Классное и внеклассное.
(заметки на манжетах).
1. Детство. Стихи.
Уронили Мишку на пол,
Оторвали Мишке лапу,
Никогда его не брошу,
Потому что он хороший.
Агния Барто. Обучение подражанием детскому лепету доброте.
И вопрос, возникший в пять лет. Кто? Кто эти изверги, надругавшиеся над игрушечным медведем безличными глаголами? С примитивных строк начиналось знакомство с поэзией.
Тише, Танечка, не плачь!
Не утонет в речке мяч!
Несомненно. Но! Танечка игрушку больше не увидит, унесёт её течение в устья и моря. Собственный опыт. Река рядом с домом, и участь мячика решена. Как и судьба брошенного на скамейке зайки.
Начальная группа детского сада. Детки сидят на крохотных стульчиках округ воспитательницы, читающей вслух. После завтрака из манной каши, стакана тёплого молока с пенкой и предваряющей ложкой рыбьего жира из тёмно-коричневой аптекарской бутылки. Кусочек чёрного хлеба, присыпанного солью на закуску.
Следом, когда научились читать, - Сергей Михалков с милиционером - бессеребренником дядей Стёпой ( «Мне не надо ничего, Я задаром спас его») и основоположник отечественной «чернухи». Высокий класс автора ремейков отечественных гимнов!
…Уже крокодил у Фомы за спиной,
Уже крокодил поперхнулся Фомой,
Из пасти у зверя торчит голова…
Натурные съёмки. «Девочка в поле гранату нашла» - в русле истока.
Может, лидер Корней Иванович? У которого отношения с гигантским пресмыкающимся складывались противоречиво. Положительно-отрицательный герой, который то гнусно глотает Солнце, то нейтрально жрёт галоши, то выручает несчастных детей, шляющихся по Африке.
… Но вот из-за Нила горилла идёт,
Горилла идёт, крокодила ведёт.
Для гуманной акции.
…Ну, пожалуйста, скорее
Проглотите Бармалея!
Сальвадор Дали вторичен. Основоположник сюрреализма Чуковский: раки на хромой собаке, волки на кобыле и жаба на метле.
А Слониха, вся дрожа,
Так и села на ежа.
Обалдеть!
Или Маршак? «А за скрюченной рекой скрюченная баба по болоту босиком прыгала как жаба»; «Робин Бобин Барабек скушал сорок человек»; и мышка-мать ищет глупого мышонка, а мышонка... Сожрали малыша. А наука-то для мам, читающих книжку деткам! Мать, исполняющая волю дитяти, дура непроходимая. Вывод для ненормальных, пишущих сегодня законы о семье.
«Мистер Твистер», бывший министр, мистер Твистер миллионер… Как с ассоциациями дня нынешнего? Где миллионы обратились миллиардами в стране, порицающей чистоган.
В нынешних Штатах Америки Самуилу Яковлевичу полагается воздвигнуть памятник, как антирасисту. Дело портят сомнительные строки: «Сверху по лестнице шёл чернокожий, Чёрный как небо в безлунную ночь». Негоже нынче называть кошку – кошкой.
Эти фамилии – все! - форварды и великие детские поэты. Без каких-либо кавычек. Рисующие отнюдь не благостные картины и занимающие крошечные мозгишки занимательным изображением. Научающие. Готовящие к непростой жизни.
Талантливые рифмованные строки детское ухо воспринимает легко! Размер, ритм, ясный слог, из которых складывается картинка, побуждающая воображение, ведущее к образному мышлению. Параллельно – классики прошлого… уже позапрошлого века. Которые сложнее. Из-за естественной архаики забывающихся понятий и оборотов. Время неумолимо.
Александр Сергеевич. Кот учёный ходил по цепи кругом, и тридцать витязей прекрасных выходили из ясных вод… Безупречно. Как и про царя Салтана. Весёлая и увлекательная чертовня с попом, Балдой и «варёной полбой». Учитель русского смешалась, когда просили объяснить значение слова. Полвека назад…
По восприятию субъективному «номера первого» в сказке опередил Ершов с потрясающим «Коньком Горбунком».
Против неба на земле,
Жил старик в одном селе.
За великую простоту этой строки автору уже воздалось. А интрига вобрала суть народную: слабый становится сильным, преодолевающим невзгоды и препоны. «Младший вовсе был дурак». Став умным и красивым. С вспомоществованием сил волшебных, однако. Мечта, исполнимая лишь в сказке…
И ворвался великолепно осязаемый Лермонтов. «Ну ж был денёк! Сквозь дым летучий французы двинулись как тучи…. И ядрам пролетать мешала гора кровавых тел». Вот тебе натуральная история! Битва! Мальчишки учили «Бородино» на раз. Одна строка заставляла напрягаться: «Полковник наш рождён был хватом». Кто сей хват? – папаша полковника? В смысле зачатия. Слово к нашему рождению уже скончалось.
2. Детство. Проза.
