Дым Уралмаша
Лишь вступит жизнь в такую пору,
Когда конец всё ближе к ней, –
Былое умственному взору,
Представши, видится ясней.
А. Жемчужников
Сорок лет моей жизни были связаны с Уральским заводом тяжёлого машиностроения (УЗТМ). «Дым Отечества» для меня почти то же самое что «Дым Уралмаша». Этот дым не всегда был «сладок и приятен». В зависимости от розы ветров, работавшая на торфе газогенераторная станция травила нас с разной интенсивностью до конца 60-х годов, когда наконец достроили газопровод Бухара-Урал и дышать стало полегче.
В более широком смысле стало легче дышать после смерти Сталина. Но фальшь общественной жизни никуда не делась. Мы по-прежнему были «окружены врагами» и говорили эвфемизмами. В 30-х годах отец выписывал газету с трудным названием «За индустриализацию». Вероятно, знание нюансов партийной политики в развитии «народного хозяйства» было полезным для его адвокатской практики. Сталинская «индустриализация» была на самом деле милитаризацией страны, подготовкой к «мировой революции», т. е. к глобальному захвату власти. Потом «мировую революцию» заменили очередным штампом –- «народно-освободительные движения», но цель осталась прежней.
Официальный пуск Уралмашзавода состоялся в 1933 году. Хотя, за год до того на нём уже делали пушки. Но для производства оружия нужна сталь, а следовательно, – чугун, руда, уголь, нефть и т. д. Поэтому Уралмаш развивался как «завод заводов». Доменное и агломерационное оборудование, прессы, прокатные станы, экскаваторы, дробилки и буровые установки стали его основной продукцией, ну и пушки – само собой, составлявшие мизерную, но главнейшую долю в тысячах тонн выпускаемых машин.
В конце 50-х годов тогдашний главный технолог Уралмаша Ф. А. Вылегжанин (второй из шести за время моей работы), человек мягкий и добродушный, рассказывал: «Мне тут подвезло съездить во Францию, на завод тяжёлого машиностроения Фив-Лиль. Завод раз в пять меньше нашего. В технологическом отделе там работает всего 8 человек и ЭВМ (электронно-вычислительная машина, слово компьютер вошло в обиход позже)». На Уралмаше в отделе главного технолога в то время работало около 400 человек. К 80-м годам их число удвоилось.
Неэффективность плановой экономики была чудовищной. Каждый месяц кончался на заводе авралом, приписками, враньём, чтобы отчитаться перед министерством за выполнение плана на 101% и получить премию, но не более, потому что перевыполнение грозило увеличением плановых заданий. Неудивительно, что в конце 90-х годов, когда в России начали действовать нормальные экономические законы, Уралмаш развалился. По доходящим до нас сведениям, на его руинах теперь создано несколько самостоятельных предприятий с минимально необходимым персоналом, способных, по-видимому, производить нечто, имеющее реальный спрос.
Но, признавая рациональность происходящего, с грустью понимаю, что нет уже моего Уралмаша, на котором прошли лучшие годы жизни. Однажды в городке Рок-Вэлли в штате Айова я случайно попал на завод металлоизделий и, вдохнув знакомый запах механического цеха – горячей металлической стружки и машинного масла, улетел на 40 лет назад в уралмашевский цех №29. Вспомнил свою технологическую лабораторию, поиски и удачи при решении производственных задач, и людей, с которыми работал. Мы занимались технологией механической обработки деталей машин. Нашим объектом был металл, который, к счастью, подчинялся физическим законам сопромата, а не конъюнктурным решениям ЦК КПСС.
ППД
На Уралмаше я начал работать в 1949 году, сначала пару лет конструктором в отделе главного технолога, потом инженером-исследователем. К 1954 году определил для себя узкую специальность –- упрочнение и чистовая обработка деталей поверхностным пластическим деформированием (ППД). Попытаюсь объяснить, что это такое.
Поверхность деталей машин, как всякая поверхность (кожи, почвы и т. п.), обычно наиболее нагружена. Когда вал работает на изгиб, наружный слой металла напряжён сильнее всего, как с растянутой, так и со сжатой стороны. После поворота вала на пол-оборота, место, которое было сжато, попадёт в зону растяжения, и далее знак напряжений будет дважды меняться за каждый оборот. При длительной работе такая цикличность может привести к образованию поверхностных трещин и хрупкому разрушению. Это явление называется «усталостью металла». Чтобы его избежать, приходится снижать расчётные напряжения, т. е. увеличивать размеры и вес машин. Или искать способы повышения усталостной прочности. Поверхностное пластическое деформирование – один из них.
Кусок теста или пластилина можно раскатать на столе. При этом он станет тоньше и растянется в длину и в ширину. Представим себе, что из пластилина сделана трубка, плотно надетая на твёрдый цилиндрический сердечник. Если эту трубку теперь раскатать, она удлинится, увеличится в диаметре и легко снимется с сердечника. Обкатывая роликом стальной вал, мы раскатываем его поверхностный слой, который стремится, но, в отличие от пластилинового, не может расшириться, потому что составляет с валом одно целое. В результате этот поверхностный слой останется сжатым. При работе такого вала напряжения от внешней нагрузки сложатся с внутренними сжимающими напряжениями, созданными обкатыванием. Суммарные растягивающие напряжения станут меньше, а сжимающие увеличатся. Но металл гораздо лучше сопротивляется сжатию, чем растяжению, т. е. усталостная прочность обкатанного вала повысится.
Такова основная идея деформационного упрочнения. Не знаю, кто первым её использовал в машиностроительной практике. Известны ранние работы американца Хорджера 1935 года по упрочнению обкаткой роликами паровозных кривошипов. В послевоенные годы обкатка роликами и обдувка дробью применялись на заводах массового производства, например для упрочнения автомобильных рессор и коленчатых валов. В тяжёлом машиностроении ППД не применялось, а потребность была большая, потому что выбор термических, химических и т. п. способов для упрочнения крупных деталей крайне ограничен.
