Часть первая. Карелия
Он и капитаном был неправильным, Уланов Виктор Иванович. На фронте между передовой и тылом «расстреливал» (по словам жены расстреливаемого) капитана Особого Отдела, промахнулся не по своей вине, и избежал трибунала. Побывал в штрафбате, командиром батальона, за попытку в состоянии мертвецкого опьянения подорвать солдатскую кухню гранатой (лимонкой), в тяжелейшем похмелье забыл выдернуть чеку, потому и избежал солдатского самосуда и, опять же, трибунала. Покомандовал штрафбатом недолго, до очередного ранения, но запомнил этот штрафбат на всю жизнь. Об этом особый рассказ.
За всё, что здесь записано, полную ответственность несёт его старший сын, Уланов Вениамин Викторович. Участие автора только в более-менее литературной обработке дневниковых записей и устных рассказов. И, конечно, оценке всех событий-эпизодов из жизни майора.
Войну капитан Уланов закончил в Норвегии, и вместе со своим полком был направлен в Карелию. Там полк был расформирован по какой-то необходимости, и он перешел на службу в администрацию лагеря военнопленных в одном из карельских поселков. Пленные работали на лесосплаве и на бумажном комбинате, на берегу Выгозера.
В июле 1945 года перевез жену и сына, шестилетнего Веньку к месту службы. Именно с этого момента начинается рассказ.
Свою первую встречу с отцом Вениамин запомнил на всю жизнь. Он был на железно-дорожном вокзале с мамой, бабушкой и двумя тетками – вся наличная родня приехала встречать пассажирский поезд, в котором ехал папа. Поезд прибыл на станцию, пропыхтел паровоз с красными колесами и черной трубой, громыхнули и остановились зеленые вагоны. Из них стали выходить приезжие военные и гражданские пассажиры. По перрону в их сторону шагал высокий стройный офицер с небольшим чемоданом в левой руке. Когда до него осталось метров двадцать, Венька бросился ему навстречу, и мигом оказался в сильных руках, поднявших его высоко над землей.
Потом присутствующие говорили, что Венька сам узнал своего папку, и побежал к нему. Венька сомневался, но не возражал. Отец поднес его к остальным встречающим, спустил с рук, и началась церемония встречи, молчаливая, сопровождаемая объятиями, поцелуями и слезами всей женской компании. Это было неинтересно, но длилось недолго. Пообнимавшись и перецеловавшись, все двинулись домой.
Дальше опять было неинтересно, Венька пропустил подробности и рассказал то, что ему запомнилось ярче всего. Были сплошные гости, застолье, приходили и уходили соседи и довоенные друзья и подруги, а Венька занимался своими пацанскими делами. А на другой день он совершил что-то очень плохое, за что наказывают, и отец, взяв свой широкий светло-коричневый офицерский ремень с красивой звездой на пряжке, сложил его вдвое и...несколько раз прошелся им по Венькиной заднице. Впервые Венька увидел его, своего отца, злым.
Больно было, или нет, Венька не помнил, но обида засела глубоко. Затаившись в уголке после краткой экзекуции (вступилась бабушка, а её авторитет непререкаем), он сразу и навсегда изменил свое отношение к отцу – решил держаться от него на безопасной дистанции, в большей степени психологической. Вопросами он его не засыпал, первым обращался в случае крайней необходимости, а отец как будто забыл и ремень, и причину его применения. Экзекуция была самой первой и главной ошибкой, которая способствовала тому, что Вениамин сделал выбор между отцом и безотцовщиной, и устроился на дистанции – ни туда, в полную безотцовщину, ни сюда, на сближении с ним. Стал держаться поближе к маме и бабушке.
Кстати, Вениамин однажды задумался, а потом произнёс целую рачь.
- Военная безотцовщина. Очень интересная тема. Никто её ещё не поднимал, но в ней много интересного. Дети войны – это дети не войны, это дети военного времени, и всего, что с ней связано. Дети оккупации, дети – партизаны и подпольщики, эвакуированные дети, дети Сибири и Урала, которые войну не видели, им только приносили похоронки. Дети-сироты, у которых родителей отняла война, всё «счастливое» детство которых прошло в детдомах и интернатах. Которые потом, уже после войны, разбрелись, кто куда – «кто в начальники, кто в подельники». Они могут рассказать очень много интересного.
При поселке, где они жили в военном городке, был собственно лагерь, «зона», как его все называли. Это была улица с двумя рядами финских двухэтажных домов с балконами, довоенной постройки, судя по цвету, из бревенчатых стен. В зоне были жилые бараки и, как сейчас говорят, объекты инфраструктуры: баня (в том числе и офицерская – для служащих лагерной администрации), кухня и кинозал. Про библиотеку и школу Вениамин ничего толком сказать не мог.
