Даймоны

Философско-фантастическая повесть о российской интеллигенции


Сократ: «…о тех, кто замечает много прекрасного, но не видит прекрасного самого по себе и не может следовать за тем, кто к нему ведет, а также о тех, кто замечает много справедливых поступков, но не справедливость самое по себе, и так далее, мы скажем, что обо всем этом у них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят… Так что мы не ошибемся, если назовем их скорее любителями мнений, чем любителями мудрости.»  (Платон)


I. "КУДА, ДУХОВНЫЕ?!"

«Когда неверие закрывает для человека полноту и богатство духовной жизни, чувство не знает, на чём и остановиться… Но так как чувство не находит предмета, который бы наполнял его, среди чистой материальности, то оно ищет опоры в фантазии и её привидениях…»
(П.Д.Юркевич)

                1.
 -
B одной из сфер неизмеримого Творенья,
Между Землею и Мирами Восхожденья
Живут даймоны, что вселяют вдохновенье
В натуры грешные земные. Попеченье
Неблагодарное и трудноисполнимо,
Не мне рассказывать, сколь в нас душа ленива.
Ведь я и сам порою, полон дерзких планов,
Нацелясь с вечера на труд, проснувшись рано,
Из верхней полки взявши чистый лист бумаги,
Набраться силюсь созидательной отваги.
Кружат разрозненные образы и смыслы,
Как лицедеи в юбилейном бенефисе,
И обозначившись, не пробудивши мысли,
Вновь исчезают в затемнённом закулисье.
Тогда достаточно простого скрипа двери,
Чтоб я с готовностью спешил себя заверить,
Что день не мой, и всё - напрасные потуги,
В том непременно лень окажет мне услуги,
И обещавшие успех отбросив планы,
Устроюсь в кресле у лукавого экрана.
Об этом знают искушённые даймоны
И, дабы снять земной инертности препоны,
К душе пытаются найти пути подхода.
Трудна забота! Но работа есть работа.

Иль вот ещё - когда на нынешнем приволье
Иных уносит в инфернальное подполье,
Даймонам вновь повелевает долг вмешаться,
Не дать им чёрти до чего допогружаться.
Такой и рад быть увлечённым в заточенье   
Миров кромешных. Чем тебе не развлеченье!
И что ему, что взял рогатый на поруки,
Ну чёрт, так чёрт – всё избавление от скуки.
Его за пятки тянут вниз - он, знай, хохочет,
А про даймоновы труды и знать не хочет.
Да ты их видел сам не раз, я знаю точно,
К примеру, тех, кто нам с экранов неумолчно
Хохмят отчаянно, иль с рьяностью игривой
Под ритм заходятся дурным речитативом.
Откуда этот гам, безудержное ржанье?
Иль мстит судьбе народ за годы воздержанья?

Иль взять творцов, что ищут формы для искусства.
Как не искать, коль с содержанием негусто. 
И нищету своих душевных упражнений
Прикроют поиском новаторских решений.
Вот режиссёр из них - подходом дерзким движим,
Терзает классика по принципу «так вижу»,
Коль знал бы классик о подобном восприятьи,
Письмо бы бросил он как вредное занятье.
Вот литератор пародирует великих,
Снижает планочку под свой мирок безликий,
Ущербность скроет изощрённость скомороха,
Цинизм смакует оскоплённая эпоха.
С какою прытью вот уж два десятилетья
Грызут «новаторы» культурное наследье!
Какая выдумка, и как трактуют смело!
Ребята, это вам еще не надоело?

Я так скажу вам: «Что гримасы «эстетизма»,
Что вдохновительный плакат соцреализма,
Мне всё одно, контрастны внешне те искусства,
Да что с того, коль там и там за формой – пусто»?
Так я скажу, и пусть подобное сравненье
Проигнорирует «общественное мненье».
Уж коль из творчества изъят предмет духовный,
То сопоставлены быть могут только формы.

Коль жизнь – игра, тогда искусство - и тем паче,
Постигни правила - и ждёт тебя удача!
Чуть-чуть фантазии, открытости к реформам,
И перепрыгнешь из одной в другую форму.
Подумай сам: ведь как легко в «авангардисты»
Преобразились вдруг иные «реалисты».
При этом даже нет нужды менять осанку,
Кафтан лишь вывернул свой старый наизнанку,
Соцреалист уж щеголяет в новом стиле.
Да как к лицу! Ну а грехи ему простили.

В абсурд срываются седые эпигоны,
Но что же делать добросовестным даймонам?
Ведь те летят к чертям в свободой упоеньи,
Даймон замедлит лишь свободное паденье,
Каким бы ни был он при том трудолюбивым,
Остановить провал лишь ангелам по силам.

А взять мужей солидных опытное племя
(Их красит в тон любой изменчивое время),
Так сладко лгут, приняв за ум и одарённость
Ко лжи и лести изощрённую способность.
Какая мудрость и какое острословье!
Но их причастность к криводушному сословью
На миг лишь выдаст промелькнувшая усмешка,
Она у них – неустранимая издержка:
Нельзя ж годами печься пылко о народе,
Совсем не выдав меркантильную природу.
Что скажешь тут? Типаж сей стар, как мир, приятель.
Не торопись с категоричным неприятьем,
Они б не врали, уж не так темна натура,
Была б у нас не столь порочной конъюнктура.
Достопочтеннейшие, может, были б лица.
Наверно, бюргеры - в уютной загранице,
В Техасе где-нибудь – и вовсе пуритане,
Да нас с тобой еще б за грешных почитали.
Иным из них и врать противно-то, быть может,
Но как российская среда людей корёжит!
Вертись, обманывай, не жди счастливый случай,
Рад честным быть, но не за счёт благополучья.   

Но есть такие, что во зле упорны очень.
Иль уж с рожденья их душа темнее ночи,
Иль в жизни их случился срыв непоправимый,
К деньгам и к власти, может, очень уж ревнивы,
Но в них, кормя друг друга, ненависть с гордыней
Их души ввергли в раскалённую пустыню,
Где ярость мечется в тревожном исступленьи,
На миг лишь в новом утоляясь распаленьи.
Навек враги проводникам иного духа
(Они их тут же распознают острым нюхом),
Полны сарказма, нетерпимости и злобы,
О ксенофобии кричат нам ксенофобы.
Такому скажешь: «Отобрал ты хлеб насущный
У тех, кто верили тебе столь простодушно».
А он ответит: «Где реформы – там потери».
В глазах прочтёшь его: «Не надо было верить».
Вот здесь он прав: чего ж роптать, что жизнь убога,
Коль беззащитен перед ложью демагога!
Сулит Фортуна испытанья и невзгоды
Добро от зла не отличившему народу.
Тяжелый случай, уж какие тут внушенья!
Тут и у ангелов кончается терпенье.
Они в аду и в ад другим мостят дорогу,
Но, слава Богу, что таких не так уж много.

Но ты подумаешь, наверное, приятель,
Что я пустился в столь пустое предприятье,
Как обличение общественных пороков?
Моя вина, коль ты ошибся ненароком.
Да суть не в том, а цель моя совсем иная:
Я лишь пытался, никого не укоряя,
Всем показать, сколь труд нелёгок у даймонов,
Коль сами ставим к их внушениям препоны.
Что до меня, уволь, какой я «обличитель»!
Потел не раз со мной даймон - мой попечитель,
Не раз отчаивался, злился и ругался,
Но верю я, что до сих пор не отказался.

                2.

Как про даймонов я узнал? - спроси, приятель.
Поведал друг мой, «экстрасенс» и «прорицатель».
Не знаю, как на спиритическом сеансе
Смог на «контакт» он выйти к ним в глубоком «трансе».
Ведь хоть даймоны и учтивы, и любезны,
Но «контактёрам» будет знать небесполезно:
К гостям незваным отношение их строго.
Что ж в дверь ломиться, коль найдут они дорогу
К твоей душе, когда им надо будет, сами!
Всяк должен знать свой круг, очерченный богами,
Им там видней, кому какое слать внушенье,
А мы с тобой во избежанье искушенья
Займемся делом, отведённым нам судьбою,
Там наверху, чай, не глупее нас с тобою.
Коль так строптивы, что земной не любим власти,
След подчиняться хоть небесному начальству.

Ведь вот народ - то слово вымолвить боялся,
Вожди сцепились, и гляди как разгулялся!
Ну ничего, там меж собою разберутся,
И победившие за нас опять возьмутся.
Хотя народ критиковать – себе в убыток,
Но не секрет: он без присмотра больно прыток,
Уж сам не рад, ведом безудержной стихией,
Бузит, тоскуя по отцовской деспотии.
Оно, конечно, если строго по понятьям,
Уж хоть какая, но должна быть демократия.
«Vox populi» – звучит неплохо поначалу,
Ну а на деле… Нет, уж лучше б назначали.

Так вот, приятель говорил мне, что даймоны –
Народ толковый, соблюдающий резоны,
Доброжелательны и очень деловиты,
Строги во вкусах и большие эрудиты,
Хотя с филистером слегка высокомерны
(В любой профессии издержки есть наверно).
Ах, если б знало бытовое населенье,
Как ранит душу их холодное презренье!
За день управившись с текущими делами,
Ночами с книгой возрастали бы умами!

К талантам признанным почтительны особо,
Но не подумай, друг, они совсем не снобы.
Растить плоды на ниве дольней – их голгофа,
Дар нераскрывшийся – провал и катастрофа.
Отсюда, может быть, суровость их сужденья
При терпеливости в делах и отношеньях.
Учти при этом, что их главная задача –
На Землю творческих энергий передача,
Даймон – лишь медиум, он сам творить не может,
Но как ценитель – нет отзывчивей и строже.
Творцу всё некогда, он занят сам собою,
Он - существо парадоксального покроя,
Чем выше пики те, к которым он стремится,
Тем глубже может, оступившись, провалиться.

Есть у даймонов от землян одно отличье:
Они – безгрешны, только их заслуги личной
В том нет… ну нет почти. Не стоит удивляться.
Понятно, странным это может показаться.
Не всё устроено как в нашем грешном мире
(Не премини свое сознание расширить!).
Считать, что знаешь всё, хоть легче и приятней,
Но чем реальней, тем подчас невероятней
(Иль нам досадовать, что жизнь ведома тайной!)
Но есть законы, что вполне универсальны.
Из них гласит один: «Возможность обретенья
Всегда чревата соразмерным ей паденьем».
Ограждены от зла послушные даймоны
Ненарушимостью предписанных законов.
В час незапамятный для их медийной роли
Согласье дали на ущерб свободы воли.
Уж навсегда ли, иль до некого итога -
Гадать не будем, то известно только Богу,
Но раз отмерена безгрешности в угоду,
Творить не может ущемлённая свобода.
Ведь если творчество есть таинство рожденья,
Эрос, извечно устремлённый к разрешенью,
Должны доступны быть в искательстве исхода
Добру и злу творцы чрез полную свободу.
И хоть творцы земные – тоже инструменты,
Лишь преломляясь в их усилии ответном,
Лучи Творца обогатят Его Творенье,
И тем щедрей, чем глубже встречное стремленье
Земной души, обретшей опыт и познанье
Чрез заблуждения, паденья и страданья.
Дух человеческий, отвергший зло свободой,
Я слышал, выше даже ангельской природы.

«Немного выспренно» - подумаешь, приятель.
Ну, всё равно, оценит вдумчивый читатель.
Вина не наша, что устроено всё сложно,
Итак всё время упрощаем, где возможно.
Что ж ты хотел, друг? Чтобы в рифму, чтобы сжато
Была раскрыта мысль, достойная трактата,
И чтоб при этом было просто и понятно,
Избаловались детективами, ребята!
А ведь недавно, в пору ранней перестройки,
Глотали жадно вдруг прорвавшиеся строки
Дотоль опальных публицистов и поэтов,
Да тиражами в сотни тысяч! Было ль это?!

Ущерб свободы – капитальное изъятье
По здешним и метафизическим понятьям.
Ты, чтоб от смерти, бед, страстей хранил Создатель,
Своей свободой бы пожертвовал, приятель?
Скорее - да. Иль впрямь для нашего народа
Не слишком дорог дар божественный свободы?
Ужель любой порыв к свободе – вызов власти,
Несущий только катастрофы и несчастья?
Народ, способный на великие свершенья,
Народ, слепой в стихии саморазрушенья  –
Как будто два народа. Знать бы, навсегда ли
Неразделимость их, как двух сторон медали?
Вовек изъян скреплён с достоинством в нагрузку?
И слиты святость с тёмным хмелем в сердце русском?
Иль никогда не обуздать нам той стихии,
Что меж анархией и мрачной деспотией
Колеблет маятник истории российской?
Коль предстоит к себе возвратный путь неблизкий,
Кто проводник? Вновь кнут запретов и цензуры?
Урок истории иль свет былой культуры?
Нам предрекали, что от нас зависит много,
Другим народам впредь оказывать подмогу
И выводить из меркантильного кювета
На магистральный путь духовного расцвета.
Давно пора! Ведь там у них и впрямь заминка:
Куда ни глянь - людей не видно, только рынки.
Чем прагматичнее их мир и примитивней,
Тем назидательней, наглей и агрессивней.
На магистрали их, пожалуй, не утащишь,
И для расцветов матерьялец негодящий.
Пока наряд мы мессианский примеряли,
Они нас сами в свой кювет давно загнали.
«Миссионеры», мимикрируя безбожно,
За «подопечными» бредут по бездорожью.
«Куда, духовные?!» - кричали им даймоны,
Но без внимания остались их резоны.

II. И ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? 

«Дух всё еще не овладел душевной стихией в русском человеке. В России человеческая природа менее активна, чем на Западе, но в России заложены бОльшие человеческие возможности, чем в размеренной и ограниченной Европе.»
(Н.А.Бердяев)

                1.
               
На бреге моря, у горы высокой склона
Сидят на камне два приятеля-даймона
Из родника воды живительной отведав,
Ведут неспешную по профилю беседу.

                1-ый Даймон
Роптать приходится порой - наш труд несладок.
Земная чёрствость оставляет свой осадок
В сердцах даймонов. Устремлённость и надежды,
Того не зная сами, гасят в нас невежды.
Им невдомёк, что добросовестность и знанья -
Необходимые подпоры мирозданья.
А мир, где каждый замкнут в мелких интересах,
Как дом кирпичный без растворного замеса.
Раствор культуры, даже в мере минимальной,
Необходим для скреп в строеньи социальном.

                2-ой Даймон
Ишь как в сравнения вкрутил ты, друг, умело
Земные термины строительного дела.
Очеловечился весьма.
               
                1-ый Даймон
                Тебе известно,
Как нас связал наш долг с земною жизнью тесно.
Порой ропщу: «Зачем даймоном стал я сдуру
Для тех, кто деньги ценят больше, чем культуру».
Тебе ль рассказывать о том. Но если честно,
Работа наша всё же очень интересна.
Вот говорят, что у даймонов нет талантов,
«Мы – лишь посредники». Наивность дилетантов!

                2-ой Даймон
Потише, друг, не нарушай закон служенья:
Категорический запрет на раздраженье.
Один из нас, ты помнишь, впал в негодованье
И потерял на пару месяцев сознанье.

                1-ый Даймон   
Хоть и не лишние твои предупрежденья,
Не раздраженье то, скорее – возмущенье.
Ведь знаешь сам, разнообразье бесконечно
Душ человеческих и судеб быстротечных.
Заложит опыт общих навыков основы,
Но к каждой жизни ключ искать придётся новый.
И сколько нужно здесь таланта, интуиций,
Чтоб в лабиринтах душ земных не заблудиться,
Найти ту нить и за нее рукой умелой
Чуть потянуть, когда душа к тому созрела,
Не исказив узор души неосторожно,
И расплести соединённость правды с ложью.
 
               2-ой Даймон    
Ну, брат, сегодня ты, мне кажется, в ударе.
Уж ты, я знаю, наделён особым даром
Найти к душе земной столь тонкие подходы,
Что и бесплодный грунт давать способен всходы.
Ну не сердись, не льщу, то – искреннее мненье,
И не моё лишь это только разуменье,
Судить по важности объектов попеченья -
Ты стал «даймоном по особым порученьям».
Ведь неспроста тебе доверен тот мечтатель,
Твой публицист и в скором будущем - писатель.

              1-ый Даймон
Но с ним мороки нет, всё налету хватает.

              2-ой Даймон    
Этап доводки мастерам лишь доверяют.

              1-ый Даймон
Ну что ж, спасибо за высокую оценку.
«Талант несложно окрылять, снимая пенки», -
Нам говорят подчас даймоны-дилетанты.
Вот потому и не доверят им таланты.
Но ты-то знаешь, что талант, тем паче гений,
Особой гибкости потребует внушений.
Сосредоточенность на творческой задаче
Других каналов ограничит передачу.
Вглубь уникальности вести через прозренье,
Вот - основное для талантов попеченье.
Коль углубленье сузит взгляд, ослабит волю,
Душа сорвётся вниз в надорванном расколе.
Такое было, и не раз, а кто в ответе?
Даймон: увлёкся и, опасность не заметив,
Пустил потоки преждевременных внушений,
Сломив заслоны переходных заблуждений.
Иллюзий слой защитный рухнет от потока,
И всем ветрам душа откроется до срока,
Неподготовленная к новым откровеньям,
Не примирит противоречий столкновенье,
И утеряет гармоничность восприятья 
Разменом цельности на крайние понятья.
Восстановить потом гармонию непросто,
И осложнения дают болезни роста.

