В плену у памяти

 БИОГРАФИЯ. Миркина Галина Лазаревна родилась 15 августа 1923 года в городе Хотимск Могилевской области в Белоруссии. С трех лет после смерти матери воспитывалась в многодетной семье дедушки.

Окончив школу, поступила в Смоленский педагогический институт. После окончания первого курса приехала на каникулы в Хотимск, где и встретила начало воины.
Хотимск оккупировали фашисты. Всем евреям города было приказано  явиться на земляные работы - рыть защитные окопы от партизан. На самом деле они рыли собственную братскую могилу. 11 июля 1942 года жителей Хотимска начали загонять в гетто.

Всего по официальным данным Белорусского архива 4 сентября 1942 года в Хотимском гетто погибло 806 евреев. Гале и ее маленькой сестренке Верочке удалось  бежать. По воле судьбы они оказались в числе девяти уцелевших.

Целую неделю сестёр спасала белорусская семья Чепелкиных. В лесу Галя встретила партизан. Дала партизанскую клятву и стала равноправным бойцом. Участвовала в боевых операциях. 26 сентября 1943 года в расположение бригады вошла воинская часть Красной Армии. Галину направили завучем, а затем и директором средней школы в освобожденный от фашистов район. Ей было тогда всего 20 лет.

После окончания войны Галина окончила Московский областной педагогический институт (МОПИ) им. Н.К.Крупской, защитила кандидатскую диссертацию. С 1962 года до выхода на пенсию работала в Курганском педагогическом институте доцентом кафедры педагогики и психологии, была заведующим кафедры. Автор книг и десятков печатных работ. Награждена орденом Отечественной воины 2 степени, медалями "За боевые заслуги", знаками "Отличник просвещения СССР", "За творческий педагогический труд".

Многие наши земляки старшего возраста помнят её мужа – Михаила Яковлевича Забегая, известного журналиста, который работал в областной газете «Советское Зауралье» с 1953 по 1985 год.
Галина Миркина умерла 7 ноября 2012 года в Филадельфии, США.   

В плену у памяти
(отрывок из воспоминаний)

   ГИТЛЕР  ПРИЕХАЛ!

      Чёрный  репродуктор  принёс  чёрную  весть: "Война!" Местечко  огласилось  плачем  провожающих  на  фронт.  Из  каждого  дома  высыпали  стайки  детворы.
       По  улице  днём  и  ночью  шли  и  шли  машины  с  мобилизованными и военным  грузом,  телеги, груженные  нехитрым  скарбом,  на  которых  сидели  убелённые  сединой  старики,  маленькие  дети.

       К  несчастью,  выехать  могли  не  все.  До  железнодорожного  полотна – далеко,  да  и  поезда  не  в  силах  были  принимать  столько  беженцев.
      Эшелоны  шли  на  фронт.  Во  многих  семьях были больные  старики  и  дети.  Были  и  такие,  которые  никак  не  могли  расстаться  с  нажитым  большим  трудом  за  долгие  годы.

       Первыми  не  на  лошадях,  а  на  автомашинах  погрузились  местные  активисты.  До  оставшихся  им  не  было  дела.  Ни  раньше,  ни  теперь. Больше  тысячи  евреев  остались  в  маленьком  Хотимске.  Остались,  чтобы  уйти  в  вечность.  Среди  них  была  и  я.
      Далёкие  от  политики  земляки  не  отходили  от  чёрных  тарелок – репродукторов.  Из  уст  в  уста  передавались  сводки  Совинформбюро  с  собственными  комментариями.

       В  конце  июля  как  смерч  ворвался  к  нам  враг. Жившая  на  окраине  женщина  бежала  по  улице  с  криком:
       - Гитлер  приехал!
      Их  было  много.  На  машинах,  мотоциклах,  тройках  лошадей.
      Местечко  горело.  Дым,  смрад  смешались  с  воплями  испуганных  людей,  плачем  детворы  в страхе за  взрослых.

      Фашисты  разместились  в  школах,  уцелевших  домах,  местечковых  административных  учреждениях.  Были  молоды,  здоровы,  вооружены  идеей:  убивай,  ты  хозяин  земли!
       Нас  поразило,  что  они  не  замечают  окружающих,  не  считают  нас  людьми.  Не  искали  туалетов.  Снимали  штаны  посреди  улицы,  на  тротуаре,  оправлялись  и  давали  команду: "Убрать!"
      На  площади  собрали  евреев.  Речи  новых  хозяев  были  оскорбительными, грубыми,  резали  слух.

      Нам  показали  вырезанную  из  фанеры  желтую  «звезду  Давида»  и  с  криком  приказали: "К  утру  на  спинах  взрослых  и  детей  должны  быть  пришитыми  такие  звёзды.  Их  отсутствие  влечёт  за  собой  «пиф – пуф», - расстрел!".
      Наступил  вечер.
      - Сегодня, - сказал  немецкий  офицер, -  жиды,  можете  идти  спать,  а  завтра  рано,  чуть  забрезжит  рассвет,  кончится  ваш  отдых.  Всем  явиться  на  эту  площадь.  Из  местечка  не  отлучаться!  Уйдёт  один,  расстреляем  десятки.
       Кивок  в  сторону  старосты.
      -  Следить  строго!

      Мы  не  успели  разойтись,  ошеломлённые  стояли  на  площади,  когда  женщина,  которую  хорошо  знали,  подошла  к  немецкому  офицеру  с  большим  пирогом  в  руках.  Она  успела  выучить  на  вражьем  языке  целое  предложение,  которым  приветствовала  приход  оккупантов  и  надеялась  с  их  помощью  избавиться  от  нас.  Она  кивнула  в  нашу  сторону.
      В  этот  вечер  предвестником  беды  стал  ещё  один  случай.
      Местечко  огласил  крик.  По  улице  бежал  наш  папа  с...  лошадиной  уздечкой  на  шее.  Уздечку  держал  молодой  немец,  рядом  с  которым  лебезила  та  самая  женщина.

      Рядом  собирались  люди,  спрашивали:
      -  Чем  вызвана  эта  экзекуция?
      -  Что он  сделал?
      -  За  что?
       А  дело  было  так.
      Наша  семья  не  успела  эвакуироваться.  На  своей  лошади  вернулась  обратно,  оставив  кормилицу  пастись  недалеко  от  дома.

      Оно,  это  животное  и  приглянулось  предательнице,  приветствовавшей  «незваных  гостей».  Для  неё  уже  не  существовало  «своё»  и  «чужое»,
      - Конь  теперь  мой! – орала  она.
      На  помощь  пришёл  немец,  который  и  отдал  ей  лошадь.
      - Откуда  в  ней  столько  зла,  кто  обидел  её? – задавали  вопросы  друг  другу.
       Спокойно  жить  ей  не  давали.  В  самых  неожиданных  местах  большого  дома,  в  котором  недавно  поселилась  она,  она  же  находила  записки,  полные  гнева  и  проклятий.
 
       Чувство  мести  горело  в  каждом, кто  сталкивался  с  ней,  в  чей  дом  она  входила  без  спроса  и  приглашения.
       Как,  когда,  кто  отомстит  ей  за  всё?
       Судьбе  было  угодно,  чтобы  сделала  это  я.
       Но об  этом  рассказ  ниже.
       Не  называю  её  фамилию  по  той  причине,  что  в  Хотимске  до  недавнего  времени  жила  её  сестра,  теперь  очень  пожилая  женщина.  Порядочная,  выдержавшая  испытания  войной  и  предательством  сестры.

      Назову  её,  предательницу.  «П» -  от  первой  буквы  слова  «проститутка». Она  действительно  была  такой.
       Нам  было  не  весело, мы  и  смеяться разучились,  но  от  души  хохотали,  когда  узнали,  как  провела  она  вечер  на  балу  у  немцев.
Напоили  её  до  дури,  подвели  к  стене,  подняли  юбку  и  прибили  гвоздями  чуть  ли  не  к  потолку.
      Что  было  с  ней,  не  помнила  и  наверняка  не  чувствовала.  Уже  немолодая,  она  стала  завсегдатаем  немецкой  казармы.
       Она  наглела  с  каждым  днём.  В  сопровождении  немцев  заходила  в  еврейские  дома,  указывала  на  понравившуюся   вещь  и  забирала  себе.
 
       Зимой  1941  года  я  столкнулась  с  П.  у  колодца.
       Был  сильный  мороз,  колодец  обледенел,  доступ  к  нему  затруднён.  Вытащила  из  колодца  ведро  с  водой,  прикреплённое  цепью,  когда  эта  дама  подошла  и  стала  рядом.  Руки  мои  одеревенели  от  холода  и  отвязать  ведро  не  могла.  Процедура  затянулась.  На  меня  посыпался  град  проклятий.  Мне  бы  бросить  ведро  и  убежать,  но  оно  было  единственным  в  доме.  Когда  я  попыталась  развязать  цепь  зубами,  язык  к  ней  примёрз,  появилась  кровь.
      Она – блаженствовала.  Выручил  меня  добрый  сосед  Филипп,  светлая  ему  память.  Он  чуть  ли  не  с  кулаками  набросился  на  неё  с  криком: "Перестань  издеваться  над  людьми!".
      Филипп  Константинович  помог  мне  освободить  ведро  и  сойти  с  ледяной  горки.

      В  местечке  соседа  звали  Пилей.
      - Откуда  у  вас  такой  псевдоним? – спросили  старика.
      - Так  назвал  я  себя  сам,  когда  был  маленьким, – ответил  он. – Не  мог  выговорить  своё  трудное  имя.
К  слову  Пиля  обычно  прибавляли  Пиля  Костин.
Так  и  жил  с  нами  добряк  Пиля  Костин.
       Я  опять  отвлеклась...
      Утром  мы  едва  стояли  на  ногах  от  пережитого  и  бессонной  ночи.  Никто  не  сомкнул  глаз,  горе  придавило  всех.  С  трудом  дождались  рассвета.

      Он  наступил, - этот  рассвет.  День  обещал  быть  ярким,  солнечным.
      Наскоро  собрались.  В  дверь  постучала  соседка  Горловская,  чей  муж  воевал.
      - Как  быть  с  детьми? – спросила. - Они  плачут,  боятся  остаться  одни.  Да  и  я  не  могу  их  оставить.
      В  семье  был  один  мальчик  пяти  лет  и  девочка-подросток.
       Что  я  могла  ответить,  какой  дать  совет?
       Было  страшно  впервые  выходить  из  дома  с  жёлтой  нашивкой  на  спине,  казавшейся  мишенью.


 НЕМЕЦ  ПОХВАЛИЛ,  ЧТО  УКУС  ЗМЕИ  ПОЛУЧИЛ

      Немец  встретил  нас  хохотом  со  словами:  «Молодцы,  июды!»
      Всех  попросил  повернуться  к  нему  спинами.
       Нашим  работодателем  был  староста.  Мы  знали  его.  Мелкими  шажками  семенил  он  вокруг  чужеземца,  по-холуйски  кивая  головой.
      Гордостью  местечка,  его  достопримечательностью  была  библиотека.  Второй  день  оккупации  начался  с  её  сожжения.  В  большом  костре  сгорали  древние  рукописи  книг  классиков  мировой  литературы.  Инквизиторам  безразличны  имена  авторов,  названия  книг,  годы  их  издания.

      Основал  библиотеку  известный  Меламед.  Ещё  до  революции  он  собрал  много  книг  на  древнееврейском  языке,  которые  хранились  в  тайниках.  В  своё  время  их  не  уничтожили.
       Библиотекари,  работавшие  здесь  хорошо,  знали  свое  дело  и  по  крупицам  расширяли  библиотечный  фонд.  Мы  держали  в  руках  сборники  стихов  и  рассказов  для  детей,  творения  Толстого,  Ушинского,  Пушкина,  Гоголя,  Лермонтова,  Чернышевского.
       В  хронологическом  порядке  хранились  лучшие  школьные  сочинения,  сочинения  выпускников  школы.
       Горела  библиотека  весь  день.

       Домашних  библиотек  в  местечке  не  было.  С  первых  школьных  лет,  как только  начинали  читать,  она  была  для  нас  кладезем  знаний.  Сюда мы  часто  приходили  с  нашими  учителями  и  родителями,  участвовали  в  конкурсах,  диспутах,  читательских  конференциях.
       Книги,  которые  сейчас  сжигал  огонь,  сами  ремонтировали,  сшивали,  клеили.
       Глубокая  боль  этого  первого  дня  «работы»  во  имя  рейха  во  мне  и  сейчас.
В  истории  геноцида  хорошо  известны  печи  крематориев,  Бабий  Яр,  история  Варшавского  гетто,  но  очень  мало  известно  о  том,  как  жили  евреи  на  оккупированной  территории,  какие  издевательства  терпели,  как  умирали  каждый  день  на  протяжении  месяцев,  как  искусно  готовил  враг  их  казнь.

       С  приходом  оккупантов  выползли  наружу  всевозможные  подонки,  вышедшие  из  тюрем,  когда-то  судимые,  обиженные  советской  властью.
       С  ужасом  видели  земляков,  одетых  в  форму  полицейских.  Они  стали  верными  помощниками  оккупантов,  нашими  злейшими  врагами.
       Сердце,  чувства,  мысли,  в  какой-то  мере,  мирились  с  тем,  что  в  полицию  пошли  отбросы  общества,  полуграмотные,  но  трудно  было  смириться  с  тем,  что  на  службу  к  немцам  бросились  отдельные  представители  интеллигенции - учителя,  юристы.
       Протянул  руки  врагу  директор  и  учитель  белорусской  средней  школы.  Был  он  уже  не  молод.  Правда,  антисемитизм  традиционен  в  его  семье.  Отец  участвовал  в  еврейских  погромах  в  дореволюционном  Хотимске.

      Мой  дедушка  рассказывал,  что,  когда  с  приходом  советской  власти  его  хотели  привлечь  к  ответственности,  он  умолял  евреев  помочь  ему.  Они  откликнулись  на   просьбу.
      Беспощадным  местечковым  старостой  стал  сын.  На  все  просьбы  неизменно  отвечал  отказом,  даже  тогда,  когда  это  касалось  жизни  его  знакомых,  его  коллег. Он  стал  величественен,  изменил  форму  бороды.  Холуйски  преданный  врагу,  забыл  о  чести,  совести,  сострадании.Зверства  негодяя хотимчане  хорошо  запомнили.  Когда  местечко  освободили,  мерзавца  нашли  и  растерзали  свидетели  его  садизма,  издевательства  над  людьми.
Учительствовал  в  школе  отец  известного  белорусского  поэта  К.  Соседством  с  ним  гордились.  Почитатели  таланта  радовались  приезду  земляка  на  побывку  в  родные  края.  Как  снег  на  голову  свалилось  на  нас  известие  о  том, что  и  этот  учитель  добровольно  пошёл  служить  врагу.

       В  вышедшем  накануне  войны  стихотворном  сборнике  земляк-поэт  воспевал  красоту  лесов  и  полей,  полноводной  реки  Беседь,  с  гордостью  называл  местечко  краем  добра,  трудолюбия.
       Одним  из  тех,  кто  превратил  его  в  руины,  был  родной  отец.
       Бывший  «учитель»  чувствовал,  что  возмездие  настигает  его.  Дома  не  ночевал,  то  и  дело  менял  места  ночлега.
       Народные  мстители,  его  ученики  то  в  одном,  то  в  другом  месте  оставляли  предателю  послания,  взывали  к  совести,  которую  тот  давно  потерял,  грозили  расправой.

      Вражеские  приказы – хуже  проказы.  Теперь  уже  приказы,  адресованные  нам,  отдавал  ретивый,  услужливый  старостат,  созданный  при  комендатуре.  Один  из  таких  приказов  гласил:  «Всем  трудоспособным  евреям  приготовить  лопаты,  ломы,  топора  и  явиться  к  льнозаводу,  что  на  окраине  местечка».
      Предприятие  было широко  известно.  Сюда  привозили  продукцию  крестьяне  не  только  своего  района,  но  и  из  близлежащих  Смоленской  и  Брянской  областей,  всей  Могилевщины.  В  счёт  госпоставок  стекались  обозы  со  всей  округи.
       В  связи  с  приближением  оккупантов,  завод  собирались взорвать,  но,  неизвестно  по  какой  причине  уничтожили  только  отдельные  его  участки.
       Выслушав  приказ,  мы  решили,  что  нас  посылают  на  восстановление  предприятия.
 
