское добавление к этой мысли, позволяющее ей обмануть себя и оставить правоту себе:
- Вот, мерзавец.
Потому, что чтобы сохранить уважение к себе, ей больше ничего не оставалось сделать.

Перед тем, как проснуться, Лена еще успела сказать Петру:
- Ты вел себя как неразумный, - и услышала ответ, прозвучавший хотя и грустно, но как-то безличностно.
Неосуждающе:
- По-моему, разум в любви – это очень большая глупость…

…На утро, жаря на кухне яичницу своему мужу, Лена отметила:
- Что-то рано мне начали сниться такие сны, - и тут же отмахнулась от этой мысли, движением, напоминающим смахивание непрошеной слезы.

Придя на работу, Лена рассказала Лике о том, что ей приснилось.
Лика помолчала, а потом тихо проговорила:
- …Дура ты, Ленка.
- Ты подозреваешь меня в глупости? – спрсила Лена.
Лика сказала на это без обиняков:
- Не стоит подозревать человека в глупости, когда его глупость очевидна.
- Это не твое дело! – Лена ответила Лике резко, но эти четыре слова исчерпали ее уверенность, и следующие слова, она произнесла уже тихо, - Мой муж меня любит.
- А твой муж умеет любить?
- А что, тот умел?
Да и вообще, любил ли он меня?
- Мужчина шесть лет дарил тебе цветы, а ты так и не поняла, что он тебя любит.

- А, может, он просто обманывал меня?
- Это вряд ли, - вздохнула Лика.
- Почему?
- Потому, что не интересно обманывать человека, который не понимает не только, когда ему врут, но и когда ему говорят правду.

- В конце концов – это мое решение! – Лена защищалась так, как могла.
- Да, ответила ей Лика, - Это только твое решение.
А потом тихо, чтобы подруга не услышала в ее голосе  скрытой зависти, смешанной с разочарованием, добавила:
          - Ни одна другая женщина такого глупого решения принимать не стала бы…

Этот разговор происходил у зеркала в женской комнате, куда все сотрудницы отдела торговли заходили перед началом рабочего дня поправить прическу, подкрасить губы и просто так, поговорить о том, о чем в кабинете говорить нельзя.
И после слов Лики, они обе отправились за свои рабочие столы.

День был не приемный, и посетителей не было, если не считать старикана по имени Иосиф Леонидович, ведущего специалиста из отдела информации, который с утра до конца рабочего дня пил чай в отделе торговли.
Лена включила компьютер.
Но последние слова Лики не выходили у нее из головы. В конце концов, она не выдержала:
- Лика, пойдем, покурим.
Лика курила, Лена – нет.
- Что это с вами, Елена Захаровна, вы, что курить начали? – удивленно поднял глаза на Лену старикан, наливавший к этому времени уже вторую чашку.
- Не ваше дело! – впервые грубо ответила ему Лена, и, увлекая за собой Лику, вышла из кабинета.

- Что это с нашими дамами? – поинтересовался Иосиф Леонидович, не обращая внимания на то, что ему только что нагрубили, - Почему я ничего не знаю?
- Иосиф Леонидович, - ответила ему одна из оставшихся в кабинете сотрудниц, некая Татьяна, специалист первой категории и ничья подруга, - Кто не знает любви – тот не знает ничего.
Иосиф Леонидович помолчал, потом проговорил, тихо, но спокойно и задумчиво, словно вспоминая что-то:
- Кто знает любовь – тот не знает ничего кроме…

- …За что ты со мной так? – спросила Лена Лику в коридоре.
- За что ты так сама с собой?

- Теперь уже поздно что-то менять.
- Почему – поздно? Позвони ему.
- И что попросить?
- Если не знаешь, что попросить, у человека, которого ты предала, - так слово «предатель», Лена услышала в первый раз, - Попроси, чтобы он приснился тебе снова…

…Петр приснился Лене через месяц.
За месяц, в течение которого, многое в жизни Лены переменилось.
И, она сама не заметила – как?

Он приснился.
Еще раз.
Предпоследний.
Эта встреча во сне оказалась совсем короткой…

…После очередной выволочки, устроенной ей мужем из-за какой-то ерунды, вроде опоздания с работы домой на пятнадцать минут, Лена легла спать еще злой, но уже  запуганной, и сразу набросилась на появившегося во сне Петра, стоявшего под руку с какой-то молодой женщиной, державшей в руках гитару:
- Что? Уже нашел себе другую?! Не долго ты переживал! Не долго же ты хранил мне верность! - Петр внимательно посмотрел ей в глаза, потом пожал плечами и спокойно ответил:
- Давай лучше поговорим о верности демократическим преобразованиям…

…Лена проснулась, и тут же услышала в темноте, рядом с собой, ровное, глубокое дыхание мужа, и невпервые ей не захотелось спрятаться за это дыхание, не захотелось прижаться к его телу, и уберечь себя от мыслей.
Пришедших к ней не гостями, а захватчиками.
Оккупантами.

Потом, на утро, Лена вспомнила эти мысли, но не призналась себе в том, что это была просто зависть.
К кому?
К той женщине с гитарой, лицо которой, она даже не рассмотрела.

Зависть, не имеющая лица, превращает человека в ничто…


               

                ОН

…Если не знаешь, как обращаться с женщиной – обратись к психоаналитику.
Если думаешь, что знаешь – обратись к психиатру…

…Сидевший за столиком «Мак-Дональдса» художник Петр Габбеличев молчал, занятый своей памятью.

Память, это не воспоминания.
Воспоминания позволяют задуматься о прошлом.
Память - о прошлом и о настоящем, одновременно.
И для Петра, в этом деле, была только одна проблема.
Та, что заставила его, начать свою автобиографию, заполняемую при приеме на работу во вневедомственную охрану, словами: «Если мне не изменяет моя память, которая мне вечно изменяет, я родился…»

…У начальника отдела кадров было скучное лицо человека, имевшего сварливую жену, мечту о поездке в Болгарию и долги до аванса.
Такие лица случаются у некоторых командировочных от не очень больших предприятий из провинции в очень большие города – чем-то они не довольны, но чем именно, не знают, ни они сами, ни те, кто с ними сталкивается.
Странная причуда памяти - лицо этого начальника, художник запомнил. А вот то, что в кабинет вошла женщина, коротко стриженая блондинка, с порога сказавшая хозяину кабинета: «В вашем коридоре ремонт когда-нибудь закончится? Завалили все мусором. Весь капрон подрала,» - и Петр, обративший внимание на то, что у блондинки красивые ноги, подумал: «Интересно, она в колготках или в чулках?» – он позабыл.
Позабыл.
Наверное, потому, что с таких мыслей не всегда начинается любовь.

Но, то, что любовь всегда начинается с подобных мыслей – это точно.

Он забыл.
Хотя, это была его первая встреча с Леной.
Женщиной, появившейся из-за двери.

А, что касается ремонта в коридоре отдела кадров районной вневедомственной охраны, то вся страна была уверена в том, что занимается ремонтом, и поставляла мусор во все коридоры в избытке…

…Люди встречаются, сходятся, расходятся, и в этом нет ничего удивительного – в конце концов, каждая открываемая дверь, это вопрос встречи или точка расставания.
И, конечно, художнику, в тот момент, не могла придти в голову очень простая мысль - забрать документы, и раз и навсегда, избавить себя от будущих разочарований.

Человек часто проходит мимо возможности не быть несчастным; и то, что он так же часто проходит мимо возможности не быть счастливым – слабое утешение.

А, может, и не утешение здесь нужно, а понимание, что это и есть свобода.
Свобода.
Во всяком случае, одна из ее сторон…

…Много лет назад, когда старший сын Петра еще ходил в садик, они вдвоем возвращались с дачи.
Сын хныкал:
- Пап, ну почему мы должны уезжать?
- Потому, что мне завтра на работу.
- Пап, был бы ты свободным, тогда тебе на работу ходить не нужно было бы.
- А ты, сыночек, думаешь, что те, кто не работают, свободны? – сын задумался над вопросом отца, прищурил один глаз, вторым посмотрел на небо, а потом ответил.
И в этом ответе, может, было что-то от истины:
- Свободный тот, кто может смыться от  бабушки…

…Мысли о том, что он может остаться в одиночестве на всю отпущенную ему жизнь, к Петру не приходили, хотя, однажды на берегу подмосковной речки, молодая женщина, неизвестно как, оказавшаяся в компании с друзьями Петра, сказала:
- Вот ваша, Петр, позиция – это то, что мужчина должен быть один,.. – чем эта женщина аргументировала свои слова, Петр не расслышал. Потому, что подумал:
- Позиция – это то, что человек вначале выбирает, потом укрепляет и, наконец, отстаивает.
А у меня – просто, так вышло…
 
…Петр лишь однажды предложил Лене пойти в ЗАГС и определить их отношения, но сделал  это как-то неловко – после трех разводов в прошлом, он не был уверен, в том, что знает, как правильно колонизировать будущее.
А Лена совсем не настаивала на этом.
Не то, чтобы она не доверяла Петру, просто образ пьяницы - первого мужа, растворялся не сразу, а постепенно.
И тогда Петр, не  отказался от своего желания жениться на Лене – просто, он решил отложить решение этого вопроса напотом.
Забыв, что «потом» чаще всего превращается в «никогда», если вообще, во что-нибудь превращается.

А она запомнила его слова:
        -  Я буду к тебе относиться серьезно, а ты относись ко мне так, как тебе удобно, - это Петр понял уже после их расставания, когда быль поржавела, как плохое железо под дождем, а эта его фраза стала Лениным единственным, беззащитным аргументом.
Уже потом.
Когда, все оказалось не важно.
Когда ничего уже не было…

…В принципе, в том, что люди за сорок разводятся,  нет ничего необычного. В этом возрасте, люди достаточно взрослые, чтобы принимать решения обдуманно.
Во всяком случае, они уже уверили себя в том, что они взрослые.
И, в этом смысле, Петр не отличался от всех остальных людей. Правда, однажды ему пришлось признаться:
- Раньше я был маленьким и еще не понимал, что такое ребенок. Теперь я вырос и уже не понимаю, что такое взрослый.

Петр сказал это не случайно.
Как-то, в очередной раз, по просьбе бывшей жены, зазвав сыновей в Дом художников, он занудствовал перед ними на тему уважения к родителям, и, прежде всего, внимания к маме.
Прежде, такие разговоры заканчивались однообразно – сыновья кивали и подытоживали:
- Пап, дай триста рублей, - но нежданно-негаданно, этому пришел конец. Сыновья выслушали его, потом старший, Александр, спросил:
- Пап, может тебе денег дать?
Тогда Петр понял, что дети выросли…

…Как правило, разводясь, мужчины и женщины уходят не в пустоту, а к другим людям. Они не просто разрушают старую семью, а создают новую.
Даже играя в рулетку, люди делают ставку не на случайность, а на закономерность…

…Лена и Петр, поначалу, оказались исключением из этого правила. И то, что, разводясь, они его нарушили, говорило не об их смелости, а всего лишь о вынужденности.
При этом, каждый из них делал ставку не на себя, а на время.
И они оба рисковали одиночеством.
Впрочем, для того, чтобы быть одиноким, одного одиночества мало.
Нужно еще быть никому не нужным.

- …Я ведь понимаю, что в каком-то смысле, ты опять совершил семейную революцию, - сказал Петру его друг художник Григорий Керчин в тот момент, когда они оба вышли из здания суда, в котором происходил последний развод Петра с последней женой, - Только что-то счастья не видно.
И Петр, помолчав, ответил своему другу:
- После революций счастья не наступает.

- Ты не ругай ее, Петь.
В конце концов, у нас один взгляд на жизнь, а у женщин другой, - проговорил Григорий. Петр ничего не ответил ему. Но, когда через неделю бывшая жена позвонила Петру, предложила встретиться для дележки оставшегося имущества, то они встретились и начали ругаться.
Потом перестали ругаться, а еще больше потом, когда бывшая жена ушла к будущему мужу, и от нее остался только след плеч на подушке, Петр набрал номер телефона Григория:
- Ты оказался не прав.
У женщин такой же взгляд на жизнь, как и у мужчин.
Просто, каждую неделю он разный…

…То, что проблема одиночества у Лены и Петра решилась быстро и легко, оказалось простой удачей для них обоих.
Во всяком случае, поначалу.
Хотя они оба об этом не задумывались.

Первое время, месяц или полтора, на Петра действовала новизна, потом любопытство: чем все это закончится? - а потом он привык.
Не потому, что привык, а потому, что Лена ему очень нравилась.

Нравилась…

…Петр не ставил Лене никаких условий, и ни в чем не ограничивал ее свободу. При этом, правда, не задумываясь о том, что свобода – это, всего лишь то, что человеку  нравится.

Нравится…

…Когда-то, разговаривая со своим заказчиком, человеком, которому понравилась предложенная картина, но не знавшим, как сформулировать свое отношение к ней, и начавшим со слов:
- Я, конечно, не специалист,.. – но тут же осекшемся, Петр подумал немного и сказал:
- Пусть вас это не расстраивает.
Специалистов у нас вообще нет.
Но есть один очень важный критерий.
Самый главный, истинный и универсальный: нравится или не нравится.
Остальное - от лукавого.