Кроме того, пластическая деформация большинства машиностроительных сталей сопровождается наклёпом -– повышением твёрдости и может уменьшить износ. К тому же при обкатывании, в отличие от обработки резанием, микронеровности металла не срезаются, а осаживаются, формируется сглаженная поверхность. Например, многократно увеличивается стойкость мягких уплотнений поршней в раскатанных гильзах гидро- и пневмоцилиндров, увеличивается прочность прессовых посадок. Наконец, обкатывание — это просто высокопроизводительный способ чистовой обработки. Сотни часов были сэкономлены, когда вместо ручного шабрения на Уралмаше было внедрено в производство обкатывание роликом направляющих крупных станков при капитальном ремонте. Стали достижимы ранее недоступные классы чистоты поверхности при обработке сферических опор и валов конусных дробилок, прокатных валков, нажимных винтов и станин прокатных станов, колонн прессов, глубоких отверстий в роторах турбин и генераторов. Была изменена технология обработки рабочих поверхностей медных кристаллизаторов машин непрерывной разливки стали и т. д.
Но самой интересной оставалась проблема повышения усталостной прочности крупных деталей. В 2,5 раза увеличилась после обкатывания стойкость штоков 7-тонных штамповочных молотов в кузнечном цехе Уралмаша. Штоки диаметром 220 мм регулярно ломались в месте запрессовки в бабу молота. Для упрочнения галтелей цилиндров тяжёлых прессов использовали пневматический отбойный молоток с энергией удара 8 кгм. Это позволило продеформировать металл на глубину 20 мм, достаточную для 4-х кратного увеличения срока службы цилиндров диаметром 2,5 м и весом 50 тонн на Нижне-Тагильском металлургическом комбинате. Специальные станки были изготовлены для упрочнения крупномодульных зубчатых колёс бортовых передач экскаваторов и привода конусных дробилок. После их внедрения в производство прекратились поломки зубьев и поток связанных с ними рекламаций.
На заводах массового производства технология обычно отрабатывается в лабораториях и затем передаётся в цеха. На Уралмаше при широкой и постоянно обновляемой номенклатуре выпускаемых машин такой возможности не было. Для каждого нового заказа нужно было в сжатые сроки определить оптимальные режимы упрочнения, спроектировать и изготовить специальные приспособления, а иногда и станки. Поток заказов не иссякал. Однажды в заводской проходной встретил знакомого из соседнего отдела: «Всё катаешь свои ролики?» Из 26 лет на Уралмаше я более 20-ти занимался деформационным упрочнением, и после перехода в Уральский лесотехнический институт ещё 15 лет продолжал работать с заводом по хозяйственным договорам. Всегда с благодарностью помню моего первого главного технолога В. А. Попова, наставников-конструкторов И. А. Антоненко и З. М. Аронова, коллег по работе Н. М. Агееву, А. А. Бараза, П. И. Бескина, В. М. Горелова, Н. Н. Горелову, П. И. Жукова, А. М. Зарубинского, А. К. Коровина, В. В. Костылева, Ф. К. Мамедбакова, Ю. А. Муйземнека, В. Б. Серебровского, Н. А. Смирнова, С. С. Теслера, В. В. Топычканова, Р. С. Фазлиахметова, Ф. З. Шпеер.
НАУКА И ТЕХНОЛОГИЯ
Под таким названием в начале 70-х годов, во время короткого потепления отношений с Соединёнными Штатами, в Москве открылась небольшая, но содержательная американская выставка. Возможно, кто-нибудь из читателей её помнит – среди прочего там была капсула космического корабля с муляжами трёх астронавтов. Мне тогда понравилась буква «И» в названии, неожиданно обозначившая различие между этими близкими видами человеческой деятельности.
В 1961 г. я защитил кандидатскую диссертацию, но «учёным» себя не считал. Был и остался инженером. Меня не смущало бытовавшее обесценение инженерного звания. Вспомните «Дефицит» Жванецкого в исполнении А. Райкина с восточным акцентом: «Товаровед обувной отдел –- как простой инженер!» и другие подобные шутки про «сторублёвых инженеров». Выполняя план выпуска, институты штамповали инженеров, которые, как все продукты советского ширпотреба, не отличались высоким качеством и недорого стоили. Инженерный диплом, как, вероятно, и любой другой, мог служить лишь стартом для специализации.
Начав работать, я трезво оценивал возможность карьерного роста для беспартийного еврея, притом, что не любил административную работу и не умел её делать. Если приходилось замещать начальника научно-исследовательского подотдела, с отвращением сидел на оперативках, составлял какие-то планы, занимался организацией субботников или «помощью селу». К счастью, случалось это очень редко.
Живая жизнь начиналась, когда возникала очередная техническая задача, и после мучительных раздумий, иной раз неожиданно перед сном или в трамвае по дороге на завод, намечался путь её решения. Потом появлялись варианты, эскизы, чертежи, и, наконец, воплощённый в металле механизм начинал работать. Это был момент истины -– увидеть, как он оживал, выполняя возложенную на него функцию. А ещё помню чувство «глубокого удовлетворения», если, проходя по заводским цехам, замечал свои, давно работающие, вживлённые в технологический процесс, инструменты и приспособления, уже отчуждённые, похожие на повзрослевших, живущих своей жизнью детей.
Занятие конкретным делом на заводе способствовало здоровым отношениям между людьми. Но случались, к сожалению, и недоброжелательность, и зависть. Да и зарплата «сторублёвого инженера» была никудышная. Нужно было самоутверждаться. В фильме «Зигзаг удачи» Евгений Леонов, игравший скромного фотографа, простодушно говорил: «Я прославиться хочу». Моё честолюбие было направлено на то, чтобы создать имя в выбранной области техники и заодно уменьшить зависимость от местной конъюнктуры. ППД реально улучшало качество изготовляемых машин, это гарантировало поддержку ведущих конструкторов Уралмаша и позволяло игнорировать, увы неизбежные косые, ревнивые взгляды. Кроме того, я старался регулярно патентовать и публиковать результаты своих работ. Следующим шагом была подготовка кандидатской диссертации.