       Собрались  в  дорогу  рано  утром.  Погода  не  соответствовала  настроению.  Было  тепло,  на  уцелевших  фруктовых  деревьях  появились  плоды.  Идти  с  инструментом  далеко  и  тяжело.  Нас  ждали  прорабы  пыток  и  издевательств.  Они  объяснили,  что  мы  будем  заниматься  земляными  работами.  Окопы  были  кругом  как  атрибуты  войны,  так  что  подобное  распоряжение  не  удивило.  Нам  показали  территорию,  которую  накануне  измеряли  немцы  и  полицейские.  Прикидывали  её  предполагаемые  размеры.
      Стояла  жаркая  летняя  погода.  Копали  ров  несколько  недель.  Особенно  трудно  было  снять  верхний  слой  земли,  утоптанный  годами.  Тяжелые  пласты  дёрна  таскали  далеко  от  предполагаемого  рва.

      Были  голодны,  есть  хотелось  постоянно. Мучила  жажда.  С  собой  каждый  приносил  бутылку  или  банку  с  водой.  Через  несколько  дней  её  стали  отбирать.  Надсмотрщики  ею  обливали  себя,  поили  привязанных  поодаль  собак.
      Однажды,  когда  после  десятиминутного  перерыва  засиделись,  нам  устроили  сильный  разгон,  начались  побои. Трудно  было  разобраться  кто  орал  громче:  немцы  или  собаки.
В  первые  дни  работы  говорили,  что  роем  защитные  окопы  от  партизан.  О  том,  что  в  окружающих  нас  лесах  появились  партизаны,  мы  слышали.  В  один  из  дней наши  сомнения  в  том,  что  и  для  кого  копаем,  рассеялись.

       К  группе,  в  которой  работала  я, подошёл  высокий  рыжий  немец  и  выпалил:
       - Работайте,  работайте  с  усердием, - делаете  это  для  себя.
       - Как  для  себя? – прошептал  кто-то  из  нас.
       Надсмотрщик  охотно  пояснил.
       -  Посмотрите  внимательно,  какая  прекрасная  квартира  вас  ждет.
       Ждала  она  нас  не  долго.
       Всю  жизнь  вижу  этого  солдата.  Кажется,  и  сейчас  бы  узнала,  только  его  рыжая  голова  побелела.  Побелела  ли  совесть,  спит  ли  спокойно  после  Хотимска? В  это  не  верю,  как  и  не  могу  простить,  хотя  многие  мне  возражают.

Во  все  послевоенные  годы  часто  думаю  над  тем,  какие  усилия,  какая  идеологическая  обработка  понадобилась,  чтобы из  немецких  парней  сделать  озверевших  палачей,  лишённых  напрочь  чувств  сострадания,  элементарных  норм  человеческой  морали.  Я  думаю  над  тем,  как  порой  несовершенна,  формальна  была  воспитательная  работа  наших  школ,  комсомола,  которая  позволила  части  населения  без  раздумий  пойти  на  услужение  врагу,  спокойно  смотреть  на  нашу  работу,  зная,  для  чего  она  предназначена.
       Как-то  охранникам  стало  скучно,  и  они  решили  поразвлечься,  провести  эксперимент.  Слово  «эксперимент»  полицейский,  очевидно,  не  знал.  Так  бы  он  его  употребил.
      - Попробуем! -  сказал, смеясь.

      Кто-то  сразу,  без  задержки  перевёл  предложение  немцам.  Раздался  общий  хохот.
      Вместе с  нами  работал  спокойный,  добрый  человек.  Мы  звали  его  дядя  Брискер.  Он  то  и  дело  шёпотом  уговаривал  нас  не  усердствовать,  глубоко  не  копать,  не  отваливать  большие  пласты  земли. Выбор  пал  на  него.
      Дюжий  немец  повалил  копальщика  недалеко  от  нас  и  приказал:
      -  Засыпайте!
      Мы  с  криком  разбежались  в  разные  стороны.
      Тогда  его  стал  засыпать  землёй  полицейский.  Бросил  несколько  лопат  на  вздрагивающее  тело  несчастного  и  остановился.
      - Встань,  июда, пошутили  мы.
Брискер  поднялся,  сбросил  с  себя  комья  земли,  сел  на  обочину, закрыл  лицо  руками  и  горько  заплакал.  Успокаивали  не  мы  его,  а  он  нас.
      - Там  лучше,  чем  здесь, - сказал  нам, - не  плачьте,  дети.

       Работа  у  льнозавода  закончилась.  Теперь  уже  открыто  говорили,  что  мы приготовили  ров  для  себя.  Время  экзекуции  ещё  не  пришло.
       Что  ждёт  нас  дальше? Каждое  утро  составлялись  приказы,  один  страшнее  другого.  В  некоторые  из  них  по  своему  чудовищному  замыслу  трудно  поверить.
       Вот  короткое  содержание  одного  из  них:  «Если  в  течение  недели  не  будет  собрано  полкилограмма  золота,  у  вас, июды,  будут  отобраны  дети  и  отправлены  в  Германию.  Их  кровь  необходима  для  проведения  опытов».
       Нетрудно  себе  представить,  как  в  каждом  отозвалось  чудовищное  требование. Золота  в  местечке  не  было.  Не  было  золотых  обручальных  колец  и  зубов.  Всё  унесла  «золотая  лихорадка»  тридцатых  годов.
       Поняв  через  неделю,  что  распоряжение  невыполнимо,  немцы  проявили  «человеколюбие»  и  объявили,  что  по  доброте  душевной  они  отменяют  этот  приказ  и  требуют  собрать  изделия  из  серебра.

       Под  угрозой  смерти  определённой  части  населения  мы  собирали  тёплые  вещи  для  солдат  фюрера,  вязали  варежки,  чинили  одежду.
        Объекты  для  подавления  личности  подбирались  с  таким  цинизмом,  о  котором  вспоминать  невозможно.  Чем  ярче  была  личность,  её  известность  и  престижность,  тем  унизительней  подбиралась  работа,  на  которую  направляли  человека.
       Местечко  потрясло  известие  о  том,  что  всеми  уважаемый  директор  нашей  школы  под  дулом  пистолета  ложкой  чистит  туалеты.  В  тот  же  день  он  покончил  с  собой.
       Появились  первые  заморозки.  Тоненькой  коркой  льда  покрылась  река.  Немецкий  офицер  погнал  группу  ребят  к  реке  мыть  машину.  Ему  было  мало, что  мы  посинели  от  холода.  Огромной  палкой  он  бил  по  воде  и  радовался,  когда  она  обдавала  нас  с  ног  до  головы.

       Было  в  местечке  много  красивых  невест.  Выйти  на  улицу  стало  страшно.  Некоторые  под  ружьём  уже  побывали  в  немецкой  казарме.  После  одной  такой  ночи  покончила  с  собой  Рива  Д.
       Выходя  на  улицу,  девушки  старались  не  причёсываться,  надевали  на  себя  тряпьё,  по  возможности,  прикрывали  лицо.  Но  звёзды  при  этом  опять  должны  были  быть  на  спинах.
       Вспоминаются  пасхальные  дни  1942  года. К  празднику  готовились  и  немцы,  разумеется,  к  своему  празднику. Уже  стемнело,  когда  в  дом  вошёл  солдат.  Я  знала  его,  он  дважды  приносил  стирать  бельё.  Ему  понравилось,  что  я  сносно  говорю  по-немецки.  На  сей  раз  он  сообщил,  что  нужна  сода  для  выпечки  праздничных  коржей.  У  нас,  разумеется,  её  не  было.
       - Пойдёшь  со  мной  на  Ольшовскую  улицу,  где  должна  быть  наша  кухня, - сказал  он.

       Родители  пытались  убедить  его  отменить  поход,  говорили,  что  поздно,  темно  и  идти  далеко.
       Не  помогло.  Пошли.  Я  съёжилась,  меня  пробирала  дрожь.
       -  Не  бойся, - сказал  спутник.  – Я  ничего  плохого  тебе  не  сделаю.
      Проходили  мимо  пожарищ.  Он  сказал  тихо:
       -  Здесь  жили  люди,  были  счастливы.  Зачем  они  нужны  нам?
       Разговор  о  том,  что  он  и  его  друзья  принесли  нам  одни  страдания,  продолжался.  Мне  он  казался  провокационным.  Я  молчала.
       Дошли  до  цели,  где  действительно  оказалась  немецкая  кухня.
       Обратный  путь  был  для  меня  ещё  более  тревожным,  полон  страшных  ожиданий.
      - Неужели  среди  вражеской  стаи  есть  люди? – подумала  я.
      До  дома  было  ещё  далеко,  когда  на  пустынной  улице  в  темноте  замаячили  две  одинокие  фигуры.  Меня  ждали  родители.  Когда  подошли  к  ним,  он  тихо  сказал:
      -  С  вашей  дочерью  ничего  не  случилось.  И  не  могло  случиться,  я  не  такой.
       Больше  я  его  не  встречала.

       Не  знаю,  откуда  пришли  к  нам  в  те  страшные  годы  песни,  гармонизирующие  настроение.  Полностью  текст  не  помню,  но  были  там  такие  строки:
     «Ты  звал  меня  своею  нареченной,  веселой  свадьбы  ожидали  мы.
       Теперь  меня  назвали  обречённой,  лихого  лиха  сдали  в  мужики».
       И  дальше  шёл  разговор  о  том,  что  парень  любил  её  косы,  по  которым  теперь  пройдет  «немецкий  кованый  сапог».
      В  те  годы  люди  находили  какое-то  утешение  в  песнях.  Пели  тихо,  пели  для  собственного  успокоения.  Пели  песню  о  соловье,  который  залетел  под  окно  еврейки  со  своей  прекрасной  песней,  не  соответствующей  настроению  хозяйки.

      Появились  грустные,  колыбельные  песни.  Пели  их  сквозь  слёзы,  тихо,  заглушая  боль.  Были  ли  у  этих  песен  авторы  или  они  народные,  порождённые  горем, сказать  трудно.
      В  одной  из  таких  колыбельных  песен  одинокая  мать  вспоминала  ушедшего  на  фронт  отца  ребёнка. Она  пела:
       «Твой  отец  на  фронте  дрался,  ночь  была,  ревела  вьюга.
        Ты  тогда,  мой  сын,  родился, вы  не  знаете  друг  друга».
        И  дальше:
      «У  тебя  его  глаза,  у  тебя  его  уста.
       Ты,  мой  мальчик,  весь  в  отца».
       Люди  говорят:  плохое  настроение  снижает  аппетит.  У  нас  была  безвыходность,  горе,  но  постоянно  были  голодны,  хотелось  есть.
       Осенью  каждая  семья  заготавливала  немного  картофеля.  Шли  с  вёдрами  и  лопатами,  предлагая  бывшим  соседям  за  ведро  картошки  выкопать  огород,  заходили  на  убранное  уже  поле  и  искали  клубни. Вкус  хлеба  вообще  забыли.

       Поздней  осенью,  когда  припасы  иссякли,  наступил  голод.  Выходом  из  ситуации  могли  быть  поездки  в  деревню.  Здесь  можно  было  выменять  кое-что  из  оставшихся  вещей  на  продукты,  хотя  помнили  приказ, чем  это  грозит.
       Местечко  облетела  весть,  что  из  близлежащей  деревни  привезли  Бориса  Усарова,  убитого  при  попытке  нарушить  приказ  немецких  властей.
       Иногда  сами  сельчане  стучали  в  дверь  с  мешочком  муки,  картофелем,  бутылкой  молока.
       Враг  зверел  с  каждым  днём. Вести  с  большой  земли  до  нас  не  доходили. И  всё  же  из  какого-то  источника  узнали  о  выступлении  И. В. Сталина  на  торжестве,  посвящённом  годовщине  Октябрьской  революции.  Оно  вселило  надежду,  никто  не  хотел  умирать.
       Шла  весна  1942  года.  В  свободное  от  трудовой  повинности  время  раскапывали  пожарища,  вытаскивали  полуистлевшие  брёвна,  пилили  обгоревшие  деревья.


 ПРЕДВЕСТНИКИ  НАШЕЙ  ГИБЕЛИ

       Предвестниками   нашей  гибели  были  беженцы.  Во  многих  местечках  евреев  уже  казнили.  Чудом  спасшиеся  останавливались  в  Хотимске,  ставшем  островком  обречённых, но  ещё  живых  трупов.
       О  судьбе  одного  из  таких  беглецов  могу  рассказать  только  я.  В  живых,  знавших  его  историю,  историю  семьи,  никто  не  остался. 
       Говорят,  что  человек  жив,  пока  жива  память  о  нём.  Хочу  восстановить  события  больше  чем  полувековой  давности.
       В  соседнем  местечке  Милославичи  жила  семья  Шапиро.  Два  брата,  глухонемая  сестра  и  старенькая  мать.  Старший  из  братьев  до  войны  приехал  в  Хотимск  со  своей  семьёй,  стал  заведующим  аптекой.  Младший  со  своей  семьёй  оставался  в  Милославичах.
       Незадолго  до  войны  местный  хулиган  надругался  над  глухонемой  красавицей.  Неоднократно  судимого  ранее  за  насилие,  война  высвободила  из  заключения.  Вышел  на  свободу  и  подался  в  полицейские.
       Младший  брат  чудом  избежал  казни,  жена  и  две  дочери  погибли.
Долго  он  пробирался  к  брату, где  жили  мать  и  сестра,  приехавшие  незадолго  до  войны  в  гости.
        Насильник  решил  мстить. Мы  жили  рядом. Помню,  чуть  стало  светать, раздался  отчаянный  крик  семьи.  Трое  полицейских  подъехали  к  дому.  С  криком:  «Не  уйдёте,  жиды,  от  расправы!»  связали  младшего  брата,  который  был  главным  свидетелем  на  суде,  бросили  в  телегу.  Затем  насильник  с  криком:  «Я  ещё  не  насытился  твоим  телом!»  бросился  к  глухонемой.  Сцену  прощания  описать  невозможно.  Старая  мать  пыталась  подойти  к  телеге,  чтобы  укрыть  обнажённого  сына.  Её  отбросили  в  сторону,  стали  избивать.
    -  Зачем  его  укрывать? – острил  полицейский,  хохоча. – Им  сейчас  будет  жарко.
      Не  знаю,  доехала  ли  телега  с  несчастными  до  Милославичей.  Скорей  всего,  расправа  совершилась  в  пути.
      Не  дошла  до  места  казни  и  семья  старшего  брата  Шапиро.  У  супругов  и  двух  несовершеннолетних  детей  были  тщательно  запрятаны  ампулы  с  ядом. 
      Из  соседнего  местечка  прибежала  помешанная  нестарая  женщина.  Она  бродила  по  улицам  в  поисках  своих  детей  и  пела,  пела  песни.
       Ещё  один  пример. После  войны  я  узнала  историю  знакомой  мне  семьи  из  другого  местечка. Ушёл  на  фронт  глава  семьи  Женя,  а  две  дочки-близнецы  остались с матерью.  Судьбе  было  угодно,  чтобы  одна  родилась  светлой.  Знакомый  полицейский  проявил  милосердие,  выбросил  из  толпы,  шедшей  на  казнь,  мать  со  светлой  блондинкой.  Тёмная  девчурка  с  куклой  в  руках  кричала  и  звала  маму.  Этот  крик  женщина  слышала  всю  жизнь:  во  время  свадьбы  спасённой  дочери,  слышала  до  конца  своего  смертного  часа.  Слышала  и  не  могла  себе  простить,  что  не  бросилась  на  этот  крик.
      К  несчастью,  в  последнее  мирное  лето  в  местечко  приехало  много  гостей.  Приезжали  дети  и  внуки.  Хотимск  манил  своей  прохладой,  известным  за  его  пределами  парком  с  огромными  вековыми  деревьями,  красочными  аллеями. По  преданию  парк  в  давние  времена  был  заложен  меценатами.
      Всё  лето  была  заполнена  отдыхающими  река  Беседь.  Гости  последнего  предвоенного  лета  приехали  для  того,  чтобы  остаться  здесь  навсегда.
Трагична  судьба  двух  маленьких  девочек,  приехавших  вместе  с  мамой  в  гости  к  бабушке.  В  часы  сбора  евреев  для  отправки  в  гетто  малышки  где-то  заигрались  с  детьми  в  белорусских  семьях.  Это  спасло  их  от  казни  при  массовом  расстреле.  До  наступления  холодов  скитались  по  местечку.  Приютить  их  никто  не  осмелился.  В  начале  зимы  «доброе  сердце»  одной  из  женщин  не  выдержало.   Она  привела  их  в  комендатуру,  где  во  дворе  их  расстреляли.
       Предательницу  не  миновал  советский  суд. В  последнем  слове  на  суде  она  с  убежденностью  доказывала,  что  сделала  это  во  благо,  чтобы  спасти  детей  от  голода  и  холода.
       Одиннадцатое  июля  был  в  Белоруссии  праздничным  днём.  Посвящался  он  освобождению  Белоруссии  от  белополяков.  О  том,  сколько  горя  принёс  их  приход  в  Белоруссию,  мы  знали  из  произведений  М.  Лынкова,  Я.  Колоса,  Я.  Купала,  читали  о  старом  мотеле  и  его  красавице-дочери.  Под  угрозой  смерти  старому  еврею  приказали  за  считанные  часы  смять  офицеру  сапоги.  Но  это  никак  не  сравнить  с  приказами  фашистских  вояк. 
       Итак,  одиннадцатого  июля  1942  года.  Летний  солнечный  день. Еврейскому     населению  велено  явиться  в  комендатуру  для  регистрации.

