На коленях взгорий стоял наш маленький лагерь, окруженный со всех сторон каменными обвалами, непролазным кедровником, зарослями багульника и прочим мелким кустарником из тех, что рвут рюкзаки и одежду незадачливых походников.
Мы ждали, когда придет он. Укладываясь, мы ощущали его присутствие, его любопытство, его тяжелый взгляд, как днем видели его знаки и чувствовали его запах. Сейчас же он был тих, но мы знали, что он где-то неподалеку. Наконец нам надоело лежать в тесной палатке, и мы, не сговариваясь, вышли. Запалили по новой костерок, и стали разговаривать, прихлебывая терпкий чай. Но и он был хитер. Не показываясь сам, он стал засылать к нам своих лазутчиков. Засвистело отрывисто в камнях, шорохом пробежало по лишайнику. Это пищуха пришла к нам знакомиться. Изредка показывалась она на камнях, поглядывала строго, а потом убегала вверх, посвистывая, чтобы доложить своему босому командиру, как обстоят дела у чужаков. После она возвращалась и снова свистела, и снова бегала по камням, все также возвращаясь.
По ту сторону каменной реки выл филин. В лунном свете мы видели те березовые рощи, где он расположился для ночного пения. Не ухал он, не кричал, а гулко выл, вызывая нас на поединок. Петь у нас не получилось. Проговорив до двух часов ночи, мы перестали ждать своего гостя, плюнули и пошли дремать. Догорел наш маленький костер, сгустились над отрогами Улан-Байса облака, луна исчезла, филин перелетел на нашу сторону каменной реки, посчитав, наверное, что нам его плохо слышно, придвинулась поближе и ночная свистунья. Так, под свист и вой продремали мы до рассвета, когда певцы, наконец, успокоились, и можно было отдыхать, но солнце уже осветило горизонты, и новое утро легло на вершины хребтов Улан-Бургасы.