Взгляд на эти же события Люсиным взором: Женский взгляд.
Люся устроилась слушать песню в углу длинного дивана, стоявшего от самого угла до двери в другую комнату, подобрав ноги в серебристых с косым вырезом лодочках. Прямо напротив неё, через всю залу, самую большую комнату трёхкомнатной квартиры, на ковре у другого маленького дивана, сидел Феликс. Сидел и смотрел, иногда на неё смотрел, не мигая, своими глубоко посаженными глазами, близко расположенными к переносице, похожими на волчьи.
В белом платье с пояском
Я запомнил образ твой
По обрыву босиком
Бегали мы с тобой
Как он смотрел. В ней всё замирало и немело, холодело в груди. Кровь стучала в висках: «Вот сейчас… вот сейчас…» (а что сейчас неясно).
Всё прошло, ты не моя
И на берег не придёшь
Почему он всё-таки молчит? Только смотрит. И мог бы сесть рядом. Никогда он так не делает. Никогда не садится рядом.
Ей нравились его запрятанные глубоко глаза, узкие, опасно и как-то по-звериному сверкающие. Лоб с непрерывной игрой складок и плотно сжатый, почти безгубый рот, как бы обрамлённый в скобках-морщинах. Нравились мужественные сильные руки, крупные руки с рельефными жилами – запястье одной руки стягивал спокойный черный ремень с большими круглыми, строго деловыми часами. Нравилось, что он не обращает на себя самого внимания – пришёл на вечерушку в какой-то серенькой, обыкновенной рубашке, в будничном костюмчике.
Только моет тополя
Мелкими каплями дождь.
Вышли танцевать две девушки из театрального, которые пришли со своими кавалерами, которые тут же подошли и разлучили их, составив танцующие в медленном танце пары.
Разве напрасно любовь была?
Разве напрасно луна плыла?
Разве встречались с тобой мы зря?
Нет! Всё забыть нельзя!
Мало того, что танцующие пары загораживали вид на Феликса, вдруг к нему подсел на диванный валик художник. Люся недолюбливала этого человека. Когда он в прошлом году писал с неё картину – сеансы позирования были утомительны для неё, нудными. Он всё время говорил о её молодости, свежести, обаянии, причём в возвышенных, неприятно-патетических выражениях, а себя называл стариком и явно ждал несогласия, интереса к своей особе. «Лунная дева, - бормотал художник, глядя на неё меланхолично и туманно. – Глаза как лунные камни…».
«Ах так, - ты не подходишь, ты не садишься рядом – думала Люся. – Так я сделаю по-другому, может быть, такой язык ты поймёшь, такое на тебя подействует…».
Люся вдруг ожила. Кокетливо изогнулась и сама подошла к художнику, к противоположному дивану и присела рядом – так она находилась близко к Феликсу.
- Как давно вас не было видно, Виталий Витальевич, - светлая головка на длинной гибкой шее легко и естественно склонилась к голубому плечу. Она решила кокетничать с художником на виду у Феликса, а вдруг…
- О, эти вечера в вашей студии, - она вытянула серебристые туфельки с крутым, хорошо изогнутым подъёмом и стала разговаривать с художником.
- Нет, эту выставку я ещё не видела, отчего же, можно вместе. – она мельком смотрела в сторону Феликса. Но тот был погружен в свои мысли и как будто не слышал ничего вокруг, и даже закрыл глаза.
Наше счастье не вернёшь
Не воротится оно
«А-а, ты закрываешь глаза. Тебе неприятно видеть, как я с художником собираюсь на выставку…» - думала Люся о Феликсе, продолжая разговор-кокетство с художником. Бедный. Какие глубоко запавшие глаза. И скулы торчат… - это всё о Феликсе – Как ты питаешься? Суп ты хоть ешь? Тебе нужно есть супы. С каким удовольствием я варила бы тебе суп: морковь натереть на тёрке, лук и петрушку непременно порезать, всё это потомить на сковородке с маслом, потом только в суп… А может быть, ты любишь борщ? О, я умею варить борщ, чтобы он был такой красный, такой густо-красный, что ни одной соседке….