              2-ой Даймон   
В твоей работе ловкость надобна большая,
Ничуть значения её не уменьшая,
Скажу лишь: с тем, в ком уживётся сочетанье
Любви к прекрасному с земным преуспеяньем,
Бывает часто потруднее, чем с талантом.
Ведь одарённость уж является гарантом
Потенциальной устремлённости к раскрытью
Благой способности ведомым быть наитьем
К незримой глуби через зримые покровы,
В той устремленности суть творчества основы.

С моим клиентом, как ты знаешь, всё иначе.
Он восхитится и Пикассо и Версаче,
Сопоставляя их как модули культуры,
И полиглот, и в целом – сильная натура,
Вбирает всё, что на слуху, хоть не всеяден,
И внешним видом, и манерами он статен,
И средь друзей – открыт и добр, душа компании,   
С прекрасным полом – весь любезность и внимание,
Немного пишет, но без лёгкости и стиля,
Словам не скрыть письма безрадостных усилий,
Диплом престижный не раскрыл к тому призванья
И в стройность мысли не сплотил обильность знанья.

Загадкам мира не спешит он дать ответы,
И «joie de vivre» всем раздумьям кабинетным
Он предпочтёт, сочтя, что смысл мирозданья
Искать землянам - непосильное заданье:
«Ломали копья канты, фихты, если ж честно -
Всяк за себя, а Бог за всех - всё, что известно».

                1-ый Даймон       
Банальный скепсис, с философской точки зренья.
Хоть он и может дать свободу заключеньям
Сугубо личным, но с оттенком практицизма,
Со «здравым смыслом» и «разумным оптимизмом».
Отказ от Истины в ранг истины возводит
Земной закон о праве сильного в природе,
Что налагается как данность, без свободы,
Коль взят за истину он скепсису в угоду
Умом, душа, отдавши дань закону дола,
Во всём, что вне его, предастся произволу:
«Уж коль в плену земных законов несвободна,
То в сфере духа буду делать, что угодно».
Так мстит душа, что волей загнана в темницу,
В пределах тягостных отчаянно кружИтся,
И помнит свет ещё, которого не видит.
Привыкши к сумраку, тот свет возненавидит.
Он чужд, мучителен в тьме затхлого уюта,
Где не слепит лишь скудный отблеск Абсолюта.

              2-ой Даймон
Что можно сделать тут? Поддерживать мерцанье,
Давить на совесть, слать моральные заданья,
Хранить от срыва, в меру балуя тщеславье,
Вниманьем женщин, уваженьем и влияньем
Средь тех, чей голос не последний под луною.
Вот тут-то он свои способности раскроет.
Сам - не творец, но не лишённый интуиций,
В околотворческий бомонд сумев пробиться,
Напором воли, обаяньем, «знаньем света»,
В нём сам со временем он стал авторитетом.

Тому пять лет как он, продюсер и издатель,
Безвестных гениев в провинции старатель,
Почти изверившись в счастливый шанс находок,
Нашел в тайге, как посчитал он, самородок.
Художник скромный не рассчитывал на славу,
Писал, что видел: город, лес, цветы и травы,
И натюрморты, и натуры, и портреты,
И душу вкладывал, как мог, во всё при этом.

Но находившись по столичным вернисажам,
Он охладел к реалистическим пейзажам.
Импрессионизм, экспрессионизм и мир абстракций
Его пленили. Речка, лес, кусты акаций
В живой, интимной простоте с душой созвучья
Ему наскучили. Исчерпан и изучен
Был тот мотив первоначального призванья,
Дух беспокойный жаждал большего заданья,
Но сам в себе не находил. Глухим, невнятным
Был зов, как ширь глуши сибирской непроглядной,
Как песнь с отчаянным размахом и тоскою,
То окрылял, то подавлял тот зов собою.

Поверх Москвы и Петербурга взгляд на Запад
Направил в поисках он нового этапа,
И там нашёл игры пресыщенную тонкость,
Разгул фантазий, настроений блеск и легкость.
Коктейль пикантный из течений всевозможных
Он сдобрил щедро самобытностью таёжной.
Из самородка, что блистал в краю убогом,
Он стал сибирским то ль Матиссом, то ль Ван Гогом,
Или Пикассо. Впрочем, это и неважно,
А важно то, что смог он вырваться отважно
Из амплуа - служить певцом родного края,
Что краеведческую ценность представляя,
Не даст возможности масштабного размаха.
Хоть по натуре сам он был почти монахом,
И не искал обогащенья иль признанья,
Всё ж тем облегчил он Издателю заданье.

А ближний круг своим Художником гордится.
Все говорят: «Смотри, он ищет, он стремится,
Он развивается». И с ними мой Издатель:
«Как раскрутить? К кому пойти?» Покой утратил.
Пока слал краски, полотно, сам был в раздумьях,
План посчитали б его многие безумьем,
Но через год в Москве открылись вернисажи,
А через два – картины в Русском, в Эрмитаже.
Доступны стали все площадки и музеи,
Тут - карты в руки, только в славы апогее
Художник умер, оглушенный ль медным громом,
Иль потерявшись и устав в этапе новом.
Художник умер… За трудов десятилетья
Он накопил весьма обширное наследье.
Погоревал Издатель верный по кумиру
И взялся он о нём поведать громко миру.

                1-ый Даймон
Скажи мне, друг, не допускаешь ли ты мысли,
Что в сей привязанности примесь был корысти?
«Матисс» безвестный у притока Енисея 
Кем найден, понят и введён во все музеи?
Кем? Соразмерным по масштабу, не иначе.
Сулит в искусстве Имя щедрую отдачу
Всем сопричастным, да и в плане матерьяльном…

               2-ой Даймон
Твой допуск, друг, не по-даймоновски банальный.
Неужто стал бы я возиться с фарисеем,
С тем, кто заведомых бездарностей в музеи
Пойдет проталкивать для собственной корысти?
Да, средь продюсеров циничных карьеристов
Сейчас в России - пруд пруди, уж всем известно.
Но мой Издатель не из тех – он малый честный
И в общем добрый, хоть и любит блеск и славу.
Когда Художника он встретил, что-то, право,
В нём повернулось неожиданно и властно,
Ему казалось всё в Художнике прекрасно:
И тихий голос - убеждающий, молящий,
И взгляд огромных глаз - растерянный, сверлящий
Из под очков, чуть сильной оптикой приглушен,
Был собеседнику направлен прямо в душу.
Ну и картины, в коих смесь примитивизма,
Упрямой детскости то с абстракционизмом,
То с эстетизмом нарочито угловатым
(Невинный вызов опостылевшим догматам).
При узнаваемости разных школ известных
Работы были необычны, интересны.

Молчал Издатель, а Художник хлопотливый
В свой мир вводил его с поспешностью счастливой,
И говорил, и говорил, не замолкая,
Из стеллажей свои картины извлекая:
«Вот из фигур геометрических портреты,
А вот сплетённые, как лозы, силуэты, 
А вот пейзажи. Без природы, только краски,
Ландшафта суть передают, срывая маски 
Глазами видимых обманчивых покровов:
Не внешней схожести хотим, взгляд нужен новый,
Движенье, поиск! Впрочем, если вы любитель
Фотографической похожести, смотрите:
Вот здесь храню свои я ранние работы,
Над анатомией корпел я годы, годы,
Во всём пропорции держался скрупулёзно.
Набивши руку, понял: «Встань пока не поздно
Со школьной парты и иди своей дорогой,
Твердить заученный урок – труда немного».

И показал рисунков кипы безупречных,
Тел идеальных, упражнений бесконечных,
Как аттестат суровых школ самоученья,
Не оставляя ни малейшего сомненья,
Что новый стиль есть не отсутствие умений,
А плод исканий, дум и творческих прозрений.

Но будь то ранний реализм иль поиск новый,
В них ощутимы были сходные основы:
Когда в Художнике реальность преломлялась,
Она как будто бы смиренно умалялась,
Объём терялся, разряжалось наполненье,
Смывались грани, исчезали измеренья,
И, умаляясь, становилась тем доступней,
Добрей, приемлемее, ближе и уютней.
И в том причудливом и смутном зазеркалье
Размыты символы, и что б вы ни искали,
Вы б там нашли, считая замысла разгадкой,
Своей догадливости радуясь украдкой.
Но точно так же в нём другой найдет другое,
Был мир Художника заманчивой игрою:
Сама возможность бесконечных толкований
Считалась знаком уникальных дарований.
Но усечённая картина мирозданья
Не хочет знать ни просветленья, ни страданья,
И даже цикл «эзотерических» полотен,
Как ребус, был онтологически бесплотен.
Игрой.

                1-ый Даймон
Убежищем, скорей, что строит лира,
Чтоб защититься от подавленности миром,
Хранить уют внутри посильной красотою,
Не в свете Истины рождённой, а мечтою.

                2-ой Даймон
Мечтой, фантазией в убежище уютном,
Где он, Художник, будет центром абсолютным,
И властелином добрым, богом будет нежным,
Творцом, создателем, работником прилежным:
«Берите, люди, всё берите, что имею,
Цветами, красками я душу вам согрею!
Своим внимательным, по-детски добрым взором
Я разгляжу во всём затейливость узоров
И свой узорный мир вручу вам в утешенье,
С печалью, с юмором, с загадкой и с прозреньем.
В нем будет многое…»

                1-ый Даймон
                Но Истины не будет.

                2-ой Даймон
«А что есть Истина? Кто с точностью рассудит?» -
Так за Художника его б я вывел кредо.

                1-ый Даймон
Кто занимался им из наших?

                2-ой Даймон   
                Мне неведом
Его куратор и характер попеченья,
Работал мастер – у меня здесь нет сомненья.
Необразованный, отрезанный от мира,
Эрос в нём теплился конфузливо и сиро.
Ему присущие подавленность, нервозность
Усугубила лишь глуши сибирской косность,
Но наделила органичностью с терпеньем.
Порывы с юности гасились в нём сомненьем
В себе самом, в способность истин постиженья,
И неуверенно плетясь за настроеньем,
Пленённый дух в нём прорывается несмело,
Вокруг оглядываясь робко то и дело,
Не рассердился ль мир прибравший в свои руки
Угрюмый Демон несвободы, тьмы и скуки.
Он – лютый враг, ты знаешь, творчества любого.
Пробить броню его свинцового покрова
Дано не каждому даймону. Снял плененье
Даймон чрез встречное Художника стремленье.
Так понимаю я. Но плен был снят отчасти,
Коль оставался Демон к творчеству причастен
До самой смерти.

               1-ый Даймон
                Твой клиент жизнелюбивый,
Дотоле Демону не знав альтернативы,
Обрел Художника как мост чрез разделённость
Меж миром серым, где борьба и разобщенность -
И красотой, пусть произвольной и стихийной,
Зато доступной, очевидной и посильной.
И стороной одной остался мост в темнице,
Другой к свободе он отчаянно стремится.
Один из них для них, блуждавших в заточеньи,
Находит ключ, наметив путь к освобожденью.

               2-ой Даймон
Как знак судьбы, была с Издателем их встреча.
Так и остался бы Художник незамечен,
Не будь её.

               1-ый Даймон
            Да не могло не быть, и, кстати,
Ему обязан много больше твой Издатель.
В который раз таких судеб переплетенье
Я наблюдаю, восхищаясь Провиденьем,
Путем кратчайшим индивидов и народы
Ведущим к благу, не нарушив их свободы.   

               2-ой Даймон
Ну хорошо, мой друг. А что же твой Писатель?

               1-ый Даймон
Пока писателем не стал, но должен стать им.
Он редактирует и пишет для редакций,
И на счету его немало публикаций
И по заказу, и на собственные темы,
И за какие бы ни брался он проблемы,
Быть непредвзятым он старался, точным в сути,
И даже если текст был мал, сиюминутен,
Над ним работал до конца, и что за дело,
Коли заказчик не оценит труд умелый.
Себе он сам судья придирчивый и строгий,
Ведь журналистика была ему дорогой
К чему-то большему. То ль знак, то ль обольщенье -
Давно он чувствовал неясное внушенье
В душе своей, что жизнь есть некая задача,
И для неё был путь земной ему назначен?

               2-ой Даймон
Но кто же в юности не мнил себя избрАнным!
Пройдут года, и над внушением обманным
«Избранник» только посмеётся безнадёжно…

               1-ый Даймон
Не разобравшись, всё ли было так уж ложно
В призыве юности доверчивой и страстной.
Спешат отречься от надежд, чуть Демон властный
На их судьбу печать угрюмую наложит.
Но в упованьях тех несбывшихся, быть может,
Избранья свет мерцал, пусть смутно и смятенно,
И погасал, так и оставшись неузрЕнным.

С моим не так. В его душе парадоксально
Два антипода уживались изначально.
Один счастливый был, уверенный и сильный,
Другой – подавленный, усталый и субтильный.
Душой объять готов был шар земной счастливый,
Второй был замкнутый, холодный, нелюдимый.
Жил первый музыкой и книгами, и страстно
Он с другом спорил до рассвета «о прекрасном»,
В лесной тиши бродил часами в созерцаньи,
И лес шептал ему о тайнах мирозданья.
Крылатой рыбой воспаривши на мгновенья,
Он падал в воду, возвращаемый к теченью
Постылых будней, беспощадных, безотрадных,
Всё было против, поперёк, и многократно
Перекрывал настырный гомон повседневья
Мотив заветный, что звучал в уединеньи.

А антипод второй, как в «зоне» у Стругацких,
Брёл в отчуждении, а рядом залихватски
Шныряли «сталкеры». И «ямы», и «ловушки»
Для них, сноровистых – привычные игрушки.
Вот тут принюхались, там уши навострили,
Здесь обошли, тут проползли, а там укрылись.
А он наивно нарывался, натыкался,
Шёл напролом, чудак, и скоро выдыхался.
Был зрел умом с душой чувствительной, незрелой,
Она мучительно и медленно взрослела.

               2-ой Даймон 
Сосуд недолго наполнять, когда он мелок,
И чаще поздний плод ценнее скороспелок.

               1-ый Даймон 
Он был подавлен столкновеньем с инферналом,
Видать, природу зла душа почти не знала
В других мирах, до воплощения. При этом
В земном сознании сохранялась память Света.
Что делать тут, коль слабость с правдой в сочетаньи?
Сильней раздвоил я незрелое сознанье,
Тем оградив хотя б на время от фрустраций
Дар восприятья редкий светлых эманаций
В эпоху гиблую разряженности духа,
Пока гаганит либеральная разруха.
Но для единого любая разделённость -
Всегда серьёзная болезнь и ущемлённость.
И вдохновлённость в башне из слоновой кости
В разрыве с жизнью покрывается коростой
Той произвольной и искусственной морали,
Что уживается с туманностью мечтаний,
И застывает в грёзах замкнутых утопий
Иль в стройных схемах отвлечённых философий.

Я рисковал, но на Земле, как на чужбине,
Душа Писателя нуждалась в карантине.
Пока второй, как в смутном сне, бродил по «зоне»,
Креп, развивался первый в верхнем эшелоне,
Мир постигая через знанья, мысли, слово,
И постепенно примиряя с ним второго.
И как туман, как сон, развеялась в сознаньи
Его «единственность» с ущербом в сочетаньи.
Он был один из них, созданий одиноких,
Как он, плутавших в устремленьях и пороках.
Когда стал мир не столь враждебным, сколь трагичным,
Он осознал своё реальное отличье
От тех, с кем Мойры на Земле его сводили.
Из них немало было, кто превосходили
Его в решимости, в способности к познаньям,
В сноровке, в ловкости, в энергии, в дерзаньи,
Во многом. Но почти никто из них не ставил
Вопрос «Зачем?», иль, говоря о том, лукавил.
Иль с буквы маленькой поставил, не с заглавной,
Вопрос об Истине. Кто с личной, кто с державной
Задачей связывал ответ, будь то безбожник
Иль даже верующий. Вот и твой Художник
Сказал: «Что Истина? Кто с точностью рассудит?»
Он, кто искал. А в большинстве не ищут люди.
Тебе ль не знать.
                Судьба чем больше примиряла
С людьми Писателя, тем больше удивляло
Их равнодушие к тому, что изначально
Так повелительно, настойчиво звучало
В душе его: «Зачем?!»

               2-ой Даймон
                Скажи, уж коль пришлось бы,
Как ты б ответил обывателю на просьбу
Сказать: «Что Истина?»

