15 июля 2020 год -90 лет со дня гибели полковника Гротенгельма Г.М.
"Когда на трон воссядет зверь,
И смерть воссядет рядом с ним,
И он начнет творить разбой,
И станет воздух голубым
От нашей крови голубой,
Мы удалимся в царство льдов,
В страну снегов не знамо чьих,
И никаких потом следов,
Ориентиров никаких.
Но наша кровь, кипя в ручьях,
Придет в моря с теченьем рек
И отразится в небесах,
Пусть не теперь, но через век..."
Михаил Щербаков
В одном из эссе английского писателя Джона Фаулза есть описание необычной средневековой гравюры. На ней изображен ангел, парящий над океанской бездной. В одной руке он держит горящий факел, в другой – веревку. Ее конец висит над серединой бездны, на дне которой раскинулись гигантские щупальца спрута - лабиринта. Выход из него удастся найти тому, кто увидит свет небесного факела и сумеет удержать конец веревки, сброшенной ангелом.
Однажды в моем собственном лабиринте поиска, которому, казалось, не было конца, бледным пятном осветился дальний угол, будто ангел с той самой средневековой гравюры, размахивая факелом, указывал мне путь к выходу. Время остановилось, как по мановению чьей-то руки, исчезла преграда между прошлым и настоящим... Яркий свет балканского полдня ударил в глаза, ослепил на миг, и, недоверчиво отняв ладони от глаз, я наконец-то осознала - здесь, среди июньской зелени полей и холмов Сербии, находится выход из моего лабиринта. И словно желая утвердить меня в истинности происходящего, с окрестных холмов, бегущих навстречу автомобилю, закивали, как старые знакомые, алые головки маков, посланники из моего далекого детства. Белград стремительно приближался, доверчиво открывая мне навстречу свое древнее лицо, исчерченное морщинами старых и новых улиц, все в шрамах от бомб и землетрясений, пока, наконец, передо мной не возникла тихая улочка с ласковым названием Мирочка, больше похожая на небольшой переулок – мостик, наскоро переброшенный от улицы к улице. Здесь-то и обнаружилась вовлеченность высших сил в мое авантюрное странствие во времени. Улица Мирочка, выбранная в качестве временного адреса наугад из сотен улиц Белграда, обозначенных на карте, оказалась как раз посередине между парком Ташмайдан и кладбищем Ново Гробле.
В парке, разбитом на месте древних каменоломен и старого белградского кладбища вот уже почти сто лет стоит русский храм Святой Троицы. Его построили русские эмигранты - белогвардейцы в 1924 году на остатки собственных средств и пожертвования сербов. Здесь 17 июля 1930 года отпевали моего прадеда полковника Григория Максимовича Гротенгельма, так неожиданно для всех погибшего на трамвайных рельсах. А хоронили его на новом кладбище Ново Гробле, по другую сторону от Мирочки, в конце пустынной улицы, которая нынче называется Рузвельтова.
Я стою у подъезда дома, которого еще не было в 1930 году, и мысленно представляю себе последний путь полковника Гротенгельма от русской церкви у восточной стены сербского собора Св. Марка, через Ташмайдан, вниз по холму, через тенистую улицу Мирочка, дальше вдоль по нижней улице, прорезанной стальным блеском трамвайных рельсов, и, наконец, по Рузвельтова мимо старинных сербских домов с решетчатыми калитками, за которыми каменные ступени уводят в прохладу турецких двориков. Где-то далеко впереди уже виднеются очертания мавританских арок и кроны столетних деревьев над чугунными решетками ограды. За воротами тишина июльского дня, переполненная до краев зноем и густым запахом цветущих лип, совсем как в Одессе, на Дерибасовской, где Григорий Максимович жил до войны. Теперь все это позади: фронты первой мировой, потрясение от октябрьского переворота, тяготы и кровь безнадежных походов Добровольческой армии, душевные муки, притупляемые жаждой, голодом и жестокой антисанитарией на борту эмигрантского судна, последний взгляд на бесследно исчезающие за кормой русские берега, полтора года галлиполийского голого поля, или «долины смерти и роз» на каменистой речке Буюк-дере, как поэтически назвали это гиблое место англичане. Десять долгих лет эмигрантского одиночества тоже позади. Отступила и эта последняя, раскаленная добела боль, беспощадно разорвавшая хрупкую связь его души и тела. Эта боль ушла вслед за его жизнью, подобно коварной волне, которая, внезапно нахлынув и совершив разрушение, тотчас спешит назад, а после, обессилев от содеянного зла, превращается в слабый след на воде. Как бы то ни было, последний рубеж перейден, и круг веков замкнулся: от белых камней средневекового Вейсенштейна, где жили его предки - до белых камней Белграда, готового принять в свою землю последнего воина из рыцарского рода Гротенгельмов.
