Глава двадцать вторая. Дорога жизни. Часть четвертая
«Мужчина помнит трех женщин: первую, последнюю и «одну».
Д.Р. Киплинг
«..И душам их дано бродить в цветах,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться со вздохом на устах
На узких перекрестках мироздания..»
«Баллада о любви» В.С.Высоцкий
«Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашею. Я не хочу выходить замуж, - сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василия и на отца»
«Война и мир» Том первый. Л.Н.Толстой
Прежде, чем продолжить свое повествование, автор находит необходимым самым решительным образом уверить уважаемых читателей в том, что в своем творчестве он не является последователем романтического стиля.
Но в некоторых случаях даже самые романтические романы уступают в фантазии жизни, которая порой ухитряется явить миру такие сюжеты, каким позавидует записной сочинитель-романтик.
Итак.
Захваченный врасплох внезапным вторжением, доставившим ему, по чести говоря, несколько весьма неприятных мгновений, Меркулов-первый едва успел поднять руку с пистолетом, целясь в голову неизвестному, кстати, позабыв при этом взвести хотя бы один из двух курков, как тот быстрым движением обеих рук сбросил с головы капюшон.
Перед ним стояла Серафима.
Смешавшись, Меркулов-первый тотчас опустил пистолет. Но главные потрясения ждали его впереди.
Казалось, одним движением плеч Серафима сбросила плащ, оставшись перед ошеломленным Меркуловым-первым в утренней наготе.
Не он, а она сделала вперед два плавных шага и обняла его за шею, прильнув к нему всем телом.
Пистолет выпал из его руки, к счастью, не выстрелив.
Это движение пальцев от коленей вверх...И от шеи в низ живота.
Испытываемые при этом ощущения невозможно описать словами, как нереально описать чувства, навеянные Adagio из клавирного концерта ля-мажор Моцарта или картинами Сандро Боттичелли.
Поэтому оставим эти неуклюжие попытки пошлякам и адептам натурализма.
Утро забрезжило в оконце, а они еще не сомкнули глаз.
«Ну, вот, теперь я стала всамделишней «баннушкой» – улыбаясь не только припухшими за ночь губами, но и полными особым удовлетворением глазами, сказала Серафима.
- Почему «баннушкой»? – отозвался значительно поглупевший Меркулов-первый.
- Потому, что ты обитаешь в бане, следовательно ты – «банник», а я – твоя подруга – «баннушка».
- Тогда мне только и остается указать в своих заметках, что «баннушки» бывают чертовски красивые.
- Обязательно отметь – подтвердила Серафима, по-кошачьи трясь головой о плечо Меркулова-первого.
- А кто еще у вас водится кроме «банника» и «баннушки»?
- Еще – «хозяин» и «хозяйка».
- Это - домовой со своей «женой»?
-Угу. Еще – «пыхтелка».
- Это кто такая?
- Она живет в погребе и глотает маленьких детей, когда они лезут туда без спроса.
- Ничего себе. Хорошо, что я уже вырос. А еще?
- «Сенной».
- Постой, я угадаю. Он живет на сеновале?
- Правильно. Еще «Дед-лесовун».
- Это – леший?
- Угу. А вот отгадай – кто такая «ворогуша»?
- Жена Деда-лесовуна?
- Вот и нет. Это – русалка. А – «комуха»?
- Наверное, кикимора, которая живет в болоте.
- Нет, не угадал. Даю тебе еще одну попытку.
- Комуха. Она прячется под какой-нибудь корягой?
- Почти угадал. Это – водяной.
- Выходит – только Дед-лесовун холостым живет?
- Ну, почему же? Он с Ягобовой дружит.
- Погоди. Я-го-бо-ва. Это что – Баба-Яга?
- Ты догадливый.
- Так я же – «банник». Должен свою родню знать…А разбойники в ваших лесах есть?
- Раньше были. Ты слышал сказку про Анику-разбойника? Жил в дремучих лесах Аника-разбойник и грабил всех, кто шел и ехал трактом в Архангельск или в Преображенский монастырь на Белом море. Награбил он большую казну злата-серебра и камней самоцветных. Раз он обидел старинушку перехожего, что шел поклониться соловецким угодникам, и за это все его богатство пропало и сам он был погублен Чудом-трехголовым.
- Это не сказка, а былина. Так, нет, выходит, у вас разбойников?
- Есть один. Только не разбойник, а «шпынь», каверза, ехидна ядовитая – на людей доносы пишет – нахмурила брови Серафима.
Меркулов-первый самодовольно улыбнулся:
- Хочешь угадаю кто? Усков его фамилия.
- Верно – в глазах Серафимы появилась настороженность – А ты откуда это знаешь?
Меркулов-первый ответил, за небрежным тоном скрывая торжество:
- Теперь ты угадай, где его доносы. Хочешь подсказку ? Открой эту печку и ты их увидишь. Вернее, - то, что от них осталось. Не спрашивай, как мне это удалось, но вся его добыча пошла прахом. Совсем, как у Аники-разбойника.
- Ты – не Чудо-трехголовое?
- Тебе видней.
Серафима вместо ответа крепко его поцеловала.
- А вот скажи, что означает слово «базанистая»?
- Это значит – «гордая».
- Ты - базанистая?
- Очень.
- Значит мне страшно повезло. Когда-то один очень хороший человек, он теперь умер, назвал меня «фартовым». Наверное, так и есть.
Серафима одним движением предельно убедительно укрепила в нем это мнение.
Немного погодя, чуть отдышавшись, она же предложила ему: «Пойдем купаться».
Но перед тем, как выйти, снова облачившись в брезентовый кокон плаща, не преминула спросить, кивком головы указав на валявшийся на полу пистолет:
- А это зачем тебе?
Меркулов-первый попытался неловко отшутиться, мол, «волков бояться – в лес не ходить», а ему предстоит делать большие переходы между разбросанными по лесу деревнями.
На что Серафима дала совет:
- А ты торными дорогами ходи. В лес не сворачивай и тропкам не доверяй – заплутать недолго. И болот вокруг много. Чего доброго, угодишь в топь – не выберешься.
Щедрое июльское Солнце вызолотило берега, покрыв их благородными ромашками (русское название цветка произошло от «romana» - «римская», данного ему поляками) и более скромной мать-и-мачехой, и саму речку, превратив воду в текучее золото.
Серафима вышла из золотой реки, оставив ее драгоценный блеск на прекрасных, тяжелых и чуть вьющихся волосах, покрытых загаром лице, шее, плечах, руках и ногах ниже колен.
Завороженный ее ослепительной красотой Меркулов-первый, долго не раздумывая, пал к ее ногам.
Что такое красота?
Классические греки полагали, что красота – это чудесный дар богов, равный высокородному происхождению, уму и прочим талантам.
По их убеждению в красоте присутствует божественное начало.
Они поклонялись красоте, как поклонялись своим богам, облекая тех в прекрасные формы совершенных человеческих тел.
Русскому человеку, в преобладающей массе своей бывшему и остающемуся крещеным язычником, в котором древняя вера в сброшенных в Днепр богов замещена церковной обрядностью, и в добавок – равнодушному к европейской культуре, взращенной на почве классицизма, чуждо обожествленное восприятие красоты.
Оно в значительной мере заменено в его мировосприятии изобилием материального и великолепием роскоши.
В этом, вероятно, проявляется глубинное влияние союза язычества и Востока.
Но посреди массы - равнодушной и слепой к красоте, к счастью, рождались прежде и рождаются поныне индивиды с глазами и душой Художника, способные видеть, а порой - творить божественную красоту.
Меркулов-первый относился к видящим.
«Сделал дедушко из соломы бычка – все как надо: рожки есть, ножки есть, хвостик есть. Вымазал дедушко соломенного бычка смолкой, и получился смоляной бычок, черный бочок…
Вдруг выскочил из лесу зайчик-побегайчик. Смотрит на бычка – удивляется: что это за бычок здесь гуляет? Подскочил к нему, тронул лапкой – и прилип…». Русская народная сказка «Бычок – смоляной бочок».
Меркулов-первый два последующих дня покидал баню только разве для того, чтобы искупаться в речке.
Серафима уходила от него утром, навещала днем и возвращалась вечером.
Они питались молоком, принесенным Серафимой с фермы, хлебом и отварным молодым картофелем, который они ели с перьями зеленого лука, предварительно обмакнув их в крупную серую соль.
На третий день, это была суббота, Меркулов-первый с утра вместе с Серафимой отправился в село.
Ему предстояла условленная встреча с Дёмовым, который за это время успел подвести венцы новой бани под стропила.
Земля возле стройки была завалена щепой и загромождена кучей заготовленной дранки и свитками березовой бересты, которую Дёмов собирался класть первым слоем под дранку.
Как выяснилось, новых сведений о скрывавшихся в лесу дезертирах Дёмов не имел и, вообще, в отличие от предыдущей встречи был немногословен и во время разговора решительно избегал взгляда своего собеседника.
Почувствовав это, Меркулов-первый смутился, решив, что Дёмову каким-то образом стало известно, чем он был занят последние два дня.
Но отступать от принятого решения было не в его характере, поэтому он, преодолев чувство неловкости, решил действовать, опираясь на научный подход, и предложил Дёмову вспомнить, в каких местах случались встречи сельчан с дезертирами, чтобы, наложив эти точки на план местности, эмпирически установить местонахождение их логова.
Но Дёмов говорил неохотно и все время настороженно косился в сторону избы, словно боясь, что их разговор может кем-то быть услышан.
Так Меркулову-первому и не удалось вытянуть из Дёмова более или менее достоверной информации.
С тем они и расстались.
При этом Дёмов, кажется, испытывал облегчение от окончания их встречи.
Что оставалось делать Меркулову-первому в этой ситуации?
Поразмыслив, он решил, что может попытаться получить какую-то информацию от директора школы. Тем более, что этот визит был полезен и даже – необходим для выполнения задачи его научной командировки.
Меркулов-первый попал на школьный двор через незапертые, а только прикрытые деревянные ворота, сбитые из посеревших от времени досок не «вглухую», а с промежутками шириной с детскую ладонь.
Вероятно, эти широкие щели должны были обеспечивать неразрывную связь школьного двора, и, вообще – школьной жизни с окружающим миром.
Школьный двор был по-летнему пуст и тих.
Присело в высокую траву гимнастическое бревно с косо упиравшимися в землю концами; в яме для прыжков «порхались» воробьи и принимали песочные ванны забредшие куры; особняком стояли перекладина и параллельные брусья, а чуть в стороне, в воронке, вытоптанной ногами до голой земли, возвышался совершенный реликт, повсеместно исчезнувший из парков и детских площадок еще четверть века тому назад – столб «гигантских шагов» с свисавшими шестью веревками с прикрученными на нижних концах палками-хваталками.
Оглянувшись на окна школы – не смотрит ли кто – Меркулов-первый подошел к перекладине, бросил в траву фуражку и полевую сумку, подпрыгнув, ухватился руками за теплое железо, несколько раз подтянулся, сделал «склепку», затем - подъем переворотом и, пружинисто оттолкнувшись бедрами от перекладины, закрутил «солнце».
Зрителями затеянного им представления были лишь куры, которые, как по команде, привстали, топорща перья, встряхнулись и снова уселись в вырытые в нагретом песке ямки, дремотно прикрыв глаза белыми пленками.
Потянув за дверную ручку и убедившись, что входная дверь не заперта, Меркулов-первый вошел в школу.
По обеим сторонам от двери, на всю длину небольшого пространства, призванного справляться с обязанностями вестибюля-гардеробной, до высоты двух метров стены были «зашиты» струганными досками с набитыми на них крючками-вешалками.
Отмерив четыре шага, Меркулов-первый оказался в длинном коридоре, делившем здание на две равные части.
Пахло старым деревом, свежей краской и холодной золой.
Печей в школе было много: первая встречала вошедшего сразу напротив дверей, другие обогревали классные комнаты – их было четыре, а также учительскую.
Высокие, цилиндрические печи-голландки, трижды перехваченные поперечными стальными обручами поверх гофрированного железа, с литыми чугунными дверцами и старательно начищенными бронзовыми вьюшками.
В коридор выходили пять высоких белых дверей с бронзовыми ручками, на которые следовало нажать, открывая дверь. Ручки были великолепные – каждая на конце имела по гривастой львиной голове, - что делало их похожими на золотые фигурки животных из скифских кладов, наводя на мысль об их благородном происхождении и почтенном возрасте.
Меркулова-первого заинтересовали многочисленные картины, покрывавшие простенки коридора.
Он пошел вдоль их ряда, внимательно рассматривая каждую, так как вспомнил соответствующую запись в уничтоженной тетради, свидетельствовавшую о том, что «учительница Сокольникова Ю.А. – многолетняя сожительница директора школы Поливанова А.В. вопреки внутренней политике, проводимой партией по патриотическому воспитанию населения, в процессе обучения детей колхозного пролетариата использует бесклассовый подход, что явствует в числе прочего из рисования ею картинок на отвлеченные темы, не связанные с изображением примеров положительного влияния колхозного строя на жизнь советского крестьянства. При этом директор школы и ее сожитель Поливанов А.В., заняв оппортунистическую позицию, не обеспечил вывешивание в школьных помещениях и даже в учительской комнате портретов членов советского правительства, включая товарища Сталина, что свидетельствует об его критическом и даже враждебном отношении к советской власти».
Картины изображали пейзажи и натюрморты. Некоторые были выполнены маслом, но большинство было написано акварельными красками, вероятно, из-за их большей доступности. И во всех чувствовалась рука настоящего мастера.
Присутствие искусства в деревенской начальной школе неожиданно заставило Меркулова-первого подумать о главной заслуге директора школы Поливанова и учительницы Сокольниковой, с риском для себя сохранивших первоначальное назначение школы, как места для гармонического развития личности ученика.