Начиналась с Николая Носова и замечательных «Приключений Незнайки». Шедевр без преувеличений. Роскошная история про маленьких человечков - коротышек с характерами людей взрослых. Знайка-Ворчун-Пончик-Шпунтик-Пилюля… Ориентация для грядущего. А главный герой – раздолбай! Генератор идей и бунтарь. Полетал на воздушном шаре, поставил на уши Солнечный город и попал на чисто капиталистическую Луну. Во пример!
Слушайте, как он очутился в глухом советском позавчера? Меж пионерами-героями? А потому что сказка! Писателю в то время уютней было жить в ней.
Далее то, что современным языком именуется бестселлером. «Волшебник Изумрудного города» Волкова с Элли, Тотошкой, Страшилой, Железным Дровосеком… Да по фиг, что автор вторичен! Феерия! Захватывающие приключения с злыми волшебницами, саблезубыми тиграми и отвратительными летающими обезьянами; приключения, от которых не оторваться, читались на раз. И перечитывались. Потом продолжение – Урфин Джюс с деревянными солдатами. Восторг и упоение. Наши опять победили!
Да, чуть не запамятовал, бестселлер классом выше. Алексей Толстой и «Золотой ключик». Плевать на изначального Пиноккио, о котором тогда никто не ведал. Советский граф создал великолепную сказку во главе с Буратино. Ясным порхающим языком. Злодей с длинной бородой, его прихвостни и деревянный мальчик, который их сделал, победил! явно уступая в весовой категории. «Пахать как папа Карло» в оценке труда и «говорящее полено» в супружеской постели. Оценка народа безошибочно подтверждает качество высокой пробы.
Одновременно появился человечек в самом расцвете сил с пропеллером меж лопаток, живший на крыше. Пожирающий варенье и устраивающий натуральный балаган; кроящий по-своему устои шведской семьи, ещё в буквальном, не переносном смысле. Лучшее из Астрид Линдгрен, так и не заслужившее бонус Нобеля.
И лез, лез Запад. Джоэль Харрис, «Сказки дядюшки Римуса» и козырной Братец Кролик. У-уу, каков хитрец!
- Делай, что хочешь, только не бросай меня в терновый куст!
И главный герой в очередной раз обводит вокруг лапки Братца Волка.
- Терновый куст - мой дом родной!
Разница меж Россией и Америкой. Мечта и действие. Жди щуку на печи либо полагайся на ум и хитрость. Делай себя!
Следом Марк Твен и Том Сойер. Наверное, именно тут возникли маленькие капельки сознания, не разделяющие литературу на «свою» и «не нашу». Оказалось, американцы тоже умели писать! И неприкаянный Гекльберри и Миссисипи… и вообще атас! Брось дохлую кошку в полночь на свежую могилу, чтобы свести бородавки, своруй варёную грудинку и свали на остров Джексона посреди роскошной реки; жарь пойманную рыбу, кувыркайся на песчаных отмелях и балдей от полной свободы. И спасай возлюбленную Бекки Тэтчер в лабиринтах пещеры. Мы читали шедевр, мечтательно переселясь в неведомые веси.
Рядом - Аркадий Гайдар. Захватывающе и в высшей степени доходчиво. Потому как просто. С сюжетом и языком. «Судьба барабанщика», «Школа», «Тимур», «Военная тайна» с убитым Алькой, где текли слёзы, - напряжённое предвоенной дрожью, чётко обозначенное время. «И думает Мальчиш: всё хорошо, но что-то не хорошо». Предчувствие подтверждает класс писателя. И передача эстафеты, чтобы помнили как… Мы-то уже знали, что будет следом. Стиль Гайдара подготовил к встрече с Хэмингуеем, который в мировой высшей лиге.
А как мужик супротив Аркадия Петровича - щенок, невзирая на фотографическую брутальность в бороде и свитере. Не знавший в юности Гражданской, не погибший в полосе отчуждения железнодорожного полотна под днепровским городком Каневом в сорок первом, прикрывая отход своих.
Но! Главным начальником являлся Дюма, оставивший бессмертие «Трёх мушкетёров». Критикам – некошенное поле для издевательств. В романе нет ничего, сопутствующего романам истинным: времён года, природы, погоды и даже обмундирования роты де Тревиля. Париж в экстерьерах отсутствует напрочь. Описание Пале Рояля или Лувра? Нету. Для сохранения темпа не требуется. Ошибок полно. Ну не могли «серые» мушкетёры покупать разномастных лошадей. Ни рыжих, ни гнедых или краковых. Потому что носили наименование по единой конской масти. Подвиги? Перекололи с десяток гвардейцев кардинала, доставили взад королеве неосмотрительно подаренные ею английскому герцогу подвески, окончательно казнили недоповешенную жену Атоса. Погуляли на бастионе Сен-Жерве…
Или! Великолепная интрига с преданностью друзьям, отвагой и честью, с любовью. К истории роман не имеет отношения, это – роман приключенческий. Тем и хорош.
Смущала лишь одна глава (в десять лет, однако), где д,Артаньян проникает в спальню миледи под личиной графа де Варда.
