Образ леса и сада в лирике Николая Рубцова

               
ОБРАЗ ЛЕСА И ОБРАЗ ЛЕСА И САДА В ЛИРИКЕ НИКОЛАЯ РУБЦОВА

В статье рассматриваются закономерности изображения леса и сада в лирике Николая Рубцова, выявляется их значение для определения бытийных особенностей времени и пространства, а также становления других художественных образов, характерных как для стихотворений Рубцова, так и для русской поэзии в целом. 
Ключевые слова: художественный образ, фольклор, поэзия, фольклорная идеальность мира.
Сведения об авторе: Чернова Анастасия Евгеньевна, кандидат филологических наук, ответственный секретарь газеты «Православная Москва», область научных интересов: фольклор, формы проявления в русской поэзии народного мировосприятия и фольклорных образов. 

В поэзии Николая Рубцова старинные деревни, села с колокольнями, что раскинулись по холмам, белые храмы, тихие реки, болота, усыпанные клюквой, и глухие сказочные леса создают типичный пейзаж Русской земли. Неповторимый образ малой родины — вологодской стороны — расширяется до обобщенного образа всей России. Давно прошедшие события веют здесь смутной грустью:

В твоей судьбе, — о, Русская земля! — 
В твоей глуши с лесами и холмами,
Где смутной грустью веет старина…. [6: с. 173]

Именно лесная глушь, овеянная «смутной грустью» народных песен, хранит память об исторической судьбе России. Непроходимые леса в художественном мире Рубцова соотносятся с особой, сказочной реальностью, с «краем чудес», где слышится детское пенье:

Знаешь, ведьмы в такой глуши
Плачут жалобно.
И чаруют они, кружа,
Детским пением,
<…>
Таковы на Руси леса
Достославные,
Таковы на лесной Руси
Сказки бабушки.
Эх, не ведьмы меня свели
С ума-разума
песней сладкою — 
Закружило меня от села вдали
Плодоносное время
Краткое... [Там же: с. 147 –148]

Кроме ведьм, насылающих чары «детским пением» или «сладкой песней», лес в народном представлении был населен и другой нечистой силой – чертями, кикиморами и лешими:

Спасибо, край чудес!
Но мы не бедные…
А чем утешены,
что лес покинули,
Все черти, лешие
И все кикиморы? [Там же: с. 145]

«Достославные» леса Руси полны волшебства, загадки и таинственности. Лес — это и пространство тихой красоты, похожей на сновидение:
Чтоб такой красотой в тиши
Все дышало бы,
Будто видит твоя душа
сновидение [Там же: с. 147].

В сказочном лесу лирический герой увлечен тем, что собирает грибы:
Сапоги мои — скрип да скрип
Под березою,
Сапоги мои — скрип да скрип
Под осиною,
И под каждой березой — гриб,
Подберезовик,
И под каждой осиной — гриб,
Подосиновик! [Там же]

«Скрип да скрип» — поэтическая формула, которая встречается в произведениях русского народного творчества. В сказке «Медведь на липовой ноге», например, проходя по деревне, медведь голосит:

Скрип-скрип  — липовая нога,
Скрип-скрип —  березовая клюка! [8:  с. 80].

А в колыбельной песне поется:

Ворота-то скрип-скрип,
А Коленька спит-спит [Там же: с. 67].

Не случайно этот рефрен вносит особую сказочность в обыденный сбор грибов. Обилие грибов, особенно рыжиков, создает в душе радостное настроение и непреходящее ощущение счастья:


В лесу,
под соснами,
На светлых вырубках
Все мысли слезные
Сто раз я выругал.
А ну, поближе-ка
иди к сосне!
Ах, сколько рыжиков!
Ну как во сне...
Я счастлив, родина, —
Грибов не счесть [6: с. 145].