Из любопытства он открыл дверь в классную комнату.
Ее обстановка, кроме стандартной классной доски, была необычной.
Парт не было.
Вместо них рядами были расставлены длинные столы со скамьями.
Первые два ряда составляли небольшие по высоте столы, в следующих двух рядах столы были повыше, последние два ряда возвышались над остальными, и чтобы забраться на скамьи сбоку к ним были приставлены небольшие скамеечки.
«Как в сказке про трех медведей» - усмехнулся Меркулов-первый.
Учительский стол заменяла высокая «конторка».
И здесь на стенах висели акварели, изображавшие пейзажи разных стран: тут были и моря с пальмовыми островами, и зеленые холмы с белыми башнями замков над голубой лентой реки, и неизвестный портовый город с лесом мачт и столбами дыма над красными черепичными крышами, и поезд, бегущий по мосту, перекинутому через горное ущелье.
Ничего подобного Меркулов-первый прежде не видел.
Выйдя из класса, он прошел по коридору до двери с табличкой «Учительская».
На всякий случай постучавшись, и не услышав ответа, открыл дверь.
Учительская была так же по-летнему необитаема.
Он с интересом огляделся.
Первым делом ему в глаза бросился «поясной» портрет Льва Толстого, висевший на стене между двумя шкафами, заполненными тесными рядами книг. На шкафах красовались чучела белки, горностая и зайца-русака. Еще один шкаф стоял в углу, украшенный большим глобусом, повернутым внутрь комнаты материком Африки.
В углу, за шкафом стояли свернутые в свитки карты с материками и океанами, с разноцветными стрелами, обозначавшими направление движения племен, караванов, флотов, армий.
В комнате стояли четыре небольших стола с задвинутыми под них стульями, успевшие покрыться тонким слоем белесоватой пыли. На ближнем к окну покоился бронзовый колокольчик с деревянной ручкой. Вероятно, звоном этого колокольчика подавали сигнал к началу и окончанию уроков.
Выйдя из учительской, Меркулов-первый оказался перед дверью, очевидно, ведущей на другую сторону школьного двора.
За дверью раздавались «хряские» звуки, столь характерные для колки дров.
Так оно и оказалось.
Первое, что увидел Меркулов-первый, очутившись по ту сторону двери, – был среднего роста, седовласый и седобородый, с сухим и мускулистым телом, угадываемым под косовороткой-распояской, человек, весьма энергично раскалывающий очередной березовый чурбан.
Меркулов-первый, сам очень любивший колоть дрова, весело и громко поздоровался:
- Здравствуйте, Антон Васильевич! – он ни секунды не сомневался, что перед ним директор школы Поливанов.
Поливанов, это был действительно он, быстро обернувшись, выпрямился, несколько картинно облокотившись одной рукой о топорище, поставленное вертикально на здоровенный чурбан, использовавшийся в качестве «наковальни», другой рукой подперши бок половиной «ферта», и с ясно читаемой ироничной задоринкой в сощуренных глазах ответил:
- Здравствуйте, молодой человек. Как же. Наслышен о вашем приезде. Только вот не рассчитал, что так скоро соберетесь по мою душу.
Такой прием озадачил Меркулова-первого, не знавшего что и подумать.
Он начал было говорить о цели своей командировки, но Поливанов, прервав его, насмешливо заметил:
- Вы, вероятно, еще не опытный сотрудник и поэтому ходите вокруг да около. Это бессмысленная трата времени и на самом деле не делает вам чести. Лучше сразу говорите – вы за мной приехали?
Меркулов-первый покраснел, а затем, глупо заулыбавшись, поспешно полез в сумку за официальным письмом, подтверждавшим его ученый статус.
Поливанов, прочитав ректорские рекомендации – «мало ли что в бумаге написано», устроил ему своеобразный экзамен, задав несколько довольно каверзных вопросов по специальности, обнаружив при этом хватку, не уступавшую «людоедовой».
Ответы Меркулова-первого, кажется, убедили его, что незваный гость действительно тот, за которого себя выдает.
Но даже после этого пружина внутреннего напряжения сразу распрямляться не пожелала.
Не гася задорную искру в глазах, он предложил Меркулову-первому:
- Вы, молодой человек, располагайтесь, где вам будет удобно, можете сесть в тенечек, передохнуть, а я должен закончить начатую работу. Такой у меня заведен порядок: в этот час занимаюсь физическим трудом, и он ничем не может быть нарушен – но, не удержавшись от озорной выходки, насмешливо скаламбурил – Разве что по требованию внутренних органов.
Ободренный успешно сданным экзаменом Меркулов-первый поинтересовался:
- Второй колун у вас в хозяйстве найдется?
- Найдется. Только он побольше и потяжелее этого будет. Я с ним, когда был лет на пять моложе, управлялся.
Меркулов-первый, сняв фуражку и сумку, стянул через голову рубаху, обнажив мускулистый, загорелый торс.
- Авось, и я справлюсь.
Они кололи звонкие березовые чурбаки, стараясь друг перед другом показать силу, ловкость и выносливость.
Никто не хотел уступать другому в этом жизнерадостном состязании, которое, вероятно, длилось бы еще долго, если бы из зарослей кустов сирени и жасмина, служивших подножием верхней части скрытого зарослями двухэтажного дома, зеркально сверкавшей окнами в ответ Солнцу, не вышла женщина в греческом хитоне и не направилась к ним, неся что-то в руках.
Увидав ее, Поливанов бросил колун, вытер ладонью взмокший лоб и предложил Меркулову-первому «мировую»:
- Ну, на сегодня будет.
После этого он поспешил навстречу женщине, протянувшей ему навстречу, как величальную чашу, глиняный кувшин, видом своим походившим на амфору.
Приняв из ее рук кувшин, Поливанов о чем-то говорил с ней.
Женщина, повернувшись, пошла назад, а Поливанов, подняв кувшин над головой, как бы воздавая хвалу античным богам, позвал Меркулова-первого следовать за собой к бревенчатому срубу колодца.
Они поливали друг другу на плечи и спины колодезной водой прямо из ведра, с удовольствием растирая воду по груди и животу.
Меркулов-первый уважительно смотрел как под сухой, уже слегка похожей на пергамент, усеянной мелкими веснушками кожей Поливанова двигаются крепкие и по-молодому упругие мышцы.
После они сидели на поставленных торцами вверх березовых чурбаках, как на "барабанах" эллинских колонн, пили из кувшина-амфоры холодный хлебный квас и беседовали.
Выяснилось удивительное – Поливанов кончил курс Московского университета одновременно с «Людоедом», которого отлично помнил.
По словам Поливанова «Людоед» был примерным студентом и тогда уже подавал большие надежды, а у него были несколько другие интересы, поэтому Судьба распорядилась справедливо: один стал маститым ученым и преподает в институте, а другой учительствует в глухом селе, при этом нисколько не завидуя высокому положению своего бывшего однокашника.
«Suum cuique» - «Каждому свое».
При этом слова «высокое положение» были произнесены с высокой долей иронии.
Немного помолчав, Поливанов, очевидно, захотел объяснить свою иронию, иначе Меркулов-первый мог заподозрить скрывавшиеся за ней уязвленное самолюбие и обиду на выбор Судьбы.
- Наш труд, труд простых учителей – это работа с корнями, труд глубинный и кропотливый. Чем лучше мы будем работать, тем больше корней дадут здоровые всходы. А дальше – уже задача Николая Григорьевича и иже с ним - вырастить из наших всходов полезных для общества специалистов и граждан.
И после паузы продолжил.
- Вот вы – студент-лингвист и будущий педагог, как вы видите свое будущее, чему хотите посвятить свою жизнь?
- Я хочу заниматься палеографией, изучать древние рукописи и рукописные книги. В них есть все: язык, история, живопись, смешение и взаимосвязь различных культур. Я считаю - это необычайно интересная, захватывающая работа.
- Ну, допустим. Но все это для себя. Ваш личный интерес. Вероятно, итогом этому должны стать диссертация, известность в научных кругах, положение. А что же для общества, для народа? Всякое знание должно служить народному просвещению. Так-то батенька. Подумайте об этом на досуге. Собственно, почему я и оказался здесь. Правда, не я являюсь автором мысли, что всякая наука только тем ценна, если приносит практическую пользу народу: ее высказал и убедил меня следовать ей великий мудрец и Совесть Земли Русской - Лев Николаевич Толстой.
- Вы были знакомы с Толстым?
- Да, в одна тысяча девятьсот восьмом году имел честь встретиться и беседовать с ним в Ясной Поляне. Он говорил, а я слушал. И чем больше слушал, тем сильнее проникался справедливостью его мыслей о народном просвещении. Заметьте не об обучении грамоте и наукам, а именно просвещении.
- Я видел - у вас в учительской висит портрет Льва Толстого.
- Наша школа носит его имя.
- И вы ни разу не почувствовали разочарование?
- В чем? В своей профессии? В выбранном пути? Ни разу. Моя задача - за четыре года успеть разжечь в душах деревенских ребятишек огонь интереса к познанию мира, сформировать в них стремление, опираясь на знания, продвинуться дальше старших поколений, но обязательно сохранив при этом любовь к своей Родине, своему народу. Ведь любовь и зло несовместимы. Вы согласны?
- Согласен. И вы считаете – вам удается разжечь этот огонь?
- Думаю, что удается. Хотя, мне это делать не трудно, в младших классах дети еще очень восприимчивы и податливы воспитанию, главное найти индивидуальный подход к каждому – это наиболее трудный момент, так как требует неподдельного внимания и вхождения во все подробности, в том числе в семейные отношения. Тут очень важно завоевать авторитет у родителей. (Поливанов улыбнулся) Мне этого добиться легче, так как многие сельчане, успевшие стать родителями моих теперешних учеников, когда-то сами были моими учениками.
- Сколько вы здесь учительствуете?
- Тридцать семь лет. С момента открытия этой школы.
- Я обратил внимание, - ручки на школьных дверях у вас необычные - уж больно красивые для простой сельской школы. Таким место в каком-нибудь дворце или музее. И, вообще, обстановка непривычная: столы вместо парт, кафедры.
- Вы ошибаетесь. Наша школа не простая. Вернее – не совсем обычная. К вашему сведению, она была построена в одна тысяча девятьсот десятом году и оснащена на средства уездной земской управы. Отсюда и вся обстановка, которую нам удалось сохранить неизменной. Кстати, флигель для педагогов построен тогда же. Даже по современным меркам все весьма рационально продумано и создает максимально возможный комфорт для проживания…Вы сами, насколько я наслышен, устроились у Серафимы Федоровны Батюшковой?
- Живу в ее бане – нашел необходимым уточнить Меркулов-первый, впервые услышав полное имя своей хозяйки и возлюбленной.
Немного помолчав и бросив на Меркулова пристальный взгляд, Поливанов продолжил многозначительно.
- Вы знаете, что ее отец был настоятелем здешнего храма?
- Знаю. Мне говорили об этом.
- Должен вам сказать, - замечательная была семья. Отец Федор, Федор Львович получил блестящее домашнее образование, с отличием закончил Петербургскую духовную академию, прекрасно разбирался в живописи, литературе, владел восемью иностранными языками и, что было немаловажно для прихожан и нас – преданных поклонников всяческих талантов, обладал чудесным баритоном, в то время, как жена его, покойная Марья Васильевна, будучи великолепным музыкантом, прекрасно играла на фортепьяно. Оба были людьми чуткой, по истине русской души, центром и утешением маленького кружка интеллигентных людей в нашем селе. Между прочим, и дочь свою успели воспитать в том же духе.
И в ответ на вопрошающий взгляд Меркулова-первого пояснил:
- Не берусь утверждать, как обстоят дела сейчас, а восемнадцать лет тому назад Серафима Федоровна, а тогда по-домашнему - «Сифа», это прозвище у нее осталось с детских лет, когда она еще плохо умела говорить и на вопрос «Девочка, как тебя зовут?» отвечала «Сифа»…Так вот, подросшая «Сифа» свободно говорила на двух иностранных языках: французском и немецком, отлично играла на рояле и могла, мне кажется, пересказать наизусть целые тома энциклопедии Брокгауза и Эфрона.
Ошеломленный услышанным, Меркулов-первый не нашелся, что сказать в ответ.
В его сознании Серафима засверкала в ослепительном ореоле совершенства.
А он-то вел себя с нею так свободно, на равных, пытаясь произвести впечатление праздной болтовней и стишками.
Он почувствовал себя пошлым и самонадеянным шарлатаном, с позором уличенным в невежестве.
Запинаясь, спросил:
- Простите, а сколько Серафиме…Федоровне лет?
Поливанов усмехнулся:
- Как теперь принято говорить: она – ровесница Великому Октябрю.
Тот – «другой» тут же безошибочно подсчитал: тридцать один год. И безжалостно бросив на одну чашу весов – его девятнадцать с весьма скромным багажом, на другую - ее тридцать один, украшенные несомненными талантами, подвел жестокий итог: «Сопляк, ты не достоин ее мизинца».
Чтобы как-то избавиться от «другого», Меркулов-первый спросил:
- Я слышал, что ее отец будто бы был арестован. Что-нибудь известно о его дальнейшей судьбе?
Прежде, чем ответить, Поливанов некоторое время молча ковырял в земле машинально поднятой сухой веткой.
- Это довольно темная история…Ходили разговоры, что якобы по дороге в район он совершил попытку побега и был при этом застрелен…Но официального подтверждения этим слухам не было…Ничего более добавить не могу.
В это самое время из зарослей снова показалась женщина в хитоне и пригласила их в тень зеленой пещеры, составлявшей одно целое с широкой верандой, прозрачные рамы которой служили шпалерой для кудрявого плюща, белые цветки которого непрерывно жужжали, выпуская и снова приманивая пахнущих медом пчел.