Жили они на первом этаже деревянного двухэтажного финского дома. Раньше там была аптека. Родители с утра уходили на службу (мать тоже работала бухгалтером в лагерной администрации), а Венька целыми днями сидел дома. На улицу его не выпускали, но дверь квартиры не закрывали на ключ, чтобы в случае пожара он смог выскочить на улицу.
Впрочем, это длилось месяца три, пока однажды он не раздал всё печенье (дополнительный паёк к зарплате родителей – печенье, сливочное масло, ещё что-то) через открытую оконную форточку ребятам во дворе, которые гуляли на свободе и увидели его в оконном проеме. Они собрались под окном, и после короткого разговора он решил угостить их печеньем. Детвора, конечно, не возражала, и он все наличные запасы этого лакомства переправил через форточку приятелям.
Когда мать заметила отсутствие печенья и спросила, куда оно делось, Венька всё рассказал, и на другой день его выпустили из домашнего заключения на свободу после подробных инструкций и наставлений. Жить стало лучше, стало веселей, как говорил товарищ Сталин.
И пришла пора объяснить, почему капитан стал неправильным майором. Он и капитаном был неправильным. Кстати, так его характеризовал Вениамин после анализа многих поступков своего отца, когда уже сам стал вполне взрослым человеком.
На кухне у них в квартире висел на стене картонный круглый репродуктор (так называлась радиоточка в те времена) и целыми днями передавал всякие новости и песни. Имя товарища Сталина звучало постоянно, даже в песнях. Репродуктор вещал только о нём. И однажды отец задал сыну вопрос, на который сын ответил не правильно. Отец спросил неожиданно:
- Кого ты больше любишь, папу или Сталина?
Вопрос поставил Веньку в тупик. Он об этом никогда и не думал, и не сравнивал их между собой. И задумался – как п р а в и л ь н о ответить. И ответил:
- Сталина.
И ошибся, потому что отец раздраженно, даже со злостью, дал свою оценку:
- Тогда пусть твой любимый Сталин тебя кормит, одевает, обувает и воспитывает!
Оделся и ушел. Матери при этом разговоре не было. Веньке стало стыдно за свой ответ, но он не удивился, реакция отца была логична, только Венька недоумевал: зачем отец задал такой вопрос, при чем неожиданно, и ни с того, ни с сего. Наверно, из-за репродуктора, всё время говорившего про Сталина.
И иногда этот вопрос вставал перед ним, тоже неожиданно, ни с того, ни с сего. И ответа не было, а спросить у отца он не осмеливался. Что-то не стыковалось в сознании мальчишки. Вероятно, это было противоречие между ложно усвоенным понятием некоего патриотизма (Родина и Сталин всегда стояли рядом, в связке, Родина без Сталина не звучала) и отношением к отцу. Дети военного времени рано познакомились с понятием патриотизма, ещё не зная этого слова.
А время шло, мелькали дни и события, лица и впечатления. Был 1946 год. У Вениамина появился младший брат, совсем младенец, горластый, отнявший все время у мамы.
Тогда отец привел к ним в дом местную шестнадцатилетнюю девушку Сашу, красивую, черноволосую, приветливую и улыбчивую. И определил в помощь маме - управляться с малышом. Маме это не понравилось, но отец ей сказал:
- Ты её здорово не нагружай. У неё отца нет, одна мать и четверо братишек и сестренок. Пусть у нас подкормится и заработает матери с детишками сколько-нибудь. И мама не стала возражать, а Саша, так звали няню, стала на время членом их семьи.
Капитан съездил в Донбасс и привез бабушку со своей младшей сестрой. На Донбассе бушевал голод из-за сильной засухи. Тетка Вениамина падала в голодные обмороки, и их с бабушкой спасали от голода.
Вениамин почувствовал некоторую свободу, а присутствие бабушки обеспечивало моральный комфорт. Вот с кем он мог подолгу говорить на разные темы. Они друг дружку понимали с полуслова. Утешительница, она защищала и отца, когда он проявлял строгость, объясняя её поврежденными на фронте нервами отца и требованиями обыкновенной дисциплины, и в то же время ласково журила внука за его проделки.
Там впервые Вениамин увидел военнопленных немцев. Все их называли «фрицами», хотя там была почти вся Европа: мадьяры (венгры), финны, поляки, эстонцы. Пленные длинной колонной под конвоем солдат с автоматами угрюмо шагали по утрам на работу – на бумажный комбинат, а вечером возвращались в «зону». Все были в одинаковых мышиного цвета мундирах, изрядно поношенных, и в такого же цвета фуражках с козырьком.
Местная детвора всегда стайкой на обочине дороги это шествие. Смотреть на побежденных врагов было специфическим удовольствием. Смотрели молча, иногда тихо переговаривались. Немцы шагали угрюмо, сгорбившись, иногда пели заунывно свои марши. Вениамину запомнилось одно слово из их песен – «марширен».