Защита диссертации – процедура демонстрации своей компетентности совету специалистов –- в СССР имела специфический смысл. Диплом, утверждённый бюрократической высшей аттестационной комиссией (ВАК), служил справкой о принадлежности к уважаемой касте «учёных». Стать учёным было престижно и выгодно – за учёную степень платили, правда, не везде. Главный вопрос о компетентности далеко не всегда решался объективно. Расхожий лозунг: «Учёным можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан!» стимулировал поиски разных путей к вожделенному диплому. Широко использовался «административный ресурс». Начальники защищали диссертации, сделанные не только руками (это ещё полбеды), но и интеллектом своих подчинённых. Не буду называть имена известных мне фигурантов. Иных уже давно нет в живых. Фольклор утверждает, что диссертацию на любую тему можно было заказать и купить. Бойкие и способные молодые люди успешно занимались этой халтурой и вроде неплохо зарабатывали. Но диссертацию ведь нужно было защитить. Подкупались ли при этом полтора десятка членов учёного совета? Сомнительно. Впрочем, пути коррупции неисповедимы. Приведу известный мне вопиющий пример.
Однажды в конце 60-х годов, придя на работу, я обнаружил на столе толстый том -– докторскую диссертацию некоего Алексеева из Брянска с сопроводительным письмом Московского Высшего Технического Училища им. Баумана (МВТУ). В письме говорилось, что Уралмаш выбран «передовым предприятием», отзыв которого и запрашивается для зачтения при защите. Письмо было переадресовано главным инженером главному технологу, а от него -– мне: «Подготовить отзыв для утверждения на техническом совете».
Перелистав этот том, я не нашёл в нём ни единой собственной мысли автора. Всё было переписано из учебников и чужих книг. Если бы работу прислали на отзыв в порядке общей рассылки, я просто проигнорировал бы её, как не раз поступал с приходившими на завод рефератами диссертаций, если они не вызывали интереса. Но в данном случае Уралмаш был утверждённым официальным оппонентом и отмолчаться было невозможно. Пришлось потратить пару дней на составление аргументированного отрицательного отзыва. Через несколько дней раздался звонок доцента Елизаветина из МВТУ. Он рассказал, что наш отзыв вызвал у них переполох, что его шеф, профессор Сатель, чуть ли не с инфарктом лежит. И что же теперь делать? Я спросил, читали ли они эту муть, прежде чем принимать её к защите, и что могут возразить, по существу, полученного отзыва. На это он начал мямлить, что «товарищ с периферии». Я сказал, что мы тоже «периферия» и бросил трубку.
Забавен финал этой истории. По прошествии пары недель мне позвонил коммерческий директор Уралмаша Д. Г. Ницберг и сказал, что к нему обратились из министерства обороны (!) с просьбой об организации положительного отзыва на диссертацию Алексеева. Я обрисовал ему ситуацию и посоветовал обойтись без технологов, что он, по-видимому, и сделал. Алексеев успешно защитил свою «диссертацию». Мы с ним потом познакомились и неоднократно встречались на разных конференциях. Симпатичный был толстячок.
Различие между наукой и технологией, которое высветила буква «И» в названии американской выставки, в СССР старательно затушёвывалось. В классификации ВАКа был раздел технических наук. Поэтому в диссертациях ценилось их научное содержание. Но что это значит применительно к технике, было не совсем понятно. В знакомых мне областях обработки металлов резанием и давлением вопрос обычно сводился к использованию высшей математики: если много –- хорошо, если мало или «слишком элементарно» -– то плохо. Применение фундаментальных законов природы для решения технических задач требует, порой, более или менее глубокой математической проработки. Но я знал много диссертаций, в которых математический туман сознательно напускался, чтобы скрыть мизерность, а то и отсутствие практических результатов. Впрочем, и при добросовестном подходе допущения, неизбежные при построении математических моделей, часто так далеко уводили результат от реальности, что делали его бесполезным для технологии, т. е. просто никому не нужным.
КУДРЯВЦЕВ
В начале 50-х годов из головного НИИ тяжёлого машиностроения (ЦНИИТМАШ) приехала на Уралмаш некая дама вербовать производственников в аспирантуру. Я, не питая больших надежд, собрал нужные документы, и через пару месяцев получил официальный отказ «в связи с завершением набора аспирантов». Но в конверте случайно оказалась также записка нашей вербовщицы начальнику институтского отдела кадров, прояснившая ситуацию: «Необходимые документы к сроку подготовил только такой-то. Товарищ явно не подходящий. На ваше решение».
А в 1955 году на завод приехала группа ведущих работников ЦНИИТМАШ’а для заключения модного тогда «Договора о сотрудничестве» (Имелось в виду сотрудничество науки и производства). В составе этой группы был заведующий отделом прочности, профессор Иван Васильевич Кудрявцев. Я показал ему, что мы успели сделать на заводе. Тогда началась наша многолетняя деловая связь и личная дружба. Завод был заинтересован в использовании институтской лабораторной базы, в частности, резонансных машин для испытания на усталостную прочность крупных образцов. Лаборатория прочности ЦНИИТМАШ’а была одной из лучших в стране. С другой стороны, для отраслевого института, было важно демонстрировать внедрение в производство своих разработок.
Последовавшие несколько лет были плодотворными. Мы провели серию совместных работ по оптимизации режимов упрочнения деталей с различными типами концентраторов напряжений и подтвердили их эффективность на образцах большого размера.
Иван Васильевич считал, что я затягиваю подготовку диссертации. Мне казалось, что в ней было мало науки (я и теперь так думаю). Но работа была, наконец, завершена. В ЦНИИТМАШ’е мне оказали всю возможную помощь при подготовке её к защите: печатание и рассылка авторефератов, поиски оппонентов, согласование срока защиты с перегруженным расписанием работы учёного совета и т. д. Кто через это проходил –- поймёт.
