В душной комнате без окон, весь покрытый потом, я заканчивал спор со смуглыми и воинственными мужчинами утонченной комплекции. То, что спор заканчивался или, точнее, уже закончился, было ясно по моему ощущению свободы и простой возможности попрощаться и уйти. А то, что всё-таки был спор, было ясно по возбужденному виду моих воинственных оппонентов.
Я победителем спустился со второго этажа по неровной и кривой лестнице меж облупленных желтых стен по ярким желтым ступеням и увидел, что покинул некое подобие сторожевой будки, какие встречаются на крупных автостоянках. Парковка была вся залита солнечным светом и хорошо продувалась свежим утренним ветром, так что я просох за минуту-две, в которые оглядывал свой мотоцикл, недавнее приобретение.
Лето. Работа закончена. В душе, впереди, маячила широкая и дальняя дорога, а вокруг, там, где я находился, – покой. «Надо поехать в ту кофейню у реки с тюлевыми занавесками и с телефона заняться поиском съёмного жилья. Новая жизнь ведь». - И я улыбнулся такой простоте, ибо давненько уже ничего в таком духе не мыслил. Мой сиявший белым с голубым мотоцикл как бы завершал эту простую летнюю ясность. Я оседлал его и потихоньку толчками ног покатил к выезду с парковки.
Впереди громоздилась оживленная многоэтажная транспортная развязка, за которой в дали стояли пёстрые жилые кварталы, напичканные голубыми стеклянными высотками и длинными цветными малоэтажками.
Когда я высматривал момент влиться на мотоцикле в поток транспорта, заметил в небе полосу тёмного дыма, она двигалась на город, снижалась и начинала кружить, оставляя закругленные очерки. В её начале был виден пассажирский самолет, его кабина блестела на солнце, крыльев не было, из мест их крепления валил клубами черный дым. Где угодно, но упадёт не здесь. Слепая уверенность, зиждущаяся лишь на страхе смерти и жажде зрелищ. Но самолёт двигался уверенно именно туда, где стоял я. Он уже задевал вершины высоток, стоящих за дорожной развязкой, туша их блики, как свечи на торте. Потеряв энергию полета, он уже катился по малоэтажкам, и вверх игральными картами взмывали бетонные перекрытия, идеальные черные и серые прямоугольники. В воздухе их становилось всё больше, и взмывали они всё выше и выше.
Я взглянул на дорогу, вспомнил о кофейне у реки с тюлевыми занавесками, вспомнил о новой жизни и перед тем, как дать газу мотоциклу последний раз взглянул на стаю черных бетонных прямоугольных птиц. Одна из них была настолько черной, что эта чернота проникла мне в глаза и даже глубже, в сознание. Всё исчезло – и город, и небо, и бетонные птицы, и мотоцикл, и я.
Запахло свежеобработанным деревом, как пахнет на столярном производстве. Задницу, ноги, голову, левое и правое плечи подпирали гладкие доски. Какое-то оглушение, какое-то очевидное опустошение тем не менее было наполнено. В сознании всё ещё птицы: взлетели, быстро, дружно и слаженно собрались в стаю и понеслись, кружась в облаке пыли, в мою сторону, издавая рёв и глухие удары столкновений крыльев. Вот они уже надо мной, вот я уже вдыхаю пыль, и вот одна из них идет на посадку.
Всё понятно – я умер в той переделке.
- Ну, что, пойдём? – раздалось в темноте, и свежими деревяшками запахло ещё резче.
Мама? Она же мертва вот уже шесть лет. А голос-то похож. А куда идти? Я не успел всё спросить и понять, как раздался гулкий удар, и верхняя деревяшка улетела куда-то вверх, открыв мне ясное голубое небо, в котором где-то было солнце. Я выбрался из ящика, оказавшись на той парковке, где всё началось, рядом стояла мама и даже не стояла, а уже куда-то шла, зовя меня за собой.
Тот же город: та же транспортная развязка; вдалеке стояли те самые гнезда тех самых бетонных птиц, ещё не разрушенные, или уже собранные вновь; так же ездили автомобили и бродили мимо пешеходы. Пройдя немного вдоль той дороги, по которой я не успел некоторое время назад уехать, мы с мамой свернули в жилые кварталы.
До меня вскоре донеслась тишина, когда мысли в голове зазвучали слабее, будучи пришибленными, подавленными и потрясенными. В этом городе ничто не звучало – ни автомобили, ни мотоциклы, ни их шины, ни обувные подошвы, ни складки одежд, трущиеся в неловких движениях. Двери магазинов открывались беззвучно, из открытых парикмахерских не доносилось жужжания машинок и бряцанья ножниц. И ударов сердца слышно не было.
Но раздался вдруг голос, кто-то окликнул мать, и там завязалась беседа. Это напоминало глухой разговор за стенкой на ночной кухне. Я пошел дальше, я смотрел в перспективу улицы, это была парковая аллея. Дорожку где-то вдалеке венчал мутно-желтый ореол. На ясном небе солнца все-таки не было, его расположение не поддавалось обнаружению, и я заметил, что вокруг нет теней, а весь свет словно пропущен через некий фильтр, увеличивающий долю желтого. Всё было освещено как будто не солнцем, а тысячью очень мощных ночных фонарей. Эти фонари, видимо, даже небо здесь освещали. Бывает тут тьма ночная?
Не замедляя тем не менее шаг, я шел сквозь эту новизну бытия, мне бурно и упорно захотелось об этом удивительном мире кому-то рассказать. И тут раздался звонок мобильного, как гром, как первый аккорд рок-концерта, он словно разрезал какой-то занавес, за которым таилось что-то иное. На экране светилось имя моей девушки, с которой я был, – Арвен.
- Алло, Арвен, - ответил я.
- Алло, Лёшь, ты где? Алло, алло!
- Далеко, похоже.
Она лишь повторяла: «Алло, алло» - она меня не слышала и была напугана. Сбросив вызов, чтобы перезвонить, я с ужасом, леденея изнутри прямо от небьющегося сердца, обнаружил, что телефон не предназначен для исходящих. Тот разрез тихого занавеса, сразу же как будто сросся. Ясная поджелченная картина наполнялась жутью, которую лишь усиливало отсутствие теней. И мне здесь жить, а здесь всё так тихо и мертво.