ко дню гибели Михаила Юрьевича Лермонтова
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
1871 год
ВАСИЛЬЧИКОВ АЛЕКСАНДР ИЛЛАРИОНОВИЧ – 53 года, князь.
ВИСКОВАТОВ ПАВЕЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ – русский историк литературы, профессор словесности, 29 лет, биограф М.Ю.Лермонтова
ГЛАША - горничная в доме Васильчикова
1841 год
ГЛЕБОВ МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ – корнет, 24 года, однополчанин М.Ю.Лермонтова
ВАСИЛЬЧИКОВ АЛЕКСАНДР ИЛЛАРИОНОВИЧ – 23 года, князь, юрист, сын председателя Государственного совета при Николае I (в 1841-м году)
СТОЛЫПИН АЛЕКСЕЙ АРКАДЬЕВИЧ (МОНГО) – 25 лет, двоюродный дядя Лермонтова
МАРТЫНОВ НИКОЛАЙ СОЛОМОНОВИЧ – 25 лет, майор в отставке.
От автора: Автор ни в коей мере не претендует на историческую достоверность сюжета. Всё описанное в пьесе, хоть и опирается на документы, выложенные в открытом доступе в сети Интернет, в большей части стоит отнести к художественному вымыслу и рассматривать не более, чем одну из версий гибели М. Ю. Лермонтова.
1871 год. Дом князя Александра Илларионовича Васильчикова. Васильчиков в своём кабинете. Весьма роскошная обстановка свидетельствует, что князь унаследовал от своего отца, некогда председателя Государственного совета, и от своих бездетных братьев большое достояние. Кабинет его составляет громадную комнату, обставленную весьма дорогими шкафами, наполненными отличною библиотекою. Вся обстановка свидетельствует о том, что князь посвящает значительную часть своего времени занятиям научным и не прочь дать почувствовать своим посетителям именно характер своих занятий. Фигура князя высокая, длинная, очень худощавая, бледная, с коротко обстриженными волосами и тусклыми, глубоко впавшими глазами. Едва ли надо напоминать, что князю Васильчикову принадлежат весьма объемистые, имеющие свои достоинства сочинения, каковы "О самоуправлении" и "О землевладении". Известно также, что в молодости он имел несчастье быть свидетелем трагической кончины поэта Лермонтова...
Постучав в дверь, входит горничная.
ГОРНИЧНАЯ. (полушепотом) Барин!
ВАСИЛЬЧИКОВ. (не отрываясь от бумаг) Да, голубушка?
ГОРНИЧНАЯ. Там посетитель к вам.
ВАСИЛЬЧИКОВ. В шею гони!
ГОРНИЧНАЯ. Говорит, что ждёте вы его.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Кто таков?
ГОРНИЧНАЯ. Высоковатый, какой-то.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Может, Висковатов?
ГОРНИЧНАЯ. Точно, так.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Павел Александрович?
ГОРНИЧНАЯ. А пойми их? Полностью не докладывались.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Отчего же не спросила? Да-с, этому обещался. Ну, зови, коли пришел.
Горничная скрывается за дверью. Александр Илларионович собирает бумаги и складывает их в бюро.
ВАСИЛЬЧИКОВ. И что за нужда движет людьми, в такую погоду по гостям шляться?
Дверь открывается. На пороге Павел Александрович Висковатов. Средних лет, одет не бедно, но и не с шиком. В руках объёмная кожаная папка.
ВИСКОВАТОВ. Безмерно благодарен вам, Александр Илларионович, что согласились принять.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Павел Александрович?
ВИСКОВАТОВ. Именно так.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Дорогой вы мой! Что ж вы в дверях-то застыли? Проходите, прошу вас, располагайтесь!
ВИСКОВАТОВ. Уж не знаю, удобно ли вам, Александр Илларионович? Право, неловко. Напросился в гости, еще и пожаловал в такую погоду.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Ни минуты не сомневайтесь! Удобно, даже более чем. Уж и забыл, как гости выглядят. (указывает на кресло) Прошу вас! Не угодно ли вина? Я распоряжусь.
ВИСКОВАТОВ. Пожалуй, не откажусь. Признаться, продрог весь.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Сию секунду. (звонит в колокольчик, входит горничная) Голубушка, распорядись, сделай милость, насчёт вина. (горничная кланяется и выходит) Приятное знакомство не грех и отметить. Запал, конечно, уже не тот, лихости прежней нет, но бокал вина за знакомство не премину.
ВИСКОВАТОВ. (оглядывая комнату) Обширная у вас библиотека.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Да! Предмет, если угодно, моей гордости. Что-то унаследовал, что-то даровано, но большею частию собирал сам. Питаю слабость к хорошей литературе, знаете ли. Сам не чужд писательству, однако без особых успехов. Государственная служба отнимает Бог знает сколько времени. Избирают, подлецы, в земства, а мне бы уже у каминчика в пледике мемуары пописывать. Да-с, извольте видеть, и труд батюшки вашего Александра Васильевича на полке. Лично знаком не был, но трудами его по военной истории восхищен. Зачитывался его «Рассказами Волконского».
ВИСКОВАТОВ. Благодарю покорно! Весьма лестно слышать приятный отзыв.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Ну а вы, надеюсь унаследовали его дар?
ВИСКОВАТОВ. Возможно скромную часть. Делаю попытки, но пока тоже не совсем успешные. Редактирую в «Русском мире». Пишу статьи. За литературной славой, признаться, не гонюсь. Есть более достойные литераторы, которые переживут века, стоит ли путаться у них под ногами?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Да помилуйте, кто же нынче способен задеть за живое?
ВИСКОВАТОВ. Как же? А господин Достоевский, например? Это же талантище! Каков, язык, какая глубина!
ВАСИЛЬЧИКОВ. Признаться, не знаком.
Постучав в дверь, входит горничная, с подносом, на котором стоят графин вина и два бокала.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Благодарю, голубушка. Если вдруг какие посетители – в шею гони! Нет меня! В собрание уехал.
Горничная уходит.
ВАСИЛЬЧИКОВ. (разливая вино) Ну-с, любезнейший мой Павел Александрович! Со знакомством!
ВИСКОВАТОВ. Очень рад! (пробует вино) М-м-м! Каков букет!
ВАСИЛЬЧИКОВ. И выдержка хороша… Так чем обязан?
ВИСКОВАТОВ. (ставит бокал на стол) Боюсь вызвать ваш гнев, Александр Илларионович… Но труд, коим я намерен заняться в ближайшее время, касается знакомого вашего в прошлом поручика Лермонтова. С упоением читал его поэзию и влюбился в неё. Неподобающим образом влюбился. Имею намерения собрать воедино всё, принадлежащее его перу и напечатать его под своей редакцией.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Дело необходимое, нужное, отчего же я должен непременно гневаться?
ВИСКОВАТОВ. История с вашим отказом в разговоре некоему г-ну Мартьянову дало повод мне так думать.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Что же вы сравниваете, дорогой вы мой! Тот наглец нигде мне проходу не давал, у экипажа вылавливал, слюной брызгал. Преотвратительный тип. Само собой, ему и было отказано. Другое дело – вы. Образованный человек, недурно воспитан. Отчего же и не поговорить. Любопытство к Лермонтову растет, я это вижу, а тех, кто был с ним рядом тогда, остается всё меньше. Да чего уж, кто на дули был – нас двое теперь осталось. Да только чем же я вам могу помочь? Рукописи Мишеля у меня вряд ли сохранились. Знай я тогда с кем вожу дружбу, каждый бы листочек сохранял. А так – кое-какие дружеские эпиграммы, пожалуй, остались, да, может, пара легкомысленных стишков…
ВИСКОВАТОВ. Так ведь теперь все интересно. Всё вес имеет. Также я намерен сложить в общую картину последние дни пребывания его в Пятигорске. Я уж побывал там. Встречался со знавшими его. С Эмилией Александровной, с мужем её. Только здесь, как пожелаете, Александр Илларионович. Настаивать не смею.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Как быстро заканчивается вино. Если вас не затруднит, голубчик, плесните старику… Как же чувствует себя Эмилия Александровна? Здорова ли?