Разговор происходил на излете СССР, заказчиком был заместитель председателя Следственного комитета России, а картина изображала извив дороги и называлась «Поворот, за которым никто не виноват…»
И имела подназвание: «Жизнь – это дорога, по которой никто никогда не ездил.
Вернее, каждый из нас едет по ней впервые.
И  загадывать – что ждет тебя впереди? – так же бесполезно, как размышлять о том, что может встретиться за ближайшим поворотом неизвестной тебе дороги…»

Потом они встречались не раз, разговаривали о многом, но заместитель председателя, как выяснилось, запомнил именно те слова художника, и однажды, вспоминая прошлое, он спросил:
- Почему ты сказал так?
- Дело в том, - ответил Петр, - Что мы слишком долго были закрытыми от всего мира.
Но для того, чтобы оценивать результаты человеческого промысла, их нужно с чем-то сравнивать.
А сравнивать нам было не с чем.
- Разве сами люди не должны сравнивать себя с другими людьми?
- Нет.
Люди должны сравнивать себя не с другими людьми, а сами с собой.
То, чем они стали – с тем, чем они могли бы стать.
- Тогда, это относится не только к людям, - проговорил заместитель председателя, задумавшись о чем-то, о своем.
- К чему же еще? – попросил ответить Петр.
- К России, например…

…Мысли Петра прыгали как птички с ветки на ветку, щебеча что-то на своем языке, совершая посадки в местах, выбранных ими, по одним только им известным причинам.
А, может, неизвестным даже им самим…

…Когда-то, в начале прошлого века, великий русский физиолог академик Павлов открыл рефлексы, а потом к власти пришел гегемон и закрыл этот вопрос однозначно – никто, кроме людей думать не  может.
Людьми, при этом, гегемон считал только тех, кто, как и он, сам, ничего не имел.
Академик не был виноват в сложившейся таким образом ситуации, а гегемон, ну что же,  на то он и гегемон, чтобы думать, что он один думает.
За всех.
И все было бы ничего, но ученик академика Павлова, академик Анохин разработал  теорию  функциональных систем, систем, способных достраиваться до адекватности обстоятельствам за счет собственных структурных резервов. И однажды, на лекции для аспирантов, академик услышал вопрос:
- Скажите, Петр Кузьмич, вот раньше говорили, что птички не думают, а теперь как правильно будет?
Академик Анохин вышел из-за кафедры, постоял, опершись на указку, задумался надолго, а потом ответил:
- Теперь, батенька мой, насчет того – думают птицы или нет - никак не говорят.
То есть, вопрос о птичках остался без ответа, а через некоторое время физиологи всего мира собрались на свой конгресс и объявили, что самыми умными являются не гегемоны, а дельфины.

Аспирантом, задавшим академику Анохину вопрос, был Иван Головатов, который и рассказал Петру об этом.
Об одном Иван умолчал – было как-то ни к чему.
Услышав о том, что дельфины самые умные, он подумал:
- Может быть, может быть.
 Только, мой друг, художник Петя Габбеличев точно умнее любого дельфина…

…Как археолог, Петр копался в своей памяти, удивляясь тому, что скрывается в очередном пласте.
Вернее, не скрывается, а открывается.

И, может, мысли – это не птички, а гвозди, которые, хоть и не ровными рядами, и неумелой рукой, но вбиты по самую шляпку…

…Извивы мысли, как извилины реки, рано или поздно, должны были привести этот своеобразный поток к устью.
В устье река впадала в море.
Море любви…
 
…Оба они, и Петр, и Лена были в том возрасте, когда наиболее острые ощущения постепенно начинают смещаться в светлое время суток, но неожиданно для Петра, Лена оказалась очень хорошей женщиной.
Хотя ничего неожиданного в том, что хорошая женщина оказывается хорошей женщиной, в общем-то, не было.
 
В силу специфической деликатности взрослых людей, они не говорили о сексе никогда – только по-настоящему взрослые люди могут позволить себе не говорить о сексе - но преград между ними и их желаниями не было.

Секс – самое личное из того, чем занимаются все…

…Однажды на рассвете летнего дня, в полусумраке рождающегося утра, Петр осторожно снял с Лены, спящей на животике, легкую простыню и прикоснулся, своей единенной страстью и нежностью плотью, к ее спине.
Лена проснулась от этого прикосновения, но не шелохнулась.
И лишь однажды вздрогнуло ее тело, расставаясь с последней девственностью.
- …Что ты сделал? – прошептала потом Лена, продолжая лежать на животике.
- Превратил тебя из ангела в Богиню.

- Богиню? – хотела переспросить Лена, но промолчала, уткнувшись личиком в подушку, и Петр промолчал, не ответив ей.
Хотя ответ он знал точно:
- Никогда не будет никакого счастья, если мужчина не сможет относиться к женщине, как к Богине.

О том, что богини – предмет поклонения многих, Петр тогда не подумал.
И потом – тоже…
 
…Петр давал Лене деньги, и она, женщина, в общем-то, не разоряющая, покупала на них разные женские мелочи,  радовавшие их обоих.
Белье, например - красивое женское белье, существует на радость женщинам.
Но еще больше – оно существует на радость мужчинам.

Однажды Лена купила новые колготки и показалась в них Петру.
- Красиво, - проговорил Петр.
- Ты должен был сказать: «Красивые ножки.»
- Если бы я был поэтом, то посвящал твоим ножкам стихи.
           - А что ты мог  бы посвятить моим ножкам, не будучи поэтом?
- Перспективу…

…Несмотря на то, что Лена и Петр расстались, Земной шар продолжал вращаться.
Хотя и делал он это совершенно безответственно…

…У друга Петра, художника Григория Керчина, был день рождения – прекрасный повод для того, чтобы посидеть и попить водку со всеми друзьями сразу.
И, даже, в большом количестве.
Давно не пивший спиртного Петр, поработал за столом виночерпием, а, когда день начал завечеряться, и разговор за столом зашел о мере единства вселенной:
- …Каждая сорванная травинка – это, по большому счету, вселенский взрыв,.. - он вышел на балкон покурить.

Петр не сразу заметил, что на соседнем балконе, балконе квартиры из другого подъезда, но архитектурно почти соприкасавшемся с балконом квартиры Керчина, появился молодой человек.
Самый обыкновенный.
Лет двадцати.
С лицом самоубийцы – не смотря на то, что Петр любил думать не спеша, он мгновенно понял это. Еще до того, как парень стал перебираться через перила балкона.
Что поделаешь.
Каждое поколение изобретает свой велосипед.
И, только потом, убеждается в том, что не умеет на нем ездить.

Жизнь – единственное занятие для каждого.
Хотя бы потому, что заняться чем-нибудь другим, у нас нет ни малейшей возможности…

…Движение воздуха, легким трепетом коснулось лица Петра.
Прохладное.
Холодное.
А, может, это бессмертная смерть примчалась собирать свою дань.

Мозг Петра сработал.
Петр не сделал ни одного резкого движения.
Затянулся сигаретным дымом.
Посмотрел поверх окружающих их домов на начинающее краснеть небо, потом, не глядя на мальчишку, проговорил, словно ни к кому не обращаясь, а рассуждая сам с собой:
- Вы готовитесь совершить поступок, имеющий очень большое значение для вас.
Мальчик, уже перебрался за перила, и теперь стоял на маленьком карнизике балкона, держась за поручень у себя за спиной.
При этом, его тело слегка выгнулось вперед, сместив центр тяжести в сторону бесконечности:
- Меня бросила девушка.
- Бывает, - вздохнул Петр, - На то, она и первая любовь, чтобы за ней пришла следующая, - он по-прежнему говорил ровным, почти безразличным голосом. При этом, по чуть-чуть, на пол длинны стопы, не больше, приближаясь к мальчонке.
Сокращая расстояние:
- То, что вы сейчас собираетесь сделать - очень важный поступок.
Но, только для вас.
Вы думаете, что остальные люди, и, прежде всего – она, начнут переживать за вас?
Нет.
Никто не обратит на ваш поступок никакого внимания, - Петр говорил спокойно, но чувствовал, как начинают потеть его ладони, - Несчастным станет только один человек, который, кстати, не имеет никакого отношения к вашей беде.
- Кто? – облизав губы, проговорил парень. Его тело выпрямилось, и теперь центр тяжести отстранился от беды.
- Ваша мать.
Теперь ни один день не пройдет у нее без слез.
И получится так, что горе вы принесете только тому человеку, который вас любит.
- Что же мне делать? – если человек задает такой вопрос, он, по крайней мере пока, не собирается поступать никак. После этих слов, оставалась последняя опасность – мальчик мог просто соскользнуть с карниза.
- Можете, например, посмотреть на то, как старики лазают по балконам.
Петр, неспешно и умышленно кряхтя, стал перебирать на соседний балкон:
- Эх, в боевом походе, тяжелее было.
- А вам приходилось участвовать в боевых походах?
- Да. С Суворовым, через Альпы.
- Я читал Суворова «Аквариум».
Он, в этой книге, ничего не пишет об Альпах.
- Напишет в другой книге, - оказавшийся рядом с парнем Петр, мгновенно захватил его, скрепив ладони на его груди борцовским замком, и перетащил того обратно через перила.
После этого, он посмотрел вниз.
На пятиэтажность.
И тогда, у Петра закружилась голова…

…В квартиру Гриши, Петр вернулся через подъезд.
Внизу он постоял немного, и сорвал травинку на газоне.
- …Ты, что, на улицу выходил курить?
- Да. Подышать захотелось.
- Дышал бы на балконе.
Времени прошло так мало, что разговор в комнате продолжался почти на том же месте, где его оставил Петр.
- …Каждая сорванная травинка – это, по большому счету, вселенский взрыв, - говорили все, и никто в отдельности.
- Вряд ли, - сказал Петр.
- Просто ты его не замечаешь.
- Если бы я один.
Землятресение на Кавказе затронуло всех – хотя, и оно, не было вселенским взрывом.
А, кто-нибудь  из вас заметил вселенский взрыв две минуты назад?
- А, что произошло?
- Вот, - Петр протянул друзьям, сорванную во дворе травинку, - Хотя, рвать траву на газонах, конечно же – плохо.

- Петя, я тебя  уважаю, но здесь ты не прав.
Дело в том, что мы, художники и поэты, хотя и влияем на души людей, в той или иной степени, но нам никогда не приходилось в реальности спасать жизнь людей.
Если бы ты, когда-нибудь, спас человека от смерти, ты бы по-другому смотрел на гибель живого.
- Наверное, - ответил Петр…
   
…О своем собственном самоубийстве, Петр не задумывался, хотя мысль о том, что его жизнь оказалась  никому не нужна, не раз вставала перед ним.
Вставала предателем…

…Когда Лена рассталась с Петром, и воздух, заполненный небом, для него вдруг стал пустым и ненужным, Петр узнал – где именно болит душа.
Она болела в районе солнечного сплетения.
Болела совсем не аурной, а совершенно реальной болью, и об этом, Петр сказал своей знакомой журналистке Анастасии.
- Исхудал ты весь, Петька. На лице одни глаза да нос.
Петь, брось ты переживать из нас, баб. Относись ко всему философски – ты, ведь, интеллигент.
- Интеллигенции у нас нет.
- Интеллигенции нет, - проговорила Анастасия, глядя на Петра, - А интеллигенты остались.

- Остались, - вздохнул Петр, - Чем больше в обществе интеллигентов, тем меньше у общества непонимания то, что оно недополучает.

- Если в желудке болит, то тебе поможет обычный  гастал или но-шпа.
- Поможет, – согласился Петр, хотя и не поверил в это.
- А я могу тебе чем-нибудь помочь?
- Не знаю. Может, мы это,.. – Петр прервал фразу, подыскивая подходящее слово.
- Знаешь, Петя, ты не суди ее.
Женщина – это ведь, божья тварь… А, мы «это», у тебя или у меня?
- Пойдем в лес.
- Давай. Только возьми какой-нибудь плед.
Петр зашел домой и взял плед и бутылку сухого вина из бара. С тех пор, как он бросил пить – вино в его доме было всегда.
Когда он пил – вино в его доме случалось часто, так, что, в этом смысле, почти ничего не изменилось.
Только теперь в его доме было хорошее вино…

…Через пол часа, они вдвоем, написали очередную первую главу в истории человечества.
А еще через некоторое время, расслабившийся, но уже уравнявший дыхание Петр, смотрел на обнаженное, загорелое тело Анастасии, сидевшей на коленях и пившей вино прямо из горлышка.
И на то, как лучи солнца, отражавшиеся и преломлявшиеся в линзе из виноградной лозы, сверкали на голубизне неба.
- Ты молодец, Петька. Хорошо, что вино взял.
- Я лимон забыл.
Анастасия прошлась глазами по телу художника от пальцев ног до макушки, задержав взгляд где-то посередине, полукавничала искринкой зрачков:
- Ничего. Я найду себе что-нибудь кисленькое.

- Тогда, мне будет сладко, - еще успел подумать Петр, магелланствуя в удовольствие…
 
…По поводу того, является ли женщина «Божьей тварью», Петр как-то спросил у батюшки из Гребневской церкви:
- А, может, женщина – это, все-таки, создание дьявола?
Батюшка задумался о чем-то своем - и Петру показалось, что седовласый человек в долготерпеливой одежде что-то вспомнил - а потом ответил:
- Не каждая…

А еще через некоторое время, он добавил:
- Все равно, Бог любит людей независимо от их достоинств или недостатков, - и Петру ничего не оставалось, кроме как вздохнуть:
- Тогда, у нас с Ним возникают одинаковые проблемы…

…Анастасия оказалась права.
Гастал помог.
Хотя и только на время…


                ОНА

…Любовь зреет в любви…

Ленина любовь к Владимиру как-то не вызревала.
И до счастья, почему-то, не доживалось.

…Выйдя замуж, Лена, как будто и не села в поезд, а попала в зал ожидания на станции, на которой забыли вывесить расписание движения.
И было не понятно – ходят ли вообще, поезда по тому пути, на котором находится эта станция.
А если ходят, то не известно - какова цель их маршрута.

Куда ведет эта дорога?

Предвидеть то, как сложится ее жизнь с новым мужем, она не могла.
Не хватало воображения.
И это было не ее проблемой, а общечеловеческой.
Воображения людям всегда хватает только на то, чтобы выдумать лучшее, а не на то, чтобы представить все так, как станет на самом деле.
Видимо, это происходит оттого, что воображение – это защита от судьбы, а не нападение на нее…

…Лена готовила мужу завтрак на кухне.
Думать о том, кому бы она предпочла жарить яичницу, ей не хотелось, а, может, она уже боялась.
Или, просто торопилась на работу.
Муж в это время еще лежал в постели.
Из них  двоих, на работу нужно было торопиться только ей.
Так уж вышло, что ее муж жил проще.

