ЧД гл. 7. Интерьер и экстерьер

– Покушал с ними, читатель? Понюхал только? Ну, извини, друг, в бронь-заявке тебя не было. Ходи  голодным в Кабинет: дальше, если желаешь, будем рассматривать интерьер. Стоит того. Не утомил ещё? Ты дама... простите, Вы дама? Мужик? Вау! Тут в начале рассчитано исключительно на сентиментальных дам.
И началась перекличка!
– Костян, и ты тут что ли? – Я! – Эдичка? – А что, ну зашёл на минутку. – Иллиодорыч! – Я!  –  Борис! – Я! – Пантелеич! – Я! – Годунов? Годунов, твою мать! – Молчание. – Иван Ярославович? – Ну, я. – Порфирьич, Димон,  Григорий, Разпутин? – Я!  – Трипутин? – Я! – Простопутин? – Я! – Сорокин, Галкин? Мишки... Таньки... и вы тут?
Годунов запоздало: «А чего?»
Григорий недовольно: «Распутников я».
Дашка-худюшка, Жулька-толстушка: «Тут мы!»
Разного вида Иван Иванычи, бесчисленные Артуры и вообще вскользь читающие кавказцы, ищущие жертв будущего национализма: «А что?»
– Всё равно, браво! Медаль вам! Бабло когда вернёте?
Разнокалиберные книги там расставлены по стеллажам. Стеллажи сплошняком идут по галереям. Последние полки упираются в основание шатровых стропил.  Галереи занимают весь периметр Кабинета,  и только у  широченного эркера, будто выпавшая клавиша в момент апофеоза великолепной чёрно-белой музыки, неуважительно разрывают свой органичный массив.
Эркер, смахивающий на парковую ротонду, огранён витыми поярусными колоннками. На капителях ярусов раскрывают клювы и издают потусторонние звуки пернатые муляжи, прикрученные к колоннам тонкой проволокой.
Дотошный декоратор засунул в эркер живую Пальму.
Волосатая – пуще обезьяны – Пальма вылезает из кадки. Когда-то пальма была маленькой, но теперь она в три обхвата детских рук и ежегодно  – по весне – пытается  вытолкнуть наружу потолок. Культурно себя вести она не умеет. В середине множится на стеблевидные отростки. Ближе к потолку  ветки-стебли-листья скрючиваются и начинают расти вниз. В эркере тесный южный курорт.   Моря только нет.
Десяток лет позёвывает и поглядывает Пальма в потные стёкла. А там: то ли улица, то ли ободранный променад,  то ли  прогон для скота... короче, в последней степени немилости рогатый, босоногий, наудачу перспективный штиблетный проспект.
– Проспект? Полноте!
– А вот то-то и оно-то.
Проспектом этот отрезок пути называют не только местные люди: в Михейшином  адресе тоже так написано.
Вот и недавний полицейский пример из Петербурга.
– Ксиву (паспорт, значит) молодой человек!
Даёт паспорт. Раз есть паспорт, значит, парень не из деревни: деревенским паспортов не дают.
– Нью-Джорск? Где это?
– Ёкской губернии.
– А-а.
(Не поверил.)
– Тут пишут: Арочный проулок 41А  повернуть и идти вдоль проспекта Бернандини к номеру 127. И почтовый отдел есть? Большой что ли город?
– Да так себе. Обыкновенный.
– В маленьких городах проспектов не бывает. Да и улица не маленькая. 127. Чёрт! Да это как Невский. Больше Гороховой. В Гороховой 79. Ратького-Рожнова дом знаешь?
– Откуда?
– От верблюда. Сам-то что тут стоишь?
– Гувернантку Лемкаусов жду.
– Зря ждёшь. Она сегодня не работает.
Вот так Клавка! Даже городовой её знает. Чем же так прославилась Клавдия? Неужто с жёлтым билетом девка? Только с таким билетом на работу не устроиться. Что-то тут и казеином  не слепляется.
– Что, и арки у вас имеются? – спрашивает городовой.
Михейша тут поёживает плечами, не желая полностью раскрываться. Есть одна. Всё равно Арочная!
Значит всё-таки проспект, хоть и глиняный. Хоть дома на нём преимущественно деревянные, а не глянцевые. Не для журнала город! В Брокгаузе Джорки точно нет. Проверял один критик недавно. Там пишут: городом называется если... если... или город свыше трёх тысяч жителей, или если в нем что-то есть  любопытное. Ну что за город в три тысячи жителей? Позор Всея Руси. А любопытность есть в каждой деревне!
Удивляется Пальма неизменяемому убожеству и вечной грязи удивительного этого проспекта.
Дождь: без деревянных мостков, проложенных вдоль сплошных оград и деревянных фасадов, вряд ли можно было бы пройти и не исчезнуть навечно человеку. Венеция, Весенька, Осенька  отдыхают!
А вот коровам хоть бы что: радостно вертя хвостами, в дождь и в жару бредёт стадо то по грязи, то в пыли, по проспекту. Умело находит свои ворота. Мычат, как заевшие граммофоны: «Отворяйте!»
Окончательно растворяется стадо у высокого Строения нумер один бис. Это адрес церковки, колокольни и дома священника Алексия с задним палисадом и ещё более задним хлевом, красиво выставившим свой единственный каменный зад  уже на другую, пусть даже длиной в скошенный угол дома, улицу.
– Улица «Заводчика», – гласит табличка.
– Что за Заводчик? – интересуется Серёга. – Не знаешь? Фамилия есть у Заводчика?
– Написали бы: «Заводчика Лошадей, Доильщика Коров, Пасечника Пчёл, Дрессировщика Тигров такого-то» – рассуждает Михейша, лучший Серёгин друг. – У деда спрошу.
Эта дурацкая улица в одно кривое окно зачинает Площадь Соломенного Рынка. И это единственный адрес, по которому можно колесить вкруговую, не натыкаясь на заборы, на пни, на сосны, на свинарники и конюшни. Нет! сказочно богата всё-таки богом забытая джорская деревня-полугород!
И грязь в этой части  особенная: говорят, кроме угольной, в ней каолиновая пыль. И шапчонки-то тут носят…
Ну, понесло! Стоп на этом! Не о попе Алексии, и не о русском провинциальном строительстве  речь. Погуляли. Мало? Пора-пора. Нехотя и голодно (нет на улице груш), но возвращаемся в дом Федота-Учителя.