   ГЕТТО  У  СТЕН  СИНАГОГИ

     Немцы  и  полицейские  подготовили  всё,  чтобы  загнать  всех  в  гетто.  Перекрыли  патрульными  и  собаками  входы  и  выходы  из  улиц  и  переулков.  Место  для  гетто  было  окружено  колючей  проволокой  на  нашем  школьном  дворе.  С  утра  до  вечера  загнанные  и  ошеломленные люди  метались  по местечку.  Тех,  кто  пытался  уйти  в  сторону,  укрыться  в  подворотне,  расстреливали  на  месте.  Улицы  усеяли  трупы.  Оплакивать  их  не  давали.  Больные,  которые  подняться  с  постели  не  могли,  тут  же  получали  пулю.
       Эта  участь  постигла  моего  старого  доброго  деда. Помню,  в  детстве  он  толковал  нам  о  загробной  жизни,  о  том,  что  обязательно  встретимся  на  том  свете. Он  был  прав,  наш  мудрый  дедушка. Вот  уже  более  полувека  я  вижу  его  во  сне  и  наяву,  вспоминаю  дни,  проведенные  в  его  доме,  говорю  с  ним.
       Видела  погоняемую  человеком  с  белой  нашивкой  на  рукаве  старую  женщину  с  добрым  именем  Слава.  На  руках  она  держала  двух  внучек,  которые  на  лето  приехали  к  бабушке  и  дедушке. 
       Видела  много  страшного,  но  одна  сцена  запомнилась  на  всю  жизнь. Мать  одноклассника  склонилась  над  трупом  своего  мужа  у  порога  дома.  Её  гнали,  избивали, - она  поднималась,  вновь  опускалась  на  колени,  горько  плакала,  прощаясь  с  ним.
       За  десятилетия  я  не  раз  мысленно  возвращалась  к  этому  месту,  переулку  Некрасова,  7.  А  когда  приезжала  на  родину,  приходила  сюда  и  думала:  человек  рождается  для  счастья. Уготовано  ли  оно  было  для  этой  женщины? Росла  в  многодетной  семье,  любила  труд,  рано  вышла  замуж.  Вскоре  супруг  оставил  её  с  младенцем  на  руках  и  ушёл  из  семьи.  Бродячему  портному  оказались  тяжёлыми  семейные  узы,  невмоготу  жизнь  в  доме  единственного  на  всё  местечко  переплётчика  с  его  нравами,  традициями,  требованиями. Мать – одиночка  с  утра  до  ночи  стирала,  готовила,  мыла,  стараясь  угодить  всем,  забыв  о  себе. Не  помню,  в  какие  годы  мы  платили  за  учёбу.  Сына  её  за  неуплату  в  срок  положенного,  исключили  из  школы. Мы  видели  её  стоящей  на  приём  к  директору.  Мальчика  допустили  к  занятиям.
      За  несколько  лет  до  войны  судьба  улыбнулась  одинокой  матери.  Её  порядочность,  трудолюбие,  доброту  заметил  и  оценил  вдовец – сапожник. Она  ушла  из  большой  семьи,  сама  стала  хозяйкой,  сбросила  с  себя  бремя  забот  одинокой  женщины.  Соседи  впервые  увидели  в  ней  молодую  женщину - довольную,  симпатичную,  любимую.
  Счастье  оказалось  недолгим.  Муж,  в  котором  она  души  не  чаяла,  тяжело  заболел,  стал  неподвижным. Врачи  советовали  везти  больного  на  южный  курорт.  Осталось  совсем  немногое -  достать  путёвку  в  южную  здравницу.  Пасынок  обратился  с  письмом  к  депутату  Верховного  Совета  СССР  В. А. Гончарову,  в  котором  просил  оказать  содействие  больному  отчиму,  которого  он  искренне  любит  и  уважает  за  доброту  и  внимание  к  нему,  сироте.
       Ответ  не  заставил  себя  долго  ждать.  Член  правительства  Василий  Александрович  Гончаров  удовлетворил  просьбу  ребёнка.  Больному  принесли  домой  путёвку  на  курорт.  Миша  сам  повёз  отчима  в  Крым.
       К  сожалению,  южное  крымское  побережье,  море  и  солнце  должных  результатов  не  дали.  Но  с  каким  теплом  хотимчане  вспоминали  о  ребёнке,  который  проявил  столько  внимания  и  заботы  о  человеке,  заменившем  ему  отца.
       Целая  вечность  прошла  с  тех  далёких  лет,  но  Миша  и  до  сих  пор  с  большой  теплотой  отзывается  и  вспоминает  этого  человека. Как  и  все  мальчики  нашего  класса,  Миша  бредил  военными  профессиями.  Как  удалось  матери  снарядить  его  в  дорогу, - трудно  сказать.  Видели  его  хорошо  одетым,  увлечённым  профессией  танкиста.  Он  осуществил  свою  мечту  и  поступил  в Харьковское  танковое  училище.
       В  дни  казни  матери  его  танк  Т–34  был  на  улицах  Сталинграда.  Здесь  его  и  тяжело  ранило.
       В  дни  оккупации  я  часто  видела  его  маму.  Тоску  по  сыну  она  изливала  разговорами  о  нём.
       Буквально  за  день  до  того,  как  нас  загнали  в  гетто,  я  встретила  её.  Она  показалась  мне  совсем  старухой.  Поседевшей,  в  тёмной  старой  одежде,  измученной,  опустошённой.  Не  зная,  о  чём  говорить,  спросила,  нет  ли  вестей  от  её  сына?
       Она  взгрустнула,  затем  изумлённо  посмотрела  на  меня  и  прошептала:
       -  Откуда  вести?  Жив  ли  он?
       Эта  её  встреча  со  мной  была  последней.  Я  унесла  её  как  привет  от  матери  моему  будущему  мужу.
       По  улицам  и  переулкам,  наступая  на  трупы,  метались  обречённые  люди,  а  их  соседи  выносили  из  домов  перины  и  подушки,  домашнюю  утварь,  бережно  хранимую  пасхальную  посуду,  переселялись  в  новое,  более  устроенное  жильё,  в  опустевшие  еврейские  дома.
       Самым  богатым  человеком  в  местечке  стал  Санька-трубочист.  Всегда  чёрного  от  копоти  и  дыма,  неухоженного, его  приветливо  встречали  в  каждом  доме,  хорошо  оплачивали  его  труд.
       Три  его  высокие,  косые,  немолодые  дочери  стали  хозяйками  новой  жизни,  нового  мира. Переселились  в  новый  дом,  натаскали  мебели  и  добро,  переоделись.  Завсегдатаями  дома  стали  полупьяные  немцы  и  полицаи…
        Мысль  опять  увела  меня  в  сторону.
        Поздно  ночью  ворота  гетто  были  закрыты.
       Ко  двору  школы  примыкало  старое  полуразрушенное  здание  синагоги.  «Счастливчикам»  удалось  забраться  внутрь,  а  остальные...Их  ведь  было  недалеко  от  тысячи!  Тысячи!  Обессиленные,  голодные,  истощённые  валялись  на  голой  земле.  Мучила  жажда.
        Появилось  много  тяжелобольных  взрослых  и  детей,  до  которых  не  было  дела  ни  нашим,  ни  вражьим  властям,  ни  людям,  ни  Богу.  Мёртвых  тут  же  убирали.
       Добрые  люди  иногда,  превозмогая  страх,  пробивались  сквозь  кордоны  и  бросали  через  забор,  через  колючую  проволоку  кое-что  из  еды.
       Это  было  не  последнее  пристанище  хотимского  гетто. Через  несколько  недель  под  надёжной  охраной  в  сопровождении  собак  их  перевели  на  новое  место,  подальше  от  людских  глаз.  Этим  местом  стала  территория  бывшего  инвалидного  дома  в  нескольких  километрах  от  местечка.
       Сюда,  в  инвалидный  дом,  мы,  школьники,  приходили  шефствовать  над  больными  и  старыми  людьми,  собирали  им  к  праздникам  подарки,  устраивали  концерты.  Здесь,  поодаль  на  зелёной  лужайке  собирались  классом  на  маёвки,  общешкольные  мероприятия.
       Вспоминаю  общешкольное  собрание,  на  котором  единогласно  приняли решение  от  нашей  школы  послать  в  лагерь Артек  самого  лучшего  ученика.  Он  побывал  в  Артеке,  со  школьной  скамьи  ушёл  на  фронт,  с  честью  выдержал  испытание  войной.  А  на  голой  земле,  за  колючей  проволокой  вповалку  лежала  его  семья.
       Описывать  все  ужасы  гетто  невозможно.  Невозможно  и  говорить  об  этом.  Сколько  раз  за  долгие  годы  вновь  и  вновь  возвращалась  к  этому,  но  до  конца  так  и  не  смогла  рассказать  всё  детям  и  внукам,  мужу,  вышедшему  с  тяжёлым  ранением  из  Сталинградского  сражения.
        Живые  трупы  завидовали  тем,  кого  расстреливали  на  кровати,  у  порога  родного  дома. Мучения  продолжались  пятьдесят  пять  дней  и  ночей.  За  это  время  многие  умерли  от  горя,  голода  и  холода,  десятки  стали  самоубийцами,  обезумевшие  звали  родных,  пели  и  плясали. Умирали  каждый  день,  каждый  час.
       В  августе,  начале  сентября  ночи  стали  холодными.  Болели  от  переохлаждения,  умирали  дети.  Матери  были  бессильны  помочь  им.
       Озверевшие  от  крови  бандиты  рассматривали  рты  обречённых  и  если  к  несчастью  блеснул  золотой  зуб,  его  вырывали  огромными  щипцами.
        Рано  утром  4  сентября   1942  года  обречённых  догола  раздели  и  при  них  же,  ещё  живых,  бросали  в  костёр  одежду. Детей  отобрали  и  увезли  раньше.
       Сцепленные  руки  полицейских,  добровольных  антисемитов  образовали  вокруг  колонны  живую  цепь.  Здесь  же  шли  вооружённые  немцы  с  собаками.
       Головы  всех  побелели.  Многие  до  места  жизни  не  дошли,  падали.  Их  тут  же  пристреливали,  бросали  на  специально  приготовленные  телеги  и  увозили.
       Несчастные  кое-как  доплелись  до  вырытого  собственными  руками  рва,  месту  их  вечного  покоя. Люди  были  доведены  до  безумия,  плохо  понимали,  что  происходит.
       Кто-то  запел  «Интернационал».  Его  поддержали.  Это  было  последним,  что  могли  сделать  мои  земляки  в  память  о  прошлом.
       Ров  шевелился  ещё  долго.  То  в  одном,  то  в  другом  месте  торчала  рука,  нога,  высовывалась  мёртвая  голова.  Руки  стражников  с  остервенением  их  добивали.
       Вернулся  с  фронта  демобилизованный  солдат  на  костыле  и  соорудил  собственными  руками  небольшой  обелиск,  на  котором  написана  дата  казни  806  жителей  местечка -  женщин,  стариков,  детей.
       Пустырь,  заросший  бурьяном,  рвёт  душу.  Они  здесь  полностью  преданы  забвению.  После  одного  такого  посещения  рва  мы  обратились  с  письмом  в  райком  партии.  В  нём  напомнили  местным  властям,  что  в  этом  захоронении  покоятся  люди,  заслужившие  уважение  своей  жизнью  и  смертью.  Написали,  что  в  братской  могиле -  ваши  учителя,  врачи,  соседи.
       Все  те  годы  много  говорили  о  воспитании  патриотизма  и  интернационализма.  В  Хотимской  районной  газете  опубликован  отчёт  о  проведённой  в  школе  неделе  интернациональной  дружбы.  Мы  напомнили  властям,  что  неплохо  было  бы  организовать  школьников  для  очистки  рва  братской  могилы,  рассказать  детям  о  трагедии  далеких  лет. В  ответе  на  письмо  говорилось,  что  его  «рассмотрят  и  обсудят».
       В  последние  годы  мы  не  в  силах  были  ездить  в  далёкое  белорусское  местечко.  Из  республиканского  Красного  креста  Белоруссии  сообщили,  что  братская  могила  у Льнозавода  приведена  в  порядок. 
Списка  захороненных  нет.  Никто  не  пытается  восстановить  их  имена.




 ПОБЕГ  ИЗ  АДА

       Бывают  в  жизни  труднообъяснимые  мгновения.  Мы  росли  атеистами,  но  когда  совершенно  случайно  с  маленькой  сестрёнкой  в  суматохе  крика,  плача,  безумия,  сработанного  инстинкта  бежали  из  гетто  и  скрылись  в  первый  попавшийся  кустарник,  мы  говорили:  «Бог  нам  помог!».
       С  детства  помню, когда  хоронили  близкого  человека,  говорили,  что  покойник  будет  просить  Бога  миловать  нам  здоровье  и  долголетие.  Мы  на  полном  серьёзе  думаем,  что  такой  доброй  просительницей  является  моя  покойная  мама.
       Бежали  из  гетто,  но  как  вырваться  из  западни?  Из  западни,  окружённой  врагами? Куда  бежать?
        До  войны  в  близлежащих  деревнях  были  у  отца  друзья.  Они  приезжали  каждое  воскресенье  в  базарный  день  с  поклажами  на  телегах.  Продавали  лапти,  всевозможные  изделия  из  коры,  гончарную  посуду,  детские  свистульки.  Подолгу  просиживали  у  нашего  домашнего  самовара. Первая  мысль  была – бежать  к  ним.
       Не  все  старые  знакомые  оказались  гостеприимными.  Нас  гнали  за  порог  с  криком:
       - Скройтесь!!!
       Понять  их  можно  было.  Кругом  расклеены  призывы  к  местному  населению  с  угрозой  расправы  над  теми,  кто  укроет  жидов.
       Свет  не  без  добрых  людей. Неделю  нас  спасала  семья  белорусского  друга  Чепёлкина. Пусть  светлой  будет  память  о  нём.
       Днём  мы  лежали  в  болоте  перелеска,  а  ночью  на  наш  слабый  стук  в  окно  нам  выносили  кусок  хлеба,  испечённую  картофелину.
       Этот  добрый  человек  не  только  подкармливал  нас.  Он  думал  о  нашем  спасении. В  семи – восьми  километрах  от  местечка  при  лесной  деревне  жила  его  сестра  с  маленькой  дочерью.  Муж  воевал. Наш  спаситель  добрался  до  сестры  и  попросил  её  помочь  нам.  Вместе  они  подготовили  нам  временное  укрытие.
       Надо  было  выбраться  к  лесу,  но  как?  Дорогу  мы  с  сестрёнкой  не  знали,  да  и  страх  не  покидал  нас. Уходить  нужно  было  немедленно.  Но  нас  заметили.  Мы  могли  не  только  сами  погибнуть,  но  погубить  и  семью,  которая  так  много  сделала  для  нас. Сил  куда-то  бежать  уже  не  было.  А  надо,  надо!
        Чудом  доползли  до  большой  копны  сена.  Решила,  что  это  будет  нашим  временным  укрытием.  Сестрёнку  уговаривала  смириться  с  тем,  что  нас  ждёт.  А  ждало  нас  чудо!