ВИСКОВАТОВ. Да, благоденствует. Непременно кланяться велела.
ВАСИЛЬЧИКОВ. (принимая бокал) Благодарю! Покорнейше благодарю… (с ухмылкой) «За девицей Эмили, молодежь, что кобели» - написал про неё однажды Мишель. Редкой красоты девица была. Потому и поклонников у неё было предостаточно. Её величали не иначе, как «Роза Кавказа». Эх, времечко! Что ж, дражайший мой Павел Александрович! Устраивайтесь поудобнее, и не удивляйтесь моим суждениям о некогда моём друге, поручике Лермонтове, которые, не совсем можно соотнести с нарисованным ныне портретом чуть ли не гиганта поэзии! Мы были молоды, веселы, вели разгульную жизнь. Как и подобает вести себя в том возрасте. Двадцать – двадцать пять лет – время веселья и беззаботности…
Звучит музыка, заглушающие слова Васильчикова. Он же продолжает неслышный нам рассказ. Висковатов что-то записывает на бумагу из своей папки. Задает какие-то вопросы, на которые Васильчиков не без интереса отвечает. В музыку вклиниваются удары часов, возвещающие о продолжительности беседы. В какой-то момент музыка обрывается.
ВИСКОВАТОВ. Злые языки утверждают, что был некий заговор, и чуть ли не сам Николай I с Бенкендорфом…
ВАСИЛЬЧИКОВ. Вздор! Павел Александрович, вздор! Ну да, у царя было недовольство, ну да, он считал его «неблагонадежным», но не до такой же степени, чтобы плести паутину заговоров и управлять судьбой. В своей судьбе Лермонтов сам виноват отчасти. Он был задира и шалун в полном ребяческом смысле слова…
ВИСКОВАТОВ. Шалун?
ВАСИЛЬЧИКОВ. А я вам сейчас расскажу. (хлопает в ладоши и потирает ладони друг об друга) Подают, к примеру, блюдо с его любимым кушаньем, и что вы думаете? Он с криком налетает на него, вонзает свою вилку в лучшие куски, и мы глазом не успеваем моргнуть, как он один опустошает общее блюдо, порой, лишая нас обеда. Каково? Причем порой на глазах у всего Водяного общества! А эта эпопея с тарелками? Бывало надколет тарелку, да так хитро, что с виду тарелка цела, но попадает в горячую воду и расплывается там на кусочки. Долго, конечно, это не продолжалось, и он сам потом сознался хозяину в этом, и щедро расплатился, но что это, если не ребячество?
ВИСКОВАТОВ. Не просматривался ли в этом его бунт против общества?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Только не в этом, любезный мой Павел Александрович! Он был вполне человек своего века, если угодно – герой своего времени...
И снова звучит музыка, заглушающая слова Васильчикова, снова слышны удары часов. Музыка обрывается.
ВАСИЛЬЧИКОВ. …И когда его убили, то одна высокопоставленная особа изволила выразиться, что «туда ему и дорога».
ВИСКОВАТОВ. Убили?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Убили?.. Я сказал – убили?.. Надо же! Ну, да, убили – на дуэли. Не своей же смертью он… Откровенно сказать Мишель был несносен: и, если бы не Мартынов, так кто-нибудь другой непременно убил бы его. Его шутки и колкости были на грани, а иногда и выходили за неё. За это он и поплатился.
ВИСКОВАТОВ. На вечере в доме Верзилиных 13 июля, он обронил фразу в адрес Николая Соломоновича.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Вы уже с ним общались?
ВИСКОВАТОВ. К сожалению, Николай Соломонович, узнав о предмете моего любопытства, категорически отказал мне во встрече.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Ну, может оно и к лучшему. Для него эти воспоминания куда более тяжелы, чем для других. Они с Лермонтовым дружили, считайте, с детства… И вдруг он становится предметом едких и колких острот Мишеля. Конечно, это не могло не задеть.
ВИСКОВАТОВ. И он сделал вызов?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Серьезным этот вызов никто не считал, зная Николя, и зная, какой он стрелок. Но тем не менее весь следующий день мы с Глебовым пытались умерить его пыл, но он был непреклонен. И нам ничего не оставалось делать, как обсудить условия поединка…
ВИСКОВАТОВ. На следующий день после ссоры Михаил Юрьевич вместе со своим двоюродным дядей – Алексеем Аркадьевичем Столыпиным направились в Железноводск и провели там весь день 14 июля и полдня 15-го. Как же он узнал о месте и времени поединка?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Утром пятнадцатого Глебов съездил к нему и объявил о намерении Мартынова непременно получить удовлетворение.
ВИСКОВАТОВ. И там же у Столыпина он получил коробку дуэльных пистолетов?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Нет. Монго не забирал пистолеты из своей пятигорской квартиры, поэтому они с Глебовым приехали на дрожках в Пятигорск, где Глебов и получил пистолеты… Ей-богу, Павел Александрович, чувствую себя как на дознании у следователя.
ВИСКОВАТОВ. Простите, Александр Илларионович! Но тут ведь, словно к истории прикасаешься, и решительно всё до безумия интересно.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Пытливость нынешней молодежи не может не вызывать восхищения. Ведь не для себя же стараетесь, а для потомков, не так ли?
ВИСКОВАТОВ. Совершенно так, Александр Илларионович.
ВАСИЛЬЧИКОВ. А потомки непременно должны знать правду. Так что, продолжайте, пытайте старика!
ВИСКОВАТОВ. Возможно, я в другой раз приду?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Нет-нет, даже не думайте! Вы разбередили во мне старые воспоминания, и я сейчас будто снова там, на Кавказе, и все лица, словно живые сейчас передо мной. В другой раз может такого и не будет. Не стесняйтесь, спрашивайте. Давайте-ка еще по бокальчику.
ВИСКОВАТОВ. Любопытны события дня 15 июля. Правильно ли я вас понял, что из Железноводска Столыпин уехал с Глебовым в Пятигорск, и уже обратно не возвращался, а Михаил Юрьевич? Он приехал уже к самой дуэли?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Нет. Я, Глебов и Мартынов, мы выехали из Пятигорска, раньше намеченного… Нашли место для поединка, утоптали траву на площадке, время еще оставалось достаточно, и кто-то, не помню, предложил поехать в колонию Каррас в гостиницу к немцу Рошке, взять шампанского, чтобы отметить примирение. В другом исходе ведь никто не сомневался. Мы и отправились. И нашли там веселую компанию, среди прочих находился там и Лермонтов. Все шутили, балагурили… Настроение было самое подходящее, чтобы примирить их. Да Лермонтов и не прочь был, а вот Николай Соломонович в мрачности своей не уступал грозовой туче, что собиралась над горой Бештау. Он не был настроен мириться. Он торопил нас. Посидев, какое-то время мы все и выдвинулись. Приехали на ту самую площадку и стали располагаться…
Звучит музыка, которая заглушает слова Васильчикова. Он же продолжает рассказ и по жестам нам понятно, что отмеряются шаги, ставится барьер, кто-то в кого-то целится. Производится неслышный выстрел, Васильчиков хватается за бок и падает на пол. Висковатов подбегает к нему. Музыка обрывается.