- Да Виталий Витальевич, конечно. Всё это очень интересно. И про колорит… - разговор с художником поддерживался, а «думы» были про Феликса:
«А если бы он попал в катастрофу? Мне бы только сказали, - я тут же еду в больницу – без зова, без предупреждения, - неприёмные часы, но я пробьюсь… - она так размечталась в своих мыслях, - Медсёстры ему сообщат: «Там вас кто-то хочет видеть. Кажется, с работы» он раздражённо (а я уже стою в дверях, слышу всё): «Никого мне не надо. Хочу быть один! Пусть оставят меня в покое эти утешители, благотворители…» Он весь забинтованный, весь в марле чем-то пропитанной, виден только рот, и страдальческое выражение глаз… я подхожу – простыни сырые, застиранные, - а что стоить подсинить, это же пустяки, - поправляю тихонько подушку и кладу руку на его руку… Он: «Кто это?» - мечется, тянется… «Кто это? Кто?» - почти кричит. «Люся!» И слеза – одна-единственная – из под марлевого края, который врезается в щёку. «Уходи. Не хочу чтоб ты видела. Не надо…» А я спокойно, обычным тоном – пришла из вежливости, визит вежливости. И сразу рот становится менее напряжённым, не таким страдальческим, - значит он ещё человек как человек. Он весь дрожит и кусает губы, которых у него и так почти нет. «А можно тебя поцеловать? Мне хочется». Нагибаюсь…».
Пары в середине комнаты танцуют и звучит мелодия и песня:
Моросит холодный дождь
Ветер стучит в окно.
В белом платье с пояском
Я запомнил образ твой
По обрыву босиком
Бегали мы с тобой
Больше скрывать от себя Люся не могла: он прислушивался к телефонным звонкам в коридоре. Да, он, наверное, ждал звонка, это было ясно. И волновался. Каким долгим взглядом проводил Феликс Жанну, которую позвали к телефону. Долгим и завистливым. А чему завидовать? Ей звонил брат, всего-навсего, больше звонить некому.
Я вспоминаю твои черты
Мне позабыться не можешь ты
Руку как прежде тебе даю
Вспомни любовь мою-у-у-у.
В ней всплыло какое-то неясное воспоминание:
Один давний разговор с Саней… Было это давно, задолго до того, как Саня привёл к ним Феликса. Она и Саня… шли они по улице, как раз начался дождь, и самый этот разговор остался у неё в памяти вместе с привкусом дождя, который сильно и четко барабанил по её зонтику. Как Саня сказал тогда? Нет, имени он не назвал. «Мой школьный товарищ…» Или это ей теперь так кажется? «Мой школьный друг… Знаешь, я его давно жалею… он вообще никогда не интересовался девчонками, нашими сверстницами. У него постарше интерес, чужие жёны. Или разведённые… Вот и сейчас у него одна пожилая, ей, наверное, даже больше тридцати. Второй год это тянется. Она очень к нему… и он по-своему привязан. Это какая-то бедность души.» - кажется так – вспомнила Люся.
«Значит он ждёт звонка…, возможно,… звонка этой женщины. Вот опять голову повернул. Тридцать лет нашей соседке, жене пожарника. – думала про себя Люся, - Но как это может быть? Ей тридцать лет, - так она же ужасная и даже капроновых чулок без шва у неё нет, только в резинку, говорит: «Зачем мне…» и платье у неё на животе всегда замятое, в складках…».
А Феликса не было на месте, когда она очнулась от воспоминаний. Люсины светлые прозрачные глаза, действительно похожие на драгоценные лунные камни, торопливо обежали комнату. Уже в дверях… вот он, стоит спиной… задержался. Кто-то его остановил. Саня.
- Ты куда? -
- Звонить. – это голос Феликса, от которого всё в ней замирает, - его голос глуховато-мужественный…
- Девушке – ?
- Нет, бабушке.
Дверь за Феликсом закрылась. «Настроение… в минус. Всё ясно. Ждал звонка, не дождался. Пошёл звонить сам. Ей?!».