   ПОДАРОК  СУДЬБЫ

        В  то,  что  случилось  дальше, - трудно  поверить,  но  это  факт. 
        Сквозь  сон,  который  был  далеко  неглубоким,  услышала  лёгкие  шаги,  а  затем  лёгкий  шорох.  Кто-то  залез  в  копну. Почуял  живое  рядом  и  пришелец.  Он  тихо  спросил: «Кто  здесь?» Я  вскрикнула  и  потеряла  сознание.
         Судьбе  было  угодно  подарить  нам  радость.  Очнулась  в  объятиях  брата  Иосифа,  который  тоже  бежал  и  пробирался  к  семье  Чепёлкиных. Теперь  уже  он  в  свои  шестнадцать  лет  взвалил  на  себя  бремя  забот  о  нас. Он  тоже  бежал! Счастливая  случайность?! Может  быть...  Случайность,  подарившая  нам  жизнь.
        Из  девяти  спасённых  хотимчан  нас – трое. Брат  знал  дорогу  к  деревне,  куда  пробирались.  Несколько  ночей  понадобилось,  чтобы  преодолеть  расстояние  в  восемь  километров.
        За  нами  гонялись,  орали  в  спины.  Мы  прятались,  боялись  улицы,  на  которой  кладбище  расположено.  Слышали  лай  собак,  немецкую  речь. До  деревни  добрались.  Два  дня  сидели  в  глубокой  яме  на  огороде  среди  высокой  картофельной  ботвы.
       Необычную  суетливость  и  волнение хозяйки  заметили  соседи.  Надо  было  бежать,  опять  бежать...  Под прикрытием  темноты  дошли  до  леса.  Обессиленные,  свалились  в  какой-то  овраг, долго  приходили  в  себя.
       Природа  была  благосклонна  к  нам.  Прильнули  к ягоднику  белорусской  черники.  А  потом  шли,  шли  бесконечно  долго,  несколько  дней  и  ночей. Не  знали  тогда,  что  пришлось  предпринять  нашим  спасителям.  Второпях  не  замели  следы,  по  дороге  уронили  шубу,  которую  хозяйка  дала.
        После  освобождения  Белоруссии  узнали,  что  она  послала  к  ограде  гетто  свою  дочь.  Девочка  разыскала  там  нашего  отца  и  передала  ему,  что  мы  ушли  в  лес.  Это  в  какой-то  мере  должно  было  успокоить  родителей,  вселить  надежду,  что  хотя  бы  мы  спасёмся.
В  один  из  дней  мы  встретили  несколько  человек,  бежавших,  как  и  мы,  в  никуда.  Это  были  не  только  евреи.  В  леса,  как  узнали  потом,  уходили  целыми  семьями,  целыми  селениями.  Уходили  от  казни,  от  неминуемой  гибели,  чтобы  спасти  детей,  будущее  своего  рода.
        В  местечке  всё  больше  стали  говорить  между  собой,  да  так,  чтобы  никто  не  слышал  о  зонах  партизанского  действия.  Они  создавались  в  лесу  недалеко  от  партизанских  отрядов.
       Стариков  и  детей  в  партизанские  отряды  брать  было  нельзя.  Боевые  подвижные  группы  делали  броски  в  сотни  километров,  часто  меняли  места  дислокации.  Отряды  уходили,  а  «зоны»  голодных  и  холодных  людей  оставались.  Единственное,  что  мог  сделать  уходящий  отряд –   из  своих  скромных  запасов  продуктов оставить  нам  последнее.
       Мужчины  из  так  называемых  зон,  если  удавалось,  после  проверки   особым  отделом,  уходили  с  отрядом.  Уходили,  оставляя  семьи  на  произвол  судьбы.
       Следует  сказать,  что  партизанские  объединения  останавливались  в  таких  местах,  что  обнаружить  их  было  довольно  сложно.  Завязывали  связи  с  сельчанами.  Пробирались  ночью  в  деревню,  тихо  стучали  в  окно.  И,  если  пускали  за  порог,  пытались  войти  в  доверие,  узнать  настроение  хозяина, образно говоря,  какому  Богу  служит?
        Далеко  не  всегда  и  не  сразу  люди  раскрывались,  на  вопросы  отвечали  вскользь  да  около.
        - Много  вас  ходят, - отвечали, -  поди  разберись,  где  друг  и  где  враг?
       Одиноко  стало  после  ухода  брата.  На  прощание  Иосиф  сказал  нам:
       - Я  найду  партизан, - держитесь,  девочки!  Мне  шестнадцать,  стыдно  сидеть  без  настоящего  дома.
        Несколько  слов  о  нашем  Иосифе. Он  нашёл  партизан,  был  зачислен  в  одно  из  боевых  соединений. Мальчишка  с  оружием  в  руках  прошёл  по  партизанским  тропам,  участвовал  во  всех  боевых  операциях  Клетнянской  партизанской  бригады.  После  окончания  партизанской  войны  без  передышки  ушёл  в  армию,  до  конца  войны  сражался  на  разных  фронтах. Домой  вернулся  в  1946   году.  Он  кавалер  ордена  Славы,  двух  орденов  Красной  Звезды,  двух  орденов  Великой  Отечественной  войны,  многих  медалей. Вернулся  домой…  «Где  он,  этот  дом,  унесённый  ветром?»
         Я  отвлеклась.  Миновал  июль,  август...  Ни  одного  дня  без  прострела  леса,  без  налёта  немецкой  авиации.
        Лес  стал  убежищем,  родным  и  близким,  всем  тем,  кто  остался  в  живых,  сумел  выстоять  в  нечеловеческих  условиях. В  лесах  скрестились  судьбы  людей  из  Белоруссии,  Смоленщины,  Брянщины,  людей  разных  национальностей  и  вероисповеданий.  Каждый  пришедший  сюда  вышел  из  ада,  пережил  страшные  трагедии,  не  знал,  что  ждёт  впереди.  Мы  уже свыклись с потерями. Наши чувства притупились.
         Хочу  рассказать  о  гибели  ещё  одной  семьи:  родителей  и  трёх  детей  Злотниковых. Старший  сын -  кадровый  военный,  средний – после  окончания  техникума  был  мобилизован,  жену  с  ребёнком  отправил  на  лето  к  родителям.  Они  с  тремя  малышами  в  гетто  не  попали. Гостили  в  деревне  у  знакомого.  Слово  «гостили»  звучит  громко.  Выбрались  туда  в  поисках  чего-нибудь  съестного,  рискуя  жизнью,  так  как  нарушили  приказ  о  невыезде  из  местечка. Узнав  о  массовом  расстреле  евреев,  выкопали  большую  яму  и  сидели  там  несколько  недель.
        Знакомый  крестьянин  подкармливал  их  до  поры  до  времени.  Когда  «гости»  ему  надоели  и  их  заметили,  он  привёл  к  яме  немцев  и  полицаев. Всех  застрелили  в  готовой  яме – могиле. Увидя  перед  собой  врагов,  мать  закричала: «Люди,  расскажите  моим  сыновьям,  где  наша  могила!»
        Страшнее   всего  бывали  встречи  с  детьми,  неизвестно  как  убежавшими  от  казни,  видевшими  смерть  родителей.  Успокоить  их  было  невозможно.  Дети  громко  плакали,  пугали  нас,  что  плач  услышат.Как  могли,  успокаивали  их,  дарили  им  своё  тепло,  которое  было  у  нас  на  исходе.
        В  лес  немцы  ещё  не  входили.  Они  вырубали  лесные  массивы,  жгли  перелески. Партизан  боялись  пуще  огня.  О  своём  приближении  к зарослям  извещали  звуками  губных  гармошек,  громким  пением  на  немецком  языке,  непонятным  окриком. Попадались  в  их  репертуаре  и  русские  песни.  Например,  пели, «Волга,  Волга,  мать  родная...».  Эту  песню,  вероятно,  заучили,  готовясь  к  походу  на  Россию.
        Мы  не  знали  ни  минуты  покоя.  Бывало,  соорудим  нехитрый  шалаш,  чтобы  укрыться  от  дождя  и  ветра,  как неожиданно приходилось  оставлять  убежище  и  бежать  неизвестно  куда.
        О  лете  вспоминали  как  о  счастливой  поре.  Оно  дарило  тепло,  ягоды,  научились  распознавать  съедобные  грибы,  травы.  Правда,  болели  животы,  у  всех  было  общее  недомогание.  Оно  постоянно  усиливалось  страхом,  который  не  отступал  с  первого  дня  прихода  немцев.  Страшно,  невыносимо  тяжело  стало  с  приходом  осени,  а  затем  зимы.
       Очень  хорошо  помню  осенние  заморозки.  Обувь,  в  которой  бежали,  развалилась,  верхней  одежды  не  было.  После  одного  побега  оказались  в  какой-то  полынье.  От  страха  и  желания  уцелеть  не  могли  сдвинуться  с  места.  Ноги  набухли,  примерзли  к  разорванной  обуви.  Последствия  таких  передвижений  чувствую  всю  жизнь.
       Названия  всех  прилесных  деревень,  вокруг  которых  ходили,  бежали,  лежали,  прятались,  не  помню,  но  одна  деревня  с  простым  названием  Хапиловка  запомнилась  навсегда.  На  её  окраине  нас  встретил,  задыхаясь  от  бега,  чёрнобородый  крестьянин.
       - Будет  беда! – сообщил  он,  задыхаясь. – В деревню  привезли  убитого  фашиста.  Фрицы  озверели.  Убегайте,  дети!  Прячьтесь,  уйдите  подальше  от  беды!
       От  какой  беды?  Её  было  уже  так  много,  ежедневно,  ежечасно.  Бросились  вглубь  леса.  Казалось,  что  ушли  далеко.
       В  то  утро  лес  оказался  оголённым  и  не  шумел.  Залегли  и  стали  свидетелями  ещё  одной  трагедии. Враг  решил  мстить  за  убитого.  Громко,  на  чисто  русском  языке, услышали:
       - Чёртова  дюжина.
       Это  был  голос  полицейского. Ох,  этот  немецкий  хохот!  Как  был  он  страшен,  невыносимо  противен.  Хохоча,  на  ломаном  русском  языке  немцы  заорали:
       -  Чортовадужина,  чортовадужина...
       Чернобородый  Степан,  так,  помнится,  звали  мужчину,  залёг  рядом  с  нами  и  без  конца  крестился,  приговаривая:  «Боже,  пронеси  кровопролитие,  не  допусти  несчастья!»
        Бог  не  отозвался  на  беду. Тринадцать  женщин  с  маленькими  детьми  пригнали  на  окраину  деревни.  Несчастные  матери  прикрывали  детей  большими  самоткаными  пледами,  белорусскими  хустками.  Они  были  в каждой  семье  и  хранились  в  сундуках. Тринадцать  залпов  оборвали  жизнь  ни  в  чём  неповинных  матерей.
        От  голода  кружилась  голова.  Обнаруженная  на  опушке  леса  убитая  лошадь  оказалась  так  кстати.  Была  она  уже  несвежей.  Разве  могли  мы  в  такой  ситуации  думать  о  последствиях? Степан  вытащил  нож.  Голодные,  как  звери,  накинулись  на  бездыханное  животное.  Рубили  замёрзшую  конину,  отогревали  в  руках  куски  мяса  и  грызли,  грызли…  Сделали  небольшой  запас.
        Шёл  к  концу  1942  год.  Одолевали  не  только  голод  и  холод,  но  и  постоянное  желание  спать.  Упомянутый  выше  Степан,  как  заклинание,  твердил:
        - Следите,  чтобы  никто  не  уснул  на  снегу...  Замёрзнете,  погибнете...
       Такая  смерть,  по  сравнению  с  той,  которая постигла  родителей,  казалась  благом. Как  ни  клонило  ко  сну,  старались  бодрствовать.  Стоило  прислониться  к  дереву,  закрыть  глаза,  как  тут  же  наступало  сновидение.
       Мороз  крепчал  и  ничего  хорошего  не  сулил. Я  чувствовала  ответственность  перед  сестрёнкой.  Беспокоило  её  здоровье.  Девочка  оставалась  не  по  годам  спокойной. Видя  мои  слёзы,  напряжение,  прижималась  ко  мне,  успокаивала. В  ноябре  ребёнок  заболел.  Пылала  от  высокой  температуры,  жаловалась  на  головную  боль,  на  боль  в  ногах.
       Что  я  могла  поделать?  Мечтала  о  ночлеге,  о  стакане  кипятка  для  неё.


  ЧТО  ТАКОЕ  СЧАСТЬЕ?

