Поэт из Енисейска

               

       Нынче ему исполнилось бы 80 лет... Мне трудно поверить, ещё труднее представить его  восьмидесятилетним старцем.
       Мы познакомились, когда ему не было ещё и тридцати. Гена, метранпаж городской газеты “Енисейская правда”, писал стихи, ну и я, рядовой советской армии, считал себя стихотворцем. Правда, в себе я был не уверен, - меня нигде не печатали. А метранпаж Гена однажды, - в 1966 году, проснулся знаменитым.
       Газета “Комсомольская правда” в тот год проводила конкурс молодых поэтов под девизом “Наша Родина”. Стихотворение Геннадия Глушнёва заняло призовое место и было напечатано в центральной газете!
      Поэта из Енисейска узнали и прочли миллионы.
      Но напечатали в “Комсомольской правде” его стихотворение не полностью, а лишь половину. Вот так:

… И всё-таки вы не верите,
Что через какие-нибудь сто лет
Вы, встав утром с постели,
Можете справиться у друга
О его самочувствии
И о том,
Как продвигаются его делишки на Марсе.
Нет. Вы этому не верите,
Люди всегда боялись переоценить себя.
А потом на Земле
Вырастали
Памятники.

       Тут надо отдать должное  редактору, который отбирал из газетного “самотёка” стихи молодых авторов. Он безошибочно выбрал настоящего поэта.
       А вот начало этого стихотворения:


Вы привязываете карандаш на нитку
И, поставив локоть на стол,
Приказываете карандашу: “Вращайся!”
Проходит минута, другая, третья -
И под сокрушительным ураганом вашей собранности
Предмет начинает раскачиваться на нитке,
Которую держит ваша рука,
Испускающая биотоки.
Наконец-то!
Вы обессилены проделанным опытом,
Но вы улыбаетесь:
Значит, это не бред фантастов,
Значит можно общаться друг с другом
Одними мыслями.
Телефонные провода и радиопередатчики -
Всего лишь временная опора для ребёнка,
Делающего первые шаги.

       Редактор решил отсечь начало. Ну, право, - какая там сила мысли, раскачивающая карандаш!? В век “диалектического материализма”!
Но согласимся, что и усечённое стихотворение - живёт. Почему? А потому что даже  фрагмент несёт в себе ЗАМЫСЕЛ. Так, к примеру, найдя обломок античной капители, мы обязательно поймём, что находка воплощает в себе нечто величественное и прекрасное…
      Для Гены  начало стихотворения было важным, очень личным. Ему не хватало общения, потому что общение с ним превращалось  в мУку, -  Гена сильно заикался.  Ток его мыслей никак не хотел прорываться гортанью.  Заикался он, пожалуй, сильнее, чем Николай Тряпкин.
      Вот и стали с детства его собеседниками книги, письменный стол и лист бумаги: первое стихотворение он опубликовал ещё в 1957 году в родной “Енисейской правде”.  В семнадцать лет он открыл для себя способ общения с миром...
      Заседание нашего литературного объединения при “Енисейской правде” в тот раз заакончилось рано, - до отправления моего авобуса оставалось часа полтора. Мы вышли из редакции на улицу.
      Енисейск к концу ноября был засыпан полуметровым слоем снега,  но дороги и тротуары расчищали, отчего по сторонам высились метровые уже валы и сугробы; морозец  ниже тридцати  (слава Богу не сорока!) румянил щёчки студенток местного пединститута, - девушки, проходя мимо, о чём-то весело щебетали...
      Гена предложил  посидеть в тепле оставшиеся полтора часа  у него дома.
       - Сссс...тттт...аа...рик, - мучительно выговаривал он слова, - пппп...ой...дддд...ём ко мне.
 Его красивое лицо при этом морщила судорга.
       - Ну, мне неудобно как-то…- начал я отнекиваться, - у тебя семья, детки малые.
     Но с другой стороны, куда мне деться в солдатских кирзачах и шинельке на эти полтора часа до автобуса? Не успеть даже с девушками поболтать.
      - Ладно,  только давай зайдём  в “Кулинарию”, - согласился я, вспомнив, что там продают вкуснейшие пирожки с ливером, которые стоили тогда 5 копеек. - Я хотя бы пирогов к столу куплю.
     Я побежал в магазин, а Гена остался ждать на улице. В валенках, в овчине и треухе мороз ему был не страшен.
     Быстро темнело, зажглись фонари;  дым из печных труб вертикальными хвостами поднимался к чёрному, проколотому иглами звёзд, небу;  под ногами громко скрипел снег.
     - Пришли, - сказл Гена, открывая калитку.
    Во дворе высилась куча наколотых дров, которую ещё не успели сложить в поленницу. Гена набрал охапку, и мы поднялись на крыльцо, громко топали, обивая снег.
Из тёплого нутра избы донеслось:
     - Тихо ты, слон! Дети же спят…
     - Я не один.
 Из-за пёстрой ситцевой занавески, разделяющей избу, видимо, на кухню и спальню, появилась голова женщины. Она внимательно смотрела на меня-гостя.
     Я поставил на стол, застеленный старой клеёнкой, пакет с пирожками. Гена тихо свалил дрова к печке. Мы разделись.
     В доме плавал удивительный запах, который годами настаивается и пропитывает брёвна в небогатых избах, - пахло детьми, хлебом, дровами, едой и ещё чем-то необъяснимым - тем, что сопутствует жизни человеческой, запах, который мы совсем забыли в своих городских квартирах, а я - в солдатской казарме.
     - Ты голодный? - спросил Гена. Он ещё что-то хотел сказать, но не смог, только рукой махнул, потом нагнулся у стены, поднял крышку и исчез в подполе, -  включил свет, а я услышал оттуда кудахтанье потревоженных кур. Он скоро вылез, прижимая к груди четыре крупных яйца.
     - Щас, быстро!
    Он ловко сунул сковороду в печь. И минут через пятнадцать мы, сидя друг против друга, уже ковыряли вкуснейшую яишницу прямо со сковородки, заедая пирожками из кулинарии.
    Говорили  о поэзии, о форме стихов. Глушнёв в тот период тяготел к стиху свободному, его влекла  свобода от рифм, от размера, от строфики, ему “атрибутика” поэзии как бы мешала самой поэзии.
Но это вовсе не значило, что Гена не владел силлабо-тоникой. Он писал вполне приличные стихи традиционной формы, но в этом “умении” ему чего-то не хватало. Он говорил о том, что поэзию нельзя сводить к “куплетам”, так он называл строфическое построение стихотворения. Эти “куплеты” мне запомнились на всю жизнь.
    Мне, увлечённому поэзией Велимира Хлебникова, мысли Глушнёва были понятны и близки.
    - Ну, почитай что-нибудь из своих, последних, - попросил я. Когда Гена читал свои стихи, он меньше, да почти совсем, - не заикался.
    - Ладно, слушай… Д...д...деревья.
Непоседы-деревья
                рвутся в небо
так же, как и люди.
Как и люди,
их стволы,
                сплетённые из солнечных лучей,
стройны и гибки.
Их листва, сотканная из ветра странствий,
как людские думы,
как людские песни.
Вместе с землёй,
вместе с землёй
они кружатся по крутым орбитам
вдоль туманностей и галактик.
А умирают деревья,
                как звёзды,
вычертив звенящую дугу по небосклону.
И корни,
               вздрогнув,
                взрываются.
И в солнце летит
молодая поросль.

