Окурки

1

Мы не были друзьями, даже приятелями мы не были, хотя знали друг друга с детства, как все ребята из Марьиной Рощи, потому что тут жили тесно и люди то и дело толкали друг друга, если не локтями, то глазами.
 Просто в один прекрасный летний день, когда горячий ветер гнал по улицам пыль, клочки газет, окурки и фантики от конфет, мы нечаянно сошлись в одном месте и в одно время, а именно — в половине второго на углу Сущевского вала и Первого Лазаревского переулка, у автомата с газировкой.
Я и Жека Лопатин учились в одной школе, но в разных классах. Жека вроде как в математическом, а я в обычном, в компании троечников и разгильдяев. Макс жил где-то за мостом, но часто бывал на вечерах в нашей школе, потому что здесь училась его девушка. Он был единственным из нашей троицы, у которого была девушка. На самом деле звали его Сергеем, а Максом он стал, потому что еще в детском саду его прозвали Максимкой за сходство с негритенком из фильма, который так и назывался «Максимка». Там русский матрос пожалел маленького черного человечка и заменил ему отца. В детстве Серега был вылитый Максимка — и печальные глаза, и копна крутых черных кудряшек, и слегка вывороченные губы. Вот разве что кожа у него была белая. С возрастом африканские черты не только никуда не делись, а, наоборот, усилились, поэтому многие думали, что в его роду не обошлось без африканских кровей. Но тот, кто знал его отца, в это не верил, потому что Макс-младший был просто срисован с Макса-старшего, и дед на фотографии в рамке над комодом был таким же курчавым и чернявым. Просто порода такая.
— Здорово, чуваки! Куда лыжи навострили? — сказал он.
Мы посмотрели друг на друга вопросительно, потому что никакой цели у нас не было. Просто вышли на улицу прошвырнуться, одурев от безделья и домашней духоты. И если я еще подумывал, не зайти ли в парикмахерскую, то у Жеки в голове были только пузырьки от газировки.
— В сосисочную, пивка попить, — вырвалось у него непроизвольно, а я не стал возражать. Почему бы не выпить пива в жаркий день.
— Ладно, составлю вам компанию, у меня в кармане завалялся трояк, — сказал Макс, как будто мы его попросили пойти с нами, а он сделал нам одолжение и согласился.
Мы сидели за тонконогим столиком на пластиковых стульях, прихлебывали теплое пиво из зеленых бутылок, и каждый думал о своем. Здесь подавали вкусные сосиски с зеленым горошком, но никому не хотелось есть в такую жару. Говорить тоже не очень-то хотелось, да и думалось неважно, мысли со скрипом ворочались в головах.
Я думал вот о чем: этот Макс — ни кожи ни рожи и глупый как пробка, шутит только цитатами из кинокомедий, но у него уже есть девушка, и не какая-нибудь прыщавая Наташка Бардина, а красавица Пылаева, по которой вздыхают все старшеклассники и учитель физики; Я же, тонкая натура, образованный человек, прочитавший от корки до корки двухтомник стихов Блока, только в мечтах целуюсь с девушками. Макс, наверно, думал о своей девушке, которую родители забрали с собой на юг отдыхать. А Жека думал о том, как хорошо было бы сейчас поехать купаться в Серебряный бор или на Левый берег.
И тут появился иностранец. Собственно, был ли он иностранцем на самом деле или просто фарцовщиком, никто не знал, но мы так решили, оценив его прикид — гавайскую рубашку, бежевые замшевые туфли и джинсы Rifle. Ах, что это были за джинсы… Не какой-нибудь самострок от дяди Паши с Выползова переулка и не польская подделка, а настоящие американские, пропитанные духом прерий.
«Иностранец» купил бутылку лимонада и ушел, а образ его фирменных джинсов все еще витал в воздухе.
— Штатские, — сказал Жека, как будто увидел в небе спутник. Ему и в голову не пришло, что его могут не понять, но ведь поняли.
Я вздохнул мечтательно, а Макс сказал:
— Мне один фарцовщик предлагал такие за две сотни.
— Такие, да не такие, — сказал Жека, он разбирался в шмотках — его отец заведовал секцией мужской одежды в магазине «Руслан», — оверлок не тот.
— А что это такое? — спросил Макс. — Он любил мудреные слова и старался как можно больше их запомнить, чтобы при случае блеснуть в разговоре.
— Ну, в общем, качество не то.
— А, — сказал Макс. Для него теперь таинственный «оверлок» стал синонимом качества. Впрочем, слово «синоним» он бы тоже охотно прибрал к рукам, но никто его в тот день не произнес.
— А я бы двух сотен не пожалел, — вздохнул Жека, он вообще любил разговаривать вздохами. — Да только откуда их взять?
