Кушати и спати, и усё.
Твёрдо на украинском повторяла она, глядя сквозь мутное стекло вагона на бледное, с вымученной улыбкой, с темными кругами возле глаз лицо парня, всего как-то болезненно согбенного, скрюченного, исхудавшего.
- Тильки кушати и спати – ещё раз повторила мать, тряхнув пегой, коротко стриженой головой. Она смотрела в лицо сына, в его темные с рыжинкой глаза и улыбалась. Старалась в этом прощальном взгляде передать былую крепость, былую уверенность парню, вдохнуть в него свою никем неизмеренную материнскую силу.
Парень шевелил губами, то же что-то говорил. До неё не сразу дошло, что он не слышит её. Она отпрянула от глухого окна вагона, нервно озираясь, плюхнулась на жесткий диван плацкартного купе.
- Папка, папка резанный наш.
Темные, крепкие своей грубостью с голубыми прожилками натруженных вен, её руки обнимали внучат. Мальчика лет восьми и девочку трёх лет, белобрысых, одинаково бледных, но быстрых и живых. Она прижимала их к своему тугому животу, обтянутому тёмно-вишнёвым в голубых незабудках платьем.
- Конфеты, кому лимонные конфеты. На рубль пять штук. Конфеты, кто хочет? – женщина, сверля глазами пассажиров, прошла с корзиной конфет в форме соломки.
- Баб, давай купим.
Мать на секунду задумалась. Ещё находясь в плену своих мыслей, переживаний. Затем слепо потянулась в широкий карман платья. Достала смятый рубль.
- Я хочу! – звонко выкрикнул мальчик – Мне, дайте мне, - метнулся, догонять торговку конфетами.
За конфетами все на время позабыли про парня. А он всё стоял нетвёрдо, воздушно, как бы опираясь чахлой грудью на знойное тепло, нагретого утренним московским солнцем вагона.
Мать первой очнулась. Подхватила своё, разбитое сельским трудом, но ещё крепкое, загорелое до черноты в открытых местах тело – Сидайте, - я поговорю с папой.
И сын, как бы почувствовав материнский порыв, осторожно повернулся, и, как бы вслушиваясь в себя, побрёл в сторону выхода.
Мать вскоре возвратилась, лихорадочно блестя живыми умными глазами, снова уставилась в окно.
- Ааааа, дай мне эту! – На, скоро поедем. Ещё полчаса. Нет – две минуты! – вагон качнуло и парень в мгновение ока провалился за рамку окна, исчез, словно призрак. Мальчик опомнился, оранжевой молнией метнулся в хвост вагона, к задернутому белой шторкой окну, но отца уже не было и в том окне. Стояли на перроне, скучившись, солдаты в тельняшках, в афганках и, оглядываясь, смотрели на мелькающие в окнах лица.
- Папка резаный у нас. Ножом вот здесь, бронхи и лёгкие задеты – не выдержав секунды молчания, заговорила по-русски мать.
- А как получилось. Он работает на мясокомбинате. Шёл, споткнулся, а здесь был нож и прямо сюда – тыча себя в грудь, поделилась наболевшим.
- Если бы у нас, то точно не спасли бы. У него теперь вот здесь и здесь разрезано,- делая широкие жесты от груди вниз по животу, в сторону, объясняла мать.
- Ещё и тут – добавил радостно возбужденный мальчик.
- А у жены тоже операция. Только его выписали, 7-го мая прооперировали, через две недели выписали, и жена попала. Рак щитовидки. Меня телеграммой вызвали. Самая страда у нас. Сапить и поливать. Я, правда, ещё до 1-го всё посадила. А сейчас сапить, да поливать надо. А помогать-то некому. Володя в 8-м учится. Муж – инвалид. На костылях ходит. Одна я кручусь. А тут ещё и такое с сыном и невесткой…
Наши попутчики через несколько минут сели кушать. Достали из многочисленных сумок курицу, копченую колбасу, батон. За окном мелькали товарные вагоны, заборы, какие-то здания, тянулись зеленые косогоры в желтых одуванчиках, нежные кудри кустов, перелески, мосты, эстакады.