Или, например, в стихотворении «Гуляевская горка» в старом бору, где прежде «веселились русские князья» и каждодневно гуляла «прекрасная царевна», теперь задумчиво бродит лирический герой, вспоминает прежние года и радуется, если находит белый гриб:

Да! Но и я вполне счастливый тип,
Когда о ней тоскую втихомолку
Или смотрю бессмысленно на елку
И вдруг в тени увижу белый гриб! [Там же: с. 228]

Авторскому сознанию Н.М. Рубцова свойственно именно такое, радостное и беззаботное, восприятие грибного леса, что отражается не только в стихах, но и в письмах поэта.
«Сейчас земля пошла плодоносить: вовсю созревают ягоды, встречаются и грибы, правда, еще редко» [7: с. 304], —  пишет Рубцов из села Никольское В.Ф. Бокову 15 июля, 1964 года.
«В Николе я решил прожить вплоть до сентября, т.к. в лесу поспело много брусники. Да и рыжики, должно быть, скоро пойдут» [Там же: с. 312], — сообщает он С.П. Багрову в августе 1964 года. Однако такие ожидания чаще не оправдываются.
Нередко в лесу поют дети:
Как просто в прекрасную глушь листопада
Уводит меня полевая ограда,
И детское пенье в багряном лесу,
И тайна древнейших строений и плит… [6: с. 231]

Так, константа детского пения в багряном лесу в стихотворениях Рубцова транслирует радостное, жизнеутверждающее настроение (глушь листопада — прекрасна, а само пение названо чудесным).
 Детский хор, звон бубенцов и мимолетные приглушенные голоса образуют таинственную мелодию человеческого бытия. Этому музыкальному орнаменту соответствует и глубинная, невыразимая сущность образа Родины. Так в лирике Н. Рубцова воплощается сокровенный диалог человека и мира.
Наиболее выразительно проявляется этот диалог в стихотворениях «Журавли» (1965) и «Последний пароход» (1969). И в одном, и в другом стихотворении звучание мира достигает, кажется, своего предела; так, что поэт уже не облекает не-земную мелодию в какую-либо привычную музыкальную форму — от детского хора и звона бубенцов до неясных голосов — но говорит прямо: согласным хором, вбирая небесные звуки, поют темный лес и стаи журавлей. Подобная напряженность проистекает из особой пограничной ситуации, когда жизнь и смерть, совмещаясь, становятся почти неразличимыми.
 В «Последнем пароходе» лирическое переживание связано со смертью известного вологодского поэта Александра Яшина, которому и посвящено это стихотворение. Именно смерть человека вызывает отклик природы, суровое и грустное звучание иной реальности. Точнее, не вызывает, но обнажает скрытые в обычное время (суетой ли, привычными делами, страстями) глубины реальности. Именно теперь, в том самом месте, где раньше смех царил и лад:
Одно поют своим согласным хором
И темный лес, и стаи журавлей
Над тем Бобришным дремлющим угором…
<…>
Скажите мне, кто в этом виноват,
Что пароход, где смех царил и лад,
Стал для него последним пароходом?
Что вдруг мы стали тише и взрослей,
Что грустно так поют суровым хором
И темный лес, и стаи журавлей
Над беспробудно дремлющем угором… [6: с. 410–411]

Происходит нравственное становление человека: «мы стали тише и взрослей». Смерть оказывается не только концом, страшным завершением и антиподом всего живого, но и «проводником» к миру сакральному и вечному, источником повышенной сердечной чуткости.
Присутствует в лирике Николая Рубцова и другой образ леса: не светлый и беззаботный, где так здорово найти белый гриб, где слышится детское пение, которое оказывается проводником к иной, небесной реальности — но  лес мрачный, пугающий, зловещий. Как правило, лесная глушь становится страшной в тот момент, когда герой приходит на болото.
Так, в стихотворении «Осенние этюды» явление потустороннего мира начинается со звука. Далее лирический герой видит змею, болотную гадюку, а над его головой кружатся и кричат птицы. Прекрасный и светлый мир (названный в стихотворении миражом) исчезает, лес неожиданно становится зловещим и мрачным, а лирического героя охватывает тревожное настроение:
Змея! Да, да! Болотная гадюка
За мной все это время наблюдала
И все ждала, шипя и извиваясь...
Мираж пропал. Я весь похолодел.
И прочь пошел, дрожа от омерзенья,
Но в этот миг, как туча, над болотом
Взлетели с криком яростные птицы,
Они так низко начали кружиться
Над головой моею одинокой,
Что стало мне опять не по себе... [6: с. 383]

Тревожное настроение рождает предчувствие неизвестной беды:

«С чего бы это птицы взбеленились? —
Подумал я, все больше беспокоясь. —
С чего бы змеи начали шипеть?» [Там же]

