4. попытки разобраться в себе и окружающих людях

Иван Болдырев

                (Окончание. Начало в РАЗ 1- РАЗ 3)
   
 –                25.
Что-то нет у меня стройности и последовательности изложения. Мечусь от одной истории к другой. Все путано. Нет логики в моем рассказе. Начал о Людмиле Петровне Дудкиной, и как-то нечаянно отвлекся на других.

Людмила Петровна как человек мне нравилась. Хотя идеализировать ее нет никаких оснований. Когда я стал работать вместе с Дудкиной в отделе пропаганды, я постепенно узнавал о ее жизни самые неожиданные сведения. Дудкина жила тогда в саманной хате на Дерезовке вместе с матерью и двумя братьями. По возрасту Людмила Петровна была старше братьев. Поэтому стала для них почти что матерью.

Теперь не могу точно утверждать, когда женился старший из братьев. Но точно помню, как Дудкина за него переживала. Его зовут Николаем. Он работал в больнице на "Скорой помощи". С женой жил очень неладно. То у них драка, то на короткое время- развод. Людмила Петровна постоянно улаживала семейные дела своего брата.

С младшим братом тоже были постоянные неприятности. То он не мог найти себе работу шофером в Калаче. В те дни Людмила Петровна еще не была влиятельной женщиной и чиновником. Поэтому и устроить своего младшего у нее  долго не получалось. Помнится, одно время работал он водителем на ассенизаторской машине. Сестре шумно выражал неудовольствие. И его доводы были резонны. Молодой парень, а на такой малопочтенной работе..
Мать Людмилы Петровны серьезно заболела из-за постоянных скандалов с отцом. В конце концов у нее отказали ноги, а отец ушел из семьи.

Людмила Петровна изо всех сил старалась облагообразить свою халупу. Давалось ей это с большим трудом. В доме не было погреба. Дудкина затеялась сложить его. Разговоров об этом тогда было много. Старший брат уже жил в зятьях. Меньший привык отсиживаться за спиной своей сестры. Сама Людмила Петровна плохо представляла, что надо делать, как организовать всю работу. Как-то Дудкиной встретился отец,
поинтересовался, как дома дела. Людмила Петровна рассказала о том, что затеялась с погребом. Отец грубо выругался и сказал:

 – Ни хрена у тебя, дочка, не получится.

С этой встречи Дудкина пришла сильно расстроенной. Отец у нее был крепким мужчиной. А физически помочь своей семье у него и мысли не появилось.

После долгих мытарств погреб был сложен. Людмила Петровна очень гордилась своим первым крупным хозяйским делом.

Меньший брат матерел. Пришло время ему обзаводиться семьей. Перед Людмилой Петровной вставала проблема, где жить. Пока брат один – одно дело. Женатый брат – совершенно другое. Помнится, я надоумил ее пойти на аферу. Я предложил ей выписаться из своей халупы и оформиться на жительство к кому-нибудь из своих знакомых. Дудкина мой вариант сначала посчитала наивным. Надо было прожить на квартире не менее двух лет. Только тогда появлялось законное право на государственное жилье. Столько времени она не выдержит.

Я парировал этот довод. Ни у кого и жить не требуется. Надо быть всего лишь прописанным два года где-нибудь на стороне. Так все будет строго по закону.

У Людмилы Петровны в подругах была учительница, которая к ней очень благоволила. Эта знакомая оказалась еще и отличной швеей. Она шила Дудкиной такие платья, что на Людмилу Петровну смотрели во все глаза. Обычная на вид женщина, одетая своей подругой, выглядела очень привлекательной. У   этой учительницы Дудкина и прописалась. Два года прошли незаметно. Людмила Петровна за это время основательно поработала, чтобы добиться благосклонности у Филоненко. Пришло время высказать свою просьбу на получение квартиры. Довод о том, что Дудкина живет уже давно не в своей хате для Виктора Федоровича оказался убедительным. Дудкина получила прекрасную квартиру у нас на горе, замечательно ее обустроила и теперь живет  в ней на зависть другим.

Моя идея не случайно родилась у меня в голове. Именно так добивался коммунальной квартиры в Петропавловке ныне покойный Коля Крамарев.
Так что фальсификация с квартирой была встречена мной без тени осуждения. А вот другой случай вызвал у меня неприятные чувства.
В райкоме комсомола работала молодая очень симпатичная девушка, которая впоследствии стала женой Игоря Голикова. Он тоже тогда был в штате райкома комсомола. Она очень глянулась Виктору Федоровичу Филоненко. Людмила Петровна никогда не рассказывала мне, как ее первый секретарь сосватал в сводницы. Но такой факт, по моему твердому убеждению, был. И Людмила Петровна просто вынуждена была взяться привести молодую девушку в кабинет Филоненко. Я сейчас совершенно не помню, почему Дудкина посвятила меня в столь щекотливое дело. Судя по всему, мы с ней были одни в кабинете. Вернее, она пришла к нам в кабинет, когда я там остался один и позвонила девушке. При этом их разговор был такого характера, что мне все становилось ясно. Поэтому, положив трубку, Людмила Петровна, на таясь, рассказала мне, что в действительности происходит.

Мне теперь кажется, я никак не реагировал. Я только слушал. Но мое молчание, судя по всему, угнетало Дудкину. И она мне покаялась:

 –  Вот видите, Иван Кузьмич, насколько я двуличный человек. Я могу идти на такие поступки.

Еще до работы в райкоме партии я хорошо знал, как падки многие молодые девушки на престарелых начальников. Мне рассказывали, что наш обкомовский вождь по газетному делу Георгий Федотович Струков, о котором выше я много рассказывал, если клал глаз на симпатичную журналистку, не успокаивался до тех пор, пока она не проводила с ним какое-то время в  гостинице "Брно". И очень многие охотно шли на это, дабы решить свою карьерную проблему.

Поэтому я полагал, что и эта молодая девушка из райкома комсомола тоже не прочь поразвлечься ради устройства своей дальнейшей судьбы.
Но дело обстояло иначе. Девушка оказалась другого закала. На  сомнительные приключения ее вовсе не тянуло. Как только разобралась в истинных причинах пристального внимания к ней первого секретаря райкома партии, сразу, прямо на лестнице третьего этажа резко развернулась и убежала прочь от престарелого притязателя.
Для Дудкиной тогда настали тяжелые времена. Моя соседка по квартире Горбатова, пытливо глядя мне в глаза, говорила:

 –  Что-то Виктор Федорович стал плохо относиться к Дудкиной. Наверное, думает от нее освободиться.

Наученный райкомовскими правилами и традициями, я отвечал, что пути мыслей начальства неисповедимы и переводил разговор на отвлеченные темы.

Но Людмиле Петровне  стоило немалых усилий, чтобы  вернуть расположение Виктора Федоровича. Он даже назначил ее заведующей отделом пропаганды и агитации райкома партии.


Для многих это было полной неожиданностью. Одни считали, что Люда своим старанием заслужила такое назначение. Другие иронично кривили губы. Не достойна, мол, этой должнисти.  Да она и сама иногда в порыве предельной откровенности со мной оценивала себя не очень высоко. Не скрывала того, что изо всех сил таращится работать в райкоме партии. Дабы поддерживать своих братьев и племянницу. У последней что-то не  ладилось с позвоночником. Племяннице Людмила Петровна уделяла особое внимание.

Помнится, когда Дудкиной исполнилось лет 35, она всерьез задумалась о том, чтобы самой заиметь собственного ребенка. Несмотря на большую разницу в возрасте она  очень откровенно обсуждала со мной эту проблему. К тому же, Людмила Петровна перед этим съездила на юг в санаторий и нашла там инструктора ЦК КПСС, которого определила в отцы своего предполагаемого ребенка. Этот вариант не  выгорел. Инструктор из верхов оказался осторожным человеком и когда Людмила Петровна приехала к нему в Москву, он с ней встреться наотрез отказался.

Тем не менее вопрос о собственном ребенке Дудкину не покидал. Помнится, как-то она в очередной раз заговорила со мной об этом. Я высказал свою точку зрения. Заключалась она в следующем. Людмила Петровна все силы отдавала племяннице. Возраст у предполагаемой роженицы уже был солидный. Еще неизвестно, как все сложится. А племянница- вот она. Вкладывай в нее всю свою нежность. Считай ее за свою дочку- и дело с концом. Тем более, что родители племянницы постоянно ссорились и дело часто доходило до развода. Невестка частенько загуливала и порывалась бросить брата Людмилы Петровны. Дело даже доходило до того, что одного претендента на сердце невестки брат Дудкиной ударил ножом.
Людмиле Петровне с трудом удалось по тихому уладить это дело. Хотя нож был перочинный, а рана – неглубокой.