ВАСИЛЬЧИКОВ. И вот тут небо разразилось ужасной бурей. Черная туча, повисшая над Бештау, сверкала молниями. Ливень шел не переставая. Казалось, что сама природа оплакивала кончину моего друга. Я вскочил в седло и отправился за доктором. Мартынов поскакал за мной, чтобы доложить коменданту о происшествии. Глебов же остался с Мишелем, и сидя под проливным дождем, держал на коленях голову своего приятеля.
ВИСКОВАТОВ. А почему о докторе не позаботились заранее? До поединка?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Мы же до конца верили, что выстрелы не прозвучат, потому и не позаботились. Но как только мы увидели, что Мишель мертв, я тотчас отправился в город.
ВИСКОВАТОВ. Не коим образом не могу подвергать ваши воспоминания сомнениям, Александр Илларионович, но мне остается не ясным вот какой факт. Вы знакомы с документом освидетельствования тела поручика Лермонтова врачом Барклаем-де-Толли?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Что же интересного в том документе?
ВИСКОВАТОВ. Очень интересен угол, под которым пуля вошла в тело, и, что самое непонятное, вышла. Вошла между десятым и одиннадцатым ребром, а вышла между пятым и шестым. Разве же могли описанные при изъятии, самые обычные дуэльные пистолеты нанести такую рану с двадцати пяти шагов?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Плесните-ка вина, Павел Александрович. (Висковатов наливает) С чего же вы взяли, что двадцать пять шагов? Там и десяти, пожалуй, не было.
ВИСКОВАТОВ. Но… ваши показания на следствии. Я их прочел. Вами было указано пятнадцать шагов между барьерами и по десяти до них. Лермонтов, как вы показали, остался на месте, Николай же Соломонович подошел к барьеру, долго целился и в конце концов выстрелил. Вот и получается, что пятнадцать да десять дают двадцать пять… Или может Николай Соломонович подошел ближе? Скажем, почти вплотную?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Что вы за глупости несёте? Зачем же вплотную? Извините, конечно, но нарушения поединка не было! Да и никто бы из нас не допустил!
ВИСКОВАТОВ. И вот еще. Почему в октябре того же года, спустя два месяца, в деле стали фигурировать другие пистолеты, более мощные, системы Кухенрейтера? Не для того ли, чтобы увеличить расстояние? И зачем Глебов ездил 29 июля в Кисловодск, а 1 августа вернулся обратно? Разве вы уже не были под следствием? А может, Глебов ездил за пистолетами? И почему, согласно тем же следственным документам пистолеты, изъятые по описи, были возвращены Глебову? Ведь их хозяин Столыпин? И еще непонятно…
ВАСИЛЬЧИКОВ. (поднимается) Господин Висковатов! Я согласился на нашу встречу, имея ввиду ваш интерес к творчеству Михаила Юрьевича. Как я уже изволил вам говорить, кроме нескольких дружеских эпиграмм и пары легкомысленных стишков, более ничем вам помочь не смогу. Касательно других вопросов, я рассказал вам все, что мог вспомнить и что происходило в то лето. Более ничем я вам помочь не смогу.
ВИСКОВАТОВ. Я обидел вас? Александр Илларионович, поверьте, не намеренно.
ВАСИЛЬЧИКОВ. В другой раз, возможно, я и найду в себе возможность еще что-нибудь припомнить, но не теперь. Великодушно прошу меня простить. Глаша вас проводит. (звонит в колокольчик, появляется горничная) Глашенька, душа моя, проводите Павла Александровича, ему пора.
ВИСКОВАТОВ. Александр Илларионович…
ВАСИЛЬЧИКОВ. Всего наилучшего, любезный.
ВИСКОВАТОВ. Желаю здравствовать. Благодарю вас…
ВАСИЛЬЧИКОВ. Полно, Павел Александрович! Удачи вам, в ваших поисках.
Раскланиваясь, Висковатов выходит.
ВАСИЛЬЧИКОВ. (один) Что же не досмотрели мы тогда? Чьей оплошности кланяться прикажете? Если уж редактор «Русского мира» видит такие несоответствия, что же будет, возьмись за это дело дознаватели? Как же надеялся я, что время сотрет, скроет, что порастёт быльем то, что не предназначено для всех, а поди ж ты… Вынырнет такой вот редактор, что черт из табакерки и начнет в прошлом ковыряться, начнёт правду искать. А нужна ли она теперь – правда та? Экая штука – память… И стереть невозможно и жить с этим невыносимо… (садится в кресло, закрывает глаза и погружается в воспоминания.)
Затемнение.
Картина 2
Пятигорск. 15 июля 1841 года. Около 5 часов пополудни. Глебов нервно ходит по комнате. Васильчиков собирает пасьянс. в какой-то момент Глебов останавливается у окна, за которым льет дождь и раздаются раскаты грома.
ГЛЕБОВ. (смотрит в окно) Льёт то как!
ВАСИЛЬЧИКОВ. (погруженный в карты) Угу.
ГЛЕБОВ. Может, отложится?
ВАСИЛЬЧИКОВ. (зевая) Может и отложится.
ГЛЕБОВ. Презираю себя.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Занятно! Скажите за что, и мы будем презирать вас вместе.
ГЛЕБОВ. За то, что позволил втянуть себя в эту их ссору. Да и вас заодно втянул.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Бросьте, Глебов! Пустое! Посмотрите на это, как на развлечение!
ГЛЕБОВ. Позвольте, где же вы видите здесь развлечение? Речь идет о жизни человека.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Уныние, которое навевает Пятигорск своим однообразием, жарким солнцем, несносным сероводородом и булыжными улицами, необходимо время от времени разгонять. И дуэль – лучшее тому лекарство.
ГЛЕБОВ. Мишель известен всем, как отличный стрелок, и, если обстоятельства вынудят его стрелять, он вряд ли промахнётся.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Ну, не промахнётся и что? Одним отставным майором больше, одним меньше…
ГЛЕБОВ. Как вы можете, Васильчиков?! Я тоже не испытываю теплых чувств к Мартынову, но зачем же вы о нём в таком тоне?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Вполне себе заслуженный тон. Мартынов всякий раз даёт веский повод смеяться над собой, а иногда и сам принимает в этом участие. Как же изволите относиться к человеку, который сам себя не уважает? Вот где его носит? Время уже и собираться.
ГЛЕБОВ. Возможно пережидает где-нибудь ливень. (наливает себе вина)
ВАСИЛЬЧИКОВ. А что значила ваша фраза – «если обстоятельства вынудят его стрелять»?
ГЛЕБОВ. Сегодня утром, когда я ездил в Железноводск, Мишель сказал мне, что стрелять не будет.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Ну, вот, видите? Значит, и никакой дуэли не будет! Напрасно только презирали себя. Мишель выстрелит на воздух, а у Николя случится очередная осечка… Вам никогда не доводилось видеть, господин Глебов, как Николя изволит стрелять?
ГЛЕБОВ. Нет, не доводилось.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Это животики надорвёшь! Тут ведь и цирка никакого не требуется! Я вам сейчас расскажу. Он думает, что стреляет на французский манер, и держит пистолет курком вбок. Целится долго, отчего рука начинает дрожать, порох сыплется с планки, и когда он вдруг надумает спустить курок, там решительно нечему уже загораться. И всякий раз, когда у него происходит осечка, в этот момент необходимо видеть его лицо. И без того глупое, в эту секунду оно лишается последней мысли, и становится похоже на морду мастиффа.
ГЛЕБОВ. Отчего вы так дурно о нём отзываетесь? Вы же его секундант.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Помилуйте, отчего же вдруг я?
ГЛЕБОВ. Ну, не я же?
ВАСИЛЬЧИКОВ. А кто?
ГЛЕБОВ. Какой вздор!
ВАСИЛЬЧИКОВ. Вы же сегодня ездили за пистолетами к Столыпину?
ГЛЕБОВ. Мне пришлось. У Николя пистолетов нет, а вас утром и пушкой не разбудишь.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Стало быть, вам и быть ему секундантом.