И теперь за хором музыки, торжественным караулом под сенью боевых знамен, за словами панихиды в маленькой русской церкви на Ташмайдане его ждет непривычный покой. Вечный приют бывшего полковника Гротенгельма будет отныне за чугунной вязью решеток мавританских арок, в дальнем конце кладбища Ново Гробле, там, где растут старые липы и надписи на надгробных плитах постепенно исчезают за жесткой щеткой самшита. Здесь все свои, русские: впереди будет могила архитектора Краснова, позади - князя Шаховского, чуть поодаль - королевы романсов Ольги Янчевецкой. Генералы и полковники бывшей русской императорской армии, балерины, певицы, архитекторы и священники – здесь они скоро соберутся все вместе, изгнанники своей несчастной родины.
В темно-красном сербском вине гаснет стекло бокала, и лишь время от времени этот вишневый сумрак вспыхивает искорками в свете медных ламп, напоминая давно не существующие гранаты моей прабабушки Наденьки. Но я-то знаю, что отыскалась еще одна гранатовая вишенка с ее фамильного ожерелья. Она здесь, растворена в бокале этого терпкого сербского вина, так же, как плавают в нем свет канделябров, сигаретный дым и людской гомон. Домотканые коврики на стенах, грубо намалеванные картины с изображением сербских князей и эпических героев разноцветными пятнами проступают сквозь туман старых зеркал; здесь царят ароматы свежеиспеченного хлеба и неизменной чорбы в грубом фаянсе – все, как тогда, словно в глубине бокала кто-то зажег для меня Laterna magica. Только амальгама потускнела еще больше, по резному дереву зеркальных рам разбежались трещинки, и сквозь старомодную кисею шторок в окна заглядывает Белград нового века. За окном дождь, он тихо шелестит в листве виноградной беседки грустным напоминанием о невозвратности былого. Время стекает по оконным стеклам, водосточным трубам каплями и струйками дождя, незаметно увлекая за собой мгновения чьих-то жизней. День за днем, день за днем, пока целые годы и десятилетия не превратятся в проливной дождь, и как ни подставляй ладони под хлесткие его струи, уже не вернуть назад ни одной секунды из текучей зыбкости этого потока.
Вот разве что волшебный фонарь, мой Laterna magica,- ему все под силу: я поднимаю бокал к свету, смотрю в гранатовую глубину, и вокруг постепенно стихают звуки людского гомона и шорох дождя. Вишневый сумрак вина кружит голову, увлекает в путаницу горбатых улиц старого Белграда, то вверх, то вниз по звонкой брусчатке, в которой навсегда застряли звуки их шагов, мимо деревьев, чьи кроны укрывали их своей тенью... Они вросли в этот город душами и плотью, для Белграда они все по-прежнему живы. Бывший выпускник русского Пажеского корпуса король Сербии Александр I; Никола Краснов, ялтинский и белградский зодчий; дочь белого офицера Ольга Янчевецкая с ее рвущим душу шансоном, легендарный генерал Казанович, не знавший, что будет героем романа Алексея Толстого; мой прадед, скромный полковник Григорий Максимович Гротенгельм, бывший командир марковской инженерной роты.