Разберём его дом с точки зрения искусств и строительных ремёсел.

***

В стену, отделяющую КабинетЪ от Ресторана Восточного Вокзала, впломбирована огромная двустворчатая дверь  неопределённого стиля и ужасного образца. Дверь в два этажа. Середина прорезана обходной галереей. Так что получается на внешний вид одна дверь, а фактически их две. Это отдельная архитектурная находка, гимн дверям и соборным порталам, лебединая песня театрального декоратора, марсельеза парадного триумвирата. Даже не песня победы, а триумф разбойного, буйного, умалишённого зодческого братства.
С некоторой поры – а «пора» названа разбогатевшим на проданном учебнике дедом «второй ступенью домашней реинкарнации», – дверные полотна – толщиной едва ли не в полвершка – замощены цветным стеклом.  Куски стекляшек связаны между собой свинцовыми протяжками и образуют в совокупности  растительный узор. Зовётся это мудрёное дело «родинцовским  витражом».
Родинцов давно спился, пишет портретики с прохожих, а витраж вот он: впежён как миленький.
Медные петли двери первого яруса, учитывая их толщину и количество, могли бы запросто удержать створки знаменитых Красных ворот, ведущих в Запретный город вместе со всем навешанным на них металлическим ассортиментом.  Выдержали бы дедовы двери пару китайских евнухов мордоворотной наружности, приклейся они для смеха дверного катания к огромным, литого изготовления,  ручкам.
Створки верхнего яруса двухэтажной двери значительно проще. Там простая перекрёстная решётка с обыкновенными серенькими – пыльными что-ли? стёклами.
Что в этих кунштюктных дверях ещё интересного? Пожалуй, а вернее даже на правах главной достопримечательности, – весьма необычные барельефные обрамления косяков.
Вглядываемся, но понимаем не сразу. Блестящие обшлага чёрного дерева изрезаны рукой талантливейшего мастера. Но в момент данной заказной  работы, видимо наширявшись видениями  Босха, виртуоз сильно захворал головой.
Тут, подобно африканскому заповеднику, что распластался вокруг озера Виктория, или схоже удлинённому пятачку Ноева ковчега, помещён чудной  зверинец, обитатели которого выстроились будто бы по безоговорочному намёку весталок в походную колонну.
Тут прилепились и вымеряют свой путь лапьими и копытными шагами объёмные твари млеком, мясом и насекомыми  питающиеся. Одни – лесные, другие  – пустынные. Третьи – жители саванн, тундр, степей, скалистых гор и плоскогорий. Они узнаваемы с первого взгляда, но отчего-то все с серьёзными отклонениями здоровья. Первые – с незаконными крыльями, другие с излишним количеством горбов, клыков, ласт. Третьи поменялись кто головами, кто шкурами. Кто-то продал ноздри, зато прикупил у соседа нелепый хвостище.
Криво вьющиеся ветви оседлали необычные воздушные персоны: они с клыками и бивнями вокруг клювов.
Под ними страшные морские каракатицы, снабжённые человеческими лицами, с выпученными, как при бросании живьём в кипяток, глазами.
Всего многообразия дружного обмена зоологическими членами не перечесть.
Бегают все эти не имеющих законных имён гадоюды по наличникам и обкладкам; они вросли в плинтусы, возглавляют углы, жуют свои и чужие хвосты. И, весело улыбаясь, азартно впивают зубы друг в друга. И, скалясь домашними вампирами, добродушно попивают соседскую кровь.
Фигуры совершенно не кичатся натуральностью извлечённого резцом отображения. Они плюют на чудаковатый принцип подбора хороших друзей.
Соседствуют меж собой они так же спокойно и гармонично, как порой возлежат припрятанными для пользы дела и в ожидании волнительных сюрпризов противопехотные мины пограничной полосы.