Когда я приехал на защиту, Кудрявцев встретил меня вопросом: «Вы не привезли отзыв Одинга? Хотите, чтобы Иван Августович работал за Вас?» (Член-корреспондент Академии Наук И. А. Одинг был моим официальным оппонентом) Пришлось писать рецензию на собственную диссертацию. К чести Одинга, он не стал читать мой отзыв, высказал несколько дельных мыслей, свидетельствовавших о том, что всё-таки немного поработал «за меня».
Перед защитой Иван Васильевич сказал: «Подготовьтесь к тому, что получите три чёрных шара. Это не должно Вас огорчать, потому что не будет связано с качеством работы». При голосовании против оказался один голос. Поздравляя меня, Кудрявцев заметил: «Эти два голоса –- Ваша чистая победа». А учёный секретарь совета Челидзе, пожимая мне руку, добавил: «В нашем савэте завэлась какая-то б..дь!»
Кудрявцев был хорошим организатором, создал Совет по ППД при Всесоюзном научно-техническом обществе, много сделавший для пропаганды и внедрения в производство деформационного упрочнения. Небольшой группой специалистов мы объехали много промышленных городов с лекциями для работников заводов. Побывали в Армении, в Прибалтике, на Украине. Помню, как зимой в Новосибирске едва не остались ночевать на улице. Все гостиницы оказались закрыты, потому что в город неожиданно нагрянул Хрущёв со своей командой. Пригласившему нас совнархозу пришлось устроить общежитие в собственном здании.
И. В. Кудрявцев прекрасно ориентировался в реалиях эпохи, проявлял, если приходилось, неизбежную лояльность, вступил в партию, но вопреки государственной кадровой политике помогал еврейским парням пробиваться в науке и при этом наживал себе неприятности. Я это знаю, хотя он ничего подобного не рассказывал. Мы сохранили добрые отношения до его кончины в 1987 году. Бывая в Москве, я всегда выкраивал пару часов, чтобы зайти к нему в институт или домой. Знал, что он и его супруга Розалия Ильинична бывали рады, ценили, как и я, простые человеческие отношения.
САМОЙЛОВ
Еврейское происхождение дважды удачно cкорректировало мою профессиональную карьеру. В 1949 году заведующий кафедрой «Технология машиностроения» Уральского политехнического института профессор Шахрай предложил после защиты диплома остаться на кафедре ассистентом. Вакансия была, но в отделе кадров ему отказали, и по его же совету я выбрал распределение на Уралмаш. Тогда это казалось поражением -- причина отказа была очевидна и унизительна. Позднее понял, насколько важен для инженера производственный опыт. Было бы катастрофой просидеть всю жизнь среди пыльных кафедральных шкафов.
Но всему своё время. После 26 лет работы на заводе, в 1975 году я решил, что пора менять форму деятельности. Заведовал кафедрой в УПИ в это время С. И. Самойлов – бывший главный инженер Уралмаша, с которым у меня сложились хорошие деловые отношения. Он знал о моих планах, но на работу не пригласил. Я, собственно, даже не знаю, обсуждался ли где-нибудь вопрос о зачислении меня в этнически чистый штат кафедры (внештатное сотрудничество – чтение лекций, руководство дипломным проектированием и аспирантурой к тому времени продолжалось уже более 20 лет). Просто у меня осталось чувство, что без «5-го пункта» там не обошлось. И это опять обернулось удачей. Если бы меня позвали, я, вероятно. вернулся бы в Alma mater и добросовестно делился бы со студентами накопленным опытом. Но не случилось, и к лучшему, потому что я не любил технологию машиностроения как учебную дисциплину, из-за её эклектизма, набора разнородных тем, лишённых общей научной основы.
В то же время новый ректор Уральского Лесотехнического института Е. И. Казанцев ради интересов дела не боялся принимать на работу евреев –- известный, хотя довольно редкий, феномен советской действительности. Мне предложили на кафедре «Детали машин» читать курс «Теория механизмов и машин». Это было то, что я хотел, –- прикладная механика, основанная на классических ньютоновских законах. Надеялся, оживив сухую теорию примерами из уралмашевской практики, заинтересовать студентов, убедить в том, что их расшифровка аббревиатуры ТММ -– «Тут Моя Могила» несправедлива. Понравилась мне и либеральная обстановка на кафедре в отличие от чопорной напряжённости в УПИ. Заведующий –- Михаил Петрович Чижевский, тоже проработавший четверть века на одном из свердловских заводов, говорил показывая вниз пальцем: «Я бы уже давно был там, если бы вовремя не ушёл». И добавил: «Приходите! Здесь Вас всегда будут окружать молодые лица». Мне хорошо работалось и с ним, и со сменившим его через несколько лет А. А. Санниковым. К тому же, продолжая сотрудничать с заводом на договорной основе, я на протяжении 15 лет еженедельно, в так называемый «библиотечный день», приезжал на завод, к себе в лабораторию, занимался привычным делом и подпитывался живой энергией производительного труда.
Но здесь я хочу вспомнить Сергея Ивановича Самойлова. В годы войны он был главным технологом, потом более 10 лет главным инженером Уралмашзавода. В труднейших условиях вместе со знаменитым директором Б. Г. Музруковым перестраивал производство на выпуск танков. Авторитет его на заводе был непререкаем. В 1947 году после экстренного перевода Музрукова на работу в атомную промышленность, Самойлов несколько месяцев исполнял должность директора завода. По слухам, ему настойчиво предлагали постоянное директорство, несмотря на беспартийность (!), но он всегда отказывался. А в 1956 году он получил звание профессора и перешёл на преподавательскую работу.
