– Что там тролли твои? – Розен интеллигентно выплюнул черешневую косточку в салфетку и потянул к себе за черенок следующую ягоду из миски. – Отказались от версии, что у тебя асцендент в Козероге? Или всё ещё троллят тебя «унылой»? Шизофрению отмели или до сих пор подозревают? По прежнему приписывают тебе, то есть твоей Венере, фанатскую влюбчивость?
– Тролли в отпуску. Им не до меня. – Изнывающая от жары тётенька глотнула звонко пузырящейся минералки из обтекающего конденсатом стакана.
– Скучаешь?
– Не. – Тётенька вяло махнула рукой. – Ну их нафиг.
– И правильно. – Розен отложил в сторону салфеточный кулёк с косточками и отодвинул ополовиненную миску. – Займись лучше своими делами, пока возможность есть.
– Какими делами? – насторожилась тётенька. – Я же тут, вроде, отдыхаю. У меня отпуск.
– Ох, сестра, – завздыхал Розен. – Я же скоро съеду, поэтому ты должна успеть до этого момента завершить перенастройку.
– А потом?
– А потом мы с тобой – ух! – зажжём! Готовься.
***
Владимир Розанов явился к Ли Вэю юным ветреным божеством – светел, лёгок, улыбчив. От него пахло московской весной – солнечным электричеством, тяжёлым рафинадным снегом, словно в сахарницы насыпанным с горкой внутрь чугунных оградок, что опоясывают газоны. Казалось, его ботинки должны разбрызгивать яркие лазоревые лужи, распугивая звонко галдящих воробьёв. Вокруг него мерещились нарядные, разноцветные как карамельные фантики фасады домов, которые вдруг обновили свои краски на солнце. А главное, Владимир Сергеевич излучал весеннее предвкушение всеобщего ликующего цветения, лопанья почек и прорастания трав.
Ли Вэй прикрыл глаза, прогоняя картинку – она была из каких-то прошлых жизней и явно противоречила ситуации. Потому что здесь и сейчас предполагался даже не скандал, а избиение младенцев (ведь оправдываться Вэю нечем и не по чину). А значит, и произносить воздушные, весенние речи глава Ордена будет явно не перед преступным Ли Вэем, который наплевал на его предупреждение держаться от дочери подальше.
Но Розанов удивил. Поздоровался рассеянно, стал у окна, полюбовался уютным парижским видом.
– А ведь это странно, – он повернулся, приветливо улыбаясь – и глазами апрельски-голубыми, и красивыми губами, – что вы, Вэй, в этот раз единственный, кто смотрит на ситуацию со стороны.
Ли мысленно согласился – интересный расклад. Эту жизнь он провёл так далеко ото всех, что теперь в Ордене как чужой.
– Я думаю, нужно срочно исправлять положение. Я пришёл позвать вас на концерт. У вас свободен этот вечер?
– Я полностью в вашем распоряжении, – любезно поклонился Ли.
– Чудесно. – Розанов вдруг обеими руками взялся за ливэеву кисть и тепло её сжал, давая почувствовать, что искренне рад согласию. – Сегодня там соберётся весь Орден. Думаю, вам будет полезно проникнуться общей атмосферой.
Ли накрыл второй ладонью это сплетение рук и вежливо собеседнику улыбнулся. По роду деятельности он постоянно прикасался к людям, так что тактильные контакты с посторонними его не шокировали. Он даже не помнил, было ли у него когда-нибудь личное пространство снаружи – оно всегда было только внутри, зато скрыться там можно было когда угодно, находясь в любом, самом людном месте.
Ли не удивился, когда Розанов привёл его в Сен-Жермен-де-Пре. В прохладе и гулкости храма уже бродили люди, хотя ряды стульев были пока пусты. Навстречу от алтаря им сразу поспешил кюре. При виде него сердце Ли Вэя тяжело стукнуло – как полный сосуд о мостовую – и растеклось в груди горячим и жгучим неведомым содержимым.
Доминик был всё так же мил. Он снова залился жарким румянцем и, потупившись, затрепетал ресницами. Ли Вэю страстно захотелось его поцеловать, но здесь и сейчас он мог только жадным взглядом облизывать эти губы, похожие на спелые ягоды, и злиться от того, как смотрит Розанов – внимательно и слегка насмешливо.
Они только и успели, что они обменяться приветствиями и обжечься неловким рукопожатием, как внезапная суета разметала их – мимо понесли корзины свежесрезанных белых лилий, от которых аромат лился так обильно, как льётся вода. Доминик захлопотал, указывая, куда их ставить – цветы должны были отделять импровизированную сцену от зрителей.