Вот и площадь Теразиjе, словно сошедшая со старой открытки Григория Максимовича. Я узнаю ее ажурные фонари и зеленую глазурь изразцов на фасаде гостиницы «Москва». Наконец-то я с ними, в их зазеркальном Белграде. Еще жив генерал Врангель, и нет церкви Святой Троицы, где в недалеком будущем он будет похоронен. Вон там, у сербского собора на Ташмайдане, небольшой домик, бывший морг. Его отдали русским эмигрантам под временную церковь. Там они хранят знамена старинных русских полков, вывезенные в Сербию. Частица русской истории на островке памяти, она исчезнет бесследно с лица земли. Пройдет двадцать лет, и последние святыни императорской армии похитят нацисты во время оккупации Белграда. А на холме, где в незапамятные времена добывали белый камень для крепости Калемегдан, еще не скоро разобьют парк с цветными фонтанами и тощей фигурой железного Дон-Кихота на своем верном Росинанте. Еще многие и многие десятилетия отделяют их старый Белград от разрушительного года с перевернутой дьявольской датой, когда просвещенная Европа пошлет крылатые ракеты на играющих в парке детей и сотрудников телецентра, и взрывная волна вознесет тела убитых на крышу русского храма, разметав их затем по подворью вместе с обломками кровли и белогвардейскими фресками. Еще не избран 32-м президентом США голландец Франклин Рузвельт, и вряд ли он когда-то узнает, что его имя присвоят пустынной улице Белграда с ветхими домами, улице, что ведет не к храму, а к каменным мавританским аркам кладбища Ново Гробле.
Но в истории этого города пока передышка, и площадь Теразиjе тихо плавает не то в лунном сиянии, не то в голубоватом свете газовых рожков. Черные уличные фонари молчаливо возвышаются в ночи на своих натруженных ногах, и, невольные участники игры света и тени, они то и дело выхватывают из темноты крылья монархических орлов, впечатанных в чугун. Возможно, именно из-за этих орлов на фонарных столбах у русских, недавно прибывших в Сербию, часто случается дежавю. А может, и не дежавю вовсе, и это наши царские орлы, не нужные больше России, покинули родные пределы и отправились в добровольное изгнание, вслед за теми, кому они по-прежнему дороги. Белград спит, и сны его обитателей парят над городом вместе с чугунными орлами, чтобы на рассвете улететь в небо или упасть на дно Савы, а может, Дуная. Они и нынче там, стоит лишь забросить сети…
В моих сетях запутались их сны, я перебираю их, словно обрывки нитей чужих судеб, по которым прошлись ножницы Морты. Сны чаще всего черно-белые, тяжелые от слез и воспоминаний. Мужество, так необходимое при свете дня, все чаще уходит прочь из их снов, уступая место призракам новых бед. Сны перетекают в явь, вырастая в реальные беды, которые неотступно следуют за ними по пятам. Отчего так стремительно редеют добровольческие ряды? Что за таинственные напасти и недуги преследуют бывший Добровольческий корпус? Где же этот невидимый фронт, что уносит жизни самых преданных Белому делу офицеров? Кто следующий, господа?
«Убит трамваем», - гласит некролог, посвященный полковнику Гротенгельму, но что скрывается за этой удивительно лаконичной строкой? Я думаю об этом, стоя у памятника с железным крестом - на нем символ Первопоходника, меч, рассекающий терновый венец. Полковник Гротенгельм достоин своего тернового венца – он сделал для России все, что мог, пожертвовав ради нее своей семьей, детьми и жизнью. Он принял мученическую смерть, по слухам, «в результате несчастного случая». Впрочем, говорят, генерал Врангель тоже умер как-то странно, в одночасье, за два года до «случая» с полковником Гротенгельмом.