А художник, снисходительно похохатывая, очень довольный собой (Люсик уделила ему внимание), медленно досказывал свой «британский» анекдот:
«… на вас одеты тёплые кальсоны бледно-бежевого цвета.» - «Дорогой Шерлок Холмс, ну как вы могли узнать?» - «Методом индукции, дорогой Ватсон. Дело в том, что вы забыли надеть брюки».
Всё что случилось у Феликса
Он звонил отцу, который отмечал праздники у своих друзей.
Он спрашивал про лабораторию, в которой работали вместе. Лаборатория занималась новой вновь возрождённой наукой – генетикой.
В своё время науку запрещали.
Он оперировал мышей для экспериментов и мыши должны были поменять своё поведение. Одна из мышей съедала свих только что рождённых мышат. А он просил, несмотря на праздник, последить переместить выводок к матери-мыши, которую он оперировал. И, вдруг она могла не поменять своего поведения… Это расстраивало его: свои опыты, результат. Долго он созванивался и долго объяснял оставшемуся в лаборатории вахтёру, что нужно делать, ведь он даже заплатил этому Феде-Пете-Мите последние три рубля. Вахтёр ходил в лабораторию, переместил выводок мышей в банку к матери и сказал, что всё в порядке и мать сидела тихо и только трясла мелко-мелко головой.
Как будто всё уладилось, и Феликс вернулся к танцующим вовсю студентам. Танцы продолжились под магнитофон. Но он не обращал внимания на танцующих, взял бокал вина и сел на диване в углу, чтобы никому не мешать и рассуждал про себя:
«А может быть, действует такая цепочка: мышата, которые вернулись, пахнут человеком, человеком пахнет еда, значит… тем более мышата, ослабленные, почти не пищат и мало похожи на живое. Ещё наблюдалось такое: подсаженные для неё не дети, но и не пища, нечто индифферентное. Выкидывает из гнезда – и больше не обращает на них внимания. Гибнут с голоду. Эх, если бы понять их психологию, проникнуть…».
Об отце.
Отец боится науки. Боится за меня, что я испорчу себе жизнь. Вообще раз и навсегда боится.
Он уже пуганный. Его испугали однажды, и, видимо, сломали в человеке что-то очень важное. Отец был человеком мягким, слабым, интеллигент до кончиков пальцев: когда ему в давке в транспорте наступали на ногу, говорил – «Извините». Долго ли такого сломать…
А пугать было почему. Его любимую науку – да, целую науку, богатую талантами и достижениями (русские тогда лидировали на международных конгрессах), - просто закрыли. Как будто вывесили табличку: «Закрыто», как на киоске. Закрыто не просто так, на перерыв, нет! – закрыто за вредностью… объявили науку ненужной, ложной, вредоносной, порочной, не имеющей ничего общего с жизнью социалистического общества, противоречащей марксизму-ленинизму и прочее и прочее.
О доказательствах критики особенно не заботились, спокойно и открыто подтасовали результаты, если факты мешали – расправлялись и с фактами. И не только с фактами. Теперь все говорят о науке генетике – когда можно стало говорить, - что во времена «гонений» полетело со своих мест разом более трёх тысяч научных работников. Трудно сказать, чья судьба сложилась трагичнее: Академика, который умер от голода и дистрофии в тюремной больнице, или академика, которого на словах признавали все, именем которого гордились, но которому отказывали только в одном: в применении и пропаганде его теории, или академика, который, столкнувшись с дилеммой – отречься и работать в науке или остаться верным принципу и потерять всякую возможность работать, - выбрал первое, отрёкся, сохранил свои научные высоты, но дорого за это заплатил – никогда не мог делать то, что хотел, понемногу перестал быть учёным, по крупицам растерял талант, ум…
А однокашники и ближайшие друзья отца, что же? Их стукнуло, когда им было под тридцать. Один, ярко-талантливый, с крутым и гордым характером, пытался устроиться на работу на Урале, в Сибири, добрался до ледовитого океана и там, получив сообщение, что его не утверждают сотрудником даже маленькой, забытой богом биостанции, - вошёл в океан по пояс и застрелился из охотничьего ружья. Другой, по-своему неуступчивый, начал жизнь заново: окончил второй вуз, стал геологом. Даже диссертацию защитил, хоть и поздновато. Отец же, - тот несколько лет преподавал в техникуме. И, не нервничая, не позволяя себе такой роскоши, как нервы, слушал случайные вести – за рубежом учёные разрабатывают именно то, с чего он в своё время начинал, заново проходят тот отрезок пути, который он одолел, вот дошли до его отметки, вот и ушли вперёд, в неизвестное…
Чего ты боишься, отец? Что и я зайду по пояс в океан с охотничьим ружьём в поднятых руках – чтобы не подмочило? Это, что ли, тебе видится, когда ты смотришь на меня в тихий домашний вечер при встречах, покорно-грустными, знающими глазами и отворачиваешься, если я встречаю твой взгляд?
