– Сегодня в РВВ подают фаршированных кур, финно-угорскую утку в скляре и савойскую пасту! – слышны иной раз утренние переговоры мужчин.
– Может, рыбу в скляре?
– Я сам слышал.
– А у меня кроме ушных раковин мозги есть.
– А сколько курей в насестах?
– Хватает пока. На Благодарение, вот, отец Алексий обещал индейскую несушку поднести. Шибко хороши индейские курочки, говорит. Плодовиты несусветно, и мяса в них по пять фунтов.
– Смеёшься, батя! Уж не страусов ли тебе взамен индеек с Австралии батюшка Алексий выписал?
– А хоть бы и страусов. Хоть бы с Аделайды-порта. Тебе хоть кол теши на башке: сырую картошку с редькой хрумкать горазд, а внучкам моим будет здоровая польза.
В школе натуральный расчёт. Причём, по искреннему желанию, а не по обязательству. Дед – учитель, директор, меценат принимает или отвергает подарки по собственному почину сердца. С бедных не берёт, а за барчуков и зажиточных платы не чурается.
Время обеда.
Пришли и раздеваются в сенцах голодные школяры. Младшие уже оседлали стулья.
– Я не хочу курицы, вчера она была живой! Я ей зёрнышки давала. – Это Даша. И она плачет. Её не удосужились спросить: какую курицу можно резать.
Весь курятник с именами. Есть куры добрые, а есть вредоносные капризницы, которые сами напрашиваются в суп.
– Да, Пеструшка была душевной курочкой. – Это Оля с куклой Катериной в руках. Кукле рассуждения безразличны. Кукла только что примеряла новое платье. Кукла живёт на Земле Королевы Мод. В платьице ей там холодно. Но Олечка не в курсе дела. Тут обман чистой воды.
Михейша – старший брат девочек. Он любит розыгрыши. Это он поселил куклу Катерину на ледяную Землю и убедил Олюшку, что там родина всех её кукол. Дашины куколки и тряпичный их Маркиз ди Палисад живут славно и дружно, как мясо в борще, на скалистом каблуке итальянского сапога. Ленкины – они чопорней – обитают в Лондоне, Париже и Берлине.
– Добросердечная курочка, значит, вкусная, и сердце у неё мягкое. Я буду сердце, – рассуждает лицемерный от возмужалости Михейша. Садится и тянется к блюду.
– Мне, чур, только белого мяса. – Это Ленка-неженка. Она уже успела скользнуть в кабинет и вынырнула из-за портьеры с новой, припасённой заранее взрослой книжкой. И по одной только книжке и по шелесту только что надетого длинного, совершенно не казённого, не школьного платья – с лямками, всего в кружевах и оборках, стало ясно, что она – самая старшая сестра и самая главная героиня обеденного спектакля против остальной мелкоты. И все несчастья транссибирской железной дороги тоже идут от её скорости взросления и поразительно классического вида фигуры от головы до пят, включая главный фэйсад лица. Она не любит пупырчатых шкурок и молочной пенки.
Вот так, ёпть, дак деревня! Где ж такая, чтоб пенок и шкурок не любить?
– Всем сидеть смирно и не рассуждать!
Это баба Авдотья. Она в доме вторая по главности после деда. Рассудительная Ленка на третьем месте. Папа с мамой – декоративные лица. С этим согласны все.
Пришёл дед Федот, в сенцах присел на лавку и отвинтил заиндевелые шнурки оранжевых ботинок с белочным мехом, с голенищами почти до колена, с крючками вместо дырок. Нерусь! Ну что за фасон!
С порога залы, не глядя, заученным движением дед зафинтилил картузного вида, утеплённый из нутра берет в вешалку, расположенную к нему под острым углом. Попал. Зимний вариант картузоберета поболтался и затих на счёт «четыре».
– Не фу себе! – вырвалось у Михейши.
Дети застыли в стеклянной неподвижности – каждый со своим съедобным предметом, Смотрят на него, переглядываются и недоумевают: откуда у деда эквилибристская сноровка? Небось, и ножи умеет метать, и мячи в корзину через спину и с центра поля.
– Дед, ты, поди, у Гуда учился? – Это Ленка.
– Чего-чего?
– Ну... у разбойника, у Робина... который.
– А-а-а. Учился слегка. А ты книжку-то почто с собой таскаешь? Умной хочешь выглядеть? Мы и так это знаем. Жиром хочешь помазать устремление твоё, чтоб блистало как Михейшина шевелюра? Неси книгу назад. Потом возьмёшь.
