Прокурор и Прокуратор

               

 Наступала осень и Рогов, в прошлом архивариус и большой книгочей, знал, что жечь книги нехорошо и поэтому, не удержавшись, оставил себе месяц назад «Мастера и Маргариту», вынутую им из пачки кем-то оставленных во дворе книг. Остальные книги пошли на растопку в их общую железную бочку. Рогов, в редкие минуты протрезвления, по привычке, машинально читал "Мастера" кусками, никак не складывающимися в цельную картину, в его, болевшей от палённой водки, голове. И лишь фраза про темноту, накрывшую ненавидимый город, была для него реальной данностью места и времени бессмысленного его существования. Вот и сейчас, прислонясь к тому, что осталось в скверике от детской карусели, с чередующимися отблесками пляшущих чёртиков и отблесков пламени на своём лице, исходивших от маленького ада горевшего в бочке, Рогов, расслабленной медузой, медленно проплывал  между размытыми реалиями окружающей действительности и неуверенной своей мозговой деятельности. 
Между тем, Иешуа, разлил на троих. Пётр достал Тивериадскую вяленную рыбу своего имени, а Павел - 3 батона хлеба из ниоткуда. Толпа, собравшаяся внизу на обещанную нагорную проповедь, шумела под горячим галилейским солнцем...
 
"Пилать!" – гневно, сказал с акцентом и угрозой, подошедший дворник-узбек не библейского происхождения, присаживаясь рядом на корточки, понаблюдать за трапезой. 
И это произнесённое узбеком, исковерканное,  ругательное слово, смутно напомнило ему чьё-то имя и это была не Валька, - бомжиха и местная ****ь, к которой это могло бы быть адресовано, закутанная в лохмотья и уютно привалившаяся к его боку. Рогову было лениво думать, да признаться, и так, не быстрая в прошлом, а ныне высыхающая, как след улитки на листе, мысль, не могла уже пробиться по извилинам, к кладовке его памяти. Да он и не думал прикладывать даже крохотного усилия. И тут, совсем уж неожиданно для него, не спросясь, нелепая ассоциация выпрыгнула из закоулка мозга, повернув его голову почему-то на старое здание, стоящее прямо напротив сквера, где Рогов жил когда-то и, радостно, но твёрдо, повторила - Пилат и сразу за ним - Прокуратор. Удивлённо смакуя прилетевшее, странное слово, он пожевал его, и вспомнил вдруг, - Прокурор. Ну, конечно!
 
Отец Саши Рогова был прокурором после войны. Он отвоевал 2 последних года в СМЕРШе, закончив войну капитаном НКВД и сразу, по квоте фронтовика и направлению, поступил на юридический, по окончании которого, в 49-ом, попал в прокуратуру помощником прокурора. После чистки прокуратуры в 51-ом, он занял место Районного, а затем и Городского прокурора. Ещё на юрфаке, он женился на своей сокурснице, но она, как говорил отец, неожиданно умерла от какой-то худой болезни, когда Рогову не исполнилось и 3-х лет, так, что он её не помнил, даже смутно, лишь видел на фотографии, да и скупой на слова и выражение чувств, отец, не женившийся никогда после этого, не занимал его воспоминаниями прошлого. Жили они с отцом в небывалой по тем временам роскоши – хоть и небольшой, но отдельной, двухкомнатной, служебной квартире. Периодически к ним приходила пожилая (так ему тогда казалось) тётенька лет пятидесяти - Ольга Андреевна, кажется, - убраться, помочь по хозяйству и приготовить борща, и котлет, на неделю. Других женщин в их жизни Рогов не наблюдал и не задумывался особо по этому поводу. Отец был сероглаз, красив, высок, даже спортивен, с прямой спиной, уверенной походкой, всегда гладко выбритый, с почти полированной, выскобленной головой и спокойной, чёткой речью. Рогов его не то, что любил - обожал. Он был, как бы живым воплощением мужества, отменного офицерства и долгое время, даже дома ходил в полувоенном кителе, и галифе. Рогов долго помнил особенный запах начищенных хромовых сапог в квартире и смешанный запах одеколона Шипр с папиросами Казбек, исходивший от отца. Словом, папа был объектом зависти окружавших его ребят и даже взрослых, хотя ребятня Сашку часто дразнила внешней непохожестью на отца – был он всегда невысок ростом по своему возрасту, с большими чёрными глазами и тёмной, непокорной расчёскам, кудрявой головой. С правой стороны лба у него выделялся почти на всю высоту этого лба, белеющий на фоне смугловатой кожи, разветвлённый шрам, за что его лучший друг с 1-го класса, - Борька, прочитавший уже рассказ Чехова, дал ему долгоиграющую, как оказалось, впоследствии, кличку – Белолобый. О происхождении этого заметного шрама, отец рассказывал ему историю, что когда Сашенька Рогов был в младшей группе детсада, который располагался в доме бывшего Дворянского Собрания, с его большими, паркетными залами и имперского вида дверями, похожими на ворота рая, с высокими, рояльными петлями, он, разбежавшись, покатился по паркету, ножки его не выдержали и, упав на колени, он со размаху врезался лбом в шар, венчавший нижнюю рояльную петлю, оставив отметину на всю жизнь.
 