ГЛЕБОВ. Помилуйте, драгоценнейший Александр Илларионович! Я бы счел себя оскорблённым, участвуй я в этом предприятии со стороны Николя.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Стало быть, Михаил Павлович, вы предпочитаете, чтобы оскорблённым чувствовал себя я?
ГЛЕБОВ. Любезный мой, а разве вы не чувствуете себя оскорбленным экспромтом Мишеля о вас: «Луной сребристой ярко освещен, Но без зерна - пустой.»
ВАСИЛЬЧИКОВ. Обращай я внимание на все колкости в мой адрес, половина Петербурга побывала бы уже на дуэлях.
ГЛЕБОВ. – Бретёром вы, однако, не слывёте.
ВАСИЛЬЧИКОВ. А вы потребуйте у меня удовлетворения. И посмотрим.
ГЛЕБОВ. Извольте.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Хорошая фраза! Вы не находите? Надо бы запомнить!
Глебов решительно направляется к своим вещам и достает коробку дуэльных пистолетов. Ставит на стол, открывает и застывает, глядя внутрь.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Ну, чего же вы? Передумали?
ГЛЕБОВ. Коробка пуста.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Значит, наша дуэль откладывается… В каком смысле – пуста? (Подходит к Глебову. Они стоят над коробкой.) Это ведь та самая коробка, которую вам передал Монго?.. Налейте-ка вина, корнет. В горле, что-то пересохло.
Глебов наливает вина в два бокала. Дверь открывается, сверкнула молния, удар грома, на пороге застыл Мартынов. Он весь вымокший, без черкески, в руке держит пистолеты. Пугающий, блуждающий взгляд его падает на стол. Он подходит к нему и выпивает вино из бокалов, налитое Глебовым. Потом еще выпивает из бутылки. Ставит бутылку на стол. Проходит в глубь комнаты, садится на кровать. Глебов и Васильчиков провожают его взглядом.
ГЛЕБОВ. Так это вы пистолеты взяли? Я уж было хотел в жандармерию заявлять.
Мартынов поднимает голову и устремляет взгляд на стол. Встает, подходит к столу, кладет пистолеты и аккуратно закрывает бутылку.
МАРТЫНОВ. (монотонно) Вино непременно нужно держать закрытым. Иначе испариться букет, и его нельзя будет оценить по достоинству.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Мы и собирались только что это сделать, вы нас прервали. Мы взяли лучшее.
МАРТЫНОВ. Лучшее вино — это то, которое больше всего нравится тому, кто его пьет. Если тебе нравится кахетинское – значит оно лучшее.
ГЛЕБОВ. Где вас черти носили, Мартынов? Мы эдак и на дуэль опоздаем.
МАРТЫНОВ. А он любил только кахетинское. Он очень сильно любил кахетинское. Но это же не значит, что оно лучшее. Где бы не обедал, он всегда заказывал либо шампанское, либо кахетинское. Кахетинское чаще. Он его очень любил… Но это же чистейшая отрава!
ГЛЕБОВ. (нюхает бутылку) Отчего же отрава? Прекрасное вино.
ВАСИЛЬЧИКОВ. А отчего это вы такой влажный, Николя? Вы ныряли в Провал?
Глебов и Васильчиков смеются шутке. Мартынов пытается понять сказанное.
МАРТЫНОВ. И острил. Да, он постоянно острил. Никого не щадил… В особенности тех, кто не мог ему ничего ответить. Искал слабого, а потом добивал его своими колкостями, своими остротами… И очень любил кахетинское.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Плесните, всё-таки нам, корнет. Мартыш явно не расположен разделить наше с вами настроение.
МАРТЫНОВ. (подскакивает, кричит) Не называйте меня так! Мне не нравится, когда меня так называют!
ВАСИЛЬЧИКОВ. Если вам не нравится – потребуйте у меня удовлетворения!
ГЛЕБОВ. Перестаньте ёрничать, Александр! Разве вы не видите – Николя, перед дуэлью не в духе.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Просто фраза хорошая. Вслушайтесь, Глебов. «Потребуйте у меня удовлетворения». То есть, понимаете, не я делаю вызов, но я предлагаю вам сделать вызов, снимая с себя всякую ответственность… Непременно где-нибудь пригодится. (Мартынову)Что вы так реагируете, Николя? Ну, подумаешь, Мартыш.
МАРТЫНОВ. Это прозвище послужило причиной одной ссоры, не хочу, чтобы оно стало причиной и другой.
ГЛЕБОВ. А разве не замечание о вашем длинном кинжале послужило причиной вашей ссоры?
ВАСИЛЬЧИКОВ. А кстати, я что-то не вижу его на вас. Или после приёма у Верзилиных вы его не носите?
ГЛЕБОВ. Николя, видимо, решил перенять манеру одеваться у беглых из-под стражи горцев – в бешмете, но без черкески.
Смеются.
МАРТЫНОВ. Черкеска! (подскакивает к двери, открывает её, кричит на улицу.) Илья! Илья, черт!
ГОЛОС. Чего изволите, барин?
МАРТЫНОВ. Возьми Мустанга и скачи тотчас к Перкальской скале. Землю носом рой, что хошь делай, но сыщи там мою черкеску.
ГОЛОС. Помилуйте, барин! Льет ведь как!
МАРТЫНОВ. Немедля! Слышь-ка? (захлопывает дверь) Черкеска.
ГЛЕБОВ. Николай Соломонович, потрудитесь всё-таки объяснить нам, что всё это значит? Почему в пистолетах нагар?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Какого лешего вы делали под дождем у Перкальской скалы?
ГЛЕБОВ. И на какие нужды вам вообще понадобились пистолеты?
МАРТЫНОВ. (прислонившись спиной к косяку двери, медленно сползает на корточки) Один выстрел, делает человека подлецом. И оттого ему вдруг становится легко на душе, будто подлец – и есть его призвание.
ГЛЕБОВ. Может, мы услышим что-нибудь вразумительное?
МАРТЫНОВ. И жить подлецом ему теперь не страшно, и сторониться теперь ему некого. После того, что случилось двадцать минут назад, я решительно понимаю, что я теперь - подлец, но ни малейшего тяготения я не испытываю по этому поводу.
ВАСИЛЬЧИКОВ. А что случилось двадцать минут назад?
МАРТЫНОВ. Двадцать минут назад? Господа, двадцать минут назад я стрелял в Лермонтова… (смеётся)
ГЛЕБОВ. Ничего не пойму. До дуэли еще час!.. Вы что же, изволили стреляться без нас?
МАРТЫНОВ. (Отрицательно машет головой) Нет, господа, дуэли не было.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Тогда что же? Да отвечайте же, черт вас побери!
МАРТЫНОВ. К чему же всем жизнь ломать?
ГЛЕБОВ. Что вы мямлите, ей-богу, как девица.
ВАСИЛЬЧИКОВ. (наливает вина, подает Мартынову) Выпейте, вот.
МАРТЫНОВ. А так всё решилось, само собой. Всего один выстрел – и я больше не «Мартышка», не «горец с большим кинжалом». Я – подлец. Но «подлец», господа – это не «Мартышка». (выпивает) Я ненавижу кахетинское! Ненавижу, как ненавидел его. (Хватает пистолет, целится в бутылку, стоящую на столе и несколько раз взводит и нажимает на курок)
ГЛЕБОВ. (Васильчикову) Вы что-нибудь понимаете, князь?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Пока только то, что Мартынов – подлец. Он сам сказал.
МАРТЫНОВ. Я же протянул ему пистолет и предложил сделать его выстрел, чтобы покончить со всем разом. А он… сидел в седле и смеялся надо мной. В конце концов он сказал… он назвал меня дураком. Тогда я сделал свой выстрел. Он в седле был… а я стрелял. Всё быстро так случилось, я даже не понял. А я ведь просто поговорить хотел… объясниться… мы же дружили… зачем он так?
