Лидия Соловей
...ИБО ВЕРА ТВОЯ
Я хорошо помню огромную, в чёрном кожаном переплёте толстую книгу, наглухо закрывавшуюся двумя тяжёлыми медными застёжками. С осени до весны лежала она под иконами в комнате деда, а на лето убиралась бабушкой на дно старинного кованого сундука, со скрежетом открывавшего свою пасть ненасытного хищного зверя всему, что бросалось в его тёмную утробу. Помимо древней книги, самой ценной добычей хищника была рыжая лисья шуба.
Правда, мы ни разу не видели, чтобы в её волшебное великолепие погружался кто-либо из взрослых. Да и трудно было представить в обрамлении мягкого золота руки матери, а, тем более бабушки, привыкших лишь к золоту осеннего грибного леса, да тяжести вил и лопат.
Ты, дед, наверное, мечтал не об этом, возвращаясь с последней в твоей жизни ярмарки, где и была приобретена тобой эта роскошная, даже по тем временам, шуба.
- Матвеевна, видно Антихрист на землю пришел. Народ голодный вон как с насиженных мест бежит. Эдакую дорогую вещь всего за мешок муки отдают! - говорил ты бабушке, уже чуя недоброе.
Только-только с божьей помощью успели на ноги встать, дом просторный поставить, скотину завести, как всё стало зыбко, зашаталось, вот-вот рухнет!
И рухнуло...
И сколько погибло под теми обломками крестьян-христиан, сколько выползло в мир божий нечисти, прячущейся до той поры по щелям да тёмным углам -
Выползли, - и заслонили свет Божий.
Это уже потом, как стали взрослыми, вызнали мы у матери, как пришли они, антихристовы дети, пришли и отобрали нажитОе: и корову, и лошадь, и плуг с бороной.
- Да кабы только это, - говаривала мать. - Нет, весной опять явились. Дали «твёрдое задание»: «Столько-то посеять, столько-то собрать, столько-то государству сдать». Вот тут тятенька и смекнул, - пора последнее раздавать да ноги уносить. Достал где-то лошадь, и кому машинку швейную немецкую отвёз тайком, кому стулья, красным плюшем обитые, а бабушке слепой, что ещё его нянчила, два мешка муки да шубу лисью, так ни разу и ненадёванную.
Сам же стал в дорогу дальнюю, неизвестную справляться.
А и взял с собой только книгу свою старинную да иконку маленькую - батюшкино благословение. Никак нельзя ему было к супостатам попадать. Сами, небось, помните, как набожен был. Да и вся семья наша истинной, старой веры держалась: хмельного на дух не выносили, табака в рот не брали, ели-пили каждый из своей посуды. Вот и не захотел дел тело и душу по тюрьмам антихристовым поганить, перекрестился на икону Божьей Матери Заступницы, нам с бабушкой вашей поклонился, - простите Христа ради, - и остались мы ждать только милости божьей.
- А бабушка, бабушка-то что же не ушла с ним? - с досадой и нетерпением приставали мы к матери.
- Так думала, жена за мужа не ответчица, не тронут ее с малым дитём на руках. Да много ли с ребятёнком побегаешь? Думала одно, а вышло другое. Видно власть на телеге не объедешь. Когда явились в кожаном да скрипящем, только и смогла, что отослать меня к бабушке слепой, нас нянчившей. А сама по тюрьмам да лагерям маялась с пяток лет. А уж что я пережила после смерти слепой бабушки, живя у чужих лишь из милости, о том и вспоминать не хочется. И в этом месте голос мамы, тихий и странно-безучастный, дрожал, срывался на высокой ноте, и она, сорвав с головы платок и спрятав в него лицо, изливала слезами тяжёлое и мутное, от Чего ночами болело сердце.
Остальное мы знали по каким-то неясным детским впечатлениям. Помнится, иногда, обычно сдержанные и скупые на слова дед с бабушкой странно светлели лицами, ненароком вспомнив что-то своё, сокровенное.
- Матвеевна, а, небось, любо тебе было на выселке, что у тебя, как у молодки, ухажёр объявился. Помнишь, как весточки от него получала, да на тайные свидания в сумерках бегала?