Лампадка мерцает вишневым светом, отбрасывая теплые блики на камень надгробия. Слабый огонек не гаснет три дня и три ночи, невзирая на дождь и ветер, словно кто-то на небесах пожелал отслужить трехдневную панихиду по моему убитому прадеду. Темно-красный свет лампадки дрожит, отражаясь в восковой лужице, и, словно завороженная, я заглядываю в это прозрачное вишневое озерцо, на дно которого упали три дня и три ночи, осветившие мрак и одиночество последнего прибежища полковника Гротенгельма. Правда, мало кто знает, что одиночество и заброшенность он неожиданно разделил с одним из своих бывших соратников. Думал ли Григорий Максимович, что его могила примет еще и знаменитого генерала Казановича, тихо угасшего в начале июня 1943 года в русской больнице городка Панчево, что недалеко от Белграда? Да, да, тот самый генерал Казанович, чье бесстрашие стало легендой Добровольческой армии! Друг генерала Корнилова, весь израненный в сражениях гражданской войны, всегда победитель, даже в поражении, он лежит теперь безымянный и всеми забытый под каменной плитой надгробия полковника Гротенгельма. И кроме старенького историка Белого движения Алексея Борисовича Арсеньева из города Нови Сад, потомка белоэмигрантов, никто на свете, похоже, не знает об этом печальном факте. Думаю, не знают этого и канадские правнуки Казановича, которые, вероятно, уже не говорят по-русски. Боюсь, что город Монреаль, новая родина Михаила Казановича, сына генерала, окончательно стер из их жизни память о замечательном русском предке. Осталась последняя надежда - на настоятеля русской православной церкви в Белграде Виталия Тарасьева, чей дед вместе с армией Врангеля оказался в Сербии и стал протоиереем эмигрантской церкви на Ташмайдане, куда меня привело воображение.
И вот я снова у ворот русского храма. И уже не сила воображения рисует мне новую картину, а мое реальное присутствие в Белграде, в новом сквере Ташмайдан, где, прижавшись к собору Святого Марка, по-прежнему стоит маленькая белогвардейская церковь. Покалеченная кровля давно отремонтирована, заново воздвигнута ограда, и в тонкий узор ее решетки вплетен крошечный церковный дворик, буйно заросший высокими кустами ярко-алых роз. Внутри церкви все почти так же, как было в 1930 году в день панихиды по моему прадеду. Чьи-то цветы на белом мраморе надгробия генерала Врангеля, те же драгоценные киоты и старые иконы, привезенные белогвардейцами из России. Нет лишь боевых знамен русских императорских полков, ставших добычей гитлеровских оккупантов. На новых полированных колоннах зеленоватого камня торжественно замерли в полете царские орлы. Их золотые крылья поблескивают каждый раз, когда кто-то зажигает свечу в медном шандале перед иконой. Я тихонько отворяю боковую дверь церкви, и в проеме тотчас возникает церковный дворик в благоухании летних цветов. Под высокой лиственницей, уцелевшей после взрыва, скучает огромный меланхоличный пес по кличке Шарик. Время от времени он лениво отправляет в пасть лежащий на земле мячик и так же лениво выплевывает его обратно в надежде, что кто-нибудь разделит с ним эту бесхитростную игру. По ступеням весело сбегают две русские девочки, Лера и Агата, и пес с восторженным лаем бросается навстречу своим маленьким знакомым. Девочек часто приводит на Подворье их мама Елена. Она журналист из Ярославля, а в Белграде - сотрудник российского проекта по восстановлению русских могил на кладбище Ново Гробле. Вместе с отцом Виталием Елена отыскивает в старых списках кладбища имена похороненных там русских эмигрантов, а потом приходит на их заброшенные, со сломанными крестами и оградками могилы, зажигает церковные свечи и разговаривает с ними как с живыми.