На отгороженном для музыкантов пятачке бродил среди пюпитров Тома; – в узеньком костюмчике и узких очочках. При всём своём внешнем сходстве с Домиником он был суше, резче, бледней – как однотонная бумажная фигурка оригами, от которой сохнут подушечки пальцев.
Тома; не подошёл – кинул издалека неприязненный взгляд и продолжил расставлять ноты и двигать стулья. Розанов тоже исчез. Ли счёл это благом для себя. Неторопливо огляделся. Храм по-прежнему очаровывал его. Перекрещенный рёбрами нервюр высокий свод укрывал входящего, словно растопыренные веером лапы пальмовых листьев. Среди каменных стволов прянично расписанных колонн можно было блуждать как в сказочной роще в окрестностях священного града Иерусалима, чьи узорчатые окна светили цветной мозаикой на стенах в просветах многочисленных арок. Вместо закатных лучей ниши красило оранжевым светом свечное пламя.
В этом мифе каждая деталь являлась частью ритуала. И оживлял ритуал Доминик, который ежедневно воспроизводил его в неизменном виде для каждого, кто приходил в храм в назначенный час. И когда не было зрителей – тоже. Доминик был секретным ингредиентом, без которого алхимическая реакция невозможна.
Почему-то от этой мысли ослабели ноги. Ли присел на первый попавшийся стул, закрывая глаза. Внутри толкнулось знакомое, слегка тревожное и даже тошнотворное ощущение вспоминания.
Их десять, их восемь, их семь – потому что, вступая в реакцию, они то сливаются, то разлагаются на простые элементы. Все их жизни – череда алхимических опытов. Они получили философский камень. Теперь нужно его применить. Кто-то здесь знает, как. Кто-то уже написал мелом на доске длинный ряд формул. Они вступают во взаимодействие, встречаясь, выделяют тепло и свет, обретают новые свойства и очищаются от примесей. Всё, что они делают, уже записано мелом на доске. Аня плюс Гриша равняется… – чему? Гриша плюс Вова… Ли нервно хохотнул. Додо; плюс… Или домашние зовут его Доми;? Вечно он то Кир, то Дом – царский ингредиент, который в этот раз поместили сюда, внутрь этого мифа – храниться в чистоте и приводить в движение идеальную последовательность формулы христианского пути.
– Пересядем ближе, – дружелюбно шепнул, склонившись к восточному гостю, Розанов. Рядом с ним неловко топтался Киреев, с обожанием глядя на того, кто всего лишь кого-то ему напоминал. Ли с трудом удержался от улыбки при этой мысли.
В первом ряду, с краю, уже сидел Жан-Симон. Он приветственно заворковал что-то любезное, усаживая рядом с собой Розанова и приглашая Ли сесть по правую руку главы Ордена. Киреев оказался оттеснён ещё дальше, что явно инженера расстроило, потому что рядом с Ли ему было теперь неловко – он до сих пор не решил, как вести себя после того, как невольно подсмотрел слишком интимный момент из жизни китайского чудотворца.
Между тем музыканты уже настраивали инструменты. Тома; нервничал. Стало понятно, что он будет петь. За колонной в боковом нефе мелькнула Анюта – в закрытом и строгом синем платье в пол. Волосы она собрала так, что заметить её недавнее кардинальное преображение было невозможно. Она тоже листала в коммуникаторе ноты и пропевала какие-то сложные фрагменты. Тома; бросал на неё раздражённые взгляды – эти звуки мешали ему сосредоточиться.
Наконец под синим, с золотыми звёздами, сводом прокатилась волна аплодисментов, потому что Тома; вышел в круг, оставленный для него музыкантами, и сдержанно поклонился. Потянулся скрипичный звук, задышал орга;н и Тома; запел неожиданно светлым ангельским голосом что-то ужасно благочестивое. Его сменила Анюта. Музыка была похожа на рой однотонных бабочек, которые безучастно кружили в этой абстрактной храмовой роще и не искали цветов. С их крыльев осыпалась усыпляющая пыльца. Сны, которые она приносила, были одинаковыми – прохладными и синими. А потом вышел Доминик – румяный, живой и цветущий. Тонкий и хрупкий в этой своей сутане с жёсткой белоснежной колораткой. Он запел дивным, нездешним голосом – бесполым, но удивительно прекрасным, звучным и сильным. Ли смотрел на него, не моргая, и понимал, что не хочет больше ничего – только Доминика, и все здесь присутствующие ужасно ему мешают. Особенно Розанов, который бросает на своего соседа ироничные взгляды и что-то шепчет ехидно весёлому Жан-Симону.