Ребята! Даже в означенном возрасте обнаружился вопрос: а чего? миледи Винтер идиотка? У которой стёрлась способность различать приходящих в койку мужиков слухом, обонянием и по специфическим органолептическим признакам? Ну да, заклеймённая проститутка. Понятно. И слово новое узнали. Из шикарного французского фильма шестьдесят первого года. Девочек тревожил иной вопрос: а как же побоку госпожа Бонасье, которой гасконец клялся в любви вечной? И временно предпочёл другой. Мальчиков мелочи не занимали.
Жюль Верн, честно, не впечатлял. «Дети капитана Гранта» и «Восемьдесят дней вокруг света». Идеи – великолепны! В итоге: учебник по географии, поведанный тоскливым языком с жутко искусственными диалогами. А «Из пушки на Луну», пусть и с впоследствии вычисленными совпадениями посадки «Аполлона» на родной спутник – тоска невыносимая.
Александр Беляев был ближе ощущением времени. С «Островом погибших кораблей», «Головой профессора Доуэля» и «Человеком – амфибией». Читать-то начали после фильма, который привезли в пионерский лагерь и показывали три вечера под ночным небом и высоченными соснами на сшитом из простыней экране. Выучили! Заспанные пионеры, вылезая из пятиместных палаток, начинали утро гимном: «Лучше лежать на дне, В тихой прохладной мгле, Чем мучиться на суровой, жестокой проклятой земле». Перед «линейкой» и поднятием алого стяга под горн. А?
И снова Алексей Толстой с «Гиперболоидом». Что характеризует книгу интересную? Чтение безотрывное, запойное, а при вынужденном перерыве стремление вернуться к страницам. «Красный граф» умел напрячь неотрывное внимание. Позже он вернулся с «Петром Первым», начальным советским историческим романом - сочным и ярким, со вкусом, звуком и изображением. Жаль неоконченным. Увлекательный Пикуль, несомненно, номер второй.
И, конечно и безусловно. Конан Дойл. Тут – блеск истинного детектива! Первого. «Пёстрая лента», «Пляшущие человечки», приконченный Мориарти и вершина! – самая жуткая собака мировой литературы. Изящный ум Холмса, бесконечная преданность Ватсона – иной формат дружбы – отсутствие равенства и подчинение лидеру. И собственные примитивные упражнения в дедуктивном методе. Который таковым не является. От частного к общему. Из накопленных улик и фактов – вывод. Индукцией называется.
Возраст от двенадцати и до первой любви (влюблённостей накопилось аж от детского сада) рифму не приемлет. Отрывисто, без лишних слов и эмоций общение меж пацанами, и желание казаться шибко мужественным. Где Луи Буссенар с «Капитаном Сорви Голова» и пятнадцатилетними ребятишками с ружьями на просторах Южной Африки верхом на пони. Трансвааль! Ты весь горишь в огне. И сильно не похоже на «Васька Трубачёва» Веры Осеевой.
Ещё Вальтер Скотт и Фенимор Купер: Айвенго и Следопыт.
И прочувствуйте итоги. Герои добиваются цели, и рука друга рядом, справедливость торжествует, как не избит оборот.
Чему мы учились? Вере в собственные силы, в свой крохотный дружеский ареал, готовности к борьбе и победе. Не в дворовых драках – это проходяще, хотя даёт необходимый опыт, - к победе глобальной. Мечты, сливающиеся с действиями героев.
Но школа жёстко взяла под уздцы иллюзии, сталкивая в антагонизме определившиеся внутренние установки с обязательной программой.
3. Отрочество. Проза. Поэзия.
Обратно Пушкин. В привязке к отлучению от литературы истинной по канонам школьной программы. ПРОХОДИТЬ следовало «Повести Белкина», а не «Дубровского», где итог чтения обратился анекдотом, в котором главный герой сношался с Машей через дупло. И всем учить «Капитанскую дочку»! Там кое-как закончилось благополучно. Но «Метель» и «Станционный смотритель» прорастали в глубину и умножали растущие накопления.
Мне известны несколько человек, читающих «Онегина» наизусть с любой строфы. В полном наслаждении от собственной памяти. Потому как строки легки и ложатся в неё образом естественным. Но идея… Разве не должен читатель восхититься главным героем, следовать ему в помыслах и действиях? А тут. Скучающий богатый оболтус, влюбляющий в себя провинциалку и застреливший типа друга. Не скотина?
Вообще-то. Эти строчки – к тем, кто читал… кто успел прочесть, осмыслить и восхититься. Или отринуть. Тем, кто в курсе. Чтобы нудно не пересказывать недомыслию содержание упомянутого. Пересказ убог и отвратителен, а посему единомоментно отсекается слой не изведавших и не проникнувшихся. Которым не попасть в разряд ПОСВЯЩЕННЫХ.
А пуще следовало - изучать прозу Михаила Юрьевича. Чертовски изящную, писаную в высотах заоблачных, которые «НАД». Печорин гад ещё тот, его мы сразу определили, продолжатель «дела» Онегина – негоже стрелять приятелей; но перечитайте «Фаталиста». А поэзия!
Отвечали «с места», из-за парт разрозненные кусочки строф «Мцыри».
