«Барыня, барыня, сударыня-барыня». Она всегда была барыней. Почему? Что в ней было такого особенного, что выделяло деликатную немолодую худощавую женщину среди других?
Наверное, именно эта деликатная сдержанность, воспитание и строгая элегантность скромной одежды сразу говорили окружающим, что это барыня — «из бывших».
Барыня вставала каждый день в четыре часа утра — она вообще мало спала — и растапливала печь. Готовила еду, будила домашних, кормила и провожала мужа на работу, а детей в школу, потом сама ехала в Москву. Собственно они и жили в Москве, но на самом краю дачной окраины. Полчаса пешком до электрички и потом три остановки. Иногда приходилось ездить дважды в день.
В войну и долго ещё после неё было голодное время. Все фамильные драгоценности она постепенно отнесла в Торгсин. Полученными продуктами кормила семью.
Когда-то в юности Мария с сестрёнкой Лёлей (Еленой) окончила медицинские курсы, поэтому сейчас могла помогать доктору лечить больных, делала уколы. Денег за медицинскую помощь принципиально не брала — всем было трудно.
Но люди потихоньку оставляли на её крыльце, кто что мог: пяток яиц, пол-литровую баночку молока, пучок овощей. С этим она ничего поделать не могла, брала.
Зачем же она ездила в город? Всё очень просто: за заработком! Ездила барыня к заказчицам-актрисам, потому что превосходно шила и могла исполнить самый сложный фасон.
Однажды Мария Александровна зашла в дорогой обувной магазин в Столешниковом переулке. И тут какой-то симпатичный молодой человек попросил её подержать коробку с только что купленной обувью. Но как только она взяла коробку в руки, он неожиданно вырвал из её рук сумочку и бросился наутёк.
Начался переполох.
— У дамы украли сумочку!
Все бросились к дверям. Она сама бросилась вдогонку молодому человеку, крича, что в сумочке нет денег. Но вора и след простыл.
А в коробке оказалась пара отличных мужских туфель, которые к тому же подошли её мужу по размеру, и он потом долго и с удовольствием их носил.
Причём в воспоминаниях об этом эпизоде, барыня всегда сочувствовала молодому человеку: с ним случился такой конфуз — променял дорогие ботинки на пустую дамскую сумочку.
Бельё, блузки, сорочки, всегда кипенно-белые. Барыня кипятит их в ведре на печке. Затем отстирывает начисто в корыте на кухне. Красные руки в мыльной пене не оставляют ни единого шанса даже малому пятнышку, трут и трут их о ребристую стиральную доску. Потом распаренные жгуты белья барыня складывает в ведро и с тазом подмышкой идёт на колонку полоскать.
Тяжелее всего зимой. Перевалишь бельё в таз. Повесишь ведро на крюк колонки и всем телом наваливаешься на тугую рукоять. Мощная струя воды, фырча и брызгая, с шумом наполняет ведро. Теперь самое трудное снять полное ведро и не поскользнуться на ледяном надолбе, что намерзает вокруг колонки.
Полощешь вещь за вещью. Одно ведро, другое, третье… Льются потоки ледяной воды. Руки уже нестерпимо горят от холода. Потом отжатое, скрипящее от чистоты белье несёшь к дому.
Развешиваешь простыни и сорочки во дворе на верёвках, прихватываешь понадёжнее галочками прищепок. Простыни и пододеяльники вздуваются парусами и почти тут же замерзают, встают колом. Теперь они как жестяные, и звук от них сухой, шуршащий. Начинаешь снимать эти застывшие негнущиеся вещи в охапку и боишься сломать.
В тепле они опадают и начинают чудесно пахнуть морозной свежестью.
Наступает время горячего утюга. Он стоит тут же на печке. Взмах за взмахом — и вот уже стопка белья отправляется на полку, сорочки и блузки — на плечики. Что поделать, если привыкла «барыня» к белым блузкам, приходится соответствовать. Это не страшно. Это её повседневные хлопоты.
А что действительно страшно, очень страшно — это потерять мужа и семью.
Она хорошо помнит, как расстреляли в Екатеринбурге деверя, брата мужа, взятого в заложники, когда белая гвардия рвалась к городу, чтобы освободить императора.
Но и здесь барыня не сдается, она давно выработала тактику — как только начинаются аресты, они срочно уезжают в другой город. Адреса не оставляют.