- Без меня никуда. Вот как холосо. Новый метод. Так тебе неудобно будет спать. Я сама сюда повернусь. Нет, одеяло оставь. Всё, дальше подушку не подавай, а то слетит. Простыней покройся. Всё, смотри, бабушка покрылась.
- Ты, тряпочница, что ты делаешь? Ложись. Лозись!
Григорич, - мой сослуживец и попутчик, открыл ножом бутылку напитка «Буратино», прямо из горлышка стал пить, жадно булькая. Напиток медово золотился, шипел, пенился. Девочка Люда долго угнездивалась на просторной полке, трясла своим пышным белым с красной каймой бантом, ворочалась с боку на бок.
- Тебе не холодно там? Нет, холодно, не ври, одевай то платье, если холодно. Что ты делаешь? Так нельзя спать. Смеяться с тебя будут. Фу, некрасивая девочка! Саша не хочет спать, он нас караулит. Спи!
А солнце упёрлось в левый борт вагона, слепило глаза, жгло левую щёку, плечо, руку. Мягко светились яркие кроны берез, осин. Синела даль, крутилась, бежала вперегонки с вагоном. Прелестные в зелени крыши деревень, сплошь желтая от одуванчиков лужайка. Вагон трясло, подрагивало. Ломались, змеились, искажаясь двойными стеклами, матово блестели рельсы. Чернели, рвались как шерстяные нити в руках шаловливого ребенка, провода.
Малец, перегнувшись под раму, гнал велосипед, медленно, неуклюже мелькнул по ходу поезда. И всюду на земле и в небе, и в вагоне, и за его пределами, стремительно летела куда-то Россия, мягкая, тёплая, нежная своей майской красотой и влюблённостью.
- Четверо у них всего. Старший скоро женится, - приглушив голос и, оглядываясь на внучат, мать продолжала свой рассказ, изредка, блестя белками, вскидывая глаза на верхнюю полку, куда я перебрался после обеда.
- Он взял её с троими. И четвертый народился. Они, - мать показала глазами на присмиревших ребят, - от другого отца. Но, правда, женщина хорошая. И в сыне души не чает. А вот средний сын у меня. Да, просто слов нет. Теперь институт бросил. Год назад. Ещё восстановиться не поздно. Да какой там! Она слышать не хочет. С двоими детьми взял. И учебу бросил из-за неё. Говорит: - Нечего учиться! Рабочие больше зарабатывают. Вот он и вкалывает. Слесарь-сантехник. Рублей 450. Она не работает нигде. Дома сидит. Не хочет работать. Квартиру им дали. Я его прописала в бабушкин дом. А когда бабушка умерла, дом на него оформили. А его на слом. Деньги, правда, им ещё не выплатили. Говорят, нет пока. Участком, зато, разрешили пользоваться. Только строить не велят. Я и так и сяк, и отец уговаривал. Как подменили. Всё равно – сын ведь. Никогда не забуду, мне мама говорила. Вспомнишь меня, что бы тебе ни делали плохого, твои дети, всё им простишь. И, точно. Когда, что надо, приходят с сумками к нам. Набирают и то и другое. Я сама на пенсии уж семь лет. С 45-ти лет пошла, калильщицей работала. И кузнечную работу приходилось делать. Болванки под 50 килограмм таскала. 17 лет проработала. У меня аж волосы стали вылезать. А держалась. Там заработки хорошие. 350 р. Выходило. Вот и старший, тот, кто провожал нас. Тоже два инфаркта перенес. Первый в 12 лет, когда отцу ногу отрезали. А второй на работе. Следователем работал и учился. Ловил преступника. И вот его видно избили. Не знай, что было. Разве в милиции скажут правду, и он не говорит. Короче, попал он в больницу, а там рядом диабетчик лежал. Сыну укол сделали, и перепутали. Он семь дней спал. Потом с капельницей лежал. И вот второй инфаркт. С работы прогнали, говорят с двумя инфарктами с оружием нельзя. Что случится? Учиться на следователя бросил. Пошёл на мясокомбинат рабочим. Вот и познакомился с этой женщиной. Ну, против неё я ничего сказать ни могу. Со всех сторон она хорошая, просто необыкновенная женщина. А вот у среднего – так получилось. Как подменили парня. Ведь с 4-го курса ушёл. Подумать только….