               1-ый Даймон
                Найти здесь в слове форму
Непросто, друг. Она – не правило, не норма
И не закон. Я не пророк, не родомысл.
Но, коль пришлось бы, я б связал Её со Смыслом.
Коль смысл есть в малом, сколь велик Он в Абсолютном.
Души коснувшись в восхищении минутном
Аккордом чистым иль божественным закатом,
Сердечным словом иль влюбленным нежным взглядом,
Наполнит Истина весь мир глубоким Смыслом.
Раз осененная своим движеньем чистым,
Душа, и сбившись с троп, ведущих к совершенству,
Всё ж помнит Истину как высшее блаженство.
Её познать не может мысль иль ощущенье
В ней только жить душою можно. Так - растенья
Живут энергией небесного светила,
Ей насыщаясь на Земле по мере силы.

               2–ой Даймон      
Увы, мой друг, тебе ль не знать, бывает часто,
Забудет Истину душа, быв к Ней причастна.

               1-ый Даймон      
Нет, не забудет. Утеряет.

               2-ой Даймон
                Что ж, отлично.
Так ты б ответил, что Она - онтологична.
О том известно на Земле с времён Сократа.
С приходом Логоса ослаблена преграда
Меж светом Истины и душами людскими,
И всё ж, известно, судит мерками мирскими
Там большинство во все века, и ищут «истин»
В деньгах, во власти, в силлогизмах «чистой мысли».
Иль их не ищут вовсе. Так или иначе -
Закрыта Истина, как свет для глаз незрячих.

               1-ый Даймон       
Всегда так было там, и до веков скончанья
Так будет впредь. Земное вызреет сознанье,
Теряя цельность, приготовится при этом
К всё усложняющимся битвам тьмы и света.

Давно Писатель знал, что с сердцем сроден Смысл,
Но он не верил тем, кто веру с чуткой мыслью
Хотел поссорить в охранительстве упрямом,
Ведь сердцу разум – соработник, в сердце брал он
Всегда для мысли пищу, сердцу возвращая
И осмыслением в идеи обращая,
Что черпал он из недр бесформенных, бездонных,
Тем закрепляя в измерениях духовных,
Как маяки, инструментарий представлений,
Чтоб челн души меж скал и мелей заблуждений
Плыл к берегам иным, ведомый мудрой волей.

              2-ой Даймон
Но разум с сердцем не всегда в одной гондоле.

              1-ый Даймон      
Увы, ты прав, но то история другая…
А для Писателя из троп, что достигают
Высот, доступнее тропа сердечной мысли.
И вот теперь, когда эрос познанья истин
Он осознал как дар судьбы, его задача,
Коль, думал он, её и вправду Бог назначил,
Была ему ясней, но к ней вступив в преддверье,
Её он чувствовал - и веря, и не веря.   

Набивши руку, хорошо владея словом,
Себя на поприще испытывает новом,
Литературном. Пишет вирши и новеллы,
И понимает – здесь совсем другое дело.
Слова выстраивать, жонглировать идеей
Тут слишком мало. Коль душа не одолеет
Сопротивление бесформенности смыслов
Усильем зрелым, цельной, выстраданной мыслью,
И не охватит напряженность интуиций
Слепой меон, что вечно к хаосу стремится,
Ткань слов развалится от рыхлости, бессилья,
Потонет замысел в лексическом обильи.
Ну а Писателю как раз и не хватило
В душе уверенности, цельности и силы.
Бумагу комкая, сердясь, «ломая перья»,
Бросал не раз, теряя веру и терпенье.

Однажды бросил навсегда, махнув рукою:
«Зачем в иллюзии играть с самим собою.
Кто призван, в двадцать начинал, а мне  - под сорок».
Так он с амбицией простился, не был горек,
Трагичен не был холод разочарованья,
Он, как банкрот, от непосильных обещаний
Банкротством был освобождён, и дух усталый
Был погружённым в пустоту, и слогом вялым
Строчил статьи он на стреноженном пегасе,
Нечистоплотным, правда, брезгуя заказом.

Так завершен был в нем этап приготовленья,
Взросленьем медленным и знаний накопленьем
Сращеньем в цельность разделённого сознанья.
Опустошённость претворяя в созиданье,
Куратор-Ангел снял протекцию на время,
Так, чтоб предельным, но посильным было бремя
Ему назначенных тяжёлых испытаний,
В открытость сердца, прокалённого страданьем,
Слать, слать лучи ему транзитных инвольтаций
Мне было велено, чтоб в краткий срок прорваться
Сквозь боль и мглу к глубинам дремлющим заветным,
Дав им свободу истекать лучом ответным.

Всё навалилось разом, всё - нещадным списком:
Развод, предательство друзей и гибель близких.
Он, онемевший, обезумевший от боли,
Бесцельно брёл, шатаясь в шоковом безвольи.
Вакх торжествующий туман стлал перед взглядом,
Глушил тоску от злополучий беспроглядных.
А вырываясь из дурманящего ига,
Писатель брался вновь за музыку и книги,
Как за соломинку, чтоб в них свои печали
Избыть, как раньше.
                Но теперь они молчали.
И понял он, что гнёт был на душу наложен
Необоримый, и что выход невозможен
Своими силами. Что груз великотонный 
Как был положен некой силою бездонной,
Так снят быть может лишь её благоволеньем.
И затаился Божий раб в одном терпении,
В одном смирении, в безмолвии, без страха.
Дыханье огненное дальних иерархий,
Его коснувшись раз, навеки утвердило
В нём опалённость, оклеймлённость вечной силой.

Недуг надолго приковал его к постели.
Слёг в январе – стал подниматься лишь в апреле,
С природой вместе воскресал под птичье пенье.
Какое гомон их счастливый наслажденье
Ему дарил! Всё расцветало в упоеньи.
«Ушла зима. Всегда за смертью – возрожденье!» -
Об этом птицы пели, травы зеленели
Так убедительно, как ни в каком другом апреле.

Он умирал зимой. Метелей выли тризны,
Как без исхода вечность. Будто много жизней
Чужих и спутанных он прожил в это время.
А то сжимались в миг те месяцы забвенья.
Он встал другим. Черты лица его смягчились.
Взгляд стал спокойней, в уголках лишь глаз искрились
Лучи печали тихой. С пожелтевшей кожей
И похудевший, всё ж он выглядел моложе
Чем до болезни.
               Вновь он чувствовал защиту
И то, что новые пути ему открыты,
И вновь - всё было впереди, и птичье пенье
Там, за окном, порукой было возрожденью.

              2-ой Даймон
Но сколько раз ещё весну поющих трели
Заглушат воем вьюжным долгие метели.

              1-ый Даймон
Да. Но не будет для него, я вижу ясно,
Лютее той зимы и той весны прекрасней.

Теперь слова к нему стучаться стали сами,
Ложились сердцу в лад поющими рядами,
Строка другой строке сцепленьем неизбежным
Давала жизнь, и только вслушаться прилежно
Ему осталось, чтоб не сбиться словом праздным,
Сплести узор, что был душою предуказан,
Как образ памятный, хранимый, неслучайный.
Теперь он мог былую боль и то отчаянье,
То одиночество, те робкие надежды -
Отдать строкам узорным. Всё, что было прежде -
Раздать словам послушным, в них освобождаясь
От бремя прошлого, чтоб новые рождались
Мотивы, образы, раздумья и сомненья,
И мысли-отзвуки далёких измерений.
Так стал писать он.

                2.
 
              2-ой Даймон            
                Тут Писатель и Издатель
Впервые встретились. Их случай сводит кстати.
Ты знаешь, друг, что одержим одной идеей 
Давно Издатель, что издать альбом затеял
Он о Художнике. Для текстов редактуры,
Ну и для статуса изданья в центр культуры               
Пришёл с сырым литературным материалом,
И не без средств. А там Чиновник, шустрый малый,
Увидел блеск в глазах любителя искусства,
Почуяв мзду, взял над проектом опекунство.

              1-ый Даймон      
Его я знаю.

              2-ой Даймон
            Да. Чиновник - тип стандартный,
«И швец, и жнец» в любой обойме аппаратной.

              1-ый Даймон
Ну да. Чиновник знал Писателя, тот дважды
Ему работы правил и особой жажды
Не проявлял к деньгам.

              2-ой Даймон
                «Его-то мне и надо, -
Чиновник думал, - и умел, и простоват он».

              1-ый Даймон
Ещё ослабленный, за крупную работу
Писатель взялся мой, я знаю, с неохотой.
«Произведенья ваши нас интересуют», -
Чиновник пел, - «Должно быть, их опубликуют». 

              2-ой Даймон
Его Издателю Чиновник представляет,
А тот подумал, материал передавая:
«Вишь, своего ко мне пристроил человечка,
Всяк у кормушки своему найдет местечко».
Подумал просто, по привычке и без злобы,
К тому ж Чиновник был весьма высокой пробы
Из подвизавшихся на поприще культуры.
А чин Издатель уважал. Номенклатура
Сколь сил и лет, умений, навыков труднейших
От вас потребует для рангов много меньших.
Ему ль не знать, хоть не чиновник - мой Издатель.
В нём жизнелюб сильней, чем чинопочитатель.

              1-ый Даймон
Издатель был бы удивлён, когда б узнал он,
В сколь добросовестные руки передал он
Статьи к альбому. Вот, взбодрившись крепким чаем,
Писатель правит, компонует, помечает
И изумляется:
              «Вот странное заданье.
Никак задуманному статусу изданья
Не соответствуют из текстов половина.
Тут, как ни правь, все выйдет жалкая картина.
То бесконечные поют в них дифирамбы,
А то твердят глубокомысленные штампы
О «праве каждого на взгляд ему присущий».
Не для того ль, чтоб оправдать тот вопиющий
Сумбур суждений, произвол ассоциаций,
Что столь «присуще» им высасывать из пальца,
Чтоб громоздить понятья путано и сложно,
В наукообразности играть пустопорожне.
Что круг спасательный - им треск терминологий.
Чуть оторвутся, и какую скудость слога,
Какую хладность общих мест вдруг обнаружат!
«Реализуются». Художник и не нужен.
Еще суровые мужи (со степенями)
Всё негодуют, осуждают и пеняют:
На власть, что ставила Художнику заслоны,
На рать завистников, чинившую препоны.
И обличали, и ворчали, бичевали:
«Они мешали» и «они не признавали».
«Они». А кто «они»? Не те ль, кто в те же годы
Мужам присваивали титулы и льготы?»

Чудили авторы вовсю, и стар и молод,
И было ясно, что Художник – только повод,
Чтоб о себе и о своём писать небрежно,
И растекалась их фантазия безбрежно,
И не совпали их суждения ни разу,
Да как совпасть, коль вместо мыслей - шалость фразы.

Другие тексты – вроде справны и толковы,
Без жалоб на тоталитарные оковы,
Была симпатия  и правда в описаньях 
Про труд, безденежье, болезни и исканья,
Про доброту, и неуверенность, и честность,
Живая личность - в них, и личность интересна
Была, талантлива и противоречива:
Непререкаемость – в мольбе речитативом,
И мягкость женственная прячет непреклонность,
В нём - повелительность, растерянность и скромность,
И в нём подавленность сменяется вдруг взлётом
И одержимостью. Вся жизнь его – работа.
Вся, без остатка, в ней - всецело и всечасно,
Подумай, друг, ведь жизнь была его прекрасна!

              2-ой Даймон
И сколь прекрасна, столь трудна.

              1-ый Даймон
                Да ведь всегда так.
               
              2-ой Даймон
Один лишь только был в нём важный недостаток:
Необразованность. Писал бы он пейзажи,
Цветы, людей – так без школярства лучше даже,
Оно сердечнее выходит, натуральней.
Но от натуры в поиск экспериментальный
Уходит он - там недостаточное знанье
Ведёт к заимствованьям, вплоть до подражанья.
Вопрос пилатовский Художника загрыз бы,
Не будь в нём жажды. И в темнице скептицизма
Он свет искал. Но на мятущейся натуре
След многолетней обезглавленной культуры
Всё ж не изжит был до конца им в этой жизни.

              1-ый Даймон   
Здесь - объясненье маловерью, эклектизму,
Метаньям, срывам и мучительным раздорам
С собой в ловленьи ускользающей опоры.
В статьях за поиск выдаются те метанья.
И вот что в целом характерно для изданья:
Там вспоминают и сочувствуют, и судят,
Но ведь никто не говорит из них о сути,
О смысле творчества анализом серьёзным,
Всё о себе, всё о своём тенденциозно.

Как видел мир он, чтоб быть мира отраженьем?
В чём уникальность, ценность, смысл преломленья
Общеизвестного чрез почерк самобытный?
И хорошо ль, что атрибутом очевидным
Нельзя тот почерк узнаваемо, приметно
Определить? Случайно ль?

              2-ой Даймон 
                Нет. Как раз вот это
Так высоко ценил в Художнике Издатель,
Форм, красок чувственность, дискретность «благодати»,
Схематизированность образа и чувства,
И вызов, вызов реализму как искусству!
Чтоб быть ему как можно противоположней,
Будь ясность образа правдивой или ложной,
Сама собой она внушала отторженье,
И нетерпимость та зеркальным отраженьем
Была в отместку нетерпимости обратной,
Той, что цвела в самодовольстве безотрадном
Еще недавно, попирая «непонятность»
Как шалость дерзкую, досаду, неприятность.

              1-ый Даймон
Взгляд от обратного – удел провинциализма.

              2-ой Даймон 
Была по-детски и правдива, и капризна
Душа художника.

              1-ый Даймон
                Известно сочетанье.
Что до Писателя, хоть тягостным заданьем
Как я сказал, ему альбом был поначалу,
Хотя беспомощность работ в нём удручала,
Все интересней – не картины – сам Художник
Был для него. Он был призвания заложник -
Как и Писатель, неотмирным, тонкокожим -
Как и Писатель. Да, они во многом схожи.
Борьба с собою, поиск до изнеможенья
И труд – как путь, долженствованье и служенье.
Теперь к Издателю он с бОльшим уваженьем
Стал относиться за участие, терпенье,
За ревность, преданность любимому таланту.
Что до картин, то был Писатель дилетантом
В изобразительном искусстве, и не брался
О них судить. Он их почувствовать старался,
Понять как мог, но не нашёл себе ответа
В чём ценность их, в чём заключалась тайна эта
В письме как будто неуклюжем, неумелом,
Как будто детская фантазия несмело
Спешит делиться небывалым впечатленьем.
Но выдаёт недетскость, замысел, уменье,
Та опосредованность образа предмета,
Что нарочито непредметна для сюжета,
Неочевидна, неожиданна, спонтанна.
Художник будто говорит: «Да, это странно.
И в этой странности суть жизненность, движенье,
И от привязки к внешней форме – избавленье,
И правды больше в вычурАх непроизвольных,
Чем только в схожести пустой, самодовольной».

Писатель думал так: «Судить - не мне, и всё же
Есть и в других искусствах взгляд весьма похожий.
И там весьма категоричны и упорны,
Непримиримы в отрицаньи ясной формы
Собаку съевшие «богемные эстеты»,
Жрецы аллюзий иль седые непоседы,
Что «правду» ищут в андеграундном протесте.
Протест чему? Какую правду? Неизвестно.
Или не ищут? Видно, это и неважно.
Протест – вот суть, и чтоб настырней и отважней,
Протест – как мера силы творчества, таланта,
Протест – и всё, как самоценная константа».

              2-ой Даймон
Был и в Художнике тот дух противоречья.
Тут не протест, скорей посыл простосердечный:
«Чем «несоветскее» - тем искренней и глубже»,
Ведь столь чудовищной, реальной жизни чуждой
Та ложь была, что уж одно отмежеванье
Казалось многим откровеньем, созиданьем.
От либерального далёк «инакомыслья»,
Он свой мир строил, где и методы и смыслы
Ему присущи были только. В этом дело.
Тот мир для Истины пусть тесен, но в пределах
Своей символики по-своему логичен,
Коль ключ найти. И тем от многих был отличен.

              1-ый Даймон
Да, да, ты прав – своеобразное явленье.
Родит провинция в России откровенья
С причудой, с самоумаленьем и упрямством,
С надменной аскезой иль с покаянным пьянством.
Там всё возможно, всё немыслимо-реально,
Живут земным там - грезят там об идеальном.
Всё есть – талант, восторг, размах, кураж – А ну-ка!
Нет одного.

              2-ой Даймон 
            Чего?

              1-ый Даймон          
                Нет дисциплины духа!
Нет, не церковной, а вот именно духовной.
Нет соразмерности, устойчивости ровной,
А значит – твердости и ясности в воззреньях.
Собой гнушаются! А это преступленье
Перед собой же, пред историей, культурой,
Ведь их - всемирные творцы литературы,
Искусств и музыки, глубоких философий,
Себя ж не помнят в хмеле импортных утопий.
Из края в край несёт стихия их без меры.
Как уязвимы пред лукавством и химерой!
Даешься диву! Хочешь крикнуть им: «Очнитесь!
И на наследие своё же обернитесь!
В нём есть ответы, есть в нём путь и направленье,
И что вам Запад? Там закончилось движенье!»

               2-ой Даймон
Так философии своей они не знают.
Даже имён. Их единицы лишь читают.