На том и остановилась претендентка на собственного ребенка. Она лелеяла свою племянницу. Хотя та выросла в недоброго человека и Людмиле Петровне попортила много крови своими экстравагантными поступками. Племянницу и ее мужа Дудкина пристроила работать в районную администрацию. Видать, племянница не глянулась в районном высшем органе. При очередном сокращении  молодая пара оказалась не у дел. И тут Людмиле Петровне пришлось выслушать от своей любимой и обожаемой родственницы много горьких и несправедливых упреков.

Молодая чета очень удачно устроилась на работу в Воронеже. По моему предположению, не без помощи родной тетушки. Племянница приобрела в областном центре квартиру. И снова люди говорят, что за деньги родной тетки.
               
                26.

Шло время. Нам тогда казалось, что все остается по-прежнему. Но жизнь коренным образом менялась. Кремлевские старцы досиживали в своих высоких должностях до самой смерти. В начале 80-х годов совпало так, что на них пошел довольно интенсивный мор. Вслед за Брежневым каждый год стали уходить из жизни его наследники.

А мы жили словно слепые котята. Мне и окружающим меня людям казалось, что все в нашей стране незыблемо и навечно.  Да, правители в СССР, люди средних умственных возможностей. Они механически и монотонно выполняли свои служебные обязанности. Плели интриги ради своего служебного роста. Кого-то выживали, кого-то приводили в Кремль для укрепления своего положения.

Все это было на глазах. Становилось предметом многих так популярных  в прежние времена анекдотов. Постоянным их героем был "всенародно любимый" Леонид Ильич.

Анекдоты даже нравились. Все считали, что мы стали по-настоящему свободными. Поскольку за насмешки над правителями никого в тюрьму не сажают. Никто за это не имеет неприятностей на  работе.

Нам казалось, что наш строй настолько крепок и незыблем, что он непоколебим навечно. Никакая сила его не расшатает. Первым в  этом усомнился самый просоветский писатель Всеволод Кочетов в своем полемическом романе "Чего же ты хочешь?". Кажется, он был опубликован в начале 70-х годов. Теперь я ставлю себе в достоинство, что я один из немногих на уровне районной прессы обратил внимание на поднятые в романе проблемы.

Они были очень значительны и тревожны. В стране не все ладно.  Как нам  указывал писатель чисто литературными средствами, молодежь уже не увлекается коммунистическими идеалами. Она больше поглядывает на Запад. Ее манят  капиталистические идеалы. Идеи коммунизма для нее стали непривлекательными.
Как только журнал "Москва" (Кажется, в нем был опубликован роман Кочетова) пришел в Петропавловку, я его прочел первым.  Роман встревожил меня и я тут же написал рецензию в нашу районную газету. Рецензия очень понравилась Юре Бобоне. Он какое-то время все цитировал начало: "Профессиональные критики еще скажут свое веское слово о новом романе Всеволода Кочетова.  На то они и профессиональные критики".

Но критики по большей части промолчали. Кочетова жестоко "отделали" за написанное по партийной линии. Его обвинили в очернительстве современной молодежи. Широкого отклика роман не получил.

А напрасно. В результате страна до самого последнего своего часа жила в необъяснимом самоуспокоении. Очень многие в стране незлобиво посмеивались над нашей советской жизнью. У многих существовало мнение, что на Западе настоящий рай. Определенная часть творческой интеллигенции относилась к коммунистической партии и советскому строю с откровенной враждебностью.

Простые работяги о западном образе жизни знали совсем немного. И все понаслышке. Чему верили, а чему нет. Как там люди живут-нам неведомо. Люди больше мерили себя по живущим рядом соседям. В результате получалось, что вроде от соседей не отстают. Все как у людей. Чего же тогда жаловаться?

Да и я лично вскоре забыл о своей рецензии. Появилось сомнение в своих выводах по поводу прочитанного в романе. Наверху люди умные. Раз они не встревожились- значит, все у нас нормально.

Мы периодически узнавали, что один из деятелей культуры, или группа выдворены из страны за антисоветскую пропаганду, либо сами уехали. Потом они выступали по разным  "Голосам" и объясняли нам, какой у нас ужасный строй, как бедно мы живем, и как плохо с нами обращаются. Все  это воспринималось как досадное недоразумение. И не более того.
Хотя по отдельным деталям можно было уже тогда понять. что страна серьезно больна. То цены на отдельные продукты  внезапно  были подняты. То с товарами возникал дефицит. То с ремонтом квартир становилось все труднее. Да и строительство жилья почему-то сокращалось. Нам говорили, что это временные и преодолимые трудности. И мы этому верили. Наша хваленая стабильность давно переросла в застой.

Так мы  и доскрипели до 1982 года. Отпраздновали октябрьские праздники. Посмотрели на  дряхлого генсека на трибуне Мавзолея. У всех было твердое убеждение, что человек доживает последние месяцы. 
               
Так оно и случилось.

Десятого или одиннадцатого ноября с утра я пошел в поликлинику. Вероятнее всего были проблемы со здоровьем. Вернулся оттуда часов в одиннадцать. Зашел в кабинет и сразу обратил внимание на торжественно трагическую физиономию Александра Ивановича Губанова. Кажется, у него на глазах были слезы. Дрожащим голосом он произнес:

 – Леонид Ильич скончался.

Я не оценил торжественную трагичность момента:

 – Ну и хрен с ним.

 – Как ты можешь так об этом говорить? В стране такое горе.

 – Никакого горя нет. Умер средней руки государственный деятель. Еще неизвестно, утрата ли это? Возможно, его уход окажется и благом?

Губанов  с отвращением поглядел на меня:

 – Как тебя в райкоме держат?

В наказание за мое хамство мне пришлось ночью дежурить в райкоме партии. Положение, прямо сказать, не из приятных. В ту ноябрьскую ночь дул сильный ветер. В трехэтажном здании райкома партии всю ночь что-то громко хлопало, скрежетала железная крыша от резких порывов ветра.

Сторожа внизу я отпустил домой. Чего двоим маяться всю ночь в пустом здании? Но одному в такую погоду бодрствовать было жутковато. При каждом шуме и грохоте приходилось ходить по темным этажам проверять, не залез ли туда какой пьяный дурак.

В траурные дни узнали, что генсеком стал Юрий Владимирович Андропов. Пошли разговоры о том, что теперь в стране будет наведен порядок. Юрий Владимирович умный человек, прошел хорошую школу в КГБ. Поэтому  страну ждет обновление. Безалаберность и разгильдяйство будут искоренены.

И действительно, изменения начались. С нас стали требовать все рабочее время отдаваться своему делу. Укрепления дисциплины и порядка мы должны были требовать от партийных организаций на местах.

Жизнь стала жестче. В стране стали буквально следить за теми, кто в течение рабочего дня забегал в магазин за покупками.. Командированных в Воронеж ловили в кинотеатрах в рабочее время. Выходящим из кинотеатра был задержан председатель колхоза и ославлен на всю область.

К нам в райком партии притащили чуть ли не за шиворот преподавателя музыкальной школы Любовь Ивановну Калабердину. Она шла по служебным делам в гимназию и по  пути заглянула в продуктовый магазин. Скандал по этому поводу был неимоверный. Дюжие райисполкомовцы, притащившие Любовь Ивановну в райком, чувствовали себя неуютно. Я воспринимал такой метод укрепления дисциплины в стране очень негативно. Думалось: если так будет и дальше, мы придем неизбежно к военным порядкам в необъятной державе.

Потом все как-то постепенно затихло. Юрий Владимирович Андропов перестал появляться на телевизионном экране. Рейды по отлову покупателей в магазинах в рабочее время сошли на нет. Оставили в покое и кинотеатры. Мне вспоминается, что будто бы зазвучали голоса осуждения подобных деяний. Мол, перегнули палку.

Я  уже и не помню, в какое время года страна узнала о смерти Андропова. Мне кажется, что это был мартовский день. И тут же сразу стало известно, почему генсек внезапно исчез с телеэкранов. У него отказали почки и он был постоянно подключен к специальной аппаратуре.

Председателем похоронной комиссии  объявили Константина Устиновича Черненко. Мы с Губановым даже поспорили по этому поводу. Он считал, что обычно председатель похоронной комиссии в нашей стране становится генсеком. Я  утверждал, что это совсем не обязательно. Оказалось, что он совершенно прав.

И еще одна  картина запомнилась от тех траурных дней. К нам в кабинет зашел председатель районного комитета профсоюза работников сельского хозяйства Дмитрий Андреевич Юршин и сказал, чтобы мы все траурные атрибуты далеко не прятали. Они скоро нам понадобятся.

В этой шутке был свой резон. В последние годы Брежнев выглядел потенциальным покойником. Смотреть на него с телеэкрана не составляло никакого удовольствия. Черненко  был вообще полной развалиной. Запомнился  момент его голосования в день выборов. В кадрах показали совсем немногое. Черненко пытался сесть на стул у стола члена избирательной комиссии. Получилось это не с первой попытки и с большим трудом. Генсек тяжело и часто дышал. Вид у него был измотанного тяжелой болезнью человека.
А потом уж совсем неподобающее. Это нам демонстрировали  со следующих выборов.

