Автор: Таэ Серая Птица
Бета: Дэлора
Жанр: слэш
Рейтинг: R
Примечание: это прямое продолжение тетралогии "Тени Аншаттена" и приключений доктора Эрвальда Стига и бывшего Потрошителя Мэлси. Все тот же нуарно-детективно-приключенческий роман в антураже уже не мрачного Аншаттена, а солнечного Виндхольма, звездные ночи в котором не менее опасны, нежели туманные ночи Шат-о-Ши.
_________________________
Пролог
Родерик Ковард, выкурив на крыльце уютного маленького коттеджа свою вечернюю трубку и налюбовавшись на красочный закат, суливший, впрочем, на завтра ветреную погоду, успел заварить себе чаю, устроиться с книгой в уютнейшем кресле у камина и погрузиться в перипетии сюжета, когда услышал звук мотора и громкий, требовательный стук в двери. Огромный флегматичный пес по кличке Фарос, скрашивавший его одиночество вот уже три года, неторопливо поднялся на лапы и глухо гавкнул.
— Кого там черти принесли, Фарос? — ворчливо спросил Родерик, не торопясь выбраться из уютного плена кресла.
Стук повторился, еще более нетерпеливый и резкий.
— Иду! — сердито крикнул Родерик, откладывая роман на столик и вставая.
Гостей он не ждал, да и не ломятся вежливые гости с таким нетерпением. Скорей уж, он мог бы ожидать подобного от представителей власти, к примеру, полицейских. Он и сам когда-то служил в полиции, а после занимался частным сыском некоторое время. И совершенно не горел желанием вспоминать это самое время и свою молодость, отданную мрачному и жуткому городу, больше походившему на ненасытное чудовище, разлегшееся на двенадцати холмах, запустив щупальца шахт и узкоколеек в сорок болот.
Прошлое мерзко оскалилось ему в лицо, шарахнуло жуткими воспоминаниями, словно банши — своим криком, стоило отпереть дверь.
— Доктор Стиг? Стэр* Дорн? Как вы меня нашли?!
— С помощью телеграфа, телефона и прочих изысков инженерного гения, детектив Ковард, — насмешливо улыбнулся ему призрак прошлого.
Хотя для призрака доктор Эрвальд Стиг был слишком материален, а вот его неизменный помощник и любовник, Мэлси Дорн, именно призраком и казался: он был чрезвычайно бледен, дрожал и кутался в плащ — это среди лета-то! — и порывался спрятаться за спину доктора.
— И, конечно же, с помощью стэра Джонса, стэра Мэрфи и его очаровательной супруги, моей бывшей ассистентки Данны, — продолжил доктор. — Вы позволите нам войти, стэр Ковард?
— Входите, — проворчал Родерик, нехотя посторонившись. — Фарос, свои. И, к слову, не называйте меня детективом, я уже давно не практикую, и вам это известно, коль уж вы переписываетесь с Джонсом.
— Перезваниваемся, скорее, — рассеянно поправил его доктор. — Мэл... Стэр Ковард, могу я устроить Мэла где-нибудь?
— Усадите его в кресло, стэр доктор.
Родерик, внимательно наблюдавший за незванными и нежданными гостями с момента их появления, отметил, что кресло доктор Стиг сперва сдвинул в самый темный угол, прежде чем посадить в него так и не снявшего плащ молодого человека, и подозрительно сощурился:
— Это ведь не Мэлси?
Эрвальд Стиг медленно развернулся к нему и кивнул.
— Может быть, вы и не практикуете, детектив, но наблюдательности не растеряли. В этом теле больше нет моего Мэлси.
— А кто есть? — Родерик бросил быстрый взгляд на пса, но Фарос преспокойно улегся перед камином и не реагировал на странного гостя. Хотя собаки нечисть должны чуять хорошо, и наверняка пес бы забеспокоился...
— Это долгая история, детектив.
— Ничего, мы никуда не торопимся, не так ли?
— Как сказать... Но я, разумеется, расскажу, не зря же мы проделали такой долгий путь, — доктор вздохнул и осторожно погладил вздрогнувшего юношу по плечу. — Мне нужна будет ваша помощь. Мне больше не к кому обратиться, детектив.
Родерик Ковард понял, что придется смириться с этим именованием. А еще — что непременно поможет. Потому что пять лет назад он крупно задолжал одной Твари и не расплатился по всем счетам.
________________________
* — стэр — то же что «сэр» и «мистер», вежливое обращение к мужчине.
________________________
1. Виндхольм — город солнца и ветра
Поезд перестукивал колесами на стыках рельс, словно напевая речитативом на древнем аларике: «те-вьет, те-вьет», что в одном из значений переводилось как «новая жизнь». Мэлси не мог этого слышать, но отлично чувствовал ритм, и под него подстраивалось сердце. Это успокаивало, как и тепло тела возлюбленного рядом, как его пальцы, нежно перебиравшие волосы на затылке. Мэлси смог спокойно уснуть впервые, наверное, за месяцы, что прошли с момента его последней битвы с порождениями прошлого и мрака.
Он отлично понимал, что возврата не будет, его не могло быть уже после Обратного ритуала, когда он уничтожил Потрошителя, перенеся свой дух в тело бедняги Мэлси Дорна. Но все равно тогда еще считал себя Охотником, обязанным бороться с нечистью гибельных болот Шат-о-Ши, даже когда видел, что в слабом человеческом теле он — ничто по сравнению с древними тварями и даже их смесками. До сих пор фантомной болью пронизывало все тело, стоило вспомнить, как шел навстречу вопящей баньши, выставив своей единственной защитой окованный серебром клинок из хладного железа. То, что он всего лишь оглох, можно было списать на последние капли регенеративных способностей Охотника. Сейчас он был уверен — не сумеет даже царапину закрыть, никаких сил в нем больше нет. Эрвальд говорил, что его глаза больше не светятся в темноте, да и зрачки стали самыми обычными, круглыми. Мэлси не видел в этом ничего плохого: ему казалось, что освобождением миртрис* Данны он расплатился по всем счетам. Можно ли было сравнивать количество им убитых и спасенных? Об этом он не думал, ему просто хотелось жить, жить без оглядки на прошлое.
Он не считал себя калекой, даже понимая, что глухота может оказаться совершенно необратимой. Эрвальд говорил, крик баньши в клочья разорвал его барабанные перепонки и повредил что-то еще, из-за чего Мэлси с трудом мог удерживать равновесие. Было обидно только за то, что он теперь не сможет стать даже медбратом и помогать любимому в его практике. А Эрвальд не собирался сидеть без дела, наверняка в Виндхольме найдется место для еще одного практикующего хирурга. Но Мэлси все еще мог работать с картотекой и вести записи, заниматься уборкой, подготовкой инструментов, вести дом. В конце концов, ему ведь не оторвало руки-ноги, да и читать по губам он уже наловчился.
Путь до Виндхольма занял почти неделю — поезд был пассажирский, катил неспешно, останавливаясь на станциях крупных городов на несколько часов, что позволяло пассажирам размять ноги, перекусить в станционных ресторанах, полюбоваться новенькими, совсем недавно отстроенными вокзалами и разбитыми вокруг них парками с фонтанами и статуями. Мэлси, никогда прежде, за всю свою долгую жизнь, не видевший мира за пределами Аншаттенских болот и туманов, большую часть времени проводил, уткнувшись носом в стекло, с восторгом разглядывая просторы королевства, открывающиеся неискушенному взору. Его восхищали и даже немного пугали бескрайние поля, рощи и леса, а когда поезд пересекал отроги Анзейского хребта, Мэлси впал в какой-то благоговейный катарсис и не сдвинулся с места с самого раннего рассвета до того момента, как за окнами вагона стало невозможно вообще что-либо рассмотреть. Горы восхитили и напугали его одновременно. Это были не пологие Аншаттенские холмы, похожие на спины доисторических чудовищ, навечно уснувших в теплой болотной грязи. Мэлси жадно смотрел на сахарно блестящие под солнцем вершины, высовывал голову в приоткрытое окно, когда поезд пересекал гибельные пропасти по безумно-тонким и казавшимся ненадежными мостам, и едва не попискивал от восторга и страха.
Той ночью он проигнорировал все правила приличия, воспользовавшись тем, что в купе они только вдвоем, а дверь можно запереть на замок. Ласки были той мерой, которой он мог выразить свои чувства. Они были тем единственным, чем он мог отблагодарить Эрвальда Стига за все.
А утром Мэлси ждало еще большее потрясение, потому что поезд прибыл на конечную станцию, и перед лишившимся дара речи юношей развернулось море.
Виндхольм раскинулся на уступчатых горных террасах, спускающихся к морской сини, словно яркое пестрое одеяло, ослепляя красками и солнечным светом. Над ним, где-то в безумной лазури, едва тронутой мазками белых облаков, сияли горные вершины, его узкие улочки и широкие проспекты, словно ручьи, прыгая по уступам, стремились к морю. Его площади и дворы украшали фонтаны и клумбы, пестрящие диковинными цветами, жилые массивы разрывали уютные садики и величественные парки, а на набережной белым и розовым мрамором светились колоннады портиков, в которых любой желающий мог в свое удовольствие посидеть на скамье, любуясь морской гладью, суетой порта, в акватории которого новомодные паровые суда мешались с парусными всех возможных размеров, от рыбачьих баркасов до торговых клиперов и винджаммеров.
Отличительной особенностью Виндхольма было то, что здесь абсолютно не было никакого транспорта, даже вездесущих кэбберов. Но зато существовала целая Гильдия носильщиков, которые за умеренную плату могли перенести как багаж, так и человека. Крепкие, как на подбор, смуглые и почти сплошь полуголые ребята обманчиво-легко пробегали по мощеным булыжником улицам с башенками плетеных коробов за плечами или с легкими паланкинами, похожими на установленные на носилки низкие креслица с тканевыми навесами. У здания вокзала целая площадь была заставлена этими сооруженьицами, рядом с которыми обычно оставался один из носильщиков, в то время как трое остальных сновали по платформам и зазывали клиентов.
Мэлси, растерявшийся и почти погребенный под этим всем, валом обрушившимся на неподготовленное сознание, едва успевал ловить отдельные фразы, не всегда понимая сказанное — здесь, на юге, говор сильно отличался от привычного ему. И потому был благодарен доктору Стигу за то, что тот не стал даже пытаться добраться до гостиницы самостоятельно, не торгуясь, заплатив носильщикам за двухместный паланкин и переноску багажа. Которого, к слову, у них было не так уж и много: уезжая из Аншаттена, доктор распродал практически все свое имущество, кроме медицинского и некоторого количества одежды. Впрочем, за годы жизни в Аншаттене он не слишком-то и оброс личными вещами, даже посуда принадлежала хозяину дома, где он снимал кабинет и квартиру. Не смог он расстаться только с некоторыми памятными безделушками, вроде подаренных пациентами часов, письменного прибора и резной скульптурной композиции Квадры, которую ему презентовал стэр Мэрфи после спасения своей жены и нерожденного на тот момент еще ребенка. Эти статуэтки, закрепленные на малахитовом основании, в ладонь высотой, были выполнены из черного оникса, белого халцедона, солнечно-оранжевого карнеола и прозрачного хрусталя, и простирали руки над вырезанной из дерева фигуркой человека. Мэлси не успел как следует рассмотреть каждую, они уехали почти сразу, как только его зрение восстановилось, но не сомневался, что драгоценная Квадра займет свое место на каминной полке в новом доме уже здесь, в Виндхольме.
Надолго.
В идеале — навсегда.
___________________________
*миртрис — вежливая форма обращения к замужней даме или вдове, так же обозначение статуса дамы.