ГЛЕБОВ. Так где он сейчас? Где?
МАРТЫНОВ. Конь, видимо испугался выстрела и рванул… Его опрокинуло на круп… А потом он упал и… хлынул дождь… Я вскочил в седло и поскакал. И только дорога перед глазами – грязная, каменистая, с потоками воды…
ГЛЕБОВ. Мартынов, вы белены объелись? Возможно, он еще жив? Ранен… А вы бросили его там – под дождем? Через час мы бы собрались как намечали, пожали друг другу руки и отправились бы пить шампанское, а теперь? Что вы наделали, вы понимаете? Александр Илларионович, что же вы молчите?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Господа, я согласился принимать участие в развлечении под названием «дуэль». Но теперь, как я вижу, дело оборачивается убийством – а это понятия разные. Последнее я не приемлю. А потому и моё участие в дальнейших событиях считаю неприемлемым. За сим, разрешите откланяться. Буду вам очень признателен, Николай Соломонович, если моё имя не будет фигурировать в судебных сводках. Всего доброго.
ГЛЕБОВ. (загораживая выход) Постойте, Васильчиков! Не оставляйте меня с ним. Я сейчас взбешен и боюсь сделать не меньшую глупость, чем он.
ВАСИЛЬЧИКОВ. А это пожалуйста, господин Глебов. Только без меня.
В комнату влетает Алексей Столыпин-Монго. В руках у него две бутылки шампанского. Сам он подшофе, весел.
МОНГО. Господа! Прекрасная новость – ливень кончился! Еле вырвался от князя Голицына. Изумительный обед! Вечером бал в Казенном саду и фейерверк. Николя, у меня и для вас новость – Эмили и Наденька Верзилины тоже там будут… Что за душка – этот князь! Ни за что не хотел меня отпускать! Но потом смилостивился и даже дал в дорогу две бутылки шампанского. А где Мишель? (оглядывает присутствующих) Боже милостивый, что у вас за лица? У нас намечается дуэль или похороны? К слову, о дуэли! Я обещал Мишелю соблюсти формальности… (принимает официальную позу) Николай Соломонович! Мой двоюродный племянник… вы его знаете… Михаил Юрьевич… имел честь передать со мной, что во избежание излишнего кровопролития, он готов взять свои слова назад и впредь быть осмотрительным в высказываниях в ваш адрес. Или что-то в этом роде… Вы принимаете сей жест доброй воли?..
МАРТЫНОВ. Да идите вы к черту, Монго!
МОНГО. Ну, нет, так нет. Разрядим пистолеты, и поедем к Рошке пить шампанское!
ВАСИЛЬЧИКОВ. Всего доброго, господа!
Глебов загораживает выход
МОНГО. Куда же вы, князь? А шампанское? А дуэль?
МАРТЫНОВ. Пусть идет. Пустите его, Глебов. Своё дело он уже сделал.
ВАСИЛЬЧИКОВ. (резко останавливаясь, Мартынову) Потрудитесь-ка объясниться,
господин Мартынов.
ГЛЕБОВ. Право слово, Николя, что вы имели ввиду?
МОНГО. Да вы, как я погляжу, задира, Мартынов. Не успели закончить одну дуэль, как уже ищите повода для новой?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Одну-то он как раз закончил.
МОНГО. Да? Когда?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Пол часа назад, господин Столыпин, возле Перкальской скалы он убил вашего племянника.
МОНГО. (медленно садится на стул, наливает себе вина) Елизавета Алексеевна…
гневаться будет.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Так, что вы имели ввиду, высказываясь в мой адрес, господин
отставной майор?
МАРТЫНОВ. Будто вам самому это неизвестно. Вы нашли себе безвольного болванчика,
коим можно управлять как вам вздумается. С Лисаневичем не вышло, так радуйтесь - теперь вышло с Мартыновым. И вот, интрига закончена, и вы спокойно уходите в сторону, не так ли? Так уходите! Уходите со спокойным сердцем.
МОНГО. Как же я теперь на глаза-то ей покажусь, боже милостивый!
ВАСИЛЬЧИКОВ. Вы пьяны, Николай Соломонович, потому слова ваши кроме улыбки, ничего не вызывают. Тем не менее, если вам вздумается сказать о подобном в
здравом уме, я буду вынужден требовать сатисфакции.
ГЛЕБОВ. Прекратите, господа! Какая муха вас укусила?
МОНГО. Как же она меня уговаривала, как просила неусыпно смотреть за Мишей. А я,
выходит, недосмотрел. Мартынов, зачем вы это сделали? Его бабушка теперь с меня три шкуры спустит. Господа, как же теперь прикажете мне объясняться перед Елизаветой-то Алексеевной?
ГЛЕБОВ. Монго, давайте мы с бабушкой Мишеля потом решим. Сейчас важнее как-то объяснить происшествие. В комендатуре непременно возникнут вопросы… Мишель там… выходит, под дождём… Боже правый! Его же непременно нужно доставить. Я мигом, я только распоряжусь…
ВАСИЛЬЧИКОВ. Михаил Павлович, а может, это сделает господин Столыпин? Вы более надобны здесь.
ГЛЕБОВ. Алексей Аркадьевич, душа моя, не будет ли вам угодно заняться перевозкой тела?
МОНГО. Конечно, господа, конечно. Только где же прикажете его искать?
ГЛЕБОВ. Человек Мартынова сейчас едет к Перкальской скале на поиски его черкески.
Недурно было бы вам поехать с ним, всё там тщательно осмотреть и найти, возможно какие-нибудь дроги, что ли, или телегу.
МОНГО. (уходит, но тут же возвращается) Голубчик вы мой, у меня и лошади здесь нет. Вы же сами изволили привезти меня сегодня утром на своих дрожках.
МАРТЫНОВ. Возьмите моего Гнедка, если вам будет угодно.
МОНГО. Если будет угодно? Он еще спрашивает, будет ли мне угодно? Конечно, мне будет угодно! (уходя) Ах, ты ж боже мой! Боже мой!..
Уходит. В комнате повисает тишина.
ВАСИЛЬЧИКОВ. И с какого же расстояния вы изволили стрелять, милостивый государь?
МАРТЫНОВ. (пожимая плечами, небрежно) Шагов с двух, пожалуй. Не больше.
ГЛЕБОВ. Как же вы могли? Что, ваша дворянская честь, ушла в отставку вместе с чином?
ВАСИЛЬЧИКОВ. С двух шагов?! Тут и слепому-то не промахнуться… Чистейшее убийство! Вас ждет смертная казнь, Мартынов! Это я вам как юрист говорю.
МАРТЫНОВ. Казнь?..
ВАСИЛЬЧИКОВ. Непременно казнь! Не крест же вам серебряный за такой подвиг. Вам что предпочтительнее – быть повешенным или расстрелянным?
МАРТЫНОВ. Да ведь помилуйте, господа, за что же казнь? Мне теперь в имении дела поправлять необходимо. Глебов, сжальтесь, придумайте что-нибудь.
ГЛЕБОВ. Увольте, Николай Соломонович!
МАРТЫНОВ. (на коленях) Александр Илларионович, голубчик вы мой! Ваша воля! Не губите! Век бога молить за вас буду!
ВАСИЛЬЧИКОВ. Перестаньте ползать, Мартынов! Я-то что могу? Дело, сами видите, оборачивается для вас в совершенно невыгодном свете.
МАРТЫНОВ. Милости прошу, похлопочите за меня перед батюшкой вашим. Ведь одно его слово…
ВАСИЛЬЧИКОВ. Вы в своём уме? Вы отдаете себе отчет в том, о чем просите? С чего вдруг Председателю Государственного совета Империи вступаться за убийцу офицера? У родителя моего и без отставных майоров забот хватает.