«…Там, где сливаяся шумят, Обнявшись, будто две сестры, Струи Арагвы и Куры, Был монастырь. Из-за горы И нынче видит пешеход Столбы обрушенных ворот…»
Абсолютное видео, и рифма строк прозрачна, повествование идёт легко и занимательно.
Но! Великие накликали собственный исход на Чёрной речке и под горой Машук, получив по собственным сценариям свинец дуэльных пистолетов.
Грибоедова читали по ролям. «А дядя, что твой князь! Что граф? Суровый взгляд, надменный нрав…» И отчего помнится монолог Фамусова? Крупно и выпукло. Жизнь. Чацкий же не впечатлял. Чисто баламут. Нервно прибыл разрушить устоявшийся быт взбалмошными идеями и убыл ни с чем, не изменил НИЧЕГО. Однако, во вдалбливаемом научении восьмого класса ВСЕХ средних школ Союза ССР – герой-реформатор. Вдогонку сочиняли: в Москву я больше не ездец! Побыл немного … и хорош.
И гибель Грибоедова в Тегеране по сути – парафраз конца его героя, более жестокий. Прибыл послом в исламскую страну, не разобрался в местных устоях и погиб с саблей в руке спина к спине с адъютантом – казаком...
А такой стихотворной комедии в отечественной литературе не будет никогда. Штучный товар, не подлежащий уценке.
Потом впихнули Тургенева. О! Его с четвёртого класса помнили по глухонемому, утопившему собачонку. «Отцы и дети», где молодой и шибко умный Базаров выступает противопоставлением поколению предыдущему. И общий вопрос от тех, кого с детства учили безукоснительно слушать старших к составителям школьных программ: за каким вдруг подсунули в юные души ниспровергателя устоев, открыли шлюз к антагонизму с родителями и с изобретённым автором словоопределением - «нигилизму» - росток критического отношения к советской действительности? Очевидно, составителей вдохновил оптимистичный финал романа, где герой Иваном Сергеевичем умервщлён. Не за зря, не за понюшку. А не хрен высосываться! Ну и поделом. Кстати. В тексте чувствуется раздражение автора от заглавной фигуры, им же сочинённой.
К творчеству Тургенева до поры среднее образование желание отбило.
Главного героя Гончарова в «Обломове» следовало в сочинениях порицать. Лентяй, сибарит, любитель поесть и поспать. Появляется Штольц - прибыл и начал учить жизни правильной. Кто просил? А суть эдакая человеческая. То, что не по-моему – негоже и ничтожно, пагубно. Обломову сочувствовали: отчего же борщечка-то не поесть со смаком и не выгнать из собственного имения пришельца… Ан нет! Характерец мелок. И не возникало утверждение о главенстве души. Поскольку строители коммунизма о ней понятия не имели. И попал Обломов в список «лишних людей» заедино с Онегиным и Печориным. С этими-то ясно – гадостей наделали, но Илья Ильич – милейший человек? Штука такая есть - идеология, которая склонна меняться согласно требованиям строя.
И пришёл мессия! Лев Николаевич. Два тома пятьдесят второго года в тёмно – вишнёвой твёрдой обложке с тиснёными «золотыми» буквами; начнёшь – добьёшь! Интересно ведь как там со всеми сложится и закончится. Раздражало обилие чужеземного языка в полстраницы и лазанье за переводами в сноски. Конечно, мальчишкам куда как интереснее «война» в двухчастном наименовании романа. Но! взялся за гуж… И начинаешь думать, и следствием возникают вопросы.
С какого-такого Толстой прикончил князя Андрея, причём, абсолютно нелепо? Героя проигрышного Аустерлица и главного героя романа по-настоящему. Потому как другие мужики на заглавную роль не претендуют: ни простоватый Николай Ростов, ни вяло мнущийся Пьер Безухов, ни проходной Долохов… Ну да, трагедия ужасна! - Наташа уже сделалась мысленно неверной, спутавшись с Анатолем, но Болконский? Русские сказки учили доброму финалу, а тут…
Как мы переживали измены любимых, зорко взирая на шипящие бомбы? Находили новых! При всём пиетете к князю Андрею, отсутствовал у Болконского посыл тестостерона в отличие от автора. Фундамент фрейдизма.
Но и поныне ни один инородный роман вровень макушки яснополянского сластолюбца не поставить. Тут сдают бальзаки и флоберы, мельчает Диккенс, унылой бытовой обыденностью обнаруживается Золя. Для нас. С точки зрения страны, в коей граф писывал свою философию. Итак. Величайшего мы определили.
Но другой Величайший находился вблизи. Черёд Фёдора Михайловича. Это – навсегда! Старт в девятом классе под литерой «Б». «Преступление и наказание» вывернуло мозги убийством пары старух, непролазной тоской серой слизи корявого языка. Раскольников – герой, а автор – гений! Конечный позыв? Полный упадок и побуждение к суициду от безнадёги. Всем повеситься! И вывод: 20+. Именно с этого возраста возможно начинание постижения. А то и позже.