- Ох, и боялась я, старый, ухаживаний этих. Ну, думаю, как узнает начальство, что никакой ты не ухажёр, а муж мой венчаный, беглый, так отправят тебя, куда Макар телят не гонял. Пуще же всего сердце стучало, когда в той конторе, где нас по-теперешнему женили, проштамповали значит, достал ты бумагу с чужой фамилией...
Тут бабушка, заметив нас, замолкала, и нам долго было непонятно, что это была за бумага с чьей-то чужой фамилией.
Впрочем, тайное в доме жило всегда. И это была не просто тайна недоступного нам, озорникам, сундука, не только тайна старинной книги, которую не дозволялось трогать под страхом самого сурового наказания. Это не была тайна наших семейных, за закрытыми наглухо ставнями и дверями не только торжественных молений на Рождество и Пасху, но ежедневных утренних и вечерних с неизменной листовкой в руке, это было нечто большее, жутковатое, - постоянное ожидание чего-то неведомого, но неизбежного, как Божья кара.
До сих пор накатывает на меня и моих братьев в предрассветные бессонные часы липкая жуть, и невозможно спрятаться от неё с головой под одеяло. Невозможно сбросить её сдавливающие обручи, ибо тело и душа мертвеют, перестают слышать доводы разума: всё ушло, развеялось, спите спокойно, спите спокойно...
Я закрываю глаза, пытаясь уснуть, и неизбежно вижу чёрный дым, пламя и серую копоть на когда-то непорочном белом снегу. И снова там, ребенком, в деревянном уютном домике, купленном дедом на дальней улочке маленького городка.
И ты, дед, всё такой же высокий, статный, с развевающейся по ветру от быстрой ходьбы длинной седой бородой, всегда в начищенных до невозможного блеска сапогах, всегда с гостинцем в кармане для ребятишек и ласковым, приветным словом для соседей, в большинстве своём вдов да сирот.
Мы, послевоенные пацаны, не чувствовали своего сиротства так, как другие. У нас был дед. Это он учил правильно держать сделанные специально для нас маленькие косы. Это он учил нас запрягать лошадь, это он читал нам по своей книге про Каина и Авеля, про Исуса Христа и Иуду.
И пока будем живы мы, и будут живы дети наши и внуки, обязаны будем мы нести людям тот сосуд доброты и веры, тот свет небесный, что завещали тебе предки, и что завещал нам ты, ибо только этим и охраняема наша земная жизнь, такая неправедная и несовершенная.
Помню, как в первую очередь ты пахал огороды одиноким бабам; у них по сараям уже стояли отбитые тобой косы, а за свои ты ещё и не принимался, все заборы в округе были починены твоими руками. К тебе шли за советом и словом исцеляющим, приветным, за помощью и утешением.
Стоишь, бывало, в соседнем дворе, отбиваешь косу, да, чтобы не обидеть бабу милостью своей, приговариваешь:
- Ты, девка, не думай, что я тут тебе за так стараюсь. Беги, да приготовь кваску. Грешен, люблю кваску испить, хошь хлебного, хошь яблочного, а у тебя, люди сказывали, - лучше всего медовый выходит. А у самого и кружечка складная, в белую тряпицу завёрнутая, всегда наготове.
Самая бедная в округе многодетная Лизавета каждое утро находила на крыльце под дверью подношения: то крынку молока, то корзинку картошки, а то, бывало, и ботинки кому-нибудь из сорванцов, не новые, да ладно починеные. А кому подносить было? Один дед в округе сапожничал, чем и содержал семью, чем и бабушку в голодной вологодской ссылке спас.
Уничтожило, снесло безжалостным ветром времени гнездо наше, наш тёплый бедный дом. Нет больше ни садика с коринкой под окном, ни бабушкиного сундука, ни шубы лисьей. Но до сих пор храним мы с братьями те кожаные сапожки, что шил ты нам ко дню нашего Ангела. И, доставая их из старого чемодана, всякий раз вижу твою согнутую спину и слышу снова привычное: тук-тук, тук-тук, тук-тук...
Летели зелёными, жёлтыми, багряными листьями дни, проносились привычно сменяя друг друга заботы, и снова исподволь подкрадывалась зима, неся в широком белом плаще не только вьюги и морозы, но и отдых натруженным рукам.
Наступало время Большой чёрной Книги.