Дело происходило уже не на избирательном участке, а в какой-то комнате. Возможно, в покоях главы государства. Рядом с Черненко стоял Гришин. Черненко от слабости заметно дрожал всем телом. Он с трудом произнес одно единственное слово: "Хорошо".
Такое смотрелось с чувством глубокой боли и досады. Я тогда с горечью думал: велика манящая сила власти. Наши вожди изо всех последних сил стремятся руководить страной даже у гробовой доски. Если бы было можно, они бы этим занимались с большим удовольствием из своих могил.

Сейчас возникает вопрос, почему в стране не нашлось группы  умных  здравомыслящих людей, которые прекратили бы этот всемирный позор. Может, и не надо было бы нам устремляться к нынешнему нашему капитализму? Как иногда проскальзывает в средствах массовой информации, его и по сей день не приемлет большая часть населения страны.


Да, мы жили все тогда по инерции. Нас несло по течению. И ни у кого не было силы воли и желания  прервать это скольжение по водной поверхности течения. Никого не беспокоило, куда же нас в конце концов прибьет. В результате в стране из числа прежних коммунистических и хозяйственных функционеров сгруппировалась энергичная прослойка нечистоплотных и пронырливых лихоимцев, которые постепенно, целенаправленно и методично толкали СССР к смене  государственного строя.

                27.

Черненко правил страной примерно с год. В дни его  похорон в верхах наконец созрело понимание, что отдавать власть новым полутрупам дольше недопустимо. Организовалась группа влиятельных в стране людей, которые сделали ставку на Горбачева.

Это теперь для нас совершенно очевидно, что выбор был неверным и губительным для державы. Тогда все вздохнули с облегчением. Наконец-то страной будет править не полная развалина, а  бодрый, еще сравнительно молодой, не поверженный маразмом человек. Все снова загорелись надеждой на коренные перемены, в которых так остро нуждалась наша держава.

И нам действительно предложили путь оздоровления и обновления перестройку. Казалось, путь указан вполне конкретный- берись народ и делай. Но мы уже неисправимо закоренели в дебильном тупоголовом бюрократизме.  Нас  было не исправить. Снова пошла кампанейщина по перестройке каждого из нас. Помню, как на одной из планерок Виктор Федорович Филоненко затеял выяснять лично у каждого, как он перестраивается сам, и как требует этого от своих подчиненных. Было очень неудобно слушать откровенную чушь. А когда кто-то сказал, что ему лично перестраиваться не надо. Он и тогда и сейчас в полной мере соответствует требованиям партии, на него  вылили ведро помоев. Это был первый случай, когда я подумал, что из затеянной Горбачевым перестройки ничего не выйдет, если все будет осуществляться подобным образом.  Мои сомнения были не следствием моего "гениального" прозрения. Жизнь показывала многим, что к власти в стране пришел не умный, энергичный, умеющий предвидеть последствия своих шагов человек, а обыкновенный болтун и демагог. Еще тогда у меня сложилось впечатление, что в Горбачевском велеречивом многословии, как правило,  не содержится ни капли смысла. Обещанный рай никак не получался. Зато начали прорастать ростки предстоящего капиталистического ада. То, что в советское время было сосредоточено в теневой экономике, враз оказалось в кооперативах. Вчерашние закоренелые уголовники превратились в строителей новой жизни.

Второе лицо в государстве  – Александр Иванович Яковлев делал все, чтобы путем разоблачений всячески дискредитировать коммунистические идеалы. И это был человек, на котором в стране лежала вся идеологическая работа. Нам обещались златые горы, а на самом деле люди видели, что в стране все  идет к развалу.

Я уже тогда заметил, насколько продуманно и дозировано промывались мозги тогда еще советских людей. Сначала страдальцем от сталинского террора был выставлен Троцкий. Потом "искатели истины  и справедливости" начали лить слезы сострадания о судьбе Бухарина, Каменева, Зиновьева и многих военачальников и политработников, которые были осуждены в тридцатые годы, в годы наивысшего пика сталинских репрессий.


Сталин с самого начала новой идеологической кампании был объявлен закоренелым злодеем. А вот Ленин был на первых порах вполне приемлем. Потом добрались и до него.


 Сначала жизнь и деятельность Ленина подвергалась легкой критике. Идеологи горбачевской поры, судя по всему, тщательно прощупывали, как в народе воспринимается оценка прошлых событий  и политических деятелей. И лишь после того. как они убеждались, что все идет по составленной программе, доза воздействия на умы народа усиливалась. Наркоз действовал безотказно. К 1989 году  коммунистическая партия окончательно утратила свой авторитет в народе. Советское прошлое представлялось ужасным. Дело дошло до того, что ни один Герой Советского Союза времен Великой Отечественной войны не оставался светлым. Все были облиты грязью. Со страниц газет и журналов, в передачах радио и телевидения они представлялись либо злодеями, либо оказывалось, что никакого подвига они  не совершали. Героями их искусственно делала советская пропаганда, приписывая им несовершенные ими подвиги.


За  долгие годы правления страной Коммунистическая партия утратила очень многие свои качества, которыми она славилась в годы революции и гражданской войны. Да и Великой Отечественной войны тоже. В ее рядах перевелись эрудированные, убежденные в коммунистической идее полемисты. Да и в нашем прошлом в действительности накопилось много такого, против чего возражать было и глупо и бессмысленно.


Все это правильно оценивали в окружении Горбачева, да и сам правитель страны. Его подвели к суровой необходимости. Из конституции была убрана статья о руководящей роли Коммунистической партии. Мы на местах оказались уже не руководящими органами, а так чем-то вроде пришей- пристегай.


Сам Горбачев переметнулся в президенты страны. У нас в районах первые секретари райкомов партии подались в председатели райсоветов.  Теперь делался вид, что вся власть в стране перешла в руки Советов.


Многие мои коллеги по работе в райкоме партии тоже подались в Советы, либо на хозяйственные должности. Оставались в некогда грозном и влиятельном аппарате лишь такие недотепы, как я. Или, вернее сказать, всякая шелупонь. которая нигде не требовалась. Мне неоднократно  предлагал перейти в редакцию ответственным секретарем редактор Сергиенко. Но на эту работу я совершенно не годился. Мои слепые глаза могли в короткий срок потухнуть окончательно. Так что я сидел на своем старом месте и не дергался.


И досиделся. К тому времени бывший первый секретарь райкома партии  Юрий Тимофеевич Титов перебрался в председатели районного совета народных депутатов. На свое место он рекомендовал бывшего председателя колхоза "Большевик" Алексея Егоровича Шабанова..


Для меня Юрий Тимофеевич был по-своему интересной личностью. В поведении он оказался резкой противоположностью Филоненко. Как только Юрий Тимофеевич воцарился в кабинете первого секретаря райкома партии, в нашей работе прибавилось обязанностей. Дело в том, что первый секретарь начинал свои рабочий день в семь часов утра и и уходил домой самое раннее- в семь часов вечера. Он считал для себя неудобным на такой длительный срок задерживать свою секретаршу. Поэтому было поручено поочередно инструкторам дежурить в приемной кабинета первого секретаря райкома партии с семи и до восьми часов утра, а потом с пяти и до семи часов вечера. В это время мы исполняли чисто секретарские обязанности.


 Филоненко не любил ездить по колхозам. Разве что на отчетно-выборное колхозное или партийное собрание. Титов начинал свой рабочий день затемно. Люди из колхозов рассказывали, что он нередко пугал доярок до полусмерти. Приходят они в корпус доить коров, а там уже ходит незнакомый человек в резиновых сапогах и ватнике. Спрашивают, кто такой-он отвечает и начинает расспрашивать о делах на ферме и в колхозе вообще.


Многим председателям колхозов приходилось очень неуютно, когда ранним утром его посещал в кабинете первый секретарь райкома партии и устраивал выволочку за непорядки.


Была и еще одна особенность у Юрия Тимофеевича, разительно отличавшая его от своего предшественника. Филоненко на еженедельных планерках с аппаратом райкома партии зачастую устраивал разносы своим непосредственным подчиненным. Титов как будто нами и не интересовался. На таких планерках он сидел и только слушал. Как правило, говорили что либо другие секретари райкома, либо заведующие отделами.
Как-то Юрия Тимофеевича спросили, почему он не особенно интересуется, чем занят его аппарат. Он усмехнулся очень по-доброму и сказал:


 – Я вижу, вы все тут люди опытные. Дело свое хорошо знаете. Вот и занимайтесь своей работой. И прошу: только не подводите меня, пожалуйста.


Такое заявление много стоило. Постепенно мы сделали вывод. что Юрий Тимофеевич- сугубо хозяйственник. Его интересует только производство. Вся идеология ему была до лампочки.


Хотя я имел возможность убедиться и в обратном. У нас, как и во всех первичных парторганизациях, проходили свои собрания. Выступать на них желающих, как правило, не было. Поэтому секретарь парторганизации ( По- моему, в то время ею была как раз Людмила Петровна Дудкина) поручила мне выступить по политучебе. Отказываться было не принято. И я рассказал, что мы с Володей Горте предпринимаем на ниве политпросвещения.