Отец одевал его с иголочки: брючки по моде узенькие, пиджачок приталенный из добротной ткани, но все отечественное. Джинсы он ему из принципа не покупал.
— Можно книгу продать, — подумал я вслух. У меня была хорошая библиотека.
— Или часы, — сказал Макс. Сам он часов не носил, но у нас с Жекой, он заметил, были хорошие.
— В конце концов, можно подработать, — сказал я, потому что читал повести Аксенова, где ребята подрабатывали, чтобы жить весело. — А что, физический труд облагораживает человека, развивает физические способности. Все великие люди занимались физическим трудом. Лев Толстой, например, пахал, а Петр Первый работал на токарном станке.
— Ага, ты еще царя Николашку вспомни, который пилил дрова, — рассмеялся Жека. Но тут его взгляд остановился на пивной бутылке, и он сказал:
— А что, это ведь как спорт, для здоровья полезно, и даже приятно, если, скажем, на пивзавод пойти.
Мы сразу как-то воодушевилась, потому что одно дело подрабатывать где-то на стройке или в колхозе, а другое — там, где делают мужской напиток.
Я взял в руку бутылку и прочитал: «Останкинский пивзавод». И это прозвучало, как если бы я сидел на мачте колумбовой каравеллы и крикнул: «Земля!»
— Ну вот, — сказал Макс, — завтра с утра туда и поедем.
Его голос был решающий, потому что мы были салаги, а у него была девушка.
— А сейчас давайте махнем в Серебряный бор, купаться, — обрадовался Жека, и мы охотно согласились, потому что у нас уже была цель в жизни, пусть маленькая, пусть временная, и можно было расслабиться.

2
На следующее утро вся наша компания была уже в проходной Останкинского пивзавода.
— Что, парни, на работу пришли устраиваться, пивка захотелось попить вдоволь? — рассмеялся вахтер в зеленой фуражке. — Топайте в отдел кадров. Это, как на улицу выйдете, направо. Увидите, там мужики толкутся.
У отдела кадров толкался пестрый народец. Были тут и студенты в ковбойках, и пара дембелей в гимнастерках, застрявших в столице, у которых, видимо, не было денег на дорогу домой. Но большинство составляли алкаши — любимые персонажи карикатур в сатирическом журнале «Крокодил». Собственно, они и были карикатурами. Среди них особенно выделялись двое: один длинный, лохматый с фингалом под глазом, другой приземистый, обтекаемый, в пиджаке с оторванным рукавом. Рукав был пристегнут английской булавкой.
Очередь быстро таяла — студентам и дембелям сходу выдали временные пропуска, а с алкашами и разговаривать не стали, просто вытолкали из конторы взашей. Те не возмущались, пошли в сторону мясокомбината — попытать счастье.
В кабинет начальника мы ввалились гурьбой. Хотя это, может быть, и не был начальник, а какой-нибудь инспектор, но для нас он все равно был самый главный, потому что у него было право принять нас на работу или не принять.
Начальник, как нас увидел, так и расплылся в добрейшей улыбке, но скомкал ее и спрятал в носовой платок, как только узнал, что нам не исполнилось еще восемнадцати лет.
— Нет, парни, на работу я вас взять не могу. Сами знаете, что у нас за производство. Хотя грузчики нам очень нужны. Берем алкаша, он день-другой поработает, а на третий уже никакой. Они, алкаши эти, согласны бесплатно у нас работать, но от них одни убытки и неприятности. Взяли одного на работу, а он пропал. Жена говорит: «Ушел на завод и не вернулся». В цеху говорят: «Отработал день и больше не являлся». В больницах его не нашли, в милиции о нем ничего не знали. А через неделю он отыскался живехонький за ящиками на складе готовой продукции. Он, оказывается, все это время там жил, по ночам накачивался пивом, а днем спал. Всю неделю он ничего не ел — жил на одном пиве, но ведь пиво — это жидкий хлеб. Вот такой у нас контингент.
— Контингент, — подхватил Макс, который уже мысленно записал мудреное слово в свой лексикон. — Это как?
— А вот так, что я вас не могу принять на работу, не имею права, Заходите на будущий год, вот тогда и поговорим. Вон через дорогу молочный комбинат, там тоже требуются грузчики.
— Мне что-то неохота туда, — сказал Жека, когда мы уже подошли к проходной комбината, — я молоко с детства ненавижу, особенно кипяченое, с пенками.
— А сыр? — спросил я.
— Сыр люблю.
Инспектор в отделе кадров даже не поинтересовался, сколько нам лет, — парни вроде крепкие, рослые. Спросил нас только, чего это нам вздумалось идти в грузчики.