Уралмаш представлял собой гигантскую иерархию. Мне не приходилось непосредственно общаться с главным инженером. Все вопросы решались в цехах, конструкторских бюро и в отделе главного технолога. Я вообще не думал, что Самойлов знает о моём существовании. Но когда он задумал издание книги «Технология тяжёлого машиностроения» и собрал группу авторов -– уралмашевских технологов, то пригласил меня написать раздел «Упрочняющие методы обработки». Книга вышла двумя изданиями в 60-е годы. После этого мы периодически встречались. Он поручал мне чтение небольших спецкурсов, я уговорил его выступить в роли соруководителя моего аспиранта, чтобы упростить процедуру защиты и т. д.
Меня привлекала в Самойлове крупность личности. Типичный «технарь» и, вероятно, человек не высоко образованный гуманитарно, он был удивительно пластичным в общении с людьми. Я не раз наблюдал, как он становился центром внимания в разных аудиториях, не прилагая видимых усилий. Но это уже в поздние, «академические» времена, а на заводе ходили легенды о невероятных разносах, которые Самойлов устраивал на оперативных совещаниях в заводоуправлении и в цехах. Рассказывали, что проштрафившиеся, вылетая из его кабинета, часто с перепугу попадали в соседний с входной дверью стенной шкаф. К сожалению, не могу здесь приводить примеры изощрённого мата, которым сопровождались подобные оперативки. Со слов В. В. Кузюшина –- руководителя моего дипломного проекта, М. Л. Шахрай однажды спросил Самойлова: «А правда ли, Сергей Иванович, говорят, Вы сильно ругаетесь на оперативках?» Самойлов, с пиететом относившийся к профессорским сединам, слегка смутился, но ответил: «Вы знаете, Михаил Львович, это правда. Бывает, раз скажешь -– не делают, два скажешь -– не делают! А покроешь со всей мощью русского языка и дело движется. Так что не взыщите, жизнь заставляет».
В конце 70-х годов мы вместе летели, на конференцию в Одессу. Перелёт был долгим. Беседовали на разные темы. Самойлов к тому времени уже много лет заведовал кафедрой, благодаря своим связям оснастил её современным оборудованием, пользовался заслуженным авторитетом и уважением. Меня интересовала его сравнительная оценка условий работы в институте и на заводе, поэтому запомнился следующий пассаж: «После Уралмаша, где у меня в подчинении было 40 тысяч человек, казалось бы, нетрудно управиться с двадцатью членами кафедры. Но там всё время идут какие-то распри!» В его голосе послышалось затаённое раздражение.
Насколько могу судить, Самойлов был абсолютно лоялен существующему строю, но, по-видимому, дорожил относительной независимостью. Остаться беспартийным, работая главным инженером Уралмаша наверняка было не просто. Однажды, в брежневские времена речь зашла о тотальном дефиците в стране. Помню его слова: «Не знаю, что представляет собой первый человек в нашем государстве, но второго-то я хорошо знал». Самойлов имел в виду члена политбюро ЦК КПСС А. П. Кириленко -– бездарного первого секретаря Свердловского обкома. «Впрочем, -– добавил он, -– партия не допустит голода в стране».
Незадолго до моего отъезда в Америку мы случайно встретились на улице. Он заметно постарел, ссутулился. Поговорили несколько минут. Я поинтересовался, как «поживает» язва желудка, много лет отравлявшая ему жизнь. Он усмехнулся: «Язва в порядке, ноги вот отказывают». Сергей Иванович Самойлов умер в 1993 году.
ХОДАКОВСКИЙ
«Вы любите китайцев?» --- этот странный вопрос я услышал однажды в начале 60-х годов из уст коллеги. «Великая дружба» с Китаем, слегка подпорченная развенчанием «культа личности Сталина», ещё продолжалась. Вкрадчивые, улыбчивые китайские практиканты часто встречались в цехах и отделах Уралмашзавода, а на стенах висели привезённые ими шёлковые портреты Хрущёва и Мао Дзе Дуна с любовно вышитыми бородавками. Вопрос показался нелепым. Известно трудолюбие китайцев, и мы могли тогда его наблюдать. Но любить сразу всех китайцев? Их в то время было около миллиона. Не слишком ли это?
Вопрос запомнился потому, что был задан Н. С. Ходаковским, незаурядным человеком с 17-летним стажем сталинских лагерей за плечами. Его арестовали в 1937 году, когда он заведовал на Уралмаше технологическим бюро механических цехов. После войны освободили. Однако, обратно на завод не пустили, несмотря на усилия директора Б. Г. Музрукова. Прославленный директор, глядя не на него, а в окно, сказал, что, к сожалению, ничего не может поделать. В 1948 году Ходаковского снова арестовали. Лишь в хрущёвские времена, через несколько лет после реабилитации, он вернулся на Уралмаш, где по иронии судьбы оказался под началом человека, написавшего в своё время на него донос. И тот знал, что он знает.
В нашей лаборатории Ходаковский занимался внедрением элементов серийности в индивидуальное производство. Он был отличным инженером и к тому же романтиком. Чтобы вернуться на Уралмаш, на рядовую инженерную работу, ушёл с должности главного технолога другого крупного завода. Скептики говорили, что там был какой-то конфликт с руководством. Возможно. Но в Свердловске было много заводов, и технолог с его опытом мог бы найти работу поближе к дому, не мотаться ежедневно за 20 км через весь город.
В частных разговорах Николай Семенович редко и неохотно вспоминал эпизоды своей лагерной эпопеи, вроде 12-часовых смен на лесоповале в брезентовых брюках при сибирском морозе, или тюремной баланды из картофельных очисток, когда мы обедали и он, близоруко щурясь, выбирал мясо с любимой гречневой кашей. В заводской столовой неплохо кормили. Я уговаривал его написать мемуары: «То, что Вы пережили должно сохраниться». Казалось, он соглашался, но, когда в 1962 г. прочитал в «Новом Мире» «Один день Ивана Денисовича», сказал: «К этому мне нечего добавить».