На Покров бабушка доставала её из сундука и, надраив мелом медные застежки, торжественно вручала деду. Тот бережно брал её из бабушкиных рук, крестился и, садясь за маленький столик под иконою с горящею лампадой, неторопливо открывал первую страницу. Теперь каждую свободную минуту он проводил над нею, крестясь и вздыхая:
- Ох, Матвеевна, и грешны мы! Не блюдём веру, как Сын Божий завещал нам.
Сколько раз Антихрист под личиной разной приходил на землю нашу. Не одолеть ему было веры истинной. Когда Никон неправедное дело творил, прадеды наши во имя спасения души своей на костры шли, на муки, а что мы? Одолеет нас проклятый скоро окончательно. Не в том дело, что церкви рушит, - в том, что дух наш в темноту погружает, лишая Божественного. Не-е-т, нету в нас уже милосердия истинно¬го. Возьми хошь шубу-то треклятую. Пошто она тебе? Да и я, грешный, по молодости позАрился. Нет, чтобы на ярмарке той муку голодному из милосердия отдать! Как же, держи карман шире! ПозАрился на чужое добро... Воистину так: сытый голодного не разумеет.
И пошла шуба к отчаянью женщин гулять из одного дома в другой. Сначала дед подбросил её Лизавете. Та тут же к бабушке прибежала, перепуганная до смерти, - не напакостили ли её озорники, хоть отродясь не бирали чужого. Мать с бабушкой рёв подняли, мол, не думает старик о собственных внуках, совсем из ума выжил, последнее готов по миру пустить. Дед заперся в своей комнате и лишь сердито молотком стукал, однако от мысли своей не отказался. То одной вдове шубу подкинет, то другой. Да кому же хотелось Матвеевну обижать, своё честное имя на шубу променять? Все уже знали от Лизаветы, что старик чудит. И, поблуждав день-другой, шуба возвращалась домой.
Кажется ли теперь, или правда зимы тогда были суровыми, но мы с трудом добегАли из школы до дома, стараясь не обморозить носы и занять место на тёплой печи.
К Рождеству бабушка, как всегда полезла в сундук за загодя припасёнными для нас гостинцами... Шубы там снова не было. Поначалу она не особенно обеспокоилась, ожидая с часу на час какую-нибудь сердобольную соседку с дедовым подарком на руках. Дед привычно молчал, изредка довольно улыбаясь. Женщины знали, что спрашивать его о чём-либо в такие минуты бесполезно. Так прошёл день, другой, третий.
К вечеру третьего дня, возясь со снегом у крыльца, благо были каникулы, мы увидели приближавшегося к дому участкового Мишку Рыжего. Милиционера Мишку, живущего на соседней улице, в округе хоть и не особо опасались, но недолюбливали за хвастовство и памятные многим ночные налёты на огороды. В руках Мишка держал большой узел, с которым ввалился, как всегда не удосужившись постучать, в дом. Предчувствуя нечто занимательное, мы рванули за ним.
- Ваша шуба, гражданин Епифанов? - Строго проговорил он. Почему на базаре ею торгуют разные пьяницы навроде Кольки-хромого?
- Так я, милок, пожалел его, отдал шубу, когда он мимо дома хромал в задрипан¬ном пальтишке. Морозы ныне во какие, воробьи мёрзнут.
- Вы, гражданин Епифанов, разве не знаете, что нашего советского человека жалость унижает?
- Ээ-э, милок, да Колька так жизнью унижен да покалечен, что более и унизить невозможно, а вот ежели обогреть да пожалеть, он может с Божьей помощью ещё и хромать перестанет.
- Оставьте, дедуля, Вашу демагогию! Колька как был горьким пьяницей, так и помрёт им. Принимайте шубу и перестаньте людей баламутить, а не то, сами знаете, что может быть.
Угроза эта возымела своё действие, и шуба перестала исчезать из дома. Дед же, обычно всегда приветливый и спокойный, сделался угрюмым, перестал нам читать свою книгу, а всё больше сидел у печи, думая какую-то свою думу.
К исходу зимы, когда нам не терпелось побыстрее сбросить тяжёлые, подшитые не один раз валенки и когда все в доме с нетерпением ждали Масленицы, чтобы полакомиться в последний раз скоромными блинами, на которые такая мастерица была бабушка, у нашей соседки Лизаветы появился постоялец. С его появлением навсегда закрылся для нас мир детства, когда ощущениями, запахами и звуками живёшь более чем разумом, когда беды налетают лишь мимолётными тучками и когда ещё не знаешь безысходности потерь и отчаяния одиночества.