Зависть пацанов ещё более усилилась, когда партия позднее, перевела прокурора на укрепление местной милиции на должность Начальника Городского Управления в звании полковника, что позволило в дальнейшем многократно вытаскивать сына из неприятных ситуаций - от плавания на льдине с Борькой по городскому каналу где-то во 2-ом классе, до драк, пьяных дебошей и даже незаслуженном обвинении в изнасиловании. Но, это всё было потом...
A пока Белолобый, как и большинство - ни шатко, ни валко, учился в школе, дёргал за косички, бузил на улице, играл в футбол во дворе, периодически попадая в какие-то истории, рано попробовал, а затем и начал, потихоньку выпивать. Курить, правда, ему никогда не нравилось, как и пить горькое, тёплое пиво. Единственно, что отличало-таки его – это привитая с детства страсть к чтению. В их квартире, помимо отцовских прокурорских и милицейских кителей с надеваемыми по праздникам наградами, трофейным немецким сейфом MAX KOPLIN, в котором хранились документы отца и его наградной пистолет ТТ-33 с золотистой пластинкой «За отличную службу», главной ценностью были книги. Их было много и Рогов - младший, рано начав читать, поглощал их запойно. Ему ужасно нравился сам процесс прочтения с улётом в другую жизнь и, исчерпав домашние ресурсы, он даже записался в библиотеку, продолжая читать всё подряд. Это увлечение привело Белолобого в некоторый ступор выбора перед поступлением в ВУЗ и, поколебавшись в спектре от юридического (на чём настаивал отец), до литературного (для чего у него не было таланта), он остановил свой выбор на редакторском факультете Полиграфического института. Выбор оказался убойно роковым. Дело в том, что, не обладая внешностью героя-любовника, он попал в абсолютно доминирующее женское окружение, которое он не очень-то понимал за пределами базового инстинкта. Участвуя, почти исключительно, мужским соло, в бесконечных, студенческих вечеринках, выездах в колхоз или в палатках на природу, для ритуального поедания картошки-у-костра-с-песнями под гитару, с их непременными, обильными возлияниями, он не только потихоньку начал спиваться от щедрых угощений сокурсниц, рвавших на себя, но и недолюбливал женщин. То есть не успевал долюбить. Что, естественно, вызывало конфликты и нервные срывы заинтересованных сторон и приводило его снова к желанию выпить, чтобы снять стресс и забыться. Не считая прогрессирующего сексуального опыта, единственным плюсом его статуса, была помощь конспектами и некоторая снисходительность при сдаче зачётов и экзаменов.
Так или иначе, с большим трудом и систематическим похмельем, закончив институт, он по распределению должен был ехать куда-то за Урал в провинциальную газетку заштатного городка, но папа, вышедший к тому времени на союзную пенсию, устроил его как-то в Центральный Союзный Архив архивариусом. Так Рогов опять попал в знакомую ситуацию, но на другом уровне.
 Исключительно женский, большой коллектив был представлен в широком возрастном диапазоне от 24 до 60. Да и опыта женских и рабочих интриг, при довольно высоком среднем IQ, там было на пару Амазонских Королевских Бригад. Вначале, работа заинтересовала Рогова доступностью редких материалов и природным пониманием систематизации и документооборота, и он неплохо справлялся, но, продолжал выпивать помногу и, со временем, стали его подводить память и прилежание. Работа, которая в принципе и так не предполагала особого карьерного роста, нарисовалась ему дорожным знаком полного тупика. К тому же он продолжал путаться со своими новыми, то и дело, возникающими взаимоотношениями на работе, понимая только, что у него развилась стойкая идиосинкразия к институту брака и семьи, да и, пожалуй, к любому виду длительных отношений. Подоспела «Перестройка и Гласность». Пришедшая, новая непосредственная начальница Рогова, - дама решительная, нового, делового разлива, не осведомлённая ещё в полной мере об его амурном послужном списке и кредитом доверия в винном магазине, сделала с места в карьер, некоторые недвусмысленные предположения об их грядущих отношениях, как рабочих, так и личных, заключила традиционным: "главное - мы все тут одна семья". На что герой наш, будучи с лютого бодуна, но не утративший благоприобретённого изящества изложения, сказал полушутливо, но с вызовом, длинную белиберду где было что-то вроде: - «Если Семья – это всё и надо выбирать – семья или всё, то понятно, - Всё – важнее...», и ещё нечто тривиальное про мух и котлеты. Ну и, конечно, обречённо, подписал себе «бегунок», через какое-то время.
 