Поливанов представил их друг другу.
- Наш будущий коллега – студент Борис Михайлович Меркулов. А это моя верная спутница по жизни – Юлия Андреевна Соколовская.
Тонкое и умное лицо Юлии Андреевны, а также ее экстравагантный наряд, дополненный при ближайшем рассмотрении керамической фигуркой быка, подвешенной на ее загорелой шее с помощью обыкновенной суровой нитки, вызвали у Меркулова-первого желание сделать соответствующий моменту комплимент:
- Я видел в школе ваши картины и рисунки. Они мне очень понравились.
Но вместо слов, обыкновенно звучащих в ответ на похвалу и подчеркивающих полную достоинства скромность художника, его встретил испытующий взгляд и прямой вопрос:
- Откуда вы знаете, что это мои работы?
Отступать было некуда, и Меркулов-первый решил говорить, как есть:
- Я прочитал об этом в «кандуите» Ускова.
Лицо Юлии Андреевны окаменело, словно она увидела Горгону Медузу.
- Вы знакомы с Усковым?
Меркулов-первый постарался выдержать упорный взгляд, казалось сверливший его насквозь.
- Он, как и вы поначалу, принял меня за сотрудника органов, приехавшего по его заявлению, и зазвал к себе в дом.
- И вы не признались ему, кто вы на самом деле? – быстро спросил Поливанов.
- Не признался – отвечал Меркулов-первый, понимая, что в глазах этих людей, не знавших всей истории, начиная с заболевшего Пчелкина, выглядит странно, если не сказать больше – подозрительно.
- Почему?
Меркулов-первый понял, что ему остается рассказать все как есть.
За исключением его отношений с Серафимой.
- И вы сожгли тетрадь с записями Ускова? – желая убедиться, что не ослышалась, переспросила недоверчивая Юлия Андреевна.
- Да, сжег. Всю без остатка – подтвердил Меркулов-первый, в этот момент сам переставший понимать кто он: студент-лингвист или присланный с заданием «опер».
- На что же вы рассчитываете? Ведь Усков рано или поздно потребует тетрадь обратно.
Меркулов-первый, стараясь казаться уверенным, усмехнулся.
- Я его немного припугнул и велел держаться от меня подальше. А когда я уеду, пусть попробует отыскать – сказал он и сам ужаснулся сказанному: уехать, оставив Серафиму?! Нет, это невозможно.
- Положим, Усков побоится поднять шум из-за пропавшей тетради, но написать на вас донос – это он сделает непременно. Будьте к этому готовы…Да, признаюсь, мне было бы интересно прочитать его записи о нас.
- Антон, о чем ты говоришь? Даже само прикосновение к этой тетради должно вызывать чувство омерзения. Вы поступили правильно, молодой человек – успокоила Меркулова-первого Юлия Андреевна.
- Вам он поставил в вину то, что вы «молитесь» на портрет Сергея Есенина, хранящийся у вас дома. – в свою очередь решил успокоить Поливанова Меркулов-первый.
- Скажите! Вон куда загнул - фыркнул Поливанов – Не иначе, он меня в «троцкисты» записать хочет. Ну, да никуда не денешься, придется признаваться, что есть такой грех: почитаю Сергея Александровича первым народным поэтом, тонким лириком, певцом крестьянской России.
И, бросив быстрый взгляд на Юлию Андреевну, как бы в продолжение давнего спора, пояснил:
- Мне он дорог, потому что я сам из крестьян, на медные деньги выучен. Мои отец и мать были крестьянами, а дед крепостным….А вот Юлия Андреевна не считает Есенина выдающимся поэтом. Она благородных кровей, – ее отец был профессором Академии художеств, действительным статским советником, «его превосходительством». У нее в чести Бальмонт и Гумилев. Об этом Усков не написал?
- Право, Антон, ты зря затеваешь этот совершенно неуместный разговор.
Меркулову-первому припомнились слышанные в детстве рассказы тетки Сони о том. как пьяный Есенин куражился над своей последней женой – внучкой Льва Толстого – Софьей, при гостях заставляя ее начищать парадным, снежной белизны, с красными петухами полотенцем свои лаковые сапоги и собственноручно выколачивая из графской внучки дворянскую спесь.
Но он решил не огорчать Поливанова не украшавшими образ крестьянского лирика сплетнями, а спросил о другом:
- А Алексея Кольцова разве вы не считаете народным поэтом?
Поливанов пренебрежительно отмахнулся, заявив столь безапелляционно, что Меркулов-первый понял всю бесполезность дискуссий на эту тему:
- Кольцов родом из купцов.
Впоследствии Меркулов-первый узнал, что у каждого человека есть пункт, которого, если ты придерживаешься другого мнения, но при этом хочешь сохранить добрые отношения, лучше не касаться. Для дореволюционного русского интеллигента таким пунктом был «народ».
Справедливо будет также отметить, что русский интеллигент, очень часто являясь таковым в первом поколении, ухватившись за какую-нибудь поразившую его сознание идею, в силу недостаточной общей образованности или душевной лени не знает и не стремится знать в чем состоит альтернативное мнение, держась за свой символ веры с истовостью фанатика. Даже после того, когда вера иссякнет.
За обедом, перед которым Юлия Андреевна специально предупредила, что она и Антон Васильевич в еде придерживаются «вегетариянства» (в те – еще достаточно суровые годы это безобидное слово звучало не менее вольнодумно, чем «вольтерьянство» во времена императора Павла I), и действительно состоявшего из блюд, приготовленных из огромного количества салата, редиса, сельдерея, укропа, свеклы, зеленого лука, молодого картофеля и простокваши, Меркулов-первый попытался расспросить Поливанова, знает ли он что-либо о скрывающихся в лесу дезертирах.
Поливанов, невозмутимо помешивая ложкой налитую в самодельную глиняную миску простоквашу, ответил:
- Появление в окрестностях села некой банды приходится признать как очевидный факт. Все остальное – только слухи и догадки. Кто-то их видел, но кто они, сколько их и где прячутся – доподлинно не известно…За Большим болотом есть место, прозванное Высокая Грива. Я слышал, что там сохранился один жилой скит. Кто там обитает, я, признаться, не интересовался…Нельзя исключить, что бандиты могут прятаться именно там. Место обитаемое, к тому же - высокое, здоровое, и землянок копать не надо…Но, повторяю, это не более, чем мои досужие предположения…А скажите нам, уважаемый гость, как давно в последний раз вы бывали в театре? Очень хотелось бы знать, что теперь играют.
Возвращаясь к себе в баню, Меркулов-первый думал не о лингвистике и не о лесных бандитах, его полностью занимала мысль об его отношениях с Серафимой и том, что он будет делать, когда настанет пора покинуть село Грязи.
В этот момент он ясно отдавал себе отчет в том, что не мыслит дальнейшей жизни без Серафимы.
Однако, скоро он нашел идеальное, как ему казалось, решение всех проблем и значительно повеселевший стал с нетерпением ждать возвращения Серафимы, чтобы немедленно сообщить ей о намерении моментально сделать их обоих счастливыми.
Но вопреки его романтическим ожиданиям, вместо того, чтобы окончательно соединить свои сердца в счастливый союз, у них произошла серьезная размолвка.
Серафима сразу насторожилась, когда он вместо ожидаемых пылких изъявлений любви заявил, что им нужно серьезно поговорить.
Как знать, если бы он сразу пал перед нею на колено и самым благородным образом просил ее руки, возможно, все закончилось бы по-другому.
Но Меркулов-первый, находясь под сильным впечатлением рассказа Поливанова о прежней жизни и талантах Серафимы, начал разговор с заявления, что она не должна оставаться в этой забытой Богом дыре, занимаясь всякой чепухой, тогда как она может и должна учиться, жить интересной, духовно богатой жизнью, посещать театры, концерты, музеи, выставки, одним словом, из очаровательной замарашки Золушки стать настоящей принцессой (одноименную картину Меркулов-первый смотрел вместе с Рыжим и Капитолиной не далее чем два месяца тому назад, так что воспоминания о перипетиях в жизни героини, увенчанные счастливым концом, были свежи в его памяти).
Серафима слушала его молча.
Посчитав ее молчание за признание своей правоты, Меркулов-первый предложил Серафиме уехать из Грязей вместе, как только он закончит тут свою работу.
Тут Серафима, наконец, подала голос, поинтересовавшись:
- Как ты это себе представляешь? У меня здесь дом и работа.
- К черту все: и этот дом и работу, которая только унижает тебя. Посмотри на себя: ведь, ты - красавица и умница, каких еще поискать, а живешь жизнью малограмотной бабы-крестьянки.
Глаза Серафимы потемнели, и около губ обозначились две морщинки, но она сдержала себя и спросила, тем самым протягивая Меркулову-первому последнюю, очень тонкую жердочку для спасения.
- Кто же меня отпустит из колхоза? У меня и паспорта нет.
На что Меркулов-первый наконец сказал то, с чего должен был и собирался начать разговор, но при всей своей душевной тонкости из-за волнения сделал это так неуклюже, что после, вспоминая этот момент, выл в бессильной тоске и запоздалом раскаянии, как зверь попавшийся в капкан.
Нет, не волнение было тому причиной, а фраза, брошенная ему «другим», мешали языку говорить единственно уместные слова.
- Так, это легко исправить. Мы хоть сейчас можем пойти в сельсовет и расписаться. Став моей женой, ты имеешь полное право уехать вместе со мной. И никто не смеет тебя насильно удерживать.
Для гордого человека нет ничего унизительнее жалости, не зависимо от кого она исходит.
Серафима бесстрастным голосом поинтересовалась:
- Насколько я поняла, ты делаешь мне предложение?
И вновь Меркулов-первый допустил очередной и непростительный промах, сказав совсем не то и не так, как того хотел:
- Да, потому что это единственный способ вырвать тебя из этой грязи.
Он всего лишь хотел скаламбурить: «Грязи» - «грязь», но, согласитесь, получилось довольно скверно.
Помолчав секунду, голосом низким от обиды Серафима спросила:
- Ты уже все решил, а мое мнение тебя совсем не интересует?
Меркулов-первый покраснел и даже вспотел от сознания, что, кажется, наговорил много глупостей, и предпринял жалкую и запоздалую попытку все исправить.
- Конечно все зависит от твоего согласия, но я хочу…
Серафима не дала ему договорить, перейдя на тон сухой и отчужденный.
- Теперь выслушай меня. Ты очень милый…(хотела сказать «мальчик», но пощадила). Но должна тебя огорчить, есть обстоятельства, которые вынуждают меня ответить тебе отказом. Нет! Не перебивай. Это бессмысленно и только причинит неприятность нам обоим. Но я благодарна тебе за желание «спасти» меня. Извини, но сейчас я хочу побыть одна.
Она ушла, оставив Меркулова-первого в отчаянье от мысли, что он только что собственноручно погубил собственное счастье.
За оставшийся день и вечер он несколько раз выходил из своего, сразу опостылевшего ему убежища и, послонявшись по двору и вокруг дома, дергал за ручку дверь, которая каждый раз оказывалась запертой изнутри.
Ночью он не сомкнул глаз, которые в безнадежной тоске нет-нет да и поглядывали на заряженный пистолет.
Однажды ему почудились возле бани шаги Серафимы, и он тотчас выскочил наружу, но никого не увидел.
К утру его воспаленный мозг окончательно созрел для рокового решения.
Осталось только решить куда направить выстрел: в висок или в сердце.
Но так как он запамятовал в какой ствол положил пулю, то решил, что наиболее эстетически подходящим вариантом будет выстрел в сердце.
Перед смертью было бы неплохо вымыться, и он решил пойти на речку - искупаться в последний раз, - чтобы умереть чистым.
Тем более, что начинавшийся день был как раз воскресеньем.
Выйдя из бани и едва сделав несколько шагов, он услышал негромкий звук, прилетевший со стороны дома.
Мгновенно присев на корточки за кустами крапивы, он увидел, как из дома вышла Серафима с плетеной корзиной в руках.
Должно быть, корзина была не пустая, так как заставляла Серафиму перегибаться в пояснице в противоположную сторону.
На ногах у Серафимы были надеты сапоги.
Меркулов-первый, только что окончательно решивший свести счеты с жизнью, с большим беспокойством ожидал дальнейших действий Серафимы, поскольку, если она повернет в его сторону,и ему придется подниматься из своего укрытия, то что она может об этом подумать?
Но,постояв несколько мгновений, настороженно глядя в сторону бани, и не заметив ничего подозрительного, Серафима повернулась и быстрым шагом пошла со двора, пересекла дорогу, прошла сквозь строй старых берез, по всей видимости направляясь краем льняного поля в сторону леса.
Переведя дух, Меркулов-первый лихорадочно соображал: если Серафима отправилась в лес «по ягоды» или «по грибы» (по местному «ломать губы»), тогда почему у нее тяжело нагруженная чем-то корзина?
Тут явно что-то не так.
Вспомнилось лицо неизвестного. Вот оно – «обстоятельство».
Не к нему ли Серафима спешит на свидание?
Еще только Серафима успела миновать березы, а Меркулов-первый уже заскочил в баню, засунул за брючный ремень пистолет, на ходу схватил фуражку и опрометью бросился вслед за Серафимой.
Позабыв о прежнем своем решении, он был охвачен сжигающим пламенем ревности и решил во что бы то ни стало выследить Серафиму.
Идя краем поля, поросшим молодым березняком, он мог следовать за Серафимой, не приближаясь на близкое расстояние.
Но едва она вошла в лес, ему пришлось поднажать, чтобы сократить расстояние между ним и Серафимой до наименьшего предела видимости, позволявшего не упустить ее из виду.
Бор, «боровина» состоял сплошь из кондовой, «корабельной» сосны.