Нет, не будет по-старому. Старое уходит и не вернётся. Не бойся! А если не можешь уже не бояться, боишься раз и навсегда, боишься на всю жизнь – зашторь веками глаза свои, заштопай рот, спрячься и не показывайся. Не мешай другим не бояться.
Феликс рассуждал о большом и великом, совсем был не настроен веселиться. И он прошёл на кухню и стал там помогать Жанне мыть посуду и убирать в мусорку остатки, приносимые ею на тарелках из комнаты.
Чем всё это кончилось.
А в комнате танцевали весёлые танцы под иностранную музыку, такую заводную и удалую. Каждый делал что мог. Театральный студент крутил Ташку, не очень в такт и лад, но решительно, толстая её коса била её по спине. Виктор-художник, нарочито неуклюжий, как медведь на задних лапах, плясал перед своей партнершей, притоптывая на полусогнутых ногах, с непроницаемо-серьёзным лицом – у него словно открылся дар истинного комика, который никогда не смеётся, но заставляет смеяться других. Саня, весь светясь мальчишеской белозубой улыбкой, вел стройную Люсю, бережно придерживая её за тонкую осиную талию.
Вдруг, Люся увидела Жанну, входившую в комнату вместе с Феликсом. Треугольники её бровей удивлённо поднялись вверх, а маленький, изящно очерченный кукольный рот дрогнул, дернулся, как от боли. Но тут же она отвернулась, и бросила Жанне небрежно, через плечо:
- Где ты была? Блюдечки от мороженного до сих пор не собраны. –
Феликс даже покривился лицом. «Блюдечки с таким же успехом могла собрать и она сама, эта лунно-жемчужно-серебриста принцесса. До каких пор в жизни будут дочки и золушки» - подумал он.
Но Жанна приняла всё как должное, засуетилась:
- Да, да, сейчас. –
Феликсу снова пришли на ум горькие мысли: «Вот некрасивая – и уже от этого неуверенная, несчастливая, и уже кто-то может её топтать, унижать. Как это противно. – А на другом конце этого… откладывается эгоизм, самомнение, капризная избалованность, и всё потому только, что какие-то там гены… нуклеиновые кислоты… Конечно, это не так вопиюще видно, как социальная несправедливость, социальное неравенство. Но когда-нибудь, когда социальные дела будут улажены в мировом масштабе, возможно, у человека дойдут руки и до этого, до генов и нуклеиновых кислот. Чтобы в мире меньше было калек… уродов… некрасивых людей. Всех сделать прекрасными, гармоничными, всех без исключения – генетика дойдет до этого непременно».
Внезапно порвалась плёнка на магнитофоне и запуталась. Пары распались, девушки уселись на длинном диване в ряд, как птички на проводах и стали шептать друг другу на уши о чём-то своём, а парни потянулись под форточку к окну – курить.
- Жанна!.. А где Жанна? –
- Жанна уже стояла на коленях на ковре перед журнальным столиком перед магнитофоном, и длинными костлявыми пальцами осторожно, терпеливо, даже как-то нежно распутывала коричневый клубок плёнки. А пока музыка молчала, завязались и окрепли разговоры. У окна парни театралы стали спорить о театре и девушки о чем-то говорили – их тонкие голоса было не разобрать, только высокие ноты создавали писк.