Буквально, через пару недель после увольнения, в самом конце 80-х неожиданно, от острой сердечной недостаточности, умер отец, так редко болевший.
Рогов, придя как-то вечером домой, пьяным в лоскуты, нашёл отца, лежащим в ванной комнате, куда Рогов сразу пошёл проблеваться. На лбу у папы был ещё свежий шрам, с загустевшей, свернувшейся кровью, от удара об ванну при падении.  - «Вот и у тебя папа, такой же», - тупо подумал он. Это было всё, что он мог вспомнить в тот вечер. 
Похороны были организованны МВД по высшему воинскому разряду с карабинным салютом, атласными подушечками с наградами и венками от руководства на Гарнизонном кладбище. Покойный, в парадном полковничьем мундире, выглядел спокойно и строго. На поминках, организованных завхозом Управления, были только офицеры управы и две какие-то, выглядевшими безутешными, незнакомые ему женщины в годах, которых ему и не представили. Родственников у них с отцом не было никаких. МВД-шный завхоз в конце, подошёл к Рогову и сказал без нажима: - «Квартира, как ты понимаешь, служебная, так что надо освободить. Но, я не тороплю. Понимаю. Дай знать, когда будешь готов. Ну, и держись». 
На следующий день Белолобый никак не мог собрать скачущие мысли в какую-либо систему действий. Он только чувствовал накатившую опустошённость, детскую растерянность и незащищённость, которую никак не объяснял в себе, покрываясь как волнами, неконтролируемым паническим холодным потом. Очень хотелось выпить, но дома всё спиртное закончилось, а оцепенение мешало любой активности и оказалось сильней желания.
 К вечеру, сделав усилие, Рогов обвёл протрезвевшими глазами квартиру, где провёл немыслимое, для взрослого мужчины, количество лет. Он с чудовищной ясностью, которой совсем не желал, вдруг понял, что мир его схлопнулся, как та большая детская книга, с раскрывающимися, 3-х мерными бумажными, меблированными домиками внутри, подаренная ему в детстве. Да, именно схлопнулся, вместе с этой, как оказалось, казённой мебелью, где даже кровать, на которой он спал столько лет, оказалась не его, с любимыми книгами на полках, с отцовской уютной лампой на его рабочем столе, с загадочным немецким сейфом и им самим – таким маленьким и ничтожным, как Кафкианский паучок, стремящийся выбраться из под обломков рухнувшего бытия. Но куда?
 
Этим же вечером, словно по законам плохого кино, ответ на этот вопрос прилетел из телефона. Позвонила его бывшая, недавняя коллега и предмет одного из его коротких архивных романов, - Полина, женщина пред-бальзаковского возраста, спокойная и рассудительная, никогда, кстати, не устраивавшая  Саше никаких сцен в их отношениях, закончившихся миром без контрибуций. Она, как-то узнала о случившемся и звонила выразить ему соболезнование. Рогов почти сорвался на слёзы, описывая и проговаривая впервые вслух, для себя тоже, сложившуюся ситуацию. Полина, расспросив о количестве принадлежащих ему вещей, совершенно неожиданно, без паузы, или разгона, предложила перебраться на какое-то время с вещами к ней, в недавно полученную «двушку» в новом 9-ти этажном, панельном доме. Рогов, ещё не осознавший невероятную, просто неслыханную случайность такой удачи, тем не менее почувствовал себя почти счастливым, как потерявшийся в толпе мальчуган, которого нашла мама. Оказывается, есть ещё кто-то, о нём заботящийся – не один он в пугающем мире. После многократного повторения фразы: – «Спасибо! Какое же огромное, тебе, спасибо, Поля», они договорились созвониться на следующий день о подробностях переезда. Ободрённый этой нежданной «движухой», он тут же сделал звонок Марку, старинному своему приятелю, книголюбу, с которым познакомился в юные годы на книжных развалах. Марк не только обменивался книгами, но и интенсивно покупал и продавал их, сделав это хобби средством своего постоянного заработка. А времена для этого настали благословенные – перестройка, а главное, гласность, выкинула, на истосковавшийся и жадный до чтения, книжный маркет, массу новых, не издававшихся и запрещённых ранее, книг. Ну, и классика всегда была в почёте. Марк прекрасно знал Роговскую домашнюю библиотеку, поэтому без колебаний согласился приехать, оценить и забрать всю её оптом за приемлемую цену. Он уже много раз проделывал такие операции с участившимися отъездами покидавших страну евреев. Следующий день становился важным.
 