Ходаковский рассказывал, что его предки принадлежали к древнему дворянскому роду, чуть ли не древнее Романовых. Утверждал, что «Ходаковский», которого поминает Пушкин («Но каюсь: новый Ходаковский...»), тоже один из них. Благодаря душевному и физическому здоровью Николай Семенович выжил, сохранился как личность и как специалист. Единственной странностью, которая, по-видимому, объяснялась горьким лагерным опытом, была его необыкновенная готовность отзываться на любые раздававшиеся сверху призывы и «почины», вроде бессмысленных заклинаний: «Больше! Лучше! С меньшими затратами!» или вздорной идеи «знака качества», который он на полном серьёзе называл «почётный пятиугольник». Результатом этого лагерного конформизма была, очевидно, и модная тогда «любовь к китайцам».
ПЕТРОВ
Федор Федорович Петров (1902-1978) был главным конструктором артиллерийского производства на Уралмаше. Его имя прозвучало, когда Брежнев поздравлял создателей военной техники с 25-тилетием Победы. Отдельное конструкторское бюро (ОКБ-9) и цеха артиллерийского производства размещались на территории Уралмаша. Административно они то присоединялись к нему, то отделялись и назывались заводом №9. Эти казавшиеся бессмысленными переподчинения сопровождались созданием новых должностей и окладов в высоких кабинетах, но не имели отношения к заводской жизни. В конце концов «Девятый завод» вошёл в «Производственное Объединение Уралмаш» под псевдонимом «Мелкосерийное производство» – чтобы запутать шпиона.
С Петровым мне пришлось общаться дважды. Он любил изображать простака: «Мне Грабин говорит: твоя гаубица перекувыркивается, а я говорю, так уж и перекувыркивается?» (В. Г. Грабин -– ещё более знаменитый конструктор-артиллерист, любимец Сталина). Вероятно, проблема действительно существовала, потому что вскоре мы получили задание наладить упрочнение торсионов подвески. И хотя я не видел сборочных чертежей (для допуска к ним нужна была более высокая степень секретности), судя по размерам, эти торсионы могли быть деталями артиллерийских лафетов.
Вторая встреча произошла после внедрения в производство процесса чистовой раскатки орудийных стволов вместо дорогого и трудоёмкого хонингования. Петров вызвал меня и предложил провести сравнительные испытания, чтобы выяснить упрочняющий эффект раскатывания –- возможность уменьшения разгара стволов при стрельбе. Я пытался убедить его, что небольшое повышение твердости при наклёпе хромоникелевых орудийных сталей не может заметно повлиять на износ при высокой температуре и ударной нагрузке. Но он настоял, и мы стреляли две недели на полигоне в окрестностях Нижнего Тагила, потратив впустую 90 тысяч рублей. Стойкость раскатанных стволов оказалась такой же, как изготовленных по старой технологии. Правда, потом я подумал, что возможно Петров просто страховался, хотел убедиться в отсутствии отрицательного эффекта. Жизнь, вероятно, научила его осторожности.
За свои пушки Ф. Ф. Петров получил множество орденов и государственных премий, звание генерал-лейтенанта и учёную степень доктора технических наук «Honoris Causa» («За заслуги»). Помню, как однажды секретарь заводского парткома изящно перевёл эту латынь –- «Без оснований», с чем в данном случае никак нельзя согласиться.
ВАССЕРМАН Николай Юльевич Вассерман командовал на Уралмаше внедрением в производство станков с числовым программным управлением (ЧПУ). За рубежом автоматизация экономически выгодна, потому что капиталисты знают высокую стоимость человеческого труда. В Советском Союзе поначалу просто копировали эту моду. Министерство, чтобы выглядеть не хуже других, рисовало с потолка «контрольные цифры» предприятиям по количеству станков, которые должны быть переведены на программное управление. Но постепенно на заводах оценили достоинства автоматизации, и дело пошло.
Глагол «командовал» кажется мне соответствующим стилю работы Вассермана. Коля был хорошим психологом, умел раскрыть потенциал каждого члена большого коллектива лаборатории ЧПУ. Собрав группу ведущих инженеров, он формулировал поставленную задачу, говорил: «Думайте!» и, вынимая из кармана пачку сигарет, выходил в коридор потрепаться со мной на отвлечённые темы. Не знаю, как он потом использовал плоды мозговых атак своих подчинённых, но результаты впечатляли. Количество автоматизированных станков в цехах быстро росло. Начальство было довольно, ценило компетенцию Вассермана, и у себя в лаборатории он был признанным лидером. В 1993 году писал мне в Америку: «На день рождения (60 лет), неожиданно, пришли человек двадцать из моей старой «шарашки». Оказалось, что это чертовски приятно...».
«Потрепаться» в 70-е годы было о чём. Мы слушали «вражеские голоса», читали «самиздат». Колин отец, отсидевший полный срок в сталинских лагерях, жил в Москве, общался с выжившими товарищами по несчастью, был дружен с Евгенией Гинзбург. Бывая в Москве, Коля ночи напролёт читал подпольную литературу. С его помощью и мне удалось прочитать Зиновьева, Авторханова, кое-что из «Хроники текущих событий». После моего отъезда в США мы время от времени переписывались, Перечитав теперь полтора десятка его писем, нашёл в них любопытные свидетельства человека, пережившего в России трудные 90-е годы.
Из письма от 7 сентября 1991 года: «Я ещё при вас ушёл с завода. Работаю в Институте повышения квалификации. На мою «профессорскую» зарплату можно купить 20 кг мяса. Девка, торгующая в «комке», за неделю зарабатывает больше. Зато всё, о чём мы шептались в коридоре, печатается, вплоть до Зиновьева. Это несколько сглаживает материальные невзгоды, начинаешь понимать, что «не хлебом единым...». Августовские дела (путч ГКЧП) кончились пока благополучно. Наш земляк (Ельцин) вёл себя безупречно, но моё мнение о нём не изменилось, и для скептицизма есть основания. Кстати, теперь мы -- Екатеринбург. Хотя, эти игры с двухголовым орлом и трёхцветным флагом сути не меняют. Главный штрих – никто не рвётся работать».
