ГЛАВА 3
Ночью Миле приснился очень странный сон. Ей часто снились необычные, а иногда и вещие сны, но этот был таким реальным и немного тревожащим. Ей приснилась некая комната, вернее часть большого дома, где она раньше жила с мужем, а вторая часть дома была всегда закрыта, находилась за стенкой, там никто не жил. Мила ощущала своё нахождение в этой комнате всеми чувствами, она касалась мебели, ощущала слабый запах цветов в вазе на столе, вибрацию каких-то тонких внутренних чувств и диалоги с невидимым, но доброжелательным собеседником. Потом, на какой-то момент, она улетела по делам в другое пространство, а когда вернулась, то увидела, что в её комнате находится очень много незнакомых ей людей, которые, скорее всего появились из соседней комнаты, закрытой, до этого момента, в основном семейные пары с детьми, они бесцеремонно располагались в её пространстве, раскладывали свои вещи, кушали на полированной мебели, дети бегали и разбрасывали мусор. Мила пыталась с ними общаться и отправить в свою часть дома, но взрослые люди её не слышали, не видели, а малыши, казалось, видели её и общались как с привидением.
После нескольких попыток разобраться с этим неуправляемым табором, Мила предпочла проснуться и сразу же забыла этот сон, так как услышала стон из спальни мужа. Они давно спали в раздельных спальнях, она - в своей светло-бежевой с кокетливой с мебелью из черешневого дерева, собранной мастером-эбенистом, картинами с балеринами, толстыми стопками книг на винтажном столе, с тонконогим туалетным столиком со старинным зеркалом, глядясь в которое так легко было себя представить дамой 17 века; а Филипп в своей – мужской, сине-серой с основательной массивной мебелью, набором плотника и болгаркой под кроватью, стопкой газет с обведёнными результатами скачек и биржевым прогнозам на полу, пепельницей.
Филипп, спиной опираясь на подушки, полусидел на кровати, его лицо было очень бледным, губы посинели, он слабо стонал, из уголка рта текла слюна. Это было похоже на диабетический обморок. Миле не удалось разбудить мужа с первого раза, и она побежала в кухню за апельсиновым соком и сладким печеньем, чтобы повысить уровень сахара в крови. Только с третьей попытки, муж очнулся, как будто не узнавая, оглядел Милу и комнату мутным глазом и снова застонал. Он был таким слабым, рука беспомощно цеплялась за её плечи, слова выпадали из его рта в беспорядке и не могли сложиться в осмысленную фразу. Часы показывали 3 часа ночи, Мила позвонила в службу спасения. Молодые, крепко-сложенные парни и высокая хрупкая девушка в синей униформе и берцах ловко уложили Филиппа на носилки, подключили разные проводки и увезли в больницу скорой помощи. Она осталась сама в большой квартире, удивлённая своему спокойствию, спать уже не хотелось, только какая-то навязчивая, но неуловимая картинка из сна стояла перед глазами.