Высоченные, коричневые стволы толщиной в обхват, а то и поболе поднимались из мягкой моховой подстилки метров на тридцать, смыкаясь в вышине в зеленый полупрозрачный свод, шумевший даже при слабом ветре подобно морской раковине, стоит приложить ее к уху.
Подлеска почти не было, только отдельные елочки-подростки то там, то сям зеленели невысокими шатрами, обступив замшелый ствол поваленного великана – «вакоры».
Моховые кочки густо заросли кустами черничника с крупными чернильными ягодами.
В черничнике таились полки и дивизии комаров, дружно поднявшихся в воздух, стоило ему задеть первый же куст.
В бору следить за Серафимой было легко, поскольку она держалась протоптанной, видимо, ею же тропки, которая хорошо была видна по более светлому, высохшему мху.
Но Меркулову-первому дважды пришлось метаться в поисках продолжения тропки, когда та утыкалась в гарь – мелкий, густой подлесок, выросший на месте сгоревшего леса.
Но постепенно высокий бор перешел в более низкий и темный елово-осиновый лес.
Все чаще путь преграждал бурелом.
Запахло сыростью.
Под подошвами ботинок стала выступать вода.
Тропка исчезла, и Меркулову-первому приходилось напрягать зрение, слух и внимание, чтобы не потерять еле заметные следы, оставляемые Серафимой.
Но скоро стало еще хуже: глухая чаща постепенно поредела: елки отстали, уступив первенство осинам, ольхам и рахитичным березкам.
Теперь путь Меркулова-первого пролегал по «согре» – заболоченному лесу.
Чтобы не выдать себя, ему пришлось приотстать от Серафимы, стараясь держаться направления ее хода, только изредка замечая мелькание ее фигуры далеко впереди.
Однако, скоро ему пришлось столкнуться с куда более серьезным испытанием, едва не поставившим крест на его замысле.
Его ноги давно были мокрыми, вода хлюпала внутри ботинок, потом совсем не стало сухого места, куда бы можно было поставить ногу.
Каждый шаг сопровождался урчанием болота, старавшегося схватить и удержать ногу.
Не весело выглядит верховое болото, но нет места тоскливее, чем заболоченный, полуживой лес.
Теперь Меркулов-первый брел наугад, потеряв направление и ориентируясь только по Солнцу.
Он увидел здоровенного ужа, гревшего свое хладнокровное черное тело на трухлявом пне, торчавшем из зеленой ряски. Уж чутко поднял остромордую голову с желтыми пятнами над выпуклыми бусинами глаз, несколько раз «стрельнул» раздвоенным языком в сторону Меркулова-первого, зашипел и, нехотя опустившись в воду, поплыл быстрым зигзагом прочь.
Потом еще один неожиданный предмет привлек его внимание: из болотной жижы торчали широкие лопатистые рога.
Могло показаться, что это все, что осталось от провалившегося в топь лося.
Он осторожно приблизился, тронул рога носком ботинком. Они легко поддались.
Потянув, он вытащил их целиком. Рога были тяжелые. Такие рога были бы украшением любой гостиной. Но нечего было и думать – тащиться с ними по болоту.
Он без особой жалости бросил их назад в болото.
На душе у Меркулова-первого было муторно, кроме того, его не покидало тревожное чувство, что кто-то невидимый неотступно следит за ним, возможно, готовя коварную ловушку.
Особенно тяготило абсолютное безмолвие, царившее в этом - воистину жутком месте: ни пересвиста мелких пичуг, ни крика лесного ворона, ни стука дятла, ни стрекота сороки, ни резкого крика сойки.
Немая тишина.
Только время от времени за его спиной с утробным бульканьем поднимался на поверхность, лопаясь желтыми пузырями, болотный газ.
Он потерял счет времени, когда увидел впереди высокие верхушки сосен, вероятно, росших на сухом месте.
Это прибавило ему сил, и через некоторое время он с великим облегчением растянулся на покрытом бледно-зелеными кустиками мха-лищайника и сухой сосновой хвоей теплом песке под могучими стволами сосен, чьи густые кроны, ярко освещенные Солнцем, послужили ему спасительным маяком.
Он будто попал совсем в другой мир, пронизанный солнечными лучами, расцвеченный яркими красками, наполненный шумом ветра в кронах рыжих сосен, пересвистом зябликов, гудением пчел, сухим стрекотом крыльев стрекоз. Даже писк комаров, тотчас слетевшихся к нему, поначалу показался безобидным пением скрипичной струны в пятой октаве.
Хотелось лежать, лениво развалясь на мягкой хвойной подстилке, лицом к высокому небу и, отбросив в сторону все заботы и мысли, дышать всей грудью легким, пахнущим нагретой сосновой смолой воздухом, и слушать живые голоса и шум леса.
Но комары все же заставили его вернуться к действию.
Перед тем, как отправиться на разведку местности, он переобулся, вылив болотную жижу из ботинок, и отжал вымокшие почти по пояс штаны.
Он с сомнением осмотрел пистолет: могло статься, что заряды в стволах могли оказаться подмоченными.
Но проверить так ли это - не было возможности, так же как, в случае необходимости, поменять испорченные заряды на новые.
Сунув пистолет обратно за ремень, Меркулов-первый двинулся вглубь бора, настороженно озираясь по стронам.
Вопреки его ожиданиям заросший лесом остров оказался довольно большим.
Меркулов-перый прошагал не меньше полукилометра, когда впереди, сквозь поредевший строй сосен засветилась веселым зеленым светом большая поляна.
Осторожно достигнув опушки бора и укрывшись за густым кустом лещины, он с внутренним волнением разглядывал поляну и разбросанные по ней четыре бревенчатые избушки.
Одна избушка – больше других, с церковной маковкой и крестом над ней – стояла ближе всех к нему.
Он догадался, что находится на Высокой Гриве, упомянутой во вчерашнем разговоре Поливановым, а стоявшие перед ним избушки – тот самый скит, в котором могут скрываться дезиртиры.
И, судя по всему, он вышел к скиту никем не замеченный.
Так оно и было.
Сам того не подозрезвая, Меркулов-первый прошел по узкому перешейку между гиблыми топями, о существовании которого знали только звери.
Некоторое время Меркулов-первый наблюдал за скитом, стараясь увидеть признаки присутствия людей.
Но скит будто вымер.
Причин могло быть две.
Или обитателей скита не было на месте.
Или все они находились по избам, не позаботившись выставить охрану в надежде на недоступность своего убежища.
У Меркулова-первого не осталось сомнения, что Серафима направлялась именно сюда. И скоро она уйти не могла. Значит - она все еще здесь.
Он обязан ее найти.
Чтобы решить для себя самое важное, без чего дальше нет ему жизни.
Выждав еще какое-то время, он покинул свое укрытие и, пригнувшись, быстро перебежал пространство до избушки с крестом.
Перед самой избушкой чем-то сверкнуло в глаза из травы.
Чуть замедлив бег, успел разглядеть брошенную пустую консервную банку. Как две капли похожую на те две банки, что отдал Серафиме во второй день их знакомства.
Чутко вслушиваясь в тишину и беспрестанно озираясь, лепясь впритирку к шелковисто-серым, потрескавшимся от старости бревнам, он осторожно обогнул избушку и, прикрывшись углом, еще раз внимательно осмотрел поляну, наконец, решившись, в три быстрых шага достиг крепкой, сбитой из щироких сосновых плах двери, осторожно потянул ее на дедовских, кованных петлях-стрелах к себе, боком протиснулся внутрь избы, также медленно и осторожно прикрыв дверь за собой.
Представшее его взору помещение, вероятно, служило домовой церковью или часовней.
По стенам были развешены темные доски икон с лампадами и без них. Лапады висели без теплых язычков огня, а в высоком деревянном подсвечнике, стоявшем посредине помещения, согнутым иссохшим перстом торчал одинокий огарок восковой свечи.
Напротив входной двери находилась еще дверь, вероятно, ведшая в смежное помещение.
Меркулов-первый, прежде чем двинуться вперед, еще раз напряженно прислущался, но по-прежнему не услышал ни единого звука, но стоило ему сделать пару осторожных, крадущихся шагов, как одна половица под ногой предательски заскрипела.
Далее события понеслись бешенным галопом.
Собственно, почему голопом? В этом выражении просматривается явный намек на эпоху романтизма с его погонями на борзых кОнях, от чего автор, как вы помните, еще в начале главы категорически открестился.
Пожалуй, лучше написать «со скоростью курьерского поезда».
Впрочем, и это - технически устаревшее выражение.
Ведь, в то время уже существовала реактивная авиация.
Чудо технической мысли.
До ее появления на протяжении многих столетий для завоевания прибавки к своему государству приходилось вторгаться армией на территорию соседа, терпя всяческие неудобства и лишения, изматывающими переходами подбираться к его столице, окружать ее батареями и предлагать сдаться, ожидая затянувшегося ответа под дождем и испепеляющим зноем, без утонченных развлечений, в окружении грубой солдатни.
Теперь достаточно подвесить к самолету бомбу помощней и со сверхзвуковой скоростью доставить ее до пункта назначения…или просто намекнуть, что можешь это сделать.
Сверхзвуковая – в этом слове явственно слышится, как звучит скорость.
Опережающая звук.
Как известно, скорость звука в воздухе при температуре 21,1 градуса по шкале Цельсия равна 344,4 метра в секунду.
Поэтому неудивительно, что он даже не успел переставить ногу, как дверь, ведущая в соседнюю комнату, резко распахнулась и в ее проеме появилась фигура бородатого и косматого мужика в гимнастерке без пояса и погонов, чьи глаза показались ему странно знакомыми, который тут же закричал:
-Чужой, робята.
В комнате разом что-то загрохотало, повалилось на пол, со звоном разбилось, закричало, и в дверях показались новые лица, а этот – первый бросился к Меркулову-первому с явно недружественными намерениями.
Меркулов-первый расчетливо встретил его неожиданным, коротким и резким ударом в лоб над самой переносицей, от которого человек снопом валится на землю, а после, прочухавшись, смотрит на мир заплывшими глазами, украшенными фиолетовыми «фонарями».
Удар получился точным и хлестким, - первый нападавший кулем опрокинулся навзничь.
А уже в распахнутую настежь дверь лезли остальные, такие же бородатые, нечесанные…и безоружные.
Меркулов-первый, выхватив из-за пояса пистолет и взведя курки, отступил в центр комнаты, к подсвечнику.
Бандиты рассыпались по комнате, охватывая его полукругом, но близко не приближались, и он мог еще уйти, поскольку пространство за его спиной до самой двери было свободно.
И в этот момент Меркулов-первый увидел в проеме двери Серафиму.
Она в полном замешательстве смотрела на него.
На ее лице читался ужас.
Он опустил пистолет.
На него кинулись, выбили пистолет, повалили на пол, заламывая за спину руки и стягивая их солдатскими поясами.
В это время получивший накаутирующий удар бандит сперва сел, отупело треся косматой головой, затем, взревев от злобы, вскочил на ноги, кинулся, расталкивая других бандитов, к поваленному на пол Меркулову-первому и принялся в слепой ярости пинать его сапогами.
Корчась на полу, стараясь уберечь от беспощадных ударов голову, Меркулов-первый сквозь иступленное рычание своего истезателя услышал крик Серафимы.
-Не смейте его бить! Прекратите! Он не сделает вам ничего плохого. Да, перестаньте же, ради Бога!
Пинавший Меркулова-первого бандит в ответ остервенело прорычал:
-Что сучка, ё…я своего пожалела? У-у, гад легавый! На, получай! – и с размаху пнул Меркулова-первого еще раз, а потом голосом, сдавленным от лютой злобы и не обещавшим ничего хорошего, прохрипел – Нам, значит, не дала. А ему дала. Ништо, это мы зараз поправим.
Но другой бандит его перебил:
- Погодь, Семка. Допреж выяснить надо - отколь он прознал про нашу схоронку.
Семка запальчиво закричал:
- Чо, выяснять! Эта сучка его за собой привела. Отделать ее надо за это, чтобы на всю жизнь запомнила.
Меркулов-первый подал с пола голос не менее лютый, только с перерывами, чтобы сплюнуть кровь:
- Не она меня привела. Это я тебя, мразь…двуногая, выследил, когда ты…к ней приходил…От твоего лежбища…в развалинах церкви…до самого этого места.
Тот, другой бандит, сверкнув глазами на Семку, прошипел.
- ГовОрил я тебе, гаденыш, - не шляйся в село. Дошлялся. Легавых привел за собой.
Семка в ответ пробурчал:
- Не разоряйся, Тереха. Кончим этого – и концы в воду.
Серафима отчаянно протиснувшись сквозь толпу бандитов, встала над Меркуловым-первым.
- Делайте со мной, что хотите, но только его не трогайте. Он не никакой не «легавый», а студент. И про вас никому ничего не скажет. Борис, скажи им.
Семка с кривой ухмылкой схватил пальцами горло Серафимы.
- Хахаля своего спасаешь? У-у, б….. Сейчас я при тебе его кончу, а потом тобой займусь. Или нет – Семка злорадно ощерился, по-волчьи скаля зубы - сперва тобой, а он пусть напоследки посмотрит.
Меркулов-первый, сплюнув собравшуюся во рту кровь и постаравшись придать голосу убедительную твердость, громко объявил:
- От имени органов…государственной власти, предлагаю вам сдаться…Скит окружен милицией. Кто сдастся…добровольно – останется живым, кто окажет…сопротивление – будет уничтожен.
Его слова произвели эффект.
Бандиты, переглянувшись, озадаченно уставились на Тереху, который, очевидно, был у них за главаря
Тот испытующе перевел взгляд с Меркулова-первого на Серафиму и обратно.
- Ну, и кто из вас брешет? Один говорит – студент, другой – милицией пужает. Можа, прав Семен, хлопнуть тебя. Из твоей же пукалки. Что - у милиции наганы закончились? Пугачами начали «оперов» вооружать?
