Когда пустота была абсолютной и не существовало ничего, о чем можно было бы хоть что-нибудь сказать, не вызывая начала всего, Фарерских островов тоже не существовало.
Когда летали смешные искорки и раздавались многогранные ширины, и что-то яркое светилось в чем-то пустом, Фарерские острова были в планах.
Когда жестокое красное солнце ярилось в прокуренных вулканами небесах, сжигая любые попытки органической жизни проклюнуться в расплавленной почве юной Земли, Фареры уже были обозначены, хотя и не видны под плотными слоями ядовитого дыма и пепла.
Пока над неоглядной далью океана серел и краснел, повторяясь миллиарды раз, один и тот же никем не считаемый день грубо разделенного на эоны календаря, и на границе воды и воздуха сучил ложноножками сконфуженный водно-липидный Создатель, отчаянно собирая в цепочку и тут же теряя безразличное ко всему, включая его, химическое лего, Фареры терпеливо ждали, источая горячие слюни лавы и пузырьки газа.
Пока прозрачные туловища шуршали по голокаменным пляжам, теряя чешуйки и булькая жаберной жидкостью, пока большие тела схлестывались с высоченными стволами, порождая несчетные perfect shot для еще не существующих инсты и снэпа, пока низкие надбровные валики раскатывались в стороны, обнажая розовую кожу и обнаруживая склоненный монашеский лоб, а из расступающихся зарослей шерсти показывались белые клыки и ярко-алая глотка с ниточками слюны, из которой — снова сквозь бесчисленные повторения, мерцанье, карканье и все еще плохо считаемые дни рвалась узнаваемая церковная латынь — пока из сала, волос, мускул и фасций складывались великие мезоамериканские цивилизации, Фарерские острова спали, затянутые туманом и одетые зеленым.
И вот, в одну из обычных зим второго тысячелетия от рождества Христова, когда среднестатистические европейские мужчины и женщины гнили от сырости и тщетно прижигали головешками и припаривали ведьмовскими снадобьями чумные язвы, когда Святая Инквизиция гонялась за еретиками, опальные богословы тайно мечтали о бесконечности вселенной, а медленные мужчины в многослойных и неудобных одеждах выполняли занимательные эксперименты с пустотой, на Фарерских островах высадились несколько бородатых фермеров и стали разводить овец.
Они построили поселок из деревянных зданий впритирку одно к другому — без спешки и на совесть, покрасили их в красный цвет и стали по вечерам собираться в просторных комнатах, чтобы шить из овечьей шерсти теплую одежду со сложными рисунками. Каждый придумывал себе свой мотив, который продолжали точно так же вышивать его дети, едва они подрастали и начинали ходить на швейные сейшены.
Когда король Франции Чарльз VI Безумный решил выступить против Жана V Доблестного, герцога Бретонского, окончательно теряя остатки здравого рассудка, внучки бородатых мужчин на Фарерских островах молча орудовали спицами, сидя по периметру хорошо натопленной комнаты в одном из красных домов и по временам с чувством глубочайшего удовлетворения глядя в окно, где бушевал яростный атлантический шторм, за которым было решительно невозможно разглядеть очертания континентальной Европы, не говоря уже о ее бедах и потрясениях.
Когда эрцгерцог Франц Фердинанд, часто моргая, зажимал смертельную рану на шее, одновременно пытаясь дотянуться до лежащей ничком Софии, а граждане Сараево месили неудачно отравившегося Гаврило Принципа, когда в черных небесах сгущались рои листовок, а глинистая почва no man’s land пропитывалась газом, кровью и зубной крошкой, по мере того, как планета, содрогаясь от разрывов немецких и французских снарядов, уходила на очередной несчастливый виток вокруг Солнца, пока все текло и все восстанавливалось, пока сердца оттаивали, улыбки возвращались на страшноватые лица, а будущие нобелевские лауреаты неуклюже толклись для группового снимка в гулкой комнате со скрипучим паркетом, из-за еще не развитого инстинкта позирования растерянно смотря кто куда, — Фарерские острова спали слегка неспокойным сном.
Когда морщинистая рука подписывала с помпезностью развернутый перед ней исторический документ, пока тонкие губы и волевые скулы складывались в непривычные формы, пробуя произносить слова «перестройка», «гласность» и «разоружение», пока грязные пряди лезли в лицо, заслоняя вид на сцену, а потерявший фуражку молоденький милиционер затравленно смотрел на хохочущих пэтэушников-неформалов, отправляющих социализм в тартарары не без помощи Джеймса Хэтфилда и Брайана Джонсона, пока рот секли снайперские пули и пустели прилавки, пока все заканчивалось и все начиналось, пока заправлялись футболки и опускались талии, чернели волосы и стройнели ноги, жевали челюсти и менялись ценности, грузились картинки и крутились счетчики, скачивались сезоны и устанавливались прокси, утекали мозги и множились беженцы — на Фарерах шел дождь, шумел ветер и несколько бородатых мужчин пережидали непогоду, сидя в просторной деревянной комнате старого дома и обмениваясь короткими репликами над чашками горячительных напитков.
И когда, наконец, широко распахивались глаза и очарованно шевелились губы, и невесомые, причудливо вытянутые и пластичные фигуры медленно подплывали к герметичным окнам научно-исследовательского аппарата, приближающегося к земной орбите, и чья-то прозрачная и как будто наполненная пузырьками газа — скорее всего — рука касалась чего-то, что очень условно и исключительно исходя из факта прикосновения можно было бы назвать тачпэдом, на поверхности чего-то другого, также безымянного, но в целом напоминающего экран, возникало очень детальное и живое изображение, вызывавшее среди гибких существ волну вздохов и возгласов, больше всего походящих на реакцию удивления и умиления: покатый каменистый склон, покрытый густой зеленой травой и ловко взбирающаяся по нему давно не стриженая овца. И — в отдалении — несколько размытых силуэтов, не поддающихся идентификации из-за лимитов техники, но при известной доле воображения легко превращающихся в бородатых мужчин, что-то неторопливо обсуждающих возле красного деревянного дома с зеленой травой на крыше и развевающимся над ней штандартом цветов овечьей шерсти и китовой крови.