То, что пугающая встреча происходит именно на болоте —показательно. В волшебных сказках болото является участком обитания сверхъестественных существ: по частотности упоминаний первое место среди болотных жителей занимает царевна-лягушка, а второе  черти. Все это дает основание рассматривать болото «как “плохое”, опасное для человека место, где обитают или могут появиться различные сверхъестественные существа» [5: с. 394–395].
Кроме того, болото — это еще и чужое место в системе оппозиции свой-чужой и близкий-далекий, болото ближе всего к лесу. Несмотря на пространственную отдаленность и чужеродность, болото, по справедливому замечанию А.В. Рафаевой, противопоставлено далекому иному царству. Но пространственные особенности в этом случае оказываются не главными. Иное царство формируют, прежде всего, аксиологические свойства божественного мира.
Иногда в стихотворениях Н. Рубцова между человеком и грозным  лесом существует некоторая видимая тонкая преграда: оконное стекло. «Ужас ночи» лирический герой наблюдает, укрывшись в теплом доме:

Порой без мысли и без воли
Смотрю в оттаявший глазок.
И вдруг очнусь – как дико в поле!
Как лес и грозен и высок! [6: с. 426]

Нечистая сила в художественном мире Н.М. Рубцова кроется в темных лесах, на болотах, и обступает человека со всех сторон (не случайно, на земле, у ног, шипит гадюка, а над головой кричат зловещие птицы), как только он окажется один в позднее время вне дома. Подобный принцип разделения пространства на свое и чужое свойственен фольклорному сознанию. В славянской мифологии лес — это «локус, наделенный признаками удаленности, непроходимости, необъятности, сближаемый с тем светом и понимаемый как место обитания хозяина леса и других мифологических существ (русалок и т.д.), а также как пространство небытия (наряду с морем и горами). Лес противопоставлен дому/двору/саду в рамках оппозиции чужой – свой» [1: с. 97]. Вспомним, что такие же свойства определяют и образ болота. Чужеродное, отдаленное от человека, пространство леса и болота одновременно противопоставлено и далекому иному царству.
В ряде фольклорных текстов «лес напрямую связывается с тем светом и смертью» [Там же]. Следовательно, лес и болото — тот свет — заключают в себе небытие, тогда как вневременность сказочного иного царства вбирает признаки живой вечности. Свойства иного царства воплощаются в образе сада. При этом в лирике Николая Рубцова образ сада также разнообразен: он может быть связан как с иным царством, а может и оставаться конкретной исторической деталью, не поднимаясь на высоту духовных обобщений. Приведем два примера.  Заросший сад окружают разрушенную дворянскую усадьбу в стихотворении «В старом парке».
Лирический герой идет по заброшенной, забытой всеми усадьбе и невольно вспоминает барина, который когда-то здесь жил:


Здесь барин жил.
И может быть, сейчас,
Как старый лев,
Дряхлея на чужбине,
Об этой сладкой
Вспомнил он малине,
И долго слезы
Катятся из глаз... [6: с. 275]

В нескольких строках воссоздается судьба дворянства: вспоминая родную землю, барин плачет на чужбине. Стихотворение Рубцова «В старом парке», написанное в 1967 году, перекликается со стихотворением И.А.Бунина «И снилося мне, что осенней порой…» (1893). Читал ли Рубцов поэзию Бунина — неизвестно; мы не находим сведений об этом ни в воспоминаниях, ни в личных записях. Но как бы там ни было поэтическая ситуация повторяется почти дословно, с той разницей, что лирические герои меняются местами. Лирическим героем стихотворения Бунина оказывается тот самый барин, о судьбе которого размышляет лирический герой Рубцова. Барин Бунина возвращается во сне в свою усадьбу, разрушенную и забытую:
...И снилося мне, что осенней порой
В холодную ночь я вернулся домой.
По темной дороге прошел я один
К знакомой усадьбе, к родному селу…
Трещали обмерзшие сучья лозин
От бурного ветра на старом валу…
Деревня спала... И со страхом, как вор,
Вошел я в пустынный, покинутый двор  [3: 88].