Отношение Уланова – старшего к военнопленным было неоднозначным. Когда пришло письмо от сестер, в котором они сообщали о страшном голоде, он рассвирепел.
- Фашисты проклятые, люди с голоду мрут, а этих тварей салом-шпиг кормят, сами куска хлеба не видят, а этих кабанов откармливают. Молотовы с генералиссимусами. Конвенцию соблюдают за счет своего народа. Выстроить всю фашистскую сволочь недобитую и расстрелять из пулеметов, как они расстреливали наших пленных.
Жена пыталась его успокоить, но он разошелся не на шутку. Казалось, сейчас сам пойдет и лично расстреляет всю зону. Вениамин затаился в углу, чтобы не попасть под горячую руку разбушевавшемуся отцу, но тот ещё побушевал и притих, задумался. А на следующий день уехал за бабушкой и сестрой.
То ли отец подогрел у сына враждебное отношение к побежденному врагу, то ли он сам испытывал к ним, если не ненависть, то враждебность, но случилось событие, от которого ему долго было стыдно. А случилось вот что. Гуляя по окрестностям поселка, он вплотную приблизился к изгороди из колючей проволоки вокруг зоны (сплошной стены или забора не было) и увидел пленного немца, который поманил его пальцем со словами:
- МалЕнький (с ударением не «е»), ком, ком цу мир!
Просящий тон немца не испугал мальчишку, и он приблизился к нему. А тот перебросил к нему камешек, завернутый в цветную бумажку. Вениамин поднял и увидел десятирублевую купюру, которой был обернут камень.
А немец продолжал:
- Брот, ам-ам, битте. Брот, шпрехен?
Вся, более менее соображающая малышня в поселке немного понимала по-немецки, понял и Венька. Немец просил купить на эту денежку хлеба и принести ему. Видимо, отец про сало-шпиг прифантазировал в гневе, либо этого сала было так мало, что жажда голода не покидала пленного немца.
И Венька кивнул в ответ, быстро развернулся и убежал. Но покупать хлеб и относить немцу не собирался. Это была не жадность, деньги его ещё не интересовали. В небольшом магазине в военном городке кроме хлеба он всё равно ничего купить бы не смог. Вероятно, подсказал «патриотизм»: немец - враг, хоть и пленный, а с врагом – как с врагом.
Венька принес домой денежку, припрятал в укромном месте и через небольшое время забыл, и о немце, и о купюре.
А назавтра отец пришел на обед и раздался его голос:
- Камра-ад!
Так Уланов-старший обращался к Уланову – младшему, когда назревала «гроза». Вениамин с заранее виноватым видом подошел.
- Тебе давал пленный немец деньги?
Веня со страху смог только кивнуть.
- И ты взял?
Мальчик опять кивнул.
- Где деньги?
Вениамин вынул бумажку из своего тайника, принес и протянул отцу.
- Мне эти деньги не нужны. Рассказывай всё по порядку, только не врать!
Заикаясь и перепрыгивая с одного на друге, путаясь в очередности своих действий, он всё рассказал отцу. Когда закончил, отец выдержал паузу, чтобы тот пришел в себя, и потребовал:
- А теперь снова повтори всё с начала. И тут у Вени страх полностью прошел, но стало так тоскливо, что он подумал: «лучше б ты меня отколотил ремнем».
А отец настаивал:
- Давай, давай, и подробно.
Вениамин всё рассказал с каким-то обреченным видом, но уже связно. Отец выслушал, не перебивая, а когда малыш закончил, спокойным командным тоном приказал:
- Одевайся, пойдешь со мной.
-Куда? – с удрученным видом спросил Венька.
- Отдавать немцу деньги. Ты брал, ты и вернешь.
И тут Веня покраснел, что называется, до корней волос. Ему стало невыносимо стыдно посмотреть немцу в глаза. Он был белокожий и белобрысый, краснел так, что все видели. Отец тоже увидел, но ничего не сказал.
И они пошли на вахту (так назывался КПП).
Когда пришли, капитан приказал дежурному сержанту позвонить в какую-то спецчасть и вызвать немца (он назвал его фамилию и номер барака). Минут через десять явился немец, что-то сказал капитану по-немецки. Вениамин сразу его узнал, и краска вновь залила всё его лицо
- Ну, давай, что стоишь? Брать было не стыдно, а отдавать – краснеешь, как...