17/11/1992: «Каждый народ имеет правительство, какое заслуживает. Не знаешь, чем тебя «обрадуют» завтра. Занимаемся приватизацией квартиры. Вроде, можно приватизировать и дачную землю. Нынче урожай был неважный. Однако, и то --- подспорье. Когда покупали дачу, не предполагали, что она станет важным источником пропитания».
27/05/1993: «Я перешёл на работу в СИПИ (Свердловский инженерно-педагогический институт) С 1 сентября буду читать курсы: «Станки с ЧПУ», «Гибкие системы» и «Основы робототехники». Работы «под завязку». Мне кажется, что это хорошо, пока есть силы». Собираемся с женой в гости к дочери в Тель-Авив понянчить внука. Безработная дочка финансирует поездку. Стыдно признаться, но мне это не под силу».
20/07/1994: «Уралмаш разваливается. Хотя, руководство живёт неплохо. Н. И. Рыжков (директор в 70-е годы) получал около 2000 рублей в месяц. Сейчас цены выросли в 1500-2000 раз, зарплата в 1000-1500 раз, а зарплата директора Уралмаша теперь -– 10-12 миллионов Жизнь очень непростая. Подрабатываю переводами с немецкого, и не хочу назад в «развитой социализм». Пусть дорого, но всё есть и не нужно кланяться всякой сволочи. Дефицит денег естественнее дефицита товаров».
16/08/1994: «Наконец, мы на земле обетованной! На сплошном песке создать такой оазис -– это, по-моему, посильнее «японского чуда». Многие люди из Союза, недовольны израильскими порядками. Я не всё понял, но ведь за 45 лет население страны увеличилось в 8 раз! И, при непрекращающейся войне, дают пособия, «корзину абсорбции», оплачивают какое-то время квартиру. По-моему, нельзя обижаться на такое государство. Но у многих осталась «совковая» идеология: «Дай!».
15/12/1998: «Прости за долгое молчание. После августовского дефолта мы стали жить хуже. Цены вздулись, возник дефицит некоторых товаров. Молодые реформаторы, похоже, не всегда понимают, чего не следует делать. Однако, главная вина на коммунистах. «Старая гвардия», чугунным задом сидит на своих местах и хочет возврата к старому».
28/11/2000: «Не знаю, кто жалуется. Я сейчас живу гораздо лучше, завишу только от себя, от своих сил и умения. Мне хватает и на бензин, и на коньяк. Правда, сил становится меньше и работать всё труднее...»
7/01/2002: «Прочитал твою статью «Мысли после траура» (про 11-е сентября 2001 года). Конечно, такие, кто говорят: «так им и надо!» есть и в России, но мне кажется, большинство думает иначе. Хотя, к сожалению, ты прав: «Благополучного соседа легче возненавидеть, чем поучиться у него уму-разуму».
В последнем писе Коля сообщил свой электронный адрес, и некоторое время мы переписывались по интернету. Но вскоре написал, что у него рак и уехал с женой в Израиль. Наша связь не прервалась. Он мужественно боролся с болезнью. Израильская медицина продлила ему жизнь на три года. Коля умер в 2005 году и похоронен на кладбище Ха Ярхон недалеко от Тель-Авива. Я вспоминаю его лохматую голову, быструю реакцию, меткие комментарии и реализм. Перемены, произошедшие в России в 90-х годах прошлого века, повергли в бедность и ничтожество многих пенсионеров. Николай Юльевич Вассерман удержался в седле благодаря своим способностям, трудолюбию и оптимизму
.
БАРАЗ
Анатолий Абрамович Бараз --- соавтор многих моих проектов на Уралмаше, был замечательным конструктором, умел придать практичную форму моим фантазиям. Изготовленные по его чертежам механизмы отличались простотой и изяществом.
Приехав в Кливленд в 1994 году без языка, в возрасте 57 лет, Толя через месяц пошёл работать на станке, фрезеровщиком. Многие считали такой шаг поспешным. Имея статус беженца, люди в подобной ситуации, обычно, не торопятся. Я тоже хотел, чтобы, подучив язык, он нашёл работу по специальности. Но это требовало немалого времени. Он не стал сидеть на пособии, работал по 60 часов в неделю и был счастлив. Мечтал, через 10 лет, получить полноценную американскую пенсию.
Не сбылось! Весной 2004 года Толя уснул и не проснулся, не доработав до пенсии несколько месяцев, умер лёгкой смертью праведника. Начав работать в Америке, Бараз обрёл не только материальное благополучие, но и моральный статус. Духовная или, если угодно, идейная подоплёка эмиграции оказывается очень важной. Пошлые разговоры о рыбе, которая ищет, где глубже, а человек – где лучше и т. п. -- бессмысленны. Сперва нужно определить, что значит «лучше».
В одном из первых писем из Кливленда Толя писал об эмиграции: «О чём жалеть? Одна интересуется: «А. А., почему Вы не уезжаете в Израиль?», другая просит объяснить какую-нибудь тонкость иудейской религии, я им говорю: «Вот вы нацепили крестики -– и уже христианки, а чем докажете? Я могу показать тем, кто не верит в моё иудейство». Потом такая-то. подходит и тихонько спрашивает: «Вы имеете в виду обрезание?» Конечно!» Я помню этот его девичник. Знаю, что они его искренне любили, и наверняка, плакали, когда провожали. Между прочим, некоторые из них были опытными конструкторами, и все – «советскими труженицами», замотанными детьми, очередями, неустроенным бытом...
Великим благом стала возможность избавиться от болезненного чувства чужеродности в обществе, где мы жили. Эта чужеродность не всегда была замешана на ненависти, но и разговоры о том, что «евреи самые умные», о «друзьях-евреях», о «наших и ваших» и т. п. были не менее отвратительны. Толя удивлялся: «Почему они всегда об этом помнят?» Слабое утешение, но всё же последние десять лет он прожил, не чувствуя навязанного нам комплекса неполноценности в собственной стране.