Стоит ли удивляться, что миссия Елены напомнила мне о том самом ангеле милосердия со средневековой гравюры, который освещает факелом выход из лабиринта! Ведь то, что совсем недавно казалось мне невозможным, вдруг обрело реальные очертания. И жизнь, и страшная, нелепая гибель моего прадеда всегда были для меня чем-то далеким, неизменно оставаясь за границами запретности, как будто полковник Гротенгельм, отец моей бабушки, существовал в ином измерении, и оттого печаль моя об этом человеке носила печать отстраненности, сглаженности временем. Лишь прикосновение к его галлиполийской акварели и слова короткой записки к дочери на обороте ветхого, чудом уцелевшего листка бумаги с английскими водяными знаками, вносили в мою абстрактную печаль живую ноту сострадания и горечи.
Все изменилось странным образом, как только я, с нетерпением преодолев главную аллею Ново Гробле, с замирающим сердцем ступила на русскую часть кладбища у Иверской часовни и тотчас наткнулась взглядом на железный крест с косой перекладиной в виде меча. Пронзая пустоту круга из колючей проволоки, черный меч парил над зеленью деревьев, как указующий перст, и я, волнуясь и ничего не видя вокруг, кроме железного креста с терновым венцом, пошла на этот безмолвный призыв, к могиле, которую давно отчаялась отыскать. Я стояла у черного креста на могиле моего прадеда и думала, как это, в сущности, странно: полковника Гротенгельма давно нет в живых, а для меня он и его жизнь вдруг стали совершенной реальностью. Я провела ладонью по буквам знакомого с детства имени на мраморе надгробия, потрогала теплую рыжую землю, из которой пробивались мощные ветви какого-то вечнозеленого растения, и меня охватило острое чувство утраты и бессилия перед невозможностью вернуть невозвратимое. Как будто трагедия полковника Гротенгельма случилась только вчера, а не восемьдесят три года назад, когда моей бабушке, его дочери, было всего двадцать лет! Наверное, эта метаморфоза произошла со мной оттого, что я вдохнула воздух старой России, которым еще и теперь продолжал дышать Белград, и время на мгновение сдалось, впустив меня в свои вечно запертые « на тридцать три оборота» двери.
Шаг за шагом высокие ступени приближают меня к заветным дверям Русского Подворья для встречи с протоиереем Виталием Тарасьевым. Я вхожу в узкий коридор, где царит пасхальный запах пекущихся в недрах дома просфор. Добрым духом домашнего уюта он проникает во все углы и даже в маленькую канцелярию отца Виталия, где тоже совсем по-домашнему на беленых стенах висят иконы и фотографии его отца и деда. Они служили до него в Свято-Троицком храме и похоронены под плитами в северном приделе церкви. В углу комнаты пианино, на котором время оставило множество напоминаний о минувших десятилетиях в виде царапин, потертостей и потускневшего лака. Аромат терпкого кофе, сваренного по-турецки, вместе с волнами горячего пара выплескивается из хрупких чашек на столе, и их старинное изящество, подобно обертону, вносит ноту интимности в официальность встречи, протягивая невидимую нить между людьми, еще вчера не знавшими друг друга. В глубине комнаты тихо переговариваются сотрудники канцелярии, роняя в тишину почтительного ожидания то русские, то сербские слова. Спокойная размеренность и патриархальный уют российского уголка, как старинный флакон из-под духов, источают неуловимый аромат дореволюционной российской жизни. Я вижу перед собой внимательные глаза отца Виталия, вслушиваюсь в его слова, проговариваемые с неуловимым сербским акцентом, и думаю о том, что на самом деле этот человек, так же как и многие другие, кого я не знаю в Сербии, и есть истинные наследники и хранители той России, в которой нам не довелось жить. На них наша единственная надежда, и быть может, только благодаря им мы наконец-то станем зрячими и обратим уже не равнодушный взгляд на обломки каменных русских крестов у Иверской часовни, что стоит за тяжелыми мавританскими арками Ново Гробле.