Как кто, отец не договорил. А у Веньки как будто ноги приросли к полу. Он никогда ещё не испытывал такого, еще и потому, что дежурный сержант во все глаза с любопытством постороннего наблюдал за этой сценой. Молчание затягивалось, Веня стоял, не в силах сдвинуться с места. Неожиданно напряжение снял сержант. Каким-то дружески-поощрительным тоном он вдруг спокойно произнес:
- Не робей, орёл. Ну, споткнулся, с кем не бывает, конь на четырех ногах, и тот спотыкается, а у тебя две, да и те ещё слабоваты, дрожат в коленках. Ты ж не упал, только споткнулся. Держись за своего батю, он не даст упасть.
После этих слов его как-то отпустило, он шагнул к немцу, протянул руку с измятой денежной купюрой. Немец медленно взял её и пробормотал:
- Данкешён.
И это «данкешён» окончательно выбило парня из колеи. Он повернулся и молнией выскочил из КПП. Отец только успел приказать:
- Жди меня на улице!
Через несколько минут вышел и увел его домой. Сдал бабушке и, с твердым приказанием никуда из дому не ходить, ушел на службу.
А вечером, придя с работы, увел сына в спальню и продолжил, как он её сам назвал, политбеседу. Спокойно, медленно и с расстановкой, по-дружески, но с интонацией старшего, он начал:
- Ты понял, в какое положение ты себя поставил своим необдуманным поступком?
И замолчал, ожидая ответа. Вениамин молча кивнул.
- Это уже хорошо. А теперь запомни – никогда не ставь себя в безвыходное положение. И не ставь в такое положение своих близких – родителей, родственников, друзей и товарищей. Не позволяй себе поступков, которые роняют твою честь, береги её, старайся не терять уважения к себе со стороны тех, кто с тобой рядом.
- Пленный немец попросил тебя купить хлеба и дал деньги. У тебя был выбор, либо не взять деньги, либо взять и купить, выполнить просьбу немца. В первом случае тебя никто бы не наказал. Во втором ты мог попасться при передаче хлеба немцу, и был бы наказан. Ты выбрал третий, самый нехороший. Ты думал, что с врагом так можно? Но пленный уже не враг, он в бою бросил оружие, поднял руки вверх, и сдался. И, значит, перестал быть врагом.
- О тебе рассказал этот немец, описал твою одежду и приметы. Хорошо, что ему пришлось рассказать это мне. А если бы об этом узнали мои сослуживцы? Позор. Как офицер, я должен был бы сразу написать рапорт об отставке, поскольку честь имею. И это ты понял?
- То, что ты краснеешь от стыда, хорошо, только мой тебе совет – не позволяй себе поступков, за которые придется краснеть. Краснеющих мужиков и парней девчата не любят. А все остальные могут и на смех поднять.
В конце этого урока «политграмоты» отец сказал:
- Всё, надеюсь, ты понял, пошли ужинать.
А урок продолжался, уже на кухне за столом.
К каждой офицерской семье был прикреплен пленный немец для помощи по хозяйству. У них был тоже, звали его Ганс, молодой ещё парень, хмурый и молчаливый. Вениамин видел только, что он рубил и складывал в поленницы дрова (во всех домах городка было печное отопление), заносил их на кухню, аккуратно складывал у плиты, произносил краткое «битте». Приходил не каждый день, выполнял дневное задание, и его отпускали на ночлег в зону.
Когда отец с сыном вошли в кухню, туда со двора зашел Ганс и обратился к капитану с докладом и за разрешением уходить. Естественно, доклад был на немецком, Вениамин не понимал, понял только ответ капитана:
- Нихт! Зитцен эссен (Нет. Садись ужинать).
Эти слова Вениамин знал, отец иногда так обращался к нему.
И Вениамин, и немец вытаращили глаза от неожиданности. Никогда раньше такого не было. Немец, вероятно, не верил своим ушам, и стоял столбом. Тогда отец повелительно произнес:
- Зитцен, зитцен!
Немцу ничего не оставалось, как сесть на указанный стул. Оба Улановы тоже сели за стол, мать разлила по тарелкам суп, и тоже села. Ужинали молча. А Венька наблюдал, как ест немец. Он ел не так, как они. Все прихлебывали суп из ложек, «сьорбали», а немец абсолютно бесшумно опрокидывал ложку в рот. Когда Уланов старший увидел, что Ганс ест без хлеба, он показал ему на ломти в тарелке на середине стола, и сказал: брот. Немец, как будто выполняя приказ, стал брать с тарелки хлеб и есть, как и все а столом.
После супа было второе, причем немец, съев суп, отложил ложку и порывался встать, но мама Вени положила ему руку на плечо и сказала: сиди, сиди.
После второго мать налила всем по стакану брусничного морса, и ужин закончился. Немец встал, стал по стойке смирно, отчетливо произнес «Данкешён», и с разрешения отца почти гаркнул «ауфвидерзеен», и ушел.
А Уланову–младшему вспомнилось, как отец хотел расстрелять всех пленных, чтобы не кормить их салом-шпиг, и он снова запутался в мыслях о словах и делах взрослых.