       В  конце  декабря  нам  улыбнулось  счастье.  Да,  да!  Без  кавычек.
       Счастье – понятие  растяжимое.  Оно  зависит  от  обстоятельств.  Нам,  пережившим  столько  невзгод,  нужно  было  немногое. Оно  оказалось  на  нашем  пути.  Набрели  на  засыпанную  снегом  землянку.  Опустились  вовнутрь  и  были  несказанно  удивлены.  Удивлены  валяющемуся  старому  ватному  одеялу.  Ему  нашли  применение  сразу  же.  Разорвали  на  куски  и  обмотали  ноги. 
        Обнаружили  видавшую  виды  старую  телогрейку,  рваные  башмаки  и  даже  какую-то  посуду. Замаячила  надежда  разжечь  огонь,  растопить  снег.  Но  об  этом  можно  было  только  мечтать.  Пока  же  легли,  прижавшись  друг  к  другу,  укрылись  тряпьём  и  были  счастливы.
        К  этому  времени  нас,  обездоленных,  загнанных  как  диких  зверей,  было  уже  несколько  десятков.  Бежала  в  лес  учительская  семья - учитель  литературы,  у  которого  одна  нога  была  короче  другой.  Помню,  в  детстве  дразнили  земляка  с  таким  же  дефектом:  «Раз,  два,  полтора!».Жена  преподавала  математику.  Пришли  в  лес  с  двумя  детьми.  Старшей  девочке  было  лет  семь-восемь,  сынишке – несколько  месяцев.
       К  нам  присоединилась  ещё  одна  семья  из  местечка  под  Брянском  и  маленькая  одинокая  девочка,  убежавшая  одна.  Она  всё  время  плакала  и  звала  маму.  Как  добралась  до  леса,  понять  невозможно.  Где  скиталась  после  расстрела  родителей?  От  опухоли  личико  её  лоснилось.  В  моменты  затишья,  когда  немного  отогрелись,  начинала  рассказывать,  как  выбралась  из  ямы,  залитой  кровью,  говорила  о  какой-то  деревне,  где  женщина  её  обмыла,  накормила,  увела  в  лес  и  там  оставила. После  долгих  скитаний  она  забрела  в  какую-то  отдалённую  молочную  ферму.  Тепло  говорила  о  женщине,  которая  поила  её  молоком.  Несколько  недель  помогала  хозяйке  и  была  счастлива,  пока  на  ферму  не  заглянул,  по  её  словам,  большой  страшный  дед.
         Он  посмотрел  на  смуглую  девчушку  и  заорал:
        - Убирайся,  дьявольское  отродье,  не  то  отведу  к  немцам!
        Ребёнок  убежал  в  лес.Потом  были  ещё  деревни,  о  которых  она  путано  рассказывала,  потом попала  к  нам.  Мы  видели,  как  исчезало  в  ней  чувство  безысходности  и  одиночества,  дарили  ей  своё  внимание  и  тепло.
        В  нашем  укрытии  нашли  горку  далеко  не  свежих  картофельных  очисток,  съели  их,  приговаривая,  что  это  полезно,  предохраняет  от  цинги.
       Много  волнений  доставлял  наш  младенец.  Материнское  молоко  давно  исчезло,  голодный  ребенок  бесконечно  плакал.  Он  был  синюшным,  со  втянутым  животиком,  с  огромной,  на  фоне  маленького  ребристого  тела,  головой.
       Мы  оказались  свидетелями  разговора  его  родителей.  Отец  пытался  убедить  жену  в  необходимости  покончить  с  мучениями  сына.  Он  уверял  её,  что  если  малыш  и  выживет,  на  что  надежды  было  мало,  останется  на  всю  жизнь  инвалидом. В  ответ  она  крепче  прижимала  к  себе  ребёнка.  Было  на  ней  какое-то  длинное  пальто,  опоясанное  бечёвкой, и  мальчик  всё  время  находился  на  груди  матери.
       Боялись  даже  шороха,  а  его  плач  в  лесу  был  страшен.
       - Что  будем  делать  дальше? -  спросил  нас  учитель. Мы  считали  его  своим  вожаком.
       - Надо  кому-то  выйти  из  землянки, - сказал  он,- попытаться  тихо  добраться  до  деревни.
       Было  решено,  что  пойду  я  и  молодая  женщина  из-под  Брянска.  Звали  её  Верой.  Она  была  старше  меня  на  два  года.  Незадолго  до  войны  вышла  замуж.  Муж  с  первых  дней  ушёл  на  фронт,  а  маленького  сыночка  она  сберечь  не  смогла.  Он  скончался  на  материнских  руках  накануне  побега.
        ... Это  была  первая  с  ней  совместная  операция.  Операция,  которая  подружила  нас  на  всю  жизнь,  до  глубокой  старости.
       Все  вышли  из  землянки,  провожали  нас  со  слезами.  Да  и  нам  не  верилось,  что  вернёмся.
      Ориентиров  у  нас  не  было,  пытались  запоминать  дорогу  обратно. Стало  темнеть,  когда  вышли  на  большак. По  необычному  запаху,  отдалённому  еле  слышному  шуму,  поняли,  что  находимся  недалеко  от  деревни.  На  снегу  были  видны  следы  от  проехавших  саней.  Очевидно,  проследовал  немецкий  обоз  с  продуктами  в  сопровождении  пьяных  возниц.  То  и  дело  мы  натыкались  на  приятные  сюрпризы.  Подняли  кочан  капусты,  заметили  рассыпанные  зерна,  набрели  на  немецкий  котелок  с  жиром.
       Идти  в  деревню  боялись  и  решили  не  испытывать  судьбу,  вернуться  в  землянку.  Обратную  дорогу,  конечно,  не  запомнили,  долго  блудили,  пока  не  набрели  на  свои  собственные  следы,  когда  шли  сюда.Начало  светать,  когда  вернулись,  уже  оплаканные  друзьями.
       В  конце  декабря  немцы  предприняли  ожесточённую  блокаду  леса.  К  этому  времени  небольшие  партизанские  отряды,  действовавшие  в  лесах  Белоруссии,  Смоленской,  Брянской  областей,  выросли  в  бригады,  которые  совместными  усилиями  громили  фашистские  гарнизоны,  взрывали  железнодорожные  пути,  где  могли,  не  давали  покоя  врагу.
        Зверства  фашистов  в  регионе  особенно  усилились  после  знаменитой  Пригорьевской  операции,  которая  Верховным  главнокомандованием  была  названа  величайшим  актом  возмездия  врагу,  историческим  сражением  в  тылу  врага.
Пригорье – станция  на  границе  Брянской  и  Смоленской  областей,  имела  для  оккупантов  первостепенное  значение.  Отсюда  шли  поезда  с  военными  грузами  на  Южный  и  Западный  фронты,  здесь,  в  глубоком  тылу,  находились  немецкие  склады  с  оружием.  Сюда,   после  кровопролитных  боёв  на  лоно  природы  приезжали  на  отдых  гитлеровские  генералы  и  офицеры.
       Несколько  партизанских  соединений  шли  на  штурм  станции  три  дня.Леса  переходили  в  перелески,  поля.  Двигаться  можно  было  только  по  ночам.  Операцию  посвятили  празднику  Октября.
        Вот  как  рассказывает  комиссар  бригады  об  этом  походе. «На  востоке  уже  занималась  заря,  когда  головная  часть  колонны  приблизилась  к  железной  дороге.  Всё  более  отчётливо  слышались  звуки   приближающегося  со  стороны  Рославля  поезда. Не  успел  скрыться  красный  огонёк  хвостового  вагона,  как  партизаны  устремились  через  железную  дорогу...»
        До  Пригорья  оставалось  семь  километров,  объявили  привал. За  несколько  часов  до  полуночи  бригада  вышла  к  станции. Как  гром  среди  ясного  неба,  взорвал  тишину  ночи  внезапно  начавшийся  бой.  Загрохотали  разрывы  гранат.  Застрочили  пулемёты  и  автоматы. Четыре  часа  шёл  неравный  бой,  который  закончился  полным  разгромом  станции,  военного  снаряжения,  гибелью  многих  вражеских  солдат  и  офицеров.
         За  своё  поражение  ставка  гитлеровского  командования  приказала  ответить  огнём  и  мечом,  стереть  с  лица  земли  деревни  и  леса,  укрывавшие  партизан. Враг  решил  действовать.  Горели  деревни,  лес  был  блокирован  с  воздуха  и  земли. В  нашей  землянке  стоял  дым  и  смрад,  нам  не  так  страшен  стал  холод,  усиливающиеся  морозы. Мы  плохо  знали  друг  друга,  а  здесь,  несколько  придя  в  себя,  подружились. На  длительное  укрытие  рассчитывать  было  трудно,  каждый  день  обитатели  землянки  просили  Бога  продлить  здесь  им  время  пребывания.
        Рано  утром  нас  разбудили  артиллерийские  залпы.  Их  фейерверки  осветили  лес.  Всё  вокруг  горело.  Не  успев  захватить  с  собой  одежду,  которая  напоминала  обыкновенное  тряпьё,  все  полураздетые  выбежали  из  землянки  и  врассыпную  бросились  в  лесную  чащу.
         Куда  бежать – не  знали.  Когда  орудийные  залпы  на  минуту-другую  стихали,  слышали  немецкие  гортанные  голоса,  звуки  губных  гармошек. Впервые  за  многие  месяцы  так  близко  ощутили  в  лесу  присутствие  немцев. Они  вошли  в  лес.
        Укрыться  нам  было  уже  негде.  Выбежали  на  поляну.
        К  полудню,  по  нашим  предположениям,  это  было  в  последних  числах  декабря,  в  небе  появились  фашистские  самолёты.  Бреющим  полётом  они  прочёсывали  лес.
        Немецкий  лётчик  нас  заметил,  гнался  за  нами.  Пули  ложились  рядом,  но  на  сей  раз  беглецов  миновали. Когда  самолёт  углубился  в  сторону  леса,  мы  побежали,  залегли  в  перелеске. Рассеянные  по  лесу,  мы  ещё  не  скоро  собрались  вместе.
        Счастливая  случайность  оставила  всех  полуживыми,  но  всё-таки  живыми.
        Первое,  что  спросили:
        - Как  маленький,  Володя?
        Ребенок  всё  время  лежал  опоясанный  ремнём  за  пазухой  матери.
        - Молчит, - ответил  отец, - вероятно,  умер!
        Обидно  вспоминать,  но  известие  нас  не  огорчило.  Мы  уже  свыклись  с  потерями.
        -  Тёплый  и  дышит, – сказала  в  слезах  мать.
        Выжил  малыш.  Но,  как  и  предсказывал  отец,  мальчик  стал  инвалидом  на  всю  жизнь.
        К  концу  декабря  немцы  сожгли  окрестные  деревни,  проредили  опоясывавшие  их  лесные  массивы  и  с  большими  силами  вошли  в  лес.
        Враг  оказался  рядом  с  нами.  Мы  слышали  его  речь,  смех.  Злоба  душила  нас.  Злоба  и  отчаяние. Больно  было  стать  свидетелями  их  хвастовства  друг  перед  другом,  отвратительной  для  нашего  слуха  бравадой.
        Я  понимала  их  речь,  и  в  этом  заслуга  нашей  учительницы  немецкого  языка.  Она  была  не  то  немкой,  не  то  полячкой.  Учеников  еврейской  школы  ненавидела  лютой  ненавистью.  Когда  кто-то  из  нас  отвечал  не  то  по-еврейски,  не  то  по-немецки,  она  буквально  бесилась.  Комментируя  ответ,  она  обычно  говорила:
        - Это  урок  немецкого,  а  не  еврейского  языка!
        Слово  «еврейского»  выдавливала  по  слогам,  со  злобой. Все  уроки  превращались  для  нас  в  экзекуцию,  пытку.  Не  готовиться  к  ним  было  невозможно.  Слово  «неуд»  произносила  с  каким-то,  только  ей  присущим  удовольствием. 
        Помню,  после  такого  урока  наш  одноклассник – смельчак  бросил  ей  в  лицо:
        - Черносотенка!
        Он  был  пророком,  этот  парень. С  приходом  оккупантов  в  Хотимск  она  пошла  служить  в  гестапо. Спокойно  ей  жить  не  давали,  то  и  дело  подбрасывали  листовки  с  угрозой  от  имени  партизан,  просто  жителей  местечка.  Одно  из  подобных  посланий  подбросил  ей  наш  одноклассник  И.  Текст  этой  листовки  я  запомнила:  «Сука,  перестань  служить  врагу.  Тебя  ждёт  виселица».  Подпись  «Народные  мстители». После  войны  её  судили…
        Я  опять  отвлеклась. Темнело,  дым  от  пожарищ  позволил  нам  незаметно  отползти  в  сторону,  укрыться  в  каком-то  заграждении,  напоминающем  летний  шалаш. Стало  очень,  очень  холодно,  из  соседней  деревни  доносились  запахи  пищи,  горелой  картошки. Несколько  часов  сидели  молча.  Когда  немецкий  говор  утих,  вожак  сказал  нам:
        - Нужно  ползти  к  пожарищу,  набрать  картошки...

       УМИРАЮЩИЙ  ЛЕБЕДЬ  НА  РУКАХ  У  МЕДВЕДЯ

       Решили,  что  из  каждой  семьи  пойдёт  по  одному  человеку.  За  добычей  настроились  пойти  я,  Вера  и  учитель.  Со  своего  места  поднялась  примкнувшая  к  нам  девочка:
       - И  я  пойду, – сказала  она.
       Попрощались,  двинулись  в  путь-дорогу.
       Больше  ползли,  чем  поднимались  в  рост,  буквально  ввалились  на  пожарище  в  погреб.
       Нас,  голодных,  одурманил  запах  горелой  картошки.  Глотали  её  полусырую,  горькую.  Страх  ненадолго  отступил.  Нашли  какое-то  полуистлевшее  тряпьё,  старое  ведро.  Нагрузили  с  собой,  сколько  можно  было  клубней,  и  отправились  в  обратный  путь.
       Спустя  полвека  я  помню  каждое  мгновение  обратной  дороги. До  своих  было  далеко,  мороз  крепчал,  немцы  поблизости. И  вдруг  тихий  шепот  Раечки:
       -  Дядя,  у  меня  тряпка  на  ноге  развязалась.  Я  босиком  на  снегу.
       Поползла  к  ней  как  могла.  Окоченевшими  руками  закрутила  тряпьё  на  ноге.
       С  собой  в  обратную  дорогу  бережно  несла  несколько  угольков.  Они  еле  тлели,  но  надеялась  донести. Нам  нужно  было  немного  согреться.  Рискнули  разжечь  маленький  костёр,  замаскировать  его. Вспомнила,  что  у  меня  на  груди  хранится  купюра.  В  последние  дни  «свободы»  отец  вручил  каждому  из  нас  по  ассигнации,  приговаривая  при  этом:
       -  Вот  какое  наследство  даю  своим  детям.
       Тридцатирублёвая  бумажка  красного  цвета  оказалась  кстати.  С  её  помощью  разожгли  огонёк,  прикрыли  его  собой,  чуточку  отогрелись.  Мы  знали,  чем  это  грозит.
       Девочка,  ставшая  нам  родной  и  близкой,  плакала.
       Я  не  переставала  растирать  её  ногу,  распухшую  и  потемневшую.  Временами  девочка  теряла  сознание  и  начинала  петь.
       В  лесу  было  тихо.  Немцы  ушли,  слышались  одинокие  выстрелы.
       Трудно  вспомнить,  сколько  дней  просидели  в  оцепенении.       
       Полдень.  Сидим,  лежим  не  шевелясь.  Сквозь  прутья  шалаша  просовывается  дуло  автомата.  Мы  замерли.
      -  Кто  здесь? – Раздался  тихий  голос.
       Пригибаясь  в  три  погибели,  вовнутрь, точно  неповоротливый  медведь, забрался  рослый  мужчина  в  валенках,  шубе  и  представился.
       Это  был  партизан,  который  возвращался  с  задания.  Он  искал  свой  отряд,  но  в  связи  с  блокадой  леса  отряд  с  места  дислокации  ушёл.
       Кратко  рассказали  о  себе.  Выслушав,  он,  видавший  виды  солдат,  был  не  удивлён,  а  ошеломлён.
       -  Нет,  братцы! – сказал  он. -  Дальше  оставаться  вам  здесь  нельзя.  Да  и  девочка,  видно,  умирает.  Пойдём,  мужик,  надо  найти  какое-то  убежище,  какое-то  тепло.
Эти  слова  скорей  всего  были  обращены  к  единственному  в  маленькой  группе  мужчине,  нашему  вожаку.  Помолчал,  что-то  вспоминая.
       - Видел  недалече  не  то  домик  лесников,  не  то  охотника,  километров  пять  отсюда,  не  больше.  Потопаем?
        Сначала  предложил  учителю  пойти  с  ним  в  разведку,  затем,  глядя  на  нас,  скомандовал:
       - Поднимайтесь,  братцы,  дорога  согреет.
       Чужой  нам  человек  проявил  столько  милосердия, чуткости  и  внимания,  которого  не  видели  давным-давно.
        Девочку  взял  на  руки,  и  «караван»,  еле  передвигая  ноги,  поплёлся  за  своим  проводником.  Дорога  действительно  нас  согрела,  появилась  надежда.  Рядом  с  этим  добрым,  мужественным,  вооружённым  великаном  ненадолго  исчез  страх.
       О,  радость!  Подошли  к  маленькой,  засыпанной  снегом  избушке,  ввалились  туда  и  опомниться  не  могли  от  постигшей  удачи.  Несказанно  обрадовала  железная  печурка. Нужно  ли  описать,  как  счастливы  мы  были,  какому  блаженству  предались. И  незнакомец,  очевидно,  изрядно  устал,  решил  час-другой  посидеть  с  нами,  отвести  душу. Он  рассказал  о  себе,  как  попал  в  отряд.  Жило  в  нем  беспокойство  о  семье,  оставшейся  на  оккупированной  территории. Беспокоился,  успели  ли  выкопать  картошку,  заготовить  корм  для  коров,  а  главное, живы  ли,  не  пронюхали  ли  в  деревне,  что  он  партизанит.
Мы  с  Егором  Дмитриевичем,  так  звали  партизана,  сидели  и  говорили  не  только  о  том,  как  жить  сейчас,  а  больше  о  том,  как  будет  потом,  после  войны.
        Обращаясь  больше  к  нашему  вожаку,  чем  к  нам,  женщинам,  он  сказал:
        - Моё  чутьё  подсказывает,  что  где-то  недалеко  должно  быть  какое-то  хранилище  для  картофеля.
        - Поищем, - ответил  учитель.
        -  Куда  вы  теперь,  Егор  Дмитриевич? – спросил  кто-то  из  нас.
        Он  с  хитрецой  улыбнулся  и  сказал:
        -  Партизанскую  почту  отыскать  надо,  вдруг,  что  нового  узнаем, – сказал  он  на  прощание  и  поднялся.
        Тётя  Анюта,  мать  Веры  перекрестила  его  и  стала  перед  ним  на  колени.
        - Что  вы,  мамаша? – Он  поднял  её,  посадил  на  лавку.  Попрощался  со  всеми  и  тихо  ушёл.
        Нам  стало  грустно.  Все  по  очереди  высказывали  свои  чувства  благодарности  к  нему. Пусть  Бог  спасёт   его.
        Прошло  не  больше  часа,  как  услышали  приближающиеся  шаги  и  замерли. Ох,  этот  страх!  Он  не  давал  нам  покоя  ни  днём,  ни  ночью.
        Шаги  приближались.  Мы  притихли  и  снова  увидели...  Егора  Дмитриевича.
        - Пойдём, - сказал  он  вожаку, - я  нашёл  бурт  картошки.  Сейчас  хозяин  не  сунется  сюда.  А  потом  разберётесь.  Война  всё  спишет.
        Они  ушли  и  вскоре  учитель  вернулся  возбуждённый,  радостный.
        - Он,  этот  человек  подарил  нам  жизнь, - произнёс  учитель  и  заплакал.
        Мысленно  Егор  Дмитриевич  ещё  долго  оставался  с  нами.  Мы  благодарили  его  за  каждый  прожитый  день  и  час,  а  услышали  о  нём  уже  после  войны. Партизан  выжил!  Он  с  честью  прошёл  фронтовые  дороги.
        В  одной  из  районных  газет  Брянщины  накануне  празднования  Дня  Победы  опубликованы  его  воспоминания,  его  лесная  быль.  В  них  он  рассказал  и  о  нас.  Заканчивалась  публикация  вопросом.  Выжили  ли  они,  эти  старые  и  молодые  «снегурочки»?  Голодные,  холодные,  опухшие.
         Мы  с  благодарностью  дали  знать  о  себе.
         А  пока  шёл  январь  1943  года. Зарытые  в  глубоком  снегу  продолжали  существовать,  с  утра  до  ночи  и  с  ночи  до  утра  думали  о  еде,  о  простом  куске  хлеба.  Лес – наш  кормилец  оживёт  ещё  не  скоро.  Съедали  в  день  по  три-четыре  картофелины.  Варили  клубни  в  коробке  из-под  немецких  патронов.  Они  чернели,  чистились  как  яйцо  и  были  ужасно  вкусными.
         Раечке  становилось  хуже  с  каждым  днём.  Когда  ненадолго  возвращалось  сознание,  пела  модную  в  те  годы  песню  о  том,  что  умрёт, и  никто  не  узнает,  где  её  могилка.
         Нога  почернела,  высокая  температура  сжигала  ребёнка.Несколько  дней  и  ночей  я  сидела  у  изголовья  несчастной. Умерла  девочка  четвёртого  февраля  1943  года. Похоронили  её  в  глубоком  снегу. Весной  она  стала  добычей  голодных  зверей.
         Я  зашла  в  избушку  после  похорон  и  сказала: 
         - Клянусь,  если  выживу,  разыщу  её  родных,  расскажу  о  подвиге  этого  ребёнка,  жадно  цепляющегося  за  жизнь.
         Я  оказалась  клятвопреступницей. Казалось,  иду  по  следу  её  сестры  и  брата.  Отправила  десятки  писем, как только  представлялась  возможность,  просила  знакомых  разыскать  кого-нибудь  из  семьи  Л.  Но, увы!
        Четвёртого  февраля,  в  день  её  памяти  я  рассказывала  о  девочке  моим  детям,  потом  внукам,  теперь  и  правнукам.
  - Какая  она  была? – спросила  как-то  внучка.
         - Маленькая,  оборванная,  изнурённая,  всё  время  звала  маму,  своего  братишку  Мишу. И  очень  хорошо  пела.  И  ещё  она  очень  хотела  жить.  Чтобы  жить,  она,  залитая  кровью,  выбралась  из  ямы,  чтобы  жить,  полуголой  в  морозную  ночь  ползла  к  товарищу  за  картошкой.
         О  месяцах,  прожитых  в  лесной  избушке,  можно  написать  балладу. Теперь  мы  уже  хорошо  знали  друг  друга.  Каждый  из  нас  вспоминал  счастливые  моменты  из  прошлой  жизни,  любимые  блюда,  семейные  традиции,  плакал,  успокаивал  собеседника,  вселял  надежду. 
         Бог  неровно  делит.  Нам  было  известно,  сколько  горя  выпало  на  долю  учительницы  ещё  до  прихода  фашистов. В  неполные  тридцать  лет  она  казалась  старухой  не  только  внешне,  но  и  по  образу  мыслей,  чувств.  Всё  в  ней  очерствело,  замерло  от  безысходности. Вышла  замуж  в  двадцать  лет,  была  счастлива,  любила  и  была  любима.  За  несколько  лет  до  войны  по  окончанию  института  с  маленькой  дочерью  приехала  в  гости  к  родителям. Муж  писал  письма,  слал  телеграммы,  не  мог  дождаться  возвращения  домой.  Ничто  не  предвещало  беды.  Она  ждала  встречи  с  любимым. Сошла  с  поезда  с  дарами  лета,  которые  заготовила  мать  и...  удивилась.  Её  никто  не  встречает.
         Носильщик  помог  добраться  до  такси.  И  здесь  она  увидела  страшное.  На  привокзальной  площади  толпа  окружила  распростёртое  на  асфальте  тело  мужа,  разбитую  машину,
         -  Я  закричала! – вспоминала  И. – Оставила  ребёнка  и  бросилась  к  бездыханному  родному  существу. 
         Все  вдовьи  годы  она  сохранила  свою  первую  любовь. Оказалось,  и  этого  горя  человеку  было  мало. И  вот  теперь  она  с  двумя  детьми,  со  вторым  мужем,  после  долгого  мучительного  побега  от  казни  скрывается  в  лесу,  скрывается  потому,  что  родилась  еврейкой  и  дети  её  от  евреев.
   - Жить  мне  не  хочется! – без  устали  твердила  женщина. – Но  как  оставить  детей?
        Судьба  оказалась  беспощадной  к  ней  и  после  войны. Её  второй  муж,  наш  вожак,  после  выхода  из  леса,  несмотря  на  свою  хромоту,  ушёл  в  действующую  армию  и  погиб  в  одном  из  первых  своих  боёв.  Дети  стали  инвалидами.
        Взрослых  и  повзрослевших  обитателей  лесного  братства  беспокоило  здоровье  детей,  их  будущая  судьба.  Опухшие  от  голода,  жаловались  на  слабость,  больше  лежали.  Без  слёз  нельзя  было  смотреть,  как  сосут  мёрзлую  картошку. Как  помочь  им? Старались  отвлечь  приятными  воспоминаниями,  сочиняли  длинные,  бесконечные  сказки. Все  были  к  ним  очень  добры.
        Очевидно,  здесь,  в  этой  лесной  глуши  началась  моя  учительская  практика.  О  том,  что  буду  учительницей,  не  сомневалась. Может  быть,  эту  мечту  вынашивала  не  без  помощи  моей  первой  учительницы,  нашей  доброй  мамы  Мины  Борисовны.
        Зимой  темнеть  начинало  рано,  что  нас  очень  радовало.  Под  покровом  темноты,  естественно,  ограничено  появление  незваных  гостей.В  феврале,  начале  марта  дни  стали  длинней.  Природа  свои  законы  не  меняет.
        Психика  наша  была  травмирована  и,  сколько  бы  мы  ни  спали,  всегда  просыпались  от  сновидений. Нас  было  около  двух  десятков,  и  все  по  очереди  рассказывали  свои  сны,  появились  специалисты  по  их  разгадыванию.  Детей  это  занятие  отвлекало,  да  и  взрослых  уносило  в  прошлое.
        Участились  болезни,  начались  обмороки.  На  нас  обрушились  тридцать  три  несчастья.  У  огня  дежурили  по  очереди.  На  сей  раз  свои  услуги  предложила  моя  сестрёнка. Не  сдержал  слово  ребёнок,  уснул.
        В  последнее  время  шум  немецких  мотоциклов  и  стрельба  утихли.  Мы  спокойно  добрались  до  деревни,  в  которой  жители  в  той  или  иной  мере  связаны  с  партизанами.  В  отрядах  воевали  их  родные,  а  они  были  связными,  многие  из  которых  на  себе  ощутили  зверства  фашистов.
        Нас  встретили  спокойно,  очень  удивились,  что  в  лесах  ещё  живы  евреи,  что  их  не  уничтожили  немцы,  не  погубили  морозы. Пригласили  в  дом,  накормили  горячим  обедом,  долго  не  задерживали.  Дали  кое-что  из  продуктов  и  с  Богом  выпроводили.На  крыльях  бежали  обратно,  поддерживая  еле  тлевший  огонёк.
        Сестрёнка,  пронизанная  страхом,  едва  мы  отошли,  неустанно  твердила:
        - Они  не  случайно  нас  одарили,  продадут  полицейским.
        Дошли  более  или  менее  благополучно,  обрадовали  угощением  дожидавшихся  нас  друзей. Лес – кормилец  ещё  спал,  но  чем-то  всё-таки  нам  помогал.  Не  помню,  как  называлось  дерево,  из  которого  стали  собирать  сухие  ветки,  дробить  и  варить.  Навар  получался  ярким  и  терпким,  но  выпивали  его  с  наслаждением.