— Лето, делать нечего, вот мы и решили подработать, помочь родителям, — нашелся я.
Инспектор одобрительно кивнул и выписал нам временные пропуска.
— Приходите завтра к семи часам на холодильник, там мастер скажет, что вам делать.

3

Холодильник оказался семиэтажным зданием в самом дальнем конце огромной заводской территории.
— Ну что, окурки, заступайте на вахту, — сказал мастер, бойкий мужичок в синем халате по прозвищу Вертолет. Это прозвище он получил за то, что имел привычку размахивать руками при разговоре. Всех особей мужского пола он называл «окурками», а женского — «солонками», и никто на него не обижался: ни окурки, ни солонки, потому что он хорошо закрывал наряды и вообще был мужик добрый, хотя и шебутной. — Будете сегодня работать на дебаркадере.
— Как вы сказали? На дебардакере? — обрадовался новому мудреному слову Макс.
— Слухай ухом, а не брюхом, окурок, — сказал мастер. — На дебаркадере будете работать. Сверху вам спустят бочки со сметаной, творогом, ящики с сыром. К дебаркадеру подъезжают фургоны, и вы будете в них грузить товар в соответствии с накладными.
Это-то было понятно, непонятно было, как сдвинуть с места тяжеленную бочку. Мы пробовали и толкать, и тянуть, но упрямые бочки отчаянно сопротивлялись, к великой радости грузчиков, которые сидели тут же, на лавочке, курили, плевались и громко комментировали наши действия.
— Смотри, смотри чернявый-то как старается, того гляди портки лопнут.
— Ему бананами платят.
— А жирдяй сачка давит, — это они про Жеку, про которого моя мать говорила: «Этот мальчик в теле, и тебе бы надо поправиться, а то все, наверно, думают, что ты голодаешь».
— Рыхлый он, ему бы печенье перебирать.
Мне, как самому тощему, сочувствовали. Они и сами были тощие и жилистые. Это как-то не вязалось с моим представлением о грузчиках. Мне всегда казалось, что они должны богатырями, как Поддубный, а тут сидят гвозди, которые клещами вынули из стены, плюются и зубоскалят.
— Эй, полосатый, иди сюда! — позвал меня их старший в рваной майке, ни дать ни взять горьковский босяк.
Это он мне, потому что только на мне была рубашка в полоску. А я сделал вид, что не понял, и тогда он сам подошел к нам.
— Мужики, вы что тут мудохаетесь? Ставьте бочку на ребро и катите.
Он тут же показал, как надо катить бочку на ребре, удерживая равновесие. У него получилось легко, а нам пришлось помучиться, прежде чем добились равновесия. Но мы все равно радовались. Так, наверно, Коперник радовался, когда понял, что не Солнце вертится вокруг Земли, а всё наоборот.
К концу своего первого рабочего дня я был как тряпка, о которую вытерли ноги сотни людей. Жека стал похож на воздушный шарик, который провалялся где-то на шкафу неделю, и только Макс не сдулся, и даже пытался шутить: «Они нам дают нереальные планы. Это волюнтаризм».
Наутро я не мог встать с постели, все тело было как сплошной ушиб, каждая мышца, каждая клеточка жаждала покоя, а тут надо было вставать, завтракать и ехать с отцом на дачу окучивать картошку. Он уже два раза подходил ко мне, глядел на меня с упреком и молча отходил. Другой бы сдернул одеяло, облил водой, обматерил, на худой конец, но он у меня не такой, он у меня филолог — можно сказать, филолог до мозга костей.
— Что, сынок, натаскался вчера на заводе, болит все? — спросил он участливо, когда я наконец перестал притворяться спящим и открыл глаза. — Это крепатура, так всегда бывает, когда мышцы не привыкли к нагрузкам. Выпей таблетку аспирина и садись завтракать, а то на десятичасовую электричку опоздаем.
Вот еще одно замечательное слово для Макса — «крепатура». Надо бы его с отцом познакомить, ходил бы за ним целый день с блокнотом и записывал.
После аспирина мне немного полегчало, а после огородной терапии я и вовсе вернулся к нормальной жизни. Мы присели на порожек нашего садового домика, именуемого дачей, и отец достал из рюкзака бутерброды с сыром и бутылку молока. Мне очень хотелось курить, в кармане у меня лежала мятая пачка сигарет «Чайка», но я ни за что бы не решился закурить при отце, хотя он, может быть, и не осудил бы меня. Он у меня такой, с пониманием относится к слабостям других людей. Взять хоть эту картошку. Спрашивается, ну зачем нам каждый год засаживать получастка картошкой, когда она продается на каждом шагу. Но мать считает, что своя картошка вкусней покупной, и он не возражает, чтобы не расстраивать ее по пустякам. Вот и когда я ему сказал, что хочу летом поработать грузчиком, он не возражал, только спросил, сколько часов в день надо будет вкалывать.