Итого. Запретить Достоевского в нынешних муниципальных образованиях по причинам клинического идиотизма управляющих процессом дебилизации, переставшими именоваться школами. Стыдно за собственную убогость. Закончившему среднюю школу под номером тридцать три не под названием МБОУ СОШ. Хочется встретиться в глаза с человеком, сочинившим абревиатуру для умалишённых. А Достоевский, возможно, гений. Каждый находится в согласии с личным восприятием, которое единственно верно.
А тут, а здеся! Вне школьной программы пёр Джек Лондон. «Белый клык» и «Зов предков».
Для начала про зверей, за которых переживаешь; люди рядом вторичны. И далее - все четырнадцать сиреневых томов собрания сочинений, где рассказы северных широт и южных морей, и где все – победители. Любовь, однако. Резкая, бескомпромиссная как в «Прибое Канака». Поставишь цель – добьёшься! Злая мужская проза с изрядной долей романтизма, где вера лишь в собственные силы и честь, которой не переступить.
Удручал финал «Мартина Идена»: уставший от достигнутого сэлф мэйд мэн добровольно уходит в океанскую пучину. До чего ж жаль было Мартина, выбившего кулаками и талантом личную «десятку» … Очевидно, мыслящий самоубийство автор увлёкся Достоевским.
От мистера Лондона до поры было не оторваться, пока не ощутилось упрямое однообразие.
В противовес - многоликий О,Генри. С юмором, грустью, иногда слезой; с дружеской выручкой и ложью во спасение. Лента его рассказов завораживала потрясной многогранностью.
«Обманщик из Ларедо», а?
Дальше? Нет, в цепочку хронологии корешки не выстроить; они перекладываются, накладываются, спорят между собой, и уже безразлично, что попалось на глаза прежде. «Убили, значит, Фердинанда-то нашего, - сказала Швейку его служанка». Начальная фраза романа Ярослава Гашека - код таблицы умножения, как дважды два, для своих. Для постигших великолепие «сортирного» юмора. Светло-серый объёмистый том выпуска шестьдесят третьего года с иллюстрациями Йозефа Лады. Кто нынче в одиннадцать лет прочтёт скабрёзные похождения идиота? Коим Швейк не являлся, иллюстрируя идиотизм начальников, чётко выполняя их команды, – это вечно, навсегда это.
И уже с пост скриптум незаконченного романа чеха возникла ассоциация с «Как закалялась сталь», с судьбой обоих тягостно умиравших авторов.
Мы писали сочинения по строкам Николая Островского с призывом к победам революции через нелепо строящиеся узкоколейки, который гнал в светлое завтра и мучительно создавал идеал будущего. В разрез Гашеку, смеявшемуся до последнего предложения, до последнего «прости». «Мой хлеб в сортире! - завопил Балоун» за пару страниц до оборванных строк незавершённого романа. Ребяты! В отношении силы духа можно спорить.
И патриотизм естественный, повседневный, неподдельный. Вот на чём учились! «Повесть о настоящем человеке» и простенький язык Полевого со множеством чисто авиационных ошибок стал нервом Победы. Не только человека, но всеобщей. Преодоление высшего напряжения, непререкаемое чувство долга. Наш народ может всё! Без ног, без… Сдохнете, твари фашистские, все сдохнете! Сотрём в фуфло с таким духом. Повесть пружинила жилы и желание соответствовать герою, с которым себя ассоциировали вплотную.
4. Юность. Всё подряд.
Потом пришла Любовь и навалились «Три товарища» Эриха Марии. Дружба, куда как более суровая, чем у Дюма, без романтических экзерсисов; оно и понятно – автор прошёл ВСЮ окопную грязь, - и обворожительная Пат, и смерти и отчаяние. Ремарк, пока не запил по-настоящему, мог вывернуть юную душу.
Позже обнаружились «На Западном фронте без перемен», где война - штука обыденная. То стреляют, то сидят с поносом в сортирах, сожравши краденого поросёнка. Сильнейшая вещь, до коей не дорос никто! Особенно с учётом запрета темы Первой мировой в стране, где война, предшествующая Октябрьскому перевороту, умалчивалась и обозначалась в качестве Империалистической. Кто поведал нам о русском экспедиционном корпусе, отправленном во Францию? А Ремарк на уроках немецкого – полглавы в учебнике: переводи, а после – соображай.
Взросление и «В окопах Сталинграда». Этот – наш. С тем же обыденным подходом к убийству, с истиной. Виктор Некрасов, с которым довелось познакомиться в августе семидесятого на Крещатике напротив дома под номером пятнадцать. Седые усы, подпаленные в желтизну сигаретами «Ватра» и весёлый прищур. Правда, не ведал я масштаба встречи. Не оценил. Мал был.
А девочки читали Друнину и Казакову, млели от Асадова.
Память - штука избирательная, но исключительно точная, оставляющая в потаённых ячейках самое ценное из вороха прочитанного, которое звякнуло унисоном личной копилки.
Любовь, от которой кому-то не отвертеться, и калеками становятся её не испытавшие. И что вы подумали?