___________________________
2. За днем всегда приходит ночь
Первым пристанищем доктора Стига и Мэлси стала гостиница, старинное двухэтажное здание, выстроенное в характерном для побережья южного моря стиле с застекленной широкой верандой, на которую, к изумлению Мэлси, выходили только двери комнат. Окна же были обращены в засаженный фруктовыми деревьями внутренний дворик, отчего в комнатах было прохладно даже в самый зной и немного сумрачно. Отчего местные предпочитают строить именно так, рассказал Эрвальд.
— Ветра с моря и с гор, Мэлси. Зимой они будут выдувать все тепло, если расположить окна на внешней стороне дома. А так будет гораздо теплее. Заметил, здесь нет каминов?
Мэлси, обследовав комнату, недоумевающе посмотрел на него и кивнул. Доктор со смешком похлопал по украшенной изразцами толстой колонне в углу комнаты:
— Здесь обогреваются печами. А топят отнюдь не дровами, а углем. Конечно, камин выглядит уютнее, все-таки живой огонь. Но печи — экономнее, остывают дольше и прогревают лучше. Здешние называются халленки, их изобретателем считается святой Халлен.
Мэлси передернулся. В его жизни и без того было чересчур много этого самого святого.
— Ну-ну, Мэлси, милый, пора отпустить прошлое.
Юноша был с ним полностью согласен. О, если бы только он знал, как ошибались в этот момент оба! Впрочем, даже если бы у Мэлси или стэра Стига и случилось в тот момент божественное прозрение, Виндхольм они бы не покинули. Пусть и по разным причинам, которые все равно были бы суть одно.
***
В гостинице они надолго не задержались. Эрвальд Стиг развил удивительную прыть, устраивая их будущее в этом городе. Виндхольм, помимо того, что являлся крупным портом южного побережья, был еще и городом курортным, чему способствовало полное отсутствие не только чадящих машин, но и какого бы то ни было производства вблизи. Чистейшим воздухом, в котором смешивалось целительное дыхание моря и горная прохлада, можно было напиться, и различные лечебницы занимали в Виндхольме, пожалуй, больше места, нежели жилые дома, а все коренное население работало именно в обслуживании людей, приезжающих сюда поправить пошатнувшееся здоровье. Кроме морских и воздушных ванн, лечения водорослями и горными травами, были и минеральные воды, источники которых совсем не так давно открыл знаменитый исследователь и путешественник Оттер Шмидт. Так что в Виндхольм повалили не только истероидные дамочки, больные чахоткой и прочими легочными недугами, но и жаждущие очистить и исцелить подпорченное неумеренными возлияниями и чревоугодием нутро, бесплодные женщины и испытывающие некие пикантные проблемы мужчины.
— Засилье терапевтиков, мой милый Мэлси, здесь истинный их рассадник, гнездо, если хочешь. На весь огромный город — только три практикующих хирурга, представляешь? Отчего я так сглупил девять лет назад, выбирая, куда поехать после учебы?
— Но если бы ты не сглупил, мы бы не встретились, Эри, — улыбался на эти негодующие слова Мэлси, мысленно вознося хвалу Квадре за «глупость» молодого доктора.
Эрвальд Стиг немедленно соглашался с ним, находя утешение в объятиях и поцелуях своего молодого любовника. Нравы в Виндхольме были куда более вольные, нежели в Аншаттене, однако они все равно не показывали, что их связывает нечто большее, чем забота старшего товарища об искалеченном младшем — чем меньше знают люди, тем проще жить.
Уже спустя неделю после прибытия Эрвальд Стиг открыл свой медицинский кабинет, умудрившись отыскать очень похожие на его аншаттенские апартаменты, где внизу прекрасно располагались кабинет, приемная, операционная и небольшая палата, а наверху — две уютные комнатки, поменьше размерами, но им и не требовалось большего. А еще через две в приемной появился бойкий юноша, года на четыре помладше Мэлси, племянник хозяйки дома. На долю же Мэлси осталось поддержание порядка в кабинете доктора, необременительная и посильная для глухого помощь в подготовке инструментов — и полная свобода в большую часть времени.
— Здесь есть великолепная библиотека Королевского Морского Общества, музеи, картинные галереи, парки. Не отказывай себе в прогулках, Мэлси, — говорил доктор, буквально выпроваживая любовника, чтобы тот не вздумал чахнуть в четырех стенах.
На пешеходных улочках можно было не опасаться, что неслышащий юноша попадет под колеса кэббера или авто, но Эрвальд все равно был рад тому, что миртрис Брэдис, их хозяйка, взяла над Мэлси шефство, неизменно предлагая ему сопроводить себя в прогулке по набережной, ближайшим паркам и галереям. Пожилая леди не слишком обращала внимание на то, что ее не слышат во время этих прогулок, главное, у нее была компания, а прекрасные манеры ее молодого спутника и его юная свежесть придавали пикантную изюминку.
Мэлси был вынужден притерпеться к тому, что в его жизненном пространстве присутствует чужой человек, впрочем, здесь и без того было слишком много людей, и ему пришлось бы привыкать к этому в любом случае. Зато ночи — ночи принадлежали безраздельно только Эрвальду, его любимому Эри, и они искупали все.
Пожалуй, все красоты Виндхольма портило только два пятна: расположившийся на уступе глубоко выдающейся в море скалы квадрианский монастырь да храм святых Халлена и Кимиллы. В сторону мрачноватого гнезда монахов Мэлси старался вовсе не смотреть, а в храм пошел только потому, что не хотел насторожить и настроить против себя миртрис Брэдис, которой вздумалось показать ему удивительный резной каменный алтарь после того, как она увидела их маленькую Квадру, расположившуюся на туалетном столике — за неимением камина — в кабинете доктора.
Что ж, следовало признать — алтарь впечатлял. Особенно тем, что фигуры богов превышали рост человека, и скромная, вырезанная из темного дерева фигурка человека среди этих гигантов казалась воплощением низменности человеческой натуры. Мэлси очень надеялся, что ему удалось сохранить лицо и не показать, насколько сильно его задело увиденное. Его отношения к квадрианцам это ничуть не улучшило. А доктору Стигу тем вечером пришлось долго выправлять настроение любовника. Почему-то ему показалось, что другая прогулка сделает это лучше, чем обычное в случае Мэлси успокоительное — ласки.
— Пройдемся по набережной, мой хороший? Жара спала, все гуляки уже разошлись, и толп не будет. Полюбуемся на звезды, в Аншаттене ты никогда не видел такого великолепия.
Мэлси не хотелось никуда идти, но идея посмотреть на звездное небо его заинтриговала. В вечных туманах и смоге Аншаттена в самом деле было невозможно разглядеть не то что звезды — там и луна в самые светлые ночи полнолуния казалась лишь бледным размытым пятном. Он согласился.
***
Ночной Виндхольм создавал совершенно иное впечатление, нежели дневной. Свежий, пряный и солоноватый воздух звенел от соловьиных трелей, кружил голову, и Эрвальд Стиг горько сожалел в это мгновение, что его любовник не может оценить добрую половину очарования летней южной ночи. Впрочем, Мэлси, кажется, ничуть не волновали отсутствующие в его восприятии звуки: он запрокинул голову и не мог оторвать взгляда от раскинувшегося над миром великолепия звездных россыпей в чернильной глубине небес. Волшебным бриллиантовым мерцанием плыл над морем Звездный Мост, на котором, по легенде, встречались Темнейший и Светлейший в самую долгую ночь в году, чтобы обменяться властью. Остро и колко светила ярчайшая звезда южного небосклона — Айдора, завораживая своим неземным ритмом, словно где-то там, в непостижимых небесных глубинах, билось огромное сияющее сердце. Три Светоча умиротворяюще сияли зеленовато, словно распространяя вокруг себя ореол подсвеченной ими туманности, подобный гало. И все это отражалось в бескрайней морской глади, замершей темным зеркалом в ожидании бриза или прилива.
— Как божественно прекрасно, Эри...
Тихий шепот очарованного юноши заглушил чей-то короткий, исполненный ярости и муки одновременно, вскрик. Эрвальд вздрогнул, напряженно озираясь.
— Что такое? — встревожился и Мэлси, не понимая причины нервозности любовника.
— Я слышал... Не знаю, кто-то кричал. Идем домой, Мэлси.
Юноша закусил губу: если бы он мог слышать! И всю дорогу до дома он вертел головой, не в силах избавиться от ощущения неизвестной, недоступной для распознания опасности.
__________________________
Квадра — четыре божественные сущности, управляющие людскими судьбами: Темнейший отвечает за низменные и порочные стороны натуры, устремления и страсти; Светлейший — за холодный разум, логику и познание в целом; Мать — за тепло семейного очага, любовь и счастье, за радости телесного бытия; Дева — за души невинных, еще не осознающих, что есть добро и зло, за безумцев и потерявших разум стариков.
__________________________
3. Ночные разговоры, страхи и подозрения
С той злополучной ночи Эрвальд зарекся выходить за двери после наступления темноты и строго-настрого запретил делать это Мэлси. Он прекрасно видел тревогу, поселившуюся в светлых глазах любовника. Мэлси вытряс из него рассказ об услышанном. И долго наворачивал круги по ковру в кабинете, нервно перебирая пальцами по выбившейся из хвоста пряди, пока доктор не перехватил его за плечи, насильно усаживая напротив себя на диван.
— Мэлси, рассказывай. Ты ведь не просто так тревожишься?
Внимательно смотревший на его губы юноша резко кивнул:
— Помнишь наше с детективом Ковардом последнее дело?
— Баньши? Ты думаешь, это...
— Нет. Если ты правильно описал крик, это не баньши. Но я не о том. Аншаттен... Черт, я не знаю, как объяснить! — Мэлси стукнул по подлокотнику кулаком. — С чего вообще начать — не знаю.
Эрвальд накрыл его кулак ладонью, погладил свободной рукой по щеке, заставляя смотреть на себя.
— Мэлси, успокойся. Налить тебе бренди?
— Нет, — нервно усмехнулся тот. — После бренди я буду не в состоянии думать о чем-то еще, кроме тебя, ты знаешь ведь.
Эрвальд знал, и хотя это было очень заманчиво — отвлечь любовника вот таким простым способом, проблему это не решало.
— Тогда рассказывай, как получится. И возьми блокнот, сам ведь помнишь, что записи помогают потом разобраться.
Мэлси согласно кивнул, прянул вперед, жадно целуя его, но это было лишь в благодарность за хороший совет и поддержку. Заняться любовью он хотел позднее, сдерживать свои желания тот, кто некогда был Тварью, умел прекрасно.
Когда оба устроились за столом, и все для записей было готово, Мэлси покусал кончик пера, собираясь с мыслями, и заговорил:
— Все началось почти сто квадр лет назад, когда... Нет, пожалуй, что раньше, когда люди пришли на болота Шат-о-Ши. Возможно, тогда монахи-квадрианцы обладали какой-то силой... Однажды я говорил тебе — магии нет, есть лишь токи неизвестной мне энергии, пронизывающие весь мир и всех существ в нем. Нити Квадры, если хочешь. И все живое в мире — Их марионетки. Это не важно. Важно лишь то, что люди как-то умели взаимодействовать с этими нитями, токами, временно подчинять их себе. А еще был страх — страх перед чуждыми людям созданиями, считавшими себя хозяевами этой земли. Возможно, так и было, не зря же в Книге Квадры записано, что людей в этот мир привели Они, значит, мы все — то ли обнаглевшие гости этого мира, то ли захватчики. Люди вытесняли ши и их низших слуг с их исконных мест обитания огнем и хладным железом, серебром и солью, молитвами и ритуалами. И однажды заставили ши отступить куда-то... За Врата. В иной мир? Под холмы? Этого я не знаю и никто не знает наверняка. Но ши ушли, а квадрианцы запечатали проходы. Но на земле остались низшие слуги ши — те, кого мы называем теперь нечистью. И для того, чтобы истребить ее, монахи-квадрианцы долгие годы пытались создать Охотников. Я был первым, но не единственным плодом их экспериментов.