Первый раз, когда её супруг серьёзно заболел – это произошло в её родном Саратове, она очень испугалась, и так сильно переживала за Филиппа, что впоследствии ей пришлось обращаться к психологу из-за излишней тревожности и эмоциональной зависимости. Тогда у него случился микро-инсульт, правая сторона тела была частично парализована, лицо съехало, как у перестиранной маски. Так как ВИП-палата была на ремонте, Филиппа положили в обычную палату с парализованными старичками, ходящими под себя и полу-умирающими спившимися пролетариями. Запах в битком набитой палате стоял очень плотно, казалось, эту плохо пахнущую субстанцию можно было потрогать руками. Кровати стояли так тесно, что медсестры, уворачиваясь с одной стороны от рук шаловливых старичков, иногда садились на колени к больным на соседних кроватях. Филипп почти не говорил по-русски, но был дружно принят в этот колоритный коллектив, даже дородные дамы-поварихи, развозившие порционные кисели и пюрешки с неизменной селёдкой в огромных чанах, в своих почти белых халатах, ластились к благородного вида седовласому иностранцу, и отваливали ему огромные порции гречки с подгоревшим гуляшом или припрятывали лучший кусочек курицы. В первые дни Филипп презрительно осматривал и брезгливо обнюхивал еду и Миле приходилось привозить ему в больницу приготовленные ею вегетарианские салатики и запечённую рыбу, помогать ему одеваться и кушать, но потом ему понравился этот безумный фольклор и он приноровился есть левой рукой. Часто Филипп звонил ей домой, и задыхаясь от хохота, рассказывал невероятные картины местной тусовки, которые ему ранее даже не снились. Особенно эпохальными были его рассказы о двух конкурирующих старичках, довольно серьёзно парализованных, но тем не менее, они вели себя как настоящие бойцовские петухи, бросались друг в друга памперсами, пытались пописать на кровать противника, и плевались чаем. На третью ночь после инсульта, ей приснился страшный сон, она увидела его уходящий силуэт на фоне свечи, подскочила и начала молиться за супруга, Мила плакала и просила о милости. На следующий день, когда она приехала в больницу, ей рассказали, что умер его сосед по палате, а Филипп тоже мог уйти, так как спросонья встал, чтобы пойти в туалет, но поскользнулся и начал падать, и если бы не проходивший мимо медбрат, который вовремя его подхватил, то возможно, и он сегодня бы не проснулся. Но все следующие его походы в больницы с инсультами в Саратове и диабетическими комами во Франции, Мила проживала более спокойно, так как видела, что это следствие его неразумного образа жизни, потакающего себе во всём бодрящегося старичка, играющего молодые роли рядом с более молодой женой.
Мила включила компьютер, и снова – просьба о знакомстве от незнакомца. На фото был очень привлекательный мужчина 50 лет, хорошо одетый, солидный, с дорогими часами на левой руке на фоне яхт. В этот момент, возможно ещё спросонья, она даже не отдавала себе отчёта в том, зачем, забыв все свои обещания не знакомиться в сети, приняла его в друзья, и благополучно забыла об этом, так как нашла очень интересную психологическую статью о принятии себя и других, такими, какие они есть. Умом она понимала, что такое принятие, и многих людей у неё получалось принимать с их экзотическими и раздражающими привычками или способностями, каких у неё не было, на незнакомых или малознакомых людей она редко обижалась, часто воспринимала поверхностно, как декор или массовку, за что её часто обвиняли в равнодушии и холодности. Но к близким, друзьям, любимым людям и к семье у неё были свои счёты, иные отношения, основанные на взаимных ролевых играх, совместных сценариях, и там были и обиды, и непонимание, ревность и страдания.
Довольно сложными были отношения с дочерью. Евгения родилась слабенькой, хрупкой девочкой с очень выразительным и умным взглядом. В роддоме, в палате на 5 женщин, куда приносили детей – закутанных как матрёшки в какие-то странные солдатские покрывала, распределяли их по кроватям – выдавали на руки эти туго-завёрнутые треугольники с морщинистыми личиками и кричащими беззубыми ртами, Мила с удивлением пыталась вглядеться в этих существ, они были для неё совершенными инопланетянами, и сравнить с мамочками, обессилевшими после тяжёлых родов. Там была толстощёкая голубоглазая девочка, её щёки выпирали за край платочка, толстенький курносый носик весело подпрыгивал, когда её подносили к полнокровной груди худой и не очень молодой мамы, причём грудь её была неиссякаемым источником молока, в отличие от Милы, которая поправилась телом, а молока почти не было, и её малышка часто оставалась голодна, и