Не то, чтобы Владимир, муж Лены, был пьяницей, лентяем или ничего не  умел – просто он был никем.
И ему за это - не было стыдно.
В стране, гордившейся тем, что ее, пока не граждане, но еще жители, любят и умеют работать, таких людей было пруд пруди.  И не то, чтобы Лена стыдилась своего мужа – просто, ей нечем было в нем гордиться.
Хотя и поняла она это не сразу…

…Лена и Владимир познакомились давно.
Еще когда-то, много лет назад, их познакомил ее первый муж.
Тогда впечатление от Владимира у нее оказалось никаким. Одно удивило ее – в доме Владимира не было ни одной книги.
Это неприятно поразило Лену.
Она подумала:
- С кем же дружит мой муж?

Случай правил случайностью, но Лена этого не заметила.
И теперь, это воспоминание она старалась отогнать от себя.
Или, себя отогнать от этих воспоминаний.
- «У меня все хорошо. Муж меня любит – это главное», - за этими словами, как за покосившимся заборчиком, Лена пряталась, ощущая, до поры, до времени, комфорт, граничащий с оправданием.
Не признаваясь себе в том, что это оправдательный приговор.
Без права апелляции.

Правда удобряла ложь, и ложь росла.

И, конечно, Лене не приходила в голову мысль о том, что человек, не читающий книг, никогда не научится любить.
Он просто не знает – с чего нужно начинать учиться этому.

Самое сложное в душе – осознать то, что происходит с ней на самом деле.
Лена вступила в рыночные отношения со своей памятью, и память, пользуясь своей монополией, поставляла ей все подряд, не позволяя торговаться и отбрасывать нежелаемое.

Впрочем, Лена об этом не думала, хотя, уже позже, придя на работу после очередного разноса, устроенного мужем, она сказала Лике:
- А, может, любви просто нет?
Ведь многие ее никогда не видели, - и Лика ответила, пожимая плечами:
- Многие не видели Тихого океана.
Это не значит, что его нет.

- А, что, для того, чтобы жить с человеком, его необходимо любить? – спросила Лику Лена.
- Наверное, я должна тебе ответить, что обязательно.
Но, скорее всего – это не правда.
Вот, что я знаю точно, так это то, что с любимым жить лучше.
Да и вообще, Ленка, брак без любви – идея пошлая.

На самом деле, проблема Лены оказалась куда проще – им с Владимиром просто не о чем было разговаривать…

…Не то, чтобы Петр много знал или как-то особенно интересно рассказывал, но у него хоть бардак в голове был.
И из этого бардака он время от времени извлекал  что-то.
Как оказалось - на все случаи жизни.

В ее доме висели картины Петра. И, когда Лена обмолвилась Владимиру об этом, тот, через некоторое время, принес в их новую, но, почему-то, остававшуюся, все-таки, его, Владимира, квартиру из магазина репродукцию Шишкинского «Утра в сосновом бору». В раме из сергиев-посадского багета:
- У тебя висели картины неизвестного художника, а у нас будет висеть классика…

С культурой трудно бороться, но легко воевать.

- Петр Габбеличев известный художник, - хотела сказать Лена, но промолчала всю свою фразу, - Просто ты его не знаешь.
В то время, она еще не боялась мужа, а промолчала потому, что вспомнила разговор с Петром:
- …Знаешь, живой классик, мы сегодня на работе о Сальвадоре Дали разговаривали, а мне и сказать было нечего. Не про «Трех медведей» же говорить, - Лена накрывала на стол на кухне, а Петр сидел на маленьком диванчике и ничего не делал.
Чисто семейная фаза.
Петр улыбнулся и сказал:
- «Три медведя» – тоже занятная вещь.
- Что в них занятного? Даже тот, кто ничего не знает о картинах, знает этих медведей по конфетам.
- Многие не знают главного.
- Перестань, классик, Шишкина знают все.
- А трех медведей написал не Шишкин.
- Как – не Шишкин?
- Трех медведей написал Савицкий. Шишкин написал только сосновый бор.
Когда картина была окончена, Шишкин предложил Савицкому выставить картину под двумя фамилиями, но Савицкий – может, нуждался, а может, просто пил - попросил побольше денег, и разрешил Шишкину выставить картину под одной фамилией.

Вообще, с цифрой три в искусстве связано много интересных моментов.
Например, на самой большой картине в Третьяковской галерее, «Явление Христа народу», у левых трех рабов отражение набедренных повязок отличается по цвету от самих повязок.
И, поэтому, ясно, что картина, писавшаяся двадцать пять лет, не дописана.
Хотя я думаю, что Иванов просто не обратил на эту деталь внимания.
- Все загадки, классик?
- Нет.
В Пушкинском музее на гравюре Рембрандта «Три распятых» никто не может найти третьего распятого.
- И где же он?
- Эта гравюра изображает вид глазами одного из распятых.
И третьего, естественно, на ней нет.
- Отлично, - улыбнулась Лена, - Теперь, если зайдет разговор о картинах – скажу, что ты меня просветил.
А-то, все мужья моих подруг, только о футболе и хоккее.
-Да? – Петр, улыбнувшись, посмотрел на Лену, - Тогда, скажи подругам – пусть узнают у мужей: кто изобрел канадский хоккей, и с какого расстояния бьется одиннадцатиметровый в футболе?
- Канадский хоккей? Конечно, канадцы.
- Нет, - Петр продолжал улыбаться, - Канадский хоккей изобрели англичане. И английские колониальные офицеры привезли его в Канаду.
- А одиннадцатиметровый-то, что?
- На самом деле – это двенадцатиярдовый штрафной.
И пробивается он, с десяти метров девяносто восьми сантиметров.
Вот так.
И, давай-ка, будем ужинать.
- Какой ты, живописец, интересный, - Лена погладила Петра по плечу сверху вниз.
- Это я снаружи интересный, а внутри я - обычный россиянин.

- Да ты еще и скромница.
Как бы только охарактеризовать твою скромность поточнее? – улыбнулась Лена, и Петр задумался лишь на мгновение:
- Как беспредельную…

…Она не пыталась избавиться от памяти.
Просто, память эта была черновой.
Непубликуемой.
Теперь Лена припомнила молчаливый вчерашний вечер с Владимиром, и оказалось, что вспоминать ей нечего.

Уже не в первый раз…

…Хотя, и начиналось их отношения достаточно пристойно.
 У Владимира была машина.
Он помог Лене перевезти отца на дачу, а потом вскопал участок под огурцы и картошку.
И остался ночевать.
Так они оказались в постели в первый раз.

А через два месяца, Лена вышла за Владимира замуж, и они стали спать вместе каждый день.
Ей показалось, что это начало, а получилось так, что, когда он вскопал участок на даче отца – это и было уже все.
Все вышло, как-то само собой.

Дураки до тех пор безвредны, пока глупцы не вручают им себя.

Хотелось Лене или не хотелось, но ей приходилось сравнивать.
И дни, и ночи.
Не то, чтобы Владимир был ночью хуже, чем Петр, может, он даже был посильнее, только она ничего интересного не могла припомнить на утро.
Первую ночь с Владимиром, Лена помнила, хотя бы потому, что она была первой ночью, но уже вторую ночь, она не могла вспомнить.
Велик ли повод для гордости мужчины то, что он переспал с женщиной, если женщина потом пожалела об этом?
А, каково – если женщина его запомнить не смогла?..

…Как всякая женщина, не сумевшая стать счастливой, Лена сравнивала нынешнего мужа со своим предыдущим мужчиной.
Счастливая женщина сравнивает нынешнего мужа со своей мечтой…

…Жаря яичницу мужу Владимиру, Лена вспомнила о том, как однажды утром, они с художником посмотрели на смятые, перекрученные простыни и расхохотались:
- Чувствую себя главным участником Ледового побоища, - сквозь смех проговорил Петр, - А ты?
- И призом, и призером – одновременно.

Петр оказался очень нежным.
Нежность – это человеческая презентабельность.

Играя, Петр возбуждал интерес к игре у Лены.
Ей стало нравиться заводить его.
И было приятно, когда, становясь ниже на расстояние от каблуков до коленок, Лена чувствовала, как Петр, державший руки на уровне своего пояса, гладил ее волосы, а, опустив руки чуть ниже, водил ими ей по плечам.
А, потом, начинал стонать.

Однажды, Лена спросила Петра:
- Как ты думаешь, я не слишком нескромно себя веду?
Петр пожал плечами:
- Мужчина и женщина ложатся в постель не для того, чтобы демонстрировать скромность.
- А, что они должны демонстрировать?
Петр посмотрел Лене в глаза, задумался на несколько секунд и ответил:
- Искренность…

…Если женщина, жаря яичницу нынешнему мужу, вспоминает о бывшем – непонятно, кто из двоих мужей  больше «бывший»?..

…Владимир не создавал условий, а пользовался ситуацией.

Не то, чтобы Лене не хотелось выполнять свои супружеские обязанности с Владимиром, но, во всяком случае, поначалу, ей было как-то неловко. И она стеснялась быть с мужем, такой же непосредственной как с Петром.
Такой, как ей нравилось.
А потом привыкла.

Выполнять супружеские обязанности.

С Ликой Лена могла говорить обо всем.
Даже о том, о чем она не могла говорить ни с кем.
И, однажды, месяца через три после замужества, Лена спросила подругу:
- Ты со своим мужем выполняешь супружески обязанности с удовольствием?
- Супружеские обязанности? – переспросила Лика, - Ты еще назови это оброком.
- Барщиной, - передразнила Лена.
- Тогда, я крепостная, заставляющая своего помещика пахать, - ответила Лика, а потом, грустнув на мгновение, добавила:
- По весне и по осени…

…- Чем покормишь? – Лена вздрогнула при звуке слов своего мужа, появившегося на кухне в одних трусах и майке. Ей показалось, что его голос может проникнуть в ее воспоминания, подслушать их, а потом предъявить счет за измену.
И испугалась.
Она не задумывалась о том, как возник этот страх перед мужем, а когда этот страх укрепился в ней, обратного пути уже не было.

Была простая констатация факта – однажды, когда они с Владимиром навещали его мать, та попросила Лену помочь ей с уборкой.
Просьба была естественной для любой семьи, но матери ответила не Лена, а ее муж:
- Поможет, - проговорил он с усмешкой, не злой и не презрительной. Покровительственной и хозяйской,  - Куда она денется.
При этом, Владимир слегка приобнял жену, положив свою руку ей на грудь.
Любившей ласки Лене, стало неловко от этого прикосновения на глазах, пусть очень близкого родственника, но, все-таки, человека постороннего.
Но Лена ничего не смогла возразить.
Не словам, а тому, что ее саму, никто и не спрашивает.
И даже вырвать себя из объятий мужа она не могла.
Промолчала.

А через несколько дней, она попросила Владимира:
- Можно я сегодня задержусь после работы? – и в первый момент Лена не поняла, почему, вдруг, замерла в ожидании, и тут же, не объясняя, а, словно, оправдываясь, добавила, - Мне нужно сходить в парикмахерскую.
Потом ей стало ясно – она смирилась с тем, что он может не разрешить.
Не разрешить ей быть такой, как она хочет – красивой.
Даже, не задумавшись о том, что красивой, она хочет быть для него.

Лишь на мгновение показал свое презрительное и ехидное лицо и тут же спрятался в подворотню стыд, а потом Лена стала брать отгулы для того, чтобы сходить по своим делам или к дочери.

- …Ну, ты чего вещи разбросал, - надув губы, Ленина дочь Алена, тоже ведь, в конце концов, Лена, только младшая, шумела на своего мужа Дениса, бывшего почти на голову выше своей жены.
Денис, выпучив глаза, раздумывал о том, что бы такое ответить жене, а Лена, зашедшая к ним на минутку, продолжала стоять в прихожей.
- Заходи, мама, - пролетела мимо нее дочка, - Полюбуйся.
- Да, - в неловкости подзамялся Денис, - Проходите, Елена Захаровна.
Елена Захаровна, ну чего она на меня орет.
- Я не ору, - дочка скрылась в комнате, а Лена, постояв чуть-чуть в прихожей, поставила сумку под вешалку:
- Разберетесь сами, Денис.
Я вам тут стиральный порошок привезла.
- Спасибо, Елена Захаровна, - проговорил Денис, которому пришлось отдуваться перед тещей за всю семью, - Вы проходите. Чайку попьем.
- Спасибо, Денис.
Пойду я.
Видя странное лицо тещи, Денис перестал суетиться:
- Елена Захаровна, вы себя хорошо чувствуете?
Лена непроизвольно вдохнула воздух так, что у нее получился вздох, и ответила:
- Пойду я, - и, неожиданно для себя, добавила:
- Ругайтесь дальше.
Только выйдя из подъезда дома, в котором жила дочь, она поняла – в чем дело.
Лена позавидовала дочери.
Позавидовала тому, что дочь может ругаться с мужем.

Маразм этой зависти, уже не показался Лене маразмом.

Заработанных отгулов не хватало, и тогда ей пришлось брать отгулы «за свой счет».
За свой счет.
Отгулы и от работы, и от мужа…

- …Чего не весела, Ленок?
Чего тебе не хватает?
У тебя есть все необходимое, - в ответ на эти слова мужа, Лена промолчала:
«Не хватает?
Всего.
Наверное, потому, что человеку необходимо намного  больше необходимого…»

…Все равно,  Владимир не смог бы понять этого.
Он считал неразумным все, что выходило за пределы его разума.
Значит, почти все.
Чем глупее человек, тем легче ему выглядеть умным.
В своих глазах.

Из всех приматов, человек – единственное творение природы, которое имеет возможность быть глупым.

В политически корректной Америке, дураками дураков не называют.
Для дураков у есть термин – альтернативно-умные.