Кругом шумели:
- Это непринципиально… это… А я считаю… Да ерунда! –
Люся сидела в стороне на диване около столика с торшером, раскрыв-распялив небесно-воздушную юбку. Художник, который не курил, рассказывал ей какую-то забавную байку, она улыбалась в положенных местах холодноватой перламутровой улыбкой, кивала светло-пепельной головой, а сама напряженно прислушивалась. Спор? О чём там спорят эти курильщики у окна. И Феликс тоже говорит… морщит лоб. Что у него общего с этим грубым коротким парнем? И Саня с ними… И Ташка рядом, с дивана голос подаёт…
«Говорят, говорят. Надо что-то делать, чтобы он обратил на меня внимание… Я-я больше не могу. Вот я скажу капризным тоном…» - придумала Люся.
- Танцевать! Я хочу танцевать. Сколько можно сидеть сиднем! –
Капризный женский голос внёс резкую ноту. Нарушив строй разговоров, Феликс с удивлением поднял голову – он успел позабыть о вечеринке, об этой беленькой Люсе, которой, вроде бы, обещал провести вместе… «Какого рожна ей надо…» - подумалось ему.
Саня первым встрепенулся – как же, боже мой. Люсику скучно, Люсик недовольна. Надо включить магнитофон.
-Хочу танцевать на столе, - заявила Люся и вскочила на круглый столик предварительно поставив на пол торшер, картинно вскинула голову с волной платиновых волос. – Вот хочу и всё! –
Золотисто-карие, широко открытые глаза Сани смотрели на неё с изумлением. Ну, что ж, бывает, хочет девчонка порезвится – пускай.
- Осторожно, Люсик, смотри не свались. – и Саня улыбнулся ей своей привычно-всепрощающей улыбкой.
Люся уже отстукивала дробь туфлями на столе, ножки её мелькали – она умела танцевать на маленьком пространстве? – никто не знал и не подозревал. Она была сама на себя не похожа, - как зарубежная танцовщица…
А художник-«юморист», недавно одевший эту маску, воспользовался случаем очередного анекдота:
- О, женщине нужен пьедестал, - начал он напыщенным тоном раздвинув руки в стороны – Как утверждают, одна средневековая дама специально держала дрессированную мышь. Когда мышь пробегала – дама на законном основании забиралась на стол и поднимала юбки. А ножки у неё были. Как утверждают источники….
Из всего сказанного до Феликса дошло только одно слово – «мышь». И в мыслях мелькнуло, так, как будто его ударило током – он быстро выбежал в прихожую, не помнил, как оделся и через минуту бежал по лестнице через две ступеньки.
«Там всё неладно в лаборатории. И как я мог поверить этому вахтёру-дураку! Трясёт головой! Мать-мышиха трясёт головой! Так это же ясно: она жрала своих детёнышей, дрянь этакая. Детёныш маленький, его и не разглядишь, она жуёт, а первое поверхностное впечатление, как будто просто трясёт головой, а старик-вахтёр ничего толком не знает» - бежал и думал Феликс.
-------------------
Люся плакала в ванной. Успокаивалась на время, промывала глаза холодной водой, строго смотрела на себя в зеркало – сейчас же прекрати! – приказывала себе. И опять начинала плакать…
Эта последняя минута, это унижение… Он (Феликс), уходя, обернулся, и она как дура, на столе – как последняя дура, как голая перед всеми, - ещё что-то такое выкамаривает ногами, пристукивает, а в голове глупейшая мысль: чулки не те, икры он видит, икры толстоваты…
М-м-м… какой стыд.
Она гладко затянула назад волосы, не стала красить мокрые склеенные ресницы, даже не посмотрелась в зеркало перед тем, как открыть дверь ванной. В коридоре её ждал верный рыцарь – Саня. В его желтых от света лампочки глазах была преданность, понимание.
- Люсик… -
Конец.