               1-ый Даймон
Но повторяют: «Фрейд, экзистенциалисты»
Иль «кришнаиты, теософы, адвентисты».
А те, кого на корабле в порядке спешном
Изгнали, чтобы не мешали в ад кромешный
Тянуть страну - и те, кто в тюрьмах умирали,
Ведь для кого? Для них сегодняшних писали!
О революции, о вере и о жизни
И о трагической судьбе своей отчизны.
Они ж вопросы повторяют очумело
В который раз: «Кто виноват? И что нам делать?»
Прости, отвлекся я…

               2-ой Даймон 
Да нет, ты прав, конечно.
Сколь велика цена уроков безуспешных!
Вернёмся всё же к нашим. Как работодатель
Работу принял у Писателя Издатель…


III. ВСЁ НЕ ТАК ПРОСТО…
«Люди гораздо снисходительней относятся к брани и ненависти, нежели к известной зрелости мысли, нежели к отчуждению, которое, не желая разделять ни их надежды, ни их тревоги, смеет открыто говорить об этом разрыве».
(А.И.Герцен)

                Издатель
Ну что вы скажите о текстах?

                Писатель
                Интересны
Из текстов многие, и ранее известны
Мне были кое-кто из авторов альбома,
Их править - лишнее. Однако незнакомо
Совсем Художника мне раньше было имя.

                Издатель       
Фильм показали по «Культуре», скоро снимут
Ещё один, и есть картины в Третьяковке,
А также в питерских музеях. В подготовке -
Большие выставки, альбомов вышло много,
А в нашем мы должны следить особо строго
За текстов качеством. Альбом – концептуальный.
Отбор был авторов серьёзный, неслучайный:
Друзья и близкие, эксперты, публицисты
И люди с именем… но всяких там артистов
Включать не стал. А то б они понаписали.
Что б вы о текстах поконкретнее сказали?

(«Вот это да! Отбор. Альбом концептуальный!» -
Писатель думал. «Иль профан я натуральный,
Иль вправду что-то здесь не так»).

                Писатель      
                Немного странным               
Мне показалось, что в отдельных текстах главным
Был не Художник будто - авторы скорее,
Их мысли, взгляды, впечатления, идеи.

                Издатель
Пусть «самовыразятся». Может, им обидно,
Был как они - и знаменитым стал. Завидно.
Внутри свербит, а? Homo sapiens vulgaris.

                Писатель
И всё же многие из них перестарались.
Один из них, видать, из новообращённых,
На склоне лет, витиевато, увлечённо
На двадцати страницах пишет о догматах,
О смысле притч сакральных и о постулатах,
И утверждает автор тот вполне серьёзно
То, что Художник гений был религиозный,
И что его картины - чуть ли не иконы,
Луч просвещения - с полотен, как с амвона.

                Издатель   
Искусствовед тот, правда - тип довольно странный.

                Писатель
Искусствовед?!

                Издатель
               Да. Атеистом был он рьяным,
Стоял на страже «чистоты соцреализма».
Как начались здесь в девяностых катаклизмы,
Ушёл на дно и всплыл прозревшим через годы.
Крах коммунизма, также личные невзгоды,
Как он сказал, ему открыли путь к прозренью.
И вот теперь свой долг он платит страстным рвеньем
Пред тем, что в прошлом столь же страстно отрицал он.

                Писатель
Пусть благовременно из Савла стал он Павлом,
Сюжет отдельный, как прозрел один безбожник,
Пусть интересен, но при чем же здесь Художник?

                Издатель
Он хоть и странен и немного, пусть, помпезен,
Но был в своё он время нам весьма полезен.

                Писатель
Вы не боитесь, хоть причина и весома,
Что это скажется на качестве альбома?

                Издатель 
Пусть будет.

             («Что ж, - Писатель думает, - «отлично,
Коль тут резоны явно экстралингвистичны!»)

                Писатель
Другой, назвавшись «ученик, друг и соратник»,
Все разъяснил: «Художник был шестидесятник.
Как только оттепель свои открыла двери,
Он первым был из тех, кто понял и поверил,
И подхватил чрез двери рвущееся пламя
Свобод, и факел тот понёс для всех, как знамя…»
Ну и так далее.

                Издатель   
                Художник говорил мне,
Была та «оттепель» мираж и говорильня.
Хотя тогда впервые многое открылось,
Импрессионисты и Пикассо к нам пробились.
Влезал в долги Художник и, дела все бросив,
Летал на выставки в Москву часов на восемь.
Шестидесятником он не был. Заблужденье.
Пусть всё же разные в альбоме будут мненья.
Но вот, я вижу, вы болеете за дело,
Никак вас творчество Художника задело?
С ним так всегда. Начнут сначала сомневаться,
А как увидят, так не могут оторваться.
Я покажу вам репродукции сначала,
А чуть попозже покажу оригиналы.

(«Ведь он не спрашивает, сразу утверждает», -
Писатель думал, - «что сказать ему? Не знаю».

                Писатель
Мне интересно, только честно вам признаюсь,
Что я в художествах не сильно разбираюсь.

                Издатель
Ну-ну, не скромничайте. Если же хотите,
Альбомы, слайды покажу вам. Приходите.
(«Уж больно скромен что-то», - думает Издатель.)
Теперь о деле. Что осталось?

                (И Писатель
Замялся тут.)

                Писатель   
              Одна статья.

                Издатель
                Всего? Отлично.

                Писатель
Тут вам решать, конечно, только я бы лично
Её включать не стал.

                Издатель
                Что так?

                Писатель
                Уж я пытался
И так, и эдак там поправить - зря старался.

                Издатель
Да в чем там дело?

                Писатель
                Слов набор, лишённый смысла.
Громада терминов сначала в ней зависла
С тем, чтоб в конце без семантической опоры
Всей массой рухнуть оземь.

                Издатель
                Что ж, заумность вздоров
Суть их профессия. Ведь автор из экспертов?

                Писатель
Да уж «экспертней» не бывает. Под «десертом»
Терминологий – пустота. Так что свободно
Сей опус можно отнести к кому угодно.   

                Издатель 
Признаться, здесь проблем особых я не вижу,
Пускай туману поднапустит для престижу.

(«Да, тут со смыслами, пожалуй, безнадёжно:
Что за туманом - разглядеть тут невозможно», -
Сказал себе Писатель с разочарованьем).

                Писатель
К тому ж «эксперт» сенсационные признанья
В том тексте делает.

                Издатель
                Какие?

                Писатель
                Заявляет,
Что он в двадцатом веке равного не знает
По силе творчества Художнику. Вот. Эка!
Не знает равного во всём двадцатом веке!

                Издатель
Он не имел в виду весь мир, а лишь Россию.

                Писатель
«Лишь?!» Что ж в России нету равного по силе
Ему художника в двадцатом веке?
 
                Издатель   
                Нету.
И для меня крупнее нет авторитета
Не средь художников лишь только, средь талантов
Вообще – писателей, артистов, музыкантов. 
Ну, я имел в виду советскую эпоху.

(«Да нет, он шутит. Видно, здесь не без подвоха.
Иль он серьезно?», -  удивляется Писатель.)

                Писатель       
А вы не шутите?

                Издатель
                Нет, не шучу, и кстати,
Моим словам сейчас наверно удивитесь,
Но очень может быть, со мною согласитесь,
Когда узнаете Художника поближе.

(«Он глуп? Скорее одержим и, как фетишу,
Он покланяется Художнику всецело.
Вот это да!» - Писатель думал ошалело.
«Такого видеть мне еще не приходилось.») 

                Издатель
Как вы, сколь многие – сначала удивились,
Потом – задумались, заинтересовались
И увлеклись, и никогда не расставались
Душой с тем миром, что Художник подарил нам,
Вполне достоин он известности всемирной.

                Писатель
Боюсь, что вряд ли так случится и со мною.

                Издатель
Не зарекайтесь.
 
                Писатель
                В том уверен, и не скрою,
В любом искусстве предпочту я ясность формы.

                Издатель      
Так вы любитель реализма? Но бесспорно,
Что реализм остался в прошлом безнадёжно,
В нём поиск нового, движенье - невозможны.

                Писатель
Но почему?

                Издатель
           Искусство время отражает,
В наш бурный век так быстро прошлое ветшает,
И всё меняется столь скоро, кардинально,
Что было ново лишь вчера, теперь – банально.
Как можно втискивать бег времени проворный
В пространство узкое давно отжившей формы?

                Писатель      
Да, всё быстрее бег времён и напряжённей,
Нельзя за прошлое цепляться обречённо.
Но и в разрыве с прошлым - тоже обречённость.
Не понимаю, в чём для нового стеснённость
Есть в реализме. Можно ль сразу, априорно
Отвергнуть ту или иную слепо форму,
Не зная сути и задач произведенья?

                Издатель
Но выбор формы задаёт уж направленье
И содержанью.

                Писатель
              Форма - с внутренним в слияньи,
Сама приложится, лишь было б содержанье.
ЧТО вы сказать хотите - прежде КАК, не так ли?

                Издатель   
Так в том и дело, что давно уже иссякли
Сюжеты, что вместимы в рамки реализма.
И в лоб бить легче, чем чрез фильтр субъективизма
В полотна вкладывать идеи, ощущенья.
Как показать прямолинейным воплощеньем
Всю сложность образа, особость впечатленья,
Игру фантазий, полноту воображенья?
Рабочий – с молотом? Строитель – краны, блоки?
А проститутке, что – раздвинуть шире ноги?
Всех чтоб в убогом соответствии рядили?
Так мы, по-моему, всё это проходили.

                Писатель
Кто выбирает парадигму реализма,
Тот склонен видеть объективность через призму
Индивидуального.

                Издатель    
                А что есть «объективность»?
Она у каждого своя. Альтернативность,
Свободу личности так долго подавляли,
Что ж вы хотите, чтобы нас снова уравняли?

                Писатель       
Не мудрено, что реализм для вас - банальность,
Коль в нём вы видите одну лишь натуральность.

                Издатель 
Так реализм ведь претендует-то на «цельность»,
Но сознаёт себя художник как отдельность.

                Писатель
Да, но причастным и к сверхличному при этом,
Единство с множеством всегда идут дуэтом
Неразделимым. Коль помыслить друг без друга
Их невозможно.

                Издатель
                Будто? Квадратура круга.
Но будь хоть так, и что?

                Писатель
                Да то, что в реализме
С всеобщим личность неразрывна в высшем смысле.
«Рабочий с молотом»? Тот соцплакат убогий
Есть лишь пародия на реализм глубокий,
Искусство истинное! Противоположней
Нет ничего, чем этот пафос плоский, ложный –
Уродство каменных знамён и бычьи шеи
С чугунным рвением к безбожным эмпиреям –
И то искусство, что реальность принимая
В её объёме, наполненьи, ей внимая,
В ней прозревает - в лицах, в образах, в природе -
Из слоя в слой, все дальше вглубь - от внешней плоти.
Да, реализм – лишь метод и не панацея
От мелких тем или от бедности идеи.
Взять Передвижников, ведь часто неглубоки
Сюжеты их. Но глубины любой истоки
В своих пределах умещает ясность формы,
И песнь долины, и хорал высокогорный,
Как человеческое тело, что готово
В себе вместить всё – от Христа до Смердякова.
В оркестре каждый инструмент своё играет,
И он по-своему прекрасен, прибавляя
Неповторимость в лад оркестру.

                Издатель
                Ну, в симфонии
Понятно. Только нет связующей гармонии
Для всех одной в изобразительном искусстве.
Здесь каждый в лад себе поёт, оно стоусто.

                Писатель
Везде единое есть Бог, чем ближе личность
К Нему, тем ярче, достовернее отличность
И уникальность. Чем туманней, произвольней,
Чем самовластней, субъективней, своевольней,
Тем и поверхностнее, мельче, и в пределе -
Безличней, даже пусть фантазии, идеи
Кричаще-броски, беспримерно-небывалы,
Орут и манят, как на рынке зазывалы,
И разноцветные сверкают этикетки,
На упаковке – арабески и виньетки,
Но суть скудна внутри блестящей упаковки,
Низводит самость в пустоту нивелировки.

(«Вот так тихоня!» - себе думает Издатель, -
«Молчал, молчал и разродился: «Вот вам! Нате!»

                Издатель
Кому ж решать, кто дальше, а кто ближе к Богу?
Где мера тут, и что является залогом,
Что тут вот «личность», ну а там вон, скажем, «самость»,
Гармония – тут, там – «самочинная туманность»? 
Не надорвёмся ли в пустой натуге тщиться?
Что ж рвать нам жилы?

                Писатель
                Нам – внимать и нам – стремиться,
Постигнуть Правду в меру сил, иль отказаться
Судить вообще, и уж тем более не браться
Провозглашать, кто самый лучший в прошлом веке.

                Издатель 
Свое лишь мнение об этом человеке
Я вам сказал, и в мнении том не одинок я.
Страну объездил всю и вдоль, и поперек я,
Встречал художников талантливых и разных,
Как много женщин есть по-своему прекрасных,
Но есть одна, она – всех лучше и прекрасней,
Так и с Художником – мне сразу стало ясно,
Что это – гений, как увидел я картины.
И рядом он. Чудак. Протёртые штанины,
Глаза огромные и голос – молит словно,
Но проникаешься и веришь безусловно
Его словам, его манере, краскам, формам,
И очарованный, притихший и покорный
Сидишь и слушаешь, и думаешь - откуда
В глуши таёжной, полудикой это чудо?

                Писатель
Сказать по правде - вам завидую немного:
Каким подспорьем быть должно, какой подмогой,
Благим знамением – судьбы пересеченье
С судьбой того, о ком с таким благоговеньем
Вы отзываетесь. Судить тут не умею,
И повторю, что я не сильно разумею
В изобразительном искусстве. Только всё же
Я был бы более в оценках осторожен
Насчет того, кто лучше всех в двадцатом веке.

                Издатель
Еще назвал бы рядом я два человека,
Сопоставимых с ним в истории советской.
Это – Высоцкий и Шукшин.

                Писатель      
                Придаток веский.
А как другие, ну, Рубцов или Булгаков?
И что могли бы вы сказать о Пастернаке,
Иль о Свиридове, иль Шолохове, скажем?

                Издатель
Рубцов? Пожалуй. Остальные же, пусть даже
И гениальны, и всемирно достославны, 
Они – все в прошлом, Пастернак же – и подавно.

                Писатель
Да, Пастернак прошёл обратную дорогу:
От праздных игр начала века до глубокой
И строгой ясности. От вычуров, тумана –
До простоты и правды русского романа.
Ведь как кричали «голоса» и диссиденты,
«Правозащитники» и «интеллигенты»:
«Живаго» - ах, как глубоко, как гениально!»
Он лишь тогда, в борьбе «систем» был актуальным
Для них. Теперь, когда разрушена «система»,
А с ней страна, скорей - помеха и проблема
Та глубина и русскость. Ложь и лицедейство
Вновь правят бал, и вновь «всё тонет в фарисействе».

                Издатель   
Да что за «русскость»? Пастернак – еврей к тому же.

                Писатель
О катастрофе русской он писал не вчуже,
Но изнутри, тогда как русские молчали
Иль осуждали дружно, «хоть и не читали».

                Издатель    
Шумели, было. Оказался же «Живаго» -
Роман амурный в стиле ретро - нудной сагой.

                Писатель
Да, не кричит в нём о правах он человека,
О кровожадности наркомов и генсеков 
Не пишет он. И не находит в книге места
Для желчных сетований, гневного протеста.
Всё это правда. Вы там видите «амуры»?
Противоборство Революции с Культурой,
Утопий, Рацио - с Традицией и Верой
Там вижу я. Трагедию, взвешенную мерой
Судеб, затянутых в воронки лихолетья,
Когда был порван нерв культурного наследья,
Не восстановленный поныне.

                Издатель
                Да, мудрёно.
Культуры гибель той, «разрыв», паденье трона
Вершил суровый  ход времён закономерно.
Те, кто скорбят о Николае «благоверно»,
Забыли, видно, о неравенстве, о рабстве,
Иль закоснели в узколобом ретроградстве.
Порыв февральский к обретению свободы
Завяз и выдохся в невольнике-народе,
И новый шанс вновь упустили в девяностых,
И нынче выбрали угодливых прохвостов.

                Писатель
Вы говорите о свободе, тем не менее
Вы повторяете набор расхожих мнений
Из либеральных СМИ.

                Издатель
                Ну что ж, возможно,
Совпали мнения.

                Писатель   
                Всё спутано безбожно.

                Издатель      
Кем? Впрочем, мне совсем до этого нет дела.

                Писатель   
Ну, хорошо, пусть так. Так что не устарело?
Высоцкий? Минуло почти уж четверть века.
Совсем немало для «проворного-то бега».

                Издатель
Да речь не только ведь о песнях или сцене.
Он – личность. Пройдены «большие перемены»,
Но он для нас доселе – первооткрыватель,
Боец, мужчина, он всего себя растратил,
Все силы, нервы, жилы – все раздал, сгорая,
Сжав зубы, цепи несвободы раздирая.