ГЛЕБОВ. Ах, ты, как вышло то всё! Мишеля теперь, конечно, не вернуть, но и Мартынова же, черт побери, жалко. Александр Илларионович, не можем ли мы представить это дело несколько иначе, чтобы он отделался менее строгим наказанием. Вы же юрист…
ВАСИЛЬЧИКОВ. И что с того?
ГЛЕБОВ. В ваших силах представить происшествие выгодно для него.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Мне, Глебов, совершенно безрадостна перспектива вступаться и выгораживать убийцу. Гораздо приятнее будет сообщить о происшествии в комендатуру, причем в самых ярких красках.
ГЛЕБОВ. И тем самым подписать ему смертный приговор? Чем же тогда вы будете отличаться от него? Только лишь тем, что не держали в руках оружие?
ВАСИЛЬЧИКОВ. (после паузы) Хорошо, и что же вы предлагаете?
ГЛЕБОВ. Мы можем сказать, что дуэль, всё-таки, была.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Дуэль тоже ничего хорошего ему не сулит… если только…
ГЛЕБОВ. Что?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Не наседайте, корнет!.. (наливает себе вина) Если делом будет заниматься, скажем, не полиция, не гражданский суд, а военный, то, пожалуй, казни можно будет избежать. Отделается каторгой. Путешествием в холодные страны. Вы бывали в Сибири, Николя?
МАРТЫНОВ. Каторга? Каторга господа, вещь тоже совсем для меня не привлекательная. Южный климат гораздо полезней для моего здоровья.
ВАСИЛЬЧИКОВ. После сегодняшней вашей выходки, оно вряд ли вам потребуется… (ходит туда-сюда, что-то обдумывая) И во сколько же вы оцениваете свою жизнь, Николай Соломонович?
МАРТЫНОВ. Ничего не пожалею, Александр Илларионович! Хоть тысячу, хоть пять тысяч, хоть ассигнациями, хоть золотом! Ничего не пожалею!
ВАСИЛЬЧИКОВ. Долю свою в имении тоже не пожалеете?
МАРТЫНОВ. (в некоторой растерянности) Помилуйте, как же я могу? Шутить изволите?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Что же вы так позеленели? От злости, что ли? Да, изволю шутить. Мне так думается легче… Если дуэль, всё-таки была… Господа, а между тем, мне кажется забавным представить дуэлью это происшествие. Пожалуй, это даже забавнее, чем сама дуэль. Я готов изложить вполне себе сносную версию, тем более, что вызов был, и слышали его, как минимум, четыре человека. (Глебову) Дружище, плесните кахетинского. (хлопает в ладоши, потирает ладони) Я слышал, Николя, ваш батюшка преуспевал в винных откупах? Если мы сумеем избавить вас от казни – с вас бочонок лучшего вашего вина!
МАРТЫНОВ. За то должником вашим буду, Александр Илларионович! К дому вашему поставлять буду до конца жизни.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Принято. Значит, дуэль?.. Почему бы и нет?.. Итак, предмет вашего, Мартынов, обожания, несравненная Эмилия Александровна, подвергается несносным шуткам задиристого Мишеля и вы, защищая честь дамы, вызываете его. Благородно же?
ГЛЕБОВ. Весьма. И не так подло выглядит, согласитесь, Николя.
МАРТЫНОВ. Был бы вам крайне признателен, господа, если бы дама в этом деле не фигурировала вовсе.
ГЛЕБОВ. Но ведь всем известно ваше с Мишелем соперничество. Как же без дамы?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Мартынов прав. Следствие так или иначе будет, на дознание её непременно вызовут, возможно и не один раз… может наговорить лишнего… Ах, какая благородная версия сорвалась!
МАРТЫНОВ. Послушайте, господа! В 1837 году, с Лермонтовым из дома мне был послан пакет. В нем находились дневник моей сестры Натали и триста рублей от матушки… Так вот, встретившись, Лермонтов сожалел, что не довез пакет, и что-де он был украден дорогою. Однако триста рублей мне пытался вернуть. Как же не вскрыв пакет, он мог знать определенно о деньгах? Может быть сей бесчестный поступок и вынудил меня вызвать его?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Отчего же вы не вызвали его сразу, а ждали четыре года? Нет, тут требуется что-то весомее трехсот рублей. Как насчёт вашей задетой чести? Хотя, о чём это я?.. Но тем не менее. Он же назвал вас «горцем с большим кинжалом»?
ГЛЕБОВ. Пустяшный повод.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Это как посмотреть, господин Глебов, как посмотреть? Кого в наше время называют «горцами»? Дикарей! А разве Николай Соломонович похож на дикаря? Решительно - нет. Посмотрите на его лицо - это лицо подлеца, но никак не дикаря! (Мартынов вскакивает) Сядьте, Николай Соломонович! Мы пытаемся сейчас спасти вашу жизнь, а вы норов свой показываете… А «большой кинжал»? При определенной фантазии слово «кинжал» может быть истолковано весьма и весьма фривольно. Вот и посмотрите, господа, на эту фразу без лермонтовской завуалированности… «Дикарь с большим…» (смеется) Я бы и сам его вызвал… Да! И сказано-то было при дамах… вполне себе может задеть честь дворянина, не так ли, дорогой мой? (Мартынов утвердительно кивает) (Глебову). А вы говорите «пустяшный повод».
МАРТЫНОВ. Он и раньше не упускал возможности уколоть меня какой-нибудь неприятной фразой. Разве ж только «горец»?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Значит, этот «горец» и переполнил чашу вашего терпения, и по окончании вечера у Верзилиных вы и вызвали его. Так?
МАРТЫНОВ. Но ведь всё так и было! Правда, если бы не ваши слова, что «Лермонтова стоит урезонить и лучшего случая не представится», я бы, скорее всего струсил и отложил свой вызов.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Вы сейчас обвинили меня в подстрекательстве или мне послышалось? Мартынов, вы верно, не очень внимательно меня слушали. Я сказал, что Мишеля следует поставить в рамки, а не урезонить. Упаси меня бог! И подталкивать вас к чему-то у меня и в мыслях не было. Вы это сами себе придумали…
МАРТЫНОВ. Да, действительно, поставить в рамки… Вы именно так и сказали…
ВАСИЛЬЧИКОВ. Ну и превосходно! Повод веский! Вы подошли к нему объясниться, и тут он бросает вам: «А вы потребуйте у меня удовлетворения!». И вам ничего другого не остаётся, как потребовать. Фраза такая, что не предполагает иного. Вызов брошен. И его слышат по меньшей мере четверо. Вот вам и завязка! События начинают потихоньку разворачиваться. Теперь непременно нужно найти секундантов. И поскольку никого из посторонних мы в свою маленькую тайну посвящать не намерены, потому и секундантов будет двое: я да вы, Глебов. Решим кто у кого.
ГЛЕБОВ. И решать тут нечего. Я у Мишеля, вы – у Николя.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Почему же непременно именно так? Вы снимаете квартиру с Николя, вы приятельствуете, а секундантом вдруг становитесь у Мишеля.
ГЛЕБОВ. Я не говорил вам, но сразу после вызова, Мишель просил меня оказать ему честь.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Кто-то может это подтвердить?
ГЛЕБОВ. Там и Дорохов был и Монго, и князь Трубецкой слышал, да и Лев Сергеевич Пушкин, пожалуй, тоже. Интересно Мишель тогда сказал им: «Вот она злоба-то дня в чём выразилась!» И тут же повернулся ко мне и спросил, не откажусь ли я быть его секундантом. Я согласился.
ВАСИЛЬЧИКОВ. А я где был, почему я этого не слышал?