 А Жеке папаша устроил скандал, кричал, что тот его позорит, что сыну заведующего секцией мужской одежды магазина «Руслан» не пристало катать бочки с творогом. Люди еще подумают, что он денег на сына жалеет.
Максу наши семейные проблемы были до лампочки, потому что он не помнил отца, тот ушел за грибами и пропал без вести, когда сын еще не родился. Может, поэтому он такой самостоятельный и привлекательный. Не зря же у него есть девушка.

4

За первый день работы мы загрузили всего пять фургонов. Всего-то ничего, а вымотались так, что все тело было как футбольный мяч, который двенадцать часов кряду пинали ногами. Как выяснилось, не я один страдал от крепатуры. Жека вообще полдня провалялся в кровати. Макс — и тот признался, что только стакан портвейна, который поднес ему сердобольный сосед, поставил его на ноги.
Следующий рабочий день с самого начала был какой-то сумасшедший, фургоны подходили один за другим, как будто за выходной город съел все запасы творога, сметаны, сыра и молока и полки магазинов стояли пустыми. К обеду мы загрузили двенадцать машин, и тут только заметили, что профессиональные грузчики, к которым мы были приставлены в качестве подсобной бригады, куда-то исчезли. Получалось, что вся работа легла исключительно на наши мальчишеские плечи. Если в прошлый раз они хотя бы присутствовали на дебаркадере, вдохновляли нас матюгами, курили и плевались, то сейчас — просто исчезли. И тут до нас дошло, что если они и дальше не объявятся, то к концу дня нас можно будет соскребать с асфальта.
Мы пожаловались Вертолету — так, мол, и так, мы вкалываем, а профессионалы где-то сачкуют, но он только махнул рукой: «Сами разбирайтесь, не хотите работать — скатертью дорожка, мы студентов наберем».
Ну что теперь делать? Все бросить и уйти домой под крылышко родителей? Это было первое, что приходило в голову каждому из нас, но никто не решился произнести это вслух, чтобы не показаться слабаком. Можно было, конечно, попробовать разыскать грузчиков и попросить дядей о помощи, но тогда уже не кто-то один был слабаком, а все вместе. За компанию не так страшно, но признаваться в своей никчемности перед родителями все равно бы пришлось. И тогда мы решили все-таки разыскать грузчиков и пристыдить их. Как пристыдить этих монстров, мы не знали, и не задумывались об этом, главное — разыскать. Они не могли уйти далеко — отсиживаются где то в здании холодильника. Мало ли здесь укромных мест. Они-то знают все здешние норы.
Дождавшись обеденного перерыва, мы разбрелись по углам огромного хранилища. Макс решил обследовать помещения, где находились холодильные установки, но его оттуда погнали — посторонним вход строго воспрещен, стало быть, и грузчикам туда дороги не было. Жека обследовал фасовочный цех, где работали женщины. Там он зацепился языком с бойкой девчонкой Марусей из Лобни и завис на целых полчаса. А я поднялся на лифте на последний, седьмой этаж и стал потихоньку спускаться вниз по узкой лестнице. Где-то между вторым и третьим этажом я услышал голоса: «Два валета и вот это, два туза и срать нельзя, а вот это видел…» Ага, вот вы где, голубчики, устроились, ну ладно. Посмотрим, кто кого обдурит.
После обеденного перерыва мы немного повертелись на дебаркадере. Загрузили один фургон бидонами со сметаной и ящиками с сыром и испарились, то есть поднялись на лифте на пятый этаж и вышли на лестничную клетку. Отсюда было слышно, как грузчики травят бородатые анекдоты и ржут. Мы молча смолили «Чайку» и ждали реакции Вертолета. Но прошло десять минут, пятнадцать, внизу нетерпеливая шоферня уже начала жать на клаксоны, а Вертолет все не реагировал. Наконец снизу послышались тяжелые шаги, сопровождаемые трехэтажным, нет — четырехэтажным матом.
Поднявшись на площадку между вторым и третьим этажом, он обрушил на сачков такую силу начальственного гнева, что грузчики тут же слетели со своего насеста. Это была наша великая победа в борьбе за справедливость. С видом триумфаторов мы спустились на дебаркадер продолжать борьбу, тягаться, но уже не с грузчиками, а с бочками и ящиками.