Кто первый, совпавший с юношеским взлётом в первый поцелуй? А вот не угадали… Маяковский! «Облако в штанах» - душа навзничь языком новым, необычным. «Ведь для себя неважно, что бронзовый, И то, что сердце холодной железкою. Ночью звон свой спрятать хочется во что-нибудь мягкое, женское». Вовремя подоспел! К созревшему созреванию. Этот парень пахал строки, недоступные никому из его современников.
Только Есенин с «Чёрным человеком»: «Друг мой, я очень и очень болен…» Выворотень. Исповедь и прощание. «Облако» и «Человек» нечто иное, чем «Онегин», мне неизвестны люди, которые с ними наизусть. Сложнее…
А над ними Блок. Несомненно. Соединивший классичесский век девятнадцатый: «Порой слуга, порою милый, но вечно раб» с веком двадцатым – жутким веком человечества: «А Ванька с Катькой в кабаке, У ей керенки есть в чулке». Просивший перед кончиной сжечь «Двенадцать» - поэму, не похожую НИ НА ЧТО. Чувство рифмованной правды предстоящего ужаса. И у троих истинно великих – суицид. Пуля, петля, отказ от пищи…
Ниже – Гумилёв и Ахматова, Мандельштам и Цветаева. Ещё Пастернак. Трагические судьбы иной раз превосходят строки поэтов, делая их небожителями…
С помянутыми подбирается список. Пушкин, Лермонтов, Толстой и Достоевский. И вдруг. Посреди них обнаруживается Николай Васильевич. Гоголь. С тузом не в рукаве, но на столе. Самородный язык с дыханием мистики «Вия», с весёлыми приключениями «Вечеров на хуторе». С блистательными жуликами Чичиковым и Хлестаковым – прародителями Остапа Марии Бендер-бея, турецкоподданного.
И «Мёртвые души» становятся выше «Войны и мира». Маловат у Толстого охват страны и людей, её населяющих, где единственно истинным героем возникает капитан Тушин. Хоть тресни! - долг и честь мундира простецкого артиллериста выше никчёмных дрязг великосветских гостиных, к коим автор имел кастовую слабость.
И на которое место поставить малоросского писателя, ежели у нас образовался некий чемпионат? А ни на какое. Он в Пантеоне. И зря приписал ему неистовый критик убогого «маленького человека». «Шинель» - то штука с финалом оптимистическим, где отомстило привидение Башмачкина надругателям.
У Гоголя поразительная широта охвата не только российского быта, но и души русской. Сравнивайте великих!
Позже, почти одновременно в школьной программе появились Чехов и Горький. Рассказы первого быстры и лёгки. Естественным образом угнездившиеся в памяти. Собственно, перо высококлассного журналиста, переросшего газету. Пьесы же удручали. Так же по ролям принуждали читать «Вишнёвый сад». И чего? Негодяй Лопахин, новоявленный капиталист, сад вырубит. А не жалко ни сада, ни Раневскую. Скучно, господа! «Чайка» и «Три Сестры» с тугим внутренним сопротивлением из-за мелких дрязг и отсутствия начала и конца. Об чём? Ни хрена не понятно.
Но! «Остров Сахалин», прочёсанный куда позже лет юных, изумил. Какими силами уже больной писатель добрался до восточной границы государства, пронизав громадную тушу страны и позабытый остров? В замыленном фото интеллигента в пенсне жил несгибаемый нерв таганрогского мужика, победителя.
Алексей Максимович вымучил теми же ролевыми играми в пьесе «На дне». Роздали: ты - Сатин, ты – Лука, Актёр или Барон. Открывайте книжки – и вперёд! Может, нынче в силу лет, я чего-нибудь бы и понял, соединив Луку с апостольством. Но перечитывать – ни в какую!
Взрослея, полез в «Клима Самгина». Душевная мастурбация. Вы желаете изведать тоску? – пожалуйте! – она тут.. Объясните, почему классики не дали позыва победного героя? Отважные буревестники и соколы не в счёт.
Чё за упадничество литературы взрослой, вступившей в конфликт с детской установкой? Почему она продолжалась, перекинувшись с «классики» во времена новые? Где Бендер, зарезанный в первой части и раздетый до без трусов в финале «Золотого телёнка»? Как за него болелось, как желалось… А ведь Ильф с Петровым были людьми ехидными, с тонкой издёвкой над властью… Но понятно. Не мог жулик победить в те времена. Однако, «Двенадцать стульев» не издавались с начала тридцатых до смерти Вождя. Чистая антисоветчина.
Валентин Петрович Катаев, подкинувший соавторам идею,– лучший советский стилист с лучезарным «Парусом», невзирая на всю предреволюционную бодягу с не к ночи помянутым броненосцем, переливался искрящимися блёстками солнца в волнах Чёрного моря и тёртых бортах шаланд и дружбой двоих пацанов. Этот – супер! Мастер! С великолепным строем сюжета и отсыла заглавия к стихотворению Михал Юрьича…
Что интересно? А то, что к двенадцати годам моря я не видел. Далёко от наших мест. Увидев и сопоставив со слогом, пришёл к полной идентичности.