Все вещи взять невозможно, поэтому с собой берут самое необходимое. Просят соседей приглядеть за оставленными вещами, библиотекой. Иногда потом удаётся забрать скарб, иногда нет. Чаще всего приходится бросать книги. Причём техническую библиотеку мужа — он инженер-строитель — они берут, а художественную оставляют.
Сколько книг с чудесными иллюстрациями остались в Екатеринбурге, Орле, Гомеле, Орше. Но всё не зря! Сколько родных и друзей посадили, расстреляли, а она мужа спасла. Хотя всегда боялась. Поэтому даже с единственной сестрёнкой Лёлей оборвала переписку, когда та оказалась на оккупированной территории. Жестокое выпало барыне время!
Кажется, совсем недавно юная барыня Мария Александровна сшила новое платье, смастерила модную шляпку, удовлетворённо окинула своё отражение в зеркале и весело сказала сыну:
— Гогочка (уменьшительное от Георгий), скажи папе, что я поехала кататься с шиком!
Вернулся с работы отец — высокий белокурый гигант с пушистыми усами и бородкой клинышком — и спросил сынишку:
— Гогочка, где мама?
В ответ услышал, как сынишка отрапортовал звонким мальчишеским голосом:
— Мама поехала кататься с каким-то господином Шиком!
В их жизни было много любопытных встреч. Требовалось поехать в Англию за оплаченным оборудованием для завода Первушиных, что находился, да и сейчас находится в Екатеринбурге. Стоит на привокзальной площади мукомольный комбинат №1. Но англичане сказали, что отдадут оборудование только самим Первушиным. Решили послать в Англию нашего дедушку (в то время он был никакой не дедушка, а молодой человек, инженер), но одного, без семьи.
Бабушка пошла на приём к всероссийскому старосте Михаилу Ивановичу Калинину. Объявила, что мужа одного никуда не отпустит. Увидела на столе школьные учебники, спросила:
— Михаил Иванович, а что, у Вас дети учатся?
Калинин ответил:
— Нет. Это мои, — и прибавил, — то, что Вы впитали с молоком матери, нам даётся кровавым потом!
Калинин был вежлив, даже сердечен с молодой хорошо воспитанной дамой. Проявил такое участие, что даже распорядился вернуть ей всё отобранное имущество. Но бабушка была гордой: взяла только своё приданое — швейную машинку. А ковёр и мебель — подарки свёкра и свекрови — не взяла. Вот такая была принципиальная бабуля!
В Англию дедушка так и не поехал.
Сначала они жили в огромной квартире на Арбате — в Мерзляковском или в Большом Гнездниковском переулке, могу путать. А потом переехали на окраину города — от греха подальше.
Наркомат построил для четырех инженеров бревенчатый дом на окраине города. По две комнаты с верандой и крыльцом на каждого, четыре стороны — четыре отдельных жилища. С каждой стороны по небольшому приусадебному участку.
Дивный воздух. Глубокая тишина предместья, только ночью эхом слышен шум проезжающей электрички. Больше всего ей нравилась дубовая роща, раскинувшаяся до самой железной дороги. Она провела детство на Украине и не любила берёз. «Какие странные деревья, как в саваны одеты», — говорила она дочерям, зябко поводя плечами. То ли дело солнечная дубрава, резные листья! А из гладких коричневых желудей в войну она готовила желудёвый кофе.
Этот дом — моё детство. Знаю здесь каждую трещинку, каждую половицу.
Как я любила древние кресла на веранде, с торчащей из них соломой на сгибах. Раньше во времена бабушки регулярно вызывали обойщика, он обивал кресла новой тканью. Обычные уютные и покойные кресла. Но среди них есть особенное — угловое: у него только две спинки, они сходятся под углом в девяносто градусов. А есть кресло вообще без спинки, только два подлокотника. Больше всего мы любили маленький диванчик на две персоны. На нём выросли все дети нашей семьи, в том числе и я. Его придвигали к стенке наоборот — и ребёнок уже не мог упасть, импровизированная детская кроватка!
Тут же на веранде стоял огромный чёрный дедушкин чертёжный стол на пузатых ногах, ни в одну из комнат он не помещался. Моя мама — она была младшей в семье — помнит, что когда дедушка (её папа) уже сильно болел, к нему на дом приезжали коллеги с работы. На этом столе раскладывали чертежи, над ними склонялись головы — дедушка оживал, молодел, болезнь отступала.
У стены стояла узкая оттоманка с гнутым изголовьем, затянутым ротанговой сеточкой, летом дедушка любил на ней отдыхать.