Эрвальд вздрогнул: это что же выходит, где-то в Аншаттене вполне может существовать еще не одна Тварь?
— Нет, — без слов понял его Мэлси. — Тех, кто появился позднее или должен был появиться, я уничтожил. Отпустил их искалеченные души на милость Девы. Но я отвлекся. Я убивал нечисть, пока кто-то из тогдашней братии не решил, что Охотника можно использовать и для охоты на людей. Это ты знаешь. К тому моменту я почти истребил нечисть в окрестностях, но «почти» не значит «всю». Кто-то оставался, как тот грёблинг, от которого пострадала мирс Шейла Гессиг, баньши с болот у «Большого Джо», Молотобоец-горгулья. И в те годы, что я провел во сне, надеясь никогда не проснуться, остатки нечисти зашевелились. Я говорил однажды со старым Архивариусом, и этот книжный крыс сказал, что это началось через десять квадр после разрушения Ван-Халленского монастыря.
Мэлси помолчал, вместо слов вырисовывая на полях блокнота переплетенный символ Квадры, потом тряхнул головой, отчего лента окончательно сползла с его рыжих кудрей, и продолжил:
— Я говорил с баньши. Она была совершенно безумна, разбирать ее аларик было тяжело, и я не был уверен, что правильно понял ее. Она сказала, что «голоса из-за Врат звали ее». Голоса ши, Эри! Печати на Вратах истончились. Пройдет еще какое-то время, и они падут. Или появится другая баньши, кобольд, грёблинг, виттивер, горгулья или кто-то еще, кого «голоса» сведут с ума и заставят завалить Врата трупами, залить землю кровью людей. Возможно, она окончательно размоет печати...
Эрвальд чувствовал себя так, словно его с размаху швырнули в ледяную болотную воду.
— Что, если печати слабеют и на других Вратах, Эри? — тихо спросил Мэлси, и от этого стало еще страшнее.
Эрвальд Стиг не мог ответить на этот вопрос. Все, что он мог — это схватить свою Тварь, которая больше не была ни Тварью, ни Охотником, сжать ее в объятиях, словно запрещая даже думать об этом, уронить на диван и заставить забыть обо всем, терзая и без того искусанные губы Мэлси жадными и почти жестокими поцелуями.
Страх был лучшей приправой к наслаждению — с самой первой ночи, когда Тварь коснулась его тела.
***
Уступая просьбам Эрвальда, Мэлси не пытался выйти ночью из дома, хотя звездное небо и манило его, хотелось снова полюбоваться лишь раз виденной красотой. И нарушил он данное любовнику слово только тогда, когда сам Эрвальд, уйдя по вызову к пациенту, задержался до темноты. Лето по календарю уже закончилось, но днем этого было решительно не понять: солнце все так же жарко изливалось на благословенную южную землю, и лишь вечерами с моря налетал прохладный ветер, заставляя влезать в сюртук. Мэлси же очень понравились вязаные рыбацкие свитера, в отличие от сюртука и сорочки, не стесняющие движений. В такой он и облачился, спрятав под ним заткнутый за пояс заряженный посеребренными пулями револьвер — наследие неспокойной аншаттенской жизни доктора Стига.
Мэлси не обольщался: боец из него сейчас столь же «хороший», как из марионетки с перекрутившимися нитями: он все еще иногда терял равновесие и ориентацию в пространстве, но уже не так часто, как в первое время после контузии. Эрвальд надеялся, что его тело все-таки справится с полученными ранениями, нужно только ждать.
Тревога за любимого доктора гнала вперед, так что несколько улочек Мэлси прошагал довольно бодро, не спотыкаясь и не держась за стены домов. Адрес, куда вызвали доктора Стига, он знал, за четыре месяца в Виндхольме успел достаточно хорошо изучить город и не боялся заплутать. Боялся он другого: если в город в самом деле иногда забредает нечисть с гор, — а ничем иным он не мог объяснить то, что здесь после заката оставаться вне стен дома рисковали только ни о чем не подозревающие приезжие, которых не просветили об опасности ночных прогулок, — то Эрвальд, с его-то феноменальным везением, может нарваться на кого-то пострашнее грабителей в темной подворотне. Грабителей, к слову, в Виндхольме как раз таки и не было, а если появлялись — то лишь «залетные гастролеры», которых довольно быстро обезвреживали, и не только полиция, но и сами горожане. Или они попросту исчезали... Исчезали ли?
Редкие газовые фонари почти не освещали улицы, но Мэлси внезапно понял: темнота для него не настолько непроницаема, как в самые первые дни после выздоровления. Значило ли это, что к нему возвращаются некоторые способности Охотника? Ведь, как ни крути, его тело после Ритуала не было полностью человеческим, он изменил его довольно, чтобы после бытия Тварью не испытывать слишком сильного дискомфорта от слабости человеческой плоти. В любом случае, это радовало. И даже пробуждало слабую надежду, что однажды он снова сможет слышать.
Знакомый силуэт Мэлси рассмотрел в самом начале улицы, когда до нужного адреса оставалось не так уж и далеко. И, судя по ссутулившимся плечам и тяжелой поступи, доктору Стигу пришлось нелегко этим вечером. Мэлси отчасти даже порадовался тому, что визит к пациенту затянулся так надолго, ведь он успел перехватить Эрвальда почти сразу после того, как тот покинул дом больного. Вдвоем вернуться домой будет безопаснее. Он еще помнил повадки нечисти: любая тварь нападет скорее на одинокого путника, чем на компанию из двух человек.
— Мэлси? — встревожился доктор, заметивший его лишь тогда, когда юноша ступил в круг света очередного фонаря. — Что-то случилось?
— Ты задержался. Я волновался, Эри.
От Эрвальда пахло кровью и сладковато-гнилостным душком запущенной раны. Он устало облокотился на подставленное плечо и без возражений отдал Мэлси тяжелый саквояж.
— Идем. Я приготовлю тебе ванну с морской солью и розмарином. И налью согретого вина с пряностями.
Короткий смешок он уловил только по легкой дрожи тела Эрвальда, а благодарное пожатие его ладони заменило неуслышанное «Спасибо, Мэлси».
До дома они добрались без приключений, но Мэлси не оставляла смутная тень подозрения, что доктор Стиг той ночью вряд ли смог бы дойти без них, если бы шел один.
4. Библиотека и тени прошлого
Настоящего снега, как и настоящей зимы, в Виндхольме Мэлси и Эрвальд так и не увидели, хотя откидной календарь доктора, купленный еще в Аншаттене, исправно перелистываемый Мэлси каждое утро, закончил зимнюю квадру месяцев. То, что здесь именовалось зимой, в Аншаттене сочли бы в худшем случае началом осени, в лучшем же — самым прохладным периодом лета. Вечнозеленые кустарники и деревья зеленели, как и прежде, да и другие, которым полагалось бы сбросить листву, если и делали это, то так незаметно, что она успевала смениться новой к началу весны.
Конечно, бывала здесь, на южном побережье, и плохая погода, ведь море — это море. Несколько дней кряду штормило, и шли дожди, были и просто пасмурные дни, в которые Мэлси предпочитал из дома носу не высовывать, проводя все время в компании доктора Стига, горячего чая и хорошей книги.
Книги же, точнее, желание отыскать что-то еще не читанное, в конце концов привели Мэлси в библиотеку. Помимо широко известной, принадлежащей Королевскому Морскому Сообществу, была в Виндхольме и вторая, Публичная библиотека при ратуше. Прийти и записаться в нее было достаточно просто, особенно для Мэлси, которого туда привел секретарь доктора Стига, милейший Ионахам Брэдис. Мэлси был уверен, что этот проныра успел шепотом поделиться с пожилым сухопарым хранителем библиотеки самыми последними сплетнями, в том числе и о своем работодателе и его спутнике, пока тот заполнял формуляр, а сам Мэлси перебирал карточки в каталоге в поисках чего-нибудь интересного.
Если была возможность, Мэлси предпочитал унести книгу домой и читать в уюте кабинета. Но большая часть книг на руки не выдавалась, и зачастую он просиживал целые дни в читальном зале библиотеки, облюбовав для себя отдаленный угловой стол с единственным креслом рядом с узким окном, забранным витражом. Цветные пятна солнечного света ложились причудливыми узорами на страницы, ничьи голоса, даже если они и звучали в зале, не тревожили молодого человека, увлеченного чтением. Мэлси открыл для себя прелесть «Заметок путешественника» за авторством того самого Оттера Шмидта, и, казалось, ничто не способно отвлечь его от погружения в красочные описания, изложенные довольно живым и сочным языком, в отличие от привычных ему некогда монастырских хроник и бестиариев. Впрочем, по его просьбе хранитель библиотеки подобрал ему и те, и другие: Мэлси совершенно не хотел оставаться в неведении относительно опасности, могущей подстерегать неосторожного человека здесь, в Виндхольме. Кто знает, реши он проигнорировать это желание, пошло бы все иначе?
***
Много позже Мэлси понял, что именно бестиарий на его столике привлек внимание этого подростка. Болезненно-худой, белокожий, с редкой россыпью золотистых веснушек на остреньком носу, с коротко, едва ли не наголо остриженными волосами, прячущий под темно-рыжими ресницами глаза цвета здешнего неба, он сперва показался Мэлси смутно знакомым. Будто он уже где-то видел это личико, вот разве что взгляд... Взгляд тогда был не таким робким и почти затравленным?
— Прости, ты что-то хотел? Я глухой, повтори помедленнее, я прочту по губам, — сказал Мэлси, подкрепив свои слова легкой успокаивающей улыбкой, потому что мальчишка торопливо отступил, почти отшатнулся, стоило ему поднять голову и заговорить.
— Ваша книга, стэр, — стараясь четко выделять каждый звук, сказал рыжик. — Стэр библиотекарь сказал, вы забрали единственный экземпляр «Несчислимого сонма чудовищ» Эззара Ван-Гресслерского.
— Верно, я сейчас ее изучаю, — согласился Мэлси, кивнув на заложенную серебряной закладкой книгу, из которой время от времени делал выписки.
Мальчишка бросил на толстую рукописную инкунабулу какой-то почти безнадежный взгляд, покусал губу и снова поднял голову.
— Простите, стэр... Вы не могли бы ее вернуть? Она срочно нужна моему наставнику.
Мэлси показалось, что он понял причину печали мальчика: взрослый, явно приезжий, занявший единственный экземпляр книги и — вполне очевидно — не для праздного чтения, незнакомец мог и отказаться сдать книгу. И кто сможет ему запретить читать ее весь день? А то и не один, если и завтра он ухитрится прийти пораньше и взять ее первым.
— Отчего же твой наставник сам не подошел? — намекнул Мэлси.
Любопытство уже проснулось и остро вцепилось в разум: кому это могла понадобиться такая книга, да еще и срочно? В глубине души он прекрасно знал — кому. И ему очень хотелось посмотреть на квадрианца, явно явившегося отыскать какую-то информацию для Охотника. Удивительно, правда, что в монастырском хранилище нет «Сонма», в Ван-Халлене список этой книги был, и не один.