Позже узнал, что Катаев вылез из окопов Первой мировой, воевал на белогвардейском бронепоезде и божественным чудом не был расстрелян… И в пятидесятых сделал «Юность» - журнал нарасхват, где возникли Гладилин с «Историей одной компании» и Аксёнов с «Затоваренной бочкотарой», которых прочитали на десяток лет позднее их появления. Когда доросли.
Итак. Как становятся прочитанные страницы классикой личной? Неизвестным проникновением в ум и душу, вечным клеймом на шкуре – всегдашним и непререкаемым, под которое подставляешь бок, невзирая на установки учителя, ставящего в тетради подчёркивания и галочки красными чернилами с итоговой оценкой в конце линованной страницы.
А ничего не поделаешь: нравится и – всё! Естественный отбор.
Вот Паустовский. Константин Георгиевич. Который отсутсвовал в школьной программе. С «Золотым линем», «Стальным колечком», «Котом-ворюгой» и «Мещерской стороной»; с обалденными «Романтиками» - вещью раннею, выбившейся из характерного позднее выверенного стиля, из льющегося колдовского языка. Какого нам впихивали тошнотину «Униженных и оскорблённых» с «Бедными людьми»? Идеология, господа, идеология. Чудовищный гнёт царизма, а таперча… при социализьме –то… Благодать дня нынешнего для отдельного индивида и всеобщая в будущем. Необозримом.
Когда Паустовский умирал в больнице, бабушка ждала междугородних звонков от московской подруги.
- Как он?
- Плохо…
Шолохов. С «Поднятой целиной». На четырёх-пяти страницах сочинения ТРЕБОВАЛОСЬ доказывать светлую идею колхозов. Собственные мысли карались. Ещё до поездок в эти коллективные хозяйства на сев, прополку и уборку, начиная с первого курса. Деревня пила горькую, подле коровников валялись останки сдохших зимой телят, похмельные доярки в налипающей на кирзу глине просёлка с отвращением брели к рёву недоенной скотины.
Мощный «Тихий Дон» читался вне школы, был пронзителен и не подчинён установкам Партии. Почему? Нет там вывода о правильности Советской власти, от которой всем счастье станет.
Свалились стихи. Первый - Евтушенко. Не потому, что его тётка Гангнус была однокашницей отца в Московском архитектурном. Элегантная высокая дама, с которой довелось познакомиться в Доме отдыха бывшей усадьбы Волконских в середине семидесятых, в паре километров от гибельной тюрьмы МГБ «Суханово» – и не знал я ужасающее соседство!
- Женя – бабник! Устойчивый бабник, - она курила «Беломор», женщины войны привыкли к папиросам. – Но талантлив, поганец!
Женя поразительно чувствовал нерв страны и попадал в унисон биения её пульса с Марчуком, играющем на гитаре, и поющим Братским морем. Любовная лирика потрясная.
А продукт всеобщего пользования выдавал Роберт Рождественский; на строки рождались сонмы песен – ну в «яблочко»! «Вся жизнь впереди, Надейся и жди!» - слоган советского человека. Дождались, гля….
Сдёрнули в прошлое герои Лондона, тянувшие жилы в одиночку; сто двадцать рэ после института, и прибавка червонца через пару лет. Но. Строки: «То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны…» засели в мозжечке. Навсегда.
Но читали-то Евтушенко, который в унисоне большинства! Не элитарного Вознесенского, восхищавшего снобов. На него тоже писались песни: «На водных лыжах ты летишь, За тобой растаял след от водных лыж». Красота! Страна мёрзла в очередях за съестным, переписывая на ладонях номер стояния. Три четверти населения моря не ведало, не представляло загорелых красоток на троссе за катером. Индикатор: свой – чужой, хотя Вознесенский чужим безусловно не был. Другим он был.
А слушали Высоцкого. Из глухих перезаписей катушечных магнитофонов заучивали текст: блеснуть первоисточником у пионерского костра. Высоцкий – эра конечного детства, бестолковой юности, смешливой молодости и, оценившей гениальность, зрелости. То есть, всю жизнь рядом. До смерти это. И однозначно – номер первый из современников. Алкоголик и наркоман, последние в те времена редкость исключительная, не ведали мы о морфии. Хрен с ними, с пороками! Остаются строки, песни, кои теребят набор струн внутренних. До сих пор. Отчего? Победный нерв, возникший вопреки школьной программе, отсылающий к Дюма, Лондону, Буссенару.
5. Молодость. Сплошная проза.
Потому как открывалось незнаемое. Общежитие Политеха, где можно (для своих, без ведома стукачей, которых знали) получить «списки» - машинописные страницы запрещённого. «Самиздат» называлось. Многим удалось прочитать в семьдесят пятом «Архипелаг»? Волосы дыбом. Об этом не вспоминалось, не говорилось в семьях; ужас минувшего старались затоптать в памяти. Солженицын разом выбил из башки враньё комсомольско-партийных установок осмыслением идей власти, которая воспитывала резолюциями съездов. Как писатель Александр Исаич нудно тяжеловесен – каменная кладка неуклюже соприкасающихся слов; язык тянется в каноны Щедрина и Достоевского, но как публицист достоен высшего.