Впрочем, глупость – это тоже судьба.
А судьба реализует себе сама…

- …Что не весела, Ленок?
Лена посмотрела на Владимира, и, неожиданно для себя, спросила:
- Ты знаешь, с какого расстояния бьется одиннадцатиметровый удар в футболе, и кто изобрел канадский хоккей?
- Ох, и глупая ты у меня, Ленка.
Одиннадцатиметровый, он потому и одиннадцатиметровый, что бьется с одиннадцати метров. А канадский хоккей потому и канадский, что его изобрели в Канаде.
Ох, и глупая ты у меня, Ленка.
- Ты прав в одном.
Я очень глупая…

…С мужем все оказалось не так просто.
Вернее, не просто с мужем, а еще и с его семьей.
В свои пятьдесят четыре года, Владимир, до женитьбы на Лене, ни разу не был женат.
Кстати, или совсем некстати, Лена однажды, между прочим, рассказала об этом Лике.
Лика промолчала, но когда Лена вышла из комнаты, она прошептала:
- Сокровище.
Просто бесценное…

- …Хоть бы ты, Ленка, соврала про своего муженька что-нибудь хорошее.
- Зачем? – переспросила Лику Лена, и Лика усмехнулась:
- Правда – это, всего лишь, реалия.
А ложь – это творчество.

- Но я думала,.. – хотела что-то объяснить подруге Лена, но Лика прервала ее, усмехнувшись:
- Прежде чем думать – думать надо…

…Владимир ни разу не был женат.
Но у него была дочь.
Взрослая девица, окончившая ПТУ и работавшая маляром на стройках капитализма.
Когда Лена познакомила свою дочь-студентку с дочерью мужа, Владимир сказал:
- А Кларка моя, институтами этими не балуется.
Ничего.
Я без институтов прожил, и она, как-нибудь, проживет.
Сейчас деньги и без институтов заработать можно.
Лишь бы голова на плечах была.

После этого, уже под вечер, Лена провожала дочку домой. Всю дорогу, обе замужних женщины молчали, и старшая не решалась прервать бессловие.
Но, уже у подъезда дочери, Лена не выдержала и быстро заговорила:
- Пойми, доченька, с Петром Александровичем у меня не получилось ничего.
А с дядей Володей у меня семья.
Дочь помолчала, потом ответила тихо:
- Мама, если хочешь, я стану ненавидеть Петра Александровича.
Но я никогда не стану уважать дядю Володю…

…Семья…

…Однажды, вернувшись с работы, Лена не нашла флакончика своих духов.
Она, вначале спокойно, потом слегка оторопело, несколько раз пересмотрела свои вещи.
Духов нигде не было.
Тогда Лена позвонила к дочери Владимира:
- Клара, ты взяла мои духи?
- А тебе, что, жалко?
- Не жалко, но ты могла бы спросить моего разрешения.
- Еще чего.

Просматривая вещи свои вещи, Лена обратила внимание еще на одну деталь – не все вещи лежали на своем месте.
Вечером Лена сказала об этом мужу.
- Маманя моя поработала. Да ты не волнуйся, Ленок, она ничего лишнего не возьмет.
Просто маманя проверяет.
Профилактика у нее такая.

- Ты скажи маме, - попросила Лена, с неотчетным  омерзением слушая в своем голосе жалобные ноты, - Пусть она больше так не делает.
- Скажу, - зевнул Владимир.
И выполнил обещание.
Когда Лена на следующий день вернулась домой после работы, ее вещи были откровенно перерыты.

Лена так и не поняла, что именно искала его мать, но с тех пор ее вещи обыскивались регулярно, и со временем она с этим свыклась…

…Признать то, что к приблудной шавке относятся лучше, Лена не решилась даже перед самой собой.
Наедине.
Тем более, признать, что и это была не правда.
Так относятся к приблудной шалаве.

Иногда, размышления о жизни заканчиваются там, где человек может признать то, что он несчастен.

И, конечно, она не могла признать, что Петр оказался прав.
Услышав, что Лена сошлась с Владимиром, он просто  сказал:
- Какая глупость.
          
           Все очень просто…

…Желая этого или нет, Лена сравнивала Владимира с Петром, но это сравнение было ущербным, незавершенным потому, что пересечь их она не могла никак.
Постепенно она поняла – почему.
В мире, в котором жил Петр, владимиров просто не было, хотя о существовании мира владимиров, Петр знал многое.
В мире, в котором жил Владимир, не было петров и потому, о мире, в котором жил  Петр, Владимир не знал ничего…

          …Нормальное прошлое делало убогую жизнь Лены еще более убогой.
Брак из повинности превращался в приговор.
И, в конце концов, Лена попросту смирилась с тем, что называется произволом – законом без справедливости.

Она творилась и тварилась одновременно.

То, что семья Владимира поступала с Леной бессовестно, эту семью не волновало.
Безграмотным не сложно терять совесть…

…На работе у Лены о ее новом замужестве поговорили и бросили.
А пока говорили, Лена пыталась объяснить:
- С этим мужем у меня будет семья, а с тем ничего не  было.
- И с этим ничего у тебя не получится, - сказала ей однажды ничья подруга Татьяна.
- Почему ты так в этом уверена? – сагрессивничала Лена.             
Человек способен оставаться разумным довольно долго.
До тех пор, пока не начинает отстаивать свою точку зрения.
- Потому, что ты дура, Ленка.
- Почему это, я - дура?
- Потому, что умная женщина меняет не мужей, а любовников…

…Лена не обратила внимания на слова Татьяны потому, что выходило так, что к словам Татьяны все привыкли, и на них никто не обращал внимания.

Если кто-то с тобой не согласен – это не страшно.
Страшно признавать то, что не согласный – прав…

Сложнее было с Ликой, неожиданно для Лены сказавшей:
- Счастливая ты, Ленка.
- Да уж. Больше некуда.
- Понимаешь, Ленка, у нас все страсти в прошлом.
Любовные треугольники, и все остальное было так давно, что уже и неправда.
А тебе подвалило счастье.
- Ты, правда, считаешь меня счастливой? – обнадежила себя Лена союзничеством подруги.
- Тебе подвалило счастье.
Ты им не воспользовалась.
И я тебе не завидую.
- Ну, почему? – Лена непроизвольно надула губы, и Лика улыбнулась:
- Твой первый муж оказался – так себе.
Ничего серьезно потом у тебя не было – я бы знала.
Но тебе все-таки встретился человек, который тебя полюбил.
- Ну и что?
- Ничего.
Просто ты заставила его пожалеть об этом.

- У меня есть удача, - соврала Лена, и сама удивилась тому, что не перешла на крик, - наверное, на громкое возмущение, ее личной лжи ей не хватало. Она тратила силы на то, чтобы создать свою неправдивую историю,  - Я люблю своего мужа.
- Удача – это любовь к тому, кто этого достоин.

- Что же тот, полюбивший меня, ни разу даже не позвонил после того, как мы расстались?
- Именно, потому, что вы расстались, он и не позвонил.
А потом…
- Что – потом?
- Может, он и звонил.
- Когда?
- Как-то, когда ты выходила.
Я взяла трубку.
- А ты не могла выяснить – он это или не он?
- Голос показался знакомым. Я спросила - кто тебя спрашивает?
- И что он ответил?
- Он ответил: «Прошлогодний снег…»


                ОН

…Любовью оскорбить нельзя.
Но можно оскорбить любовь…

…Вся история взаимоотношений Петра и Лены рассыпалась, как обрывки исписанного когда-то листа.
Исписанного мелким, убористым почерком.

Человек и счастлив, и несчастлив фрагментально.
Сидящий на террасе «Мак-Дональдса» художник Петр Габбеличев извлекал из своей памяти того слона, которого они с Леной на пару съели вместо пуда соли, и разжевывал его по кусочку.
Занятие это было так себе, не слишком продуктивное, да он и не выбирал его себе.
Просто другого занятия у него не было.

Думая о Лене, Петр умышленно или нет, обустраивал не будущее, а прошлое. И, когда он заметил это, ему ничего не оставалось, как усмехнуться.
Довольно криво:
- Как институт Российской истории…

…Оставшийся в одиночестве Петр получил, пусть и не желанную, но, все-таки, свободу, которая для творческого человека, обладает обеими сторонами того, что можно было бы назвать медалью.
Или не медалью, а чем-нибудь другим, что тоже обладает оборотной стороной.

Мужчина, с которым связала свою судьбу женщина, не имеет права на большой риск.
Особенно, если его счет в банке не превышает тысячи долларов, и весь достаток составляет то, что он зарабатывает.
Во всяком случае, его права на риск ограничены его собственным пониманием ответственности.

Оказавшийся в независимости Петр мог пускаться в любые эксперименты – в конце концов, если бы он остался без денег и вынужден был бы перейти на хлеб и воду – никаких проблем это ему бы не доставило.
Когда рядом с ним была женщина, позволить себе такого он не мог – теперь свобода развязала ему руки.
Взамен этого – его никто больше не ждал, и у него не стало вдохновляющего фактора.
А, значит, всякая работа стала бессмысленной.
В том числе и экспериментальная.

Это ерунда, что художник творит для всего человечества – он всегда творит только для себя.
Вернее, для таких, как он сам.
То есть, для близких.
Если близкого человека нет – вместо свободы получается пустота.
Без смысла жизни.
И даже – без его поисков.

Смысл жизни начинает искать тот, кто не нашел в жизни смысла…

…За все то время, что они были вместе, Лена ни разу не создала Петру проблем. И однажды, когда Петр навещал свою маму, та спросила сына: «Чем отличается твоя Лена от твоих предыдущих жен?» – Петр ответил:
- Нормальностью,.. – видимо забыв, что как только человек начинает что-нибудь хвалить, так быстро выясняется, что хвалить уже нечего.
А, может, нормальность – и не похвала вовсе.

Не стоит садиться играть в карты с судьбой.
Она передернет, когда ей понадобится.

Тем более, что то, как сам Петр относился к Лене, нормальным назвать было не то, чтобы трудно, а как-то, язык не поворачивался.
- Классик, почему у тебя в доме порядок наводит посторонняя женщина, - сказала Петру Лена однажды, - Давай это, буду делать я.
И деньги сэкономим.
- Ничего мы не сэкономим, - ответил Петр, - Просто я не хочу, чтобы ты разгребала мой мусор.
- Ну, почему?
- Потому, что Богини не для того, чтобы горшки обжигать…

Сколько этих: «Потому» и «Почему?» – нагобсекствовал Петр в своей копилке.

- …Почему ты не попытался ее вернуть? – спросил Петра его друг, художник Григорий Керчин.
Петр помолчал, толи, подыскивая слова, толи, подыскивая словам смысл, а потом, собравшись силами, ответил:
- Предателей не любит никто.
Даже сами предатели.

И еще, чуть позже, Петр добавил, говоря слова уже не Григорию, а самому себе:
- За свое счастье нужно бороться до конца.
Всегда.
Лишь за свое счастье с женщиной – только до начала…

…О своей обиде Петр рассказать другу не мог.

Дело в том, что мужа Лены Владимира он знал.
Как знал Петр и первого мужа Лены - Михаила.
Знал по тем временам, когда пил сам.
И однажды в пьяную компанию Михаил привел своего товарища - тот представился, едва ли не с гордостью:
- Владимир. Говорю сразу – не прочитал ни одной книги.
При этом, морда выражения его лица, самодовольно  лоснилась.

Невежество – наибольшая из нищет.
Когда человеку нечем гордиться, он начинает гордиться тем, что гордиться ему нечем.

Петр уже не помнил, по какому поводу Владимир сделал это дополнение, но аргумент Владимира:
- Пусть читают те, кому собственного ума не хватает, - запомнился, как и то, что, вечно пьяному Петру, в тот момент, нечего было ответить.
Наверное, водка слишком энергичное дело, чтобы при ней еще и искать ответы.

Ответ нашелся, когда Петр перестал пить:
- Если человек не читает книг, то откуда он может узнать – хватает ему ума, или нет?

Тогда же Петр просто подумал о себе:
- С такими я раньше в один сортир добровольно не ходил – теперь водку пью, и ничего.
До чего же я докатился?..

…Чмо-сапиенс.
Петр не мог не признать того, что проиграл женщину ничтожеству.
И то, что она сама себя проиграла – было слабым утешением…

…Когда они были вместе, Петр полностью доверял Лене, и ему, почему-то, ни разу не пришла в голову мысль о том, что она может изменить ему в перерывах между их встречами.
Почему-то.
Не приходила в голову.
«Доверие – это главное условие любви,» - написала в одной статей его знакомая журналистка Анастасия, и когда Петр прочитал это, он подумал:
- Да.
Если считать это предположением.

Петр ни разу не засомневался в честности Лены по отношению к нему.
- Ты доверяешь своей женщине? – спросил Петра его Гриша Керчин, когда-то разведшийся со своей женой из-за измены.
- Нельзя же держать всех женщин на подозрении в нечестности.
- Ну, что же, - улыбнулся Григорий, - Будем считать, что это первое отличие всех женщин от всех министров, к примеру...

…Однажды в электричке «Москва-Звенигород», Петру, возвращавшемуся с этюдов, совершенно нечем было заняться, и он разгадывал кроссворд: «Вор в законе», семь букв, первая «М», четвертая «И».
По всему выходило – «министр».
Петр не поленился и на следующей неделе поехал в Звенигород снова, чтобы купить местную газету с ответами на кроссворд.
Оказалось, что он ошибся – «мафиози»…

…Когда Петр узнал, с кем именно сошлась Лена, он, для начала, просто не поверил. Решил, что это обычная сплетня – всегда найдется тот, кому хочется, чтобы кто-то другой поступил глупо.
Особенно в любви.
А потом не понял ничего - даже того, что взаимоотношения мужчины и женщины могут сделать умного человека дураком.
Жаль, что дурака они умным сделать не могут.
И, в конце концов, дуракам страсть тоже доступна…

…Несколько дней спустя, после расставания с Леной. Петр встретился со своей бывшей женой, Людмилой, а потом Людмила тихо и мягко  прошептала ему на ухо:
- Знаешь, ты больше не называй меня Коброй.
Пожалуйста.
- Не буду.
Не думай об этом.