Мальчишка тяжело вздохнул и покорно отправился к своему наставнику, передавать сказанное дерзким чужаком. А Мэлси смотрел ему вслед и чувствовал, как внутри что-то болезненно натягивается с неслышимым звоном. Он вспомнил, где и когда мог видеть похожего рыжика. Триста с лишним лет назад, в любом отражении — в луже, в умывальном тазу или полированном лезвии клинка. Там, где протянулись тонкие струны предчувствия чего-то, внезапно полыхнуло черное пламя гнева, и Мэлси замер, изумляясь самому себе: а, собственно, на что он злится? Ну, мальчишка, ну, похож. Мало ли в королевстве рыжих и голубоглазых? Да треть всего населения, даже здесь, на юге, где люди в большинстве своем смуглы и темноволосы, такие типажи, как у него и Эрвальда — отнюдь не редкость! А что заморенный такой — ну, квадрианский монастырь — любой из них! — это не отчий дом, где с ребенком будут носиться, как с сокровищем. Одет мальчишка опрятно, он ведь не сразу и сообразил, что его коричневый плащик — это ряса, в Ван-Халлене монахи носили серые или черные рясы с пелеринами и капюшонами, здесь такого не было, жаркий юг диктовал минимализм даже в монашеских одеяниях. Значит, подросток — послушник, будущий монашек. Отсюда и его «наставник» — в монастыре нередко бывало, что облеченные какой-никакой властью братья — приор*, архивариус, эконом или декаквартер** — выбирали себе среди послушников будущих преемников, обучая их тонкостям управления. Так что, возможно, мальчишка — будущий хранитель архива монастыря. Почетная должность...
Гнев удалось унять, но все же где-то в глубине души остались тлеющие угли. Слишком больно ударило их внешнее сходство в свете догадок о существовании Охотников. Мэлси и не ожидал, что прошлое так просто удастся забыть, слишком глубокими шрамами было оно врезано в его душу, которой безразлично, что у него теперь новое тело, новая судьба, и его окружает любовь и забота Эрвальда. Однако, когда в поле зрения появились уже две фигуры в коричневых рясах, лицо молодого человека было спокойно, а голос приветлив. Заговорил он первым:
— Здравствуйте, досточтимый брат. Прошу вас — говорите разборчиво и так, чтобы я видел — я глух и читаю по губам.
Монах переварил его слова очень быстро, осенил знаком Квадры и даже соизволил подойти чуть ближе, выйдя из тени резного стеллажа, чтобы увечный мирянин мог не напрягаться, разглядывая его лицо.
— Да благословит вас Светлейший, стэр. Прошу простить, что отвлек, но мне очень нужна книга, которую вы читаете, — квадрианец, лысоватый, а потому наголо бритый, сухощавый и настолько прожаренный солнцем и продубленный морскими ветрами, что казался сушеным стручком местного пряного дерева, примирительно развел руками. — Кэлли, вероятно, не смог объяснить вам этого? Возможно, он был груб? Я прошу прощения за него, если это так, он мог оскорбить вас, но лишь по незнанию, ведь не имел дела с глухими ранее.
Мэлси покачал головой, улыбнувшись:
— Нет, ваш ученик ничем меня не оскорбил, досточтимый брат. Я лишь хотел выиграть для себя немного времени, чтобы дочитать главу.
Он намеренно не сказал, что уже дочитал и может отдать книгу. Ждал реакции квадрианца, которого мысленно нарек Братом-кузнечиком за такую угловатость лица и фигуры, что ее не скрывала даже ряса.
— Необычный выбор для чтения, стэр...
— Мэлси, досточтимый брат. Мэлси Дорн, компаньон и помощник доктора Стига, к вашим услугам, — представился Мэлси. — А мой выбор обусловлен весьма прозаической причиной. В моей глухоте виновна одна из описанных в бестиариях тварей, я хотел бы узнать, возможно ли исцеление, или это уже не обратить.
Мэлси следил за лицом монаха, и огонек интереса, сверкнувший в темных как маслины глазах, не пропустил.
— О, прискорбно, стэр Дорн. Предположу, вы столкнулись с крыланом или визгуном?
— Баньши, досточтимый брат. С болотной баньши.
Мэлси отметил, как буквально на мгновение расширились, а затем расчетливо сузились глаза монаха.
— Вы с запада, стэр Дорн?
— Из Аншаттена, — не стал лгать юноша. И сложил в мысленную копилку еще одно выражение лица монаха: тревогу и растерянность, капельку злости и тщательно натянутое поверх этого всего принятие, как то и полагалось служителю Квадры.
— Вы проделали долгий путь ради надежды на исцеление. Да будет воля Квадры над вами.
— Да будет воля Их, — заученно откликнулся Мэлси и протянул монаху книгу.
— Прошу вас, не убирайте закладку. Я все же хотел бы дочитать.
Он мог бы заложить страницу листком бумаги или пером, чистым от чернил, но намеренно оставил в книге дорогую серебряную закладку, украшенную чернением и чеканными узорами. Намек для квадрианца был более чем прозрачный: Мэлси не сдал книгу библиотекарю, он передал ее лично в руки монаху и ожидал, что точно так же ее и вернут. Со всеми атрибутами. Да, он понимал, что этим обеспечит к себе интерес квадрианцев, но это было осознанное и обдуманное решение. Он и сам хотел бы присмотреться к местным братьям, а того, что в нем опознают бывшего Охотника, он не опасался: ничего от Твари в нем не осталось. Зрение не в счет, его глаза все еще оставались самыми что ни на есть человеческими, и быть таковыми им предстояло еще долго.
__________________________
* приор — заместитель настоятеля монастыря, первый его помощник и зачастую посредник при общении с мирскими властями.
** декаквартер — старший над сорока монахами, в маленьком монастыре его могло и не быть, в крупном — могло быть несколько декаквартеров, именно им приор или настоятель выдавали задания на день, с них же спрашивали результаты. В миру звание декаквартера носили старшины войсковых подразделений, местного аналога полусотни, насчитывающие 4 десятки рядовых воинов (только сухопутных родов войск).
__________________________
5. Все в воле Квадры…
Мэлси очень смутно помнил, что такое «дружба», потому что за долгие годы своей жизни — все, что были, дружил только в первые четырнадцать — с соседскими ребятишками, такими же, каким тогда был сам, детьми рабочих окраин Аншаттена. После становления Охотником дружить ему не пришлось ни с кем, после Обратного Преображения как-то не находилось в его окружении людей, с которыми он хотел бы подружиться, да и не нужно это ему было, хватало Эрвальда и отношений с ним. Вот разве что Ричард Джонс, но с ним дружбы так и не вышло, скорее, добрососедские отношения, когда детективы Ковард и Джонс поселились рядом с доктором Стигом. Так что не умел Мэлси Дорн с кем-то дружить, и не особенно-то стремился.
Однако Мать не спрашивает, сводя ниточки судеб, желаешь ты чего-то или нет. И как-то так вышло само собой, что с юным послушником Кэлли, очень часто являвшимся в библиотеку ратуши со своим наставником, братом-Кузнечиком, вернее, братом Солисом, конечно же, оказавшимся в самом деле архивариусом монастыря, у Мэлси потихонечку завязались почти дружественные отношения. Брат Солис не препятствовал, хотя и смотрел порой чересчур строго на ученика, отчего тот виновато вжимал голову в плечи.
Сблизились Мэлси и Кэлли сперва на почве интереса к тварям ши, слишком уж часто совпадали темы их исследований, и книги, которые брал себе Мэлси, требовались юному послушнику. Мэлси однажды сам предложил не передавать их друг другу, а работать вместе. Похмурившись, брат Солис дал свое согласие, и теперь устраивался неподалеку, приглядывая за учеником. Мэлси этот молчаливый присмотр ничуть не мешал, пусть и пришлось быть несколько осмотрительнее, общаясь с Кэлли на тему тварей и их повадок. Хотя он всегда мог объяснить свои знания прочитанным, но все же не стоило забывать об осторожности и наблюдательности монаха.
Сперва было довольно трудно строить диалог. Кэлли был очень зажат и молчалив, создавалось впечатление, что он вынужден просить разрешения у наставника на любое, самое элементарное действие. Но затем дело пошло на лад, и Кэлли немного оттаял, наловчился общаться с глухим собеседником, уже не краснел и не вздрагивал, если Мэлси, забывшись, называл его «дружочек» или касался руки, прося подождать и не перелистывать страницу. Удивительно, но рядом с этим подростком Мэлси не испытывал такого раздражения, как обычно, от близости чужака в своем личном пространстве. Кэлли казался ему теплым солнечным лучиком, особенно когда его еще по-детски пухлые губы трогала робкая улыбка, а голубые глаза наполнялись светом. Пожалуй, сторонний человек, увидев их рядом и не принимая во внимание монашескую рясу Кэлли, мог бы счесть их братьями с существенной разницей в возрасте. Она, если считать возраст Мэлси равным возрасту его тела, составила бы без малого десять лет. И, пожалуй, к середине лета Мэлси себя именно так и чувствовал: старшим другом и почти братом Кэлли. Удивительный и волнующий опыт!
***
Эрвальд, замечая перемены в любовнике, только радовался тому, что Мэлси отыскал для себя и занятие, и компанию по интересам. Сам он был по уши занят: число пациентов росло, Виндхольм, как ни крути, был городом крупным, даже крупнее Аншаттена, доктор не гнушался пользовать не только обеспеченных граждан, но и моряков, портовых рабочих, портовых же шлюх и дамочек из борделей подороже. В общем, как и в Аншаттене, рекомендации передавались из уст в уста, день оказывался расписан поминутно, а если случался внезапный вызов в вечернее или даже ночное время, доктора обязательно провожали от дома и обратно. Скучать было некогда, совершенно и абсолютно, счет в банке прирастал с каждым днем, и Эрвальд подумывал о том, чтобы выкупить столь полюбившиеся ему апартаменты у миртрис Брэдис в собственность, потому что здесь он был намерен остаться уже насовсем. Мэлси, кажется, тоже был совсем не против обосноваться в Виндхольме, несмотря на некую опасность его ночей, город влюблял его в себя все больше, прорастая в душу и оплетая ее, словно упругие плети местных вьющихся роз.
Оба — и Эрвальд, и Мэлси, — уже были готовы поверить, что все будет хорошо, и тени в безоблачном небе им обоим ничем не грозят. Если и были в Виндхольме Охотники, то они защищали город от нечисти, а не убивали ни в чем не повинных людей ради обогащения квадрианцев, по крайней мере, никаких следов подобного Мэлси не отыскал, хотя очень внимательно изучил периодику в архиве ратуши за последние десять лет.
— Возможно, такая гниль была только в Ван-Халлене, — сказал он доктору, систематизировав все свои заметки. — Ничуть не удивлюсь, если это так. В Аншаттене жить и остаться безупречным смог бы только святой, чью душу осенила Дева.
— Полагаешь, и моя душа запятнана скверной? — смеясь, спросил доктор Стиг.
— Ты не святой, мой Эри, — Мэлси, шагнув к двери, приоткрыл ее и перевернул табличку, оповещая, что приемная доктора закрыта. — Пожалуй, это требует доказательств.
Эрвальд отодвинулся вместе с креслом от стола, уже понимая, что сейчас будет. Дыхание участилось, на висках проступили крохотные капельки пота, он откинулся на спинку кресла в предвкушении удовольствия, и смотрел, как Мэлси, прислонившись к двери кабинета, тоже запертой им на задвижку, неторопливо проводит по груди, попутно расстегивая перламутровые пуговицы жилета. Следом за ними капитулировали и пуговки сорочки, и лишь строгая шейная лента, закрепленная под горлом серебряным зажимом, не позволяла сорочке соскользнуть по белым плечам прочь вместе с жилетом. О, Мэлси прекрасно знал, что неполная обнаженность возбуждает Эрвальда гораздо сильнее, чем что-то иное. Он видел, каким взглядом его любовник смотрит, как его пальцы высвобождают одну за другой из плена тугих петель пуговицы на брюках, как они скрываются под поясом, чтобы в медленном скольжении стянуть брюки вниз. Мэлси не носил нижнее белье, в нем было слишком жарко. И поэтому вскоре остался лишь в сорочке и шейной ленте, потеряв в процессе жилет.