После этого случая грузчики нас зауважали, их главный или просто старший, кто их там знает, по прозвищу Брынза, в перерыве между фургонами даже подсел к нам, даже угостил вонючей «Примой». И мы взяли и затянулись, хотя у меня в кармане была вполне ничего себе «Чайка», а у Макса и Жеки — так даже болгарские «Родопы». И тогда он сказал: «А вы на нас не пузырьтесь, мы ведь не со зла вас подставляли, а просто так, чтобы проверить на вшивость. Думаем, капнут начальству или нет, а вы, значит, по-своему разобрались». И мы дружески кивали и улыбались, да, мол, мы такие, хотя на самом деле «капнули» Вертолету, а он сделал вид, что нас не услышал.
Этот их старший или главный был родом из Молдавии, хотя он и утверждал, что природный румын и даже пострадал от местных властей за румынский язык — был отчислен с первого курса Кишиневского университета. И в это не трудно было поверить: в отличие от своих товарищей по грузовому цеху, он по утрам читал газету «Труд», а еще дома штудировал энциклопедию и любил просвещать коллег.
— Вот что вы думаете насчет бульвара? — говорил он, затягиваясь своей вонючей «Примой». Думаете, наверно, что это такое нехорошее место, где прогуливаются шлюхи, а на самом деле это всего лишь улица-аллея.
— Ага, — ржали его дружки, — по которой гуляют прошмандовки.
— Придурки, — обижался Брынза.
Они и правда казались малость придурковатыми, особенно когда спорили, кто умнее, кот или пес.
— Мой котяра страсть какой умный — если я несу с работы сметану, он зараза, встречает меня у автобусной остановки и трется башкой о ноги, а если пустой — то и не думает встречать, — говорил один.
— Откуда же он узнает? По телефону, что ли, ты ему звонишь? — засомневался обладатель собаки
— А хрен его знает. Просто умный такой.
— Ну уж не умней собаки. Мой Джек вот наблатыкался в туалет ходить и воду за собой спускать.
— Не шизди, собаку надо хотя бы раз в день выгуливать.
— Я и выгуливаю, когда трезвый, а когда я в отключке, он сам управляется.
— Врешь ты все, знаю я твоего Джека, целыми днями только брешет и чешет муде, совсем как хозяин. — Да ты со своей собакой не стоишь и хвоста моего кота.
И такие препирательства продолжались до тех пор, пока один из спорщиков не давал по губам другому, на что тот отвечал ему зуботычиной. После чего они сцеплялись мертвой хваткой и катались в пыли по дебаркадеру до тех пор, пока Брынза их не растаскивал.
Похоже, он не слишком торопился разнимать спорщиков, давал нам вдоволь насладиться зрелищем возни двух идиотов, в назидание, наверно.

6

Прошла всего неделя, и мы реально почувствовали, что становимся грузчиками. И дело даже не в том, что наши руки огрубели, а мышцы приспособились к нескольким нехитрым движениям, мы почувствовали, что начинаем думать как грузчики. Однажды утром я поймал себя на том, что думаю, как лучше приноравливаться к бочкам, ящикам, бидонам со сметаной, чтобы ловчее их катать и таскать, вместо того чтобы думать о Кире Стратилатовой из 9-го «Б», о лирике Вознесенского или, на худой конец, о том, как «Спартак» сыграет с «Торпедо»
Нет, прежние мысли куда-то отодвинулись, а на первое место вылезли бочки, ящики и бидоны. Я поделился своим наблюдением с Жекой, и он сказал, что у него тоже так было, но отец научил его, как с этим справляться. Надо измерять рабочий день не загруженными фургонами, а деньгами: час прошел — рубль, день прошел — червонец, и сразу станет легче, сразу все производственные проблемы отойдут на задний план.
— И потом, — сказал Жека, — нужно использовать возможности на все сто.
— Это как? — не понял я.
— Мы ведь работаем на молочном комбинате, так почему бы нам не позволить себе молочную ванну. Сеструха где-то вычитала, что купание в молоке укрепляет и очищает кожу. Вон у тебя на подбородке прыщ вскочил, а молочная ванна все как рукой снимет. Патриции в древнем Риме всегда купались в молоке.
Мне очень досаждали прыщи, которые появлялись то на подбородке, то на щеке в самый неподходящий момент, когда я был уже полон решимости пригласить Катю в кино, и потому я с энтузиазмом поддержал идею Жеки.
 — Да, — сказал Макс. — Надо попробовать. А если помыть молоком голову, волосы станут мягче? — В своих африканских кудряшках он был похож на Кассиуса Клея, у него была девушка, и не просто клюшка из подворотни, а сама Пылаева, а он все еще переживал из-за своей внешности, все еще никак не мог смириться с тем, что его принимали за подросшего Максимку.