    ВСТРЕЧА  НА  БОЛЬШАКЕ

       В  начале  весны,  когда  картофельный  рацион  снизился  до  крайней  черты,  я решила  с  Верой  ещё  раз  направиться  в  деревню. Нервы  сдавали,  мы  торопились,  обнадёжили  своих,  что  скоро  вернёмся,  а  оказалось...
       Дошли  до  опушки  леса,  вышли  на  накатанную  дорогу.  Долго  не  решались  переходить  её. К  полудню  услышали  шум  приближающегося  обоза.  Стали  присматриваться.  На  трёх  подводах  сидело  около  десяти  молодых  ребят  без  каких-либо  полицейских  атрибутов.  Они  тихо  переговаривались.
       Следовало  рисковать.  Другого  выхода  не  было.  Сознательно  обнаружили  себя.  Телеги  замерли.  Мы  подошли,  вид  наш  был  ужасен. Среди  ребят  явно  чувствовалась  какая-то  субординация.  Один спрыгнул  на  землю,  чувствовалось,  он – старший  группы. Мы,  хмурые,  почерневшие,  грязные  представились. Представляем,  какое  оставили  впечатление  о  себе.
       Внимательно  выслушав  нас,  ребята  о  чём-то  посовещались  между  собой  и  несказанно  обрадовали  нас.
       - Мы – партизаны.  Без  разрешения  взять  вас  с  собой  не  имеем  права.  Доложим  командованию.  Через  сутки  ждите  нас.  Разрешат,  приедем  за  вами.  Если  нет,  извините,  девушки.  У  нас  дисциплина  строгая.
        Мы  забрались  в  телеги,  поскольку  нас  обещали  довезти  до  какой-то  бани.
        - Вот  здесь  и  ждите  нас.
        Один  из  ребят  отдал  нам  вещевой  мешок,  Догадаться,  что  в  нём,  было  не  трудно. Глаза  наши  светились  от  счастья. Они  уехали,  а  мы  поторопились  в  лес,  чтобы  как  можно  скорей  угостить  голодное  общежитие  и  коллективно  решить,  согласиться  ли  с  заманчивым  предложением.
        Понимали,  если  уйдём  в  партизаны,  значит,  неизвестно,  что  будет  с  друзьями,  которые  стали  нам  родными.  Без  моего  попечения  останется  сестричка.
        А  с  другой  стороны...  как  отказаться  от  такого  предложения.  Нас  будут  осуждать,  быть  может,  упрекать  в  чём-то,  что  посоветуют  ОНИ.
       -  Надо  идти. -  такое  было  единодушное  решение.
       Я  колебалась,  но  не  устояла  перед  соблазном.  К  тому  же  теплилась  надежда,  что  с  помощью  партизан  мы  сможем  хотя  бы  изредка  подбросить  в  избушку  что-либо  съестного.  А  быть  может,  смогу  и  сестрёнку  потом  забрать.Короче,  я  настроилась  уходить.  Попросила  учительницу  и  мать  Веры  позаботиться  о  сестрёнке. По-хозяйски  распределили  доставленные  нами  бесценные  дары,  оказавшиеся  в  мешке,  а  было  там  несколько  кусков  сала,  мяса,  немного  крупы.
        С  благословления  всех  мы  в  слезах  ушли  в  неизвестность. С  наступлением  темноты  перебежали  дорогу  и  скрылись  в  бане. Гадали:  приедут  или  не  приедут? Часы  ожидания  казались  годами.  А  если  приедут  за нами,  кто  они,  эти  ребята,  куда  повезут? Мы  с  Верой  прятали  друг  от  друга  тяжёлые  мысли,  не  переставали  беспокоиться  о  тех,  кого  оставили.
        Приехали  за  нами  поздно  вечером.  Заскочили  в  баньку  и  первое,  что  спросили:  знаем  ли  мы  немецкий  язык?  Я  сказала,  что  немного  читаю  и  говорю  по-немецки.
        -  Вот  и  прекрасно, - ответили  хлопцы, - поехали!
        Всю  дорогу  молчали,  нервничали. Нас  несколько  раз  останавливали,  спрашивали  пароль.  Это  успокаивало.
        Партизанский  лагерь  показался  нам  маленьким  селением.  После  месяцев  скитаний,  жизни  бок  о  бок  с  ненавистными  «соседями»  облегчённо  вздохнули. Мы  с  Верой  не  были  националистами,   но  после  преследования  немцами  евреев,  обратили  внимание,  сколько  их  здесь  много. На  нас, оборванных,  истощённых,  напуганных,  обратили  внимание.
        После  войны  предметом  осуждения  евреев  за  их  кучкование  стал  Московский  еврейский  театр.  Сюда  приходили  не  только  из-за  репертуара,  но  и  для  того,  чтобы  встретить  возможных  знакомых,  пообщаться  на  родном  языке,  излить  души,  истосковавшиеся  за  долгие  месяцы  войны. В  одном  из  очерков,  отвечая  таким  образом  осуждающим,  автор  Илья  Эренбург  писал,  что  подобные  встречи  вполне  естественны.
        - Попробуйте  преследовать  горбунов, - писал  он, - и  вы  увидите  такие  их  скопления,  о  которых  раньше  и  не  помышляли  встретить.
        Женщин  в  бригаде  было  мало.  Добрая  тётя  Анна  Стрельникова – боец  хозчасти,  кое-как  переодела  нас.