— Мэлси…
Даже не слыша, он угадывал свое имя и ту бездну желания, что таилась в нем по движению губ Эрвальда. Но этим вечером он хотел иного. И не был уверен, что любовник согласится, все-таки их роли в постели до сих пор не менялись.
Тело не подвело, не потеряло равновесия, пока шел, выдерживая неторопливый, крадущийся, охотничий шаг. Тело было гибко и послушно, изгибаясь так, как он хотел, чтобы прильнуть к груди Эрвальда и соскользнуть вниз, меж его колен. Потянуть на себя, освободить из плена стесняющей одежды, прижаться лицом, коснуться кончиком языка, дразня, нежного, лишенного волос участка кожи между бедром и пахом. И всем естеством ощутить, как рвется из груди любовника задавленный стон.
Мэлси опустил ладони, пальцами, словно рамкой, очерчивая гордо вздымающийся член Эрвальда, подался вперед, потираясь о него щекой, словно ластящаяся кошка. И посмотрел вверх, встречаясь взглядами с без вина пьяным любовником.
— Эри, я хочу тебя.
Несколько мгновений понадобилось, чтобы эти слова, точнее, их значение дошло до затуманенного страстью разума доктора. Потом его зрачки расширились, губы округлились в удивленном «О!», но замешательство длилось недолго. Эрвальд Стиг уже давно решил для себя, что его доверие Мэлси распространяется на все сферы жизни, и чувственную — тоже.
— Если хочешь — возьми, — прочел тот по губам.
Ни один, ни второй больше не сказали ни слова, и Мэлси не требовалось уточнять, что нужно быть осторожнее и ласковее. Он сам все прекрасно знал.
Единственное, о чем он сожалел в эту ночь — что не может услышать, как Эрвальд стонет, впиваясь пальцами в его плечи, притискивая к себе в тот момент, когда горячее семя выплескивается меж их телами.
***
И как только Мэлси мог понадеяться, что в будущем его жизнь безоблачна и спокойна, словно гладь моря в штиль? Квадра! Боги играли людскими жизнями, как послушными марионетками, и лишь единицы могли надеяться прожить свой век без потрясений и невзгод. Но никто и никогда не мог похвастать, что в его судьбе не было потерь.
Впервые Мэлси ощутил горечь потери, когда ему было десять лет. Его мать умерла родами, оставив безутешным вдовцом мужа и наполовину сиротами двоих детей. Да, когда-то у Мэлси, тогда еще Майлза, была сестренка, такая же рыжая и голубоглазая Кэтхен. Через два года он лишился и ее, и отца после эпидемии инфлюэнцы. А еще через полгода попал в руки квадрианцев и потерял самое себя.
Он забыл это чувство на долгие-долгие годы и снова вспомнил в тот момент, когда Попрыгунчик, грёблин-полукровка, бесчинствовавший на улицах Аншаттена какие-то три года назад, едва не убил Эрвальда. Тогда, выхаживая раненого любовника, Мэлси даже вспомнил давно и прочно выброшенные, как ему казалось, из памяти молитвы. Кто знает, боги ли сжалились, или его искусство составлять травяные отвары и мази, изученное в монастыре, спасло жизнь доктора?
Мэлси посмел надеяться, что все позади. Расслабился, позволил себе привязаться к кому-то еще, кроме Эрвальда. Позволил себе побыть обычным человеком, забыв, что все в руках Квадры, а боги не любят одаривать смертных покоем и счастьем слишком надолго.
Тем утром он шел в библиотеку с намерением поделиться с Кэлли своей радостью: минул ровно год, как они с доктором Стигом приехали в Виндхольм. Однако его надеждам было не суждено сбыться: брат Солис явился один. На вопрос Мэлси он с легкой улыбкой ответил, что Кэлли немного простыл, однако юноша всем существом учуял в его словах и улыбке фальшь. Ему не нужно было даже слышать голос квадрианца, довольно оказалось внимательно смотреть. Но продолжать расспросы было бы невежливо, брат Солис явно не жаждал общения с кем-либо, и Мэлси не смог разобраться, то ли вообще, то ли именно с ним.
За почти полгода, что он дружил с Кэлли, Мэлси не раз и не два замечал, насколько мальчик худ. Но заподозрить монастырскую братию в намеренном ущемлении отрока в пище было невозможно: насколько он помнил, трапезы в монастыре всегда были достаточны, пусть и не особенно разнообразны и далеки от изысканности. Квадра не требовала от своих служителей аскезы, разве что те, кто посвятил себя служению Светлейшему, отказывались от вина и всех прочих веществ, способных затуманить разум. Братия соблюдала умеренность, и даже настоятель питался из одного котла с прочими монахами и послушниками. Здесь, насколько уж Мэлси успел вникнуть, наблюдалась та же картина, и Кэлли не мог голодать, а значит, его подтачивала болезнь, обострившаяся сейчас?
Просидев несколько часов как на иголках, он не выдержал и все же снова подошел к брату Солису.
— Простите, что отрываю вас от трудов, досточтимый брат, но… Я волнуюсь о Кэлли. Может быть, ему требуется лечение? Я мог бы…
— Не стоит, стэр Дорн, — прервал его квадрианец. — За Кэлли хорошо ухаживают в монастырском лазарете, через пару дней, если на то будет воля Квадры, он поправится.
— Все в воле Их, — отозвался Мэлси и поплелся сдавать свои книги — читать сегодня он больше не мог.
Кэлли не появился в библиотеке ни через два дня, ни через неделю, пропал и брат Солис, хотя Мэлси исправно приходил в читальный зал каждый день в надежде узнать, как здоровье его юного друга. Встревожился даже Эрвальд, видевший, как тяжело переносит неведение его любовник.
— Если это в самом деле простуда, то скоро мальчик снова появится, — пытался он утешить Мэлси. — Профессор Мендель говорил как-то нам на лекциях: если простуду лечить, она пройдет за неделю, если не лечить — за семь дней.
Неуклюжая шутка не возымела результата, Мэлси только вздохнул и в очередной раз отправился в ратушу.
Брата Солиса он заметил еще от входа и поспешил к нему, позабыв от волнения обо всех приличиях и даже не поздоровавшись с хранителем библиотеки. Глазами он искал тонкую фигурку Кэлли, надеясь, что тот тоже где-то здесь, может быть, ищет что-то на полках в глубине зала. Но надежды истаяли, словно туман под жарким южным солнцем, когда брат Солис поднялся ему навстречу.
— Стэр Дорн.
— Досточтимый брат Солис? — Мэлси впился в его лицо взглядом, боясь пропустить хоть одно слово.
— Мне жаль, что приходится быть ныне черным вестником, стэр Дорн.
У Мэлси подкосились ноги, он тяжело осел на подвернувшийся под руку стул, читая произносимое квадрианцем, но отказываясь верить складывающимся в слова движениям губ.
— Кэлли больше нет с нами. Да будет к нему милостива Квадра.
В сердце словно кто-то вогнал острую иглу. Брат Солис уже ушел, торопливо осенив его знаком Квадры, а Мэлси все сидел, сглатывая застрявший в горле горячий ком, и не мог его проглотить.
6. Время течет, как река… к водопаду
Потерю своего первого и единственного друга Мэлси переживал очень тяжело. Эрвальд видел, что его любовника не радует ни чудесное южное лето, ни постепенное возвращение слуха, ни книги и новые, едва вышедшие в печать, заметки полюбившегося ему Оттера Шмидта. Мэлси целыми днями сидел на парапете террасы, которой заканчивалась их тихая улочка, провожая взглядом пациентов и просто прохожих. Словно надеялся однажды увидеть среди них щуплую фигурку Кэлли в коричневом балахоне. Но кому, как не доктору, было знать, что смерть — это навсегда? И все же даже он не мог подобрать слов утешения для Мэлси, не мог отыскать то занятие, что отвлекло бы юношу от бесплодных сожалений и скорби.
Прав был тот мудрец, что сказал однажды: «Время не лекарь, оно — усердный переписчик, соскабливающий с пергамента памяти чернила, чтобы на получившемся палимпсесте написать новую историю». Невозможно заживить раны души так, чтобы не осталось шрамов. Но и скорбеть вечно способны лишь единицы, да и то, доктор Стиг считал, что подобные истероидные личности со временем начинают лишь по привычке изображать скорбь, не испытывая ее в полной мере. Его же любовник к оным не относился, по глубокому убеждению Эрвальда, и поэтому уже в начале зимы его поведение пришло в относительную норму, свойственную именно Мэлси. Он первым вытащил доктора-домоседа, предпочитавшего даже в такую теплую и бесснежную зиму лишний раз не высовывать носа из дома, на один из горных курортов — кататься на лыжах. Эрвальд изворчался, считая, что подобные мероприятия подобают абсолютно бесшабашной молодежи, а никак не почтенному доктору.
— Эри! Ты еще назови себя пожилым и убеленным сединами, и я — клянусь! — тебя покусаю, — возмущенно и насмешливо сверкал глазами Мэлси, но тем не менее исправно проверял, насколько хорошо укутано горло любимого, сухие ли у него ноги и не замерзли ли уши и нос.
В горах лежал белоснежный, слепящий глаза на солнце снег, и как бы Эрвальд ни ворчал, но по этому сверкающему великолепию он успел изрядно соскучиться за все те годы, что прошли с момента окончания его учебы. Именно тогда он в последний раз видел настоящую снежную зиму. В Аншаттене снег белым не бывал никогда из-за смога, теплых болотных испарений и сажи, мгновенно превращавших его в серую чавкающую грязь. Поэтому те две квадры дней, что они провели в деревушке Рейхавен, Эрвальд совсем не считал потерянным временем. А уж в том, что мужчине, приближающемуся к возрастному рубежу в декаду квадр, зазорно играть в снежки, учиться кататься на лыжах и неизменно падать в сугробы, его быстро переубедил Мэлси.
Кроме развлечений, Мэлси вернулся к работе в медицинском кабинете доктора. И хотя его слух все еще не восстановился до конца, это не мешало ему помогать Эрвальду в несложных манипуляциях, подготовке пациентов, инструментария и операционной, ухаживать за теми, кто оставался на попечении доктора после операций в палате. Доктор Стиг уже не раз заговаривал о том, что они могли бы оплатить курсы медбратьев для Мэлси, после которых гораздо проще поступить в медицинское училище первой ступени, а там и до университета недалеко. И как знать, может быть, однажды на небосклоне отечественной медицины засияет звезда нового гениального хирурга. Мэлси отшучивался, но Эрвальд видел, видел, каким задумчивым после этих разговоров становится его любовник. Единственным возражением его было категорическое нежелание оставлять доктора Стига надолго, а пришлось бы: в Виндхольме были те самые курсы, но за всем прочим следовало отправляться если и не в столицу, то в Вексберг, как минимум. И далеко не на один месяц, и даже не на год. В самых потаенных мечтах Эрвальд Стиг представлял себе, как однажды закажет позолоченную табличку на двери кабинета уже с двумя фамилиями, а какому-нибудь пациенту эдак невзначай скажет: «Доктор Дорн — мой ученик». Но до этого еще следовало дожить.