    За занавеской, отделяющей спальню от кухни, “молодая поросль” плакала уже в два голоса. Хозяйка к нам так и не вышла.
    А мне пора было уходить: опоздать в часть из увольнения значило подписать себе приговор - закроют за забором на полгода.
    Гена вышел проводить на крыльцо. Я крепко-крепко обнял его, - меня  кольнуло: он такой маленький, щуплый, почти невесомый… ангел.
    Похожее чувство я испытал, когда однажды, много позже, обнимал нашего гениального дирижёра Евгения Колобова - такой же ангел безплотный…
    Мы встречались ещё несколько раз. Читали друг другу стихи, Гена верстал в газете мои первые рассказы, хвалил.
    - Сссс...тттт...аа...ричок, ттт...ы ппи...п...и...сатель!
    Благословил  меня ангел.
    А однажды поделился сокровенным: “Мне здесь не выжить, холодно! - Он передёрнул плечами, съёжился как-то… - Одних дров сколько надо! Да и дети растут, девочки, их же одевать: шубы, платья, валенки, сапоги (тогда они входили в моду). Не выжить!”
    Гена рано начал зарабатывать: учась в школе ещё, летние каникулы проводил в изыскательских партиях, на стройках, ходил матросом по Енисею. После школы работал на железной дороге Ачинск - Абалаково, на Енисейском деревообделочном комбинате. Потом учился в Ленинграде, - выучился на механика по линотипам. Жизнь Гена знал, понимал и цену честно заработанного рубля.
     Я демобилизовался из армии, вернулся из Енисейска в Москву, водоворот  жизни  крутил меня, кидая то к одному, то к другому берегу.
С Геннадием Глушнёвым мы больше не встретились.
    Но всё это время я его помнил, да и  нет-нет - смотрел публикации в литературных журналах, надеясь встретить знакомые имя и фамилию. Так и не встретил до эпохи интернета.
    А как появились “поисковики”, первым делом набрал: “поэт Геннадий Глушнёв”, и о, - чудо! Интернет тут же выдал:
 
“Геннадий Захарович Глушнёв родился и вырос в Красноярском крае.
Работал на разных работах, пока не нашёл себя в журналистике.
Переехал с семьёй в Некрасово в 1974 году.  В семье было шестеро детей. Работал в садоводческой бригаде.
Одновременно писал стихи для детей: весёлые, жизнерадостные, поучительные.
В печати вышло более десятка книг общим тиражом более 1 млн. экземпляров.
Печатался в "Мурзилке", "Весёлых картинках","Трамвай", "Крымуша", "Неве", "Родниках народных" и других изданиях.
В 1987 году стал членом Союза писателей СССР. Дружил с В. Орловым, В.Приходько, Н. Готовчиковым.   
Владимир Орлов очень точно сказал о творчестве Геннадия Глушнёва: "Это талант, настоящий!"
В Некрасовской школе учились его дети и продолжают учиться внуки.
В школе изучают его стихи; проводятся мероприятия, посвящённые его творчеству.”
 