От бабушки осталось высокое зеркало в подзеркальнике, в котором ничего уже не отражалось кроме пятен старости на тусклом серебре. Когда-то на подзеркальнике всегда стояли три маленьких вазочки с любимыми бабушкой фиалками и ландышами, их собирала для мамы маленькая Тамарочка, моя мама. Вазочки ставили в специальную узкую серебряную подставку: вытянутый прямоугольник основания, витые шнуры-бордюры и крошечные завитки-ножки. Я ещё хорошо помню её. На новую квартиру почти ничего из этого богатства не взяли. Не взяли даже серебряную подставку, потому что она была не чищена, бордюры погнулись, и фиалки на асфальте не растут! Позже очень жалела, что на старой квартире так и остались висеть над дверями чудесные мамины вышивки в прекрасных ореховых рамах. Тогда родители стеснялись старой рухляди, сейчас бы я взяла всё! Как я любила этот дом, его дух — «преданья старины глубокой»!..
Дедушка Михаил Евгеньевич Первушин дважды встречался со Сталиным. В 1937 году они жили в Лианозово. Дедушка работал в Наркомате РСФСР — что располагался где-то на Манежной, чуть ли не в ГУМе — старшим инженером и часто писал доклады наркому своим каллиграфическим почерком пёрышком «Рондо», так как отпечатанными на пишущей машинке доклады не принимались.
Моя мама, в то время девочка Тамарочка, сидела на крылечке, когда к ней подошли двое военных и спросили: не это ли квартира Первушина, девочка подтвердила. Вышла моя бабушка, её спросили, где Первушин, она ответила, что муж ужинает. Военные отстранили женщину и прошли внутрь. Дедушка сидел и ел из фаянсовой миски деревянной ложкой первое. «Вставайте, поедемте с нами». У дедушки из рук на пол выпала ложка. Бабушка спросила, что собрать из еды и одежды, ей сказали — ничего не надо. Военные дедушку увезли.
В ночь за неделю до этого арестовали сразу шесть семей, бабушке было чего бояться. Бабушка молча села на кухне и просидела так до утра, плакать не было сил, в любом случае слезы бы ничем и никому не помогли — они не спасали в то страшное время. К утру бабушка поседела.
Утром дедушка вернулся, оказывается, это был не арест, его возили к Сталину, так как тому понадобилась какая-то справка по их наркомату. В тот страшный момент, накануне, никто не обратил внимания, что машина была легковой, а не воронком. Дедушку привезли обратно в шесть часов утра, сказали, чтоб на работу в этот день не ходил, так как туда сообщат, чтобы он отдохнул.
— Маруся, я был у Сталина… — сообщил дедушка.
Сталина дедушка нашёл очень эрудированным, всё быстро схватывающим. Во время их разговора прибежала маленькая девочка Светлана.
— Понимаешь, Маруся, она совсем как наша Тамарочка и в такой же матроске, только наша Тамарочка причёсана, а она нет.
Дедушка любил детей, стал разговаривать с девочкой, но отец (народа) ласково потрепал дочь по голове и отправил спать, чтоб не мешала работать.
В следующий раз дедушка был у Сталина во время войны. Разговор происходил вечером, и его пригласили ужинать. Еда была простая: борщ и гречневая каша с мясом.
Дедушку поразило, что у Молотова, которого дедушка хорошо знал, был шеф-повар, а у Сталина просто повариха; и спал он на простой солдатской кровати с одной подушкой и солдатским же одеялом.
Во время работы Сталин поинтересовался, почему у инженера обтрепанные рукава. Дедушка объяснил, что у него большая семья: дети, внуки. Сталин обещал помочь и принёс дедушке 100 рублей, считая это большими деньгами, ни о голоде, ни о карточках, похоже, он понятия не имел. В то время это была цена одной буханки хлеба, правда большой — 1,6 кг.
— Маруся, он понятия не имеет, как живёт народ.
Бабушка рассердилась и разбила дедушкину фаянсовую миску. Она считала, что муж обязан был рассказать правду вождю, «открыть глаза».
— Я боялся смутить его покой,- ответил умный дедушка.
Сталин жаловался ему, что не может побыть один, спокойно покопаться в саду, даже в туалет сходить — везде сопровождает охрана, постоянно готовятся на него покушения.
Мы, девочки, внучки, всегда восхищались своей дореволюционной бабушкой, которую знали по фотографиям и по рассказам мам. И все назвали своих дочек Мариями в честь бабушки, и только нашу дочку муж в последнюю минуту всё-таки назвал Любашей, Любовью.