Меркулов-первый не замешкался с ответом.
- Это сигнальный пистолет. По его выстрелу начнется операция.
Тереха навел на него пистолет.
- А вот я зараз это проверю.
Тут раздался голос:
- Не смейте осквернять убийством Храм Божий.
Решительно растолкав бандитов, к ним подошел старик в серой от старости рясе и такой же старой шапочке на седой голове.
- Я не для того дал вам приют, чтобы вы здесь бесчинствовали и проливали кровь. Немедленно прекратите это безумие, или я велю вам убраться вон из моей обители.
Тереха грубо отвечал ему:
- Закрой шайку, старый. А то не погляжу на твою сивую башку в дурацком колпаке и влеплю тебе промежду глаз со второго ствола.
Старик, гневно сверкая глазами, толкнул Семку в грудь:
- Отпусти мою дочь, разбойник! Так-то вы расплачиваетесь за кров, за хлеб.
Семка, выпустив Серафиму, с разворота ударил старика в лицо. От страшного удара тот повалился на Меркулова-первого, придавив ему ноги.
Вскрикнув, Серафима по-женски – на замах потратив больше силы, ударила Семку по лицу.
Тот зарычав, повалил ее на пол и принялся рвать на ней платье. Она отчаянно сопротивлялась.
Остальные бандиты сосредоточенно смотрели на их борьбу.
В этой сосредоточенности читалось жадное ожидание момента, чтобы броситься всей кодлой и принять участие.
Меркулов-первый, страдая от собственного бессилия, крикнул:
- Сволочи, фашисты! Все равно вас всех перестреляют. Как бешеных собак. Ни один не уйдет.
И ценой невероятного усилия освободив одну ногу,он,сколько хватило сил,лягнул ею Тереху.
Очнувшись, Тереха тотчас отвесил ему пару весьма чувствительных ударов сапогом.
Затем,с силой выдавил пистолеты стволы в лоб Меркулову-первому,прошипел совсем по-змеиному:
- Ну, теперь прощайся с жизнью, падла.
И, перекрывая возню и вскрики Серафимы, страшно крикнул Семке:
- Кончай боркаться! Семка, брось ее. Поноровя докончишь. Никуды она не денется. Брось - тебе говорю. А ну, волоки всех на двор. Кольча, и ты, Шмаля, обое – бегите за пулеметом. Тащите ево сюды. Ежели эта падла сказала правду, над-быть его дружкам-легавым приготовить сустречу.
Дважды ударив в лицо так и неподдавшуюся ему Серафиму, Семка с потным, красным от злобы и неутоленной похоти лицом, тяжело дыша, нехотя поднялся на ноги и приказал лежавшей Серафиме:
- Вставай, сучка.
Двое бандитов рывком поставили Меркулова-первого на ноги.
Тереха, ухватившись за ворот рясы, заставил подняться старика, предпринявшего было попытку кинуться к Серафиме, но Тереха, не отпуская ворот рясы, толкнул его в сторону двери.
- Выходи, старый шут.
За ним вытолкнули на поляну связанного Меркулова-первого, последней Семка вывел Серафиму с растрепанными волосами, в порванном на груди платье и вымазанным кровью лицом.
Меркулова-первого отвели от избы на пять шагов.
Тереха с издевкой спросил его:
- Где ж твои дружки-легавые, о которых ты нам толковал?
Меркулов-первый дерзко пообещал:
- Дай срок, еще увидите.
Тереха, играя пистолетом, с глумливой усмешкой ответил:
- Нету у меня для тебя сроку, а штобы тебе влеготку было помирать, я напаренка тебе приставлю – и бросил через плечо новый приказ:
- Поставьте попа рядом с этим.
Один бандит, что был помоложе, с сомнением переспросил:
- Пошто попа, Тереха? Он нам, как ни как, приют дал.
- Дура. Нам теперяча отседова ноги уносить придется. Раз этот (кивнув на Меркулова-первого) проходник сыскал, и другие сыщут. Пошто нам лишний свидельник.
К Меркулову-первому подвели старика и поставили рядом.
Серафима рванулась было к ним, закричав:
- Убейте, меня тоже.
Но Семка, схватив ее сзади за волосы, повалил ее на землю.
Тереха не повышая голоса пообещал:
- Не боись, молотка, дойдет черед и до тебя. Токо допреж ты нам ишо одну службу справишь.
В этот момент вернулись два бандита, посланные за пулеметом.
Пулемет был немецкий MG-42 с металлической патронной лентой.
Встав перед Меркуловым-первым и стариком, Тереха приказал им опуститься на колени.
Старик послушно выполнил приказ, крестясь и моля пощадить Серафиму.
Меркулов-первый остался стоять.
Тереха, прищурясь, поинтересовался:
- Можа на последки попросить чего желаешь?
Меркулов-первый, не веря, что ВСЕ кончится через несколько мгновений, твердо глядя в спокойные, с ленцой смотревшие глаза Терехи, ответил:
- Поставить бы вас всех к стенке, и положить из того пулемета.
Тереха без паузы вскинул пистолет, целясь в лоб Меркулову-первому.
Раздался звонкий хлопок стрельнувшего капсуля.
Но главного выстрела НЕ БЫЛО.
Тут же еще один хлопок.
С тем же результатом.
Тереха в недоумении разглядывал пистолет, дважды давший осечку.
Затем, презрительно скривив рот, швырнул пистолет к ногам Меркулова-первого и, повернув голову в сторону бандита с пулеметом, приказал:
- Давай, вали обоИх.
Тот, как бы нехотя, сделал первый шаг.
Второй.
И тут раздался хлесткий звук, как щелчок пастушьего бича.
Первым на этот звук среагировал Тереха: на глазах у всех он медленно повалился на бок.
На доли секунды все в изумлении замерли.
Еще раз щелкнуло, и бандит с пулеметом упал в траву, хрипя, дернулся несколько раз и затих.
Меркулов-первый, почувствовав неизъяснимый восторг, загремел иерихонской трубой:
- Ура-а-а! Наши пришли. Давай! В атаку! Бей их, гадов!
Поди теперь разберись, что больше напугало бандитов: два убойных выстрела или воинственные крики Меркулова-первого?
Во всяком случае, они нестройной толпой бросились бежать по направлению к трем разбросанным по поляне избушкам, где, вероятно, у них было оставлено оружие.
Но возле избушек уже замелькали фигурки в синем.
Будучи когда-нибудь в церкви, обратите внимание на изображение Страшного Суда. Кто там нарисован синим цветом, и чем они заняты? Да. Теперь и вам понятно, почему бандиты испуганно заметались по поляне, когда и со стороны избушки с церковной маковкой засинело.
Только Семка решился махнуть через синий строй, норовя волком-одиночкой уйти в болота.
Но на его ходу встала синяя фигура, мигнула теплым желто-красным огоньком, уложив Семкино тело в мягко принявшую его траву.
Пока «синие» собирали в кучу оставшихся бандитов, сразу ставших покорными и неопасными, к Меркулову-первому, старику в рясе и Серафиме подошли трое: старший лейтенант Ненашев с винтовкой в руке, Дёмов с закинутой за спину двустволкой и высокий, сухощавый человек с простым и открытым лицом, одетый во все гражданское, с кепкой на голове.
По запомнившейся ему на пароходе фигуре Меркулов-первый узнал в третьем Патрикеева.
Подойдя, Патрикеев с добродушной усмешкой на спокойном лице поинтересовался:
- Ну, что, самозванец, живой?
И велел Ненашеву:
- Развяжи его.
И пока Ненашев с Дёмовым возились с путами, отметил:
- Да, хорошо они тебя отделали…Ну, ничего. Были бы кости целы, остальное до свадьбы заживет.
Он поднял с травы пистолет, повертел, рассматривая, и отдал Ненашеву.
- Повезло тебе, парень, что порох в болоте подмочил.
Меркулов-первый, осторожно шевеля затекшими руками, морщась при этом от боли, поинтересовался:
- А если бы не подмочил, вы так и дали бы меня застрелить?
Патрикеев пояснил просто и доходчиво:
- Пулеметчик мешал Ненашеву прицелиться. А как директория выстрела открылась, он этого (кивнул в сторону продолжавшего лежать на боку Терехи) первым выстрелом уложил.
Меркулов-первый с уважением и благодарностью посмотрел на Ненашева, который в ответ неожиданно весело ему подмигнул.
Патрикеев поинтересовался:
- А вот скажи мне, откуда ты эту дорогу через болота знаешь? Даже, вон, Дёмов ее не знал.
Меркулов-первый попробовал было пожать плечами, но от боли только поморщился.
- Я тоже не знал. Сначала просто шел за ней – кивком головы показал на Серафиму, поддерживавшую обессилено сидящего на траве отца, - а когда пришлось идти по болоту - держался примерного направления, пока не увидел верхушки сосен. А вы, что - следили за мной?
- Мы шли за тобой от самой бани и, как видишь, подоспели вовремя. И бандитов взяли, и потерь со своей стороны не понесли. Ты мне вот еще что растолкуй, а то я не знаю что и думать: с чего вдруг ты ввязался в это дело?
- Я тогда на пароходе нечаянно ваш разговор с Пчелкиным услышал, а после, когда пришлось его больного с парохода снимать, все как-то само собой вышло: раз я тоже в Грязи собрался ехать, то решил, что, может, немного его заменю.
- Так это ты, выходит, Пчелкина с парохода снял?
- Нет, я только к капитану сходил. Пчелкин был совсем никакой. Как он сейчас? Оклемался?
- Да помаленьку приходит в себя. Пришлось ему срочную операцию делать. Все кишки перемывать. Оказалось, что у него «слепая кишка» воспалилась и гноем все внутренности залила. Врач так и сказал: опоздай на пару часов – и все: была бы Пчелкину пирамидка со звездой.
Подошел незнакомый милицейский лейтенант с докладом, что все арестованные обысканы, оружие изъято, протоколы осмотра помещений с описями обнаруженных вещей через полчаса будут готовы.
Патрикеев кивнул Меркулову-первому:
- Ты покуда посиди здесь, а я пройду посмотрю.
Патрикеев с Ненашевым ушли.
Дёмов еще раньше был отправлен Ненашевым за мужиками, взятыми на операцию про всякий случай и оставленными в начале острова.
Меркулов-первый через силу поднялся и, испытывая при каждом шаге боль во всем теле, хромая, кое-как приковылял к Серафиме и ее отцу, к этому времени перебравшимся на широкую деревянную плаху, служившую приступком входной двери избушки с маковкой.
Чтобы сесть рядом с ними на траву, ему пришлось усаживать себя по частям.
- Простите, что так получилось – виновато попросил он, обращаясь одновременно к обоим.
Старик ответил, то ли - не прощая, то ли – по уставу, Меркулов-первый так и не понял:
- Бог простит.
Серафима с нескрываемой враждебностью спросила:
- Значит, ты все время меня обманывал? Ты - никакой не студент?
Ее разбитые в кровь губы казались нарочито грубо размалеванными кармином, на правой скуле наливался фиолетовой спелостью синяк, а сквозь порванный ворот платья была видна алая царапина, тянувшаяся диагональю от золотистой выпуклости ключицы до молочно-белой ложбинки посередине ее груди.
Меркулов-первый поспешно возразил:
- Нет! Что ты! Я тебя не обманывал. Я на самом деле студент.
- Тогда откуда ты знаешь всех этих? – Серафима кивнула в сторону милиционеров, охранявших усаженных на землю бандитов.
- Да и я знаю только двоих: случайно познакомились в дороге.
- И ко мне попал случайно? – по-прежнему недоверчиво допытывалась Серафима.
- Конечно. Разве ты не помнишь, какая в тот день была гроза?
Ну, скажите, разве можно верить человеку, когда он в полный голос уверяет всех, что они окружены милицией, а когда она действительно и очень вовремя появляется, пытается сделать вид, будто он к этому не имеет никакого отношения?
Остается последнее средство добиться от человека правды. Конечно, при условии, что имеешь дело с порядочным человеком.
Серафима испытующе смотрела на него.
- Ты можешь дать честное слово, что говоришь правду?
- Конечно. Даю самое пречестное слово.
Он попытался улыбнуться, но у него ничего из этого не вышло: левая сторона лица была словно заморожена наркозом. Он ее не чувствовал.
Отец Серафимы остановил руку Серафимы, непрерывно гладившую его простоволосую голову.
- Спасибо, милая. Я себя чувствую более или менее сносно. Особенно относительно того, что здесь произошло. Может быть, вы, молодой человек, объясните, как это все понимать?
Меркулов-первый ждал, что Серафима представит его отцу, но, как оказалось, ожидал напрасно, получив горький урок на будущее, смысл которого заключался в том, что постель не является пропуском в личный мир женщины. Особенно - знающей два иностранных языка и играющей на рояле.
Ему припомнилось, как все эти дни ловил на себе ее мимолетный, изучающий взгляд.
Из песни слова не выкинешь, он почувствовал чувствительный укол, нанесенный его самолюбию.
- Понимать, по-видимому, следует так, что проводится милицейская операция по поимке бандитов.
- Позвольте спросить, какая отводится роль мне и моей дочери в этой операции?
- Думаю, Федор Львович, та же, что и мне, - потерпевших.
Отец Серафимы, всеми силами стараясь сохранить внешнюю видимость спокойствия, тем не менее Меркулов-первый почувствовал, как он напрягся, поинтересовался:
- Откуда вы знаете мое имя?
Меркулов-первый отвечал с расстановкой, прислушиваясь к боли, которая не успокаивалась, а наоборот, казалось, наливалась силой.
- Мне про вас..рассказывал..Поливанов.
- Что же он вам рассказал?