                Писатель
Да, личность он, эпохи сын, с эпохой споря,
В себе глушил её он в крике и напоре,
Воюя с ней, он воевал с самим собою.
«Система» в нём в годА предсмертные «застоя»
Искала выход из себя. Насквозь советский -
Категоричный, романтичный вызов дерзкий
Советской лжи и импотенции. Система
В себе рождала страстно жажду перемены
И совершила суицид. Себя собою
Она могла разрушить, новое ж построить,
Преодолеть опустошённость и бесплодье
Своё не может. Пустота нас слепо водит,
Несёт по замкнутому кругу перекатно -
Капитализм – социализм, потом обратно.
Бредём за кем-то, утеряв ключи от дома,
Под песни хриплые напористого стона.
Ещё рывок – и свет в тоннеле, нам казалось.
Еще бросок – «Порвали парус! Каюсь, каюсь…!»
Рвались, бросались, всё крушили в девяностых
С напором, с хрипом, в слепоте…
 
                Издатель
                Всё не так просто.               
Россия – каторга для тех, кто здесь родИлись.
И чем пред Богом так уж сильно провинились?
Край дикий жертв и палачей, край несвободы,
Страна отсталого и рабского народа.

                Писатель
С судьбою трудной - да, талантами богата,
Вширь разметнулась от рассвета до заката
Страна великая  с великою культурой.
Расцвет пророчили ей многие авгуры,
И в возрожденье в беспросветном настоящем
Её я верю.

                Издатель
           Сколько лет вперёдсмотрящим
Взгляд напрягать, чтобы узреть в далИ туманной
Брег Града Китежа, страны обетованной
Нам в утешение? Вздор, нет у нас культуры.
Кто? Достоевский? Бред болезненной натуры.
«Война и мир»? Заумность пресных фолиантов.
Век девятнадцатый, родивший «сонм талантов»,
«Созвездье гениев» – весь в прошлом. Кабы знали,
Что будет дальше со страной, так не писали б
Ленивый быт дворянских гнёзд. Изыск наивный
Рефлексий праздных и томленья дев невинных
Кому нужны? Кто задыхался в тьме подлодки
Иль на «Норд-Осте»? Кому режут уши, глотки?
Кому нужны? Иль бывшим узникам ГУЛАГА?
Иль нам, узнавшим про кошмар «Архипелага»?
Лишь Салтыков-Щедрин да Гоголь современны,
Они лишь с горечью писали откровенной
О вечной косности, убогости российской,
Россия – Глупов «мертвых душ».

                Писатель   
                А в "Переписке"?               

                Издатель
Век девятнадцатый с его прекраснодушьем
Стальною хваткою двадцатого задушен,
Разбит хрусталь гуманистических мечтаний,
Пусть «хриплый стон» перекричит боль скорбных знаний.

                Писатель   
Триумфы зла, увы, удел земной юдоли
И бремя знаний о страданиях и боли,
О преступленьях пред детьми незамолимых
Носил в душе, как гнёт оков невыносимых
Иван, «вернувший свой билет» под спудом ноши.
«Да ты не веришь, брат», - сказал ему Алёша.
Но торжествующему злу и тьме, и «Бесам» -
В Алёше, в Мышкине искал противовесы
Писатель тот, кого «болезненной натурой»
Назвали вы. Другой великий столп культуры,
Кого вы «пресным» и «заумным» описали,
Так вспоминал о сне:
                Над бездной зависал он
На неких хлипких помочах, взгляд угнетённый
Он был не в силах оторвать от тьмы бездонной
Той, что внизу зияла грозно, беспросветно,
Руками двигал и ногами в страхе тщетно,
Чтоб укрепиться на опорах ненадёжных,
Всё глядя вниз. С движеньем каждым непреложно
Лишь помочей державших путал он сплетенье,
Так приближаясь к бездне, к вечному паденью.
Вот-вот сорвётся, вот всем телом накренился,
Тут поднял голову и взглядом устремился
Вверх - там другая бездна светом полнит очи,
И спали путы страха, ужас вечной ночи.
Из помочей – узрел - одна петлёй крепилась
К Столпу Извечному, её неколебимость -
Опора тем, кто смотрит вверх, не содрогнулся.
И глас: «Запомни. Так устроено».
                Проснулся
Толстой другим тогда. 
                Искатель правды истый,
Он в ней изверился пред тем, к самоубийству
Утеря веры подвела его вплотную,
Но сном пресёк Творец ошибку роковую.

Да, в мире этом глубоки неправды корни.
Должны ль законам его следовать покорно,
Коль есть другой? Не дОлжно ль верить в мудрость Света,
О бездне тёмной помня, вверх смотреть при этом?

                Издатель   
Нетрудно «вверх смотреть» в абстрактности уютной.
Трудней, когда прищемят хвост, а?

                Писатель 
                Это трудно…

                Издатель
А почему о Шукшине вы промолчали?
Ещё один, чья жизнь – тернистый путь печали,
Коль уж пришлось с умом, с талантом здесь, в России,
Родиться.
 
                Писатель
          Спору нет, в нём есть и глубь, и сила,
Талант недюжинный, всё это так. Но – гений?
Не слишком ли?

                Издатель
               Судьёй народных предпочтений
Уж быть не вам. Со всей страны всё едут в Сростки
Людей потоки, пожилые и подростки.
Уж сколько лет. Вот вам - народное признанье!
 
                Писатель
Что стоит «рабского народа» почитанье?               
«Молва народная» - прозренье и наивность
Тут часто спутаны. Иль есть всё ж «объективность»
Как производное от некого признанья,
Как утвердившая себя в согласованьи
С текущим мненьем большинства до смены мненья?
Не потому ль у вас подвержено старенью
Былое, только чуть завесой «новых» мнений
Оно затянется, прикроется на время?
Но «объективность» есть плод личных интуиций,
Чрез них душа усильем внутренним стремится
Достичь, узнать в себе к всеобщему причастность,
Сродство - вне времени, лишь Истине подвластно
То узнавание, пусть в душах наших грешных
Сил для него быть может больше или меньше.
Коль такова она для нас, она - подвижна,
Всегда посильно только может быть достижна.

                Издатель
Зело заумно.

                Писатель
             Темы сложные задеты,
Отсюда - сложные вопросы и ответы.

Шукшин, сказали вы. Ведь он любил Россию,
Знал изнутри её недуги, боль и силу,
Что в неприкаянности дремлет мощь гиганта,
Бунтует сила нераскрытого таланта,
В вине и лихости исходит, губит, душит,
Не разгадав себя, становится всё глуше,
И безнадёжно и уныло истекает,
Похмелье горькое в душе лишь оставляет
Тоску, что редко просветляется печалью,
Когда в тиши недвижной лунными ночами
Прольются в сердце вдруг забытые напевы
Из невозвратных берегов слезами:
                "Где вы,
Надежды, радость? Иль растрачены напрасно?
Ах, ночи лунные! В потубережность счастья,
В потусторонность неисполненной надежды
Мост перекиньте до утра печалью нежной!»

Что неприкаянно бунтует и тоскует?
Чего блаженная, жестокая взыскует
Земля без края? В дрёмной немочи просторы
И заколдованные реки и озёра,
И отрешённые леса, поля и горы -
Какие держат вас враждебные дозоры?
Кто сторожит сил неизмеренных запасник?
«Истосковалася душа. Ей нужен праздник!
А, может, праздника-то в мире вовсе нету?»
И воровская финка в бок – всему ответом.

И будто схожесть есть тут с чеховским мотивом:
Неутолённость и пленённость бренным миром,
«Напев забытый» - все слабей и отдалённей…
Ведь говорит Шукшин о плене сам пленённый,
Не зная выхода. И острые перчинки
Чудаковатой своенравности глубинки
И нарочитости рустической эмфазы
Не оттого ль так щедро сдобрили рассказы,
Чтоб перебить в них горький привкус скептицизма?

                Издатель    
А что же Чехов, проторил путь к парадизу?

                Писатель
Любовью дышит его слог, прозрачный, мерный,
Столь узнаваемой душой и достоверной,
Что и в сюжетах об усталых душ плененьи
Распознаётся в ней самой освобожденье.

                Издатель
Ваш «милый Чехов» с созерцательностью скучной
Лишь отравляет волю ядом сладкозвучным.
Он нереален, он нежизненен, наивен,
Расслаблен, аристократически пассивен.

                Писатель
Он из мещан...

                Издатель 
               Беседки, кресла, абажуры…
Блажь и рефлексия зачахнувшей культуры.

                Писатель   
Не потому ль он стал «нежизненен» и «скучен»,
Что с нашей грубостью душевной не созвучен,
И что источник чистый кажется нам пресным
И без пикантности приправ неинтересным?
Но как-никак, а стал он автором всемирным,
Уж коль считать признанье мерой объективной.

                Издатель      
Да, ставят скучные его повсюду пьески,
Ну и, конечно, всюду «гений» Достоевский,
То – мода, повод для новаторских решений,
Притом тем лучших, чем в них меньше виден «гений».

                Писатель   
О чем тут спорить нам? Пусть время всё рассудит,
Кто из них «жизненней» - кто страждет иль кто любит. 
Что до культуры, я не скрою удивленья.
Уж очень разные имеем представленья
О ней мы с вами. Где ж для вас тогда культура,
Уж коли нет её в такой литературе?

                Издатель   
Да хоть в Америке - фенОмен Голливуда.

                Писатель
«Феноменальность» эта долларом раздута.
Кино там много, мало там киноискусства.
Ни в чём так ярко, простодушно до безумства,
Самодовольно не являла миру пошлость
Свой всеобъемлющий триумф. Но сколь оплошно
С лакейской прытью мы пустились в подражанье!
Сколь велико низкопоклонничать желанье!

                Издатель
Не удалось «раба нам выдавить по капле».
Ну, хорошо, плох Голливуд. А Чарли Чаплин?

                Писатель
Что Чарли Чаплин? Был он клоун гениальный.

                Издатель
А как же образ и аспект в нём социальный?
Он для всемирного кино был изначален.

                Писатель
Вполне возможно. Впрочем, Чаплин – англичанин.

                Издатель    
А Диснейленд? Вкус к развлеченьям – спутник роста.

                Писатель   
Цивилизаций - не культур.

                Издатель
                Всё не так просто…


IV. НАМ ПРЕСНО! «…уклон мысли, назовём его…«имеборчеством», с самого начала не признаёт исконной принадлежности истины человеческому роду…, и потому, следовательно, ему ничего не остаётся, как питать убеждение, что хотя истины нет у человечества в целом, но она может быть построена или сочинена отдельными группами или отдельными исследователями».
                (П.А.Флоренский)

                1.

               1-ый Даймон
«Всё не так просто»…

               2-ой Даймон
                Да, судить не будем строго.
Любовь, сочувствие кратчайшею дорогой
Ведут к душе земной - известно всем даймонам.
Так. Но предписано незыблемым законом
Не предаваться увлечённости беспечно
И не идти на поводу у подопечных.
Прими по-дружески моё предупрежденье
С тем, чтоб сочувствие не вышло ослепленьем
И потаканьем подопечному. Согласен,
Он в чём-то прав, но вызывающ и пристрастен
Ум увлечённый, гордый, может быть, и сильный,
Не в заключеньях только жизнь спекулятивных.
Кто он такой? Ведь он ещё и не писатель.
Что сделал он, никем не признанный мечтатель?
Речист: «культура», «реализм» и «объективность».
Что за претензия! Ему б смирить строптивость
Хотя б из вежливости, такта, уваженья
Пред тем, чья жизнь была действительным служеньем…
               
               1-ый Даймон
Чему?
               2-ой Даймон 
      Искусству. Да Художнику тому же.
Сколь многим людям он полезен был и нужен.

               1-ый Даймон   
Наверно стольким, в скольких он и сам нуждался.

               2-ой Даймон
Ужель не видишь, что Издатель надорвался?
Всю жизнь он прожил напряжённо, на пределе
И результатов достигал в реальном деле,
В реальных, жизненных брал верх противоборствах
Своим умом, терпеньем, волей и упорством.
Он жил вполне, а не отсиживался гостем
Брезгливым, чуждым в башне из слоновой кости.

               1-ый Даймон
И стал «своим». Что ж за итог в «реальном деле»?
В том, что кумира до немыслимых пределов
Раздуть способен он оценкой произвольной?
Что оказалось воли, сил, ума довольно
Для обретенья связей, статусов формальных,
Ты это числишь в достижениях «реальных»?
Ведь ты ж даймон! И я такого, друг, подвоха
Не ждал… Ты бледен, друг. Да что с тобой?

               2-ой Даймон
                Мне плохо.               

               1-ый Даймон 
Ляг, успокойся и глотни воды немного.
Вот так…
         (Чрез пять минут).

               2-ой Даймон
                Полегче, слава Богу!
Да, вот сорвался, брат. Давать предупрежденья
Об увлечённости, чреватой ослепленьем,
Себе был должен.

               1-ый Даймон
                Знать внушающий обязан:
Внушенье может вызвать ток обратной связи.

               2-ой Даймон 
Пойдет на пользу мне урок. Какая сила
Меня, даймона, вдруг так властно захватила,
Внушая чувство правоты и неприятье
Ответных доводов твоих?

               1-ый Даймон         
                Так твой Издатель -
И не Издатель даже - Демон Вечной Ночи
Воспринимал тот спор с Писателем. А, впрочем,
И не с Писателем, а с той «враждебной» силой,
Что непонятна для него, невыносима,
И что опоры ищет вне его влиянья.
Но Демон властный не прощает непризнанья
Его угрюмого, безличного закона,
С которым боремся извечно мы, даймоны,
Что на Земле есть компромисс меж тьмой и Светом
С преобладаньем тьмы. Строптивого в ответ он
Лишает сил в делах мирских, и отчужденье,
Непониманье, одиночество, сомненья,
Ранимость – Демон все использовать стремится,
Чтоб непослушного заставить подчиниться,
Шепча на ухо: «Брось! Что ищешь в небесах ты?
Там – дым надежд, здесь – осязаемость контрактов.
Подумай сам». Обяжет чинным наставленьем
И отведёт свой взгляд с угрозой и презреньем. 
А то приставит «двойника», чтоб гнёт удвоил,
Глумясь и совестя душою холостою.

               2-ой Даймон 
Выходит, наших спор объектов попеченья
Есть брани Демона со Светом отраженье?

               1-ый Даймон
Мне симпатичен подопечный мой, не скрою,
И даже дорог, но иллюзий я не строю.
Да, с высоты спекулятивного кочевья
Порой за лесом не увидит он деревья.
В пылу беседы он мыслительным наскоком,
Категоричностью обидит ненароком,
Забыв о том, что не для всех на свете главным
Есть любомудрие. Встречал он в спорах равных,
Встречал и тех он, кто на искреннее слово
Стал отвечать недобросовестным приёмом
И простодушную горячность бил лукаво:
«Всё относительно, по-своему вы правы».

Эрос познанья был мучительным призывом,
Сколь повелительным, столь и несовместимым
С чужой эпохой, всё давным-давно познавшей,
Эпохе новой по наследству передавшей
Позитивизм, но без мечты и «мессианства»,
А с буржуазным торжествующим мещанством.

               2-ой Даймон
Там, на Земле, есть средний индекс суммы мнений,
Он – компромисс, поток текущих настроений,
В нём перемешаны забавно правда с ложью,
Такой – сегодня, завтра – противоположный.
Он властен, требует согласья, подчиненья,
Не исключает под себя приспособленья
Иль оппозиций в меру. Но времён теченье
Меняет власти, представленья, настроенья,

               1-ый Даймон
Да, но впервые так в стране, искавшей правды:
Скопцы, раскольники, эсеры, космонавты –
И вдруг – курс доллара и индекс Доу Джонса,
И назидательность назального прононса,
Сквозняк с Атлантики, хлад цепкого рассудка,
Остроугольность форм вонзилась с прытью жуткой
В моралистичную среду душевной хляби,
Что возмущаема была лишь лёгкой рябью
Дотоль искусственной романтики советской,
Цинизм венчал власть ложных вер их лжи в отместку.

Ветрам эпохи поперёк,
                в ладонях пряча
Свечи заветный огонёк,
                идти – задача
Не из простых.

               2-ой Даймон
               Ну, опекун, себе ты верен.
И недостатки ты готов его измерить
Как тень достоинств.
                Что ж, Писатель и Издатель
Почти ровесники, но мой уже растратил
Заряд к движению, последнего предела
Достиг и всё, что мог, уже он в жизни сделал.
И вот теперь, когда альбом готов к изданью,
Он завершил своё последнее заданье.
А твой вступил на путь, предписанный судьбою.
Тут всё возможно – взлёт, паденье - но не скрою,
Что как даймон тебе завидую немного…

               1-ый Даймон
Писатель вновь пришёл к Издателю. Тот строго
Его встречал, и беспокойный зуд протеста
Велел поставить всё ж Писателя на место.
Была последней эта встреча:    

                Издатель   
                Дал я тексты               
На днях стилисту посмотреть. Стилист известный.
И, ознакомившись с работой, что-то дока               
Не удостоил стиль оценкою высокой.
               