Петр, действительно, называл одну из своих  бывших  жен Коброй, хотя и  надеялся на то, что  она об этом не узнает.
Имена имеют смысл…

…Не на долго, у Петра появилась знакомая из Прибалтики по имени Вила.
- Если я захочу над тобой подшутить, мне, что – назвать тебя Вилкой?
- Ложкой, - ответила она, подемонстрировав полное отсутствие прибалтийской меланхолии, - А хочешь, назови трубочкой для коктейля.
Хотя  нет.
Трубочка – это ты…

- …Я сейчас не об этом думаю, - поговорила бывшая жена Петра Людмила.
- А о чем?
- Я помню первую нашу встречу, но не могу вспомнить - каким по счету ты у меня был?
- Учитывая то, что произошло только что, я у тебя был последним…

…В отношении своего ума, Петр не питал никаких  иллюзий, хотя бы потому, что встречал, и не раз, людей умнее себя.
И, по поводу своей образованности, спокойно сносил остроты, вроде той, что сказала одноклассница его старшего сына, которую Петр, попеременно, называл то малышкой,  то «Баунти».

История с этим «Баунти», началась очень давно, еще в те времена, когда пол класса, в котором учился старший сын художника Сергей, ходила к Петру делать уроки, потом прервалась, а когда Петр расстался с Леной, и у него образовалось довольно много свободного времени, возобновилась самым неожиданным образом, и самым естественным способом.
Однажды Петр встретил малышку во дворе, и они разговорились.
Уступая своему отеческому занудству, Петр не удержался и сказал:
- Надо тебе дальше учиться.
- Надо бы, - вздохнула девушка, - Только у нас денег нет.
- А сколько стоит учеба?
- Есть в нашем городе заочный институт, только он платный.
Один семестр стоит сто пятьдесят долларов.
«Разговоров больше,» - подумал художник. И просто  сказал:
- Я дам тебе деньги.
- Почему? – удивилось будущее «Баунти».
Петр был зрелым человеком, и потому просто пожал плечами.
Зрелость – это когда еще не знаешь всех ответов, но уже начинаешь понимать, о чем тебя спрашивают:
- Потому, что мы друзья.

А еще через некоторое время, забираясь в свои   джинсики, студентка спросила:
- Дядя Петя, ты в теории графов разбираешься?
- Немного.
- Разъясни мне – что такое «весовая функция»?
А-то, у меня зачет по математике.
- Весовая функция – это мера влияния данного параметра, на весь процесс, описываемый графом.
- А что такое – коофициент наклона вектора?
- Это делается просто для  наглядности – чем круче вектор на графике, тем влияние больше.
А, по сути, это тот самый тангенс, который ты знаешь с восьмого класса.
- Какой ты умный, дядя Петя.
- Только на первый взгляд.
- Ничего.
Сейчас я тебе такое спрошу, что ты точно не знаешь.
- Это будет не трудно.
- Посмотрим-посмотрим.
Скажи-ка, дядя Петя, что было раньше – курица или яйцо?
Петр улыбнулся:
- Это не сложный вопрос.
«Раньше» было яйцо – клетка.
Она синтезировалась изначальной. И с нее началась жизнь.
Только прошлая клетка была без скорлупы, и не такой большой.
- Ну и умный ты, дядя Петя.
- Ага, - согласился с малышкой Петр, - Я старый и, потому, многознающий.
- Ага, - смеясь, согласилась с Петром малышка:
- Поросший мхом…

…Да и вообще – что такое знание?
Свободное время, появившееся у Петра, кроме всего прочего, привело к тому, что у него материализовалась ученица – молодое, крепкое, уверенное в себе поколение, думающее, что человечество началось с него.
Иногда с Аней, ученицей, Петр эСМСился по ночам:
«Петр Александрович, - пришло однажды сообщение на мобильник, - Сегодня в библиотеке, я нашла стихи очень хорошего поэта.
Правда, он неизвестный.
Можно вам загадать загадку из его стихов?»
«Можно, Энн» - Петр иногда называл Аню – Энн, а, иногда, когда обижался на нее за что-нибудь – Анчоусом.
«Две подруги.
Одна веселится, другая заставляет грустить.
Одна свободна, другая ведет за решетку памяти.
Одна – радость, другая – тоска.
Что это такое?»
          ««Две верных подруги: любовь и разлука, - проходят сквозь сердце мое,..» - Энн, это Булат Окуджава.»
« А откуда вы его знаете?!!»

Через несколько дней:
«…женщина должна быть такой красивой, как Моника Белуччи.»
«Я не  знаю, кто такая Моника Белуччи, но думаю, что она – хороший человек».
«Вы не знаете Монику Белуччи?!!»

Петр так и не придумал, как объяснить, откуда он знает Булата Окуджаву, и почему, он не знает Монику Белуччи? –   девчонке, которая могла закончить эСМСное общение словами:
«Умираю, спать хочу», - получить  ответ:
«Спокойной ночи».
А через пол часа прикольно добавить:
«Я хочу спать с вами».
«А по попке не хочешь,  за такие мысли?»
«Да… Вы только обещаете: …по попке…»
 
…Потом Петр рассказал об истории с «Баунти» журналистке Анастасии, которая когда-то работала в колледже преподавателем эстетического воспитания – из-за этого, Петр, иногда, называл Анастасию «промокашкой»:
- Я и сам не понимаю, как это все у нас получилось.
- Петя, девочке оказалось свойственно  то, что не свойственно многим из тех, кто получил от жизни на много больше, чем она.
- Что?
- Благодарность.

- И порядочность, - добавила Анастасия, помолчав, - Просто, эта девочка не знала, чем еще может отблагодарить тебя за то, что ты для нее сделал.
- Но я не просил ее об этом, - это было слабое оправдание Петра – то, что девушка очень красива, и вызывает желания, он и не пытался скрыть. И Анастасия, конечно, заметила это:
- Порядочный человек не дожидается, чтобы его попросили о благодарности.
Есть люди, которым не нужна благодарность за сделанные ими добрые дела. Но, те, кто не хотел бы отблагодарить за добрые дела, сделанные им – не люди.

- И не удивляйся, Петька.
Думаю, эта история получит продолжение.
- Какое? – не удержался Петр.
- Ученица.
- Какая ученица?
- Энн.
- Откуда ты о ней знаешь?
Анастасия пожала плечами:
- А откуда о ней знает весь город?

- Петя, никакая твоя тайна не может быть больше тебя самого.
- Стась, нам с Аней нечего скрывать.
- Это упростит ваши отношения, когда скрывать будет что.

- По-моему, это ерунда, - сказал Петр.
- Только мужчина может считать ерундой то, что девушка в полночь звонит и спрашивает – который час?
- Это просто вопрос.
- Да.
И полночь – это просто полночь…

…Кобра, «Баунти», Энн, «промокашка» - количество новых, вводимых в обиход слов – качественная характеристика времени, в котором живет человек.

К именам, это так же относится.
Потому, что имена – это тоже слова.
Всего лишь.

Светловолосую Лену, Петр называл Солнечная, и для него это было определенным новшеством.
А то, что, от общих знакомых узнав про «Баунти» и Энн, одна из бывших жен назвала его старым козлом, ничем новым, для Петра не было….

…Не то, чтобы Петр был о себе очень большого мнения, если, конечно, мнение бывает большим.
Значительность – это, тоже, соблазн.
Просто, если бы Лена ушла от него к какому-нибудь интеллектуалу, что водил бы ее по театрам каждую неделю, или просто к богатому человеку – ну захотела женщина пожить богато, что здесь особенного – он бы и слова не сказал.
Даже благословил бы, может быть.
Но она ушла к такому, что он не сказал слова – скрепил заболевшее сердце и не выругался.
Но и не благословил.

Что-то подобное, Петр сказал Лене на прощание, и она ответила:
- По-твоему, жить с нелюбимым богачом – это морально?
- Не морально, но, по крайней мере, объяснимо.

Собственно говоря, мораль – это совсем не вершина отношений мужчины и женщины.
Мораль – это то, что от вершины дальше всего.
Мораль – всего лишь фундамент...

- Я не экзистенциалист, - сказал Петр Лене прощаясь, после того, как она сказала о том, что уходит к Владимиру, - И не меряю людей людьми.
Но, таких как он, во мне штук сто укладывается…
 
…Легче всего мы принимаем то, что делаем сами.
То, что делают другие – всегда нуждается в аргументах.

Тогда, когда Лены сошлась с Владимиром, Петру за Лену стало стыдно.
Нет. Он не стыдился своей прежней любви к ней.
Он стыдился ее нынешней любви не к нему.
Плохо, когда человек перестает любить.
Еще хуже – когда он начинает стыдиться того, кого любил в прошлом…

…Вот бывает так, хочет мысль ухватиться за что-то важное, а выуживает из памяти всякую ерунду вроде детсадничества или службы в армии.
Так и у молчавшего Петра выходило, и его удивляло то, как легко мысли превращаются в глупости…

…В армии двадцатитрехлетний лейтенант Петр Габбеличев служил капитаном футбольной команды и, по совместительству, начальником расчета вспомогательного оборудования старой, еще королевской, в том смысле, что была создана еще при жизни Сергея Павловича Королева, ракете.
Ракета оказалась на столько старой, что летать уже не могла, и наводила шорох не на врагов, а на своих.
А что такое вспомогательное оборудование, Петр так и не узнал, потому, что когда, на втором году службы, сунулся в вверенные ему ящики, в первом же нашел ржавые керосиновые лампы без стекол.
И во второй ящик лазить не стал.

Во время службы в армии, с Петром произошла одна история, которую Петр никогда не вспоминал, потому, что не придал ей значения.
Он и вспомнил-то ее, только потому, что вспомнил о том времени, когда носил погоны.

Молодой лейтенант, с высшим образованием, не обремененный службой, комсомолец, он оказался избранным в комитет комсомола дивизии.
И случилось так, что кто-то заболел, кто-то напился и получил выговор, с кем-то еще что-то произошло – в общем, на совещание секретарей комсомольских организаций Вооруженных сил, пришлось ехать ему.
Завершалось это совещание коллективным походом в закрытый магазин.
Об этом узнала жена Петра. Рассказала подругам, и получилось так, что у него в руках оказался список на десяток, или больше того, пар сапог.
Список был простой: цвет, размер – и все.
Но Петр, посмотрел на него и сказал жене:
- Знаешь, неловко, как-то.
Я куплю сапоги тебе и кому-нибудь из подруг.
А остальным – как-нибудь, в другой раз.
Ты извинись перед ними.
Петру действительно было неловко.
А потом ему стало стыдно.
Потом, когда лейтенант Габбеличев увидел, как подъезжали зеленые, военные «Уралы» с двухбуквенными номерами на бортах.
«Уралы», вызванные комсомольцами и молодыми коммунистами из частей, пославших своих делегатов на совещание секретарей комсомольских организаций Вооруженных сил.
Государство, на словах постоянно декларировавшее правоту Петра, на деле загрузило трехосные машины до верху…

…В подчинении у лейтенанта Габбеличева оказались два капитана, сорока пяти и сорока четырех лет, из числа первых ракетчиков и последних офицеров, не имевших никакого образования, так и оставшихся простыми деревенскими парнями.
И беспробудными пьяницами, оставившими здоровье и перспективы в прошлом, забывшими то, чему их учили, а ничему новому не выучившимися.
Петр называл одного из них «дядя Боря», а другого «дядя Толя.»
Капитаны называли Петра «товарищ Главнокомандующий расчетом», но когда к Петру приехала жена, дядя Толя сказал дяде Боре:
- Декабристка, - а дядя Боря ответил:
- О декабристках все газеты написали. А о ней – кто напишет? – мысль капитана была средненькой, не претендующей на маршалитет среди мыслей, но, услышав эти слова, Петр, не зная, как сказать дяде Боре: «Спасибо,» - взял да и выдал ему фляжку спирта.
Которую припас для себя.
Пьющий знает, чего это стоит.
А непьющему, и знать этого не надо…

…В этой жизни, Петру приходилось встречать самых разных людей.
Среди них была проститутка, которую он уважал, и советник президента России, которого – неочень.
Проститутка задавала Петру вопросы, на которые ему приходилось искать ответы, а, значит, искать новые идеи. И, не смотря на это, они ни разу не поругались, хотя обычно, идеи объединяют человечество, но ссорят отдельных людей.
Советник, пообещав помочь со спонсорством, пусть и не сделал ничего, но разговаривал с художником на равных, не демонстрируя значение места, которое он занимал, терпеливо принимал звонки художника на свой мобильный и предлагал перезвонить через неделю.
Оправданием советника, была его занятость.
Достоинством – терпение.

Не то, чтобы Петр искал в окружающих его людях какие-нибудь достояния – просто достоинства в них были.
Главное, все люди, с которыми Петр имел дело, к чему-то стремились.

Если бы каждый человек оставлял по себе хоть маленький хороший след, злу на Земле не только поселиться негде было бы, но и присесть некуда.

- Большой у тебя опыт, - сказал ему однажды художник Вася Никитин, - Обобщил бы при случае.
Петр постоял молча, как памятник самому себе, а потом сказал:
- Не получится.
- Почему?
- Потому, что с опытом понимаешь, что ничего  обобщать нельзя…

- …К чему это я? – вслух проговорил, задумавшийся о своем Петр, вздрогнув от звука собственного голоса. И, молчавший до этого Иван, тоже, видимо задумавшийся о своем, ответил толи Петру, толи самому себе:
- К тому, что презрение – это оценка человеку, а не обстоятельствам.