Рогов, в несколько возбуждённом состоянии, стал готовиться сортировать всё, что нужно было взять с собой и, прежде всего, надо было разобрать отцовские документы, лежавшие в рабочем столе, куда Саша никогда не лазил по папиному запрету. Да и обычно, тот закрывал ящики стола на ключ, когда уходил из дому. Но сейчас ключик торчал в замке среднего – отец, очевидно что-то просматривал перед походом в ванную. Открыв, все ящики стола, Рогов углубился в чтение, не находя в бумагах ничего, представлявшего бы какой-то интерес для него, кроме разве что нескольких фотографий отца с какими-то неизвестными ему людьми. Хотя лицо одного из изображённых мужчин, ему что-то напоминало. Но, главное, что он нашёл, было в запечатанной коробочке в самом конце крайнего ящика. Открыв её, Рогов увидел ключи от сейфа. Он тотчас же подошёл к холодному, металлическому кубу и, неумело пробуя сочетания ключей, открыл-таки его с 3-ей попытки. На верхней полке сейфа лежали деньги, старые облигации 3% займа и открытые бумаги. На нижней – папки с грифами и без, и красивая чёрная коробка, в которой, как Саша знал, лежал наградной пистолет ТТ с запасной обоймой, вписанные красиво в вырезанные в каучуке ячейки, и накрытый вощённой, промасленной бумагой. Отец несколько раз показывал этот пистолет счастливому и гордому доверием Саше, и даже учил разбирать, собирать и смазывать его. 
Стояла глубокая ночь с её тишиной и неясным обещанием нового дня. Рогов продолжал просматривать папки с какими-то протоколами допросов людей с неизвестными ему фамилиями, судебных постановлений, старых приказов и прокурорских представлениях, недоумевая, как уже опытный архивный работник, каким образом эти бумаги хранятся дома, хоть бы и в сейфе. Просматривая ещё более внимательно, следующую папку с семейными документами, среди всяких Свидетельств о Браке, Смерти и Рождении, он увидел своё, оригинальное, которое часто держал в руках в течение жизни – Рогов, Александр Викторович, с привычными именами отца и матери в соответствующих графах и своим днём рождения. Что поразило его, находилось в этой же стопке – Свидетельство о Рождении некоего Шнейдера, Романа Львовича с абсолютно тем же днём рождения, что и у Рогова – 20 Марта 1948 года. В родителях у него были: Лев Аронович Шнейдер и Ася Давидовна Слуцкер. Откуда такое совпадение дат и почему это находилось в семейной папке отца, не только поставило в тупик, но и вызвало у начитанного Саши острое и неприятное ощущение, как при чтении дешёвого, неумелого, банально затасканного детектива. 
Рогов вдруг ощутил, необходимость какого-либо отвлекающего от мыслей, действия. Он отложил бумаги, встал, разминая затёкшие от сидения ноги и переключил напряжённое сумбуром событий дня, сознание, на лежащую тут же пистолетную коробку. Поглядев на мистический, вожделенный в детстве предмет, Рогов подумал, что вот это, он точно не хочет отдавать дядям из управления. Быстро глянув в окно, за которым по-прежнему угрюмо чернела ночь, он отправился в прихожую, где в кладовке лежали инструменты, удочки, палаточное снаряжение и выудил оттуда фонарик, пластиковый пакет, начатый рулон индустриальной изоленты и родную сапёрную лопатку. Положив коробку с пистолетом в пакет и замотав его сверху изолентой, он вышел из дома, спустился в скверик напротив и точнёхонько, около дальнего угла заборчика детской площадки, подсвечивая себе фонариком, быстро на один штык с 4-х сторон вырезал квадрат дёрна, подкопал поглубже, уложил пакет, засыпал и аккуратно прикрыв сверху дёрном, попрыгал на нём для уплотнения.

