Сегодня мы были в лианозовском парке. Он изменился, похорошел. Всюду разбиты цветники, дорожки, множество красивых деревянных решеток, мостики, скамеечки, диковинные цветочные композиции, а на пруду даже появились фонтан, водопад и пара белоснежных лебедей, по всему видно, что чувствуют они себя весьма комфортно.
А я прекрасно помню, каким он был прежде. Вдоль ограды – густые заросли боярышника. Папа посадит тебя на плечи, высоко, страшновато. Ухватишь горсть ягод и в рот, мякоть вкусная, сладковатая, только косточек в середке очень много, не ягода, а одна сплошная косточка. Потом папа встретит в парке кого-нибудь из знакомых, за кружечкой поговорят о жизни, мне купят сладкой газировки. Эти походы наш с папой секрет.
Дома я стараюсь не выдать папу:
– А я не скажу – где папа был, а я не скажу – что папа пил, а я не скажу – что мне папа купил.
Мама смеется:
– И не надо, мы уже и так обо всем догадались!
Я удивляюсь, откуда, ведь ничего же не сказала?!
Иногда случается счастье – родители ведут нас с братом в кино. Афишу с названием очередного фильма и временем сеанса вывешивают у продовольственного магазина и на углу парка. Сеансы обычно по вечерам.
Длинный дощатый сарай светится в дальнем углу парка, идти жутковато, и я крепко держусь за папину ладонь, она теплая, и так – страшно не очень. Мы покупаем тонкие, полупрозрачные билеты и тут же их отдаем тетеньке у входа в зал. В зале много-много рядов темных деревянных кресел с откидывающимися сиденьями, под ними чёрно-белая шелуха от семечек с предыдущего сеанса. Все с шумом рассаживаются, и начинается фильм. И не беда, если пленка порвется, или кадр сползет – все начинают шуметь, свистеть, кричать: «Механика на мыло» – и порядок восстанавливается. Сколько чудесных фильмов мы там посмотрели! Как мне понравился когда-то фильм «Дети капитана Гранта»!
Уж давно нет этого сарайчика, он остался только в моей памяти.
В нашей памяти столько всего спрятано, даже то, что больше не существует: улицы, дома, люди.
Мама рассказывает какие-то удивительные нереальные вещи, что наш парк кусок усадьбы богатого помещика то ли Лианозова, то ли Марка (через станцию от нас по железной дороге есть станция Марк, только по маминым рассказам это не красивое имя, а немецкая фамилия). А сам господский дом – это наша поликлиника, рядом с ней находится церковь. Дом стоит на берегу пруда и очень красиво в нем отражается. Если я и люблю ходить с мамой в поликлинику, то именно из-за этого красивого вида, дорога идет по краю пруда по небольшой плотине, и мы всегда задерживаемся на ней, чтобы посмотреть, как с одной стороны к дороге подступает пруд, а с другой – падает куда-то вниз водопадом маленький ручей.
Мама говорит, что этот человек-станция Марк-Лианозов был культурным человеком, щедрым меценатом и хлебосольным хозяином, а в гостях у него часто бывали выдающиеся люди того времени. Они катались на лодке, пили чай на свежем воздухе. И я представляю себе, как большая лодка плывет по ручью в нашем парке, в ней много людей, но я знаю только одного – это Лев Толстой. Высокий старик с большой седой бородой в свободной крестьянской рубахе смотрит на зеленый склон берега, а там, на краю, стоит стол с белоснежной скатертью, на нем сверкает золотым боком пузатый самовар, рядом гора баранок, а вокруг гуляют дамы с кружевными зонтиками.
Я очень люблю свою маму. Бабушек и дедушек в городе у меня нет. Мамин папа видел меня всего месяц и умер, он был старенький и болел. А мамина мама умерла еще раньше. А папины родители живут очень далеко, к ним надо долго ехать на поезде, а потом долго-долго на автобусе. Автобус не простой, а брезентовый. И в автобусе все люди очень странные, когда отвечаю, что живу в Москве, они говорят: «Врешь!», как будто я говорю, что живу на Луне. А потом недоверчиво спрашивают: «И на Красной площади была?» Я важно киваю головой. И тогда все начинают охать-ахать и качать головами. Машину на ухабах трясет, а иногда на рытвине так подбросит, что больно стукаешься головой о перекладину. Дорожная пыль от нашей машины поднимается столбом, а если нас обгонит другая машина, то мы останавливаемся минут на пять, чтоб пыль осела, а то шоферу не видно куда ехать. Но это бывает редко.
Дед Васюрка – худощавый с лукавым глазом встречает нас у крыльца дома, стоя в пыли прямо в носках. «Дедушка! Как же ты прямо в носках на земле? – Ничего, магазин постирает».
Моя бабушка в деревне, папина мама, говорит про меня: «Любочка умная как утка». Я не знаю, что это значит? Хорошо это или плохо? Но бабушка говорит с таким видом, что, кажется, хорошо.
Когда мама уходит на работу, сердце мое разрывается от горя, мне кажется, я умру сейчас, но плакать нельзя – я же
старшая сестра, мамина помощница. Я судорожно думаю, как мне ее задержать. И размышляю, если бы я сломала руку, осталась бы мама со мной? Но рука моя в порядке, и мама уходит.
Я лежу с закрытыми глазами, сейчас я их открою и увижу знакомый рисунок на обоях – тонкие золотые виньетки на белом поле, в луче света танцуют пылинки, крашеные полы, каждая половица до боли знакома, а в ту щель я уронила пятачок. На столе камчатая скатерть, тут же бабушкина ваза в розах с отколотым золотым завитком – ее трогать нельзя, а за окном заснеженный сад. Снег пушистый, искрится на солнце, а дома тепло. Побеленная печь в углу с круглой маленькой черной заслонкой наверху уже растоплена.
Мама с отцом встали рано и хлопочут, тихо переговариваясь, чтоб не разбудить нас. Сегодня воскресенье, и можно поспать подольше.
А понедельник… Радио начинает трансляцию в 6 часов утра с гимна Советского Союза. Этот звук я ненавижу. Это значит, что сейчас нас разбудят, оденут и поведут в холод и тьму в детский сад на неделю. Мы сядем в автобус на остановке «Парк» и поедем. Это начало трудовой шестидневной недели и для взрослых, и для нас, детей.