Ленка обиженно ныряет в библиотеку. Теряется на десять минут.
Михейша пощупал причёску: точно, пора кудри стирать. Отвлекающим криком: «Ленка, мясо остыло. Греть тебе не будем».
Баба Авдотья: «А это не твоя забота, милок, а моя».
Дед: «Это её личное дело, может и сама разогреть. А вообще принято сообща сидеть, а не прыгать, кто куда горазд. Может, по очереди будем обедать? Или каждый сам себе начнёт готовить?»
Молчание за столом. Никто не хочет готовить каждый за себя.
Даша сидит на стуле с подложенной подушкой и мотает ногами: «Деда, а ты по проволоке ходишь?
– Чего-чего?
– По проволоке...
– Только по канатам ходил в детстве, по семипальным «пучкам», – ответил дед, ничуть не смутившись.
– Мой точно по канату пройдёт, – думает бабка.
– А через пропасть? – продолжает Даша.
– Не пробовал, детка, а что? Через пропасть пора идти? К кладбищу чоль дорога такая короткая? – и огненно щурится.
– Да-а-а... нет вроде... пока.
– Ну и помалкивайте тогда. Как надо станет – так и пойду.
Дед, пока полоскал руки, подслушивал и наматывал на ус куксивые застольные разговоры. Дед как гора велик, на вид сухопар. А в худых свиду горах часто водится феррум.
– Как зайдёте, не вздумайте здороваться с ним по-настоящему: руку сломает, – подсказывают иногда новым гостям, желая их обычным косточкам добра.
Процесс поглощения пищи идёт размеренно и поначалу мирно. Дед на правах домашнего монарха догладывает третью ножку. Делает он это весьма умело, не обрызгиваясь жиром и методично: от начала до конца, словно жук-короед. Добродушно бурчит, не выпуская ногу изо рта: «Не хотите трэскать – нэ эшьте: мнэ больше доста-а-а... ух, хороша... а вам не до-ф-ф-ф-ца».
Шлёп! Кость в сторону.
– Дашуленция, а подайте-ка мне, милая принцесса, ещщо вон то крылышко, что на Вас смотрит, а про меня мечтает. Кхы!
Матери и отца дома не видно. Отец на работе, а мать задерживается в пути. В доме как-то было принято, что семеро одного не ждут. Но дожидаются, как минимум, пятидесятипроцентной наполняемости. Иначе застолье может не состояться вовсе. Это главное дедово наказание. Проверено практически, и запомнилось надолго.
– Надо бы на водокачке бак ревизнуть, – говорит дед ни с того, ни с сего, поёрзав в кресле. – Эти котельные придурки всё не так сделали.
У него страшно-престрашно красивое кресло – ровно как у датского придворного стоматолога. С высокой фронтонистой спинкой, прорезанной насквозь параллелограммами. На кубиках перекрестий награвированы числа, вдоль оснований нарезанного поля – цифры. Смахивает на таблицу умножения, если бы не путал такой мотив: внутри пустых квадратов вмонтированы вертящиеся на осях костяшки бухгалтерских счёт. По креслу видно, кто в доме хозяин. Угадывается, что, несмотря на гротескно юмористическое кресло, он вовсе не стоматолог, а скорее костолом, считающий выбитые бандитам ребра, или математик, которому кто-то из наивных студентов-двоечников вместо пузырька с ядом подарил всего лишь прощальный намёк.
– Копец! – сказали бы сегодня.
– «Ревизнуть» – что это?
– Читайте «Мёртвые души», а лучше «Ревизора».
– Там про водопровод? – это Ленка. – страшные, наверно, книжки?
– Скучные книжки! – бурчит Михейша.
– Молчи уж, умник.
Молчат. И снова:
– Дед, я с тобой! Чего там, шланг засорился?
– Причины не знаю пока. Может, просто труба замёрзла и к нам не идёт. Может отверстие на входе в наш бак не то. Может мотор ослаб. Умыться толком нельзя. Качаешь-включаешь, а воды всё равно нет. Хоть снова переходи на...
Тема знакомая. Перебивают тотчас же: «Не хотим из чародейника! Не модно!»
– Давления-то нет, – философствует дед-изобретатель и механик, – будто в пустыню, а не в бак, зараза, уходит.
– Где Зараза? В воде Зараза? Какая она из себя?
– Дед просто неудачно выразился, – сглаживает бабка возникшее недоразумение.
– Деда учитель, он не может неправильно говорить.