- А память? – доспросил Петр.
- Что-то иллюзорное.
Как отражение лица на воде.
- Да, - согласился Петр, и внимательно посмотрел на Ивана при этом:
- Только не понятно – кто кому дает оценку?
Человек – своему отражению, или отражение – человеку…

…Петр презирал Лену, но делал это как-то платонически.
Вегетариански…

…После того, как Лена сказала о том, что уходит к другому, Петр не стал больше с ней встречаться, и она тоже не делала попыток объясниться.
Струсила.
Просто положила ему в почтовый ящик письмо.
Довольно подленькое, к слову сказать.
В нем Лена написала: «…шесть лет рядом со мной был добрый, нежный, щедрый человек. Владимир, конечно, рядом с тобой проигрывает.
Но ему я нужна каждый день.
Вот я и ухожу к нему…»

В туже ночь письмо приснилось Петру.
Слово в слово.
Только во сне, эти слова оказались переведенными на обычный русский язык.
И ему пришлось  прочитать его вновь: «…шесть лет рядом со мной был добрый нежный, щедрый человек. Владимир, конечно, рядом с тобой - дрянь.
Но, как всякой дряни, ему каждый день нужен кто-то, кто не замечает этого.
Вот я и ухожу к нему…»
Во сне, в Петре проснулся писатель – человек, способный придумывать все, ничего не придумывая.

Этот сон мог бы показаться смешным, но Петру стало очень больно.
И именно так слово «дрянь» впервые прозвучало рядом с именем Лена, хотя и относилось оно не к ней, а всего лишь к ее избраннику.
Это доставило ему еще одну боль, потому, что Петр любил Лену, хотя и сам не знал, как сильно он любит.
Впрочем, в любви, как и во всем остальном, рано или поздно приходит время подведения итогов…

…Связавшись с ничтожеством, Лена обесценила не только себя, но и Петра тоже - художник был зол на Лену, но не мог не признаться себе в том, что эта злость происходит еще и от бессилия, и, потому, был зол на себя.

Попытки встретиться с Леной Петр не сделал.
На это ему хватило разума – гнев, злость, зависть, уязвленное самолюбие – это не то состояние, в котором нужно выяснять отношения.
Ведь единственное, что он мог сказать Лене, это: «Неужели я такое ничтожество, что меня можно заменить тем ничтожеством, с которым ты легла в постель?..»
Впрочем, эти слова Петр все-таки сказал ей.
Правда, только во сне.

Неволи во сне не бывает.
А, может, во сне не бывает воли.

Факты превращались в конфигурации, и переставали быть фактами.
И Лена из сна в ответ пожала плечами:
- Значит, мне не удалось найти ничего лучше.
- Ну, такую-то дрянь ты могла бы найти на любой человеческой помойке.
- Ну и пусть. Все равно – это мой выбор, - Лена из сна была холодной и безразличной, но Петру удалось найти слова для защиты от этого холода:
- Пока я тебе нравился, ты была со мной сердечна.
Когда перестал нравиться – ты стала с собой правдива.

Тот, кто говорит, что мораль и правда – одно и то же, либо прохвост, либо глупец.
Больше во сне они не разговаривали, хотя Лена продолжала сниться Петру еще долго.
А потом перестала.
Сны имеют предел.
Иллюзия умеет делать подарки…

Со временем, Петр научился жить с проблемой потери Лены.
А, значит, проблемой она быть перестала.

Человек – это то, как он справляется со своими проблемами…

А тоска осталась.
Легкая, ненавязчивая, освоившая его душу, как квартирант. Правда, похоже, не собиравшийся менять место поднаема жилплощади…

               
                ОНА
 

…Где начинаются проблемы, там начинается эпоха.
Где начинается решение этих проблем, там начинается искусство…

Времена, когда хождение на работу было простейшим способом ничего не делать, ушли в прошлое.
А люди, порожденные этими временами, остались. И людям как-то не очень-то хотелось признаваться себе в этом.
Плохо, когда обманывают народ.
Еще хуже – когда народ обманывается сам.
Хотя, еще вопрос – что полезнее: знать то, как есть или то, как должно быть?

Песню о том, что народ ограбили, исправно пропели, хором и соло со всех трибун, эстрад и подворотен. От центрального телевидения, со всеми его инфраструктурами, до провинциальных газет в два листочка дешевой бумаги – нежданно вышло так, что глупость оказалась такой же разнообразной, как и мудрость.

Осталась ложь о том, что когда-то была мечта о разнообразном равенстве.
И за этой ложью, как-то потерялась правда о том, что тот, кто мечтает об экономическом равенстве – мечтает о нищете.

Оппозиция, за неимением позиции, говорила, что государство забросило экономику, не задумываясь над тем, что участие государства в экономике, уже давно, во всем мире, получило название – коррупция.

…Обойти стороной эту политическую меломанию, Петру не удалось, хотел он этого или не хотел – художник, какой бы он не был, человек общественный.
Неприватизированный.
Если, конечно, он сам не хочет, чтобы с ним сделали это…

- …Вот, вы, художник, значит должны ненавидеть банкиров,.. – разговор происходил на конференции, организованной газетой «Аргументы и факты», и свои аргументы и факты вывали все, кому не лень.
В том числе, и член редакционного совета газеты «Правда».
Для того, чтобы никто не усомнился в его партийной принадлежности пока он молчал, «правдист» прикрепил на лацкан пиджака октябрятский значок, что уже, само по себе, не давало повода ни в чем сомневаться.
- …Нет, -  спокойно сказал Петр, и тем прервал оратора.
- Как – нет? – никто не любит, когда его прерывают.
Особенно те, кто говорит то, что очевидно.
Даже если - очевидно неправильно.
- Как – нет?
- Художник не должен ненавидеть банкиров.
- А – что?
- Художник должен от них независеть.

Оратор приостановил слова на мгновение, и, не найдя в этот срок аргументов, пустил в ход то, что аргументом не было, и, вообще, не имело к теме разговора никакого отношения:
- Вы не можете не признать того, что когда мы строили коммунизм, мы были великой страной!
Вы, что, не хотите жить в  великой стране?!
- Я хочу жить в нормальной стране.

- Но вы, по крайней мере, признаете, что раньше все принадлежало народу, а потом народ ограбили? – «призрак коммунизма» окончательно перешел от дискуссии с временем к дискуссии с Петром, причем говорил он не без гордости, как человек сделавшей некое, только ему доступное, открытие, и теперь делившийся им с непосвященными в таинства бытия. Но Петр не оценил оказанной ему чести:
- Не признаю.
- Почему?
- Потому, что раньше все принадлежало не народу, а  политбюро ЦК КПСС, а народ был просто наемником.
И не всегда, кстати, добровольным, - пожал плечами Петр, а потом рассказал об этом Лене.

«Умный ты,» - подумала Лена, а на то, что Петр не пригласил ее на конференцию, она обиделась.
Но не очень сильно, потому, что Петр принес ей ее любимые хризантемы.
Белые.
Круглоголовые.

Сильнее, она обиделась на Петра на утро потому, что ножи, которые Лена попросила художника поточить, так и остались ненаточенными…

…Под разговоры коррупция зрела.
Зрела и упорядочивалась – это ведь ворам нужен бардак.
Грабителям нужен порядок.

Коррупция – это готовность государственных органов позволять выкупать у себя форму законов и вид их исполнения.
Гиперкоррупция – это требование государственных чиновников откупаться от себя.

Насчет нефти, золота, наркотиков, оружия, проституции – ерунда.
Коррупция – оказалась самым выгодным бизнесом в России.

О  борьбе с гиперкоррупцией говорили все, кому не лень.
И на эту борьбу, власть не жалела слов.
Но у власти выходило как-то так, что борьба эта – дело долгое, трудное, вроде как с монголо-татарским нашествием, рассчитанное лет на триста.
Петр не спорил с этим, но когда думал о том, сколько времени нужно, чтобы при настоящем желание уничтожить гиперкоррупцию, то по его подсчетам получалось, что часа два, не больше.
Надо просто понять – чей верхний коррупционный карман.
 
Впрочем, различные расхождения в оценках ситуации у власти и Пера случались регулярно, и постепенно Петр перестал обращать внимание на это.
- В России всегда воровали, - говорила власть, используя  классиков  толи в подтверждение своих слов, толи в оправдание своих поступков. И Петр, вздыхая, приводил тех же классиков в оправдание России:
- В России никогда дверей в хатах не запирали.

Однажды Петр рассказал Лене о том, как он разговаривал с депутатом.
Депутат долго и вдохновенно, хотя и употребляя незамысловатые и не всегда верно применяемые слова – знакомство с властью, это еще и знакомство с косноязычием - говорил о продажности власти, о бесчестности чиновников, в том числе и избранных, и закончил бесхитростно:
- Не поверите, Петр Александрович, я, можно сказать, единственный, кто еще сохранил порядочность в этом вертепе.
Петр разочаровал депутата.
Уверенного в том, что проверить нечестность можно, а честность приходиться принимать на веру.
Он спросил депутата:
- А какая у вас зарплата? - и депутат, повспоминав немного, полчаса, не больше, переменил выражение лица и  ответил художнику:
- Шестнадцать тысяч. Вы мне, надеюсь, поверите?
- Не надейтесь, - грустно, но совершенно беззлобно, улыбнулся Петр, - Зарплата у вас девяносто три тысячи.
Но вы этого даже не знаете.

Для порядочного человека, у депутата было слишком извилистое лицо, И Петр даже  не спросил его:
- Каким же нужно быть честным человеком в России,  чтобы не интересоваться своей зарплатой в три тысячи евро?

- Да, молодой человек, мы, депутаты, должны заботиться о людях, - чисто по-депутатски, ни к селу, ни к городу, добавил «заботник».
- Да, молодой человек, вы заботитесь о людях, - так же бессмысленно ответил ему Петр, - И, может быть к лучшему, что люди об этом не догадываются.

Заботиться о людях могут только те, кто живет так, как те, о ком заботятся заботящиеся.
Там, где появляется право распоряжаться судьбой людей, заканчивается возможность заботиться о людях …

…А граждане, желающие чем-то заниматься, исправно потащили в управы всех мастей свои деньги.
Будучи чиновником, хоть и не самого высокого уровня, тем более, работая в торговом отделе, Лена просто вынуждена была включиться в эту систему. А к тому времени, когда она пришла на работу в администрацию, это уже была система, кроме всего прочего, очень жесткая.
Но, она не включилась.
Получилось так, что система и Лена сосуществовали параллельно, не пересекаясь.
И даже неприятностей из-за этого у нее не было.
А могли быть.
Хотя бы потому, что люди не совсем потеряли совесть, и совесть стала бы заедать тех, кто видел, что рядом кто-то не придается порокам, которым придаются все.
Или многие.

Кому ж нужны живые укоры?

И могли бы те, кто брал взятки, уволить неберущую взяток Лену, за взяточничество.
Или, за что-нибудь еще.
Обвинение честного человека в нечестности – единственная возможность нечестных людей бороться с честностью.

Но и тут Лене повезло – коррупция, повязывающая всех коррупционеров, известная всем, очевидная, еще продолжала оставаться тайной.
Такой постыдной тайной, что одна непричастность к ней, является предметом гордости.
А еще ей повезло в том, что в ее жизни оказался Петр.

…Однажды Лене пришлось поехать на проверку вновь открывшегося магазина.
Многозального здания построенного на месте деревянного сельпо в таком районе, где старое сельпо сменилось сельпо совсем иного уровня.
И назывался этот уровень  всем известным и никому  непонятным именем несобственно собственным – Рублевка.

Рублевка – это отдельный мир. Мир сверхбогачей, не имевших богатых родителей, но уже имевших детей, не знающих иной жизни, кроме богатства, хотя и не всегда понимающих то – откуда берутся деньги.
Этот мир был окружен тайной не потому, что тайной являлось само его существование, а потому, что тайной было то, благодаря чему этот мир появился на свет.
Там было все свое - свои поликлиники, магазины, школы, детские сады.
А еще, на Рублевке была церковь – доказательство того, что Бога нет…

…Встретил Лену топ-менеджер магазина,  молодой парень по имени Сергей, с топ-лицом и в  ботинках из топ-кожи настоящего топ-крокодила.
Улыбался, демонстрируя блестящие зубы, предъявлял  документацию, он профессионально предупреждал все вопросы с вниманием, граничащим с искренностью – да и что менеджеру было беспокоиться: в структурах на Барвихе или все в полном порядке, или в таком непорядке, что это уже уровень не ниже заместителя Генерального прокурора.
Так, что проверка прошла нормально, корректно, спокойно.
И только тогда, когда Сергей уже провожал Лену к выходу, к нему подошла девушка в  форменной одежде магазина, что-то прошептала своему начальнику, а потом  протянула Лене две, очень аккуратно упакованные сумки.
- Что там? – спросила Лена.
-  Все.
И самого лучшего качества.
Лена представила себе глаза  Петра и тихо, но твердо сказала:
- Не надо.
- Почему, Елена Захаровна?
- Знаешь,  Сережа, я ведь от этих двух сумок лучше жить не стану.
Мой муж  - художник. Он вполне может купить мне баночку икры в субботу.
А две банки я все равно не съем. Но, если я возьму эти сумки, он будет недоволен.
Так, что и  брать их мне не стоит.

Пока Лена говорила, лицо менеджера переставало быть «топ», а становилось обыкновенным человеческим лицом. Он внимательно слушал Лену, а потом сказал:
- Неужели у вашего мужа, при таких взглядах, нет проблем в наше время.
- Нет, - ответила Лена.
- Может он просто не признается вам?
- Дело не в этом, - Лена улыбнулась, и эта улыбка далась Лене легко и непринужденно:
- Просто, любая проблема такова, какова точка зрения на нее.

- Вам повезло, Елена Захаровна, вы встретили человека, независящего от законов природы.
- Нет, Сережа, это природе повезло – она оказалась не такой плохой, какой мы ее для себя придумали.