- Он, собственно,..не вдавался..в подробности. Сказал только, что, по слухам,..вы после ареста..пробовали бежать и..были застрелены.
- И вы сделали вывод, что в случае, если я каким-то образом остался в живых, то могу скрываться в этом ските, и решили проследить за моей дочерью?
- Я не делал..никаких выводов. А за вашей..дочерью..пошел совсем по другой..причине.
- А как же понимать ваши угрозы бандитам, что скит окружен милицией?
- Я просто..хотел их напугать, чтобы..отвлечь внимание (он мог бы закончить словами «от вашей дочери», но обида из-за недоверия Серафимы заставила его оставить фразу незаконченной).
Серафима, кажется, поняла то, что не было сказано.
Во всяком случае ему показалось, что она ответила ему значительно смягчившимся взглядом.
К этому времени подошел Дёмов с мужиками, которые принесли с собой длинные деревянные слеги, с которыми ходят по болоту.
Мужики, посмотрев на не убранные тела застреленных бандитов, уселись кружком неподалеку от Меркулова-первого, Серафимы и ее отца, и густо задымили цыгарками, поглядывая в их сторону.
Вернулся Патрикеев.
Подойдя к мужикам, он поговорил с ними, после чего те, кончив курить, поднялись, взяли принесенные с собой слеги и, подойдя к убитым бандитам, принялись привязывать тех к слегам, как обыкновенно это делается на охоте с убитыми кабаном или косулей.
Патрикеев, подойдя к Меркулову-первому, Серафиме и ее отцу, строго нахмурив лоб, спросил отца Федора:
- Сколько всего бандитов жило в ските?
Он хмурился не потому, что был сердит на отца Серафимы, а потому, что по правилам ведения допроса следовало задавать этот вопрос по отдельности Серафиме и ее отцу, и после сравнить полученные ответы.
Отец Федор не замедлился с ответом:
- Восемь.
Выходило, что все, как говорится, были налицо: трое убитых и пятеро арестованных.
Патрикеев, глядя как управляются мужики, сказал Меркулову-первому:
- Скоро двинемся. Ты, как, сам идти сможешь?
Меркулов-первый с долей сомнения в голосе ответил, что, пожалуй, сможет.
Патрикеев его подбодрил.
- Главное через болото пройти, в лесу нас лошади с телегами ждут.
Подошел Ненашев с докладом, что все готовы, можно начинать движение, и, обведя рукой поляну, предложил:
- Поджечь это бандитское гнездо к чертовой матери.
Патрикеев в раздумье приподнял кепку, пригладил волосы на темени и, прищуря глаза, ответил:
- Сухо. Скит запалим, огонь может на лес перекинуться. Жалко губить. Покуда пускай остается.
Через болото шли больше часа.
Меркулов-первый брел весь взмокший от выступившей испарины, натужно дыша, словно перед этим отмахал на лыжах «тридцатник», ощущая во рту солоноватый вкус крови.
И когда вышли на сухое место, он без сил повалился на высокую моховую кочку.
Но оказалось, что до лошадей с телегами надо пройти еще километр.
Он прошел этот километр на последних остатках сил, сжав зубы.
Телеги было три.
В одну сложили трупы убитых бандитов.
В другую сгрузили захваченные трофеи.
В третью усадили Серафиму с отцом и Меркулова-первого, который не мог сидеть и весь путь до села проделал полулежа.
Они въехали в село далеко за полдень. И было решено остаться здесь на ночевку, чтобы поутру тронуться в путь до поселка Лесная Пристань, где предстояло пересесть на специальный милицейский катер, для вызова которого из «области» был тут же снаряжен в поселок верховой милиционер.
Арестованных поместили под замок в пустующем амбаре, дополнительно приставив часового.
Серафиме и ее отцу Патрикеев объявил, что они задержаны до выяснения всех обстоятельств их связи с бандитами и тоже будут доставлены в областной центр.
Меркулов-первый заметил, как кровь отлила от лица Серафимы, а глаза метнулись, как пойманные в силки птицы.
Когда стал решаться вопрос: куда поместить до утра Серафиму и ее отца, вышла заминка.
Ненашев сгоряча предложил посадить их чуть ли ни вместе с бандитами, но, понимая состояние Серафимы, Меркулов-первый, позабыв про боль, с горячностью обратился к Патрикееву, прося дать им возможность переночевать в доме-сторожке.
- В конце концов, они, ведь, не бандиты – настаивал он.
Подумав, Патрикеев согласился.
Меркулов-первый с удовлетворением увидел, как Серафима облегченно перевела дух.
Патрикеев ему тоже велел быть готовым утром ехать вместе со всеми, правда, при этом особо уточнил, что он будет вызван к следователю в качестве свидетеля. И то не сразу, а когда отлежится после полученных побоев.
Опасаясь, что другого удобного случая поговорить может не представиться, Меркулов-первый, пока их везли от правления к дому Серафимы, постарался как можно убедительнее заверить ее, что сделает все от него зависящее, чтобы доказать ее невиновность, но при любых обстоятельствах не оставит ее.
Но Серафима была занята другими мыслями, главным образом – об отце, забота о котором стала главным делом всех последних семнадцати лет из прожитых ею тридцати одного года.
Предстоявшая разлука с отцом, а она чувствовала ее неумолимую неотвратимость, рушила весь смысл прожитых ради этого лет, отказаться от которого она была не готова.
Меркулов-первый этого не знал и мучился ее, как он полагал, холодной отчужденностью.
Ночь он провел беспокойно, поскольку не мог найти такого положения своему телу, чтобы оно не приносило ему физического страдания.
Как это ни покажется странным в этом состоянии полусна, полубреда он мечтал о море. Которого он никогда не видел. Синем. Теплом. Соленом.
Он воображал, как море легко и бережно поддерживает его, - известно, что морская вода почти на тридцать процентов плотнее речной, и следовательно, согласно закону Архимеда, вес погруженного в нее тела уменьшается в такой же пропорции, - и он качается на медленных, пологих волнах, не чувствуя обременительности собственного, измученного непреходящей болью тела.
Он увидел море четырнадцать лет спустя, когда, уйдя с преподавательской работы в пединституте на должность редактора газеты-малотиражки судомеханического завода, впервые с женой и сыном отправился отдыхать в Крым.
Они поселились во втором ярусе Гурзуфа.
И он – отличный пловец едва не утонул в первое же свое знакомство с морем. Причиной тому был его прежний ихтиандровый опыт, приобретенный в волжской воде, ввиду ударных темпов застройки речных берегов промышленными гигантами, возведением плотин и увеличением интенсивности судоходства утратившей былую прозрачность настолько, что нельзя было рассмотреть дно на полутораметровой глубине.
Подойдя к краю причальной эстакады и глянув вниз, Меркулов-первый лишний раз убедился, насколько обманчивы бывают придуманные людьми названия. Черноморская вода имела цвет голубого аквамарина, а ее прозрачности позавидовали бы стекла цейсовской оптики. На глубине с удивительной четкостью были видны облепленные водорослями и ракушками основания металлических свай, возле которых сновали стайки головастых рыбешек, камни и разноцветная галька.
Нырнув вниз головой, он поплыл, держась рядом со дном, совсем не чувствуя глубины, потому что солнечный свет казался совсем рядом, позволяя в деталях рассмотреть неровную поверхность дна, заметить табун морских коньков, ясно видеть силуэты проплывающих над ним людей.
Когда стало закладывать уши, и он решил, что пора подниматься наверх, оказалось, что незаметно для себя он опустился на большую глубину. Сильными движениями рук и ног он буравил наполненную веселым солнечным светом воду, которая вопреки его ожиданиям все никак не кончалась. В смятении чувствуя, как тяжелеет лишенное воздуха тело и сужается сознание, он отчаянно рвался наверх…и все таки вырвался на поверхность, жадно хватая воздух ртом. Но так как он был действительно опытным пловцом, то сразу лег на спину, чтобы прийти в себя и как следует отдышаться.
Пологие волны, накатываясь, мерно качали его, неторопливо относя к берегу. И когда гребень волны уходил из-под него, то он мог видеть только самые верхушки южных отрогов Крымских гор, а когда следующий гребень возносил его в верхнюю точку своего размаха, то ему становился виден весь многлюдный пляж – в пестроте купальников, плавательных шапочек, панам, модных в те годы ярких китайских солнечных зонтов и больших полотняных зонтов, в тени которых укрывались со своими тележками продавцы прохладительных напитков и самого лучшего в мире мороженого-пломбир.
Но тогда ему и в голову не пришло вспомнить далекую, утомительно тянувшуюся ночь и свою полубредовую мечту, которая исполнилась таким оригинальным образом.
Утром он все же смог подняться и кое-как собрал свои вещи. Но левый глаз у него окончательно заплыл, превратившись в узкую щелочку, а сама левая щека опухла так, что за ней окончательно спряталось ухо. К счастью, отсутствие зеркала скрыло от него ее зловещий - багрово-чернильный цвет.
За ними была послана телега в сопровождении вооруженного винтовкой милиционера, и когда они подъехали к зданию правления колхоза, возле которого был намечен сбор, то оказались в центре внимания толпы селян, собравшихся по такому исключительному случаю.
Пока готовился к отправке их небольшой обоз, составленный из шести телег, Меркулов-первый разглядел в толпе зевак директора школы Поливанова с женой, занявших место во втором ряду, что позволяло им отлично видеть всю их компанию, помещенную на одной телеге, и при этом не показывать вида, что они имеют к ним хоть какое-то отношение.
Зато находившийся здесь же Усков пребывал в лихорадочном движении.
Он мелькал среди селян то здесь, то там, как любопытный хорек. Меркулов-первый несколько раз ловил на себе его растерянный взгляд.
Сказать по правде, ему было от чего потерять голову.
Тот, кого он опрометчиво принял за сотрудника органов, кажется, сам оказался в числе арестованных.
Тут у любого голова пойдет кругом.
Тем более, что на кону была судьба его секретной тетради.
Но подойти теперь к Меркулову-первому с мучившим его вопросом и тем самым обнаружить свое с ним знакомство, - на это у него не хватало решимости, ибо он опасался, что милицейское начальство под горячую руку, чего доброго, может арестовать и его. А как известно «коготок увяз – всей птичке пропасть».
Так, что, крепитесь, гражданин Усков, - целее будете.
Но не так думал Меркулов-первый и подозвал стоявшего неподалеку Патрикеева.
-Василий Петрович. Вы видите вон того человека, что стоит по левую руку от женщины в красном платке и с граблями?
- В картузе, с бородкой?
- Он самый. Его фамилия Усков. Вы запомните, пожалуйста. Усков. Он работает учителем в местной школе, а живет, между прочим, как настоящий «купчик», ни в чем не нуждаясь. При этом никакого хозяйства дома не держит.
- Так, в чем проблема? Хабара, что ли, берет?
- Про хабара, не берусь утверждать, - не знаю. Но вы прикиньте: у него зарплата – пятьдесят рублей, а чай пьет из мельхиорового самовара и ест с фарфоровых тарелок. И швейная машина есть. Я собственными глазами видел. Сюда они с женой переехали четыре года назад из Смоленской области. А там после войны, мне рассказывали, гвоздя целого не сыщешь. Странно все это. Вам не кажется? А еще он доносами всех стал донимать. Кругом все плохие, он один – хороший.
- Думаешь, там напакостил, а теперь следы заметает? Ладно, проверим.
- По его словам, они где-то под Гжатском жили.
- Вернемся - пошлю запрос.
Из села вышли ровно в восемь и на тридцать с небольшим километров лесной дороги (по местному – волока), даже после нескольких дней сухой погоды местами просто утопавшей в грязи, потратили восемь с половиною часов. В иных местах в грязь были положены бревна – «выстилки», но из-за отсутствия хозяйского присмотра бревна часто лежали вкривь и вкось, не облегчая, а затрудняя гужевую езду, грозя поломать лошадям ноги, а у телег оси.
В одном таком месте отец Федор, встрепенувшись, огляделся и негромко, чтобы не мог услышать милиционер, сидевший рядом с возницей, сказал Серафиме:
- По-моему, на этом самом месте в прошлый раз машина застряла, и мне приказали натаскать из леса хворосту. Первую охапку я принес, а когда пошел за второй, - решил не возвращаться.
Меркулов-первый, слышавший этот рассказ, так же негромко спросил:
- Стреляли?
Отец Федор, помолчав, ответил:
- Не попали. Господь не допустил.
Чувствуя отчужденность сторонившейся его Серафимы, Меркулов-первый на сухих местах сползал с телеги и ковылял стороной, давая отцу и дочери побыть вдвоем.
Боль физическая некоторым образом отвлекала его от душевных переживаний, сжимавших сердце всякий раз, когда он смотрел на Серафиму, сидевшую с отрешенным видом, прижавшись к отцу.
В Лесной Пристани они расстались с Ненашевым и погрузились на милицейский катер, уже дожидавшийся их.
Бандитов поместили в специальную каюту, предназначенную для перевозки арестованных, а Серафиме и ее отцу, опять-таки по просьбе Меркулова-первого, Патрикеев разрешил остаться на палубе.
До города они доплыли за восемь часов.
На темной набережной арестованных пересадили в «автозак» - милицейский фургон без окон, с вооруженным конвоем.
На этот раз Серафиму с отцом повезли вместе со всеми.
Патрикеев уехал в легковом «воронке» на доклад к милицейскому начальству.
Оставшись один, Меркулов-первый долго не мог решить – куда ему идти.
Голова работала с большим усилием.
Идти в общежитие было далеко и поздно.
Он представил, какое впечатление произведет его появление посреди ночи с разбитым и опухшим лицом на вахтершу тетю Тосю.
Он решил пойти к Кулакову и Тамаре.
Дорога по ночным, пустынным улицам у него заняла больше часа.