– И я учительша…
– Баба, ты, правда, учительша?
– Бывшая, детки, бывшая. Но правила все помню.
– Деда, я с тобой хочу! – начинает канючить Михейша.
– Ну, так пошли. За погляд денег не возьму.
– Какие инструменты берём?
– И мы с тобой сходим! – Это пищат малолетки.
– Сначала всё съешьте, потом поговорим.
Весь народ, кроме бабки, желает поучаствовать в лечении водокачки. У бывшей учительши, а теперь кухарки и всегда хозяйки дома, дел и без того хватает.
За столом иерархии не видно. Там царит относительная демократия. У демократии свои правила: шалить можно до определённого предела. По лбу ложкой никто, никогда, и ни за что не получал, хотя большинство того периодически заслуживали. Деду достаточно напомнить про наличие деревянного черпала, чтобы воцарялось временное спокойствие, похожее на грядущий Брестский мир. Дедовой строгости побаиваются. Деда уважают как царя-батюшку Злако-Гороха.
Дети помнят страшилку про древний способ наказания, а именно: стояние коленями на горохе, в тёмном углу.
– Съешь крыло, – говорят Даше, – научишься летать.
– По двору или по улице? (дальше улицы Дашина фантазия не распространяется).
– По небу, как голубок, – посмеивается Михейша, – как Катькин дутыш... Хе!
Ленка прыснула и заткнула лицо в подол. Только она оценила тонкое Михейшино остроумие. Потому, что единственный Катькин дутыш, не смотря на то, что он был птичьим королём, и не в пример прочим её даровым и грязным птицам, летал привязанным за бечёвку. То же самое Катька сотворяла с крупными стрекозами, только летали они на нитке. А также с теми золотыми мухами, которые прилетали явно не с задворных навозов, а – бери выше – с пирамид Египта. Вершины пирамид покрыты гуаном умерших летучих динозавров, превратившимся со временем в зелёную известь. Отсюда и золотозелёные перелётные мухи. Катька утверждает это бесповоротно, и готова намылить шею любому оппоненту-выскочке.
Даша: «А в Машкву мошно станет долететь?»
– А то! Конечно.
– Хасю крылышка. – И хлопает в ладоши от привалившего счастья.
– Надо говорить «хочу».
Даша старается: «Хочу крылышка».
Оля: «А мне дайте лапку...»
Михейша: «Ногу, надо говорить. А зачем тебе чужая нога?»
– Ногу, да. Я быстренько сбегаю в Петербург. Мне там свадебный билет надо взять.
– Зачем билет? Замуж собралась?
– Ваньке-Встаньке надо и Петрушке. Они сделали предложение Мальвине.
– Оба сразу?
– Они любят Мальвинку.
– А Мальвинка кого любит?
– Обоих поровну.
– Так не бывает.
– Бывает, бывает! – Оля почти плачет. – Им много деток надо.
Взрослые смеются.
– Да ладно, – утешает Михейша, вгрызаясь в крыло. – Попроси лошадёву ногу... с копытом и подковой – быстрее добежишь.
– Правда, добегу?
– Правда-правда!
– Михайло! Опять детей заводишь! – раздражается дед и хлопает шлёпанцами об пол так нескучно, будто давит педали заевшего клавесина, – смотри, а то я тебя с твоей «правдой-правдой» по кусочкам разберу!
Михейша обиженно бросает кусок, растопыривает пальцы веером – будто сушит, а сам поглядывает на Олю и Дашу и мелко покачивает руками, будто предназначенно для Оли и Даши: нате вот вам, мол, я не боюсь, а вам от меня сегодня выпадет на орехи.
– А теперь будем ломать вот эту ключичную косточку, и загадывать желания, – предлагает Ленка, усердно оттирая руки об шейную салфетку, – кто будет ломать?
– Я, я, я!
От курочки не осталось ничего; даже доброта её упакована в детские желудки и благополучно забыта.
– Сломаем косточку, а остальное похороним.
Похороны хоть чего – одна из частых детских игр. Дом почти на самом краю жилья, дорога на старое кладбище проходит мимо, и ни одни похороны не остаются без внимания.
– Лучше Хвосту отдадим.
– И поддадим. Собакам куру не дают. Они могут подавиться. – Это опять всезнающий Михейша. – Деда, ну что, идём?
– Всем спасибо за компашку, – говорит дед, и шумно поднимается с места. – Кто со мной – одевайтесь теплее. Нагих, хворых и голодных не беру.
***