Несмотря на свои слепые глаза, я увидел, как меня внимательно слушал сидевший в зале Титов. Я с удивлением усек для себя, что он и в нашей кухне, похоже, разбирается неплохо.
Возможно, это и не так. Но мне стало казаться, что после того выступления Юрий Тимофеевич стал ко мне как-то по особенному присматриваться.

                28.
У меня все время почему-то не получалось рассказать о Володе Горте. А этот человек заслуживает того, чтобы о нем поговорить поподробнее.

Помнится, Людмила Петровна, когда она была уже заведующей отделом пропаганды, заговорила со мной о том, что в ближайшее время в отдел придет молодой парень. О парне она похлопотала сама. В детстве они жили недалеко друг от друга на Дерезовке.
Парень работал председателем профсоюзного комитета в пединституте. Но что-то там не заладилось и вот ей пришлось оказывать ему помощь в трудоустройстве.


Вскоре у нас в отделе появился несколько полноватый русый парень. Он вжился в коллектив как-то незаметно. Парень к нам в душу не лез и о себе не испытывал желания много говорить. Новым в отделе парнем был Владимир Иванович Горте. Сейчас уже и не помню, какое направление ему первоначально было поручено вести. Но Володя  незаметно, и быстро влился в наш далеко не однозначный коллектив "ведомства Геббельса". С  ним никаких проблем не было.


Вскоре Людмила Петровна пригласила меня к себе в кабинет посоветоваться. Она спросила, не хочу ли я вместо уходящего от нас Мухи заступить на должность заведующего кабинетом политпросвещения. Тем более, что после ухода Гапченко я все равно тащил эту работу. Было заманчиво несколько повысить свою зарплату. Но я категорически отказался. Надо было периодически ездить в Воронеж, отчитываться там по различным бумагам. Мне такие вояжи были не под силу.

Об этом я прямо сказал Дудкиной.

 –  Ну дело ваше. Только вам и дальше придется работать за заведующего. Но заведующим тогда будет Володя Горте.

Я на такой вариант согласился. Володя казался мне человеком спокойным, не тщеславным, не рвущимся в чины. С ним, как я предполагал, будет работать нормально.


Так оно и было. О наших делах мне совершенно ничего не вспоминается. Тогда уже была пора, когда работа в партаппаратах шла – не бей лежачего. С нас практически почти ничего не требовали. Мы каждый день приходили на работу. Что-то делали. Но душу никто никому не трепал. Из всего, что мне о наших отношениях помнилось, это то, что Володя один день лепил у меня в квартире керамическую плитку. Он, как мог, научил меня этому ремеслу. Правда, ученик из меня вышел никудышный. Мне по несколько раз пришлось переделывать почти все стены. И только теперь понял, что моя ошибка была в том, что я сыпал в раствор мало цемента.

И еще одна забавная история. Я оказался сватом для Володи. Дело обстояло так. В те смутные и неуверенные времена к нам в отдел пропаганды нередко заходила второй секретарь райкома комсомола  Оля Машталер. Она иногда начинала с претензий, что мы мало оказываем ей помощь в налаживании работы с молодежью. Вот и на  этот раз все началось с привычной тягомотной ноты. У меня было мерзкое настроение и я решил подерзить


  – Оля! Довольно об этом. Тебе кто-нибудь из парней говорил, что у тебя красивые глаза?


 – Говорили. Значит, не я первый. А я думал тебя удивить.


 – А что это вас потянуло на лирику?


 – Интересуюсь, почему ты до сих п –ор не замужем? Такая интересная девушка...


-Никто не берет. Потому и не замужем.


 – Ну это ты зря. Вон Володя Горте чем не жених?


 – Это какой же по счету я у него окажусь женой? У нас все говорят, что  он женатый.


 – К твоему сведению, он никогда женатым не был. Он к вашему брату и прикоснуться боится.


Я  чесал языком от нечего делать. Но Оля мою болтовню зафиксировала как серьезную. Детально уж и не помню, о чем мы с ней договорились. Может, даже и не договаривались. Но Володе я обо всем рассказал. И посоветовал положить на нее глаз. Ему уже шел, кажется, 28-й год, а он с девочками до сих пор дела не имел. У  нас, мужчин, с откровенным разговором все обстояло проще. Володя поинтересовался, как лучше организовать их встречу. Мы договорились, что я прозондирую на этот счет почву у Оли. Позвонил ей и без обиняков предложил посидеть за бутылкой шампанского, где она сочтет удобным. Она сочла, что у нее в комнате общежития в техникуме. Там она по-холостяцки обреталась.


С работы мы с Володей умотали часа в три.  Предварительно я позвонил в общепит и договорился с тамошним главным технологом Галиной Павловной Бубличенко о продаже бутылки шампанского. На дворе стояло время лютой борьбы с пьянством и алкоголизмом. Поэтому достать спиртное, а тем более шампанское, было дело непростое.


По предварительной договоренности, кажется, я позвонил Оле и сказал, что мы готовы. Встретились на автобусной остановке. Все чувствовали как-то неуютно. Поэтому я изо всех сил пытался придать ситуации непринужденность и нес всякую околесицу.


Хотя, как мне теперь кажется, стеснительность, если и действительно испытывал, то только Володя Горте. Мы приехали в общежитие техникума механизации сельского хозяйства где-то около четырех часов дня.


Как мне теперь кажется, Володя предварительно уже общался с Олей. Дело в том, что он захватил с собой не только бутылку шампанского, но и "видак". Пока Оля готовила кофе, он возился с наладкой "видака".


Наконец к столу все было готово. Я приступил к своему кофе. Володя открыл бутылку вина и они с Олей чокнулись и выпили. Сидели, пили- каждый свое, о чем-то разговаривали. Как только вино немного развязало скованность, Володя включил "видак" с кассетой "Греческая смоковница".  Фильм более чем откровенный. Но, как мне кажется теперь, Оля воспринимала увиденное с экрана вполне приемлемо. Хотя потом Володя мне говорил, что в одном месте ей было очень неудобно.


Время шло. За окном комнаты заметно темнело и я засобирался домой. Но Оля и Володя уговаривали меня посидеть с нем еще немного. И я давал слабинку. Пока не понял, что я собой очень рискую. Идти пешком до Заброда в такой темноте, когда постоянно ослепляют встречные машины, было с моими слепыми глазами очень опасно.


Я решительно встал и начал одеваться. Тут уж меня удерживали только для вежливости. До трассы дошел еще вполне терпимо. А когда пошел по обочине трассы- дело оказалось- труба. Встречные машины слепили так, что я совершенно не видел обочины. Шел на ощупь, виляя из стороны в стороны. Вероятно, для водителей я был основательно "под шафе". Поэтому встречные машины заметно отворачивали  на середину дороги при приближении ко мне.


Шел я довольно медленно и с тоской думал, что до Заброденской автобусной остановки доберусь часам к двенадцати ночи. Но это было еще полбеды. Когда я наконец добрел до окраинных домов Заброда, понял, что настоящие испытания для меня только начинаются.
В тот год на Заброде прокладывали сетевой газ. Трубы тянули не по воздуху, а делали еще по-человечески- закапывали в землю. Траншея шла в непосредственной близости от асфальтной дороги. Она была открыта. Слава богу, что в ней пока не проложили трубы. Даже если бы не было встречных слепящих машин, в темноте  траншею я разглядеть никак не мог с моим почти нулевым зрением. А уж ослепленный- тем более. Я уж  и не помню, сколько раз я летел кубарем в  эту проклятую траншею. Не было бы стыдно- заплакал бы с досады. Кому любовь. а кому тяжкие испытания.


Ни понимаю, как ухитрялся падать так аккуратно, что ничего не сломал, не  покалечился. Падал, поднимался, отряхивался, с трудом вылезал и тащился дальше пока не дошел до автобусной остановки.


В автобус я садился неуверенным человеком. Со стороны  я себя рассмотреть не мог. Мне все казалось, что я весь в земле. Но к той поре в автобусе оказалось мало пассажиров. Все были погружены в свои заботы, или ушли в себя от дневной усталости. Никто мне не указал на мой неряшливый вид. И я добрался домой благополучно.

Хорошо запомнилась их свадьба. Справлялась она с размахом. Был снят зал в ресторане "Калач". Гостей было довольно много. В те давние времена я еще к водке совершенно не прикасался. Поэтому на свадьбе долго не задержался. Хорошо помню лишь нахальный поступок Лапочки-Лены Куцовой. Она слишком вольно пошутила. Чем ввела в большое смущение гостей.


На этой свадьбе я обратил внимание на одну деталь. Много раз Володя Горте рассказывал мне о своем друге по  пединституту Колупаеве.  По большей части все истории были анекдотичными. На этом основании у меня сложилось впечатление, что это разбитной и пронырливый парень.