Следующие дни прошли в некоторой суматохе. Марк, приехавший к Саше на Москвиче-«каблуке» с приятелем, забрал его книги, дав денег по своей справедливой мерке и второй ездкой помог завезти немногое, оставшееся к Полине. Рогов поскулил искренне и сентиментально о книгах, о жизни прошедшей в оставляемом, и, уже не совсем родным домом. Но он был доволен разрешением, казалось бы, непосильных для него проблем. Да и перспективы изменения в жизни, уже не столько пугали, сколько вдохновляли его сейчас, тем более что не потребовали от него сколько-нибудь значительных усилий. Ужасно только, что теперь, невозможное отсутствие у него, обожаемого отца, по-настоящему сидело занозой в мозгу и делало ещё большую дыру в его, и без того пустоватом пребывании в этом мире.
Едва устроившись у Полины, он рассказал ей всё о странном Свидетельстве. Посовещавшись, как старые профессионалы, они решили, что имея доступ к Центральному архиву, было бы смешным не удовлетворить своё любопытство в их, в общем-то, не очень насыщенной происшествиями, жизни. Поля, пользуясь своим служебным положением, обещала вывернуть и вытащить всё, что касалось троих людей, указанных в Свидетельстве.
 Через недели две, после очень кропотливой архивной работы, она обещание своё выполнила, принеся домой кучу копий архивных материалов, имеющих хоть какое-то отношение к указанным характерам. 
Разбирая эти бумаги долгими вечерами, они выяснили, что некий Лев Шнейдер во время войны был переводчиком с немецкого в полковой разведке, а затем два последних года оперативником, в том же отряде СМЕРШа, что и Сашин отец. Был ранен в последние дни войны в операции на территории Польши. После лечения в медсанбате, одновременно с выпиской, оформил брак с медсестрой этого отделения – Асей Слуцкер. После войны был принят на филфак того же университета, где на юридическом учился Рогов – старший. Зарегистрирован факт рождения у этой пары сына – Романа. Далее шли копии постановлений об аресте Льва Шнейдера в декабре 1951 года, подписанные прокурором города, протоколы его допросов, прокурорское представление в суд и постановление суда с приговором  по ст.58.6 УК «за шпионаж», к высшей мере наказания. На всех прокурорских представлениях на арест и в суде, Саша увидел и узнал знакомую до боли по недельному, школьному своему дневнику, подпись отца. Была эта подпись и на постановлении об аресте Аси Слуцкер, в январе 52-го, как ЧСИР, а также в рамках борьбы с космополитизмом, с отправкой её в АЛЖИР, в котором также был зафиксирован акт её смерти в марте того же года. 
Там же нашлась и справка, датированная днём её ареста, об отправке их сына Романа в детский спецприёмник МВД.
 
Будучи совсем маленьким, но много читающим муравьём, в растревоженном гласностью, перестроечном человейнике общества, с непрестанно льющимся потоком новых разоблачений, с его тотальным пересмотром моральных норм отношений власти и человека, Рогов, понимавший в общих чертах работу прокуроров, ранее не задумывался об её персонификации, ни в отношении отца, ни персонажей на другом конце прокурорского “пера”. Он, всегда безмерно гордившийся своим Папой, почувствовал тошнотворный дискомфорт, прикоснувшись к человеческой конкретике только что узнанного. Сияющий столп отца дал ужасную трещину.
Потрясённый, и не совсем понимающий до конца, что всё это может означать, Рогов не сразу увидел, что Полина ещё протягивает ему листок с адресом и именем человека, бывшего свидетелем на регистрации браков, как Рогова-старшего, так и этого Льва с Асей. Это был адрес ещё одного, воевавшего с ними в одном подразделении и, очевидно, поддерживавшего какие-то отношения позже, человека по имени Михаил. Жил он в маленьком посёлке при железнодорожном узле, часах в полутора езды от их большого города и Рогов тотчас же засобирался с утра пораньше, не на что особо не надеясь, но прикупив по пути на всякий случай бутылку Столичной и ещё какого-то красного вина.