Когда он осторожно постучал в хорошо знакомую дверь, было уже около двух часов ночи.
Кулаков в одних трусах открыл ему дверь.
Тамара, накинув халат, захлопотала над ним.
Пока она и Кулаков помогали ему раздеться и осматривали его багрово-синее тело, он шепотом, чтобы не разбудить соседей, описал свои злоключения.
Они провозились с ним до четырех утра. Лежа на постланной ему на полу постели, Меркулов-первый, прежде чем провалиться в забытье, видел, как в начинавшей редеть темноте красной точкой то вспыхивал, то гас огонек закуренной Кулаковым папиросы.
Утро не принесло облегчение. Скорее – напротив, к физической боли добавились грозные признаки того состояния, вслед за которыми обыкновенно следовал припадок. Мозг его был возбужден, но неповоротлив, тревога вместе с раздражением требовали лихорадочной деятельности. При этом он чувствовал нервическую суетливость своих движений и контролировал каждое из них.
Несмотря на уговоры Тамары остаться дома, он с тупым упрямством решил пойти в деканат.
Его появление произвело ожидаемый фурор.
На все вопросы он отвечал, что упал с машины.
На его беду «Людоед» отсутствовал – уплыл с женой и дочерью на пароходе путешествовать по Волге.
Меркулов-первый сдал неизрасходованные деньги и написал довольно невразумительную объяснительную записку, после чего, вернувшись к Тамаре, забрал свои вещи и отправился в общежитие.
Он пролежал сутки, не выходя из комнаты.
Напрасно тетя Тося звала его спуститься в буфет, где Валентина готова была накормить его бесплатно.
Но встать и выйти из комнаты ему все таки пришлось.
На второй день в дверь его комнаты требовательно постучали.
Его срочно вызывали в деканат.
Когда он явился, бледная и растерянная Людмила Сергеевна – секретарша декана, с которой у него за два года успели сложиться хорошие отношения, вздрагивающими пальцами вручила ему под роспись повестку – явиться к следователю областной прокуратуры в связи с открытым уголовным делом по статье 59.3 УК РСФСР (бандитизм).
Багроволицый декан, барабаня пальцами по столу, растеряно допытывался:
- Как же ты, Меркулов, до этого докатился?
В ответ Меркулов-первый равнодушно пожал плечами и вышел из кабинета, забыв попрощаться.
Но и это было еще не все.
На лестнице его догнал и громко (а его раздражали любые звуки, которые назойливо лезли в уши), и требовательно остановил секретарь комсомольского бюро факультета Хацревин, присутствовавший в кабинете во время беседы с деканом.
Приблизившись, но так, чтобы между ними оставалась пара ступеней – нужно было дать почувствовать «паршивой овце» глубину ее падения - Хацревин с высоты своего положения потребовал, чтобы Меркулов-первый выступил на собираемом через день экстренном заседании бюро и отчитался за свое поведение и вызов к следователю, пригрозив исключением из комсомола.
Меркулов-первый только поморщился и, повернувшись, пошел к дверям, не оборачиваясь и не слушая, чем еще продолжает угрожать негодующий секретарь бюро.
Выйдя из здания факультета, он в нерешительности остановился, не зная куда пойти.
Люди раздражали. Но и в безлюдном месте мучительное беспокойство не оставляло его.
Яркий дневной свет резал ему глаза. Но и в тени он не чувствовал себя спокойней.
Тогда он решился. Пожалуй, это было не решение, а подчинение инстинкту самосохранения, который подсказал ему единственное место, где его могла ожидать помощь и избавление от телесных и душевных страданий.
Медсестра в приемном покое удивленно-испуганно вытаращила на него глаза.
- Доктор Фрид на работе, но сейчас у него неприемные часы. Приходите завтра.
Не слушая ее, он двинулся к лестнице, ведущей на второй этаж.
Медсестра выбежала из-за стеклянной перегородки и с криком «Гражданин, вам туда нельзя. Не безобразничайте, а то я вызову милицию» – догнала и стала хватать его за плащ, пытаясь остановить.
Она так крепко вцепилась ему в рукав, что он был вынужден оставить плащ в ее руках.
Она продолжала преследовать его, но уже не столь удачно, поскольку ее руки теперь были заняты его плащом.
Правда, перед дверью кабинета она предприняла последнюю, решительную попытку задержать его, загородив ему путь.
На поднятый ею шум стали выглядывать и выходить в коридор люди, но в эту минуту дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился главный врач Фрид собственной персоной. Своею гривой и бородой он очень походил на разгневанного Зевса, и тех, кто видел его впервые, его грозный вид мог привести в трепет.
Меркулов-первый поверх плеча медсестры сказал с надеждой:
- Исай Тимофеевич, я к вам. Мне очень плохо.
Медсестра тут же получила команду пропустить странного посетителя.
И вот Меркулов-первый лежит на кушетке в кабинете, в котором был полтора года назад и покинул его, не собираясь больше в нем появляться.
Доктор Фрид, еще толком не разобравшись, и решил начать с напоминания о последней встрече:
- Долго же вы ко мне собирались…Постойте, вас что - били по голове?
- Один раз. Но дело, доктор, я думаю, не в этом.
- Так-так. Сейчас разберемся. Раздевайтесь…Ого! Где это вас, любезный, так разукрасили?
Присутствие доктора Фрида и вся обстановка кабинета подействовали на Меркулова-первого ободряюще, видимо, поэтому его ответ получился довольно бойкий.
- Бандитов брали.
Подыгрывая ему, доктор Фрид удивленно выкатил на него глаза:
- Вы что же, в милицию пошли служить?
Меркулов-первый чувствовал притворство доктора Фрида, но захваченный особым вдохновением, хитро взглянул на него и решил продолжить увлекательную игру.
- Нет, доктор, я пока что учусь в институте. Просто пришлось на время подменить их сотрудника. Он заболел и не мог выполнить порученное ему задание. Вы понимаете?
- Понимаю, голубчик. Полежите спокойно. Сейчас все устроим.
Доктор Фрид вызвал по телефону сестру-хозяйку, и, когда та не замедлила явиться, поинтересовался:
- У нас есть пустая палата?
- Есть два резерва: пятиместная в «терапии» и, как обычно, «спец».
- Подготовьте «спец».
- Но ведь это палата держится свободной для особенных…
Доктор Фрид ее перебил:
- Я все знаю. Готовьте ее и еще вот что: на окна повесьте светозащитные шторы.
Теперь Меркулов-первый лежит один в полутемной «специальной» палате, предназначенной для особо важных больных, и сам доктор Фрид лечит его.
Сначала дела его были неважные.
Настолько, что доктор Фрид не велел пускать к нему следователя, пришедшего снять показания, объяснив тому, что не поручится за достоверность полученных сведений.
Однако, вопреки опасениям доктора Фрида локальное воспаление головного мозга не переросло в тотальное поражение.
Cпустя две недели, Меркулов-первый постепенно стал приходить в себя/
В награду доктор Фрид сделал его знаменитостью, с гордостью показывая своего уникального пациента коллегам и даже студентам-практикантам.
К нему вернулся сон.
Впрочем, по этому симптому еще нельзя было судить о скором выздоровлении.
Ночных снов он не помнил, а дневным доверять нельзя, потому что они навеяны окружающей обстановкой.
Представьте себе больничную палату круглые сутки погруженную в синий свет: с утра до вечера - от штор, плотно закрывающих оба окна, что о существовании Солнца можно догадаться по золотым пылинкам, пляшущим в узком , не толще карандаша, канале, а с вечера до утра - от синей лампы, висящей над дверью в коридор.
Синий – холодный цвет.
От него Меркулов-первый весь заледенел.
Проснувшись однажды, ему было все равно какой день недели, в обычное синее утро, Меркулов-первый лежал, невозмутимо глядя в голубой потолок, ожидая прихода медсестры, чтобы перед завтраком выпить положенную порцию лекарств.
Он услышал твердый, быстро приближающийся стук каблуков в коридоре, дверь открылась, набросив голубую тень на белый халат и шапочку, выделяя голубой пигмент из кожи на лице и руках вошедшей.
Медсестра коротко поздоровалась «Доброе утро, больной» и отвернулась, ставя блюдце с лекарствами на двухэтажный столик на колесах.
Но Меркулову-первому почудилось, что в кратком приветствии прозвучало обещание чего-то необычного, заставившее его с любопытством посмотреть на медсестру.
Когда она повернулась и направилась к нему, держа в руке мерный стаканчик, он знал - с горьким раствором хлористого кальция, Меркулов-первый к своему удивлению узнал в медсестре Капитолину.
Все еще не вполне доверяя своим глазам, он поспешно сел в кровати.
- Привет, ты что здесь делаешь?
- Как видишь, работаю. На, пей.
Меркулов-первый послушно выпил, но, отдавая стаканчик, с недоверием спросил:
- С чего бы это? Ведь у тебя сейчас каникулы.
- Марья Сергеевна убеждена, что смена обстановки – это лучший отдых. Кроме того, медицинская практика в стационаре под руководством опытного главврача никогда не бывает лишней. А ваш доктор Фрид считается чуть ли не местным светилом. Заодно – смогу немного подзаработать.
Его вполне устроило это объяснение, но на всякий случай он решил уточнить:
- Ты знала, что я лежу здесь?
- Знала – без смущения призналась Капитолина, будучи уверенной, что голубой свет надежно скроет любой румянец.
- Откуда? Кто тебе сообщил?
- Тамара в письме написала.
Что женщинам нельзя доверить никакую новость, об этом Меркулов-первый знал и раньше.
Приходилось с эти мириться.
- Мои об этом знают?
- Я им сказала, что тебя положили на плановое обследование.
Меркулов-первый решил доказать, что он – человек справедливый и беспристрастный.
- Молодец. Это ты здорово придумала.
- На здоровье. А сейчас пей свои лекарства, а то мне надо еще пять палат обойти.
- Ну, так иди. Я и без тебя могу выпить.
- Нет, пей при мне, я должна в этом убедиться.
Меркулов-первый покорно выпил пять или шесть таблеток и порошков.
Собрав пустые облатки на блюдце, Капитолина пошла к двери.
Чтобы немного сгладить свою суровость, Меркулов-первый вдогонку бросил:
- До свидания.
Вообще Меркулов-первый избегал называть Капитолину по имени: называть полным именем было слишком длинно и официально, а называть ее «Капкой», как это запросто делал «Рыжий», у него язык не поворачивался. Поэтому в разговоре он просто говорил ей «ты».
Обернувшись, уже стоя в открытой двери, Капитолина пообещала:
- Скоро увидимся. Я на полторы ставки устроилась.
Капитолина стала навещать его, как только позволяла обстановка.
Меркулов-первый всегда поражался способности женщин без умолку тараторить о сущих пустяках.
Ему было невдомек, что Капитолина хочет растормошить его, заставить снова включить эмоции, свойственные любому живущему существу.
А он мог думать только о Серафиме, гадая о том, как могла повернуться ее судьба после того, как ее с отцом доставили в город.
И когда Капитолина принесла записку от Кулакова, в которой тот извещал, что все недоразумения по поводу его вызова в прокуратуру с повестки дня окончательно сняты, благодаря полученному ректором письму за подписью начальника угрозыска Патрикеева, извещавшему о том, что студент третьего курса Меркулов Борис Михайлович оказал действенную помощь правоохранительным органам по поимке опасных преступников и процессуально рассматривается следствием лишь в качестве свидетеля, он написал в ответ, прося Кулакова узнать у Патрикеева о судьбе Серафимы Федоровны Батюшковой и ее отца Федора Львовича.
Капитолина, заведя дружбу с Тамарой и получив от нее некоторые подробности случившегося с Меркуловым-первым во время его пребывания в селе Грязи, ни о чем его не расспрашивала.
Мудрой была Капитолина.
Умела молчать о важном.
О «Рыжем» даже не заговаривала.
Ответ был получен на четвертый день.
Кулаков прислал переписанное им решение суда, согласно которому Серафима и ее отец «на основании статьи 17 УК РСФСР в качестве меры социальной защиты судебно-исправительного характера как лица, чьи действия по сокрытию известных им преступлений способствовали планированию и совершению последующих тяжких преступлений по сговору группой лиц, входивших в состав вооруженной банды, приговариваются к лишению свободы соответственно на пять и на восемь лет с отбыванием наказания в колониях общего режима. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
Это известие о вопиющей несправедливости подействовало на него лучше, чем все разговоры Капитолины.
Он начал быстро поправляться.
Через неделю с окон сняли синие шторы, вернув Солнце.
Один раз к нему пришел Кулаков. Сильным пожатием сжал ему руку, спросив разрешения, закурил, рассказывал про первую охоту с Меркуловским ружьем на уток. Старался казаться беззаботным, а глаза были почему-то печальными.
Меркулов-первый принял это на свой счет и постарался убедить товарища в своей скорой выписке, обещая в следующий раз составить компанию.
Когда он ушел, у Меркулова-первого осталось беспокойное чувство чего-то недосказанного.
Доктор Фрид отпустил Меркулова-первого на волю в конце августа, перед самым началом пятого семестра, взяв с него клятвенное обещание через месяц явиться на осмотр.
Меркулов-первый стал почти прежним.
Это «почти» стоило ему утраты мальчишеской беспечности.
На следующий день после выхода из больницы он отправился в областное управление милиции и попросил дежурного пропустить его к начальнику уголовного розыска Патрикееву.
Ожидая разрешения, приглядевшись к лейтенанту, исполнявшего обязанности дежурного, он узнал в нем благополучно вернувшегося в строй Пчелкина.