Если в стихотворении Рубцова тревожно стонут сосны, то лирический герой Бунина, погружаясь в тоскливый гул сада, ищет «отцом посаженную ель». Оба произведения изображают запустение. Бунин больше описывает разрушения внутри помещения, комнат, где прошло его детство; Рубцов обращает внимание на заброшенность парка, он ходит вокруг дома, но внутрь не заглядывает.  Характерны образы, передающие запустение в стихотворении Н. Рубцова: старый особняк, заросшие крапивой тропы, малинник и крупные плоды редких вишен. Так неухоженный сад становится исторической приметой времени.
Иной образ сада представлен в стихотворении «В горнице». Земной мир и тот свет оказываются едиными.
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…

Красные цветы мои
В садике завяли все,
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.

Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень,
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!

Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе... [6: с. 318]

С одной стороны, ничего сверхъестественного вроде бы не происходит. В горницу заходит матушка, приносит воды, а лирический герой между тем, мысленно обозревая свой садик, собирается в скором времени заняться налаживанием хозяйства: починить лодку и полить красные цветы. С другой стороны, стихотворение исполнено таинственного смысла.
Для чего, например, могла использоваться вода, набранная в ночное время? Ведь по народным поверьям, ходить ночью за водой категорически запрещено, это то самое время, когда вода становится нечистой и содержит отрицательные магические свойства: «…широко известный запрет ходить за водой ночью мотивировался тем, что в ночное время вся вода в источниках оказывается “нечистой”, что в ней “дьяволы купаются” и т.п. По сербским поверьям, набранная ночью вода, безусловно, нечистая, не годится пить такую воду» [4: с. 39]. Думается, найти и указать причину (если это вообще возможно), по которой матушка ночью пошла за водой, не столь важно. Существенно другое: необычность и неоднозначность самого действия, наделяемого в народных представлениях мистическим смыслом.
Молчание матушки также переводит событие из обычного, мирского измерения в область таинственного, ведь «молчание — форма ритуального поведения, соотносимая со смертью и сферой потустороннего», более того, «отказ от речи часто выявляет принадлежность некоего лица к потустороннему миру и сверхъестественным силам» [2: с. 292].
Матушка переступает временную границу, является из мира усопших, но ее приход никак не нарушает тишины и покоя светлой горницы. Ничто не тревожит лирического героя, ничто не угнетает, как, например, в стихотворении «Памяти матери»:

Вот он и кончился, покой!
Взметая снег, завыла вьюга.
Завыли волки за рекой
Во мраке луга.
Сижу среди своих стихов,
Бумаг и хлама.
А где-то есть во мгле снегов
Могила мамы.

Там поле, небо и стога,
Хочу туда, о, километры!
Меня ведь свалят с ног снега,
Сведут с ума ночные ветры!
Но я смогу, но я смогу
По доброй воле
Пробить дорогу сквозь пургу
В зверином поле!..

Кто там стучит?
Уйдите прочь!
Я завтра жду гостей заветных...
А может, мама?
Может, ночь —
Ночные ветры? [6: с. 210]

В этом стихотворении четко вырисовывается картина двоемирия: существует пристанище живых – комната лирического героя, а где-то далеко, во мгле снегов, простирается царство усопших — кладбище. Этот и тот свет направлены друг ко другу: с одной стороны, лирический герой стремится «по доброй воле» навестить родную могилу, а с другой — сама матушка стучится в дом. Покой кончился не из-за смутных видений, пугающих звуков, но именно из-за трагической разобщенности двух миров.
Пространственно-временные координаты стихотворения «В горнице», напротив, образуют идеальное царство, существующее обособленно, вне линейных законов земного времени. Константа фольклорной идеальности мира предполагает единство мечты и действительности и выполняет символическую и фатическую функции. Противоречие между невидимым, идеальным миром и реальностью оказывается полностью разрешенным благодаря символической многомерности стихотворения. Горница, матушка, звезда, цветы, лодка и др. символы в одинаковой степени принадлежат сразу двум мирам, как небесному, так и земному. Даже то, что подвержено разрушению (в садике завяли цветы, догнивает лодка), не исчезает окончательно и бесследно, но должно обновиться («буду поливать цветы», «буду до ночной звезды лодку мастерить себе»).
И сад и лес в поэтическом мире Рубцова связаны с образом Родины. Грибной лес, наряду с селами на холмах, храмами, древними погостами, березами, вереницами птиц, избушками и цветущими лугами, составляет национальный пейзаж. Лес может быть как светлым, солнечным, так и мрачным, пугающим. Второе состояние возникает чаще всего, когда лирический герой выходит к болоту. Именно тогда лес становится чужим,  противопоставленным далекому иному царству, небесному измерению вечности. Действие, которое происходит в саду, может содержать в себе конкретные приметы времени, а может, как например, в стихотворении «В горнице», совершаться не в обыденной реальности, но на границе с тем светом. Перед нами уже не страшное небытие лесного болота,  смерть без возможности воскрешения, но иное царство, которое существует вечно и вне времени. Мир видимый и невидимый оказываются едиными, а красные цветы, увядшие в саду, могут вновь расцвести. Уже навсегда.