И это ещё не всё: если приглядеться, то кое-кто из зверушек и чудоюд заняты ужасным делом: они беззастенчиво занимаются любовью. При этом заняты продвижением вовсе даже не своего рода.
Они сливаются телами с тварями иных нижних видов, словно пытаясь приумножить представленное разнообразие звериного, насекомого, пресмыкающегося, крылатого мира, грубо поломав дарвинские стереотипы умеренной и порядочной эволюции.
Проем увенчан  надтреснутым фронтоном корытного  дерева,  явно  позаимствованным из интерьера Схимника Заболотного.  В центре фронтона – карикатурный  слоник с  парусообразными ушами, опущенными безветрием, и с задранным кверху подобием хобота. А по сторонам его – инициал из двух необъяснимых для чужеземных неучей букв.  Игриво заоваленная древнерусская «Ш»  со стручками  гороха на поворотах добавочных линий вплетена в квадратно-китайскую «Ф, будто бы выполненную из  разможжённых в концах битьевых палок.
– Как водяной кистью по тротуару написано, – утверждает дед Федот, – живо и художественно в высшей степени. Талантлив наш землячок Селифан. Настоящая готическая резьба! Ему бы ещё дворовые ворота по-гречески порезать и ставни по-мавритански! Некогда ему пока: готовит выставки в  Лондоне, Токио  и одну для аборигенов... кхе! ....Гонолулу, – и улыбается.
Все, особенно Михейша,  безоговорочно верят деду.
– Деда объездил весь мир, – утверждает Михейша без всякого на то основания и без засыпания неверующих Фом фотографическими  фактами. Три «Ф»!
Запомним всё это.
...Инициал дверного фронтона придерживают  бурундуковатого узора жирные коты с тонкими как стебли,  завёрнутыми в спираль, хвостищами. На задних шлейфах их выросли крапивные листья с увеличенными будто  линзой мелкоскопа колющими устройствами.
Хобот сказочного по-восточному слоника – какой ужас – форменное безобразие и насмешка над опытом божественного сотворения мира. А с другой стороны, это апофеоз больного, бредового экспериментаторства по спариванию человечества с животным миром:  оно  даже не напоминает, а откровенно являет собой Нечто и Непотребное в паранормальном единстве.
Нечто Непотребное закрутилось в тяжёлую спираль, воинственно напряглось, готовое распрямиться и пробить своим оголовком любую крепость – хоть животного, хоть искусственного происхождения. Это  комический слепок с того, что особи  мужского пола человеческого племени достают только в случае крайней необходимости. Вариантов тут немного: с его помощью получают искреннее удовольствие от незаконного соития; благодаря ему законно продлевают род; и – простите, мадемуазели – без него не справить малой нужды.
Как такое можно допустить в доме, где гурьбой бегают малые дети и где женщины являют собой пример целомудренной морали и торжества моногамии? Где исповедуют, пожалуй-что,  устаревшие и излишне пододеяльные отношения, причём при закрытых окнах, выключенных ночниках и потушенных свечах.
Скульптурная дерзость парадных, общественных  дверей в домашнем дворце науки и литературы необъяснима и крайне непедагогична!
Добавим красок в описание: кабинет этот – сказочная обитель, не меньше – а ещё – загадка, колыбель знаний, филиал звериной Камасутры и кунсткамера удивительного, нереального мира, способного взбудоражить и напугать любой  податливый ум. Да и весь остальной дом необыкновенен, как прибежище исключительной странности умников.
Все отпрыски старшей  пары Полиевктовых потому – чокнутые с малолетства. Здравы ли нижние ветки родословного древа?
– Умом?
– У деревьев ума не бывает.
– Уверены???
Короче, это история рассудит сама. А мы будем только оперировать...
– Ой! Больно нам от одного только вида шприца со скаль...
– Фактами, граждане!

***