Ещё Вениамин понял, что отец неоднозначно относится к пленным. С немцами он разговаривал строго, но тон был спокойным, миролюбивым. В разговоре с финнами и о финнах он не скрывал злости, на мадьяров (венгров), смотрел с презрением, как на шпану.
Иногда вечерами он доставал кобуру с пистолетом ТТ, вынимал оружие, расстилал на столе газету, и на ней разбирал и чистил. Конечно, Венька не мог пропустить это зрелище, и вертелся вокруг стола с вопросами. Постепенно отец привлек и его к сборке, разборке и чистке пистолета, попутно называя каждую деталь и объясняя, какую функцию она выполняет.
Венька схватывал на лету, и скоро управлялся с пистолетом, как солдат первого года службы.
При этом они вели беседы. Венька от похвал отца смелел и задавал всякие вопросы, а тот охотно отвечал.
Мальчик видел, что отец по - разному относится к военнопленным, в зависимости от национальности. С немцами он разговаривал строго, но без какого либо выражения лица. На финнов и эстонцев смотрел со злостью, на мадьяр – с презрительным превосходством.
И однажды сын задал отцу вопрос, который долго обдумывал, но не знал, как его задать:
- Папа, а кого из пленных ты больше всего не любишь?
Капитан задумался.
- Вопрос сложный. Давай сразу исключим слова «любишь – не любишь». Там, где враг и противник, они не подходят. Враг становится противником, когда начинает нападать. И тогда начинается война. Врагом у нас была почти вся Европа во главе с Германией. Главный противник – Германия, а остальная Европа: финны, итальянцы, испанцы, румыны, мадьяры, украинские бандеровцы, были союзниками Германии, пристяжными, поэтому воевали хуже, чем немцы. Чуть что, драпали, аж пятки сверкали.
- А немцы – вояки серьезные, хорошо обученные, хорошо вооружены, дисциплинированные, дрались до конца, и сдавались в плен, когда понимали – выхода нет. И умирать не хочется за фюрера, а фатерлянд далеко. За него, за свой фатерлянд, они воевали уже на германской территории, куда их наши загнали, и дрались отчаянно, боялись нашей мести.
- Чтобы выиграть у противника, его приходится уважать, иначе проиграешь. Не кланяться ему из уважения, а правильно оценивать. До войны нас подбадривали, убеждали, что мы любого врага шапками закидаем. Вот и добежали до Волги, и уважать начали, научились воевать против него. И пошло дело.
- А теперь, когда противник сдался, с ним воевать уже не нужно, уже другие отношения, человеческие, без унижения и злобы. Все осталось там, где ещё не было победы и капитуляции. Это не касается тех, кого признали военными преступниками – например, эсэсовцев, карателей, которые воевали с мирными людьми. Эти останутся врагами навсегда.
И рассказал, как на фронте остановились наши на берегу небольшой речки, и образовалось затишье для подготовки переправы через неё. Немцы на одном берегу, наши на другом. И тем, и тем вода нужна, а за ней нужно идти по открытому, обстреливаемому месту. Вот и договорились – не стрелять по тем, кто с ведрами двигается без оружия к реке. И соблюдали это перемирие неукоснительно, хотя перестрелки не прекращались. Не стреляли только по водоносам.
С финнами и другими противниками договариваться было нельзя, они не держали слова.
- Воинская честь и военная хитрость. Обмануть противника – боевая задача, военная хитрость помогает одержать победу, но только без договора. Если заключил договор, его надо соблюдать, или честно заявить – мы выходим из договора, всё – он не действует. Но и договор должен быть таким, чтобы он не был предательством своих, предательством Родины.
Эти рассуждения капитан выдал не за один раз, он возвращался к ним время от времени, видимо его самого по каким-то причинам интересовала эта тема.
Однажды зимой разыгралась вьюга. Ураганный ветер всю детвору разогнал по домам, а взрослые продолжали работать. Капитан Уланов задерживался, уже было поздно, а его не было. Наконец, возле дома остановилась единственная в городке легковая машина, осветив фарами кухонное окно. А через минуту два солдата ввели капитана. Он был обледеневший с головы до ног, по белому офицерскому полушубку стекали струи воды. Сам он был изрядно выпивши, еле стоял на ногах.
Солдаты рассказали, что он тонул в озере, его вытащили и напоили, чтобы не замерз окончательно. Сдали семье и уехали.
Его раздели, растерли, напоили горячим чаем и уложили в постель под несколькими одеялами. На другой день к обеду он был уже на ногах, рассказал, как тонул, и как его спасали, и пошел на службу.