Все оказалось как раз наоборот. Когда гостей стали рассаживать за столы, Колупаев как-то смешался. Застеснялся что-ли. В результате получилось, что ему просто негде было сесть и он в одиночестве стоял посредине зала. Тут уж сам Володя обратил внимание на возникший конфуз, попросил свою мать найти место для Колупаева.


Позже жизненные дороги друзей резко разойдутся. Горте после ельцинского переворота в стране с год или два проработал завучем городской гимназии, побыл  на какой-то мелкой административной должности в районной больнице. Был заместителем главы администрации района. Теперь возглавляет дом престарелых на сахарном заводе.
С женой Олей они растят дочку. Живут, по моим отрывочным сведениям, неплохо. Так что мое сватовство оказалось в общем удачным.


У Колупаева жизнь пошла под откос. От него ушла молодая жена. Колупаев стал запивать и азартно играть на игровых автоматах. За что его уволили с преподавательской работы в пединституте. Вскоре он умер от какой-то болезни.


В годы совместной работы мы с Володей Горте жили душа в душу. Теперь жизненные пути наши разошлись безвозвратно. Отношения сошли на нет. Значит, и привязанности большой не было. Была только ее видимость.

                29.
Райкомовская часть моей жизни, по всей видимости, иссякает. А я не успел рассказать обо всех ребятах, с которыми довелось поработать в отделе пропаганды и агитации. В начале моей партийной работы я вскользь сказал об Иване Федоровиче Зарецком. По-своему интересная личность. Он окончил СХИ, получил экономическое образование. На нем лежала ответственность за организацию социалистического соревнования. Квартиру ему дали в нашем райкомовском доме.. По-своему умный парень, с хитринкой. По-моему, имел стремление к карьерному росту.


Зарецкий ладил со всеми. Но больше они общались со Стрибижевым. Возможно, потому, что сидели в одной комнате. А вот над моим соседом- Александром Ивановичем Губановым частенько подшучивал. Когда, конечно, последнего не было в кабинете.

Вот один из таких моментов. По-моему, ежемесячно Губанов получал обзорный журнал о важных событиях международной жизни. Журнал присылало Всесоюзное общество "Знание".


Как только журнал попадал в руки Александра Ивановича, он бросал все свои дела, садился и читал международные новости. Потом  становился шире в теле и важнее в лице.


 – Ты обрати внимание, Иван Кузьмич, как он раздулся от важности, говорил мне Зарецкий,  когда после знакомства с журналом Губанов уходил в коридор.- Будто он  знает что-то такое, о чем никто в мире ни сном ни духом не ведает.


Как и многие инструкторы райкома, Зарецкий не был книгочеем. Но однажды случилось так, что на "огоньковскую" подписку на Салтыкова- Щедрина оказалось немного желающих. Этого автора разрешили подписать Ивану Федоровичу. Как только он стал получать первые тома этого замечательного автора, мне пришлось стать терпеливым слушателем восторженных восклицаний Зарецкого по поводу прочитанного. Юмор Салтыкова-Щедрина приводил Зарецкого в восторг. Думаю, если бы его с детства родители приучали к чтению книг, он был бы отменным книголюбом.


Последние годы  перед кончиной Советской власти Иван Федорович работал секретарем парткома в колхозе "Подгоренский". Казалось тогда, что ему сопутствует удача. Хозяйство обстоятельное.. Значит, и перспектива для выдвижения в председатели колхоза самая что ни на есть вероятная.


Но все сложилось не так.  Была низложена Советская власть. Зарецкий стал в колхозе "Подгоренский" старшим по газификации хозяйства. Потом, в ельцинскую пору, его сделали руководителем хозяйства, которое совсем недавно называлось колхозом имени Свердлова.


Дело было в те времена, когда ельцинская власть изо всех сил старалась  разогнать колхозы или реорганизовать их в нечто похожее на кооперативы.. Помниться, тогда благодаря стараниям Зарецкого колхоз имени Свердлова стал именоваться странным именем "ЯМС".


Я долго думал, что кроется за этой аббревиатурой. Пока не догадался, что все предельно просто – Яков Михайлович Свердлов.
 
Почему Ивана Федоровича освободили от работы- не знаю. Совсем недавно мы с женой были на рынке и встретились с четой Зарецких. Супруги наши изо всех сил старались, чтобы мы  остановились и поговорили с Зарецким. Но на все их возгласы  и предложения остановиться и поздороваться он не отозвался. По всему чувствовалось, что Иван Федорович боится со мной поговорить. Он явно стремился спрятаться в рыночной толпе.
Что-то тяжелое лежало на его душе. Мне показалось, что ему было стыдно посмотреть мне в глаза. Эту тайну, похоже, я так и не разгадаю. А что-то страшное произошло в жизни Зарецкого при его освобождении от должности председателя.


Возможно, после ухода Зарецкого, а, может,  по случаю увеличения штатов ( Было в нашей жизни и такое), в отдел пропаганды на работу был взят Анатолий Васильевич Погорелов. Он родился и жил на территории птицесовхоза "Заброденский". Поговаривали даже, что его трудоустройству на партийной ниве способствовал директор этого хозяйства Николай Михайлович Новиченко.


По специальности Анатолий Васильевич был зоотехником.  В этом качестве он проработал в птицесовхозе не более года  В первое время нашей совместной жизни на партийном поприще он показался мне парнем высокомерным и заносчивым.


Вероятно, Анатолий Васильевич был весьма благодарен своему протеже. Он его возносил до небес. Как-то в разговоре Анатолий высказал предположение. что с Николаем Михайловичем советуются люди из министерства сельского хозяйства страны.


Я не удержался и сказал что-то едкое по этому поводу. Я-то хорошо знал, в чем настоящий успех птицесовхоза. Для него районное начальство добилось  самого низкого налога на производство продукции. В результате высокий доход образовывался не от умелого ведения производства, а от непомерно низкого налога.


Погорелова это очень сильно обижало. Несмотря на мои веские доводы, он непоколебимо считал, что высокое производство достигнуто исключительно благодаря недюжинным способностям Новиченко.


По поводу нашей дискуссии Александр Иванович Губанов безапелляционно заявил:


 – Ты что, Кузьмич, разве не видишь, что он до последней крошки похож на Новиченко. Новиченко его отец.


Мне показалось все это настоящим бредом. После я не раз имел возможность убедиться, что это простой и замечательный человек.


Года за три- четыре до развала страны Анатолия перевели работать в управление сельского хозяйства вторым зоотехником. Помню, тогда мне надо было срочно съездить в Мамон за картошкой. Наши запасы в Калаче полностью ис –сякли. Мы встретились с Погореловым чисто случайно. И у меня мелькнула мысль попросить помощи у Анатолия. Он сказал, что съездить в принципе не сложно. Но надо спросить разрешения у главного зоотехника управления сельского хозяйства. Тогда эту должность занимал Михаил Иванович Мякушев. Он легко согласился. Дело было в мае и мы быстро добрались до Мамона. Зато оттуда мы заблудились и попали не в Переволочное, как нам надо было. а в колхоз "Заря" Петропавловского района, в хутор Индычий.

По пути Анатолий все расспрашивал меня о Савельевой. Любовь Дмитриевна стала работать в отделении местной организации общества "Знание" сразу после ухода с этой должности Губанова. О ней тоже следует рассказать. Если у меня будет на  то настроение.
Мне в конце концов надоела его назойливость. И тут выяснилось, что у Погорелова сложилось впечатление, что я симпатизирую к Любови Дмитриевне  Или я ей нравлюсь.



 – Так она что тебе не нравится?- искренне удивился он.

 
 – Нравится – не нравится. Я над этим голову не ломал,- раздраженно ответил я.


После этих слов Погорелов перестал ко мне приставать. Но через какое-то время я узнал анекдотическую историю, связанную с Погореловым и Савельевой. Оказывается, Анатолию Савельева самому нравилась. И он решил попробовать на этом фронте свое счастье.


Как-то Савельева при встрече со мной на улице у дома ее брата, где она жила, Любовь Дмитриевна рассказала, что у нее есть свои куры. И их ей привез Анатолий Васильевич. В то время он уже работал главным зоотехником в птицесовхозе "Заброденский". Через некоторое время кто-то мне рассказал, что Анатолий потерпел на этом фронте бесславное поражение. Куриный подарок оказался безрезультатным.


В свое время Анатолий Васильевич поработал главным зоотехником управления сельского хозяйства. Возможно, он унаследовал эту должность у Михаила Ивановича Мякушева. Потом до и во время ельцинского безвременья обретался в птицесовхозе. В период смены владельцев этого хозяйства Погорелову было предложено уйти с должности. Поговаривали- за то, что Анатолий Васильевич рвался на должность директора. За эту прыть от него и решили избавиться. В качестве отступного Погорелов потребовал свой кусок от растаскиваемого пирога. Новые властители птицесовхоза отдали ему на кормление сауну.