Люда запищала, прервала рассказ матери. Мать, охая и причитая, стала сажать девочку на горшок.
- Вот, смотрите, как в московских садах следят за детьми. У девочки аллергия на всё. Её, видимо, посадили на горшок, а горшок хлоркой мыли и не сполоснули потом водой. И не проходит. Красный круг на бёдрушках. Ничего, я тебя вылечу. Я знаю, чем тебя лечить. Я куплю растирание.
У меня заныла, занемела левая сторона от неудобного лежания. Зетекла шея, смотреть сверху вниз на мать, на её волосы, плечи. Я с облегчением перевернулся на спину, смотрел на полированную поверхность третьей, грузовой полки, бросал взгляд на мелькающую за окном в теплоте солнечного дня, зелень и думал: «Какая судьба! Какое должно быть здоровье у этой ещё сильной женщины, если она перенесла и переносит такие события».
Мимо нашего купе шли люди, пожилые и молодые, солдаты и парни в гражданке. И каждый за плечами, невидимым грузом нёс свои печали и радости, нёс свою судьбу счастливую или несчастную. Хотя, казалось, что в такой яркий, радостный, майский день в веселом перестуке колёс и в перемене цветных, тёплых картин за окном вагона, все судьбы должны быть счастливыми.
Так, за переборами мыслей, за их непредсказуемыми зигзагами я задремал, проваливался, терял реальность событий. Казалось, проходили дни, смотрел на часы, проходило всего 3 – 5 минут.
Поезд медлил свой бег. Приближалась наша станция. Перрон. Наши измятые билеты возвращены проводником. Параллельные пути крупной станции. Подземный переход. Сырые мостки, грубые ступени, камера хранения, маленький зальчик, очередь за газированной водой. И вот уже выходим в город, на свет, на непривычно жаркое солнце. Бросаются в глаза пирамидальные тополя, как на юге, хотя это средняя полоса, город Брянск. Толстая, неимоверно толстая, словно ром-баба, женщина с красным лицом. Второй автобус, общежитие, веселый комендант – полная, статная женщина, светлые смеющиеся глаза.
И работа! Впереди нас ждала работа. Уже вечером, отправились мы с Григорьевичем на рекогносцировку площадки и трасс. По дороге купили и пили прямо из пакета молоко. Площадка в черте города, вернее, на краю города. Смолистый дух, песок, кустики полыни, пенье птиц, болотце, где мы снимаем обувь и скачем по кочкам. Налетают комары и мелкие мошки и необычно большое солнце розовым шаром скатывается за горизонт. В колонке необыкновенно вкусная вода. Теплый вечер и в одиннадцатом часу возвращаемся в общежитие. Тут белят, красят, идёт ремонт. Ждут приезда рабочих девушек из Вьетнама. Им по инструкции положено на 250 рублей купить одежды и 150 рублей выдать наличными. Они будут учиться. А через год они начнут работать на обувной фабрике и лишь тогда, постепенно должны возвратить эти деньги.
А где-то, уже в темноте южной украинской ночи, мчался 171 поезд. Уносил пожилую, но ещё крепкую женщину с двумя, в общем-то чужими, но такими для неё родными мальчиком, который мечтает искать золото под водой и девочкой, которая хочет стать бабушкой. Уносил к новым и старым проблемам, к переживаниям, к безногому инвалиду и к восьмикласснику сыну. Должно быть, мать, укутав девочку, дремала под стук колёс, боясь потревожить хрупкий сон мальчика, прижатого к её большому телу, горячим комочком.
О чём она думала?
- Кушати и спати….
Конец 1980-х.