Радовало Эрвальда лишь то, что Мэлси перестал отговариваться нездоровьем, а значит, не все силы и возможности Твари выпил и высосал ненасытный Аншаттен. Значит, уже скоро Мэлси сможет услышать сказанное даже самым тихим шепотом «Люблю» и «Хочу тебя». Удивительно, как все-таки много для человека значит то, что его слышат. Он сам понял это лишь теперь, вместе с Мэлси пережив и его потерю, и идя с ним рука об руку по пути выздоровления. Еще Эрвальд только сейчас научился сострадать в полной мере своим пациентам, и в этом тоже была заслуга Мэлси.
Мэлси Дорна в жизни доктора Стига было едва ли не поровну с любимым делом. О, он вполне отдавал себе отчет о том, что никогда не смог бы целиком и полностью раствориться в партнере, хотя бы по той причине, что медицина в целом и хирургия в частности были его первой любовью, а она, как известно, никогда не вытесняется из сердца всеми последующими чувствами. А еще он, наконец, сумел разобраться в себе, и немалую роль в этом сыграла недавняя потеря Мэлси. Сочувствуя ему, переживая ее вместе с ним, доктор Стиг понял, что из спокойного, рассудочного принятия его чувства к юноше переросли в нечто большее. Нечто, именуемое тем самым затрепанным, но все же не потерявшим своего значения словом. Он знал: ради него Мэлси бестрепетно пойдет хоть в пасть ши, хоть на эшафот, но скорее уж сам постарается убить и уничтожить любую опасность, грозящую возлюбленному. А на что был готов он сам? Как любой врач, Эрвальд был слишком приземленным и циником, и предпочитал не разбрасываться высокопарными фразами и обещаниями, желая, чтобы ценили его по заслугам и поступкам, а не красивым словам. И потому он даже мысленно не произносил «готов на все». И надеялся, что никогда в жизни не придется узнать предел своих возможностей и готовности. Но, как известно, человек предполагает — Квадра располагает.
***
Если бы кто-то спросил Мэлси, почему он решился все-таки пройти курсы обучения на медбрата, он бы по привычке отшутился, что невозможно жить с доктором и не проникнуться. Но причиной — истинной, той, что прятала в своей сердцевине слишком многие чувства, был страх потерять Эрвальда и вина перед Кэлли. И он бы не смог выбрать, что из этого гнетет больше. Вина была острее, потому что все еще кровоточила рана в душе. Он мог сколько угодно носить маску веселости перед Эрвальдом, его возлюбленный доктор бывал удивительно глух и слеп к чувствам других людей, но именно сейчас это Мэлси было на руку. Не хотелось расстраивать того единственного, кто дарил теперь тепло. Страх же давно запустил свои ледяные плети в его сердце, лишь разрастаясь со временем. Если бы Мэлси поставили перед выбором: умереть самому или потерять Эрвальда, он ни на мгновение не задумался бы над ответом. Он слишком сильно ценил чужие жизни, словно в противовес все еще тем, монастырским временам, и слишком низко оценивал свою, чтобы думать иначе.
И все же нельзя было сказать, что он не ценил того, что имел сейчас. Дом, любовника-любимого, работу и возможность практически полностью забыть о том, что такое нужда. По сути, он сталкивался с таким понятием лишь в то время, что пришлось прожить сиротой, но это было настолько ярко, что впечаталось в память навсегда: холод и голод, бесприютность и страх, невозможность отыскать утешение в родных объятиях. Он ведь почти с радостью пошел за квадрианцем, тем самым братом Иозефом, который после на долгие годы стал его главным палачом и тюремщиком, хранителем поводка Охотника-Отсекателя. И после, когда сумел все осмыслить, это надолго отвратило его от доверия к людям, носи они серую рясу или же нет.
Он и посейчас еще не доверял никому, кроме Эрвальда. И потому в глубине души теплился уголек подозрения, тлевший под слоем пепла с момента, когда догадался о существовании в Виндхольме Охотника или нескольких. Этот уголек полыхнул яркими искрами, когда он понял, на кого похож Кэлли. И не угас даже в тот миг, когда узнал о его смерти. О, монах мог ничуть не покривить душой: для мира, для обычных людей будущий Охотник все равно что умирал. Мэлси не мог избавиться от ощущения тонкой нотки фальши, липкого налета лжи во всей этой истории. Ему не требовались уши или глаза, чтобы ее распознать, довольно было вот того самого чутья Твари, которое удалось прихватить с собой в новое тело. Мэлси казалось, он как штормгласс, морской прибор, предсказывающий шторм. Тот еще прячется за горизонтом, на котором ни облачка, а склянка уже прорастает острыми, инеистыми иглами. Но что делать с этим, как выяснить правду — он не знал и пока не мог придумать.
***
Время в Виндхольме походило на океанский прибой: о нем все знали, но стоило прожить на побережье хотя бы месяц, это величественное зрелище становилось сперва обыденностью, а после и вовсе выпадало из восприятия. Мэлси не замечал течения времени: здесь оно словно бы не имело значения. Что из того, что его возраст потихоньку прирастает? Для создания, существующего уже четвертую сотню лет, один год играет слишком малую роль. Но для Эрвальда, несомненно, все было иначе. Мэлси замечал, что тот изредка подолгу простаивает перед зеркалом, пристально разглядывая себя.
— Эри, что ты пытаешься там отыскать? — прижимаясь щекой в плечу любимого, было удобно рассматривать его отражение.
— Седину, — ворчливо заметил доктор, зачесывая волосы на другой пробор и снова вглядываясь в глубину зеркала.
— Но… ее там нет, Эри.
— А я уверен, что есть.
— Глупости. Зрение у меня куда лучше слуха, и я утверждаю, что в твоих волосах седины нет. И, если ты перестанешь так тревожиться по этому поводу, не появится еще долго.
— М-м-м… ты так считаешь?
— Что тебя на самом деле тревожит, Эри? — Мэлси потянул с его плеча халат, открывая вид на старые, уже давно поблекшие шрамы от когтей Попрыгунчика. Это уже почти стало потребностью: перецеловать каждый, убеждаясь, что справился тогда. Ну и еще это могло стать прелюдией к занятиям любовью, если некуда было торопиться. Сегодня — не было, если только никто не заявится с чем-то срочным.
— Возраст, — с готовностью отозвался Эрвальд, прикрывая глаза и позволив себе опереться о массивную раму, принимая ласки. С Мэлси он всегда был откровенен, понимая, что его любовник, в силу происхождения, зачастую мыслит несколько отличными от общепринятых категориями, а потому куда проще не кривить душой при нем.
— А что, тридцать шесть — это возраст? — дурашливо округлил глаза Мэлси. — О, Эри, взгляни-ка, я еще не рассыпаюсь прахом? Нет-нет, смотри в зеркале.
Эрвальд смотрел, задыхаясь от мгновенного прилива желания, как прохладный — наследие Твари — узкий язык выписывает вензеля на его плече, как тонкая ладонь расстегивает домашнюю сорочку и пуговки на брюках, как ныряет под ткань, касаясь, кажется, не кожи — обнаженных нервов.
— Стой, стой, мой прекрасный, стой и смотри, — мурлыкал его рыжий и синеглазый гаденыш, мучитель, не позволяющий отвести взгляда от их отражений.
И даже когда Мэлси, придвинув к зеркалу тяжелое кресло, повернул его боком, все равно смотрел, уложив голову на мягкую спинку, хотя всерьез опасался не сдержаться: зрелище того, как язык Мэлси ныряет в расселину меж его ягодиц, накладываясь на ощущения от этой ласки, возбуждало неимоверно. Смотрел, когда Мэлси, опершись спиной о сидение, насаживался горлом на его изнывающий член, одновременно сводя с ума хозяйничавшими в его заднице пальцами и тем, что ласкал себя, зная, что Эрвальд видит это все. Откуда в нем такие бездны терпения, бедный доктор не знал, но после гордился собой. Когда сумел очнуться от столкнувшего его сознание в обморок безумного оргазма.
— Эри, — Мэлси проникновенно заглядывал ему в глаза, промокая влажным полотенцем виски. — Не смей говорить о возрасте, ты молод и прекрасен. И впереди еще долгие годы жизни.
Эрвальд Стиг всмотрелся в сияющие болотными огоньками зрачки своей персональной Твари и счел, что невозможно ни спорить, ни не верить ей. И следующие два с небольшим года следовал этому решению неукоснительно.
***
С возвращением слуха Мэлси буквально отвоевал себе право провожать доктора на вызовы к пациентам, тем более что являлся его помощником. Хотя их все равно сопровождали, и от этого ни Эрвальд, ни Мэлси отказываться не собирались. Ну а прогуляться ночью до террасы — два десятка шагов, не больше! — можно было и без охраны. Но в основном ночами доктор Стиг, как и полагалось честному и законопослушному человеку, крепко и спокойно спал, чему весьма способствовали пара глотков любимого бренди или капелька отличного коньяку в чае. Мэлси же, чем здоровее он себя ощущал, тем больше тянуло в ночь за порог безопасного жилища. И, право слово, он не чувствовал ничего подобного в Аншаттене. Пытаясь разобраться, он, кажется, понял: там все дышало и давило угрозой, даже если ее не было — сами болота Шат-о-Ши напоминали своим гибельным дыханием о таящейся в сердце топей смертельной опасности для человека. Здесь же мир казался обманчиво-безопасным, уютным и спокойным, размеренный шум моря и шелест листвы, соловьиные трели в садах — все это отвлекало от ежесекундного поиска угроз, вводило в некий медитативный транс, делая легкой добычей, одурманенной вечным ароматом роз, соли и вобравшего в себя за целый день солнечный жар лавра.
Словно наркомана за дозой морфия, Мэлси тянуло в ночь, под звездную пелену, за глотком притягательного и страшного азарта охоты. Это пугало — ведь он больше не был Охотником. И все же, вооружившись пистолетами, он ускользал из дома, оставив Эрвальда мирно спящим в их общей постели, лишь легко коснувшись губами его губ. Далеко он не уходил, зачастую и вовсе предпочитая забраться на облюбованную плоскую крышу чужого флигеля, порой смущенно представляя, как его застукают хозяева: это было бы позором и пятном на репутации доктора Стига, ведь, как ни крути, а Мэлси официально считался его компаньоном и помощником. Но флигель стоял в глубине сада и был нежилым, почти совершенно обветшалым, так что ночью его хозяевам здесь точно ничего не могло понадобиться, а Мэлси вел себя очень тихо, производя шума не больше, чем охотящиеся в саду летучие мыши и соловьиные совки.
Он и в эту ночь накануне первого дня календарной зимы, совершенно никак не отмеченной природой юга, отправился на прогулку, выскользнув из дома через заднюю дверь. Уже несколько предыдущих ночей его не покидало ощущение, что кто-то следит за ним. Понять намерения наблюдателя он не мог, но злой воли не чувствовал, и это обнадеживало.
Пройдя прогулочным шагом до террасы, он остановился в самом ее темном углу, коего не достигал свет единственного газового фонаря, тускло горевшего у выхода на обнесенную мраморной балюстрадой площадку. Чужое присутствие он ощутил еще у дома, и потому намеренно отправился сюда, а не на крышу флигеля. Здесь, в случае чего, можно и поговорить, не опасаясь быть застуканными, и отстреливаться, не боясь зацепить высунувшегося полюбопытствовать обывателя. Впрочем, обыватели в Виндхольме, особенно ночами, оказывались весьма и весьма нелюбопытными, что, конечно же, было только на руку Мэлси в данный момент. А если все же придется стрелять, и при том удастся отбиться, в вечерней или и вовсе завтрашней газете появится крохотная заметка о том, что доблестная полиция Виндхольма задержала кого-нибудь. Такая же фальшивая, как и прочие заметки о задержаниях залетных воров, грабителей или контрабандистов. За четыре с половиной года в Виндхольме Мэлси убедился: полиция здесь исполняет лишь декоративную роль. Следит за порядком в дневное время, разве что, разводя изредка случающиеся драки в припортовом районе и стычки докеров и матросов. Все остальное время город хранят Охотники. Доказательств этому у него не было, а чутье, как когда-то говорил детектив Ковард, к делу не подошьешь.