— Не знаю, — сказал Жека, — сеструха на этот счет ничего не говорила, но можно попробовать, хуже, я думаю, не будет.
За холодильником, за подъездными железнодорожными путями был склад пустой тары, а по сути, свалка — горы бочек, ящиков и всякого деревянного хлама. Там жили крысы величиной с кошку и драная собака с двумя щенками. Там было душно и пахло псиной, полынью и еще чем-то, о чем даже подумать противно. Там мы свили себе гнездо, где можно было спокойно покурить и поболтать. Грузчики туда не совались, и Вертолету в голову бы не пришло искать нас в этом могильнике тары. Вот тут мы и решили устроить себе молочную купальню.
Наполнить бочку молоком не составляло особого труда. Проще всего, конечно, было утащить из холодильника пару пятидесятилитровых бидонов. Но мы не стали этого делать, ведь мы не воры какие-нибудь. К тому же бидоны наверняка были на учете, и, если бы хоть один пропал, отвечать пришлось бы кладовщику, или как там называется тот, кто несет материальную ответственность за товар. Нет, мы этого не хотели, мы черпали молоко из бидонов трехлитровыми банками и таскали в свое убежище, до тех пор пока не наполнили бочку. А если бы даже кто-то и заметил, что мы воруем молоко из бидонов, нам бы никто и слова не сказал. Начальство считало, что у государства не убудет, если грузчик выпьет кружку-другую молока или отрежет себе кусок сыру на завтрак. Грузчики ведь — что с них взять, люди темные и необузданные. Они же, наверно, думают, что социалистическая собственность — это то, что можно съесть бесплатно.
Но вот бочка была полна, и мы стояли вокруг нее и молчали, словно мысленно готовились к обряду жертвоприношения. Наконец Макс снял трусы и полез в бочку, плеснул молока себе на грудь, потом присел на корточки, чтобы молоко покрыло все тело, и сидел так молча минут пять.
— Ну как? — спросил Жека.
— Что надо, — сказал Макс. — Вроде чувствую приток сил.
— Нет, — сказал Жека, — тонус тут ни при чем. Тут возможен только косметический эффект.
— Тонус, — повторил Макс. — Это адекватно тому, что я ощущаю.
— Вылезай, — сказал Жека. — Теперь моя очередь.
Макс нехотя вылез из бочки и, как был абсолютно голый, весь в мелком жемчуге, разлегся на ящиках, словно на пляже.
Жека второпях стащил с себя трусы в цветочек и только собрался лезть в бочку, как откуда ни возьмись на свалке появилась большая серая ворона. Никто не видел, как она летела и как садилась. Похоже, она материализовалась из запустения. Она каркнула для порядка, дескать, а вот и я. А Макс с Жекой как по команде прикрыли руками свои причинные места. Я-то знал, что вороны могут быть как мужского, так и женского пола, но они, видно, думали, что раз ворона, так значит женщина, хотя и нечеловеческой породы.
— Пошла вон, чего вылупилась, — прикрикнул на нее Жека, — нефига пялиться, нет тут ничего интересного.
— Я тоже так думаю, — сказала ворона человеческим, больше того — женским голосом и улетела, а на ее месте показалась голова Маруси из фасовочного цеха, той самой Маруси, на которую положил глаз наш Жека.
Но тогда мы с Максом еще не знали, что это именно она — Жекина подмосковная симпатия — девушка с такой смешливой рожицей и рыжим хвостиком на макушке.
— Ты как узнала, что мы здесь? — спросил Жека, целомудренно прячась за бочку.
— Да вы целый день туда-сюда с банками шастали. Я разу догадалась. Только вы все это зря затеяли, молоко должно быть парное, только такое помогает от прыщей и всяких там бородавок. — Всякая женщина, даже если она девчонка, даже если еще не знает таблицы умножения, уже учительница.
Мы, конечно, ей нисколько не поверили, но все удовольствие от нашего тайного предприятия улетучилось. Наверно, оттого, что оно перестало быть тайным. Я даже не стал купаться — охоты не было. Плеснул пару раз молоком в лицо, и довольно. И, как потом выяснилось, правильно сделал. Уже через пару часов я почувствовал ужасную вонь — мои дружки благоухали, как очко в деревенском сортире. И что только они ни делали, чтобы избавиться от этого запаха, и в душе мылись с мылом, и одеколоном на себя прыскали — ничего не помогало, запах протухшего жира оказался на редкость устойчивым, даже на следующий день от них слегка попахивало приторной тухлятинкой. Зато кожа, как они уверяли, стала шелковой.
7

Мы никогда не задумывались над тем, кто из нас бедный, а кто богатый. Может быть, потому, что у нас в Марьиной Роще настоящих богатых не было. Как у нас говорили: «В Марьиной Роще живет народ попроще». Богатым считался тот, кто жил в отдельной квартире.