О жильце мы узнали от самой Лизаветы, которая, прибежав, быстро-быстро нашептала бабушке, что жильца привёл сам Мишка, что при этом он таинственно разъяснил растерявшейся бабе, мол, бояться ей нечего, хоть гражданин Я. М. Норкин и отбыл срок, но не за разбой либо убийство, а как политический, и теперь направлен в наш город на поселение, а поскольку Лизавета женщина смышлёная, не в пример другим, она будет опекать жильца, приглядывая за ним, а если что не так, тут же сообщит ему, Мишке, как представителю Власти.
С тех пор жилец каждый вечер проходил мимо нашего дома, возвращаясь со службы в какой-то конторе. Шёл он, всегда прогнувшись, втянув голову в плечи и неизмен¬но держа под мышкой то книги, то перевязанные бечёвкой пакеты, которые, как говорила соседка, часто получал на почте. Его землистое лицо с ярко-красными губами нас чем-то пугало, а боязливая улыбка, с которой он смотрел на нас, не притягивала, а, скорее, смущала. Впрочем, мы скоро привыкли к нему и перестали замечать, тем более что наступило лето с его мальчишескими радостями и заботами.
Осенью, как только зарядили привычные дожди, Лизавета принесла деду ботинки постояльца, от которых остались только шнурки. Дед повертел их, покачал головой и велел зайти денька через три.
- Жилец к утру просил, - канючила баба, зная, как быстро дед чинит всякую обувку.
- Некогда мне, некогда, сказал через три, значит через три, - отрезал дед.
На третий день Лизавета протянула жильцу новенькую скрипящую обувку, пошитую дедом из припасённой для нас кожи. Объясняться с мастером жилец пожаловал сам.
- Да что уж там, - смущённо оправдывался дед, - не босиком же тебе ходить, носи на доброе здоровье, а рассчитаешься потихоньку. Вот дочку свою, хоть и безмужняя она, я бы: за тебя не отдал, и, заметив недоуменный взгляд постояльца, пояснил, - грех это, поскольку ты – не нашей, антихристовой породы, а ботинки что же, ботинки дело другое, бери, да носи на здоровье.
Жилец ещё раз посмотрел на забавного старика, о причудах которого он был уже наслышан, и собрался было уходить, но тут в глаза ему бросилась большая чёрная книга, лежащая под иконами.
- Да ты, дед, никак Библию имеешь?
- Не только имею, но и читывал не единожды.
- Вот читаешь, а сам поди не знаешь, что книгу сию священную мы, по твоим словам, антихристово племя, написали.
- Скажу тебе так, милок! Всё по воле Господа, всё в его власти, и много загадок уготовил он нам, смертным. Вот вы убоялись Христа, предали его да на муки послали, а Он вам, неправедным, путь к спасанию указывал.
- Ты, дед, не прав! На муки не мы Христа отправили, а Римлянин Пилат.
- Не лукавь, милок, последнее слово за вами было. Убоялись ваши пастыри, что веру вашу фарисейскую, неправедную он разрушит, людей к истинному богу обратит... Жилец усмехнулся, - а ты, дедуля не так-то прост, - раскланялся и вышел.
После его ухода бабушка долго вздыхала и молилась:
- Спаси, Господи, раба твоего, Захария.
Дней через десять жилец зашёл вернуть долг, а потом стал заходить и без повода, запросто, чтобы поспорить с занятным стариком.
- Дедуля, вот ты говоришь, что племя наше антихристово. Положим, что так оно и есть. Что же ты поклоняешься тогда сыну этого племени, Иисусу?
- Исус - Божий сын. А Бог един в трёх лицах: Бог-отец, Бог-сын и Бог-дух святой. И через Сына своего он вам себя являл, ибо нельзя жить без света и воздуха, величием мнимым отгородясь от других. Ваш-то Бог вам всё блага земные сулил, мести требовал, обещал господство над всем миром, а Бог истинный даёт прощение кающемуся, блага суля небесные, запрещая всякое господство над другими.
- Зря ты, дед, так о нашем Боге, несправедливо это.
- А ты возьми вот и открой Евангелие от Иоанна. Дальше-дальше... Вот, вот... Читай теперь вслух.