  ПАРТИЗАНСКАЯ  КЛЯТВА

        Мы  приняли  партизанскую  клятву  и  стали  равноправными  бойцами,  почувствовали  себя  нужными  людьми.
        Узнав,  откуда  мы,  от  нас  несколько  дней  не  отходил  пожилой  человек  с  необычной  винтовкой  за  плечами,  называл  нас  земляками. Историю  этого  человека  здесь  знали.  В  свободное  время  ещё  и  ещё  раз  спрашивали,  откуда  у  него  это  ружьё,  по-доброму  над  ним  шутили. Семью  его  казнили  вместе  со  всеми  евреями,  ему  же  удалось  бежать.  После  нескольких  дней  скитаний  по  лесу  его  поймали  полицейские,  связали  и  повезли  в  комендатуру.
        По  дороге  полупьяные  полицаи  его  потеряли.  Он  скатился  с  телеги,  прихватив  с  собой  их  ружьё.  С  ним  он  и  набрёл  на  отряд.  Старик  всё  время  опекал  мальчишку,  которого  звали  Мишей.  Родители  ребёнка  погибли,  и  мальчик  стал  сыном  бригады,  участвовал  во  многих  боевых  операциях.  Шеф  с  гордостью  рассказывал  о  смельчаке-мальчишке,  глаз  с  него  не  спускал,  оберегал  как  сына.
        Мы  уже  не  застали  в  отряде  Бориса  Докторовича,  юношу,  который  потряс  всех  своей  выносливостью.  О  нём  писала  центральная  печать  страны.
        В  одном  из  боёв  Борис  был  тяжело  ранен  в  руку.  Необходима  была   срочная  ампутация.  Только  это  могло  спасти  юного  партизана  от  неминуемой  смерти.
        Зима, операция  на  открытой  местности. В  боевой  операции  участвуют  партизанский  врач  и  медицинская  сестра. Они  и  приняли  единственно  правильное  решение – ампутировать  руку,  срочно! О  наркозе  могли  только  мечтать,  нет  необходимых  стерильных  средств,  но  есть...  самогон,  а  это  немаловажно.  Зажгли  пропитанную  им  бумажку.  Горит,  настоящий! Тщательно  подготовили  инструмент,  до  одури  напоили  самого  раненого.  Отъехали в  лесопосадку,  поудобней  уложили  в  санях  пациента  и...  решились. Он  выдержал  операцию,  выжил!
         На  недавней  встрече  партизан,  бывших  лазовцев,  Борис  показывал  всем  фотографию  ушедшего  из  жизни  врача  с  трогательной  надписью:  «Необычному  пациенту  и  очень  стойкому  партизану».  Подпись  «Г.  Луцков».
         Здесь  в  лесу  мы  поняли,  почему  партизан  называли  народными  мстителями. Солдаты  и  офицеры  воинских  частей  уходили  на  фронт  из  своих  домов  с  почестями,  провожаемые  родными,  близкими,  знакомыми. Они  воевали  с  надеждой  на  встречу  с  прошлым,  с  родными  и  близкими,  где  их  любили  и  ждали. Месть  партизанская  была  особой.  Они  не  горели,  а  кипели  яростью  к  врагу.  Многие  пришли  в  леса  из  сожжённых  деревень  и  местечек,  видели  казнь  самых  близких  им  людей,  сами  бежали  из-под  расстрела. Накануне  боя  их  часто  просили,  предупреждали  о  необходимости  владеть  своими  чувствами,  удерживать  безрассудную  ярость,  которая  часто  приводила  к  потерям,  к  ненужным  жертвам.
        Жил  в  отряде  юноша  из  маленькой  деревни –  Гриша  Чёрный.  Его  отец  был  всеми  уважаемым  кузнецом.  Их  семья – единственная  еврейская  в  деревне – папа,  мама,  брат  и  беременная  сестра.  После  долгих  нечеловеческих  пыток,  о  которых  говорить  трудно,  семья,  кроме  юноши,  была  казнена.  Гриша  уцелел,  неизвестно  какими  путями  добрался  до  партизанской  стоянки. Прошёл  с  отрядом  все  его  нелёгкие  боевые  пути.  После  соединения  бригады  с  действующей  армией  ушёл  на  фронт,  воевал  до  окончания  войны.
        На  сравнительно  недавней  встрече  партизан  я  оказалась  свидетелем,  как  этот  уже  немолодой  солдат,  опираясь  на  трость,  встретил  друга  юности,  одноклассника,  который  подробно  рассказал  ему  о  гибели  родных.  Была  бы  возможность  мстить,  он  бы  и  сегодня,  несмотря  на  годы  и  ранения,  полученные  в  боях,  сделал  бы  это.
        Сейчас  он,  усевшись  на  пне,  оставленном  лесорубом,  горько  плакал.  Я  поднесла  ему  стакан  воды,  как  могла,  успокаивала.
        На  этой  же  встрече  медсестра  бригады  Анна  Маслова,  потерявшая  в  этом  районе,  где  проходила  встреча  партизан,  единственного  брата,  узнала  о  том,  что  жителям  села  не  дали  его  похоронить,  перебрасывали  из  деревни  в  деревню  на  устрашение  другим.  Сельчан  заставили  смотреть,  как  собаки  вермахта  терзают  его  тело.
        Необычна  и  судьба  самой  медсестры.  Она  заслуживает  того,  чтобы  о  ней  рассказать  подробно.  Анна  Маслова  на  всю  жизнь  осталась  одной  из  моих  лучших  боевых  подруг.  Долгими  вечерами  мы  с  ней  просиживали  у  изголовья  раненых  бойцов  и  командиров  бригады,  делили  скудную  партизанскую  пайку. Я  долго  переписывалась  с ней  после  войны,  мы обязательно  поздравляли  друг  друга  с  праздниками.  Маслова  Анна  ушла  из  жизни  накануне   нашего  переезда  в  Америку.
       Войну  Анна  встретила  студенткой  предпоследнего  курса  Смоленского  медицинского  института,  проходила  практику  в  городской  больнице  родного  Рославля.  Незадолго  перед  оккупацией  города  во  время  налёта  вражеской  авиации  на  город  была  ранена  и  эвакуироваться  не  смогла.
       Немцы  пронюхали  это  и  принудили  девушку  работать  разъездным  врачом  по  борьбе  с  сыпным  тифом.  Выезды  из  города  дали  ей  возможность  связаться  с  армейскими  разведчиками.  Верней  будет,  если  скажу,  что  разведчики  сами  связались  с  ней. Не  обладая  малейшими  знаниями  конспиративной  практики,  Анна  вскоре  была  арестована.
       Работавший  в  городской  немецкой  управе  врач  Луцков  сумел  доказать  работникам  «здравоохранения»  управы,  что  Анна  верна  рейху  и  очень  нужный  городу  человек,  а  в  заключение  попала  по  недоразумению. Анну  освободили,  но  поездки  в  сёла  к  больным  тифом  дали  свои  результаты.  Недипломированный  врач  сама  заболела  страшной  болезнью,  поднялась  высокая  температура.  Это  очень  и  очень  встревожило  доктора  Луцкова  и  его  друзей.  В  бреду  девушка  могла  выдать  себя.
Едва  Анне  стало  легче,  Луцков  позаботился  о  её  выписке  из  больницы  досрочно, мол,  скорей  нужно  возобновить  поездки  молодой  докторши  в  деревню. Пользуясь  служебным  пропуском,  Луцков  на  невесть  откуда  появившейся  у  него  лошади,  усадил  далеко  не  поправившуюся  Анну,  её  лечащего  врача  и  втроём  они  направились...  нет,  не  к  тифозникам,  а  в  лес  к  партизанам.  Луцков  был  назначен  начальником  санчасти  объединённого  партизанского  отряда,  а  его  помощником  стала  Анна  Маслова.  Она  стала  участником  всех  боевых  операций,  вместе  с  коллегами  после  марш-бросков  по  лесам  и  перелескам  восстанавливала  медицинскую  службу,  вытаскивала  раненых  с  поля  боя. Добрым  доктором  для  выживших  партизан  Анна  была  долгие  послевоенные   годы.
        Особую  заботу  проявляла  она  о  Тоне  Фигловской. Молоденькой  девушкой  Тоня  пришла  в  отряд  и  стала  разведчицей,  доставляла  командованию  немало  очень  важных  донесений.  Начальник  разведгруппы  без  конца  хвалил  девушку  за  храбрость  и  находчивость. Злые  языки  поговаривали,  что  начальник  слишком  часто  делает  ей  комплименты.
       - Любовь  у  них, - сплетничали  ребята.
       После  Пригорьевской  операции  её  участники  вернулись  на  базу  без  Тони.  В  конце  боя  на  станции  она  была  тяжело  ранена.  Оказавшиеся  рядом  партизаны  её  перевязали  и  в  бессознательном  состоянии  перенесли  в  какой-то  сарай.  С  Тоней  осталась  её  близкая  подруга,  а  ребята  ушли  за  помощью.  Но  не  успели,  сами  погибли.  Сообщить  о  месте  нахождения  Тони  было  некому.
        Было  принято  решение:  несмотря  на  усталость,  направить  в  Пригорье  отряд  в  поисках  девушки. Десять  десантников,   переодетых  в  немецкую  форму,  двинулись  в  только  что  разгромленное  Пригорье. Доступ  к  станции  был  крайне  затруднён,  к  немцам  прибыло  новое  пополнение,  а  с  поля  боя  ещё  не  вывезли  всех  раненых  фашистов.  После  долгих  поисков  с  помощью  местных  жителей  ночью  удалось  отыскать  сарай.  Рядом  с  умирающей  Тоней  сидела  подруга.  Когда  сознание  к  девушке  ненадолго  возвращалось,  она  просила  дать  ей  гранату,  чтобы  жизнь  отдать  подороже,  просила  оставить  её. Тоню  нашли,  оказали  первую  необходимую  помощь  и  отправили  на  большую  землю.
         Операция  за  операцией,  но  спасти  ногу  не  смогли,  её  ампутировали. В двадцать лет она осталась инвалидом. Издалека,  опираясь  на  костыли,  затем  на  трость,  приезжала  Тоня  на  все  послевоенные  встречи  бригады,  став  совестью  и  гордостью  бригады.
Авторитетом  нашего  батальона  был  политрук  Лохманов.  К  нему  за  советом,  просто  поговорить  по  душам  тянулись  многие.  Он – кадровый  военный  попал  в  окружение,  из  которого  выходил  вместе  с  прославленным  генералом  Дмитрием  Карбышевым.
         О  последующем  подвиге  военачальника  он не  знал,  но  вспоминал  его  часто.  Рассказывал,  как  поддерживали  друг  друга,  делились  последним  сухарём,  как  этот  добрый  человек  помог  ему  выбраться  из  свалившейся  на  него  болезни.
         Политрука  тяжело  ранило  в  грудь.  Ехать  на  большую  землю  отказался.  После  соединения  с  действующей  армией  не  был  госпитализирован.  Больного  неоднократно  подвергали  проверкам,  связанным  с  его  окружением.  Ни  партизанская  борьба,  ни  многочисленные  награды,  ни  положительные  характеристики  командования  не  помогли.
        Домой  Лохматов  вернулся  через  несколько  лет  после  войны. Все  послевоенные  годы  разыскивал  меня,  своих  боевых  товарищей.  Мы  ждали  его  писем. Он  был  организатором  многих  встреч.  При  его  активном  содействии  в  Москве  на  Можайском  шоссе  открыли  музей  Пятой  Воргинской  партизанской  бригады  имени  Сергея  Лазо.
        Бригада,  носившая  имя  С.  Лазо,  называлась  ещё  5-й  Воргинской.  Население  небольшого  посёлка  Ворга  Смоленской  области,  где  до  войны  был  известный  на  всю  округу  стеклозавод,  не  покорилась  врагу.  Воргинцы  пошли  в  партизанское  подполье  целыми  семьями,  были  связными,  проводниками. На  обелиске,  сооружённом  в  посёлке,  имена  двухсот  пятидесяти  местных  жителей,  не  дошедших  до леса,  не  доживших  до  Дня  Победы.
        Партизанские  соединения  Белоруссии,  Брянщины,  Смоленщины  часто  концентрировались  невдалеке  друг  от  друга.  Крупные  военные  операции  проводились во взаимодействии  нескольких  подразделений.
        Недалеко  от  нас  расположилась  бригада,  командиром которой  был  Толочин.  Его  партизанская  кличка – Силач. Мы  знали  его,  он  интересовался  нашей  лесной  эпопеей,  удивлялся  ей. В  его  бригаде  оказался  мой  брат  Иосиф,  о  чём  я  узнала  случайно. Мы  встретились.  Заботы  наши  о  сестричке,  о  тех,  с  кем  оставили  её,  стали  общими. С  помощью  друзей  время  от  времени  брату  удавалось  переправить  в  лесную  избушку  кое-какие  продукты.
        Иосиф  с  честью  прошёл  всю  партизанскую  войну,  без  передышки  ушёл  в  действующую  армию  и  на  несколько  лет  вновь  потерялся.  Вернулся  после  окончания  войны  кавалером  многих  орденов  и  медалей.
        Шли  месяцы,  мы  с  Верой  почувствовали  себя  нужными  людьми,  успокоились.  В  роте,  куда  мы  были  причислены,  царили  взаимопонимание,  добрые  отношения  друг  к  другу. Мы  стали  психологами.  В  часы  уединения  задавали  себе  вопрос:  «Будут  ли  эти  люди  так  тепло  относиться  к  нам  на  гражданке?  Ведь  те,  кто  вместе  с  врагом  издевался  над  нами,  тоже  были  добры  к  нам  до  прихода  немцев».
        От  тяжёлых  мыслей  отвлекала  работа.  А  была  она  разносторонней  и  очень  нужной.  Участвовали  в  боевых  операциях.  Ухаживали  за  ранеными,  варили  нехитрые  партизанские  обеды,  читали  письма  погибших  солдат  и  офицеров,  вспоминали,  вспоминали... Мы  включились  в  боевой  ритм  бригады.
         Враг  отступал.  Потери  врага  были  целью  партизанского  движения  лета  1943  года. В  августе  партизанские  бригады  включились  в  рельсовую  войну.  Враг  должен  отступать  с  большими  потерями.

   ВЗРЫВНИКИ  НА  МАРШЕ

       В  один  из  августовских  дней  нас  направили  для  участия  в  минировании  одного  из  участков  Брянской  железной  дороги.  С  грузом  взрывчатки  за  плечами  шли  несколько  дней.  Днём  отлёживались  в  перелесках. Сделав  своё  дело,  отошли  от  полотна  железной  дороги  на  несколько  километров.  Раздался  мощный  взрыв.  Значит, задание  выполнено,  операция  удалась.
       Удача  и  связанные  с  ней  настроения  были  омрачены  на  обратном  пути.  Напоролись  на  вражескую  засаду  и  потеряли  командира  роты  взрывников. Возвращаться  в  бригаду  было  страшно.  Григория  Фомченко  ждала  жена.  Не  успели  сообщить  о  трагедии,  как,  она, пробежав  взглядом  по  рядам  возвратившихся и не  найдя  мужа,  упала  без  чувств.
        Блокада  леса продолжалась.  Мы,  как  и  зимой,  перебирались  с  места  на  место.  Не  успев  обустроиться,  отдохнуть,  уходили  дальше.
        Чувствуя  приближение  Красной  Армии,  в  деревнях  зверели  полицейские.  Спасаясь  от  них,  сельчане  уходили  в  лес.  Вокруг бригады,  как  и  в  первые  месяцы  оккупации,  появлялись  беженцы. Они  надеялись  на  помощь  партизан,  ждали  прикрытия.  Среди  них  были  и  такие,  кому  при  немцах  жилось  неплохо.  Надежды  на  то,  что  отступающий  враг  возьмёт  их  с  собой,  погасли. Участились  случаи  появления  в  зоне  партизанских  действий  отдельных  полицейских.  Они  надеялись  обелить  себя  в  последние  месяцы  до  прихода  Красной  Армии,  оградить  себя  от  неминуемой  кары.  Шли  в  лес  и  полицейские,  продолжающие  служить  врагу.
        Помню,  как-то  с  поста  охраняющего  бригаду  прислали  за  мной. Рядом с  постовым  стоял  высокий  здоровый  детина  двадцати  лет,  одетый  в  красноармейскую  форму.  Назвался  хотимчанином. Представитель  особого  отдела  попросил  меня  побеседовать  с  ним,  задать  несколько  вопросов  о  нашем  местечке.
        Почему  он  назвал  меня  своим  земляком,  трудно  понять.  Он  не  имел  о  Хотимске  ни  малейшего  представления,  никакой  легенды,  связанной  с  ним.  Устав  от  расспросов,  чувствуя  свою  беспомощность,  признался,  что  служил  в  полицейском  участке  одной  из  отдалённых  деревень.  Пал  на  колени  и  каялся,  что  с  оружием  в  руках  искупит  свою  вину.
        Переходы  затруднялись  тем,  что  были  раненые. В  начале  сентября  бригада  ушла  на  боевую  операцию  в  очередной  раз.  С  ранеными  оставили  в  лесу  группу  бойцов  и  медицинский  персонал.  Ничто  не  предвещало  беды.  Я  тепло  попрощалась  со  своей  подружкой  Лидией  Дроздовой.  Могла  ли  я  знать,  что  в  последний  раз  обнимаю  и  целую  восемнадцатилетнюю  девушку. Лида  бежала  в  лес  с  родителями  и  сестрой.  Сестра – разведчица  погибла  зимой.  Теперь  не  стало  Лиды.  Она  была  любимицей  батальона.  До  войны  училась  в  медицинском  учебном  заведении.
        С  операций  мы  возвращались  с  тревогой  за  тех,  кого  оставили.  Волнения  были  не  напрасны. Вскоре  после  того,  как  мы  покинули  наш  полевой  госпиталь,  в  него  ворвались  то  ли  немцы,  то  ли  полицаи, а  может  быть,  и  те  и  другие.  Больные  были  зверски  замучены  и  расстреляны.
        Жизнь  продолжалась.  В  борьбе,  в  мучительных  страданиях,  в  минуты  радости  и  тревог,  но  продолжалась.
         Раннее  теплое  утро.  Комиссар  батальона  зачитывает  свежую  сводку Совинформбюро.  Освобождены Орёл  и  Белгород.  Враг  отступает,  части  Красной  Армии  район  за  районом  возвращают  стране,  истерзанные,  но  непокорённые  земли  Белоруссии,  Смоленщины,  Брянщины.
         Каждый  из  нас  мечтает  о  будущем,  думает,  как  жить  будем  в  дальнейшем,  в  ближайшем  будущем.
         Для  большинства  молодёжи  была  одна  дорога – на  фронт.  Окончательная  победа  над  врагом  была  ещё  так  далека.