Когда разыгралась буря, он поехал на озеро, на лесосплав, где работали пленные немцы. Озеро не замерзало, потому что в него сбрасывали горячую воду из цехов бумажного комбината. И по нему сплавляли древесину для обработки на комбинате. В кольцо связывали бревна, образуя кошель – так назывался круг внутри кольца, куда загоняли бревна, потом замыкали кольцо, - кошель, заполненный плавающими бревнами, и буксировали к берегу, на котором располагался комбинат.
Уланов поскользнулся на краю плота и упал в воду. Шансов у него не было, вся амуниция сразу потащила его ко дну. И тут два пленных немца без всякой команды бросились в воду, подхватили капитана и начали подплывать к плоту, оттуда стоявшие на плоту пленные багром зацепили его за ремень и втащили на плот, а затем и немцев вытащили из воды. Там были и наши офицеры с фляжками спирта. Дали выпить капитану и двоим немцам-ныряльщикам, а затем всех искупанных затолкали в машину и отвезли – капитана домой, а немцев в зону. Капитан закончил рассказ словами:
- Вот так, если бы не немцы...
Все поняли то, о чем не договорил капитан.
Казалось, всё прошло. Но это только казалось. Через несколько дней ночью Вениамин проснулся от удара в стенку. Стук был из комнаты. Где спали отец с матерью. Оне проснулся и прислушался. Удар повторился. Он хотел было подняться и пойти узнать, что случилось, но засомневался, а удары тем временем прекратились. И он снова заснул. А утром спросил у мамы, что это было. И она ответила: у отца так болела голова, что он лбом бился об стенку, и ему становилось легче.
Через пару дней отец принес хвойных веток и попросил мать закипятить воды и бросить туда ветки, чтоб настоялись. И рассказал, как его лечил немецкий военнопленный врач в зоне. Звали его Мартин, заковыристую фамилию Венька не запомнил. Когда он увидел искаженное от боли лицо капитана, вежливо поинтересовался, что случилось. Уланов рассказал о мучивших его болях. Мартин спросил:
- Разрешите узнать причину?
Капитан кивнул, а Мартин подошел к нему вплотную и указательным пальцем резко ткнул в кость под глазом. Уланов чуть не потерял сознание. А Мартин спокойно поставил диагноз, который тот не понял: название было немецкое, которого капитан, хорошо зная немецкий язык, не знал. И предложил лечение. Капитан кивнул, потому что гарнизонный врач, майор медицинской службы Грибницкий был в это время в отъезде, и помощи ждать было больше не откуда.
Мартин соорудил целую систему перекачки воды резиновыми шлангами из одного ведра в другое с помощью небольшого хитроумного насоса. Проверив систему, он объяснил капитану процесс лечения и, получив согласие обреченного, позвал медбрата, тоже пленного немца, приказал держать крепко голову больного. А сам настроил систему и прокачал через одну ноздрю больного в другую полведра воды.
Если бы медбрат не держал, как в тисках, голову капитана, вся система была бы на голове врача, такая боль пронзила его мозг, когда заработал насос и вода начала его сверлить. А потом стало легче, врач показал ему содержимое ведра, куда сливалась прокачанная через мозги вода, и капитан всё понял. Процедуру повторили, и врач посоветовал больному вечерами дышать хвойным настоем.
Вениамин не помнил, чтобы у отца с тех пор когда-нибудь болела голова.
Наверно, капитану говорили некоторые правильные сослуживцы – получать помощь у хоть и бывшего, но врага, неправильно. Но капитан имел на этот счет свое мнение.
И, когда заболел Вениамин, а военврач Грибницкий продолжал отсутствовать, он привел того же Мартина к ребенку. У того была температура под сорок, и медлить было нельзя. Вениамин вспоминал, как грузный дядька в белом халате бесцеремонно отодвинул его к стене, уселся к нему на постель, стал слушать дыхание деревянной дудкой-фонендоскопом, твердыми, как клещи пальцами мять ему живот и бока, перевернул спиной кверху, снова прослушал.
Поднялся и что-то сказал по-немецки отцу, подбирая слова, чтобы тот всё понял. Тут же присутствовала мама, отец ей сказал – ничего страшного, сильная простуда, и ушел с немцем за лекарствами. Мартин на прощанье, улыбаясь ободряюще, что-то сказал мальчику, а отец перевел:
- Врач сказал – будешь жить.
Через пару дней температура спала, Вениамин почувствовал себя лучше, но постельный режим, таблетки и микстуры ещё не отменили.
И это тоже показалось кому-то неправильным. Потому что приехал доктор Грибницкий, решил сам обследовать ребенка и стоя в двух шагах от постели больного, приподнял край простыни, взглянул на грудь и живот, увидел там какие-то красные пятнышки-точки, и вынес приговор: брюшной тиф(!).
И меры: срочная госпитализация в городскую больницу, карантин сорок шесть дней, чтобы избежать эпидемии в военном городке. Категорически. Капитан возмутился, но доктор был непререкаем.