У нас были другие критерии значимости человека. Филька Чадов жил в трехкомнатной квартире в новом доме. Таких домов у нас в районе было всего пять. Они смотрелись, как какие-нибудь круизные лайнеры, в окружении почерневших от старости деревянных домов-каравелл. Но для нас этот Филька был пустое место. А вот сын дворника Равиль был для нас кумиром, потому что на чемпионате мира по конькам он бежал в паре с чемпионом. Конечно, отстал на круг, но уже одно то, что он бежал в паре с самим Косичкиным, придавало ему вес.
Жека тоже жил в одном из новых домов, но он был малый компанейский и доброжелательный и потому в нашей пацанской иерархии стоял выше Фильки, но ниже Макса, который ютился в подвале, откуда видны были только ноги прохожих, зато встречался с первой красавицей.
Я был где-то в серединке между Жекой и Максом, потому что писал стихи, подражая то Евтушенко, то Вознесенскому. Хотя я бы с удовольствием променял славу школьного поэта на дружбу с той же Пылаевой, раз уж мне не даны ноги и дыхалка, как у Равиля.
А пока я мечтал, перебирая в своем воображении кандидатуры на роль дамы сердца, Жека вовсю старался заслужить симпатию своей дриады. Он то и дело отлучался с дебаркадера в фасовочный цех то с пакетом пастилы, то с веточкой сирени. Мы также заметили, что он о чем-то перешептывается с Вертолетом, угощая его дорогими сигаретами «Стюардесса».
Мы с Максом все это примечали, но помалкивали: в конце концов, какое наше дело. Поняли мы его маневры только тогда, когда Вертолет объявил нам, что со следующей недели мы переводимся на фасовку творога.
— Вот так всегда: работаешь, работаешь, а потом — бац! — и на фасовку. Нонсенс, — улыбнулся Макс.
При чем здесь «нонсенс», я не понял, да и Макс, наверно, тоже, но на всякий случай мы с Жекой деликатно хихикнули.
После дебаркадера фасовка показалась нам санаторием. Вся работа сводилась к тому, чтобы специальными совками выгребать творог из бочек, который затем поступал в фасовочный автомат. Нашу славную бригаду расформировали. Меня с Максом направили на пятый этаж холодильника, в хранилище, а Жека остался на первом возле своей Маруси. Мы с Максом подкатывали бочку к станку, ставили в каретку, нажимали кнопку, и бочка поднималась до уровня лотка. Затем с помощью другой кнопки опрокидывали бочку и выгребали из нее творог, который через дырку в лотке сыпался вниз, где был фасовочный автомат. Там Жека с Марусей принимали готовую продукцию в картонной упаковке. Они следили, чтобы процесс шел нормально, чтобы автомат чего не начудил, отсеивали брак.
У нас с Максом работа была монотонная, но легкая, рядом трудились женщины вовсе не атлетического сложения и справлялись не хуже нас, а то и лучше. У них, по крайней мере, не было таких казусов, какой случился с нами. Некоторые бочки с творогом на ладан дышали, того гляди развалятся, ну одна и развалилась у нас по дороге — дно вылетело и весь творог оказался на полу, а пол в цеху был аж черный от грязи, его, кажется, мыли один раз в день, после смены. Что было делать? Женщины посоветовали аккуратно собрать творог с пола в другую бочку, пока начальник не заметил нашей оплошности. А то ведь могли и вычесть стоимость творога из нашей зарплаты. Мы так и сделали и радовались, что все шито-крыто, пока снизу не прибежал заполошный Жека.
— Вы что, сдурели?! У нас пошли пачки с мраморным творогом.
— Кто-нибудь из начальства видел?
— Пока нет, но мы десять пачек отбраковали. Маруська орет, что пожалуется Вертолету.
— Мы, конечно, виноваты, но мы не виноваты, что тут тара неадекватна содержимому, — попытался его урезонить Макс. — Никудышный оверлок.
— Придумай что-нибудь, — мне тоже не хотелось скандала. — Вот булочник Филиппов, когда генерал-губернатор нашел в его хлебе таракана, быстро нашелся, съел членистоногое и сказал, что это изюм. А ты скажи, что мраморный хлеб — это самое оно. Мраморная говядина очень ценится в Европе, а творог чем хуже?
— Детям — цветы, а бабе — мороженое. Ты анонсируй своей Марусе поход в кафе-мороженое. А мы, так и быть, финансируем это мероприятие, — Макс лучше нас знал, как улестить женщину, ведь у него была девушка.