                Писатель
Стиль с содержанием не могут быть раздельны,
Смысл тянут за уши, он корчится смертельно,
И неминуемо видны его мученья
В фальшивом, скованном словесном облаченьи.
Я говорил Вам, что не меньше половины
Из текстов этих изначально уязвимы.

                Издатель   
Ну хорошо, теперь уж поздно, и тем боле,
Стилист – известный сноб и вечно недоволен.
Хочу спросить вас: мне ответьте как мужчина,
Ужели веская была на то причина,
Чтоб взять работу и лишить куска коллегу?

                Писатель
Кого?

                Издатель 
      Другому её прочил человеку.
Он - мой хороший друг.

                Писатель
                Так что ж ему не дали?

                Издатель
Что ж я не дал ему? Как будто вы не знали!
Чиновник вам велел отдать на редактуру.

                Писатель
Так отказались бы.

                Издатель
                Откажешь самодуру...
Решал-то он. Чиновник ваш – барыга прыткий,
Он тихим сапом обобрал меня до нитки.   

                Писатель
Ко мне какое он имеет отношенье?

                Издатель
Ну как же, он ведь настоял, его решенье.
Уж кто он вам, я выяснять не собираюсь.

                Писатель
О вашем друге ничего не знал, признаюсь.
Чиновник мне – никто, средь прочих доводилось
Его заказы выполнять, но как случилось,
Что он настаивал на мне - не разумею.
Сказать по правде, уж полгода как болею,
За ваш альбом, признаться, взялся с неохотой,
В нагрузку мне Чиновник эту дал работу,
Мои рассказы обещав издать при этом.

                Издатель    
Издал?
               
                Писатель
      Доныне – никакого нет ответа.

                Издатель
Да и не будет.

                Писатель
               Значит, оба мы внакладе. 
Но это ваш проект, чего корпел я ради?
А другу не о чем жалеть, на самом деле,
«Кусок» мизЕрный, только много канители.
За это время без высоких разнарядок
Я заработал бы  «жирнее» на порядок.
Хоть не потеряно то время зря, поскольку
Узнал я много.

                Издатель   
               Про Художника?

                Писатель
                Не только.

      
                1-ый Даймон      
Пошёл Писатель, и вдогонку слышит вдруг он,
Тот крикнул: «Будем мы ещё нужны друг другу».

Как параллелям не сойтись, так людям часто
Не суждено сойтись в суждениях пристрастных.

                2-ой Даймон   
Сойдутся в небе.
               
                1-ый Даймон      
                Да, ты прав.

                2-ой Даймон 
                Еще, пожалуй,
Я прав был в том, что мой Издатель – добрый малый…


                2.

                1-ый Даймон
Трудов и споров не дались усилья даром,
Ворвался мир чужой негаданным ударом,
Ошеломив души уставшую охрану,
Разбередив незатянувшиеся раны.

Носил осенний ветер трепетные листья,
Стучался дождь в окно, мешал и путал мысли.
Сквозь стук дождя он слышал, будто доносилось:
«Долой традиции! Даёшь альтернативность!
Долой догматам ветхим рабское служенье!
Даёшь новаторство и самовыраженье!
Долой мелодику докучную симфоний!
Даёшь изыски элитарных какофоний!»
Чу! В тихих залах Эрмитажа, Третьяковки
Заголосили голливудские винтовки.
Пушкинский Дом, чтоб не стоять без дивиденда,
Установил аттракционы Диснейленда…
 
Писатель снова слёг. В тумане лихорадки
Кружились сумрачно виденья в беспорядке,
В бреду мучительном слились вновь дни и ночи.
Из подсознательных недуга средоточий
Всё надвигалось что-то грузно в план сознанья
Влекущим, мрачным, властным предзнаменованьем,
Туман бессвязный постепенно разгоняя,
Свою реальность достоверно утверждая,
Своё пространство, дух и время, запах, краски -
Размыто-яркие тона абсурдной сказки.
И вот, сознанье захватив, объёмна, зрима,
Установилась виртуальная картина:

Огромный зал зеркальный, гомон и движенье,
Всё умножается в зеркальном отраженьи:
Шаги неспешные, поклоны и улыбки.
Стол посредине, там и яства, и напитки
На вкус любой и, дефиле свой прерывая, 
Вина отведают, в бокалы наливая
Чуть-чуть, на донышке, сортов различных пробы.
«Себе вот этого налейте. Вкус особый».
Слов малозначащих поток, и вновь улыбки.
«Чуть-чуть салатику».
                «Немного красной рыбки».
«Вкус исключительный!»
                «Букет феноменальный!»
«Martell?»
          «Спасибо, выпью водочки банально».

Мотивчик джазовый разлился мягким фоном,
Щекочет нервы бархатистым саксофоном.
Непринуждённые беседы, анекдоты.
Нет-нет - оглянутся на двери. Ждут кого-то.
А что за публика? Писатели, артисты
И режиссёры, музыканты, журналисты.
Меню солидное, и в качестве десерта
Необходимого – эксперты и эксперты.
Кого-то ждут. И вот уж в зале оживленье,
Открылись двери и, умножась в отраженьях,
Вступает в зал, шагая бодро по паркету,
Дебелый живчик с чёрной тростью. Кто же это?
Кто оживления всеобщего виновник?
Постой! Так это же знакомый нам Чиновник!
По полу мягко и пружинисто ступая,
Молодцевато тростью чёрною играя,
Всем раздаёт он благосклонную улыбку,
Кому-то бросил пару слов и, промурлыкав
Оркестру в тон, идёт к концу другому зала.
Там на возвышенной платформе пьедестала –
С высокой спинкой стул как будто служит троном,
И человек на нём, и съехала корона
На голове немного вбок, взгляд безучастный,
В глаза бросается нелепостью контрастной
Вид отрешённый с антуражем августейшим.
Что там за князь без величавости светлейшей?
Иль удручён он тем, что статуса заложник
Неправомерного? Да это же Художник!
К нему подплясывает живчик наш вельможный,
Кладёт затейливый поклон. Молчит Художник.
Ничуть молчанием ответным не смущённый,
Он повернулся к залу, взглядом восхищённым
Стал излучать в толпу торжественность момента
И объявил Собранью тоном компетентным,
Ударив О пол, словно жезлом, чёрной тростью:

«Сегодня важные должны прибыть к нам гости.
Чтоб оставаться в должном статусе, Собранье
Наделено прерогативою избранья
Из прибывающих гостей – людей, достойных
Быть среди вас в сей день торжественный. Спокойный
И мудрый взгляд позволит вам среди пришедших
Узнать достойных, отклик искренний нашедших
В сердцах собравшихся.
                Итак - за вами дело!
Чтоб зорче видела душа, крепите тело,
Не удаляйтесь от стола. Официанты!
Пора пополнить стол приличным провиантом».
И ассистенту: «Принеси-ка, друг мой, супчик
Из плавников акульих, водки и огурчик».
И к трону: «Милостью Собранье удостойте,
Наш Суверен, прошу, начать нам всем позвольте!»

Молчит Художник, а лукавый наш улыба,
Почтенно кланяясь, кричит ему: «Спасибо!»
И ассистенту: «Кто пришел уж?» Басовито
Ему помощник в ухо: «Мастер с Маргаритой».
И залу: «Честь какая! Первые же гости
Столь дорогие!» И ударил О пол тростью.
«Вниманье, милые сеньоры, сеньориты,
Нас осчастливили...Кто?!...Мастер с Маргаритой!»
Какое в зале поднялось тут ликованье.
«Да! Да!» - скандирует восторженно Собранье.
«Какая честь!» - и поднимают дружно тосты:
«Столь дорогими стали первые же гости!»
Кричит Чиновник: «Туш!» И грянул гром оркестра.
И входят гости в зал.
                «Приветствую, Маэстро!» -
Кричит Чиновник бодрый Мастеру. Распевом
Подобострастным к Маргарите: «Ко-ро-ле-ва!
Не погнушайтесь нашим слишком скромным залом,
Вы Королевой не в таких домах блистали».
«Я, право, рада», - отвечает Маргарита, -
«Мы не выходим в свет давно».   
                «Для вас открыта
Дверь широко у нас всегда», - сказал Чиновник.
«А что же Мастер грустен?»
                «В том не вы виновны», –
Ему ответила со вздохом Маргарита, -
«Уж сколько лет почти совсем не говорит он,
Молчит и думает, и смотрит на дорогу».
Чиновник: «Право, Королева, я растроган. 
Из плавников акульих не хотите супчик?
Я заказал себе».
                «Спасибо, нет, голубчик».
Чиновник громко в зал: «Достойнейшее место
Занять извольте у стола. Нам очень лестно!»
И сам проводит до гостей почетных места.
И зал кричит: «Мы все растроганы!»
                «Прелестно!»

Чиновник в зал: «Достопочтенное собранье,
Сказали мне, ещё есть гости в ожиданьи.
Вниманье! Братья Турбины с сестрой Еленой!
Когда крушили Дом российский перемены,
Очаг хранили до конца, и, как заборы,
От смертоносных вихрей кремовые шторы
Их укрывали…»
              Зал: «В них дух консерватизма,
Дух охранительства, дух империализма!»
Чиновник мягко: «Вы же против большевизма».
«Великорусского мы против шовинизма!»
«Так, значит, нет?» – спросил Чиновник.
                «Нет!» – Собранье.
«Пусть будет так!» - и тростью в пол.
                «Здесь в ожиданьи
Шемякин! Он – «крутой художник» и повеса,
Его французские не раз кружили бесы.
По крайней мере, так в одной поётся песне.
За вами слово: да иль нет?»
                «Нам интересно!»
«Так, значит, да! Пусть он войдет». Шемякин входит.
«Мы очень рады, интересным вас находит
Собранье. В зал прошу». Шемякин: «Очень лестно».
«Торит он новые пути!»
                «Нам интересно!»  –
Зал аплодирует. Помощник на подносе
Суп, штоф, огурчики Чиновнику приносит.
Чиновник ловко опрокидывает стопку
И пару ложек супа тут же ей вдогонку.
«Весьма похвально, что активно так Собранье,
Что столь продумано и взвешено избранье.
Сейчас ещё двоих представлю кандидатов:
Гроза бандитов Глеб Жеглов и с ним Шарапов!
И хоть объектом быть всеобщего вниманья
И фигурировать в блистательных собраньях
Не в стиле скромных поствоенных «пинкертонов»,
Они пришли и шлют Собранию поклоны.
Так пусть Собрание окажет им почтенье
И примет взвешенно разумное решенье?
Зал: «Что решать! Пусть Глеб зайдет, вино налито!»
«Характер!»
            «Личность!»
                «Наш!»
                «Мужик!»
                «Гроза бандитов!»
«Едва ль не стал б он в наше время сам бандитом», -
Сказал Чиновнику помощник басовито.
Тот усмехнулся. «Пусть войдет! Вино налито!» 
«А что с Шараповым?»
                Зал: «Здесь ему не место!»
«Уж больно правильный!»
                «Комса!»
                «Неинтересно!»

«Тому и быть!» И тростью – в пол. «Все отдохните, 
Чуть-чуть расслабьтесь, закусите, покурите».
Сам водки выпил и доел свой суп акулий,
Неспешно трубку раскурил. Шумит, как улей,
Разгоряченное почтенное Собранье. 
Шемякин с Глебом предались воспоминаньям,
А дамы кругом обступили Маргариту.
Она их слушает и что-то говорит им
В ответ устало на ремарки и вопросы.
И в возбуждённом, шумном том многоголосье
Молчит лишь Мастер, взор потупив удручённо,
Молчит Художник наш в короне золочёной.

«Ишь, раскудахтались», - Чиновник ассистенту
Сказал, пуская дым кольцом. - «Интеллигенты.
Гляди, молчит, как истукан, наш августейший,
Как будто в рот воды набрал, и ни малейшей
Поддержки мне весь вечер. Хоть бы шевельнулся,
Хотя б кивнул им пару раз иль улыбнулся.
Всё на чиновников валить – таков порядок,
Вертись как хочешь, а ведь мне седьмой десяток.
Ну ладно, глянь пойди, какие к нам персоны…
«Четыре старца, с бородами и без оных».
«Четыре сразу? Скоро толпами повалят».
«Они столпились у дверей и там скандалят
И говорят, что в схожем видят мир аспекте,
И не хотят идти попарно, но в комплекте».
«Да кто они?» - Помощник шепчет боссу в ухо. 
«Ого!» - Чиновник, крякнув, встал, собрался с духом.

«Прошу внимания!» - В руке трость крепко стиснул.
«Друзья! Пожаловал квартет гигантов мысли!
И так как мысли в целом их в одном аспекте,
Они пред вами предстают в одном комплекте.
Итак: Маркс с Энгельсом, и Фрейд с коллегой Фроммом.
Зал: «Двое первых хорошо нам всем знакомы!»
«Их  нам навязывал режим тоталитарный!»

«Не их вина, что воплощением бездарным
Дискредитированы здравые идеи –
Материальным основаньем эмпиреи
Земного рая подпирать, учтя законы
Экономические», - им сказал Чиновник.
И зал притих, и призадумался. Сановник
Солидным тоном продолжал: «А Фрейд с коллегой
Их мысль дополнили, расширив человека,
Узрев в его мотивах комплексы, инстинкты,
Как ключевые и подспудные эдикты,
Что правят им из темной бездны подсознанья
Начал природных. Там и там есть пониманье
Основ первичных тех, что движут человеком».
Зал: «Это жизненно!»
                «Здесь альфа и омега
Людской природы!»
                «Пусть пройдут!»
                «Нам интересно!» 

Чиновник: «Как я их?» - Помощник: «Всем известны
Таланты ваши в риторическом искусстве».
Вошли мыслители. Помощник: «Златоусты
И впрямь близки: для первых главное – желудок,
И гениталии - для вторых. Каб не рассудок,
Чем не животный мир».
                Услышав, Маркс к помосту
Подходит, пальцем им грозя: «Всё не так просто!»
Чиновник руки виновато, встав, разводит,
Гостей с улыбкой до почётных мест проводит
И возвращается: «Ты что ж это, любезный,
Меня подводишь своей выходкой скабрезной!
Шепчи на ухо, коль язык вдруг зачесался.
И тот покорно: «Виноват, не удержался».
Чиновник: «Знаешь ведь, прохвост, что мой любимчик.
Ты к огурцам-то принеси ещё графинчик».

Принёс графинчик и на ухо шепчет тихо.
Тот поднял брови. «Будет тут сейчас шумиха».
И огурцом солёным водку заедая,
Он объявляет, удивленья не скрывая:
«Пришли к нам двое, без приветствий иль присловья
Пред нами ставят необычное условье».
Зал: «Что?»
-           «Условье нам?»
-                «Да кто они такие?»
Чиновник: «В возрасте и умники большие.
Условье странное, при том довольно просто:
Один из них быть может только нашем гостем.
Зовут их – Пешков, автор, и философ Лосев.
Столь деликатного решение вопроса
Вам предстоит».
                Зал: «Буревестника» мы знаем».
- «Непогрешимый!»
-                «Пролетарский!»
-                «Возражаем!»

«Пусть ярлыки на нём советские повисли,
Признаем, что «Несвоевременные мысли»
Для нас во многом своевременны доныне.
Он воспевал интеллигентские святыни,
Он оторвался от своих корней постылых
В земле российской и вознёсся острокрыло
В свободном антропоцентрическом полёте.
Или своим его в душе не назовёте?» -
Сказал Чиновник, подмигнувши ассистенту:
«Гляди, задумались опять интеллигенты».
Помощник: « Лисий, Демосфен, Перикл – все вместе
В одном лице!» Чиновник:  «Ах ты, льстивый бестия!
Тебя уж знаю». Ассистент: «Ей-ей не льщу я!
Чуть-чуть, быть может. Только смело заключу я
Пари хоть с кем, что даже вы, при всем уменьи,
Не в силах будете общественное мненье
Склонить на сторону второго кандидата».
Чиновник: «Патоку разводишь плутовато,
За лестью шпильку подпустив. Что за охота
Платить насмешкой за опеку доброхота?»
«Я, право, босс…»
                «Да ладно, ладно. Ну, так что же?
Не примут, думаешь, его?»
                «На то похоже».
К собранью: «Должное писателю отдал я,
Но чтобы истина при том не пострадала,
Напомнить должен вам, что он, «борясь с природой»,
Топтал философа, лишённого свободы,
И называл его «слепым», как будто знал он,
Что тот ослепнет на строительстве канала.
Так кто же слеп из них? Не сам ли автор Горький,
Свою искавший «правду» тщетно на задворках
Российской жизни? Муть рефлексий, труд Сизифа -
«Жизнь Самгина». А «Диалектикою Мифа»
Был уличён матерьялизм в своём изъяне
И дух в основе утверждён, и, скажем прямо,
Был Лосев тех культур последний представитель».