Безлунная и звездная ночь скрадывала очертания города, превращая редкие фонари в разбросанные во тьме островки синевато-белесого света, в светляков, застывших на невидимых склонах гор, спускающихся к морю. Здесь был почти неслышен шум прибоя, но слух Мэлси восстановился совершенно, до прежней остроты, и он различал сотни звуков, характерных для ночного города. Как и этот безумно знакомый шорох: так жесткая кожа босых ног касается камня, слегка влажного от морского бриза.
— Покажись. Я слышу тебя, — негромко проговорил Мэлси, опустив руки на пояс вблизи от пистолетных рукояток.
Шорох стих, словно отрезанный. Мэлси заставил себя дышать медленно, хотя сердце частило, а в кровь словно впрыснули колкие искры и острые ледышки одновременно. Расфокусировав взгляд, он медленно повернулся туда, откуда слышал шорох в последний раз — и замер, глядя в бледно светящиеся глаза Охотника.
Инстинкт сработал скорее разума. Мэлси ударил, напрочь забыв о пистолетах и о том, что его рука больше не вооружена длинными, бритвенно острыми когтями, складывающимися в смертоносное оружие Отсекателя. Будь это так, тварь уже отлетела бы прочь, зажимая располосованное горло или ловя внезапно сбежавшую голову. Но когтей у Мэлси не было, и его пальцы лишь скользнули кончиками подушечек по мертвенно-холодной коже, а в следующий миг его руку перехватила чужая, на которой когти как раз таки были. Перехватила, чтобы почти тут же отдернуться… очень знакомым жестом. Левая рука.
— Кэлли?.. — одновременно и веря, и не веря, произнес он, вглядываясь в темноту, скрывающую лицо Охотника.
— Сх-х…сх-хтэ-эр… Дх-хорн!
Мэлси был готов отдать обе руки на отсечение, что знает, отчего так хрипит и сипит в горле юного Охотника. Он сам прошел через это. Отбросить слепящий гнев, взметнувшийся высоким пламенем в душе, помогло только натужно, через силу выдохнутое:
— Пх-х-омогх-хите… мне…
7. Искупление Мэлси
Мэлси хотелось ворваться в дом так, чтобы от хлопка тяжелой дубовой дверью вылетели стекла в холле, орать так, чтобы проснулось полквартала. Он не сделал ни того, ни другого, наоборот, прокрался домой тише мышки, устроился внизу, в кабинете Эрвальда, с чашкой крепкого чаю. Ему жизненно необходимо было подумать, что делать.
Кэлли успел рассказать ему совсем немногое, впрочем, большую часть событий Мэлси легко мог додумать и сам. Не знал он только того, что будущего Охотника растили почти с младенчества в жестких рамках безоговорочного повиновения приказам братьев-квадрианцев и особенно брата Солиса. По сути, Кэлли был бесправным рабом, и Мэлси готов был перегрызть горло самому себе за то, что не увидел этого, вернее, видел, но не понял всей подоплеки поведения своего юного друга. Однако страдать было поздно, все уже случилось.
Конечно, Мэлси не мог оставить это все просто так. В нем бушевала настоящая буря чувств, и ненависть к квадрианцам, продолжавшим эксперименты над людьми, мешалась с жалостью к Кэлли. Беднягу только недавно выпустили из катакомб, где проходило его Превращение, и сейчас натаскивали, как Охотника, не обращая внимания на то, что он по сути все еще не оправился, его разум с трудом справляется с обрушившимся на него шоком. Да и мог ли мальчишка принять то, что его природу изменили насильно? Насколько Мэлси мог судить, он и тогда, почти четыре года назад, не особенно любил изучать тварей, они его пугали, как и должны были пугать любого мало-мальски здравомыслящего человека. И чем больше Мэлси делился с ним своим опытом, пряча его под маской прочитанного в Аншаттенском архиве, тем больше Кэлли боялся.
Он не ведал о той участи, что была уготована ему квадрианцами. Начало Преображения ему преподнесли как последнее испытание веры перед принятием в братию. И за это, за обман, за испытанные подростком ужас и боль, слишком хорошо памятные самому Мэлси, за то, что лишили Кэлли всего — будущего, родного облика, возможности видеть солнечный свет, выбирать свою судьбу — Мэлси возненавидел монастырских крыс еще сильнее. Он жаждал мести, но сдерживали его порыв несколько основополагающих вещей.
Первой и, как считал сам Мэлси, была его любовь к Эрвальду Стигу. Да, она родилась почти из насилия, из страха — не обладай Тварь почти гипнотическим обаянием, способностью вызывать влечение у своих жертв, как ланнан, питающаяся мужским семенем, вряд ли в ту ночь, когда он коснулся доктора впервые, тот испытал бы хоть каплю наслаждения. Почти восемь дет Мэлси доказывал и Эрвальду, и себе, что способен любить и быть нежным. Почти восемь лет то, что Эрвальд не оттолкнул его, догадавшись о том, чей дух занял тело бедняги Мэлси Дорна, держало Тварь в мире живых и давало силы. Эрвальд должен был узнать обо всем и вместе с Мэлси принять решение. Точнее, решение Мэлси уже принял, но для него было важно одобрение Эрвальда. Да и оставить любимого человека в неведении было бы сродни предательству.
Вторым сдерживающим фактором был страх. Мэлси все еще не был уверен в своих умозаключениях относительно Врат Ши и роли квадрианцев в исходе ши за Врата. Узнать это представлялось возможным только изнутри монастыря, и это было весомым камешком в чашу решения сперва разобраться, а потом или мстить, или… договариваться. От понимания, что договариваться придется, если это именно квадрианские монахи как-то сдерживают ши за Вратами, Мэлси так стискивал зубы, что они скрипели и отдавали болью. Но он не мог иначе — за долгие годы служения людям в качестве Охотника привык к ответственности за их безопасность.
Ну и третьим, весьма зыбким, к слову, фактором было то, что Кэлли не упоминал о роли Охотников в заказных убийствах во славу и обогащение монастыря, а сам Мэлси, изучая слухи, подшивки газет и все доступные ему источники информации, отсылок к подобному не отыскал. Это не значило, что этого нет. Это могло значить и то, что виндхольмские монахи учли опыт и ошибки Ван-Халлена, так же, как они сделали это с обучением и становлением Охотников. Квадрианские храмы все еще существовали на пожертвования. И, если копнуть глубже, не оказывалось ли так, что весь Виндхольм когда-то был так напуган, что это сказывается и по сей день, ведь не зря же люди здесь соблюдают весьма специфические как для теплого юга обычаи?
— Мэлси, мой дорогой, что-то приснилось плохое? — вниз спустился Эрвальд, растрепанный и еще толком не проснувшийся. Впрочем, стоило ему увидеть любовника, сон слетел мигом: Мэлси ведь так и не переоделся в домашнее, да и пистолеты так и остались висеть на поясе. — Что случилось, Мэлси?
— Кое-что случилось. Эрвальд, ты можешь отменить на сегодня всех пациентов?
Где-то под ребрами у доктора Стига болезненно екнуло и затрепыхалось на острой спице сердце.
***
Если бы доктору Стигу сказали какие-то восемь-девять лет назад, что из-за переживаний за любовника он будет готов рвать на себе волосы, он бы лишь посмеялся и посоветовал сказавшему не выдумывать небылиц. Он, хладнокровный и циничный, не торопящийся привязываться к кому-либо, мнил себя свободным от сердечных страстей и душевных метаний. Квадра, как легко ему тогда жилось! Холодно и одиноко, но зато легко.
Сейчас ему никогда не бывало ни холодно, ни одиноко, ни скучно. И он категорически не был готов потерять это ощущение общности, единства, взаимопонимания, поддержки. В общем, все то, что давал ему один-единственный человек, вернее, одна-единственная Тварь, уникальная в своем роде, но разве ценность Мэлси-Твари измерялась в этой уникальности? Доктор Стиг затруднился бы ответить, в чем она вообще была, эта ценность. Просто он не хотел, не мог и не должен был терять любимого.
И в то же время, он понимал причины, побуждающие Мэлси помочь почти оплаканному Кэлли. Понимал — не значит, что принимал их, но подвести и отказать Мэлси в помощи? Это было бы предательством. Эрвальд хорошо помнил историю мальчика по имени Майлз, затем Охотника, Отсекателя и Потрошителя. Он не мог встать на одну ступень с теми, кто уже предавал Мэлси, но сделать то, что просил от него любимый — значило вернуть Мэлси в кошмар его юности.
Эрвальд не мог не понимать, чего Мэлси стоило это решение. Он восхищался им и приходил в ужас одновременно. Потому что этот шаг, на который его партнер был готов пойти, приводил к уже необратимым последствиям.
— Ван-Халленские монахи, — рассказал той ночью Мэлси, — были не просто фанатиками-исследователями и экспериментаторами. Они продумывали все, в том числе и способ обратить Трансформацию вспять, именно им я воспользовался. Но был и другой ритуал, абсолютно невозможный для меня тогда, ведь у меня не было никого, кто мог бы согласиться добровольно отдать мне свое тело, став вместо меня Тварью.
Никто из них так и не сказал вслух того, что Кэлли в этом случае повезло гораздо больше. Как никто и не винил мальчишку, в шоковом состоянии бросившегося искать помощи у единственного, кто отнесся к нему не как к вещи или бессловесному рабу, а как к человеку, другу, младшему брату. Это свойственно людям, и глупо ставить в вину желание найти утешение у близкого, пусть и не по крови, но по духу.
— Ритуал этот, — продолжал Мэлси, заваривая для Эрвальда чай и привычными, обыденными действиями словно сбивая накал страстей, — был разработан в чистой теории, не подкрепленной практикой: квадрианцы слишком ценили свои жалкие жизни и не были готовы проверить его действенность. Собственно, только то, что сработал столь же теоретический и непроверенный Обратный Круг Преобразования, дает мне надежду на то, что сработает и этот.
— Добровольная Жертва?
— Да.
— Мэлси, ты…
— Я знаю, через что пришлось пройти Кэлли, Эрвальд. Словами описать этот ужас и мрак невозможно и в сотой доле, и то описание, что ты читал — бледная тень бледной тени моих переживаний. И его переживаний тоже. Но моя воля и тогда была сильна, чтобы сопротивляться «поводку», и сейчас лишь укрепилась — благодаря тебе, Эри. Кэлли же… его воспитывали с самого младенчества так, чтобы и тени мысли не возникало воспротивиться приказу. Любому приказу. Он только в последние полгода перед Ритуалом перестал считать себя ничего не стоящей вещью. Представь, какое потрясение сейчас испытывает его разум. Его психика сломлена, и выправить ее — дело не одного года и даже, боюсь, не одного десятилетия.
— Пытаешься меня убедить, мой дорогой? — Эрвальд отставил чашку и поднялся, привлекая Мэлси к себе, обнял так крепко, словно тот сию секунду должен был расточиться туманом и утечь из рук. — Не стоит, я и без того доверяю тебе полностью. И доверяю твоим решениям. Это будет больно, но мы справимся.
И теперь уже Мэлси крепко-накрепко вцепился в его плечи, вжимаясь лицом в ворот пижамы, в которой доктор так и оставался, не решившись подняться наверх и переодеться.
— Я люблю тебя, Эри.