Отец не подчинился и получил от командования строгое предупреждение: за неисполнение предписания врача - отстранение от службы и домашний арест. Дабы не страдал авторитет советского доктора.
Скрепя сердце и скрипя зубами от злости, он был вынужден подчиниться. Веньку тепло укутали, погрузили в конные сани (в машине нельзя, он теперь заразный), и отец лично отвез его в городскую больницу, за четыре километра от поселка.
В больнице его долго держали в клетушке – санпропускнике. Больница была переполнена больными, и ему искали место. Наконец, он распрощался с отцом, обещавшим завтра приехать, и его увели в палату.
Эту палату он запомнил на всю свою жизнь. В ней находилось десятка два страшных взлохмаченных и толстых теток с огромными животами под халатами, расстегнутыми настежь. Под халатами никакого белья больше не было. Они вставали, ходили по палате, не замечая пацана, снова ложились, сверкали стыдными местами, переговаривались стыдными словами. Их было так много, что они заполнили своими тушами всё пространство.
Венька скрючился в углу на своей постели, спрятавшись под одеялом, чтобы не смотреть, но уши заткнуть не мог, поэтому наслушался такого, пока они все не позасыпали, что потом долго помнил. Таких слов от мужчин на улице (а многие из них привычно разговаривали матом при детях) не слышал. Видимо, это был женский мат, специфический.
Утром выскочил из постели, набросил на плечи длинный больничный халат, опустив глаза в пол, шмыгнул из палаты в коридор, сходил в туалет, и больше в палату не заходил, стоял в длинном коридоре, пока не приехал отец.
А когда увидел его в белом халате, наброшенном на полушубок, бросился к нему со всех ног, и первыми словами были:
- Я в палату больше не пойду.
Это было сказано таким тоном, что отец встревожился не на шутку.
- А что случилось?
И Венька рассказал про страшных голых теток с огромными животами.
И сам испугался. Лицо отца потемнело, а в глазах появился такой яростный блеск, что Венька подумал – сейчас что-то произойдет, и ему даже стало жалко тех страшных тёток, не виновных в том, что его к ним поместили, и они ничего плохого ему не сделали.
А отец, наливаясь яростью, сказал ему:
- Стой здесь, я сейчас.
И рванулся вдоль по длинному коридору. А через пару минут Вениамин увидел женщину в белом халате, опрометью летевшую по коридору, а за ней следом отца с пистолетом в правой руке. Женщина в ужасе убегала, а капитан мчался за ней с пистолетом в руке, выкрикивая какие-то угрозы. Женщина выскользнула в какую-то боковую дверь, и тогда отец остановился, не пряча пистолет в кобуру, повернул обратно и ушел. Наверно, в кабинет главврача.
Венька потом узнал, что это она убегала от его разъярённого родителя по коридору. Через какое-то время он увидел отца, уже без пистолета в руке, с другой женщиной в белом халате. Подойдя, женщина (она оказалась его лечащим врачом), ласково приобняла Вениамина и со словами: «пойдем в твою новую палату», увела, а потом санитарка принесла его вещи. На этом приключения закончились. А в новой палате оказался мальчишка, его ровесник, с которым они быстро подружились.
Вениамин вспоминал, что в больнице он не лечился, а отбывал срок. Ему только меряли температуру, слушали легкие, мяли живот и давали какие-то лекарства.
А когда они с приятелем всем надоели своими играми в длинном коридоре, врач уложила их в постели, поснимала собственноручно с обоих трусы и унесла вместе со штанами. Возвратила на другой день после обещаний, что больше не будут ходить на головах по коридору и изображать индейцев. Вот такой был у Вениамина брюшной тиф.
В конце концов, сорок шесть дней прошли, и его выписали. На дворе был уже апрель.
Доктора Грибницкого заменил другой военврач. Того перевели куда-то в другое место, во избежание углубления конфликта с капитаном Улановым, который предпочел прислушаться к мнению немецкого врача и игнорировать отечественного.
А тот не переставал возмущаться и иногда повторял:
- Это надо же – тифозного больного положить в палату к роженицам!
Военнопленные немцы вели себя иногда не так, как положено врагам. Например, перед Новым годом оба Улановы поехали на санях, запряженных лошадью, в лес за новогодней елкой. Правил лошадью пленный немец. Прикатили в лес, долго выбирали ель, нашли красавицу, и немец срубил её топором. Вениамин не помнит, был ли у отца в той поездке пистолет, а у немца топор точно был. Привезли домой, где уже была крестовина, установили, и нарядили игрушками. Игрушки были самодельные, целая большая коробка, которую принес из зоны Ганс.