 Сам Анатолий Васильевич перестал быть главным зоотехником птицесовхоза. Но без дела не остался. Его пригласил к себе работать председатель колхоза "Большевик" Алексей Егорович Шабанов. Но там в качестве главного зоотехника Погорелов задержался совсем недолго. Вскоре его вновь взяли главным зоотехником управления сельского хозяйства. Впрочем, называю эту должность неправильно. Она теперь произносится очень длинно и невразумительно. Для простого человека просто непроизносимо.


Я начинал работать с Анатолием Васильевичем, когда у него была еще очень молодая жена и маленькая дочка. Теперь  супругам Погореловым уже за пятьдесят. А их дочка уже несколько лет замужем в Воронеже.


Прошлым летом я встретился с Анатолием Васильевичем в центре города. Он со мной охотно разговаривал. Явно не торопился со мной распрощаться, что сейчас делают очень многие, объясняя свою торопливость большой занятостью.
Своей нынешней судьбой Погорелов доволен.


 – А чего не работать? Семнадцать тысяч ежемесячно платят. И почти никакого спроса . Ну что ж. Такой благодати можно только позавидовать.


Самым последним, кто пришел на инструкторскую должность в отдел пропаганды и агитации, был Александр Николаевич Куцов. Впрочем, так его называть и язык не поворачивается. Мы все привыкли к имени Саша. Я  уж совершенно не помню, по какой такой причине нас перевели в просторные кабинеты, где раньше многие годы работали инструкторы орготдела. В первой комнате, больше похожей на приемную, восседали мы с Савельевой. Сашу посадили в другую, более просторную. Первые дней пять он сидел за своим столом, опустив глаза под стол..Потом он торжественно сказал Анатолию Погорелову:


 – Вот видишь? Получилось.


Погорелов деланно возмутился:


 – Ни хрена себе! Я бесполезно бьюсь уже почти полгода – и ничего не получается! А у тебя сразу получилось? Тебя надо уволить.


Оказывается, все эти дни Саша сидел и крутил под столом "Кубик- Рубик". И он добился, чтобы все клетки собрались на сторонах кубики по цветам.


Шутка Анатолия об увольнении имела свой подтекст. В те дни Погорелов и Куцов вдвоем занимались организацией социалистического соревнования. И Анатолий был в каком -то роде старший. И время, вроде, не давнее, а в памяти ничего не сохранилось.


Саша был в то время, да и теперь остается очень веселым жизнерадостным человеком. Рвения к нашей забубенной работе он совершенно не проявлял. Соответственно и дела делал, не особенно  заботясь о ее добротности. Думаю, он понимал, какое пришло время. Мы все тогда чувствовали, что вокруг нас все как-то незаметно, но неуклонно рушится. Терялись не только, казавшиеся такими вечными, идеалы. Терялась реальная основа существовавшего строя.


 Да Саше ничего серьезного и не предлагали. Мальчик на побегушках. Такое положение его нисколько не расстраивало. По большей части за столом он читал книги. В то время третьим секретарем райкома партии была Юдина. Как-то заходит она внезапно в наши кабинеты. И Саша просто не успел сунуть книгу в ящик стола. Юдина у него что-то спросила, он ответил. Юдина стремительно вышла и Саша вслед выразительно сказал:


 – Так невозможно работать!


Все упали на столы.


 Самое удивительное, но я никогда не видел Сашу Куцова в печальном, угнетенном настроении. В нем все было удивительно. Порой казалось, что он нарочно прикидывается простачком, чтобы с него было меньше спроса по работе. Удивляло, почему он вполне симпатичный парень женился на внешне совсем не привлекательной девушке. И живет с ней нисколько не помышляя об измене. Как мне кажется, у него такой мысли никогда не появлялось.


Мне случайно пришлось услышать от Дудкиной, как Куцовы поженились. Лена положила глаз на Сашу еще в школе. Дальше- больше. Сашу сразу после средней школы призвали в армию..Лена провожала его на службу. Хотя Саша никаких обязательств на себя не брал.
Пришло время присяги. И Лена поехала на это торжество. Там все окончательно и разрешилось. После этого Саша считал себя обязанным на Лене жениться.


У Саши, как и у всех нас, в жизни бывало всякое. Первенцем у пары Куцовых был сын. Они собирались завести другого ребенка. Но не сложилось. Сейчас уже и не помню: то ли  Лена родила ребенка преждевременно. То ли ребенок родился мертвым. Но такой исход Куцовы восприняли меня болезненно. Очень сильно убивалась Лена. Но Саша горе перенес с достоинством.


 Куцов держался с нами в райкоме почти до последнего. Он, судя по всему, не умел устраивать удачно свою судьбу. Сашу устроили в какую-то второстепенную организацию агрономом. Зарплата мизерная, работа бесперспективная. Вскоре Саша ушел выращивать кукурузу к Семену Шеховцову. Там тоже не все заладилось. Семен, по словам Саши, оказался скуповатым, а работать заставлял много. Вот Куцов и пошел работать вахтовым способом по газификации сел Воронежской области. Дело трудное, но денежное. Там он зарабатывает на кусок хлеба и по сей день.


И наконец остается рассказать немного о моей соседке по кабинету Любови Дмитриевне Савельевой. С ней так или иначе связаны пять- семь лет моей трудовой жизни.
Эта женщина появилась у нас совсем неожиданно. Александр Иванович Губанов, как я уже, кажется, говорил выше, с горечью констатировал, что его карьерное продвижение весьма сомнительно. Потом я имел возможность убедиться, что ему ни при каких ситуациях никакой хлебной должности не предлагали.  Дело шло к развалу Советской власти..

Случилось так, что в школах города стали передвигать директоров. И Александр Иванович решил попытать свое счастье сам. Освободилось место директора в средней школе на Рыбасивке. Губанов набрался храбрости и пошел к Юдиной. Но мужества его не хватило предложить прямо свою кандидатуру. Он промямлил, что хотел бы пойти на педагогическую работу. Та охотно согласилась и предложила Губанову пойти преподавателем истории в шестую среднюю школу. Ему ничего не оставалось как согласиться.


Уходил он из райкома с большой обидой на Юдину, которая не поняла, или не хотела понять прозрачного желания Губанова стать директором школы, но и с обидой на коммунистическую партию, которую он, на мой взгляд, театрально, на его взгляд, страстно защищал в своих лекциях.


Мне кажется, что мы с Юдиной позже говорили на  эту тему. Она сказала мне. что прекрасно понимала, куда метил Губанов. Но человеку с таким взрывным, непредсказуемым характером не место в директорском кресле.


Губанов ушел от нас. И мы совсем не ломали голову, кто придет ему на смену. Общество "Знание" нам было до лампочки. И вот одним утром к нам в кабинет зашел тогдашний зав. отделом пропаганды и агитации Шмыков с статной средних лет женщиной. Он собрал весь отдел и представил нам нового ответственного секретаря районной организации общества "Знание" Любовь Дмитриевну Савельеву.


Наши столы с Савельевой были  сдвинуты и мы сидели за ними лицом друг  к другу. Любовь Дмитриевна явно стеснялась и первые дни мы обходились общими фразами. От самой Савельевой я узнал, что в последнее время она работала на стройке нового мясокомбината. Так до сих пор и не знаю- в какой должности. Как-то еще до прихода Любови Дмитриевны в нашу "шарагу" довелось услышать от Юры Дейнекина, что на мясокомбинатовской стройке все только на Савельевой и держится. Теперь я присматривался к этой женщине и у меня все больше укреплялись сомнения, что она просто не создана быть крутым хозяйственным руководителем. Слишком она была холеной и изнеженной.


Постепенно я узнал, что Любовь Дмитриевна долгие годы жила и работала во Львове. Тогда она как-то сказала, что в рекламной конторе. А совсем недавно- что в конторе по эмиграционным вопросам.



Но для меня в названии конторы разница небольшая. Во Львове Савельева руководила сугубо женским коллективом. И как она сама считала, весьма успешно.


Естественно, у меня возник вопрос: если во Львове так ладно все шло, зачем Любовь Дмитриевна приехала у нашу богом и чертом забытую дыру? Она пояснила, что тут остался один старый отец, который к последнему времени совсем ослеп. За ним нужен уход.
Любовь Дмитриевна была словоохотливой женщиной. Наши отношения сложились весьма ладно. В течение дня она безостановочно говорила. Я же терпеливо слушал. Или  не слушал и думал о чем-нибудь своем.


В отличие от Губанова Савельева потихоньку вникала в свое лекторское дело. Возможно, сама додумалась. а, возможно, по моему наущению. У меня были свежи в памяти события с проверкой, которую нам учинил в свое время секретарь по идеологии Усть-Лабинского района Краснодарского края.

Из всего многословия Савельевой в моей памяти осталось немного. Но одно врезалось накрепко. Как-то Любовь Дмитриевна спросила меня, сможет ли она пригласить меня к себе домой на чашку кофе. Я довольно холодно ответил. что Калач- большая деревня. Из невинного кофепития тут могут раздуть такую муху, что мало не покажется. А у меня и без этого проблем хоть отбавляй. Савельева на меня обиделась. Но отношения наши нисколько не испортились.