— А я люблю тебя. И поэтому мы сильнее всех квадрианцев королевства вместе взятых. Верно?
Мэлси поднял голову, и доктор Стиг с безотчетной внутренней дрожью заметил мелькнувшую на его губах хищную усмешку Твари.
— Ты прав, Эри. Мы справимся.
***
Потребовалось немало времени на подготовку. Оба прекрасно понимали, что, если все получится, оставлять Кэлли в Виндхольме никак нельзя. Здесь уже слишком многие знали Мэлси, изменения в поведении станут заметны сразу и вызовут множество вопросов. Следовательно, его нужно увезти, а куда, если ни у доктора Стига, ни у Мэлси, что и понятно, не осталось никаких запасных путей и безопасных убежищ? Тогда-то и пришло Эрвальду на ум обратиться к детективу Коварду. Но сперва его следовало отыскать, и тут очень пригодилось то, что Мэлси, несмотря на не слишком близкое знакомство, поддерживал более-менее приятельские отношения с молодым Ричардом Джонсом. Тот считал себя обязанным Мэлси за свой отличный старт и немалое благосостояние, основанное на том самом золоте, которое он тогда настоятельно посоветовал помощнику детектива прихватить из развалин Ван-Халленского монастыря, и довольно скоро откликнулся на просьбу дать адрес Родерика Коварда.
Все это время, пока велась переписка, а затем и переговоры по вошедшим в моду телефоническим аппаратам, Мэлси в строжайшей тайне готовил к обряду Кэлли. Тот не мог отлучаться надолго, не каждую ночь он покидал стены монастыря, выходя на учебные патрулирования улиц города, и тем более не мог приходить, если во время такого выхода были назначены тренировки. И все же каждая их встреча давала юному Охотнику еще капельку уверенности, еще немного отдыха его измученной душе, тепла — его жестоко измененному и страдающему телу. Обнимая распространяющее лютый холод создание, Мэлси обещал, что все изменится, что Кэлли сможет уехать из этого города прочь, начать совершенно новую жизнь вдали и от извечных приказов монастырской братии, и от наводящих ужас стен монастыря, в котором Кэлли прожил почти всю свою жизнь и перенес безумные пытки Преображения. Он рассказывал о себе, о том, как был Охотником, опуская самые страшные моменты, не желая еще больше травмировать и без того с трудом держащийся в границах адекватности разум мальчика.
— Ты в самом деле это сделаешь? — каждый раз переспрашивал тот, и каждый раз Мэлси отвечал:
— В самом деле сделаю, дружочек. Уже скоро.
***
Некоторое время, словно что-то учуяв, монахи не выпускали Кэлли за стены. Когда же он снова появился у дома доктора Стига, Мэлси понял, что медлить больше нельзя. Мальчишка может выдать себя, он и без того, кажется, насторожил своего «ведущего», потому что Мэлси не мог никак иначе объяснить то, что две недели юный Охотник подвергался жесточайшему моральному давлению и физическим истязаниям, отразившимся даже на его преобразованном теле, которому была свойственна ускоренная регенерация. Обнимая его, он нащупал на спине Кэлли еще не сгладившиеся глубокие рытвины и выпуклости рубцов от кнута, а запястья и шею и вовсе покрывала толстая корка едва подсохших струпьев. Кэлли долго не мог выговорить даже приветствие, просто вжимался в его грудь и хрипло дышал, стараясь не поранить когтями, хотя ему явно очень хотелось вцепиться ими в Мэлси так, чтобы не оторвали.
— Тш-ш-ш, дружочек. Сегодня все закончится. Закрой глаза, я завяжу их сверху плотной тканью. Моему помощнику, доктору Стигу, понадобится свет, чтобы все сделать идеально, а тебе от света будет больно.
— М-м-м… М-мэлси!
— Не бойся. Я клянусь — все будет хорошо. Ты проснешься уже человеком. В моем теле. Придется привыкать, но ты справишься.
— М-м-мэлси?!
— Это единственный способ, дружочек. Мы поменяемся телами. Ты станешь мной и уедешь отсюда.
— А как же ты? Ты же…
— Я тоже справлюсь. Идем, доверься мне.
Кэлли сжал его пальцы и с хриплым «Доверяю!» — закрыл фосфорно сияющие глаза, позволив завязать их еще и повязкой. Мэлси осторожно повел его внутрь. Весь свет в доме был погашен, и только в операционной горела керосиновая лампа в зеркальном рефлекторе. Мэлси отчасти опасался, что доктор Стиг попросту испугается впервые в жизни увиденного Охотника — как он есть. Он ведь даже Мэлси-Тварь ни разу так и не увидел, это было особенностью всех Преображенных: человек видел только их глаза и не мог сфокусировать внимание ни на чем ином.
А посмотреть было на что. Охотников, судя по всему, создавали именно с учетом местности. У Мэлси в его бытность Тварью были широкие ступни и длинные конечности, облегченный костяк — чтобы быстро передвигаться по болотистой местности. Можно лишь умолчать, какой болью ему далось это преобразование, учитывая то, что изначальное его тело было обычной для аншаттенца конституции — довольно плотной, в отца. Тело же Кэлли, преобразованное эликсирами, казалось чересчур худощавым, но с весьма раздавшейся грудной клеткой, на груди же, почти незаметные на антрацитово-черной коже, обычной для Охотников, и в мешанине шрамов, располагались две длинные щели, закрытые в данный момент времени: в воде они открывались, позволяя работать органу, напоминающему рыбьи жабры. Как и у прочих Охотников, не было волос, но почти ото лба до копчика тянулся участок кожи, поросший длинными тонкими, словно паутинка, волосками, чуть-чуть поблескивающими в свете лампы медными искрами. Волосами это не являлось, всего лишь позаимствованный у нечисти еще один орган чувств, позволяющий ориентироваться в полной темноте. Вытянутые уши с утончившейся и подвижной раковиной, способной плотно сворачиваться в этакий конвертик, запечатывая слуховой проход, и разворачиваться, превращаясь в уши, ничем не уступающие ушкам летучих мышей, способные уловить даже самый тихий звук, и даже те, что не способен улавливать человек. Между тонкими, длинными пальцами, кажущимися изуродованными какой-то хворью из-за прячущихся вдоль кости когтей, — тонкие перепонки, почти незаметные вне воды. Кэлли явно создавали с тем, чтобы он мог охотиться и на суше, и в море.
В какой-то мере, Мэлси даже был рад предстоящему действу. Он ни за что не признался бы в этой радости Эрвальду, но себе лгать не хотел и не мог: он желал снова получить все преимущества, которые давало ему тело Охотника. Конечно, были и недостатки — например, невозможность выйти под солнце или любой достаточно яркий свет, некоторая специфическая диета — об этом доктор Стиг, к примеру, не знал вовсе, а Мэлси не собирался его просвещать, что иногда Охотнику требуется не просто убить очередную нечисть, но и сожрать ее. Мэлси с содроганием вспоминал неспособность согреться и донимавший даже в самые теплые дни холод. Но то было в Аншаттене, хотя, если судить по Кэлли, дело было не в температуре окружающего мира. О, Мэлси все помнил и все понимал. Но он хотел стать Тварью. Он хотел снова ощутить ту легкость, гибкость и выносливость, что дарило ему преобразованное тело.
Была и еще одна причина, в которой Мэлси отчасти боялся признаваться даже себе: ему нравилась Охота. Нравилось убивать тварей, прячущихся во мраке и угрожающих людям. Это придавало смысл существования Охотнику. Это же и пугало, но Мэлси был уверен: Эрвальд сумеет его удержать в адекватном состоянии. Главное — спасти Кэлли и пережить время, которое доктор Стиг будет отсутствовать в Виндхольме.
В операционной было все готово. Стол, на который лег сам Мэлси, раздевшись, и придвинутая к нему койка, куда уложили Кэлли. Все, что могло потребоваться для реанимации, стояло и лежало рядом, инструменты были под рукой. Доктор Стиг, необычайно серьезный и бледный, встал у изголовья, сжав в обеих руках по ланцету.
— Кэлли, слушай внимательно мой голос. Он поведет тебя, ничего не бойся, — сказал Мэлси, глубоко вдохнул и заговорил нараспев: — К силе твоей взываю, Светлейший из Квадры. Разум мой чист и воля моя крепка, и желание мое нерушимо: я желаю заменить этого отрока на пути его служения. В воле Твоей да будет исполнение его. Эри, давай.
Последним, что он услышал, был прерывистый вздох доктора и на удивление неприятный звук распадающейся под острием ланцета плоти. А последней его мыслью, закончившей воззвание к Светлейшему — просьба о возможности искупить все, что он натворил, будучи Отсекателем на службе монахов.
8. Вместо эпилога
— Что было дальше, вы, детектив, наверняка догадываетесь.
Родерик Ковард прикурил очередной раз набитую трубку и покосился на свернувшегося в кресле юношу.
— Значит, этот мальчик — Кэлли?
— Да. Ради конспирации я называю его Мэлом, но это не слишком удобно для нас обоих.
— И вы хотите, чтобы я присмотрел за ним?
— Я уже говорил — нам больше не к кому было обратиться за помощью, детектив.
— Да Квадры ради, обращайтесь по имени, — слегка раздраженно дернул рукой Родерик. — Как-то так выходит, что мы теперь не чужие друг другу. А что же Мэлси? Он ведь… жив?
Эрвальд кивнул, вспоминая, как ему показалось на один долгий миг, что Охотник не очнется, что у них ничего не вышло. Он не мог остановить реанимационные мероприятия над Кэлли в теле Мэлси, и только когда уверился, что жизни этого тела ничто не угрожает, бросился к безжизненно распластавшейся на койке Твари. И выронил бы все, что было в руках, если бы не суровая выучка практикующего хирурга, когда черная когтистая кисть перехватила запястье, а такой знакомый, высокий и звенящий колким льдом голос не спросил: «Кэлли очнулся?». В этот же момент в себя пришел и юноша, и Эрвальд искренне пожалел, что не умеет раздваиваться, а помощников у него больше нет. Занимаясь Кэлли, он наблюдал за тем, как незаметно для постороннего взгляда, но вполне внятно для него меняется тело Твари. На глазах исчезали рубцы и след от раны, слегка изменился абрис мышц, строение лица. Хотя под повязкой было не видно, отчего-то Эрвальд был уверен: теперь Тварь, вернее, Охотник больше походит на Мэлси, чем на Кэлли. А потом он соскользнул с койки, словно гибкая змея или охотящийся кот, встал на ноги и встряхнулся, будто поудобнее надевая немного неловко севший наряд. И, даже не видя, куда идти, безошибочно шагнул к Эрвальду, обнял, окуная в холод, коснулся шеи влажным ледяным языком.
— Мне нужно идти. Мальчика скоро хватятся, нам нельзя возбудить подозрений. Я буду приходить так часто, как смогу. Но и ты постарайся как можно скорее увезти Кэлли из города.
— Иди. И береги себя, Мэлси. Ты нужен мне.
Охотник улыбнулся и кивнул, а уже через мгновение в операционной остались только они с Кэлли вдвоем.
Тряхнув головой, чтобы прогнать воспоминания, доктор Стиг потянулся, чтобы налить себе еще чаю.
— Мэлси жив, конечно. Но я чрезвычайно волнуюсь за него. Верю, что справится, но не могу не волноваться…
Он так и не закончил фразу, только детектив Ковард и без этого смог додумать то, что витало несказанным: волновался милейший доктор о том, хватит ли у Мэлси-Охотника желания и терпения не устроить очередную кровавую резню в монастыре. И вовсе не потому, что он снова стал Тварью. А лишь потому, что в подлунном мире нет твари страшнее человека.
Продолжение следует...