Сыновний поклон

               
                (Летучая заметка)

Встречаться в деревне с луговой ранью – одно удовольствие. Выходишь на высокую террасу в утреннюю прохладу, и кровь уже кипит, дымится в теле. Зазубренная лесистыми холмами даль  полна расплесканного рассветом тумана.  А над головой  широко расползается сгусток небесной  сини.  За туманистыми буграми едва брезжит алое пламя, а затем всё шире и шире цветет оно по всему востоку.

Не спится и моему псу Жорке. Он потягивается, зевает, сонно плетется за мной на террасу. Его немножко знобит: быстрый переход от теплой постели к влажной луговой прохладе, прокравшейся на террасу,  даются псу с трудом. Поэтому он забирается ко мне на колени, сопит и всматривается туда, куда без устали гляжу и я.
 Уже в полную силу под первыми лучами солнца встают над лугами белыми величественными колоннами туманы. Жорка пялится на них: пораженный их величавостью, он не смеет выдавить из себя  даже  половину лая. Только усы его дрожат и топорщатся на невиданную доселе царственность дымящихся над холмами колонн. 

А по кругу небесной сини высоко-высоко кружит ястреб. Его два крыла  плавно разрезают утреннюю синь. Жорка видит ястреба, и глаза его слезятся то  ли от света, то ли  от зависти к птице, которой с выси видна не одна дорога, где не одна даль обнажает невидимую  на земле радость. Я понимаю пса и глажу его густую шерстку.

В это раннее утро, в этом ясном спокойствии – в деревьях, траве, туманных далях, в сини небесной, где кружит ястреб, – начинаешь верить, должно быть, не напрасно: нас с Жоркой ожидает хороший летний день.   Он зарождается  светло и не строго, как будто до этого не было на этой земле  никаких враждебных сил: ни страшной грозы, ни сумасшедшего ветра, никакой нависшей над краем тревоги.  В этом утреннем ощущении свободы молодо расправляется грудь, забываются прошлые мнимые или всамделишные обиды, и уже не так тревожно за будущий жизненный путь.
Жорка и я, мы оба, сливаемся со спокойным, безмятежным утром, вдыхаем июльский запах наступающей зрелости, что растет и спеет вокруг нас:  этот запах продолжающейся жизни и любви.

Наш палисадник в яблоки одет. Уже по кулаку висят литые плоды. Иные, срываясь, стучат, будто молотки, по крышам, ухают глухо на землю. Эти звуки не досаждают псу, они ему родные, привычные сразу, как только родились. Бодрящие и весёлые, они ложатся в лад с птичьими песнями, прибавляют любви и жизненной радости всему на свете.

А в болотах и лугах Присвапья  курлычут  журавли. Воротившись из чужедальних земель, они не растратили ни любви, ни страстей. Под родным и свободным небом России они успели обзавестись детьми, и их печально-торжественные клики можно услышать на рассвете даже на нашей с Жоркой террасе. Жорка поднимается с моих колен, опирается на край террасы и пытается пропеть что-нибудь в тон печальным птицам. Но не получается так, как у них. Пес умолкает, виновато глядит на меня: мол, извини, друг, но и ты не сможешь воскликнуть так, как эти исполнители печали русских полей.

Я в знак согласия глажу шерстку пса, и тот, успокаиваясь и тихо зевая, ложится вновь на мои колени, и я уже слышу, как он посапывает.
Дремлю и я, успевая поклониться Присвапским далям. Всему курскому краю и что взросло при нем  шлю сыновний привет и любовь.