Уже за порогом магазина, менеджер вновь догнал Лену:
- Елена Захаровна, подождите. Я вызвал для вас нашу машину.
Незачем вам автолайн дожидаться…

…Когда старинная подруга, выросшая в депутаты,  устраивала Лену в торговый отдел инспектором, начальник отдела сказал ей:
- Не смотри на то, что зарплата маленькая – главное, что должность выгодная.
Не переживай, на этой должности, ты без куска хлеба  не останешься, - а потом добавил:
- С маслом.
Начальник отдела был генералом запаса.
Он пришел из той выдающейся плеяды строевиков либо никогда не воевавших, и тем избавивших Советскую, а потом и Российскую армию от огромных потерь, либо воевавших плохо.
И не избавивших.
Плохое знание военного дела, давало им полное основание полагать, что с остальными задачами они справятся не хуже, и говорить незнакомой женщине: «Ты».
Заканчивая разговор, начальник отдела сказал с некоей укоризой:
- Торговля – это место, где очень серьезно работают.

Но получилось так, что в это же время, Лена повстречала художника Петра Габбеличева, рассказала ему о новой работе и зарплате, и тот сказал ей:
- Не смотри, что зарплата маленькая – главное, чтобы работа тебе нравилась.
Не переживай, на любой должности, я не дам тебе остаться без куска хлеба, - а потом добавил:
- С маслом.
Художник был действующим художником.
Он пришел из той страдающей плеяды художников-алкоголиков, так и не принявших социализм, но не вступивших с ним в открытую борьбу, и тем избавивших и социализм, и себя от больших и маленьких неприятностей.
Или не избавивших.
Непонимание социализма, давало им полное основание полагать, что и еще чего-то, они понять не могут, и говорить  дочкам своих знакомых женщин: «Вы».
Заканчивая разговор, художник сказал:
- Торговля – это место, где люди обмениваются желаниями.

Мысли Петра были конкурентоспособными.

«Как будто, в двух разных странах побывала», - подумала Лена, но сказала Петру не это:
- Ты в армии, в каких войсках служил?
- В ракетных, - ответил, несколько озадаченный вопросом Лены, Петр.
- Наш начальник отдела тоже из ракетных войск, - проговорила Лена, и добавила:
- Страна одна, а дети разные.

- Дети? – переспросил Петр, - Наверное, я тоже сын страны.
Хотя я и не давал повода стране усыновлять меня.
- Ты – отпрыск…

…Уже потом, через много лет, когда Лена выйдет замуж за Владимира, она столкнется с третьей страной, самой многочисленной и солидарной, хотя и необъединенной ничем, кроме общего мнения, не имеющего смысла.
Эта, третья страна словами Владимира сказала ей:
- Раз зарплата маленькая, и все берут – то и ты бери.
Не переживай. Не оставаться же на твоей должности без куска хлеба, - а потом добавившей:
- С маслом.
Владимир пришел из той выдающейся плеяды людского большинства, выращенного при помощи идеологий и всеобщего среднего образования, системой, незнакомой с частной собственностью и с частной инициативой.
Большинства,  знающего мало, и, потому, уверенного в том, что оно понимает все. И тем, избавляющих себя от проблем.
Или не избавляющих.
А появление в его жизни такой женщины, как Лена, не подтянуло его, но, зато, подняло в собственных глазах.
Заканчивая разговор, муж сказал:
- Торговля – это место, где все воруют.

Владимир говорил уверенно.
Не сомневаясь в своей правоте.
Умные люди сомневаются.
Дуракам всегда хватает ума.

Как всякий дурак, Владимир был честен.
Если бы дураки лгали, о том, что они дураки, никто бы никогда не узнал.

Владимир говорил важно.
Важность – афиша всех прохвостов.

По большому счету, это не было третьей страной - страна у всех россиян одна.
Просто, у глупых своя галактика…

«…Все берут, то и ты – бери,..» - так уж выходило, что о чем бы они  не заговорили с Володей, оказывалось, что с Петром, они уже говорили об этом.
Лена не помнила, по какому поводу сказала Петру:
- Все так делают,.. - но ответ Петра, ей запомнился:
- Лена, я не знаю - кто такие «все».
Но знаю точно – «всех» никогда не бывает…
 
- …Ты, Володя, в армии в каких войсках служил? – спросила мужа Лена.
- В ракетных, - гордо, словно он сам создал эти войска, ответил Владимир.
Умение гордиться несвоими заслугами – последний признак людей, выращенных не своими усилиями:
- Туда, кого попало, не пошлют, - добавил Владимир, и Лене пришлось сделать вид, что она относится ко всему так же, как муж.
Иначе, ей пришлось бы делать вид, что она не понимает, что, постепенно, начинает относиться к никому…

…Петр постоянно был недоволен собой.
Владимир не видел в себе недостатков.

Если б люди видели недостатки в себе – мир давно уже превратился бы в рай…

…О взятках, они с Петром никогда не говорили, но Лена не брала взяток – если бы она сделала это, ей бы стало стыдно перед ним.
Так, как случилось однажды…

…Администраторша рынка стройматериалов, молодившаяся женщина в годах,  турецких брюликах и очках, обутых в толстую оправу так плотно, что за оправой не было видно глаз, уселась напротив Лены в самом конце рабочего дня, когда торговый отдел уже опустел от посетителей.
Она выложили на Ленин стол целый ворох документов, собранных со всех торговых  точек, расположенных на рынке.
Лена знала эту уловку.
Документы только разбирать по фамилиям ответственных за точки предпринимателей -  и то, полчаса уйдет, и администраторша рынка рассчитывала на то, что Лена не станет копаться в бумажках в конце рабочего дня.
Фокус дешевый, не стоящий серьезного внимания, но ухмылка администраторши рынка слегка вывела Лену из себя:
- Вот, что, вы пойдите в коридор, разберите документы по предпринимателям и направлениям.
- Каким направлениям?
- Документы от санэпидемстанции, пожарного надзора и так далее.
- Да, как же я успею?
- А, как успею я? – Лена своими ясными и чистыми глазами смотрела на администраторшу рынка, как на мать, хоть и родную, но неразумную, не знающую, как поступить правильно с документами, которые оформляются каждые три месяца уже с десяток лет, - Может, вы нуждаетесь в разъяснениях  по поводу того, как правильно собирать документы?
- Нуждаюсь? – хоть и оторопело, но нагло взглянула на Лену администраторша.
- А, вот об этом, вы сможете узнать, посмотрев образцы заполнения документов на стенде у лестницы, вначале коридора на нашем этаже.
- А вы, что, сами не можете простыми русскими словами объяснить мне?
- Могу, - вздохнула Лена, - Простыми русскими словами, которые, поверьте, я знаю.
Только употребляю редко.
- Так, что вам мешает?
- Культурный слой…

- …Но,..
Тогда Лена понизила голос:
- Дурочку из себя не стойте, - еще тише добавила, сверкнув глазами:
- Пожалуйста…
В этот момент, на столе у Лены оказались сто долларов.
- Елена Захаровна, может вы мне, все-таки, поможете…
- Конечно, помогу, - ответила Лена, кончиком шариковой авторучки отодвигая от себя купюру, - Как же не помочь человеку.
Приходите с бумагами послезавтра…

…И на этом, рабочий день вполне мог бы закончится, но буквально на флажке, комнату инспекторов влетело ООО «Рыкуньян», торговавшее мороженой рыбой с лотков:
- Леночка Захаровна, выручайте!
- Что случилось? – улыбнулась Лена.
- Сегодня машина с товаром пришла.
- Так это же хорошо, - улыбнулась Лена.
- Плохо. Мы просрочили лицензию, а освободился я только что.
- Документы-то, у вас все собраны?
- Все, Леночка Захаровна. Вы же нас знаете.
- Знаю. Давайте документы. Вот ваша лицензия, - Лена быстро  заполнила бланк, - Договоримся так.
Сегодня рабочий день уже закончился.
Документы я проверю в понедельник. Если что-нибудь окажется не так – я вас вызову.
- Все так, а это - вам,.. - довольное ООО «Рыкуньян» исчезло, а на Ленином столе остался конверт.
Когда Лена развернула его, из конверта выпала маленькая золотая иконка.

К ней отнеслись так же, как ко всем.
Иногда это – оскорбление…

…Тот, кто первым взял взятку, наверное, решил чужую проблему.
Тот, кто первым дал взятку, наверное, решил свою проблему.
С тех пор, они оба создали проблему всему человечеству.

Как бы ни была плоха система, взятку всегда, вначале дают, а только потом берут.
И начинают проклинать взяточничество.

А. может систему.
При которой не давшему взятку, просто не дадут работать.

При встрече, Лена рассказала Петру об этом.
Петр выслушал ее молча.
И молчал долго.   
В тот раз.

В другой раз, в  тот день, когда она сказала художнику о том, что уходит к другому человеку, и Петр стал собираться в прихожей, Лена показала ему  кожаную сумку с металлическими застежками.
- Это купил тебе он?
- Нет, - ответила Лена. А потом, словно желая сжечь последние соединяющие их мосточки, и не мосточки даже, а  так, гати на болоте, добавила:
- Это взятка. Могу я взять…  иногда,.. - она надеялась на то, что Петр промолчит и в этот раз, но он не промолчал.
Он сказал:
- Теперь – можешь…

…У времени – временно все.
Есть время собирать камни.
И есть время, задуматься о том, как относиться к тем, с кем эти камни собирал…

…Лена так и не узнала о том, что через несколько дней,  Петр, в кругу знакомых, когда те заговорили о том, что взятки берут все, просто сказал:
- Не все, - и поставил точку, хотя ему никто не поверил.
А, может, и поверил кто-нибудь, но говорить об этом вслух не стал.

…Приблизительно в  это время появился новый термин «корпоративная вечеринка». И если раньше  работники одного отдела собирались по большим и маленьким  праздникам и потихоньку выпивали, то постепенно они стали  собираться «корпоративно».
День торговли отмечали в ресторане «Витязь».
Не слишком разгульно, но вполне пристойно, с коньячком и  ликером.
И когда все уже подвыпили, не достаточно для того, чтобы говорить правду, но довольно для того, чтобы не думать о последствиях, Лена  сказала, что у нее есть один знакомый, который считает, что брать взятки  нельзя -  она и сама не знала, к чему сказала это. Но за гомоном, спутником застолья в средней стадии, кто-то ответил ей в шутку, наверняка не задумываясь над мерой шутливости:
- Наша страна не поймет твоего знакомого, - и вдруг наступило молчание.
И в этом молчании пенсионер из отдела информации, Иосиф Леонидович, неизвестно, как оказавшийся на корпоративной вечеринке торгового отдела, тихо проговорил.
И его слова услышали совсем не все, находившиеся за столом:
- Наша страна может назвать вашего знакомого неправым, но не признать того, что  он прав, не сможет даже наша  страна…

…Женщина в чиновничестве, тем более не высокого ранга, не то, что не редкость – почти массовость с прошлых времен.
Только времена меняются.
И, если раньше, женщина могла быть просто чиновником, теперь, будучи чиновником, женщина должна демонстрировать мужские качества и прятать свои слабости, оставаясь женщиной.
Быть чиновником и красивым чиновником – это уже не работа, а две.
Впрочем, может быть – слабость женщины, это просто  мужское представление о ней…

…Лена не могла не заметить того, что мужчины-бизнесмены, проходившие мимо ее служебного стола, обращали на нее внимание.
Эти мужчины оказывались самыми разными. Умными и не очень, молодыми и старыми, успешными и совсем нет, но каждый из них к чему-то стремился, а ей приходилось возвращаться домой к мужу…

…Старший менеджер фирмы «Курс», Алексей – потом Лена забыла его фамилию – сидел напротив нее на стуле, предназначенном для посетителей, и ждал пока Лена выяснит порядок лицензирования реализации продуктов интеллектуальной собственности.
Такие вопросы в торговом отделе районной администрации еще не решались – обычно лицензии выдавались на продажу простых товаров от колбасы до большегрузных автомобилей - и что делать с «интеллектуальной собственностью», никто не знал.
И не только в отделе торговли.

- Итак, вы реализуете информацию о инновационных технологиях…
- …Районированных в пределы Московской области, - продолжил Алексей, начатую Леной фразу.
Алексей был лет на пятнадцать моложе Лены, но в его взгляде, ей почувствовалось что-то раздевающее – она, безусловно, нравилась этом молодому человеку, как мгновенно нравится девушка, встреченная в метро.
Ни к чему необязывающей нравильностью.

- Технологии, – как говорил один мой бывший знакомый, – Это то, в чем мы безнадежно отстали.
А именно они приносят прибыль.
Мы же, вынуждены жить на ресурсах.
И, потому, мы не богатая, а бедная страна, - улыбнулась Лена, вспомнив слова Петра.
- В России, - улыбнулся в ответ Алексей, - Есть не только огромные ресурсы, но и красивые женщины.
А технологиям научимся.
Потом, он опустил глаза и тихо спросил:
- Место этого бывшего вашего знакомого, теперь свободно?

Молодой человек перечислил без запятых три прилагательных, никогда не соответствующих настоящему художнику, хотя Лена и не обратила на это внимания…

…Сидевших в «Макдональдзе» через несколько столиков от них с Ликой,  Петра и его друга, Лена увидела сразу. И, тут же отметила про себя, что ей приятно то, что художник с товарищем, а не с девушкой.

Первым ее порывом было встать и уйти, а потом наступили воспоминания, и территория поступков была оккупирована тем, что промелькнуло в ее памяти.
Оккупация завершилась словами, которые Лена произнесла вслух:
- Место занято…
- Ты, что, Ленка? – глядя на подругу, прищурив глаза, спросила Лика.
Лена очнулась окончательно:
- Так, ничего,.. – ответила она, и, неожиданно для себя, добавила:
- Место свободно…
- Понятно, - проговорила Лика, - Психиатру…

…И, после небольшого молчания, проговорила вновь:
- Нам самим, видно то, к чему мы стремимся.
Другим –  только то, к чему мы пришли…


                ОН

…Для того, чтобы трезво оценить свою неуверенность, нужно быть очень уверенным в себе человеком…

- …Ревнуешь? – прервал молчание Иван.