В коробке были раскрашенные пёстрые сосновые и еловые шишки, цветы, фигурки сказочных существ из бумаги, ткани и фольги, бижутерия и канитель-дождик и, конечно, Дед-Мороз со Снегурочкой. И всё это сделали пленные своими руками из подручного материала. Не только для Веньки и его младшего братишки. Все офицерские дети получили коробки с елочными игрушками. Отец сказал, что немцев к этому никто не принуждал, они сами предложили. У многих из них дома в Германии тоже были дети, ждали своих отцов из плена, объяснил капитан.
А утром 1-го января Венька под ёлкой обнаружил подарок – красивый пояс и пристегнутую к нему саблю в картонных «серебряных с золотом» ножнах и с красивой рукояткой. Отец на удивленный Венькин вопрос ответил – подарок от немецкого Деда-Мороза. У приятелей Вениамина тоже оказались подобные подарки, только у всех – разные. У девчонок куклы, Гретхен, зайцы и медвежата, у ребят всякое оружие, машины, самолеты. И всё это – ручной работы.
В то, что это была инициатива немцев, Вениамин поверил, когда они однажды с матерью и отцом шагали по брусчатке внутри зоны в баню (уже было сказано, что в зоне была офицерская баня, с мужским и женским отделениями), и перед Венькой на дорогу упал маленький мячик для лапты (тогда детвора ещё не забыла эту старинную русскую игру).
Венька не знал, что с мячиком делать, остановился и смотрел на него, а потом услышал откуда-то сверху:
- МалЕнький, малЕнький (с ударением на «е»)!
Поднял голову и увидел на длинном балконе двух немцев. Один из них махал рукой и прокричал с улыбкой:
- Битте, битте.
Отец сказал: бери, это тебе. Венька поднял мяч, а отец напомнил: а «данке» где?
-Данкешён,- прокричал Венька и поднял вверх руку с мячом.
- Гут, зер гут,- улыбались и кивали головами в немецких фуражках пленные.
Мяч был плотный и тугой, сшитый толстыми веревочными нитками из трех кусков кожи, набитый плотным и тугим, плетеным из бельевой веревки шаром.
Офицерская баня была в одном здании с отделением для пленных, и отец предложил, когда они помылись:
- Пошли, покажу тебе настоящего врага, пока мама одевается.
И они зашли в большое помещение, полное голых мужиков. При появлении капитана они все встали по стойке «смирно», а отец зашел в их толпу, обратился к одному здоровенному:
- Хенде Хох!
Тот поднял обе руки, и капитан сказал Веньке, указывая на что-то под мышкой немца. Там был, как толстый черный рубец, какой-то рисунок-вензель, покрытый волосами. Отец приказал немцу опустить руки и подошел к другому. Что-то сказал по-немецки, тот засунул руку себе в рот, и вывернул наружу щеку, и на розовой внутренней поверхности щеки Вениамин увидел тоже темный рисунок, но уже другой. Все эти команды отец отдавал злым тоном с гадливым выражением лица, а у немцев в глазах был испуг. Окинув взглядом всю толпу, капитан, махнул рукой, дескать, хватит, и увел Веньку обратно. Мать их уже ждала, и они втроем вышли из бани.
А по дороге отец объяснил, что это - эсэсовцы, военные преступники, и черные татуировки за щекой и подмышкой – знаки отличия. По этим знакам немцу, у которого они есть, все остальные должны подчиняться и выполнять все его распоряжения и команды, независимо от звания и должности. Эти татуировки, как опознавательный знак, пароль.
В зоне были еще экземпляры, но их в бане не было. И Вениамин подумал: хорошо, что их не было, ему хватило этих, на татуировку, особенно за щекой, было противно смотреть.
- Это военные бандюги, не хватило у них преступлений, чтобы расстрелять или повесить, но сидеть в плену будут ещё долго,- закончил свой рассказ капитан. А Венька подумал, что отец сам всадил бы в них по обойме патронов.
В июне 1948 года пленных отпускали домой, кого в Германию, кого в Венгрию. Целый эшелон прибыл на станцию, пленные колоннами, строем и с песнями (пели немцы свои любимые марши) прошагали к перрону, организованно погрузились в вагоны и паровоз тронулся. Поезд был очень весёлым, они уже перестали быть пленными, радостно махали руками провожавшим конвоирам и офицерам (отец взял с собой Веньку посмотреть на это событие), что-то выкрикивали по-немецки. Венька понял только: - Рус, карашо!
Вениамин потом спросил у отца, что кричали немцы, и тот ответил - приглашали к себе в гости, в Германию.
А потом военных преступников (эсэсовцев) отправили в другую сторону – в Сибирь, лагерь военно-пленных расформировали, капитану Уланову присвоили очередное звание «майор», у них было пополнение – малышка- дочка, сестра Вениамину и его младшему братишке, уже обходившемуся без няни, и к осени вся семья Улановых отбыла к новому месту службы – на Донбасс.