ГЛЕБОВ. Помилуйте, почем же мне знать?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Ну, пусть будет так… И вот секунданты, то есть мы с вами, встречаются вчера и обсуждают вопросы касательно места и условий.
ГЛЕБОВ. Ну, с местом теперь более-менее ясно – у Перкальской скалы. А вот условия… Я, по чести сказать не знаток дуэльного Кодекса… Давайте позовём Дорохова. Он известный бретёр. У него четырнадцать дуэлей за спиной!
ВАСИЛЬЧИКОВ. А давайте еще пол Пятигорска позовём, и все вместе быстренько, сообща придумаем эту забавную историю… Прошу прощения, корнет… Никого мы звать не будем. Справимся сами. Что там на дуэлях?.. Расстояние, наверное, какое-то нужно?.. На скольких шагах обычно стреляются?
ГЛЕБОВ. Пятнадцать - двадцать. А кто и на двадцати пяти. Это уже как секунданты решат.
ВАСИЛЬЧИКОВ. А мы чем по-вашему сейчас занимаемся? Мы обсуждаем условия поединка. Хотя должны были это сделать еще вчера…
ГЛЕБОВ. Кто ж предполагал, что вот так всё…
ВАСИЛЬЧИКОВ. Давайте, сожалеть после будем. Пятнадцать – двадцать, говорите? Мне больше нравится пятнадцать. А вам?
ГЛЕБОВ. Какое это теперь имеет значение?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Для следствия очень большое.
ГЛЕБОВ. Тогда пятнадцать.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Слышите, Мартынов? Вы стрелялись на пятнадцати шагах.
ГЛЕБОВ. Пятнадцать между барьерами и по десять по обе стороны от барьеров, чтобы сходиться.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Это обязательно?
ГЛЕБОВ. Монго рассказывал о дуэли Мишеля с Барантом. Там звучала команда «Сходись!» и они шли к барьерам.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Хорошо, пусть так.
МАРТЫНОВ. И пусть будут три выстрела!
ВАСИЛЬЧИКОВ. Не понял?
МАРТЫНОВ. Я настаиваю на трёх выстрелах.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Друг мой! Что же такого сказал вам Мишель у Перкальской скалы, что вы готовы убить его трижды!
МАРТЫНОВ. Это совершенно не имеет никакого отношения к делу. Но уж коль скоро я слыву среди вас, господа, неважным стрелком… да-да, князь, я слышал, и не один раз ваши насмешки в адрес моей стрельбы… то пусть и выстрела будет три.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Ну-с, как пожелаете, пусть будет три… Но и осечки тогда будут считаться за выстрелы. Итак, три выстрела на пятнадцати шагах у Перкальской скалы возле дороги, ведущей в колонию Каррас. С этим, тоже определились. А кто будет стрелять первым, кто вторым?
ГЛЕБОВ. Пусть же Лермонтов и стреляет первым… на воздух.
МАРТЫНОВ. Я сторона оскорбленная, мне и стрелять первому.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Пусть каждый имеет право стрелять, когда ему угодно. (заглядывает в свой бокал) Как же быстро заканчивается вино! Не посчитайте за труд, корнет, наполните бокал. (Глебов наливает два) А вот вам бы я посоветовал воздержаться. Вам еще к коменданту идти.
МАРТЫНОВ. Я выпью. (берет бокал и смотря в него) Прости мне Миша, прости, если сможешь! (выпивает)
ВАСИЛЬЧИКОВ. Отличная реплика, Мартынов! Вы её скажете, когда сраженный вашим выстрелом Лермонтов упадет там, где его найдет Монго …
ГЛЕБОВ. Помилуйте, почему же именно мне к коменданту?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Не спорьте, Глебов. Просто поверьте – так будет лучше. Вам нужна светлая голова, чтобы изложить коменданту всё то, что мы сейчас здесь… всё то, что было на дуэли. Вы согласны?
ГЛЕБОВ. Но меня тут же возьмут под арест до выяснения всех обстоятельств.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Непременно возьмут. Дуэль со смертельным исходом, вы - свидетель. А как же? Я больше вам скажу: как только вы доложите коменданту о случившемся, арестуют и Мартынова. Поэтому другого времени договориться о деталях у нас с вами и не будет, дорогой вы мой. Не переживайте, я присоединюсь к вам завтра. Улажу утром кое-какие дела и непременно присоединюсь. В одиночестве сидеть не будете… Вернемся к дуэли… Время пусть остаётся тем же, что мы и наметили вчера – шесть часов. То есть сейчас, в это самое время Мишель уже должен был бы приехать сюда, и мы бы отправились к месту поединка. Тогда всё сходится. До Перкальской скалы неспешно верхом минут тридцать-сорок. Вы с Лермонтовым выехали вперед, мы – чуть позже: я - в дрожках, Мартынов в седле.
ГЛЕБОВ. Но я не могу верхом, князь! Моя рука… Ранение мне пока не позволяет. Я, изволите ли видеть, даже в седло не взберусь.
ВАСИЛЬЧИКОВ. По известным причинам, я тоже верхом не могу… Значит, мы с вами поедем на дрожках, а Мишель и Николя – верхом.
ГЛЕБОВ. А Монго? А Трубецкой? А давайте они и будут секундантами Мишеля?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Монго? Нет, ни о Монго, ни о князе Трубецком, упоминать не следует. Они в городе нелегально, Государь к ним не благоволит… потому, мне думается, для их же блага… пусть себе развлекаются где-нибудь… у князя Голицына, например. У нас и без них есть кому попортить жизнь, правда, Мартынов? Мартынов! Вы спите, что ли?
МАРТЫНОВ. (просыпается, протирая глаза) Кахетинское. Я же говорил вам - отрава! Не вино, а сонная трава, какая-то! Простите, господа.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Нет, как вам это нравится? Мы тут из кожи вон лезем, чуть ли не святого из него делаем, а он с Морфеем обниматься изволит!..
МАРТЫНОВ. Я всё слышал, господа, я всё понял. Вы – на дрожках, мы – верхом. Столыпин и Трубецкой с князем Голицыным… чуть позже.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Удивительно точно для спящего.
МАРТЫНОВ. А к чему же, господа, столько людей на дуэли? Это же не театр какой! И Голицына совершенно напрасно привлекать сюда. Тем более у него сегодня именины.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Вот он и собирается устроить своим гостям развлечение. Еще же не все видели вашу манеру стрелять по-французски.
МАРТЫНОВ. Вы, князь, смеяться надо мной изволите?
ВАСИЛЬЧИКОВ. А вы изволите спать в то время, как мы принимаем активное участие в вашей судьбе!.. А, ну его к черту, Глебов! Давайте бросим это занятие и просто поприсутствуем на казни Николая Соломоновича. Охота была сидеть из-за него за решеткой, объясняться следователям…
МАРТЫНОВ. Простите, господа.
ГЛЕБОВ. Простите? Нет, уж увольте, Николай Соломонович. Пускай вас Бог теперь прощает, да Мишель. А в моих глазах вы до конца дней моих останетесь бесчестным человеком.
МАРТЫНОВ. Однако, отчего-то помогаете этому бесчестному человеку?
ГЛЕБОВ. Возможно лишь оттого, что у меня еще остались понятия о чести.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Право, Михаил Павлович, бисер можно и другом месте пометать. На дуэли четверо, слышите, Николай Соломонович, четверо! Вы с Лермонтовым, и мы с Глебовым. Всё. Вы поехали верхом, мы – на дрожках. Какое-то время займёт приезд, какое-то уйдёт на подготовку, пока отмерим шаги, пока… попытаемся безуспешно примирить дуэлянтов… Вот вам и шесть пополудни. Всё, как и было намечено вчера.