- «Ваш отец Дьявол и вы хотите исполнить похоти отца вашего. Он был человеко¬убийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нём истины. Когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи»...
Ох, и не любила бабушка эти посещения и после ухода гостя всякий раз выговаривала деду:
- Чует сердце, не к добру этот лупоглазый зачастил к нам. А ты, старый, видно ещё мало жизнью тёртый, уж больно с ним разговорчив да гневлив делаешься. Грешно это. Лучше бы тебе шубой заняться, устала я её трясти да от молей оберегать.
Сказала, словно напророчила.
В тот же вечер в дом ввалился участковый Мишка. Нас тут же отослали в заднюю комнату. И хотя послушание взрослым в семье было беспрекословным, не было случая, чтобы мы не услышали того, что хотели услышать.
Начал Мишка издалека, мол, никогда гражданин Епифанов не был замечен ни в чём дурном, налоги платит исправно... облигации на восстановление приобретает, правда, дурью божественной мается, ну, да это от темноты, а посему должен он сообщить представителю власти, почему в его епифановский дом зачастил находящийся под наблюдением некто Я. М. Норкин, о чём говорил, не приносил ли каких бумаг или книг недозволенных, он ведь был осуждён как враг трудового народа, да к тому же и по профессии врач, а врачи нынче заговор организовали, поэтому надо быть бдительными.
- Мишка, сам подумай, что может быть общего между мною, тёмным необразованным мужиком и таким ученым человеком, как мой сосед? Ботинки я шил ему, вот теперь он после каждой получки и заходит, долг частями отдаёт, а книг никаких он мне не носит, пошто мне, безграмотному, книги?
Мишка исчез, но ненадолго. Вскоре объявился снова, прося деда срочно починить прохудившийся сапог, чем всех немало удивил. Никогда не нисходил он раньше до подобных просьб.
- Невелика починка, - сказал дед, повертев сапог.
- Слышь-ка, дедуля, а шубу-то твою ещё моль не пожрала? Видно здорово я тебя тогда перевоспитал, или испугался чего?
- А чего, милок, мне бояться? Это бабы бояться, не берут её проклятую, а она у меня на душе тяжёлым камнем лежит.
- Дедуля, а хочешь я тебя выручу? Давай шубу, только потихоньку, чтобы не видал никто, а я уж найду, куда её пристроить. У меня попробуй не возьми.
- Да как начальство-то твоё узнает?
- А что начальство? Будешь помалкивать - никакое начальство не прознает.
- Ну, милок, спасибо тебе, коли так. Век за тебя молиться буду. А чтоб лишних глаз не было, приходи завтра. Мои бабы с ребятишками в деревню собрались, я и сам с ними хотел, ну, да задержусь на денёк, сапог вот надобно тебе подлатать.
Мудрый и доверчивый мой дед!
До последнего дня своего сохранил ты чистую душу большого ребёнка. Как умудрился ты, плывя по реке жизни, миновать бесчисленные подводные рифы, встречные течения, водопады, наводнения и потерпеть крушение от соломинки, щепки, волею судьбы, подвернувшейся в конце пути?
К вечеру другого дня забрали Лизаветина жильца. А ещё через день приехали за тобой оттуда, откуда тебе пришлось бежать в иную жизнь три десятка лет тому назад.
Весёлый, хорошо пообедавший добродушный следователь, аккуратно записав все твои анкетные данные, попросил тебя лишь об одном: написать заявление о пропаже лисьей шубы.
- Уважаемый, Вы что-то путаете. Шуба у меня не пропадала.
- О-о-ч-ч-ень хорошо, гражданин Епифанов, значит, Вы утверждаете, что она находится у Вас дома в целости и сохранности?
- Нет, уважаемый, утверждать, что она лежит у бабки в сундуке, не стану. А, если позволите, нельзя ли спросить, отчего это такое высокое начальство заинтересовалось старой, ни кому ненужной шубейкой?
- А потому, гражданин Епифанов, что эту старую шубейку, стоимостью с вашу корову, пока вы были в отъезде, у вас похитил ваш сосед Я. М. Норкин.
- Хм.., хм... Не похищал он у меня шубы! Вся улица подтвердит, давно хотел от неё, проклятой, избавиться, вот и отдал Лизаветину жильцу.