Меркулову-первому было забавно и одновременно приятно следить через широкую амбразуру застекленного проема, украшенного изогнутой аркой надписи «ДЕЖУРНЫЙ ПО УПРАВЛЕНИЮ», за подчеркнуто деловыми действиями Пчелкина, когда тот быстрым и решительным движением руки, перевитой красной повязкой с надписью «ДЕЖУРНЫЙ», брал трубку поминутно звонившего телефона и уверенным голосом отвечал на звонки или отдавал распоряжения.
Он был так занят своими хлопотными обязанностями, что не обращал внимания на ожидавшего вызова Меркулова-первого, не подозревая, что разыгрывает для него немую сценку театра одного актера.
Но один звонок все же заставил Пчелкина потратить часть служебного рвения на своего благосклонного зрителя.
Приподнявшись над столом, он указал ему путь, как оказалось, на Голгофу.
- Кабинет двадцать три. Второй этаж. По коридору направо.
Коридор был тускл. Полы истерты шаркающими шагами. Вдоль двуцветных стен: от пола до плеч купоросная зелень, выше – сероватый мел, - узкие деревянные диваны. Стены в дерматиновых заплатах дверей.
Вот заплата с номером «23».
Патрикеев встретил его добродушной шуткой.
- Ну, здравствуй, самозванец. Что – оклемался? Пчелкина видел?
- Здравствуйте, Василий Петрович. Имел удовольствие наблюдать.
- Мы его пока к оперативной работе не привлекаем. Недоволен. Вы, говорит, совсем из меня писаря решили сделать. Как дела? С институтом все в порядке? Да, много у нас перестраховщиков. Хорошо, товарищ твой пришел, рассказал, что там у вас насочиняли.
- Кто пришел?
- Из вашего института. С тобой учится. Коммунист. Бывший фронтовик.
- Кулаков?
- Точно – он. Хороший парень – и сразу, без передышки – А ведь ты оказался прав. Получен ответ на запрос по Ускову. Оказалось, что он во время оккупации работал у немцев в управлении, занимавшемся вывозом рабочей силы в Германию. Ненашев произвел у него обыск. И что ты думаешь? Нашел у него в подвале двести тысяч рублей. Усков запираться не стал. Сознался, что в сорок первом наткнулся на расстрелянную с фашистского самолета инкассаторскую машину, вывозившую деньги какого-то банка. Говорит, не смог удержаться, прихватил пару мешков. Немцам служил, а советские деньги все же берег. Каков мерзавец! – весело воскликнул Патрикеев, приглашая Меркулова-первого вместе порадоваться этому факту - А начал их тратить, только когда пошли слухи про денежную реформу. Ну, и погорел.
- Поделом ему–откликнулся Меркулов-первый, почему-то не чувствуя особой радости, от настигшего Ускова справедливого возмездия.
- Ненашев говорил, что он все про какую-то тетрадь твердил, будто бы ты ее у него забрал.
Меркулов-первый не отвел взгляд.
- Да, было такое. Он в ту тетрадь доносы на своих односельчан записывал. Я ее, Василий Петрович, сжег. Если считаете, что виноват – наказывайте. Только я по совести поступил и ни капельки об этом не жалею.
Тень улыбки пробежала по лицу Патрикеева.
- Горячий ты парень, как я погляжу. За работника органов себя выдал. К бандитам наобум сунулся. Теперь оказывается - тетрадку с конфиденциальной информацией сжег. Гляди, так недолго и шею свернуть. Ну, ладно. Замнем для ясности. Ты мне ничего не говорил, а я ничего не слышал…Ты, небось, за своим пистолетом пришел? Ну, тут твое дело – швах. Пистолет, как вещественная улика, приобщен к материалам дела. И вообще - место его в музее. Вот приходи к нам работать, мы тебе настоящий пистолет дадим.
– Я к вам, Василий Петрович, по другому делу. Помогите мне узнать, где теперь находится Серафима Батюшкова.
- Тебе это зачем? – как-то сразу отстранившись, поинтересовался Патрикеев.
- Зачем?...Хочу письмо ей написать…Я ведь тоже…приложил руку к тому, что с ней произошло.
И, заметив в глазах Патрикеева, как ему показалось, сомнение, уязвленный этим, неожиданно для себя самого решительно сказал:
- Я женюсь на ней, когда она…когда ее выпустят.
И с вызовом добавил:
- Вы мне не верите?
Очевидный ответ оказался для Патрикеева неожиданно тяжелым.
Настолько тяжелым, что заставил всей грудью навалиться на стол, облокотившись на руки.
И подвинуть к Меркулову-первому раскрытую коробку с папиросами «Казбек».
- Закуривай.
- Спасибо, не курю – сухим языком отказался Меркулов-первый, чувствуя, как против его воли, тело начинает подрагивать мелкой дрожью.
Пантелеев явно затягивал время, готовя что-то недоброе.
Сломав о коробок пару спичек, он закурил сам и, скосив глаза на тлеющий кончик папиросы, ошарашил впившегося в него глазами Меркулова-первого следующим сообщением:
- У меня для тебя плохие новости: получена информация из колонии, куда была этапирована Батюшкова.
Первое, что пришло в голову Меркулову-первому: Серафима, не пережив разлуки с отцом, пыталась совершить побег и была при этом ранена или убита.
Но все оказалось еще хуже.
- Она совершила суицид.
- Что вы сказали?
- Совершила суицид.
- Когда?
- Две недели назад.
Потрясенная произошедшей с ней переменой, разлукой с отцом, обстановкой, в которую она впервые попала, оглушенная грубостью черствых баб-надзирательниц, матерной руганью, цинизмом и развязностью осужденных мошенниц, воровок, спекулянток, растратчиц, немецких шлюх, отравительниц, детоубийц и просто убийц, скупщиц краденого и держательниц воровских притонов, Серафима, когда в бараке погас свет, осторожно сползла с нар, нащупав, сунула ноги в выданные утром, кем-то уже основательно разношенные кирзовые ботинки и, стараясь идти не дыша, направилась к выходу, но была грубо схвачена за плечо.
Низкий и резкий голос, по которому она узнала «старшую» барака - крепкую и наглую бабу с тяжелым взглядом разбойничьих глаз, приказал:
- Таранька, дай огня!
Тотчас, коротко чиркнув, вспыхнула оранжево-желтым сердечком спичка, передав эстафетой огонь фитилю огарка парафиновой свечи.
- Свети!
Голая рука со свечой придвинулась, одновременно осветив напряженное лицо Серафимы и «пещерную» рожу «старшей».
- Куда направилась? Отвечай!
- В уборную.
- Порядка не знаешь? Ссать надо до отбоя.
- Я – новенькая. Сегодня поступила.
- Новенькая?
Серафима почувствовала вдруг, как рука «старшой» по-мужски взяла ее за грудь.
От неожиданности и отвращения она сделала попытку вырваться, но не тут было. «Старшая» держала ее крепко.
- Чего дергаешься, ровно «целка». Сиськи, как у девки.
Рожа осклабилась, изображая улыбку.
- Ладно, иди…Но, когда вернешься, ляжешь тут, со мной. Понятно, «рублевая»?
Рука со свечой задергалась, грозя сдуть огонек с фитиля.
- Томка, а как же я? – захныкала, жалостливо хлюпая носом, разжалованная подружка «старшой».
- А ты, шалава, вали на ее шконку. Надоела. Провонялась насквозь тюрягой. А эта све-ежая…Краля. Вот тебе и «погоняло» – с ухмылкой подмигнула она Серафиме – Что встала? Канай, давай. Да после не забудь подмыться. Я вонючих «ковырялок» не люблю.
Серафима зашла в сбитую из горбылей уборную, изнутри освещенную тусклой лампочкой в «наморднике» из проволочной сетки, прикрученной к потолку. Оглядевшись, Серафима волоком подтащила под лампу железный бачок на сварной подставке. Вытащила из-под рубахи подобранный еще днем обрывок веревки. Держась руками за края бачка, оперлась ботинком о «носик» крана, со всеми предосторожностями - сначала коленями, а потом ногами - встала в рост на крышку бачка. Торопясь, чтобы не помешали, привязала веревку к проволоке, продела голову сквозь петлю и закрыла глаза, чтобы в последний момент не видеть отвратительно разверстые, черные отверстия.
И рухнули стены храма, и на месте алтаря разверзлось огнедышащее жерло, и вместо звона колокола – вороний грай.
Проволока натужно заскрипела, вытягиваясь, но удержала вес тела.
Надо признать, что доктор Фрид не зря потрудился над Меркуловым-первым: вместо безутешного отчаяния тот почувствовал лишь глубокую и чистую печаль, не растравлявшую, а облегчавшую боль в полученной ране.
Меркулов-первый механически заметил, как за спиной Патрикеева, вдоль плинтуса торопливой пробежкой прошмыгнул рыжий таракан.
- У вас осталась ее фотография? – обычным голосом спросил он Патрикеева, который сквозь дымовую завесу настороженно следил за ним, вероятно, ожидая более беспокойных последствий.
Раздавив в пепельнице окурок папиросы, Патрикеев поднял трубку телефона и набрал короткий номер.
- Синцов, ты материалы по грязевскому делу уже сдал в архив?..Нет?..А дело Серафимы Батюшковой у тебя?..Хорошо, посмотри. Я подожду….У тебя? Слушай, занеси его мне…Да, прямо сейчас…Мне надо. Давай, жду.
Сидели и ждали молча, словно боясь неосторожным словом нарушить молчаливый и зыбкий уговор - никого не считать виноватым.
В кабинет без стука зашел незнакомый капитан с тонкой картонной папкой в руке.
Все, что оставила после себя Серафима.
Патрикеев, приняв папку, отпустил капитана:
- Я после верну.
Профессионально цепко взглянув на Меркулова-первого, капитан вышел.
Патрикеев, развязав тесемки и раскрыв папку, вынул из нее две лежавшие сверху фотографии.
На одной Серафима была снята в «фас», на другой – «в профиль».
На обеих фотографиях в правом нижнем углу стоял чернильный оттиск с номером и четырьмя прописными литерами. На оборотной стороне каждой фотографии стояла, написанная «от руки» чернилами дата: 15 июля 1948 г.
- Можно я одну возьму? – попросил Меркулов-первый, ни минуты не сомневаясь в своем праве на это.
- Бери любую – согласно кивнул Патрикеев.
Спрятав фотографию во внутренний карман плаща, Меркулов-первый встал, постоял, о чем-то раздумывая, ….и к огромному облегчению Патрикеева протянул ему руку.
После этого повернулся и, не говоря ни слова, вышел из кабинета.
По дороге купив бутылку водки, он пришел к Кулакову и Тамаре тихий и спокойный, и пока та возилась на кухне, на скорую руку готовя закуску, поставил на стол, прислонив к будильнику, тюремную фотографию Серафимы, смотревшей с нее сосредоточенно и строго.
Содрав оловянный колпачок с бутылки и разлив водку по стаканам, он спросил:
- Ты уже знал, когда приходил в больницу?
Кулаков, взяв стакан, ответил:
- Знал…Я тебя понимаю. Мне за войну столько раз приходилось…прощаться, и каждый раз это было тяжело.
- Но это было на войне. Там все ясно. Есть враг, который убивает. И можно отомстить. А для нее кто - враг? Бандиты? Да, согласен. Но убили ее не они. Убило государство. Просто махнуло законом, как косой. Не разбираясь, кто перед ним. Получается – оно такой же враг, как те бандиты. Выходит, так? Объясни.
- Ей нужно было сразу в милицию заявить.
- Не могла она этого сделать. У нее отец – сбежавший из-под ареста поп, восемнадцать лет в лесу от всех скрывался.
- Послушай, у меня подо Львовом был такой случай. Мы одно село брали…Вспомнил! Богдановка то село называлось. Точно. С утра брали, а взять все не могли. Сам командир полка подполковник Сухаренко пришел на энпэ нашего батальона. Собрал нас, ротных , и лично ставит каждому боевую задачу. За невыполнение приказа – трибунал. Мне поставил задачу - первым начинать атаку в лоб, отвлекая на себя весь огонь, пока остальные изготовятся для удара по флангам. Такая меня тогда безнадега взяла, - поляжет, думаю, вся рота. Вылез я тогда из траншеи и прямо по полю в роту пошел. Думаю, будь что будет. Иду во весь рост. Пули посвистывают. Сзади из траншеи что-то в спину кричат. Матерятся. Прошел, наверное, метров тридцать, слышу - фрицы из «ванюши» залп дали. Эту заразу ни с чем не спутаешь. Я сперва остановился, думаю, что делать? Ложиться или обратно в траншею бежать? Махнул рукой и дальше пошел. А получилось так, что фрицы меня в «вилку» взяли: три мины прямо передо мной, метров за сорок легли, а остальные три сзади. Одна из них прямо в траншею угодила. Накрыла всех кто там был. Мы это село на следующий день отбили, когда танковая рота подошла. Судьба.
Хитрил Кулаков.
Слова его можно было понимать по-разному.
Одно дело, когда это касалось самого Кулакова, сидевшего перед Меркуловым-первым, живого и здорового.
И другое - для подполковника Сухаренко, от которого всего-то остался хромовый сапог с оторванной по колено ногой.
Но в контексте произошедшего с Серафимой, более убедительным казалось второе.
Вернувшаяся из кухни с тарелками Тамара, присев на стул и положа руки «по-школьному» на стол, долго вглядывалась в фотографию, не беря ее в руки, отлично понимая: когда это можно делать, а когда нельзя.
- Красивая – и вздохнув, добавила: Таким, вообще, очень трудно живется.
Серафима прошла через его жизнь, как случайно залетевшая и тут же упорхнувшая редкой красоты птица, оставив после себя яркую память и душевное беспокойство из-за того, что где-то на земле есть особенные места – прибежище подобных ей, удивительных птиц.
И как после этого смотреть на воробьев, сорок, галок и ворон?
Осталось только написать, что Капитолине эту фотографию Меркулов-первый никогда не показывал.
Продолжение следует.