АДЕНАУЭР
«В. М., не пора ли Вам подумать о вступлении в партию?» Вероятно, этой даме ---заведующей парткабинетом было просто скучно целыми днями сидеть в тени классиков. Понимала ведь, что я в гробу видел её партию. Да и не она решала, кого принимать. Там были расписаны лимиты и проценты представителей рабочего класса, комсомола, резерва номенклатуры и т. д. Когда ещё дойдёт очередь до инженера среднего звена с анкетой, обезображенной пятым пунктом? Можно было не беспокоиться. «Я подумаю, А. П. и, как только решу, обязательно обращусь к Вам за рекомендацией». Она чуть сникла, или мне это показалось, но, прощаясь, повторила: «повынашивайте В. М., повынашивайте!» Откуда это? Не Лениным ли навеяно: «Россия беременна революцией»? Если бы не смешное напутствие, я, скорее всего, забыл бы этот эпизод и саму А. П.
Но слова из песни не выкинешь. Я был пропагандистом. Вёл политзанятия в цехах, нёс в массы слово партии. В первый четверг каждого месяца, пропагандистов района освобождали от работы и собирали в большом зале заводского дворца культуры. Нам читали лекции о международном положении и о последних изгибах партийной линии. Эти четверги были редкими днями отдыха. Во-первых, можно было не вставать в 6 часов утра и не толкаться в переполненных трамваях, потом, уютно устроившись в одном из последних рядов, погрузиться в хитросплетения свежего детектива или просто подремать. Ежемесячная принудительная релаксация, которую сам никогда бы себе не позволил.
В 1955 году, утверждаясь на престоле, Хрущёв озаботился укреплением власти «на местах». Он приехал на пару дней в Свердловск, разогнал местное начальство и посадил на кормление секретарём обкома А. П. Кириленко – своего человека с Украины. На прощание с генсеком был устроен общегородской митинг. Несколько тысяч свердловчан свезли автобусами на поле Уктусского аэродрома. Мы лежали на травке вдали от наспех построенной трибуны с репродукторами, из которых неслись проклятья мировому «империализьму». Хрущёв был сильно пьян. Заплетающимся языком ругал американцев и их европейских приспешников. Но делал это без души, по обязанности. Главные-то враги были вот они, рядом: «в «Большом Урале» нас поселили не в худших номерах. И что же? Краны текут, на стенах следы свежей краски! Секретарь обкома собирается старую мельницу напротив вокзала перестраивать в гостиницу. Это же надо такое придумать! И ещё хотят брусчатые мостовые покрыть асфальтом. Да эта гранитная брусчатка, она же нас с вами переживёт, а они – асфальтировать?!» По мере самовозбуждения голос повышался до визга. В общем, с домашними проблемами «наш Никита Сергеевич» справлялся неплохо: в 56-м году свергнул мёртвого диктатора (за что ему многое простится), в 1957 году разоблачил «антипартийную группу» и даже от Ворошилова избавился в 60-м, сделав на свою голову Брежнева, председателем президиума Верховного Совета.
В международных делах успехов было меньше. В конце 50-х годов главной мишенью партийной пропаганды стала Западная Германия и её канцлер Конрад Аденауэр. То есть постоянным врагом была, естественно, Америка, но зрел нарыв в Берлине. Восточные немцы бежали в ФРГ, западные -– скупали в Восточном Берлине дешёвые продукты. В 1961 году, после того как убежали 2,5 миллиона, с благословения московского суверена перегородили город стеной, вместо вскрытия закупорили гнойник ещё на 28 лет.
В 1959 году Хрущёв вещал с трибуны ХХI съезда КПСС: «Аденауэр -– лидер христианско-демократической партии в одной руке держит крест, а другой хочет взять атомную бомбу. И больше всего он рассчитывает именно на бомбу, хотя это отнюдь не соответствуют ни евангельским проповедям, ни решению национальной задачи немецкого народа». Апелляция к авторитету евангелия особенно убедительно звучала после постановления ЦК КПСС 1954 года «об усилении антирелигиозной пропаганды». Бесчисленные карикатуры и пасквили на канцлера ФРГ заполняли газетные полосы. И чем сильнее осложнялась ситуация в Берлине, тем безобразнее становилась газетная травля. И всю эту грязь пропагандисты размазывали на своих семинарах. К счастью, большинство слушателей так же дремали на них, как и мы на наших ежемесячных собраниях. Но пропаганда – вещь не безобидная. В условиях тотальной цензуры она вырастила предрассудки и фобии, не изжитые в России до сегодняшнего дня.
Весной 2000 года в Кёльне друзья привели меня к памятнику Аденауэру. В этом городе он родился и служил бургомистром более 20 лет. Скромная фигура сугубо штатского человека в зимнем пальто со шляпой в опущенной руке. Старое некрасивое лицо с набрякшими веками, обтянутыми скулами и спокойный, задумчивый взгляд. Статуя на невысоком прямоугольном постаменте излучает непреклонную волю умудрённого жизнью человека -- одного из главных архитекторов строительства демократии в послевоенной Европе. Прекрасное произведение искусства.
Конрад Аденауэр (1876-1967) -– первый федеральный канцлер ФРГ с 1949 по 1963 годы. В 1933 году он бескомпромиссно не принял философию национал-социализма, был смещён с поста обер-бургомистра, лишён членства в советах нескольких акционерных компаний и 12 лет прожил на положении политического эмигранта в Рёндорфе, недалеко от Кёльна. В 1944 году его заключили в концлагерь, как непримиримого противника режима.
Аденауэр был не единственной мишенью советской пропаганды. Просто так случилось, что возле памятника этому достойному человеку я вспомнил привычную фальшь, пронизывавшую нашу жизнь в СССР и с особенной остротой почувствовал необходимость беспристрастного суда над недавним прошлым. Суда, который в России, в отличие от Германии, так и не состоялся. А без покаяния люди обречены из поколения в поколение повторять одни и те же ошибки.