 Нашёл он этот флигель быстро, недалеко от станции и не сразу постучал, пытаясь справиться с, почему-то замершим сердцем. Дверь ему открыл пожилой, бородатый мужчина с безошибочными следами если не пристрастия, то, как минимум, любви к спиртному. - «Молодец я, догадался», подумалось Саше. Он представился и, с некоторым смущением, удивлённо отметил, что мужик как-то пристально и недоверчиво вглядывается в его лицо. Наконец тот пригласил его войти и указав на стул, предложил сесть и сказать зачем пожаловал. Рогов стал сбивчиво и непоследовательно излагать события и изыскания, связанные со смертью отца. Михаил слушал внимательно и перебил только раз, как-то странно переспросив: - «Так ты говоришь Витя умер? Точно?». Саша тут же воспользовался перебивкой, чтобы предложить содержимое сумки, и тот одобрительно кивнув, тут же захлопотал о закуске, бросив: - «ну, ты говори, говори...». Разлив по гранённым, они выпили за встречу и Рогов, вскорости иссякнув, приготовился послушать. 
Миша, как оказалось, жил одиноко, бобылём. Жена его, себе на уме, довольно быстро устала от его слишком любовного отношения с алкоголем и давно ушла от него, живя где-то своей другой семьёй. Детей у них не случилось.
 Миша поведал Рогову, что все трое: Виктор - Сашин отец, Лёва и он - Миша, были «не разлей вода» друзьями, воевавшие в одном подразделении, чудом оставшиеся в живых в передрягах опаснейших операций и поклявшиеся навсегда сохранить это боевое братство. Окончание войны развело их не очень далеко. Во всяком случае географически. Они жили в одном городе, довольно быстро переженились, что было не удивительно тогда, побывали на свадьбах друг у друга и продолжали встречаться по праздникам и семейным торжествам. Из них троих, Виктор, делавший быструю и многообещающую карьеру, незаметно становился авторитетным вожаком в компании, охотно помогая друзьям - то ссужая деньгами до получки или стипендии, то советом, а то и какой - ни будь возможной протекцией. Времена были не простые, семьи были повыбиты войной и свирепостью власти, так что держаться гуртом было не роскошью времяпрепровождения, а насущной, бытовой необходимостью. Вообщем, подлинная дружба дорогого стоила. Чаще всего – буквально. 
 Всё стало сначала неуловимо, а потом и неумолимо, меняться после смерти Жданова и «Ленинградского дела» в 48-м. Городскую прокуратуру посчитали нужным перетряхнуть полностью, укомплектовав новыми, молодыми кадрами и фронтовик Рогов рванул вверх стремительно через 2 ступеньки. Их встречи стали редкими. Особенно некомфортно, в это время чувствовал себя Лёвка. В стране разрасталась кампания против «космополитизма» и в воздухе, и в газетах витал нескрываемый, не то, что дух, - а махровый смрад антисемитизма. 
Потом Лёву арестовали по обвинению в шпионаже. А по этой статье, в январе 1950-го, «по многочисленным просьбам трудящихся», был издан Указ о введении смертной казни и Лёву приговорили к «вышке», по представлению прокуратуры. Почти сразу после него, забрали Асю, как члена семьи изменника родины (ЧСИР) с отправкой в Казахстан, в печально знаменитый, строгого режима, Акмолинский лагерь жён изменников родины (АЛЖИР), в котором мало кто выживал и где она исчезла тогда без следа. 
Их 3-х летнего сына Рому, как узнал Михаил, тотчас забрали в детский спецприёмник. Так подтвердились все архивные данные, но оставалась загадка с ребёнком. Миша, сам, конечно, догадывался, чья подпись была под бумагами на семью Шнейдер и пытался безуспешно встретиться с Виктором, чтобы что-то узнать об этом разгроме близкой им семьи, понимая, впрочем, небезопасность такой встречи теперь, для обеих сторон. Много позже, через своих бывших коллег и верных собутыльников из службы внутренней безопасности и приятельницы регистрационного отдела МВД, он случайно узнал некоторые шокировавшие его подробности. В личном деле самого Прокурора были собраны и лежали до поры, т. н. «разработки», - донесения в виде доносов и компрометирующие его, снимки с друзьями и Лёвой, в частности, на природе и застольях. Но самым поразительным оказались сведения об усыновлении Роговыми, сына Шнейдеров – Романа, забранного ими из спецприёмника сразу через неделю после поступления. Как это было сделано документально и почему, не знал и не понимал никто. Просто на свет появился готовый, 3-х летний Рогов, Александр Викторович, 1948 г.р. – сын семьи Роговых. И кстати, шрам на лбу у мальчика, как рассказывали, появился в результате варварского обращения с ним в том же приёмнике. Вот и всё.
На этом месте Миша остановился и выразительно посмотрел на Сашу, 
- «Когда ты зашёл, я обомлел – вылитый Лёвка», сказал он. 
- «Так я кто, - Роман, получается? – дрожащим от напряжения голосом, неуверенно спросил Рогов, 
- «Конечно, а кто же...». 
- «Я еврей?» - ещё более неуверенно спросил он.
- «Так выходит...»
Они оба надолго замолчали. Миша слегка выдохся от непривычно длинного монолога, Рогов – от почти физической, шоковой боли в груди и голове. Он отчётливо теперь вспомнил лицо мужчины на фото в папином столе, показавшееся ему чем-то знакомым. Это “чем-то” было просто его, Сашкино отражение в зеркале. 
Почему-то предположение, что он вдруг оказался евреем, изумило Рогова больше всего. Он с внутренним любопытством прислушался к себе. Должен он теперь себя чувствовать или думать по-другому. А как чувствуют себя и о чём думают евреи? Он понятия не имел. Рогова никогда не задевал национальный вопрос или отношение к евреям и он, зная и понимая существование такового из книжек и быта, относился к этому спокойно, то есть никак, но воспитывался в некоей заданной русскости. Она, эта русскость, была и в офицерстве отца, и в обожании русской классики, в отношениях со многими своими очень русскими женщинами и, даже в детских, дворовых разборках с пацанами. И теперь он, Рогов – Шнейдер, находился в глубоко трансцендентном состоянии, принципиально недоступном его сознанию и чувственному опыту. Тело, голова, вообщем, вся оболочка, были вроде бы по-прежнему его, а вот содержание...Что изменилось, от этого нового знания, такого, казалось бы, пустякового, эфемерного, как какое-то имя, которое и потрогать-то нельзя? Да, и изменилось ли?  И теперь, это всё означало колоссальный внутренний коллапс, глубины которого он ещё не подозревал, научно описанное, как кризис идентичности.