Фрейд: «Миф, пневматика - что там ни говорите,
Всё это зыбкие, непрочные опоры».
Маркс: «Для научного не тема разговора».
Зал: «Верно!»
              «Миф – фантазий плод!»
                «Дух - бестелесен!»
 «Туман!»
          "Нежизненно!»
                «Критерий легковесен!»
Фрейд: «Устарел идеализм. Сии понятья
Для артистической оставим лучше братии».

«Плут плутом малый мой, однако ж нюх имеет.
Не подобрать ли ассистента поглупее?
Оно спокойней и надежней с дураками,
Хотя…что ж брезгать-то подручными мозгами?» -
Чиновник думает. И в зал: «Персоной грата
Собраньем избран пролетарский литератор!
Он был заложником системы той увечной,
И всё ж он жизненней, реальней, человечней».
И тростью О пол бьёт торжественно начальник,
Проходит в зал гуманистический печальник.

Чиновник стопку пропустил: «Устал я что-то.
Глянь, не принёс ли леший нам ещё кого-то.
Тот, возвратившись:  «Двое».
                «Кто?»
                На ухо шепчет.
Чиновник встал:  «У нас ещё есть два пришедших:
Безухов Пьер и Бондарчук Сергей. Собранье!
Прошу высказывать сужденья, пожеланья.
 
Зал: «Бондарчук?!»
-                «Номенклатура!»
-                «Не хватало
Нам тут киношного чинуши-генерала!»

Чиновник гневно ассистенту: «Вишь - «чинуша»!
Что без чиновников бы делали, крикуши?
Кто создавал им репутацию и имя?
Кто финансировал? Нет, спесь неизлечима
Интеллигентская. Кричат-то как, послушай.
Помощник: «Гении» завидуют «чинуше».
Чиновник в зал: «С Бондарчуком понятно. С Пьером
Каким, дражайшие, поступим мы манером? 
Любимый плод литературного гиганта!»

Зал: «Устарело!»
                «Заумь пресных фолиантов!»
«Нет!»
       «Созерцательность словесности поместной
Давно уж в прошлом!»
                «В прошлом!»
                «Нам неинтересно!»

Чиновник: «Ладно, будь по вашему (и тростью
Ударил в пол), коль не по нраву вышли гости».
И ассистенту: «Кто еще там?»
                «Больше нету
Там никого. Не подложить ли «культпросвету»
Свинью? Как думаете, босс?»
                «Ты что задумал?»
Тот шепчет.
            «Ты ещё к тому же мастер глума!»
Увидев, как горят глаза у ассистента,
Он согласился: «Насолим интеллигентам.
А ну как примут? Что тогда мы им предъявим?
Имей в виду, всё на тебя свалю, смутьяна».
«Не беспокойтесь, босс. Ручаюсь головою.
Они удавятся скорей».
                «Ну, чёрт с тобою».
 
И в зал: «Внимание! Художника большого
Судьба нам щедро посылает – Глазунова!»

«Кого?!» – Зал замер в тишине недоуменной.

«Илью Сергеича. Никто из современных
Такой известностью похвастаться не может.
Друзья, народному художнику негоже
Давать отказ. Иль я не прав?
                Зал: «Что же это?»
«Ужель достойных кандидатов больше нету?!»
«Иль бюрократам впрямь дались мы все в насмешку?»
«Кого с достойными суют нам вперемешку!»
«Который раз подряд!»

                Чиновник: «Что такое?
Чем вас художник плодовитый не устроил?»

Зал: «Примитивный реалист!»
                «Лубок!»
                «Мазилка!»

Чиновник видя, что не скрыл своей ухмылки
Помощник-плут, ему направил взгляд суровый.
Заметил босса тот нахмуренные брови
И отвернулся, так с ухмылкой и не справясь.

«Никак я в толк взять не могу, вам в том признаюсь,
Чем так он плох? Неужто все, кто вкруг Манежа
Часы выстаивали - круглые невежи?»

Зал: «Плебс клюёт на примитивную похожесть!»

Чиновник: «Коли спрос велик, пусть будет тоже
И предложенье для него». И ассистенту:
«Привыкли к остренькой еде интеллигенты,
Предметность постной ощущает их желудок,
Готовы соусы глотать уже без блюда».

А в зале шум: «Националист!»
                «Вождей любимчик!»
«Он консерватор!»
                «Ретроград!»

                «Подлей в графинчик», -
Чиновник просит ассистента. «Знать, старею.
Послушал плута. Ну а эти, фарисеи:
«Вождей любимчик». Врут ведь. Тоже - богомольцы.
Давно ль ходили все в партийцах- комсомольцах».

Зал распаляется. Спросила Маргарита
У дам, стоявших рядом: «В чем его корите?
Что сделал он?»
                «Он реалист!»
                «И что?»
                С испугом
Те посмотрели на неё и друг на друга.
«Но реализм остался в прошлом безнадёжно!»
«В нём поиск, новое, движенье невозможны!»
   
Молчавший Мастер до тех пор, вдруг улыбнулся.
И дама даме шепчет: "Мастер, глянь, очнулся".
«Ты улыбнулся!» – удивилась Маргарита.
Её взял под руку. Пойдём, – ей говорит он.
Уходят тихо. Зал шумит в пылу трапезном.

Чиновник: «Что, доволен?»
                «Встряска им полезна».
Зал: «Протестуем!»
                «Не хотим!»
                «Неинтересно!»
«Нам неприязненно!»
                «Нам пресно!»
                «Пресно!»
                «Пресно!»

Чиновник: «Всё! Засим окончены приёмы.
Прошу вниманья, тишины!  Раздать альбомы!
Внести триптих!»
                Картины, каждую отдельно,
В зал вносят. Чтоб им композицией быть цельной,
Все три картины ставят ровно вплоть друг к другу.
Чиновник плуту: «Окажи-ка мне услугу,
Поставь-ка ящик пред картинами». И залу:
«Пред тем, как сбросим мы с триптиха покрывала,
Я обращаюсь с просьбой к вам. Здесь всем известно,
Что нет талантов в прошлом веке равновесных
По силе гению Художника. Но мненье,
Хотя б и верное вполне, без подкрепленья
Материального не станет достояньем
Консервативного народного сознанья.
А потому, друзья, пусть каждый, сколько сможет,
Для дела общего в сей ящик вклад положит.
А мы с Издателем разумно и умело
Направим адресно ваш вклад в благое дело,
С тем, чтоб в стране большой отныне повсеместно
Всем было творчество Художника известно.
А коль успешным будет наше начинанье,
То мы добьемся и всемирного признанья.
Прошу, друзья! Прошу! Нет дела благородней, 
Чем сделать вечным достоянием народным
Доселе гения безвестное наследье, 
Нёс просвещение в народ ваш брат столетья!»

Один, другой подходят к ящику, и вскоре
Весь зал гудит в альтруистическом мажоре,
Кругами вытянулись в очереди длинной,
И исчезают в чреве ящика глубинном
Цветов и стран различных денежные знаки.

Помощник: «Браво, босс, трясут мошной писаки!»
«Мы подождем, когда наполнится наш ящик,
А ты проверь, пришел Художника пиарщик?» -
Велел Чиновник ассистенту. Тот, вернувшись:
«Издатель здесь».
                Чиновник, к залу обернувшись:
«Пока вы делаете ценный вклад в искусство,
Я, как культуры опекун, хочу изустно
Свою признательность вам выразить большую,
Не сомневался, впрочем, в том, что получу я
И понимание, и отклик, и поддержку
От Вас. Поверьте, меценатские издержки
Стократ окупятся, высокое призванье
Найдет достойное широкое признанье.
Ну а сейчас у вас опять прошу вниманья,
Сейчас к нам выйдет тот, кому предначертаньем
Судьбы дан жребий быть изедом беззаветным,
Служить опорой неотступно, неприметно,
Быть добрым ангелом Художнику. Он встретил
Его в глуши таёжной, первым он приметил
Талант недюжинный, талант пассионарный,
За что мы все ему безмерно благодарны.
Чтоб наслаждаться нам искусством, он растратил
Всего себя. Итак, оркестр – туш! ИЗДАТЕЛЬ!

Звучат фанфары, дверь открылась, строг и статен,
Во фраке, с бабочкой проходит в зал Издатель.
Седые волосы и на лице застывшем
Знак неизбывности усталости давнишней,
Хлад примирённости с несовершенством мира.
Встал у триптиха, взгляд направил на кумира,
И на мгновение исчезли хлад и светскость,
И взгляд смягчился вопросительностью детской.
Лишь на мгновенье, в отрешённости усталой
Застыв опять. Метаморфозы в стихшем зале
Никто, похоже, не заметил, а Издатель
Сказал негромко:
                «Было б лишним и некстати
Мне о Художнике рассказывать вам. Знаю,
Всем вам известен он и всеми почитаем.
В тени был долго скромный гений, наконец-то
По праву занял он на троне своё место
Назло бездарностям и всех властей клевретам.
Таких сегодня в нашем зале, верю, нету».

Ожесточился взгляд усмешкой на мгновенье,
Но не заметил зал мелькнувшего презренья.

«Но хоть и стал теперь Художник наш известным,
Ещё немало есть творений интересных,
Пока ценителям искусства незнакомых.
Наш долг – раскрыть для всех наследье целиком и
Снабдить его палитрой личных восприятий,
Богатством мыслей, впечатлений и понятий.
Одну из тех работ увидим мы сегодня.
В ней в сочетаньи с дерзким замыслом свободным
Есть глубина, есть правда, жизненность, реальность
И поиск новых форм. Ведь в том и гениальность,
Чтобы приёмов неожиданных посредством
Достичь глубин и пищу дать уму и сердцу».

С картины первой снял Издатель покрывало.
«Здесь композиция проста и небывала:
Круг, в центре – малый круг, а в замкнутом пролёте
Кружатся шарики в расслабленном полёте,
Шаров движенье хаотично и случайно,
Жизнь замерла в слепой инертности банальной.
Досужим ветром слепо листья так влекомы,
Всем нам унылое бесстрастие знакомо».

Здесь сделал паузу Издатель. Зал притихший
Плоть тишины, многозначительно нависшей,
В антракте лёгким разряжает оживленьем,
Движеньем, кашлем и кивками в подтвержденье
Чудесной схожести начальных впечатлений.
Но вот Издатель снял покров с второй картины:
   
«Вдруг в потаённые заброшены глубины
Эроса искры, приводящие в движенье
Дремавших сил запасы. Воли напряженье
Растёт, апатии пустоты за мгновенья,
Сгущаясь, жизнью наполняет, устремленьем,
Желаньем, страстью в безусловном подчиненьи
Исхода жаждущему властному томленью.
Прижались шарики к ядру с огромной силой
По всей окружности и там, где совместилась
С ядром поверхность их, она под напряженьем
Прогнулась внутрь, расплющив шарики. Стремленьем
К освобождению заряжена картина».

Вновь сделал паузу. Зарядом возбудима,
В ответ собранье отозвалось зычным гулом,
Движенья резче, дым табачный и прильнули
Их взоры пристальней к Издателю, к триптиху,
Слегка Издатель поднял руку. Стало тихо.

Открыл он третье полотно:  «Вот – напряженье,
Желанье, жажда, страсть, мучительность томленья,
Весь мир, вся жизнь в предельном сосредоточеньи
И в исступлённом и счастливом предвкушеньи
НАШЛИ ИСХОД свой с торжеством и ликованьем!
И полнота приятья, радость обладанья
Слились в одно в сей краткий миг триумфом полным.
Шары стремительно, победно, полнокровно
Летят от центра в окончательном исходе
К дарящей самоутверждение СВОБОДЕ!»

Аудитория встает. Аплодисменты.
Чиновник плуту: «Проняло интеллигентов».
И в зал: Друзья! Вы согласитесь все, наверно:
Рука здесь мастера. Как просто и как верно!»

«Ему нет равного во всем двадцатом веке!»
«Эякуляция – вот альфа и омега!»
«Он подхватил чрез двери рвущееся пламя
Свобод, и факел тот понёс для всех, как знамя!»
«Прорыв, дерзание новаторских решений!»
«Свет просвещения с полотен!»
                «Гений!»
                «Гений!»

«Как может гений быть певцом сенсуализма,
Примата чувственности, страсти, пароксизма?!»

Кто это?! Голос чей нелепым диссонансом
Триумф нарушил, кульминацию сеанса?!
Как одинокий, дикий вызов самозванства
Прорезал плотность солидарного пространства?
И тут Писатель с удивленьем понимает,
Что этот голос был его, он ощущает,
Все в зале смотрят на него. Фата-моргана!
Как будто вдруг с той стороны телеэкрана
Глазеют все в спектакле занятые лица
На телезрителя, застыв. Из очевидца
Он стал участником.
                Зал: «Кто это?»
                «Откуда?»
 
«Своих значений лишены слова, покуда
Понятья спутаны эклектикой бессильной,
Лишь пустота – за патетичностью обильной», -
Сказал Писатель, чуя, что, его устами
Слова владея, произвольно льются сами.
«Триумф», «свобода», «правда» - снижены все смыслы,
Чтоб профанацию их можно было втиснуть
В мир относительностей, в круг эпикурейский,
Чтоб декорацией завесить фарисейской
Незрячесть, спутанность души и равнодушье».

Зал: «Мракобес!»
                «Мы не желаем больше слушать!»
«Его присутствие здесь вовсе неуместно!»
«Да кто впустил его сюда?»
                «Трибун безвестный!»
«Кто он такой?»
                Пусть он уйдет!»
                «Неинтересно!»
«Пусть он уйдет!»

                Писатель: «Истина вам пресна!»

«Чужой!...»
               
                Жеглова крик прорезал зал шумящий:
«Исчез Чиновник с ассистентом, с ними ящик!»
Зал: «Что?»
            «Чиновник?»
                «Как исчез?»
                «Прохвост!»
                «Мерзавец!»
«За ним, Шемякин!» -  крикнул Глеб, к дверям направясь.
Зал: «Сладко пел!»
                «Мерзавец!»
                «С носом мы остались!»
Издатель мрачно: «Homo sapiens vulgaris».


Шумит растеряно почтенное собранье,
Но постепенно его гул и клокотанье
Меняет тембр, меняет тон, и стала зыбкой
Неясной, мутной виртуальная картинка,
И растворилась, возвратившись в глубь сознанья,
А гул всё больше изменял свое звучанье…

Открыл глаза Писатель - солнца луч приветный
Его встречал, лучу улыбкою ответной
Писатель снял с души сна тяжкое стесненье,
И, избавленью рад, он с миром примиренье
Вновь заключил. А «зала» гул, трансформу тона
Пройдя, стал явственен: то каркали вороны.


                3.

                2–ой Даймон
Что знаем мы о снах земных?

                1-ый Даймон
                Не так и мало.
Пусть многослойные забвенья покрывала
Хранят немало тайн - одно мы знаем точно:
Что сон с сознанием дневным в союзе прочном 
Как разрешение в «ином». Ещё до срока   
Сны проведут одних в Аид, других – дорогой
В миры отрадные предвестьем. Только чаще
В них исцеляют, укрепляют души спящих.

                2-ой Даймон
Всё это так. Но почему я замечаю,
Горька целебность снов, столь часто облачаясь
В кошмар, в абсурдные, мучительные формы?

                1-ый Даймон 
Абсурд, бессвязность разрушительны и вздорны
В дневном сознаньи, в снах другие измеренья:
И в них мучительность – усилья исцеленья
Душевных язв, болезней, боль преодоленья
Причины, вызвавшей болезнь.
                В том сне Писатель
В абсурдном сгустке чуждых взглядов и понятий
Переболел интеллигентским тем недугом,
Когда своих стыдятся мнений друг пред другом.
 
По Свету зрячий держит курс, пусть быть похожей
На Правду хочет ложь, представив Правду ложью,
Не в силах Правдой стать.

                2-ой Даймон
                Да. Противостоянье
Лжи с Правдой, зла с Добром – в масштабах Мирозданья
Интрига главная. А мы в уютной сфере
К борьбе Добра со злом причастны в той лишь мере,
В какой с Землёй нас свяжут узы попеченья.
Но сколь ни будет глубоко проникновенье
И состраданье наше к ним – им пить из чаши!
И поле битвы – их сердца, их, а не наши!

                1-ый Даймон
Да, это так. Ты будто сетуешь?

                2-ой Даймон
                Не скрою,
Мой друг, что часто я пожертвовать покоем 
И безмятежностью готов, чтоб там родиться,
Познать свободу и борьбу, пусть оступиться
Мне б там пришлось, сорваться вниз.

                1-ый Даймон   
                Иль дух мятежный
Зовёт тебя на Землю?

                2-ой Даймон 
                Друг, ведь неизбежно
Добро со злом сопряжено. Душа не может
Познать Добро, не испытав в масштабах схожих
Реальность зла. Земные сказки и романы -
Всегда борьба Добра со злом, в их вечной брани -
Земных сюжетов соль. Чем ярче и прекрасней
Добро предстанет, тем мрачнее и ужасней -
Зло в оппозиции к Нему. Есть тайна в этом,
Есть парадокс: тем больше тьмы, чем больше Света!