    Узнать  больше  было теперь делом техники.
  Некрасово, куда переехал Гена с семьёй - в Крыму: как и мечтал перебрался в тёплые края!
  Крымчанин Николай Готовчиков, написавший книгу “Мир детства глазами Геннадия Глушнёва” так вспоминает поэта: «Невысокого роста, смугловатый, черноволосый, за толстыми стеклами очков – серо-голубые глаза. Ухоженный домик, аккуратно подвязанные лозы винограда, розетка цветов.
В доме много книг: Аристотель, Гегель, Спиноза, Плутарх,
классика русской и зарубежной литературы, стихи Ахматовой,
Саши Черного, Маршака, В. Орлова, многих других...
Обаятельный, доброжелательный и немного грустный
Геннадий Глушнев, он и в стихах такой же, как  в жизни, –
бесконечно деликатный, скромный, даже немного застенчивый и
очень добрый. И в то же время он - «...поэт от Бога! Поэт
детский, прич;м, не сюсюкающий, не умиляющийся своей
любовью к "читателю", а имеющий собственный образный язык,
свой хорошо освоенный и обжитой мир, в котором дети
обитают не на правах объектов для умиления, а существуют
как равноправные его» (Е. Никифоров).
И хотя Геннадий Захарович жил в глубинке, его стихи
появляются во многих журналах и газетах страны. Написано им
более 200 стихотворений, хотя издано всего 10 книг, которые
вышли в московских издательствах «Малыш» и «Детская
литература», киевском – «Вэсэлка», симферопольском –
«Таврия». Тиражи отдельных книжек – 200 - 300 тысяч
экземпляров.
К Геннадию Глушневу жизнь была не всегда справедлива...
Последние годы для поэта  были трагическими: не хватало средств кормить и учить детей…”
 
     Вот и опять - не хватало средств!
  А казалось, - всё было хорошо: в центральных издательствах выходили книги, жаркая крымская земля щедро одаривала плодами, росли дети, рос виноград,  но… конец восьмидесятых: богатейший совхоз разваливается, “минеральный секретарь” приказывает повсюду вырубать виноградники, а именно на них и работал наш поэт; закрываются детские издательства в Москве, страну лихорадит новая революция. Крым опять переходит из рук  в руки.  Поэты не выживают в революциях. Выживают “куплетисты”.
 
Геннадий Захарович Глушнёв умер в 1996 году.
  Прочитаем несколько стихов его в память.
 
 
СЫНОЧЕК
Только мама крокодила
Крокодилу скажет: "Милый".
Скажет мама:
- Спи, мой нежный,
Спи, мой ласковый малыш.
Тихо в заводи прибрежной.
Рады все, когда ты спишь.
 
СЛОН
Осторожные движенья.
Очень вежливый поклон.
Слон спокоен от рожденья.
Что шуметь,
Когда ты слон?
 
 
 
 ДВОЕ
Кот свернулся буквой О.
Я прилёг возле него.
Я спросил:
- Не помешаю? -
Кот ответил:
- Ничего! -
В окна сумерки входили.
Дождь за окнами шуршал.
Мы одни в квартире были,
И никто нам не мешал.
Я щекой к нему прижался:
- Спой мне песню про мышей. -
Кот лежал и улыбался,
Как мальчишка, -
До ушей.
 
БАБОЧКА
Белыми крыльями
Машет капустница.
Только поднимется –
Тут же опустится.
Носиком водит
По краю ромашки:
Мёд или чай
В этой беленькой чашке?
 
МАМА
Вот уже четыре дня
Жар и кашель у меня.
Мама так со мной устала,
Улыбаться перестала.
Не себя сейчас жалею,
Хоть опять огнём горю.
- Извини, что я болею, -
Маме тихо говорю.
 
ВЕЛИКАН
Наблюдал я, как по мне
Шел жучок, как по стене.
Шел по рубчику-дорожке,
А потом упал в карман
И сказал:
- Посплю немножко.
Не раздавишь, великан?
Я сказал:
- Не раздавлю.
С детства маленьких люблю.
 
ЛЕС
Я осторожно прилег на траву,
Руки раскинул,
Смотрю в синеву.
Солнца потоки меж сосен легли.
Лапкою зайчик мне гладит ресницы.
Слышу, как сердце стучит у земли,
Так, словно друг
В мои двери стучится.
 
 А я  постучаться опоздал...