Пока шёл разговор, они, как-то машинально, прикончили, принесённую Сашей бутылку и Михаил вышел куда-то, неся, вскорости, на стол другую. Так они сидели и пили до поздней ночи, перебрасываясь изредка уже ничего не значащими фразами. Рогов заночевал у Миши. Наутро они отправились опохмелиться в какой-то местный шалман, закупили по дороге ещё водки и время помчалось незаметно.

Обеспокоенная Полина нашла Рогова по адресу, через 2 дня в нетранспортабельном состоянии и ей понадобилось несколько часов и много холодной воды, чтобы привести его в подобие нормального. Забегая вперёд, в нормальное это состояние, он, по-настоящему, так и не пришёл, потерявшись, как ёжик, в шизофреническом, цветном тумане, где бродили исковерканные алкоголем образы и внезапно появляющиеся мысли, то ли свои, то ли картонные – книжные. 
Несколько дней в этом тумане он провёл у Полины, лёжа на кровати. Изредка, когда она уходила на работу, он вставал, вынимал из сумки и даже подсчитывал оставшиеся деньги, не запоминая, впрочем, сумму и, выйдя из дому, садился на автобус и проезжал пару остановок до магазина, где брал 2-3 бутылки и возвращался назад. Приходя с работы, Поля заставала его, лежащим на кровати в глубокой летаргии, или сползшим с кресла, в позе только что убитого сына Ивана Грозного. Поймав как-то в субботу утром, редкий момент перетекания Рогова из субстанции отключения в режим подготовки к новому возлиянию, она попыталась поговорить с ним, но он, мучительно морщась от невыносимости трезвого состояния, вдруг сам сказал ей:
- «Поля, - ты очень хорошая. Правда. Очень. Всё будет хорошо. Только не надо, сейчас...Не надо, Поль». 
Полина посмотрела на него, заплакала и ушла на кухню, а он, завалившись снова на кровать, слышал, как она там всхлипывает и гремит кастрюлями. Рогов не успев додумать, как её жалко, забылся во сне без сновидений...
Когда он проснулся, была солнечная середина дня и полная тишина в квартире. Полина, очевидно, ушла в магазин. Рогов встал с кровати, вспомнил последнюю перед сном мысль, зашёл в ванную, подставил тяжёлую свою голову под холодную воду, и, почистив зубы, вытерся насухо. Потом бросил ещё влажное полотенце и зубную щётку в сумку, быстро оделся, вынул из брюк отданный ему комплект ключей от квартиры и какие-то оставшиеся скомканые купюры, положил их на середину стола, взял свою спортивную сумку и вышел, защёлкнув за собой дверь.
 