А о кофе Любовь Дмитриевна завела разговор вот по какому случаю. Возможно, с ее приходом, а, возможно, и раньше в отделе пропаганды вошло в привычку - пить среди дня чай или кофе. Поскольку молодежь заваривать чай или варить кофе брались с неохотой, чаще всего этим занимался я. Чтобы не смущать своим чаепитием посетителей, мы занимались этим в библиотеке, где хозяйствовала Александра Ивановна Панченко.


Впрочем, о чаепитии и Александре Ивановне надо бы рассказать попозже. Тем более, что в свое время об Александре Ивановне я рассказать, к стыду своему, совершенно забыл. А она в моей райкомовской жизни сыграла немаловажную роль.


Пришло время, когда Любовь Дмитриевна решила отметить у себя дома свой день рождения. Она пригласила и меня, предварительно поинтересовавшись, не помешают ли мне мои моральные принципы. Я сказал: не помешают и дал согласие.


Савельева приготовила прекрасный стол. Закупила много спиртного. К чему я в то время совершенно не притрагивался. Роль тамады взял на себя  Владимир Васильевич Муха. Делал он это очень остроумно, изящно и виртуозно. Смотреть на него было- сплошное удовольствие. Но примерно после третьей рюмки гости стали повторяться, без конца жевать одну и ту же жвачку. Слушать стало друг друга некому. Я поблагодарил Савельеву за хлеб-соль и стал одеваться. Со мной напросилась идти заведующая районным архивом Валя Скрыпникова.


Мы шли по чистому скрипучему от мороза снегу. Светила полная луна. Кругом было видно, как днем. Мы дошли до наших домов на Горе незаметно. Валя шла к матери, которая жила на одной со мной улице.


На второй день в начале рабочего дня Савельева была не в своей тарелке. Сходив в кабинет, где сидели другие наши ребята, она вернулась на свое рабочее место, и, уж теперь и не помню, со вступлением или прямо без предисловия сказала мне, что у нее остался ночевать Сергей Мельников. На меня словно ушат холодной воды вылили. По моим тогдашним представлениям Любовь Дмитриевна как  свободная женщина имела право закрутить любовь с любым мужчиной. Но только не с Серегой. Был он тщедушен телом и подл по натуре. А Савельева предстала перед нами чем-то вроде небожителя.


Но что случилось, то случилось. Я постарался сделать приличную случаю мину и поздравил с "хорошим выбором". Любовь Дмитриевна запротестовала: ничего, мол, не было. Просто Сережа разоткровенничался. Жаловался на беспутное поведение своей жены и его обидную судьбу. Савельева, судя по всему, его утешила. Она подытожила наш разговор:


 – Сережа мне теперь будет вместо Димки.


Это она имела ввиду своего племянника, который несколько лет назад утонул в калачеевской речке.


Я в ответ только хмыкнул.


"Племянник" тут же заявил свои вновь приобретенные права. Как мне потом рассказали, он позвал к себе Любовь Дмитриевну и заявил:


 – Я вчера у тебя пил только пиво. Значит моя водка мне причитается сегодня. А потом у тебя на дне рождения не был Миша Дейнекин. Нехорошо. Надо все исправить.


Я шел на обед и увидел Савельеву, стоящую на автобусной остановке. Она очень смутилась при моем появлении. И я решил не затрагивать ее своими разговорами. От ребят я уже знал, что Любовь Дмитриевна ехала накрывать стол на три персоны.


О том, что Мельников ночевал у Савельевой как-то очень быстро узнал весь отдел. Володя Горте почему-то счел нужным мне признаться, что мысль "осчастливить" Савельеву была и у него. Когда все расходились, он незаметно отстал ото всех и вернулся к савельевской двери. Постучался. Любовь Дмитриевна спросила-кто,и порекомендовала Володе идти спать домой. Судя по всему, место уже было занято.


Думаю, у Володи осталась обида на невнимание к нему. Все  это потом отыгралось на мне. Как я уже говорил выше, мы повадились в рабочее время пить чай  или кофе. Сначала это происходило у Александры Ивановны в библиотеке. Потом мы подобнаглели и стали чаевничать у себя на рабочем  месте. Проходило чаепитие не всегда гладко. Иногда, когда чай или кофе были уже в чашках,внезапно звонил Серега Мельников и звал к себе Савельеву, чтобы она заварила чай ему.  Любовь Дмитриевна говорила обычное: "Я на минуточку" и дело затягивалось на полчаса и более. Горте говорил мне: давай попьем сами и пошла она к черту. Если уж ей так мил Серега, пусть пьют вместе. Мне было неудобно так поступать. Как-никак женщина.  Но так продолжалось часто. Мне вконец и самому надоело поглощать из кружки остывший напиток. Да и Володя меня догрыз до костей. И я, не выдержав, однажды после того. как Савельева в очередной раз обслужила своего ублажателя, сказал:


 – Любовь Дмитриевна, мы устали от постоянных ожиданий. Да и какой вкус у остывшего кофе? Может, вы перейдете в компанию к Мельникову? Так для вас будет удобнее.


Она ответила, что ее вполне удовлетворяет наша компания и заметно обиделась.
Больше я  эту тему поднимать не решился. Но и Серега постепенно перестал дергать Савельеву.   


Мы с Любовью Дмитриевной со временем все больше доверяли друг другу и часто предельно откровенно разговаривали. Я ее спрашивал напрямую, почему Серега позволял с ней такое поистине хамское обращение. И почему она позволяла себя так унижать. Ее ответ привел меня в полное изумление:


 – Он же мой начальник.


Я уже говорил выше, что каждый из отдела пропаганды и агитации            
вел какое-то направление идеологической работы. Сереге надлежало курировать лекторскую организацию. Но все его полномочия были чисто номинальными. И было совершенно не понятно, почему Любовь Дмитриевна так трепетно относилась к своему куратору. Мне и по сей день кажется, что это была неуклюжая отговорка.


Кажется, мы уже вместе не работали. Савельева, если мне не изменяет память,  возглавляла в районе службу занятости, а я перешел снова в редакцию. Получилось так, что Савельева пригласила на кофе художника Михаила Евдокимовича Ткачева и меня. Она тогда жила в доме ее брата. Мы посидели за столом, потом проводили художника, а потом я проводил Любовь Дмитриевну домой. И снова зашел разговор о Сергее. Она разоткровенничалась и уверяла меня, что с Мельниковым у нее близости не было. А вот Ивана Михайловича Колодкина она действительно любила.


Возможно, это и так. Я тогда не удержался от своего замечания о том, что Иван Михайлович распространяет о ней гадости. Она ответила, что знает и я поспешил сменить тему.


В свое время мне пришлось наблюдать анекдотическую картину. Савельева забежала из коридора, заметно взволнованная, и спряталась за шкафами. Я спросил, в чем дело? Любовь Дмитриевна объяснила, что по коридору идет моя соседка Шура Шевцова и она ужасно боится с Шурой встретиться. Я тогда только посмеялся. И у меня возникло подозрение, что у них в школьные годы были натянутые отношения. Я спросил об этом Любовь Дмитриевну. Она на меня укоризненно посмотрела и ответила:


 – Мы никогда не ругались. Но Шура -страшный человек.


Я решал что-нибудь разузнать по этому поводу у самой Шуры. Но, дабы не совершить опрометчивости, действовал с большой осторожностью. Но узнать удалось только одно:


 – Савельева в школе летала в облаках.


После я действительно имел возможность убедиться, что Шура действительно очень страшный человек. Но подтвердилось и мое предположение, что Савельева- человек почти не от мира сего. Она на самом деле живет в призрачном мире. Помнится, однажды Любовь Дмитриевна пошла в рабочее время в универмаг и возвратилась в кабинет заметно расстроенная. Оказалось, на нее накричала продавщица. Этот скандал Любовь Дмитриевна резюмировала следующим образом:


 – Это потому, что я красивая.


Я не удержался и брякнул:


 – Ой ли?


И понял: я ляпнул совсем несуразное. Любовь Дмитриевна заметно сникла и сказала:


 – Я и сама знаю, что я не бог весть что. Только мне так легче пережить, когда мне хамят.


Вот и попробуй пойми рядом живущего. Человек с такой тонкой душой и вдруг какая-то нелепая связь с Серегой Мельниковым. Иван Михайлович Колодкин был человек поделикатнее и поприличнее. Но с женщинами он, судя по всему, поступал грубо.


Недаром покойная сестра Любови Дмитриевны Светлана очень не одобряла  общение с Мельниковым и Колодкиным. Я уж и не помню, когда она с нами встречалась и разговаривала. Но она тогда считала, что я и Володя Горте более подходящие фигуры для дружбы, чем те, кого предпочитает ее благоверная сестра.