ГЛЕБОВ. Всё, кроме ресторана у Рошке.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Благодарите за это Мартынова. Ему, видимо не по вкусу шампанское у господина Рошке. А теперь, господа, самое главное. И тут мои фантазии несколько оскудевают. Сам выстрел. Если, как утверждает Мартынов, Лермонтов находился в седле, а он стрелял стоя на земле, то и рана, насколько я могу предполагать, будет характерной. Снизу-вверх. Попробуем представить, как же должен был стоять Мишель у барьера, чтобы пуля пошла по приблизительно нужной нам линии?
ГЛЕБОВ. Скорее всего он мог стоять на возвышении, это объяснит такой выстрел.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Возможно. А там, у дороги разве есть какие-то возвышения? Я что-то не припомню. Еще какие есть версии? Мартынов, вы не спите? Подключитесь хотя бы к этой части дуэли. Вы же, всё-таки, непосредственный её участник. Вы, господа, в сражениях участие принимали, разное видели. Вам и карты в руки.
МАРТЫНОВ. Возможно, поднятая вверх рука подаст тело назад…
ВАСИЛЬЧИКОВ. А зачем ему поднимать руку?
ГЛЕБОВ. Чтобы выстрелить вверх. Ведь он же говорил мне утром, что целить не будет и выстрелит на воздух.
МАРТЫНОВ. Или чтобы начать целиться. Сверху вниз, вот так – прямой рукой.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Ну, вот! Вот вам и вырисовывается сам поединок. Мишель взводит курок, поднимает пистолет дулом вверх, становится правым боком к Мартынову, заслоняясь рукой и локтём и ждет выстрела. Николя, по обыкновению долго целит, Лермонтову это надоедает, и он поднимает пистолет над головой, чтобы выстрелить. Надоедает это и вам, Глебов, и вы тут обязательно должны что-то крикнуть…
ГЛЕБОВ. Как крикнуть?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Громко!
ГЛЕБОВ. Стреляйте же!
ВАСИЛЬЧИКОВ. Браво! Мартынов вздрагивает и нажимает курок. Звучит роковой выстрел. Когда же дым рассеивается, Лермонтов, сраженный пулей своего товарища по юнкерской школе, лежит окровавленный на земле со смертельной раной в груди. Эпическая фраза, не находите? Не премину воспользоваться ею в своих мемуарах. И вот тут, вы, Мартынов, подбегаете к нему, еще живому, опускаетесь на колени возле тела с фразой… как вы сказали? «Прости мне Миша! Прости, если сможешь!»
МАРТЫНОВ. Это еще зачем?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Это может хоть как-то обелить вас в глазах следствия. Все же убеждены, что вы человек с честью.
МАРТЫНОВ. Далась вам моя честь?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Нам? Помилуйте, это вам она еще, возможно, где-то пригодится, а у нас и своя имеется. И доказательством тому, наше с Глебовым молчание до конца дней наших. Согласны, корнет?
ГЛЕБОВ. Безусловно, князь. А как же Монго?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Столыпина и Трубецкого я беру на себя. Что ж, господа, вот так, из простого, убийства мы с вами сейчас сделали не совсем, конечно, драматический, но вполне себе трагичный поединок. Более же мелкие детали, мне думается, мы сможем оговорить во время дознания… Ах, Мишель, Мишель! Что же он вам всё-таки сказал, Мартынов? (Мартынов отворачивается) Ладно, не хотите говорить – не говорите! С вас поставка вина к моему дому!
МАРТЫНОВ. Вы – циник, Александр Илларионович! Какой же вы циник!
ВАСИЛЬЧИКОВ. Я – юрист. Но в подобных обстоятельствах, Николай Соломонович, из нас троих кто-то должен быть циником. А эмоции? Эмоциям мы с наслаждением предадимся с вами позже, когда в полной мере осознаем, КТО был убит отставным майором Мартыновым НА ДУЭЛИ, которая состоялась 15 июля 1841 года в шесть часов пополудни у подошвы горы Машуки, близ города Пятигорска.
Затемнение.
КАРТИНА 3
1871 год. Васильчиков в своем кабинете. Он сидит, в той же позе, что и в конце первой картины. Еще, наверняка не захлопнулась дверь за Павлом Александровичем Висковатовым. В одно мгновение пронеслись в голове Александра Илларионовича события тридцатилетней давности, и нахлынувшие воспоминания не дают ему покоя. Подойдя к одной из полок своей библиотеки, он достает папку, открывает ее и пересматривает содержимое. Среди прочего попадается ему и портрет Лермонтова.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Отчего же всякий раз так тяжело на душе делается? Отчего в груди, словно раскаленными клещами ворочают? Словно не Мартыш, а я тогда курок нажимал. (смотря на портрет) Словно это мне довелось перед смертью в глаза тебе смотреть, предсмертный вздох твой слышать. А я, Миша, чист перед тобой. И пред тобой, и пред Богом чист, не мой то грех был, а вот поди ж ты, ко мне ночами приходишь. И не говоришь ничего, только смотришь, но взгляд тот до самых пят холодком пробирает…Ты, верно думаешь, сплю я? А ничего подобного! Всё вижу! Придёшь, станешь у изголовья и стоишь, тихонечко так, словно разбудить боишься. А смотришь так, словно в чем-то упрекнуть хочешь. Что же ты, дескать? А что я? В чем вину ты мою видишь? В том ли, что правду скрыл? А легче ли мне было, если б я тогда Мартынова на смерть отправил? Нашел бы я, чем оправдаться перед совестью моей? А она, брат ты мой, хуже дознавателя у меня. Порой и забыть про всё хочется, выкинуть всё из головы, а она тут как тут, без спроса, без разрешения – нет, мол, любезный Александр Илларионович, не позволю! Вот и живу с этим со всем. Только с годами отчего-то и на душе всё тяжелее делается и клещи в груди все раскалённее становятся. Вот ответь мне ты, любезный мой Михаил Юрьевич, что было бы правильней, да полезней тогда: скрыть преступление за дуэлью или же отправить на эшафот убийцу твоего, и самому при этом убийцей сделаться? Молчишь? Я знаю, почему ты молчишь. Потому что, оказавшись ты на моем месте, точно также дело повернул. Ни секунды не сомневаюсь! Так что прав я тогда был! Тысячу раз прав!.. Вот и писательством твоим теперь интересуются, и собирают твои сочинения и издавать хотят. И опять Васильчиков нужен. Через меня к тебе мостик прокладывают. А поделиться с ними рукописями твоими или нет – то мне решать. И решение это - опять на моей совести будет. А вот возьму и не поделюсь, возьму и брошу это все в камин! И гори оно всё синим пламенем! Ну, что же ты не останавливаешь меня, неужто дашь сгореть своему таланту? Папка ведь дорогого стоит! В ней, почитай все твои стихи того лета. Листочек к листочку, словно архивариус какой собирал. (на крик вбегает горничная)
ГЛАША. Звали, барин?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Я? Да…, наверное, … Глашенька, душечка, а что Павел Александрович, ушел уже?
ГЛАША – Так ведь только что, минутки три как уйти изволили.
ВАСИЛЬЧИКОВ. Ты вот что, Глашенька, догони его, передай ему вот это… (подаёт ей папку) Скажи, пусть печатает. Только непременно догони… (хватается за сердце)
ГЛАША. Вы чего, барин? Дурно, что ли сделалось? Может водички, или капелек каких?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Не надо, ничего… проходит уже… отпускает… Так ты непременно догони, сделай милость.
ГЛАША. Да догоню, догоню… может капелек всё-таки?
ВАСИЛЬЧИКОВ. Что с капелек толку, Глашенька? Подай-ка мне лучше графинчик кахетинского. Долгая беседа предстоит мне сегодня ночью…
ЗАНАВЕС