Через час он добрался до бывшего своего дома, не совсем понимая почему он здесь и сел на одну из оставшихся скамеек в скверике напротив, который теперь оккупировали местные бомжи. Рогов сидел на грязных, изуродованных и изрезанных досках скамейки, не утруждая себя ни единой мыслью, просто наслаждаясь тихой погодой и солнцем, глядя на бывший свой, так знакомый дом и на передвижения слабо шевелящихся бомжей, между большой, ржавой бочкой и остатками детской площадки в центре сквера. Кто-то из них аккуратно складывал пустые бутылки в большой чёрный мешок. «Хочется выпить. Очень», – подумал Рогов и направился к аборигенам. 
 Вступительный взнос и обходительные манеры обеспечили ему дальнейшее членство в элитном клубе.
 И вот – 3 месяца спустя, как всегда, вполне поддатый, он сидит здесь беззвёздной ночью, то ли у врат ада, то ли у благословенной стены храма, - человек непонятного имени - звания, рода – племени, с недотёпой Валькой под боком. И нет ему покоя не в мысли, не в вине. По делам его судить его будете.... А дела какие? Так вроде засудили уже. Один папа подвёл другого папу под «вышку», во как... Мой из них который? Тот который родил или который выжил. С тем, который родил, я был не жилец, конечно. Те, которые выживают - продолжают род. Какой к чёрту, род? Много ты постарался, чтоб продолжить род. Да и какого ж ты рода? А ведь у тебя выбор был - целых два. И тебя просили, помнишь? нежно так...много раз. Так, ну, а мальчонку то за что? Да и был ли мальчик? А если был то, кто он? Иудей иль православный? Разница-то в чём, если всё в одном намешано - не разберёшь. Как звать тебя, малыш? Са-а-а-шенька...Ромочка?... 
Все вопросы эти множились, переплетаясь у него в голове, как клубок червей в чернозёме, не складываясь в какую-либо систему и не предполагая ответ ни на один них. Становилось невыносимо, от искажённой картинки, рисовавшийся его больному воображению, где прочитанное смешивалось с реалиями непутёвой жизни, обещавшей ему так много в детстве.
Рогов вдруг ясно увидел, как рассыпавшись, рухнул ненавидимый Прокуратором храм, накрывая пророков нелюбимого им народа, а вместе с ним осел и его, Санькин мирок, с шелестом засыпая обломками то маленькое пространство, что ещё оставалось для жизни. Он отодвинул храпевшую во сне Вальку, встал, взял лежащий около бочки совок, с приваренным металлическим прутом, которым они выгребали остатки золы, отошёл в отблесках ещё горевшего в бочке огня, к дальнему углу детской площадки и стал остервенело копать у конца сломанного заборчика. У него долго ничего не получалось – утоптанная земля с пожухлой травой твёрдо сопротивлялась и Рогов быстро сбил до крови обе ладони, но продолжал копать с мрачным упорством, помогая себе руками. Наконец, совок глухо ударился о что-то и пальцы нащупали пластик. Рогов знал, что это, хохотнул удовлетворённо и коротко и, уже не заботясь ни о совке, ни о выкопанной яме, вырвал пакет из земли. Он прижал пакет к груди, обернулся посмотреть на освещённый старый дом свой и пошёл на выход из скверика, на улицу, которая вела на набережную.
Выйдя к реке, на которой даже ночью перекликались и перемигивались какие-то буксиры, Рогов нашёл в гранитном парапете тёмный лестничный сход к воде, к которому днём причаливали речные трамвайчики и спустившись вниз к чернеющей воде, сел на последнюю ступеньку. Разодрав руками пластик, он достал знакомую коробку, отложил в сторону и, поглядев на свои руки, все в крови, земле и грязи, снял с себя рубаху и стал тщательно их вытирать внутренней стороной рубашки. Покончив с этим, он скинул с ног разодранные кроссовки, облегчённо пошевелил пальцами ног и аккуратно вынул пистолет из коробки. ТТ тускло блестел смазанным, воронённым стволом в отсвете далеких фонарей и был в отличном состоянии. Рогов бросил в воду коробку с запасной обоймой, оттянул надульник и, убедившись в наличии патрона в камере, снял предохранитель. Глянув на приклёпанную к рукоятке маленькую золотую табличку, он улыбнулся, наклонился над водой, но отражения своего не увидел. Его не было.  Неожиданно уверенным движением повёрнутой под углом, кисти правой руки, он твёрдо приставил ствол под левый сосок и нажал курок. Выстрела он не услышал, упав в воду почти без всплеска.
На следующий день бакенщики выловили ниже по течению реки тело, застрявшее в отстойнике опоры моста. Поскольку на теле имелся след от огнестрела, на место была выслана оперативная группа следователей МВД. Оружия так и не нашли, а тело было передано в морг, где за неимением официального заключения об опознании или установления личности погибшего на большой палец правой его ноги, была навешена не пострадавшая от воды, закатанная в пластик, рукописная записка, найденная в кармане штанов погибшего.
 На ней значилось: «Шнейдер, Роман Львович. 1948 г.р.»
 
 Из Заключения Главного Патологоанатома: “...Живущих родственников по имеющимся данным найти не удалось и идентификация тела по записке не может быть определена, доказана или опровергнута. Направить на кремацию”.