                Литература

1. Агапкина, Т.А. Лес // Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 13… т. / Под ред. Т.А. Агапкиной, О.В. Беловой, М.М. Валенцовой; под общ. ред. Н.И. Толстого. — Т. 3. — М.: Международные отношения, 2004. —  С. 97–100.
2. Агапкина, Т.А. Молчание // Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 13… т. / Под ред. Т.А. Агапкиной, О.В. Беловой, М.М. Валенцовой; под общ. ред. Н.И. Толстого. — Т. 3. — М.: Международные отношения, 2004. — С. 292–296.
3. Бунин, И.А. Стихотворения // И.А. Бунин. Собрание сочинений: В 9 т. — Т. 1. — М.: Художественная литература, 1965. — 596 с.
4. Виноградова, Л.И. «Та вода, которая…» (Признаки, определяющие магические свойства воды) // Признаковое пространство культуры. – М.: РАН, Институт славяноведения, Индрик, 2002. — С. 32–60.
5. Рафаева, А.В. «И заехал в такие места пустынные, что только леса да болота»: болота и пустыни в русской волшебной сказке // Универсалии русской литературы. — Т. 3 — Воронеж: Научная книга, 2011. —  С. 380–398.
6. Рубцов, Н.М. Сочинения: Прижизненные издания; Избранное // сост. Н.И. Дорошенко. — М.: Российский писатель, 2006. — 520 с.
7. Рубцов, Н.М. Собр. соч.: В 3 т.; сост., вступ. ст., примеч. В.Д.Зинченко. — М.: Терра, 2000. — Т. 3. — 430 с.
8. Русское народное поэтическое творчество: Хрестоматия / Сост. М.А. Авилова, В.А. Василенко, В.И. Игнатов и др.; под ред. А.М. Новиковой. —  2-е изд. —  М.: Высшая школа, 1978. —  527 с.

………………………………………………………………………….

Image patterns of forest and gardens in the lyrics of Rubtsov are considered
 in the article, their importance is revealed for determining the existential characteristics of time and space, as well as the formation of other artistic images characteristic of both Rubtsov poems, as well as for Russian poetry in general.
Keywords: artistic image, folklore, poetry, folklore ideal world.

About the author: Anastasia Chernova E., candidate of philological sciences, executive secretary of the newspaper "Orthodox Moscow", the area of scientific interests: folklore, manifestations in the Russian poetry of the national perception of the world and folk images.
Чер¬но¬ва А. Е. Об¬раз ле¬са и са¬да в ли¬ри¬ке Ни¬ко¬лая Руб¬цо¬ва / А. Е. Чер¬но¬ва // Се¬ман¬ти¬ка са¬да и ле¬са в рус¬ской ли¬те¬ра¬ту¬ре и фольк¬ло¬ре : сб. на¬уч. ст. / [отв. ред: А. И. Смир¬но¬ва, И. Н. Рай¬ко¬ва]; Де¬пар¬та¬мент об¬ра¬зо¬ва¬ния г. Моск¬вы, Гос. ав¬то¬ном. об¬ра¬зо¬ват. учре¬жде¬ние высш. об¬ра¬зо¬ва¬ния г. Моск-вы "Моск. гор. пед. ун-т"(ГА¬ОУ ВО МГПУ), Ин-т гу¬ма¬нит. на¬ук и управ¬ле-ния, Каф. рус. лит. – М., 2017. – С. 62–73. – ISBN 978-5-243-00442-8.