В общем, скандал нам удалось как-то замять, и все пошло своим чередом: бочка, каретка, лоток, совок… И так было до тех пор, пока нам не попалась нестандартная бочка. Обычно они были одного размера, на сто килограммов, а тут попалась выше сантиметров на десять и тяжелее килограммов на двадцать.
— Не трогайте эту дуру, пупки надорвете, — предупреждали нас доброхотливые тетки-фасовщицы.
Но Максу все было нипочем. Он подошел к бочке с видом штангиста, идущего на мировой рекорд, и ловко вставил ее в каретку.
Я нажал кнопку, и каретка медленно поползла вверх, как будто нехотя, как будто хотела сказать: «Ну ладно, раз вы настаиваете, раз вы такие энтузиасты…»
Я нажал вторую кнопку, но бочка и не думала опрокидываться. Механизм отказывался подчиняться, он сделал все что мог и безнадежно завис.
— Сейчас, — сказал Макс и пнул его ногой, но это не помогло.
Тогда он выругался так, что даже тетки, матершинницы и охальницы, вздрогнули, но и это не помогло — станок не среагировал.
— Шкив, наверно, заклинило, — сказал Макс, и полез под бочку. — Ща, я мигом.
Он пошерудил там совком и крикнул: «Давай!» Потом он говорил, что я его не понял, что он вовсе не кричал, а хотел сказать: «Давай вызовем механика». Может, оно и так, после я уже сомневался, была ли это команда или начало какой-то фразы, но тогда я однозначно понял, что Макс просит нажать кнопку. И я ее нажал, и в тот же миг бочка обрушилась на голову моего друга. Нет, не обрушилась, слава богу, а села. И в тот же момент раздался женский крик:
— Уби-и-и-и-ли!
И я понял, что с Максом и со мной случилось нечто ужасное. У меня подкосились коленки, но я все же нашел в себе силы заглянуть под бочку. То, что я увидел, было и страшно, и смешно одновременно. Вместо человека там были две ноги от колен и ниже и голова между ними. Голова была зеленоватого цвета, она молчала и хлопала глазами. Как Макс мог так сложиться, уму непостижимо, просто не человек, а какая-то гуттаперчевая кукла. Я его о чем-то спрашиваю, а он только глазами хлопает и молчит.
Тут подскочили тетки, подняли бочку, достали сложенного пополам Макса, а он не раскладывается, моргает своими негритянскими бельмами и молчит. И только когда Жека прибежал снизу и вылил ему на голову кружку воды, он ожил и стал расправлять руки и ноги, но все еще молчал.
И тогда я взял его за волосы и спросил: «Как ты себя чувствуешь?», он изобразил на лице жалкую улыбку и выдавил из себя: «Адекватно».
В этот день мы уже не работали, отпросились: дескать, надо отвезти друга домой, а то еще помрет.
— Конечно, конечно, ребятки, — засуетился Вертолет. Он испугался, что слух о несчастном случае дойдет до начальства и ему влетит за то, что на его участке не соблюдается техника безопасности, и готов был отпустить нас хоть на неделю, только чтобы не было скандала.
Но нам на неделю не надо было. Через день мы снова встретились на автобусной остановке, чтобы ехать на комбинат.
— Знаете, пацаны, я что-то больше не хочу облагораживаться с помощью физического труда, — сказал я.
— Обоюдно, — сказал Макс. — Мы чужие на их празднике жизни.
— Я вот тут вчера подумал и кое-что написал, — сказал Жека и вынул из кармана сложенный вчетверо листок, Эта было заявление с просьбой уволить его по собственному желанию.
— А как же Маруся?
— Да ну ее, какая-то она несовременная, ни тебе обнять, ни поцеловать, и потом она, по-моему, косит слегка.
Мне было стыдно признаваться в том, что я не выдержал первого в жизни серьезного испытания, но только до тех пор, пока не узнал, что я не один такой.
Вот так бесславно закончилась наша производственная эпопея. После мы уже не общались. Встречались мельком, здоровались и расходились. У нас больше не было общих интересов, и говорить нам было не о чем. Иногда до меня доходили слухи о Максе и Жеке, но мне до них не было никакого дела. Оказалось, что Пылаева вовсе не девушка Макса, а его двоюродная сестра, и что Жека стал ее парнем. Он пошел по стопам своего отца и поступил в Плешку, но проучился недолго, увлекся спелеологией и погиб во время экспедиции где-то в горах Абхазии. А Макс работал в метро, пока его не убили дружки, которым он проиграл в карты пять тысяч рублей и не смог отдать долг.
Милые мои парни, вы не сыграли никакой роли в моей судьбе, вы промелькнули и исчезли. Но почему я вас не могу забыть?