Марина устала.
А может и не усталость тут виновата. Муж опять «исчез с радаров» хотя, как ей казалось, должен был лететь домой – пеленать -укачивать- кормить- полоскать- и снова укачивать противно пищащий сверток со сморщенным личиком, как две капли воды похожим на него..….. Марина резким движением откинула прилипшую ко лбу прядь и долгим, тяжелым взглядом медленно обвела спящего ребенка.
Откуда-то подкатили слезы обиды. Как тогда – в далеком далеком детстве. Когда с радаров пропадал залихватский черноглазый папаня с гармошкой и приятно звенящими медальками на распахнутом даже зимой пиджаке. Долгими вечерами она ждала его с подогретым ужином. Мать глухо ругалась за потраченный впустую баллонный газ… . А Марина, упрямо закусив губу дожидалась, когда усталая, вечно больная мать притащит в одной руке загулявшего -гвардейца, в другой - ненавистную гармонь… По какой-то непонятной причине Марине было жаль не плачущую от бессилья мать с натруженными заскорузлыми руками, а именно его – веселого повесу, мычащего нечленораздельные возмущения по поводу прерванного гульбища…
***
Матери то было не привыкать– она женщина героическая. Раненых таскала на себе всю войну. И одного таки затащила к себе в личное пользование – белозубо-улыбающегося парнишку с веселыми раскосыми глазами и смешными ушами Чебурашки… Эх… Война…
Престарелый седой генерал задумчиво провожал глазами счастливого конкурента – он первый раз в жизни не мог понять загадочную женскую душу…
А веселый паренек тем временем победил всех и остался с красавицей-медсестрой. Они нехитро справили торжество под огурцы и селедку и зажили, обустраивая жесткий послевоенный быт. Веселый гвардии сержант под ее тяжелое ворчание, как вода между пальцев периодически легко утекал за околицу – собирая немолодых вдовых «девок», и игриво щипал их за тонкие душевные струны протяжными напевами…
Мать терпела. Ворчала. Грозилась сжечь ненавистную соперницу-гармонь…
Но иногда, как будто очнувшись – садилась, стряхивала что-то невидимое и заводила красивым грудным голосом «ой кто то с горочки…». Марина и любила бы эти моменты – но они всегда заканчивались слезами матери и пьяными выходками отца. И этот мерзкий сивушный запах… он преследовал Марину всю жизнь…
Вообще песенные предпочтения родителей говорили о их непростой жизни гораздо больше чем то, что они в запале чувств обрушивали друг на друга.
Мать любила «На Муромской дороге» и «Окрасился месяц багрянцем….». Отец любил соответственно «Хаз-Булат удалой» и «Стенька Разин». В особо драматичных местах песни они метали друг в друга сверкающий взгляд дамасской стали и, откинув голову с темпераментом, достойным персонажей бессмертного Бизе, играли регистрами и обертонами… Мать опасно поводила округлыми плечами, а отец отчаянно рвал мехи гармони…
Одному Богу известно, что их связывало. Мать – нелюдимая домостроевская хозяюшка, прижимистая, верующая и в меру расчетливая, и отец – бесшабашный компанейский повеса, готовый последнюю рубаху отдать первому, кто попросит… Они и были то из «классовых врагов» - мать из крепкой кулацкой семьи, беспощадно опаленной заревом революции, а отец – из веселых и легкомысленных батраков, колесивших табором по округе с сундуком и гармонью… И если мать была настроена серьезно и «на века», то отец жил сегодняшним днем – полно и ярко, насколько ему позволяли. Мать была осведомлена о теории «короткого поводка» и бдительно следила чтоб дальше околицы - ни ни…
Так и жила эта странная пара – мороз и солнце… лед и пламень… дельфин и русалка, монтекки и капулетти под одной крышей. И детишек умудрились настругать.
Марина была у них первенькой – и на ее хрупкие плечики свалилось тяжелое послевоенное хозяйство, скотина и двое мелких хулиганистых пацанят. Так и не было у нее не то что детства – минутки книжку почитать. Все пронеслось табуном испуганных коней в удушающем мареве вины и ответственности – маленькая расторопная девчушка с огромными не по детски-мудрыми глазами.