И вот в пачке машинописных листов, в картонных папках с тряпичными завязками – Булгаков, воспитанный на трёх «Г» (Гоголь-Гауф-Гофман). В «Мастере», скрупулёзно дублированном на пишущей машинке добровольцами, по нынешнему – волонтёрами, - его давали на сутки, и в лучшем – «Собачьем сердце». Потрясающий язык, соединивший идею канвой слога. Нынче – иди и купи. Читай!
А не сильно-то покупают… Иное время, где странные откровения с поучениями содержатся в интернете. Где рождаются новые «гении». Коих время затрёт, забудет, вычеркнет убогие лайки тёлок в бикини.
Что произошло в некогда «самой читающей стране мира»? Изменение этого самого мира. Перебор развлечений. Что имелось в прошлом столетии? Две программы телевидения, где самым возбуждающим являлся волейбольный матч «Уралочка» - «Динамо»; там длинноногие девчонки в спортивных трусиках прыгали в «блоках» перед сеткой. Конец в двадцать два двадцать, всем – спать! Ну да, футбол, хоккей на экране и с личным участием во дворе… Нынче дворы аннигилировались. Вакуум…
Полуночные летние посиделки пацанов на скамейке возле подъезда, где всё обо всём, трансформировались в индивидуальное сидение подле гаджета. Ох, аукнется разобщение, аукнется…
И вот. Читали-то по внутренней потребности – единственная отдушина уйти в миры личные, недоступные посторонним. Кино и танцы понятно – пару раз в неделю, а неделя из семи дней состоит. Посему переворошили, успели, запомнили. Фенимора Купера и Стивенсона, Астафьева и Василя Быкова, Юрия Бондарева и Вальтера Скотта. Дух перехлёстывает!
Венечка Ерофеев и «Москва-Петушки» из тех же папок. Гениальный алкаш, создавший прозу нетленную. Для тех, кто был в том времени, кто удостоился прочувствовать. «И немедленно выпил». Фраза – гвоздь, вбитая в башку на постоянно. И кто не пил? А чего – неважно. То ли «Слезу комсомолки», то ли «Ханаанский бальзам», то ли двенадцатилетний скотч. Бомж ты или олигарх – ты в электричке, тронувшейся с Курского вокзала в никуда. Пустота, сука… Пустота безвременья, не желающая покидать поныне.
Внезапный рынок разложил на прилавках всё. Классику и фантастику, детективы и леденящие ужасы. А чего вашей душеньке угодно?
А довелось ли постоять в сентябрской полуночной очереди подле «Книжного мира» на улице Первомайской за подпиской на двадцатидвухтомник Льва Николаевича? В одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, аккурат в канун юбилея, ста пятидесяти лет со дня рождения… Выделили лимит родине гения. Человек на пятьсот в шестисоттысячном городе. Стояли. С писаными шариковой ручкой номерами на ладонях не за коричневым подбором корешков. Читали же! «Анна Каренина», конечно, никуда не годится – шибко искусственная ситуэйшн с вымороченной любовью, и вяло размазанная объёмом «Крейцерова соната». Тягомотина. Чехов превратил бы тему в десятистраничный рассказ. А «Смерть Ивана Ильича» поражала глубиной ухода.
Кстати, о роскошном магазине. На первом этаже типовой пятиэтажки лучшей улицы города. На всём первом этаже! Под тыщу метров торговой площади. Только! купить… было практически нечего. Треть зала занимали классики марксизма-ленинизма, и Вождь мирового пролетариата с брошюрками «Апрельских тезисов» и «Великого почина» в красно-белых обложках за десять копеек главенствовал в количестве изданий. Значимость директора стояла вровень с должностью командующего овощебазой или мясокомбинатом; дефицит книг, бананов и колбасы был равнозначен. Иногда для успокоения масс на прилавках возникали Гранин, Чаковский, всегда Марков, реже Маканин.
Но происходили чудеса вроде Маркеса с «Одиночеством» или Драйзера с знаменитой трилогией – «Финансист» - «Титан» - «Стоик». Вполне себе оформленные тома суммарно за семь рублей девяносто копеек. (Пол-литра обходилась в пять тридцать). Чарли Чаплин с «Моей биографией». Удача!
А пуще – выхватил Хемингуэя. «Фиеста» и «Колокол» в одной обложке. Крайне скупо сосредоточенно сжатые слова, в которых смысла больше написанного. Айсберг! И когда добрался до «Старика и моря»…
Прошло много лет и книги. Уже с выцветшими страницами, сереющими или желтеющими, которые листаешь, иногда промокая указательный палец языком, возвращаясь, сравнивая юное восприятие с нынешним и радуясь его неизменности. Или пересматривая или насовсем отрицая юное прошлое.
И все перечисленные, вселившись в память, достойны отдельных монографий.
Настал черёд книг настоящих. В смысле дня сегодняшнего. А вот стоящие ли они? – посмотрим. Поскольку, это – часть первая.
Июль 2020