ЦЫГАНЕ  В  БРИГАДЕ  -  ЛЮДЯМ  ОТРАДА 

        В  бригаде  были  цыгане.  О  них  вспоминаю  тепло  и  радостно,  с  чувством  большой  благодарности.  Их,  как  и  евреев,  враг  преследовал.
        Накануне  войны  небольшой  цыганский  табор,  состоявший  главным  образом  из  родственников,  кочевал  по  Смоленщине. Цыганская  почта  передавала  нерадостные  известия.  За  ними  немцы  охотятся,  их  уничтожают.
        Два  брата  с  семьями  бежали  в  лес. В  нашем  батальоне  оказалась  семья  одного  из  братьев.  Глава  семьи  Дмитрий,  его  жена  и  тринадцатилетняя  дочь  Тоня. Не  все  члены  семьи  добежали  до  леса.  Два  старших  брата  потерялись.  Судьбу  их  не  знали,  но  оплакивали,  были  уверены,  что  их  расстреляли.
        Все  представления  о  цыганах,  которые  были  у  нас,  культивировались  из  поколения  в  поколение,  рассеялись  как  дым  при  знакомстве  с  прибившейся  к  нам  семьёй. Работящий  Дмитрий  стал  уважаемым  партизаном.  Главной  его  заботой  были  лошади.  После  боёв  и  походов  встречались  животные  с  избитыми  спинами,  раненые.  Дмитрий  оказался  искусным  лошадиным  лекарем.  Помощником  его  был  старый  Суперфин.  Они  вечно  были  озабочены,  где  достать  ежей,  а  когда  отлавливали  их,  радовались,  как  дети.  Варили  из  ежей  какую-то  смесь  для  лечения  лошадей,  приготовленная  мазь  помогала  и  людям  с  растёртыми  ногами.
        Жена  Мария,  когда  была  мука  и  позволяла  обстановка,  пекла  лепёшки. Оригинален  был  способ  их  приготовления.  Вокруг  костра  расставлялись  металлические  коробки  из-под  немецких  патронов.  Когда  они  накалялись,  тесто  приклеивалось  к  стенкам  коробок, и  довольно  быстро  с  них  снималась  готовая  продукция.
        Нас  поражало  отношение  супругов  друг  к  другу.  Дмитрий  боготворил  свою  супругу,  оберегал  её  в  походах.  Мария  была  красива,  умна,  по-цыгански  с  хитрецой.  Когда  с  помощью  тёти  Ани  Стрельниковой  её  широченную  юбку  превратили  в  обычное  строгое  платье,  чуть  ли  не  весь  батальон  пришел  полюбоваться  ей.
        Пользуясь  современным  термином,  скажу,  что  Дмитрий  стал  моим  спонсором.  Зимой  после  боевой  операции  принёс  мне  полушубок  красного  цвета,  к  весне  сшил  сапоги.  В  этом  одеянии,  особенно  в  красном  полушубке,  щеголять  в  лесу  я  не  могла.  Из леса  вышла  обмундированная  Дмитрием.
        В  соседнем  батальоне  жила  семья  его  брата  со  старой  матерью.  Впрочем,  была  ли  она  старой,  трудно  сказать.  С  высоты  наших  восемнадцати  лет  старыми  казались  и  тридцатилетние. Авторитет  старой  цыганки  с  трубкой  в  зубах  непререкаем  для  сыновей.  Без  неё  не  принималось  ни  одно  решение.  Когда  в  минуты  затишья  их  просили  спеть,  поплясать,  это  делалось  только  с  разрешения  матери.
        Моя  связь  с  цыганской  семьёй  продолжалась  и  в  послевоенные  годы. Они  вышли  из  леса  и  поселились  в  районе  известной  на  Смоленщине  станции  Починки,  известной  по  Твардовскому.
После  войны,  будучи  студенткой  одного  из  московских  вузов,  я  проезжала  через  эту  станцию  на  каникулы  к  возвратившейся  из  эвакуации  тёте  Хане.
        Поезд  задержался  на  станции.  И  кто-то  из  лесных  знакомых  меня  заметил.  На  перроне  был  весь  табор.  Я  услышала  крик:  «Галя  в  поезде!»
        Они  ввалились  в  вагон,  буквально  ошеломив  пассажиров. Сколько  добрых  эпитетов,  добрых  слов  они  подарили  мне,  растрогав  до  слёз.
        В  одной  из  поездок  Дмитрий  заставил  меня  прервать  путешествие  и  пригласил  в  свой  дом. Нашлись  их  сыновья.  Они  прикочевали  к  какому-то  табору  и  только  через  два  года  после  войны  нашли  родных.  Тоня – в  пятнадцать  лет - была  замужем.
        Цыганское  жильё  состояло  из  одной  комнаты.  Были  в  ней  нагромождения  перин,  подушек,  ковров,  а  на  столе  стоял  огромный  самовар. 
        Я  надолго  потеряла  их  из  виду.  При  последней  встрече  Дмитрий  жаловался,  что  жена  зовёт  в  дорогу.  Она  плохо  спит,  стены  дома  её  давят,  ей  нужна  кибитка,  свежий  воздух,  дорога.
        Добрый  след  у  меня  и  Веры  оставил  партизанский  повар  Минкин.  Звали  его  Галимом.  Он  очень  тосковал  по  своей  родине  Татарин.Галим  был  неутомимым  рассказчиком.  К  нему  в  свободные  минуты  тянулись  люди.  Говорил  он  правильным  литературным  русским  языком.  Его  воспоминаниями  можно  заслушаться.
        Начинал  он  обычно  так:
        - Слушайте,  братцы,  и  не  говорите,  что  не  слушали.
        Одну  из  его  баек  помню.
        - Супруга  собиралась  по  грибы, - рассказывал  он. – День  обещал  быть  ясным,  солнечным.  Как  и  у  всех  женщин,  память  у  неё  короткая.  Она  что-то  забыла. Выходной  день,  отсыпаюсь.  Жили  мы  на  втором  этаже.  И  вдруг  сквозь  сон  слышу  отчаянный  крик:  «Галим,  Галим!»
        Утренний  сон  сладок.  Долго  не  мог  раскрыть  глаза.  А  когда  проснулся,  братцы,  лучше  я  бы  их  не  раскрывал. Вся  улица  была  на  ногах,  все  смотрели  в  нашу  сторону.  Кто-то  стоял  с  пожитками  в  окружении  детей,  другие – с  ведрами  в  руках. Скажите,  пожалуйста,  чем  не  созвучны  слова  горим  и  Галим?
        Был  у  нашего  друга  один  дефект – болела  челюсть.  Частенько  не  мог  закрыть  рот.  Над  ним  колдовали  врачи,  партизаны  по-доброму  шутили.
        - Подождите, - говорил  Галим, - раскрою  рот  и  оглушу  вас  новыми  рассказами,  при  которых  и  вы  не  закроете  свои  рты.
        Так  в  нашу  жизнь  наравне  с  добротой  и  милосердием  вошёл  юмор.
        Приближался  двадцать  четвёртый  месяц  оккупации  и  «всё  это»  нам  было  крайне  нужно.  Оно  успокаивало  нас,  готовило  к  мирной  жизни.
        Рано  утром  в  штаб  батальона  принесли  несколько  немецких  писем.  Письма  были  адресованы  в  Германию  и  подготовлены  к  отправке  из  России.
        - Кто  переведёт? – спросил  начальник  штаба  Лисицын.
        Все  молчали.
        - Я, - отозвалась  нетвёрдо, - попробую.
        Если  бы  текст  был  печатный,  справилась  бы.  Но  могу  ли  перевести  письмо?
        Взяла  их  и  ненадолго  удалилась  в  лес. Углубилась  довольно  далеко.  Со  мной  пошла  Наташа.  После  смерти  мужа  она  искала  уединения. Надо  сказать,  что  письма  разбирала  с  трудом.  Почерки  разными  бывают. Читала  и  думала:  откуда  у  этих  подонков  столько  тепла  и  внимания  к  родным? Читала  письмо  к  невесте,  которую  немец  называл  любимой,  единственной,  надеялся  на  встречу. Встреча,  судя  по  тому,  что  письмо  читала  я,  не  состоится. В  другом  письме  чувствовался  опытный  хозяин.  Спрашивал  об  урожае,  о  свиньях,  о  состоянии  хозяйства.  Этот,  очевидно,  был  богатым  фермером.
        - Слушай, - обратилась  я  к  Наташе, - есть  среди  них  гуманисты.  Автор  третьего  письма  сообщает  о  смерти  некоего  Вилли  и  советует  не  говорить  ничего  матери  убитого.  Она  уже  старая,  неизвестно  как  отзовётся  такое  горькое  известие  на  здоровье.
         Ничего  стратегического,  связанного  с  воинскими  подразделениями,  в  которых  служили  солдаты,  в  письмах  не  было.
         О  тех,  кого  пытались  поработить,  о  русских  «свиньях»  отзывались  с  ожесточением,  с  массой  грязных  эпитетов,  с  открытой  ненавистью  и  презрением.

    НАШИ  ВЕРНУЛИСЬ!

       Привычную  лесную  тишину  нарушил  шум  приближающихся  машин,  какие-то  восторженные  крики.  Мы  бросились  бежать  «домой».  То,  что  увидели,  останется  в  памяти  на  всю  жизнь. В  расположение  бригады  вошла  воинская  часть  нашей  родной  Красной  Армии. Это  было  26  сентября  1943  года.
       О  том,  что  творилось  на  лесной  поляне,  передать  простыми  словами  невозможно.  Громко  заговорили,  стреляли,  пели,  танцевали!  Солдаты  заметили  девушек  и  пригласили  на  вальс.  Откуда-то  появились  гармошка  и  бубен.  Жаль,  что  в  тот  неповторимый  день  не  было  камеры  кинохроники,  психологов,  которые  бы  изучили  и  оценили  внутреннее  состояние  тех,  кто  за  долгие  месяцы  непрерывных  тревожных  дней  и  боёв  скитался  по  лесам,  бегал  от  врага,  почувствовал  себя  свободным  человеком. Мы  по-новому  смотрели  друг  на  друга,  было  трудно  говорить,  сколько  чувств,  эмоций  таилось  в  тех,  кто  постоянно  молчал,  ходил  угрюмым,  немногословным.
        По чьей-то  негласной  команде  из  вещевых  мешков  наши  ребята  стали  доставлять  хранившиеся  «сувениры» - трофейные  портсигары,  курительные  трубки,  немецкие  часы. По  такому  случаю  расщедрилась  хозчасть.  С  этим  «богатством»  ходоки  двинулись  в  деревню.
        Какой  праздник  без  рюмашки?
        К вечеру  из  деревень  прибежали  женщины  разыскивать  своих,  узнавать,  известно  ли  что  о  пропавших  без  вести? На  фоне  всеобщего  ликования  были  и  слёзы,  горечь  расставания.
        Пятая  Воргинская  партизанская  бригада  пришла  в  мухинские  леса,  где  мы  находились,  из-под  Ельни.  Из  большого  полка  имени Сергея  Лазо  была  сформирована  группа  из  двухсот  человек,  которой  предстояло  развернуть  партизанскую  борьбу  в  Брянских  и  Смоленских  лесах.
        До  цели  дошли  далеко  не  все.  Переходили  заминированные  поля,  реки  Десну  и  Остер,  топкие  болота,  шоссейную  дорогу  Москва – Брест,  Варшавское  шоссе.  По  их  следу  шёл  враг,  вооружённый  до  зубов  новейшим  вооружением,  в  сопровождении  собак.  Наши  вынуждены  были  вступать  в  бои.  Теряли  товарищей,  несли  раненых.
        И вот  теперь  по  прошествии  месяцев  им,  основателям  бригады,  надо  было  расстаться.  На  закалённых,  исхудавших  мужских  лицах  без  стеснения  блестели  слёзы.   
        Тяжело  было  выходить  из  леса  тем,  кто  оставил  на  его  тропах  близких  и  родных.  Как  было  утешить  стариков  Дроздовых,  потерявших  дочерей,  молодую  чету  из  Ворги,  похоронившую  здесь  свою  трёхлетнюю  Галочку,  любимицу  роты?
        Не  до  ликования  было  и  мне.  Куда  пойду,  как  буду  жить  без  родителей,  найду  ли  сестрёнку,  жива  ли  она,  где  брат?  Не улеглась  горечь  утраты  родных.  Там,  среди  покоившихся  во  рву,  шесть  членов  нашей  семьи.
        Распадалась  дружная  лесная  семья,  созданная  обстоятельствами,  выстоявшая  в  нечеловеческих  условиях. Что  мы  только  не  желали  друг  другу?  Записывали  адреса,  у  кого  они  оставались,  давали  клятвы  верности  и  преданности  на  всю  оставшуюся  жизнь. У  меня  адреса  не  было.
        Последний  раз  стоим  в  боевом  строю.  Счастливые  и  зарёванные  лица.
        Правда,  сейчас  не  слышна  команда  по  колонне:  не  разговаривать,  не  бряцать  оружием! Вошли  в  небольшой  посёлок  Клетнянского  района.  Нас  с  восторгом  встретило  местное  население.
        В  избу,  куда  разместился  наш  взвод,  принесли  столько  продуктов,  что  при  лесном  рационе  их  хватило  бы  на  весь  батальон. Пьём  молоко,  едим  солёную,  солёную  картошку!  От  соли,  которую  не  видели  долгие  месяцы,  отвыкли,  вызывается  тошнота.
        Бессонная,  шумная  ночь.  Я  очень  надеялась,  что  вместе  со  своими  новыми  друзьями  вольюсь  в  действующую  армию.  Строила  планы,  как  найду  сестру,  разыщу  кого-нибудь  из  родных  и  оставлю  её,  пока  сама  не  устроюсь. Не  вечно  же  будет  продолжаться  война,  а  о  том,  что  победим,  ни  у  кого  сомнений  не  возникало.
        Судьбе  было  угодно  другое  решение.  Нам  зачитали  приказ,  по  которому  для  восстановления  школ,  больниц,  организации  работы  местных  властей  должны  остаться  люди,  способные  к  этим  видам  деятельности.

        Я – УЧИТЕЛЬНИЦА

        Я  оказалась  среди  тех,  кому  предстояла  работа  в  школе.  Готова  была  к  ней  только  по  призванию.  Ни  знаний,  ни  опыта  у  меня  не  было.  Да  и  откуда  им  быть  в  мои  двадцать  лет?
       Друзья  успокаивали,  подыскали  мне  квартиру.  Узнав  о  том,  что  её  хозяин – бывший  полицейский,  не  просили,  а  требовали  быть  добрыми  хозяевами,  помогать  во  всём.  Должна  сказать,  что  отнеслись  они  ко  мне  с  уважением,  спросили,  чем  могут  помочь  на  первых  порах?
        Первый  школьный  день.  Посмотрев  на  мой  «гардероб»,  хозяйка  вынесла  строгий  тёмный  костюм,  устроила  баню,  уложила  спать  на  мягкой  перине.
        Стены  комнаты,  да  ещё  перина  буквально  душили  меня.  Сон  не  берёт,  ворочаюсь  с  бока  на  бок.  Тихо  встала,  взяла  свой  красный  полушубок,  пошла  на  огород,  устроилась  на  картофельной  ботве  и  моментально  уснула.
        Перед  уходом  на  работу  хозяйка  накормила  меня  солёной  кашей.  Мне  стало  плохо.
        - Это  от  соли, - успокоила  хозяйка, - пройдёт.
        На  первый  рабочий  день  пришла  с  опозданием.
        Прощаясь,  лесные  друзья  обещали  поехать  в  лес  и  разыскать  сестру.  Ждала  и  очень  волновалась,  жива  ли  девочка?
        На  окраине  посёлка  Акуличи  стояла  старая,  подпёртая  со  всех  сторон  подставками,  видавшая  виды  школа.  Директором  был  назначен  бывший  молодой  партизан,  примерно  моего  возраста.  Престижная  должность  его  не  радовала.  Убежал  он  в  лес  из  горящего  сарая,  навсегда  оставив  там  своих  родителей. Был  он  «асом»  педагогики,  закончил  до  войны  учительские  курсы.
        Меня  неизвестно  по  каким  показателям,  очевидно,  по  росту,  а  было  во  мне  170  см,  назначили  завучем.
        Пришло  несколько  местных  учителей,  точнее,  учительниц.  Среди  направленных  в  школу  педагогов  были  и  близкие  друзья  немцев.  Одна  из  новых  коллег  носила  под  сердцем  ребёнка  от  немца.  Уже в  первые  учебные  недели  в  школу  обратились  несколько  человек  с  протестом  против  её  работы  с  детьми.
        Ни  я,  ни  мой  директор  не  знали,  с  чего  начинать  работу.  Постепенно,  шаг  за  шагом  учились.  Не  стесняясь,  обращались  за  советами  к  двум  старым  довоенным  учителям.
        В  один  из  дней,  когда  давала  очередной  урок,  в  дверь  класса  постучали. Это  был  мой  новый  сосед.  К  сожалению,  через  два  дня  его не  стало, -  подорвался  на  мине.  Он  сообщил,  что  к  нам  во  двор  пришла  группа  каких-то  оборванных  грязных  людей.  Хозяйка  просила  передать,  что  среди  них – моя  сестра.  Забыла  о  том,  что  я – учительница,  что  мне  положено  идти  чинно,  важно.  Я  во  весь  дух  через  всё  село  в  красивом,  строгом  костюме  мчалась  к  себе.
        Пришельцы  из  леса  напоминали  выходцев  с  того  света:  грязные,  оборванные,  опухшие,  голодные.
        Сестра принесла  письмо  от  моих  друзей  с  миллионами  наказов  всерьёз  и  в  шутку,  как  жить.  Под  письмом  подписался  весь  взвод.
        Это  умное,  доброе  письмо  с  пожеланиями  здоровья  и  творческих  успехов  зачитала  до  дыр.  Его  содержание  помню  и  сейчас,  через  полвека,  хотя  письма  от  однополчан  получала  до  последнего  времени,  до  отъезда  за  океан.

Галина МИРКИНА