***
Марина очень рано узнала что счастье – очень нестабильная штука, а любовь и вообще этакая золотая жар-птица в небе, до которой как до радуги – ноги сотрешь, а не догонишь.
***
Ночь. Марина вышла на кухню и испуганно остановилась. Где то в углу слышались странные звуки – как будто скулил крохотный голодный щенок, а кто то жестоко зажимал ему пасть. Она неслышно подкралась и увидела мать – горестно сжавшуюся в темноте перед белевшей в холодном лунном свете бумагой. Мать, тихонько подвывая, сжимала зубами край косынки.
Присмотревшись, Марина увидела большую фотографию с двумя силуэтами. Скрипнула половица. Мать испуганно попыталась сгрести улику, но Марина какой-то бабской частью души почувствовав неладное, подошла сзади и мягко но настойчиво обняла мать за плечи. Потерлась щекой о жестко-крахмальную ткань косынки. И мать, сжимавшая в себе пружину горя столько лет, внезапно уткнулась Марине в плечо и даже не разрыдалась – а просто замерла как застигнутая врасплох божья коровка. И через несколько секунд ее прорвало.
Она рассказывала быстро, с долгими паузами, захлебываясь и хватая воздух.
Она рассказывала о НЕМ. О белокуром высоком красавце-лейтенанте с квадратными лычками на отворотах, – с которым они смотрели с пожелтевшей картонки в камеру и счастливо улыбались. Такой улыбки Марина не видела у матери никогда – разве что когда она застывала внезапно с немигающими открытыми глазами, выглядывавшими что-то в пустоте…
Это была семейная жизнь длиной в целых две недели. Пьяная сиренью весна и ослепительное лето, полное охапок полевых цветов… Он погиб в первый же месяц на Финской. О которой тогда предпочитали не говорить.
А потом – поезда, бомбежки, тягучий запах запекшейся крови и невыносимые стоны в ушах – не отпускающие даже во сне. Сестричка…
Как ей хотелось, чтобы в тот роковой момент ее теплые нежные руки закрыли смертельную рану любимого…
Но мимо проходила нескончаемой рекой Стикса череда чужих мужчин – которые тоже были чьей-то болью и надеждой. Так шли дни, месяцы, годы… и – чудо. В мертвой иссохшей пустыне упала капля, и проросло крохотное беззащитное семечко. Никто так и не понял чем эту роскошную неприступную красавицу, легко отвергавшую бравых генералов, взял молодой веселый гвардии сержант с огромными смешными ушами…
И никто не догадывался, что этот простоватый деревенский парень знал наизусть всего Некрасова, Тютчева и Твардовского. И писал ей стихи… Которые она спустя много лет бросила на внезапно вспыхнувшее пламя своей удушающей ревности, вместе с его военными фотографиями и злополучной гармонью…
Отец тогда как-то простил. И они зажили дальше – но уже без стихов и гармони. У него навсегда потухли глаза. Когда он увидел обугленные ребра любимой трехрядки и обгоревшие останки тетрадей на заднем дворе – внутри что то оборвалось. И не стало веселых гульбищ за околицей. И песен о Стеньке Разине и Муромской дороге. Он просто пил. Пил страшно, зло. По черному. С мужиками. А напившись падал у порога замертво.
Может она и жалела о том что сделала так необдуманно. Наверняка жалела. Но увы…
Жизнь она штука такая… История сослагательного наклонения не имеет.
***
Марина долгим взглядом смотрела на проснувшуюся малышку. Нос, губы, глаза – все его. Белокурая дочурка моргала огромными серыми глазками и испуганно молчала. Она еще не понимала – что причина странного взгляда это годы, столетия, поколения несбывшихся надежд, сожженная дедова гармонь, бабкина зажеванная болью крахмальная косынка… чужая губная помада на полочке в ванной и прощальный взгляд в спину – пронзительный и холодный как дамасская сталь… ….