она явно сердилась. У её соседки по палате был мальчик с очень большим носом, уже в проёме двери, когда санитарки на специальном сервировочном столике привозили деток на кормление, появлялся его профиль, то все дружно приветствовали Георгия Гогиевича, сына известного в городе грузинского таксиста, которому очевидно не нужен был тест на отцовство. Приходила детский психолог, рассказывала, что дети до 2-х месяцев неосознанные, ничего не понимают, маму не узнают, и когда Мила смотрела на других деток, то да, она соглашалась с врачом, чаще всего там был неосознанный, ничего не выражающий детский взгляд, но у её дочери с первых дней жизни был взгляд умудрённой опытом женщины – серьёзный и требовательный. Ей никак не удавалось придумать подходящее имя к этим холодно-изучающим серым глазам, тонкому носику и светлым бровкам. Все роженицы уже давно придумали имена своим детям, называли их ласково и нежно, воркуя над кулёчками или гордо показывая в окно приходившим родственникам. Одна Мила в раздумьях перебирала разные имена, выбирая гармоничное сочетание с отчеством и фамилией. Родственники передавали ей разные записки с именами на выбор, в сопровождении недоваренной курицы, солёных огурцов, больше похожих на кабачки и её любимой халвы. В начале 90-х и этот странный паёк был за счастье. Мила с волнением читала то ли заплаканные, то ли залитые вином страницы записок и пыталась найти то, которое больше подходит её царевне Несмеяне. Ни Лиля, ни Света, ни Инна, ей абсолютно не подходили. Мила, в ожидании выписки и семейного совета, просто продолжала называть её солнышком и царевной. В итоге, на семейном совете ей выбрали благородное имя – Евгения, Женька. И в самом деле, всё её поведение, даже в самом детстве, было исключительно благородным, сдержанным, она очень внимательно и серьёзно рассматривала людей, и могла часами самостоятельно играть с погремушками, не требуя особого внимания к своей особе. Когда она научилась говорить, с лёгкой, почти французской картавостью, то стала более требовательной, задавала недетские вопросы и своими наблюдениями за жизнью и выводами вводила в ступор всех детских психологов в детском саду. Дочь очень любила тайком прятаться за дверью и слушать взрослые разговоры, а потом, сидя на горшке, с важным видом размышляла о политике или погоде, играя одновременно двух или трёх оппонентов. Женя не любила, когда её целовали и баловали, если кто-то осмеливался поцеловать в её бледную щёчку, она брезгливо её вытирала и просила больше так не поступать. Без подобострастия или детской открытой радости, а всегда подчёркнуто вежливо благодарила за подарки. Если ей было страшно из-за бушующей грозы за окном или криков пьяных соседей, она просто заворачивалась в любимый зелёный клетчатый пледик и засыпала, как принцесса в ожидании благородного принца. Внешне она не походила ни на Милу, ни на её первого, такого доброго, но нелепого мужа, - стройная, среднего роста с немного вьющимися тонкими пепельными волосами и такого же неопределимого оттенка серыми глазами и прозрачно-фарфоровой кожей. С возрастом её избирательность в общении и свободный и практичный ум привели её к достаточно свободному, но не всё позволяющему образу жизни, без авторитетов, манипуляций и игр в жертву, спасателя или преследователя, она просто, без всяких пышных свадеб и ненужных подарков, вышла замуж за Петра - молодого, такого же холодноватого в общении сокурсника технического ВУЗа и уехала жить с ним в общежитие, изредка навещая Милу, пока та проживали в Саратове со вторым мужем французом. Но потом, когда Мила с Филиппом уехали жить во Францию, их общение практически прекратилось. Женя активно занималась своей карьерой и продвижением мужа по службе на крупном металлургическом предприятии, чем очень гордилась, рожать детей они пока не хотели, наслаждались свободой, а к Миле дочь относилась как к несчастной женщине с неудавшейся жизнью, или инопланетянке, которую никто не мог понять, не критиковала и не осуждала мать, но, когда они в очередной раз общались по скайпу, по привычке задавала здравые вопросы о её жизни и внимательно и строго смотрела в глаза Милы, пытаясь тоже как-то понять свою такую странную мать. Она никогда не называла её мамой, а как все – Мила, как тебя можно понять, если ты…
Ах , если бы Мила могла себя понять, было бы здорово, но она сама очень плохо понимала свои мотивации, цели и смысл жизни, проживая больше в фантазийных мирах, чем в реальной жизни, и из которой она умудрялась лепить сценарии, смешивая быль и небыль в одно, не подозревая и не продумывая ни финал, ни последствия. Всё было так зыбко…
;