- Странно... странно... А сам Норкин и гражданка Елизавета Колобова утверждают другое. Да и участковый Ваш...
- А что участковый?
- Участковый говорит, что Вы показывали ему шубу перед самым своим отъездом, когда он за сапогом заходил, а потом вместе из дома вышли, на поезд спешили...
- Спешил, едва успел.
- Вот видите. Не успели припрятать ценную вещь, её тут же украли. Не могла же она сама ночью перелететь под кровать гражданина Норкина. Там её поутру ваша соседка нашла.
- Бог им судья, гражданин хороший... А только писать заявление я не буду.
- Ну, что же. В таком случае познакомьтесь с показаниями гражданина Я. М. Норкина.
Следователь как-то тяжело засопел и протянул деду листок, исписанный ровным, мелким почерком.
«Я, Я. М. Норкин, 1906 г. р., уроженец... области, ... города, осуждённый в 1937 г. по ст. 59, часть ... на срок 25 лет, после отбытия срока находящийся в ссылке в городе ..., решительно заявляю, что в настоящий момент никакой порочащей меня деятельностью не занимался, ни с кем из своих бывших коллег и друзей не поддерживал и не поддерживаю никаких связей. Отвергаю так же всякие обвинения в мой адрес в связи с пропажей у гражданина 3. Ф. Епифанова лисьей шубы. Данную вещь никогда не видел и её нахождение в моей комнате могу объяснить как провокацию с целью моего задержания. Чтобы доказать свою лояльность Советской власти, сообщаю следующее:
Называющийся гражданином З. Ф. Епифановым старик, не знаю с какой целью, скрывает свою подлинную фамилию и является на самом деле гражданином Озерским, о чем я узнал случайно, благодаря принадлежащей ему книге Библии. В разговоре со мной данный гражданин как-то проговорился, что книга ему перешла, как старшему сыну, по наследству от отца. Книга с середины семнадцатого века является собственностью их семьи. Взяв как-то ее в руки, я обнаружил с обратной стороны титульного листа многочисленные записи, последняя из которых гласила: «Я. Федор Иванович Озерской, в 1910 г. от Рождества Христова, в предчувствии своей смерти и в знак благословения передаю сию священную книгу своему старшему сыну Захару Озерскому. Спаси тя Господи».
Неторопливо, вдумчиво читал дед бумагу, только один раз покачав при этом голо¬вой. Так же степенно он вернул её следователю.
- Так Вам, гражданин уважаемый, выходит, нужен я, а совсем не шуба?
- Нам, гражданин Озерской, нужно Ваше заявление, и Вы это прекрасно понимаете. В доказательство этого я даже отпущу Вас домой... Да-да отпущу... до завтра. Годы у Вас, дедуля, уже не те, чтобы с Советской властью в прятки играть. Идите к своей бабке, подумайте хорошенько, а завтра заявленьице принесёте. Придёте с пустыми руками, сами знаете, где остаток дней будете богу молиться.
- 3наю, знаю, уважаемый. Прощайте...
- До свиданьица, дед, до свиданьица.
- Придя домой, дед велел ополоумевшей от счастья бабушке истопить пожарче баньку:
- Долго буду сегодня париться, Матвеевна, не жди меня, спать ложись.
- Собрав узелок и помолившись на икону Божьей матери, дед приласкал нас, дав каждому сразу по два пряника:
- Спаси вас Господи. Простите меня, грешного, все,– поклонился в пояс.
- Совсем старый из ума выжил. Рад, что милиция отпустила с миром, - вслед ему пробурчала бабушка.
Через час, когда ночь чернильным покрывалом окутала землю, на дальнем конце огорода, неподалёку от пруда, вспыхнул огромный костёр. Пламя бушевало, разметав свои жалящие языки во все стороны, огненным плащом Георгия Победоносца охраняя от вторжения того, кто сгорал в ней, звёздными искрами возносясь к небу. А мы, босые, простоволосые, обезумевшие, рвались из рук взрослых, что-то громко кричащих, и просили лишь об одном: «Не оставляй нас, дед, возьми с собой, с со-о-бой»... И лишь одна бабушка в длинной до пят полотняной рубахе, босая, величаво стояла посреди мечущейся толпы и, осеняя крестом бушевавшее пламя, тихо шептала:
- ИДИ, ИБО ВЕРА ТВОЯ СПАСЁТ ТЕБЯ