«Из двух любящих, один всегда раб», - почему-то подумалось Петру, но он не сказал этого другу.
- Не ревнуют только те, у кого нет шанса быть обманутыми, - вздохнув и нелицемеря, ответил Петр, потом  вздохнул еще раз:
- Впрочем, я реализовал свой шанс полностью. Так, что это – уже и не ревность, вовсе, а старая, как могильный холм, тоска.
И еще – игра.
Игра, в которую я уже не хотел бы выиграть.
- А, может, просто боишься начать новую партию?
- Не боюсь.
Только я больше не знаю правил.

- Ты не можешь ее забыть, - проговорил Иван, и Петр солгал другу:
- Могу.

- Хочешь, я пойду за их столик, и приглашу ее сюда?
- Не хочу, - ответил Петр.
Если бы каждый мог разобраться в том, чего он хочет – возможно, люди хотели бы совсем иного.

- Тогда, я пошел,  - сказал Иван.
- Почему?
- Потому, что ты этого хочешь…

…Петр видел, как, улыбаясь, Иван склонился над столиком, за которым сидели две женщины, поцеловал им обеим руки и проговорил что-то.
После этого, Лена встала, легким профессионально женским движением поправила юбку, и направилась к столику, за которым Петр остался в одиночестве.
Это был ее поступок…

…Того, о чем, после этого, говорили Иван и Лика, он не мог слышать, и, глядя на Лену, даже не заметил того, что те заговорили друг с другом:
- Надеюсь, они дообщаются до правды, - сказала Лика.
- Я тоже надеюсь.
- Хотя, - Лика перешла на улыбку, - От своей женщины правды добиться трудно.
- Есть то, от чего добиться правды еще труднее, - вздохнул поэт.
- От чего же?
- От своей эпохи, например…

…Когда Лена села напротив Петра, они оба помолчали, и это молчание могло бы продолжаться столько, сколько ему было угодно потому, что каждому из них троих - Петра, Лены и молчания -  было неизвестно, как это молчание прервать.
А потом зазвонил мобильный  телефон художника:
- Петька, есть дело,.. – звонила журналистка Анастасия.
- …Этот вопрос я решу, - ответил Петр, но его телефон зазвонил вновь:
- Петр, есть дело,.. – звонила поэтесса Лариса Алова.
- …И этот вопрос я решу тоже, - Петр повторился, но разговор с другими людьми, помог и ему, и Лене начать их собственный разговор.
- Кто это? – спросила Лена.
- Одна журналистка и одна поэтесса.
- Журналистки, поэтессы – ты пользуешься вниманием.
- Лена, меня всегда будут окружать красивые, умные, талантливые женщины.
- Это твои любовницы?
- Это женщины, делавшие меня счастливым.
- Почему ты ни на одной из них не женился?
- На это много причин, но, если ты не хочешь слышать лжи – не подобных задавай вопросов…

- …У тебя, за это время, было много женщин? – спросила Лена, и Петр не ответил ей, но подумал: «Женщина может заменить собой весь мир.
Но, ни одна женщина не может заменить другую женщину…»

- Скажи, а легко найти свободную женщину?
- Нет.
Потому, что, если легко найти счастье на день или ночь, значит трудно найти его на всю жизнь…

- …Твои женщины… они хорошие? 
- Такие хорошие, что ни одна из них, никогда не легла бы с таким, как твой муж, в постель, - хотел ответить Петр, и промолчал. Но, Лена, словно угадав его мысли, прошептала:
- Что же, мой муж никакой женщины не достоин?
- Он недостоин тебя. Его уровень – это поломойка из соседнего подъезда.
И, именно, ее место, ты, так гордо, заняла.
- Ну, не так уж и гордо.
- А разве, женщина должна занимать место, которое она занимает не гордо?..

- …Знаешь, здесь так душно. Пойдем отсюда, - проговорила Лена, не задумываясь о том, что она делает.
И о том, к чему, это может привести.

Солнце, действительно, полудничало так активно, что начало испарять не только лужи, оставшиеся от ночного дождика, но и цвет листвы деревьев, превращая его из оливково кадмиевого на русской зеленой с ультрамариновым подмалевком, в желтую светлую охру с белилами, подмешанными в окись хрома.
- Куда?
- Можем пойти к тебе?
- Можем.
- Тогда, я только предупрежу Лику, - Лена достала свой мобильный, позвонила на соседний столик и через несколько секунд, услышала:
- Смотрю на тебя, Ленка.
Знаешь, какое у тебя лицо?
- Какое?
- Невинной девушки, собирающейся зачать ребенка, но не знающей – как это делается.
- Знающей…

…Когда они оба входили в квартиру-мастерскую Петра, Лена спросила:
- Сколько раз ты говорил себе, что хочешь, чтобы я вернулась?
- Много… Но про себя.
Но я говорил так тогда, когда это было не возможно.
- Теперь возможно.
- Теперь я этого говорю вслух…

- …Ты ругаешь меня за мой поступок?
- А, разве, кто-нибудь тебя за него похвалил?
И вообще – ты можешь себе представить человека, который этот твой поступок одобрил бы?..

- …Если ты, хоть немного уважаешь меня, ты должен уважать и мой выбор.
- А я уважаю тебя тем, что презираю твой выбор…

- …Мне пришлось прожить с ним целых два года,.. – начала еще один вопрос Лена, но Петр остановил ее:
- Проблема не в том, что ты пробыла с ним два года.
Проблема в том, что ты пробыла с ним три дня…

- …О чем ты подумал, когда увидел меня за столиком?
- О своем первом зубном враче.

- А когда я подошла – о чем ты подумал?
- О том, что любимая женщина всегда идет со всех сторон.
- Нелюбимая тоже.
- Да.
Только не всегда вовремя…

- …Расскажи мне обо мне, - тихо попросила Лена.
- Лена, любовь к падшим, оступившимся может возвысить человека.
Любовь к ничтожеству, превращает человека в ничто.
Королева может переспать со своим шофером, но если королева начинает его боготворить – она теряет право быть королевой…

- …Я стала женой.
- Брак уменьшает права, но увеличивает возможности.
А у тебя, в том доме, ни прав, ни возможностей…

- …Что же мне теперь делать? – на Лениных глазах появились слезы – самое сильное оружие женщины.
И самый сильный аргумент.
Петр посмотрел на нее, и ничего не ответил.
Лена была красивой.

Душа иногда лицемерит – тело всегда говорит правду.

Война между мужчиной и женщиной, как и всякая война, заканчивается бессмысленными переговорами.
Или переходит в рукопашную…

…Когда Лена выходила из ванной – «В одних туфлях на высоких каблуках,» – отметил Петр, зазвонил ее мобильный, лежавший в сумочке:
- Ты говоришь, что Владимир дурак, а ведь он мог меня выследить.
Может быть, это звонит он.
- Если бы он был не дурак – позвонил бы раньше.
Через час после того, как женщина вошла в дом мужчины, звонить уже поздно.
И глупо…

…Звонила Лика:
- Слушай, Ленка, выручай!
- Что случилось?
- Прикинь. Головатов говорит, что художник может уложить тебя в постель в любой момент.
Правда, он хам, конечно.
- Кто хам – художник или Головатов?
- Оба они хамы.
- Ну и что?
- Я поспорила с Головатовым, что это не так.
Ты уж не подведи меня.
- А на что поспорила?
- Ни на что, потому, что он хам.
Но ты, все равно, не дай мне проспорить.
- Не могу.
- Почему?
- Потому, что ты проспориваешь сейчас…

…Петр посмотрел на обнаженную Лену, стоявшую на высоких каблуках, и сказал:
- Каждый раз, когда я вижу тебя такой, я вспоминаю об одной вещи.
- О какой?
- О том, что я завидую.
- Кому?
- Себе…

…Через мгновение, они превратили ожидание – рассвет в прозе, в наслаждение – рассвет в стихах.

Иногда историю отношений мужчины и женщины, как и всякую историю, нужно оценивать не по эпохам, а по минутам.   

А еще через полчаса, Петр узнал о себе всю правду: оказалось, что он – лучший на свете.
- Вранье, конечно, - подумал художник, а потом улыбнулся, - Но приятное.

Ерунда, что лучше всех сочиняют хорошие поэты.
Лучше всех сочиняют хорошие женщины…

- Кто я теперь? – прошептала Лена.
- Ты – настоящая хорошая женщина, - тихо ответил Петр.
- Кто ж его знает, какая женщина хорошая и, тем более, какая женщина настоящая?
- Настоящая хорошая женщина – это женщина, с которой хорошо, а не плохо даже тогда, когда она настоящая, а не выдуманная…

            
                ИВАН   ГОЛОВАТОВ

Если мужчина, в своей жизни, утешил хотя бы одну женщину, он прожил жизнь не зря.
Если женщина разбила хотя бы одно мужское сердце – кажется, то же самое.

…Оказавшись с Ликой один на один, Иван побрел по слову.
Ну, что же, поэт – всегда, немножко, пилигрим.
Оставалось только, поцеловать нагрудный крест.

Иван сказал Лике:
- Петр прав.
- Ты это – к чему?
- Полчаса назад, он дал первое разумное и понятное определение любви.
- Разве это возможно? Человечество, с древних времен, старалось это сделать.
И не смогло.
- Теперь сделало.
- ? – взглянула на Ивана Лика. 
В это время, где-то в трех дневных переходах дальше того места, где Макар поставил самый дальний загон для своих телят, после дождя прошедшего в прошлый четверг, рак забрался на гору и пронзительно свистнул в свисток, подаренный ему, сидевшей на ветвях белкой. И этот свист услышал, отдавший рубашку со своего тела встречному путнику, дровосек, увидевший, что больше всего дров находятся на опушке. Его собаки удивленно залаяли лишь тогда, когда караван остановился посреди пути. И щука в море, укоризненно погрозила окуню, попытавшемуся разбудить задремавшего карася и узнать: «Что делать?» и «Кто виноват?»
А Иван повторил слова Петра:
- ЛЮБОВЬ - ЭТО СТРАСТЬ, НЕЖНОСТЬ, ВЕРНОСТЬ И СОВЕСТЬ, ИДУЩИЕ ВМЕСТЕ.
Идущие рука об руку…
      

А стихи пришли сами собой:

Проходит  время
                чередой событий.
За суетой и дрязгами пути,
Нам некогда сказать:
                - Остановитесь!
Остановитесь…
                Я хочу сойти.

Чтоб осмотреться
               и решить, что стало
Дороже, чем когда-то посчитал.
А, может,
                многое начать с начала.
Пока осталось время для начал…





















- …Старик, безошибочно можно сказать лишь одно: по каким бы верным законам человек не строил бы свою жизнь, ошибки – это главный закон, по которому он будет жить…

- Знаешь, люди со времен Адама делали глупости.
Не новость.
- Но, это – как посмотреть.
По-моему, Адам, все-таки, поступил разумно, - отвечаю на это я.
- ?
- Из двух запретных плодов, он съел яблоко, а не Еву…



 


               












   ПОЭТЕССА

                Повесть

Администрация клуба современного искусства «Белый конь» состояла из Президента, вице-президента и Генерального директора – человека, близкого к олигархическим кругам, никогда в клубе не появлявшегося, но исправно оплачивающего аренду помещения на Остоженке и, по первой же просьбе, обеспечивающего фуршеты.
Правда, будучи человеком, занятым в облачных  финансовых сферах и государственной политике, Генеральный директор иногда путался, и мог прислать к  вечернему банкету ящики с соком и торты от Елисеева, а к утреннику – водку «Русский стандарт», оливки, исландскую сельдь и маринованные итальянские патиссоны.

Поговаривали о том, что когда менее искушенных ловили у центрального входа в Белый дом с коробкой из под ксерокса, в котором лежали доллары, будущий Генеральный директор клуба «Белый конь» вывез с черного хода ящик от рояля.
Впрочем, Генеральный директор был весьма мил, ни во что не вмешивался, ничего не требовал и присылал приветы на гербовой бумаге, в получении которых, вице-президент регулярно расписывался в блокноте у посыльного, приезжавшего на джипе «Форд-экспедишен», в сопровождении еще одного джипа с охраной.
Да и то сказать – если у человека, посыльный с полным джипом охраны, то, как же его самого охранять нужно.
И какие уж тут могут быть клубы современного искусства.
И, какие «Белые кони».

Президент носился по различным конкурсам и фестивалям, где регулярно получал лауреатские дипломы и другие награды, а вице-президент, за неимением иных обязанностей, таскал за президентом аппаратуру.

Так, как работы было мало, и она не оплачивалась, вице-президент, волей-неволей, стал задумываться над тем, чем бы ему поразнообразить свою жизнь.
Для начала, он стал целовать своему Президенту руки.
Потом – целовать Президента в щеку.
И, однажды, его губы, скользнув по щеке, перебрались на шею, а рука, пользуясь президентским молчанием, расстегнула батик на груди Президента.
Лишь после того, как вторая рука вице-президента прошлась по спине в поисках застежки, Президент разжал губы:
- Лифчик французский.
Застежка спереди…

Президентом клуба современного искусства «Белый конь» была очаровательная женщина, поэтесса и бардесса Лариса Алова.

А вице-президентом был я.
Человек, по моим наблюдениям, являющийся центром вселенной.
Во всяком случае, куда бы я ни приехал, на западе от меня, всегда оказывался запад, на востоке – восток, на севере – север, а на юге – юг.
Более того, даже если я забирался в горы или
опускался с аквалангом ниже уровня моря, верх, все равно, находился  над моей головой, а низ – прямо под моими ногами…




Роман (повесть разрослась до размеров романа) «Поэтесса», повести «Модель», «Колдунья» и другие истории, полностью войдут в следующие книги автора.
Ожидайте выхода следующих книг…