                1-ый Даймон    
Не так, мой друг. Чем выше Света перспективы,
Тем в сопряжении темней альтернативы,
Когда изменой воля вносит искаженья
В их исполнение. Когда ж осуществленьем
Добра исполнится мир Светом, в мере этой
Зло изгоняется, тьма уступает Свету.
Пусть драматичность зло придаст земным сюжетам,
И всё ж - тем меньше зла, чем больше в мире Света! 
Что суть их творчества – борьба со злом, понятно,
Она реалиям их жизни адекватна,
Но есть в земном искусстве высших вдохновений
Творенья те, что над трагическим бореньем
Несут в себе лишь Свет Божественный.

                2-ой Даймон         
                Какие?

                1-ый Даймон   
Рублёв, Бах, Моцарт, Рафаэль, да и другие.
Добро - первично и без всяких зла сопутствий
Самодостаточно и в жизни, и в искусстве.

Ты говоришь, что на Земле бы ты родился.
Родиться в помощь на Земле я б согласился,
Коль в том мне б выпал долг. Но часто, друг, так ясно
Души коснётся вдруг дыхание прекрасных
Миров иных, иной влекущих красотою,
Не той приютной и покойной, что с тобою
Привыкли видеть мы. Там - строгость восхищенья,
Там - полнота свобод с величием смиренья,
Там – необъятный мир духовных океанов,
В них - штормы радости, любви в них - ураганы!
Туда зовёт меня душа, когда свободна
От угнетённости иль скуки безысходной,
Что нам транслирует Земля в таком обильи
В ответ на наши попечительства усилья.

                2-ой Даймон   
Мне не достать до тех миров воображеньем,
Непредставимое не вызовет стремленья.
Когда-нибудь желанья наши могут сбыться.
И всё ж к проблеме зла позволь мне возвратиться.
Зачем Создателем Благим и Всемогущим
Был Антимир в его Творении попущен?
Так много зла, страданий, смерти и неправды,
И столь крепки к Свободе тяжкие преграды
Для заточённых душ в плачевные юдоли!

                1-ый Даймон
Известно - зло есть горький плод свободы воли,
Ненарушимой даже Богом.

                2-ой Даймон
                Это верно.
Выходит, Он в своей способности безмерной
Предвидеть всё, предвидел зло уж изначально?

                1-ый Даймон
Выходит только: от погрешности печальной -
Экстраполировать конечные  понятья 
На Безначальное, земной присущей братии -
Не застрахованы и мы. Не будем иски
Вчинять Творцу. Где приз велик – крупны и риски.
Дар грандиозный бесконечного блаженства
Когда усильем светлым, волей к совершенству
Хоть на микрон был одаряемым оплачен,
Уже и это почитается удачей.
Но сколько их, тех, кто за дар обетованный
Долг умножают ленью, злобой, позой чванной,
Упрямым тягостным грехом! В пути конечном
И им великий дар блаженства обеспечен.
Чрезмерна ль плата испытаний и скитаний
В плену у зла в сравненьи с тем Обетованьем?

                2-ой Даймон
Легко с тобой нам человеческое бремя
Абстрактно ставить на весы, земное время
Примерить к вечности. Бывают испытанья,
Что миг растянут в вечность тягостным страданьем.
 
                1-ый Даймон
Ты прав. Нередко в полемическом упорстве
Мысль отвлечённостью грешит и резонёрством.
И всё ж, мы, твари, не в долгу ль за сотворенье
От полноты Любви Творца? И здесь - решенье
Теодицеи тайн извечных, может статься.

                2-ой Даймон
Как знать?

                1-ый Даймон   
           «Есть многое на свете, друг Горацио...»
Положен нам и людям кон трансцендентальный,
Истоки сущего к своим предвечным тайнам
Ключ для разгадки не дают, и дать не могут,
Пусть нитей судеб окончанья – в дланях Бога.
Наш долг - способствовать Добру и верить.

                2-ой Даймон
                «Знаю,
Что ничего не знаю я»?

                1-ый Даймон
                Так повторяют
Слова Сократа на Земле. В «пещере» сидя
Всегда спиною к свету, только тени видят.
Писал другой философ: этой фразы мало
Для гениального Сократа, так как знал он:
«Но я могу знать больше». Ведь без продолженья
Сократ – агностик.

                2-ой Даймон 
                Он им не был без сомненья…

                __________________

Меж гранью моря и горы высокой склоном
Идут по берегу приятели-даймоны.
Над тёмно-синем морем розовые тучи
В зелёном небе. С белоснежной горной кручи
Ручей спадает изумрудный прямо в море,
И насыщает безмятежные просторы
Свет золотистый ободряющей прохладой,
И не находит он нигде себе преграды:
Он – ниоткуда, солнца нет на небосклоне.
Красив тот мир, тут позавидуешь даймонам.
Но птиц там нет, попав по недоразуменью
Туда, землянин заскучал бы по их пенью.


V. ТЕМ МЕНЬШЕ ЗЛА, ЧЕМ БОЛЬШЕ СВЕТА
«Лицо бездны опьяняет тех, кто не видит солнца, склонённого над бездной… Нет зеркала, если нет лица перед зеркалом. Но что значит и лицо перед зеркалом, если нет света».
                (Святитель Николай Сербский) 
               
                1.

Тебе, приятель, верно, может показаться
Даймонов выспренной манера выражаться,
Их диалог – «высоким штилем» архаичным.
Но мы с сообществом от нас весьма отличным
Имеем дело тут, хоть связанным с Землею.
Там нет прерывности истории. Устои
Времен прошедших, что достойны сохраненья,
Они хранят, чтоб эволюции движенье
Не завалилось в однобокость антитезы.
Там нет текучих мод и фальши политеса,
И соразмерен слог предмету разговора
Без мнимых comme il faut. Одни лишь под надзором -
Соблазны зла.
              У нас - эстетство изощрений
Иль «целомудренность» упрямых опрощений,
Боязни слов. Могу понять Хэмингуэя,
Ремарка. Дом Европы, храм-оранжерея
Словоохотливых культур, благих устоев
Из язв раскрывшихся был залит смрадным гноем
Кровавых войн. И скупость слога, как молчанье,
Была их аскезой пред опытом отчаянья,
Перевернувшим мир и прежние понятья.

Боязнь высоких слов, по-моему, приятель, 
Знак угнетённости, платящей дань привычно
Тому, кого даймоны звали символично
Угрюмым Демоном Земли. Был прав Тургенев,
Найдя в боязни фраз претензию. Коль «феню»
Уж в обиход мы повседневный допустили,
Не грех прислушаться к даймоновскому «штилю».
 
Так не взыщи, как смог поведал я, приятель,
О том, что слышал Экстрасенс и «прорицатель»
(Себя он так зовёт), мой друг, во время «трансов»
К даймонам выйдя напрямик. Не все нюансы,
Возможно, смог я передать, или, напротив,
Домыслил что-то я в фантазии полёте.
Тут на твоё я уповаю пониманье,
Бесед мудрёных в пересказе воссозданье –
Труд не из лёгких, согласись. Но вот что странно:
Как до бесед тех был допущен гость незваный,
Мой Экстрасенс? Теперь ступить нельзя и шага,
Чтоб не наткнуться на какого-нибудь мага
Иль вещуна, иль колдуна, иль чародея.
Да большинство из них, конечно, прохиндеи.
Хотя иной-то маг такого наколдует,
Излечит насморк, а «астралы» изрубцует.
Так диамат обрыд, что стала дорога нам
Любая магия - хоть к чёрту на рога нам.
Россия-Мать, пока всех крайностей не хватит,
Не усмирится, замерев в «особой стати».

Мой Экстрасенс, и впрямь владея  редким даром,
Не опускался до коммерческих пиаров,
Не торговал им, славу ль, деньги ли стяжая,
За что я искренне его и уважаю.
Хотя, как все они, мой друг не без причуды,
Но осуждать его за это я не буду.
А в остальном же парень он обыкновенный,
Других каких-то дарований несомненных
Я больше в нём не замечал. Когда он взялся
Сам о даймонах написать, всё получался
Сухой,  безжизненный трактат. Одни лишь факты.
И называл он рассудительно «контактом»
Миров далёких, незнакомых постиженье,
Пусть фрагментарное.
                Нередко умаленьем
Других способностей вручённый дар оплачен.
Тогда, казалось бы, к чему он был назначен
Вообще лукавой и таинственной десницей,
Раз в полной мере им нельзя  распорядиться
Без гармоничного с другими сочетанья?
Таят опасности такие дарованья: 
Дар созерцания -  без острого мышленья,
Иль сильный ум -  без интуиций и прозренья,
Способность к действию -  без знания и цели
Рискуют часто впасть в мучительном разделе
В односторонности, всё так, но пусть уж крайность,
Чем в равновесии застывшая бездарность.

Но, виноват, вновь я пустился в рассужденья,
А надо повесть довести до завершенья.
Даймон был прав: тогда Писатель и Издатель
В последний раз встречались. Хоть работодатель
Вдогонку крикнул: «Будем мы нужны друг другу!»,
Но чрез полгода от тяжёлого недуга
Издатель умер. Смерть с изданием альбома
Совпала явно, будто у порога дома
Она ждала, пока Издатель долг последний,
Пропагандируя Художника наследье,
Свой не исполнит до конца. И впрямь служенье
Столь беззаветное достойно уваженья.
Приятель, думаю, ты должен согласиться,
Как бы к Художнику при том ни относиться.

Через полгода - презентация альбома.
Круг почитателей, ценителей, знакомых.
Средь них известные писатели, артисты
И музыканты, режиссёры, журналисты.
И я там был. Шла речь не столько об издании,
Сколь об Издателе чредой воспоминаний
И о Художнике, о роли выступавших
В судьбе Издателя, как и Художник, ставшим
«Великой личностью» - решило окруженье,
Скромней друг другу находя определенья:
«Известный», «крупный», «выдающийся». «Талантом»
Титуловали молодых и дебютантов.
Был круг собравшихся особым микромиром,
Чья иерархия увенчана кумиром,
Уделом призванным самим на стол удельный.
«Круг» существует с макромиром параллельно,
Как два отдельных мира, но при том похожи
Они в одном: и круг большой, как малый, тоже
Элиту строит усмотреньем произвольным,
Вразрез с традицией идя путём окольным,
Под стать эпохе, что разрыв десятилетий
Собрать не может в цельность связанных наследий.

                2.

В зал с высоты над сценой в ярких струях света
Глядят в безмолвии большие два портрета.
Глядит Художник в зал с мольбой и удивленьем,
Глядит Издатель в терпеливом утомленьи
С едва заметною усмешкой обречённой,
Как воздают внизу хвалу им увлечённо.
Земные две судьбы срослись на склоне жизни,
Столь непохожие. Меж душ недолго присных
Река огня текла. Какой была их встреча
На берегу другом? На сей вопрос, замечу,
Ответа дать не могут даже и даймоны.
Для них postmortem подопечных по закону
Закрыт.
        Второй Даймон с прискорбием расстался
Тогда с Издателем. К нему он привязался.
Хоть к инспирациям не очень восприимчив,
По-человечески был  добр он и отзывчив,
И верен долгу. «Для землянина – немало», - 
Сказал Второй Даймон. С печалью принимал он
Клиента нового. И общим было что-то
У них с Издателем, но тот был патриотом.

«На берегу другом какой была их встреча?» -
Спросил я друга.

                Экстасенс
                Достоверно не отвечу
На твой вопрос. Чтоб к большинству миров пробиться,
Не экстрасенсом надо быть, а духовидцем.
Я и к даймонам-то попал каким-то чудом,
Экстрасенсорики превысив амплитуду
Прямым контактом.

                («Амплитуда» и «контакты» -
Что за ущерб онтологического такта!
Дань отвлечённости холодных умозрений
Времён новейших. Не отсюда ли прозрений
Их ограниченность? Приходится мириться.
Ведь у меня знакомых нету духовидцев).

И всё ж, посетовав на узость восприятья,
Признался мой рациональный «прорицатель»,
Что то ль в виденьи, то ль во сне он видел смутно
Мир тёмно-серый,  в мире том блуждал как-будто
Издатель в полузабытье. Тенями скалы
Там залегли на гладь застывших рек устало
В провалах сумрачных долин. И желто-серый
Над всем закрытой опрокинут полусферой
Недвижный купол. Вместо звёзд мерцают ровно
На нём квадратики, окружности и ромбы,
Как на абстракциях Художника последних,
Столь отличавшихся от раннего наследья.
Как у Художника, размыты там границы,
И всё во всём готово будто раствориться.
И в невесомом, вязком, замкнутом эфире,
Витал усталый дух Издателя в том мире.

Вот взгляд, застывший в летаргии темно-серой,
Слепит сияньем ярким огненная сфера
Серебро-синяя, возникши ниоткуда.
Спадают чары летаргического спуда
Пред светом ярким. В синей сфере различимы
Черты лет средних невысокого мужчины.
Черты знакомые. Мужчина смотрит молча.
Издатель к свету привыкал, вглядевшись зорче,
Откуда, вспомнил он, лицо ему знакомо:
Обложкой сделал он последнего альбома
Ту фотографию конца шестидесятых:
Усмешка добрая больших подслеповатых
Чуть удивлённых глаз. Как будто возвратился
Художник в те года. При этом изменился:
Всё та же мягкость без растерянности прежней,
Хоть, как и раньше, взгляд был женственный и нежный,
Но и уверенный, спокойный, даже строгий.

               Художник
И я здесь был. Отсюда долгою дорогой
Мне предстояло по краям глухим скитаться.
Тебе с моей дорогой схожий, может статься,
Назначен путь. Тогда увидишь ты пейзажи,
Что поражают взор, фантазий эпатажи,
Парад абсурдных и диковинных видений,
Глухие заводи угрюмых извращений.
Богатства зрелищ, что в мирах глухих явились,
Там, на Земле, авангардистам и не снились.
И, погружённый в этот мир в года скитанья
Не как в «искусство», а как в сферу обитанья,
Я стал всё больше тосковать о том, что присно
Там, на Земле, всё наполняет бодрым смыслом:
По ласке солнечных лучей, простору неба,
Листве осенней и серебряному снегу,
По полевым цветам - ромашкам, иван-чаю -
Что c ветерком в согласьи стеблями качают,
По речке резвой и задумчивому бору -
То, что писал я в легкомысленную пору
Далёкой юности.
                Земляне раритеты
Ценить привыкнув, разучились видеть это,
Когда разлито щедро всё это повсюду.
А ведь оно и есть то истинное чудо,
Что каждый день, как хлебом плоть, питает душу,
Дарует жизни полноту…
                Мой друг, послушай.
Когда идти невмочь дорогой станет этой,
Когда ты взмолишься, соскучившись по Свету,
Тогда к тебе приду я вновь.

                Издатель      
                А ты, учитель,
Пройдя дорогу эту, где теперь?

                Художник
                Обитель
Невысока моя, но к Истине причастна.

                Издатель
Так есть Она?

              Но свет исчез. Он ждал напрасно…
Лишь раздалось как будто дальним эхом где-то:
Приду я вновь, когда соскучишься по Свету!


Был Экстрасенса скуп рассказ о том виденьи
Первоначальный. Чтобы смысл и настроенье
Его связать с картиной общей, я по капле
Воссоздавал детали, спрашивая «так ли?»,
Когда домысливал его повествованье,
С тем чтоб придать ему объём и содержанье,
И часто в точку попадал. Те совпаденья
Мне говорили: другу послано виденье
Не просто так, хоть по признанью «очевидца»,
По достоверности с даймонами сравниться
Оно не может.
   
                3.

               Вот подумал я, приятель,
Как мы упорны в наших взглядах и понятьях,
Что разделяют нас, не дав узнать друг друга,
Что потакают нам, как льстивая прислуга,
И убеждают в том, что мы хотим услышать.
Каким угодно поклоняемся фетишам
В своих укромных миражах. Вина ли наша,
Беда ли наша в том, что в тесные бандажи
Спелёнут вольный дух? И вырваться так трудно
Из тех убежищ, столь привычных и уютных,
В ширь примирённости идей. Так пусть расширить 
Наш кругозор поможет нам знакомство с миром
Даймонов честных, где условья и законы
Столь не похожи на земные, и даймоны
Столь не похожи на землян.
                Но, как песчинки,
Неотличимы, видно, мы в глухой глубинке
Творенья в целом. Сколь должно многообразье
Быть велико в масштабах тех! И как согласье
В нём достигается, коль на одной планете,
В одной стране, в одной душе единства нету
Здесь, на Земле?! 
                Иль так  устроено Творенье,
Что столь различных в нём миров переплетенье
Тесней, чем можем мы представить?
                Всё едино.
И потому, чем ближе мы к своим глубинам
Объединяющим, тем мы разнообразней,
Чем мы верней самим себе, тем мы согласней
Между собой.
             Любому миру суть опора -
Любовь, Добро и Красота. Исток раздора –
Пороки зла - его изъян. Даймон при этом
Был Первый прав: « Тем меньше тьмы, чем больше Света!»      
 
2004-2005 гг.