Как я уже говорил выше, потом Любовь Дмитриевна работала в отделе по занятости. Потом ушла на пенсию. В настоящее время друзья Савельевой с ней  никакого дела не имеют. Каждый год в день ее рождения я звоню ей, поздравляю. Никто из прежних соратников по работе больше этого не делает.
 

За время работы в райкоме партии мне приходилось много писать. То какие-то справки, то статьи в районную газету. На этой основе и меня был даже конфликт с Юдиной. Как-то она вызывает меня к себе в кабинет и говорит:

 – Иван Кузьмич, я бы хотела, чтобы вы отныне вопросы партийной жизни постоянно освещали в районной газете.

Я немедленно сообразил: мне предстояло работать за ее мужа Валерия. Он, как я уже говорил выше, был заместителем редактора в нашей районки. Поэтому попытался увернуться от оказанной чести. Я стал объяснять, что у меня потеряно зрения из-за нарушения кровообращения в мозгу.

Валентина Васильевна настаивала. И я, как это со мной, к сожалению, случалось частенько, начал хамить. Выразилось это, как я теперь сам осознаю, в  обидной для Юдиной форме. Я сказал, что я итак постоянно пишу о партийной учебе. Остальные партийные темы надлежит освещать Валерию Андреевичу, как ему и полагается по должности.

Юдина тут же мне возразила:

 – Так как вы  он написать не сумеет.

Я в свою очередь отпарировал:

 – Сумеет, Валентина Васильевна, сумеет. И даже лучше меня сумеет. У меня мозги уже нарушены, а у него – нет.

 – Мне лучше знать своего мужа. Так писать он не сумеет.

И тут я перешел все пределы:

 – Вы потому так говорите, что вам жаль мужа. Бережете вы его. Потому его работу на меня и перекладываете.

Расстались мы холодно. Но, как мне теперь кажется, с того дня Валентина Васильевна стала относиться ко мне заметно холоднее.

Валерия Андреевича Юдина уже нет с нами. И я каждый вечер, укладыва ясь в постель, гложу себя нещадным образом. Сейчас готов был бы безропотно заполнять всю вторую страницу районки. Вплоть до последней строчки. Только бы Валера Юдин был среди нас. Пришло такое время, когда так не хватает порядочных людей. Их и в советское время было - по пальцам можно пересчитать. И Юдин по своим человеческим качетсвам являлся самой заметной личностью.

Но это  вынужденное отступление. Я же  хотел рассказать об Александре Ивановне, библиотекаре райкома партии. В нашем кабинете чаще всего было так шумно, что никакие мысли в голову не лезли. А писать о  партийной учебе практически из ничего приходилось почти постоянно. Поэтому я брал свои бумаги и отправлялся в библиотеку к Александре Ивановне. Там мне создавать из ничтожества муляж чего-то солидного и пристойного никто не мешал.

В библиотеке было мало посетителей. Изредка приходили постоянные читатели. Были это люди степенные, нешумливые и деликатные. Они проходили прямо к Александре Ивановне за перегородку и там с ней общались. Их разговор мне  в читальном зале слышен совершенно не был.

Один из постоянных читателей Александры Ивановны мне особенно запомнился. Это был маленький тщедушный человек. Брал он в основном политическую литературу, которая обильно печаталась в середине правления страной Горбачевым.

Как-то Александра Ивановна сказала, что мне неплохо было бы побеседовать с  этим читателем. Я согласился. В очередной приход маленького ростом читателя Александра Ивановна представила нас друг другу. Мы разговорились. В моей памяти осталась его фамилия- Арчаков. Он принес сдавать прочитанный им сборник статей Бухарина. Читал потому, что хотел сверить свои давние убеждения с мнением Николая Ивановича Бухарина на проведенную в стране коллективизацию. Арчаков был противником насильственных мер создания колхозов. За что загремел на Соловки. Сидел от там долго. Но обиды на Советскую власть не имел. Мне запомнилось, его оценка своей жизни в лагере. Он считал, что за это время узнал и постиг много полезного. С ним рядом обретались очень умные, образованные люди, которые мыслили оригинально. интересно. Их беседы вечерами в заключении с жадностью впитывал Арчаков. Помнится, он называл одного заместителя наркома сельского хозяйства. Фамилию его я, к сожалению сейчас не помню.


Несмотря на свой маленький рост Арчаков был бригадиром лесорубов. Бригада работала успешно, была в почете и по тюремным меркам щедро поощрялась. По словам  моего собеседника, в то время, когда он сидел, порядки в Соловецком лагере были нестрогие. И он считал, что жил почти, как на производстве.


Я вынашивал мысль написать статью в нашу районную газету об Арчакове. Выбрал время и пошел однажды к нему домой. Я лишь примерно знал, что живет Арчаков. Дошел до этого места и начал спрашивать, как мне найти нужный дом. Одна пожилая женщина охотно мне указала дом Арчакова ( Он был совсем рядом) и поинтересовалась, зачем он мне нужен. По простоте душевной я рассказал ей, зачем я иду к этому пожилому человеку. Бабка очень возбудилась и поведала мне об Арчакове такие мерзкие вещи, что у меня пропала охота к нему  идти. Хотя Арчаков в эти минуты ходил по своему двору.

Бабка увидела мою реакцию и тут же охладела в своем порыве. Она уже настоятельно советовала мне идти к Арчакову. Она рассказала правду, но к моей теме все это никак не относится. Но я повернул обратно. Теперь часто очень жалею, что не продолжил свой путь.
Выпадали минуты, когда я делал перерыв и тогда мы с Александрой Ивановной разговаривали. Иногда темой бесед были посетители, Иногда она рассказывала о себе. Делала это аккуратно и немногословно. Она завидовала мне, что я окончил университет. Она сама трижды туда поступала. Но не набирала нужных баллов по конкурсу. А ей так  хотелось учиться на филфаке.


Впрочем в третьем неудачном поступлении конкурс был совершенно не причем. К тому времени со службы в армии возвратился ее кавалер Сашка. В то время она считала, что красивее и лучше его не было парня на свете. Боялось, что со своим поступлением в вуз такого красавца упустит. Вот и не поехала на экзамены. О чем после горько жалела.
Сашка ее оказался горьким пьяницей. В последние годы своей жизни дело доходило до того, что он крал из погреба картошку и пропивал ее. А огород в семье Александры Ивановны был вовсе не урожайный. Так что муж на пропой уносил последнее.
Я никогда не считал себя счастливым человеком. Несчастным, правда, тоже. И жизнь  моей семьи, по моим понятиям, тоже на среднем уровне.

У Александры Ивановны положение куда хуже. Не повезло ей не только с мужем, но и со старшим сыном. То у него с работой не складывалось. Он все рвался в спорт. А там денежные места уже были давно заняты.

Старший Юрий заочно учился в педагогическом институте. Как-то ехал на зимнюю сессию. Выходил из вагона, поскользнулся и упал. Было что-то неладное с головой после такого падения. Год из-за этого в учебе был потерян. Потом у Юрия вроде все наладилось. Он преподавал физкультуру в средней школе на  Рыбасивке. Женился на молодой девочке. Александра Ивановна была просто счастлива такой своей судьбе. Хотя у молодой девочки был порок сердца.

Такое благополучие оказалось краткосрочным. Невестка с пороком сердца прожила недолго. Сначала она слегла в постель. Потом умерла. Сын Юрий горько запил и стал таким же , как отец, алкоголиком. На руках у Александры Ивановны осталась внучка. Теперь они вместе коротают дни.

Муж Александры Ивановны- Сашка совсем спился и недавно умер. Вот такая сложилась жизнь у очень хорошего человека,  с которым мы в библиотеке многие дни работали, беседовали и очень уважали друг друга.

                30.
В райкоме партии дела шли ни шатко-  ни валко. Среди инструкторов зашуршали осторожные слухи о том, что первый секретарь райкома партии Юрий Тимофеевич Титов обдумывает возможность перехода на должность председателя районного совета депутатов трудящихся. Как я имел возможность убедиться, этот человек всегда очень осторожно принимал  окончательное решение.

К тому времени в стране уже вовсю выполнялась планомерная программа по развалу государства. Горбачев чувствовал шаткость своего положения в руководящем кресле страны и добился введения для себя должности президента. От генсековского кресла он трусливо отрекся. Ведь в те дни коммунистическую партию до такой степени облили помоями, что дальше некуда. Быть руководителем ошельмованной партии для Михаила Сергеевича стало и бесперспективно и опасно. Уже поговаривали о том. что компартию надо судить за прошлые деяния. Горбачеву совсем не хотелось садиться на скамью подсудимых.

Партийные функционеры на местах тоже постепенно превращались в крыс на тонущем корабле. В конечном итоге Юрий Тимофеевич Титов якобы по просьбе многих авторитетных людей района решился сбежать от районного партийного руководства.. За ним начали разбегаться заведующие отделами и инструктора. Те, которые поухватистей без больших проблем нашли себе "хлебные" должности. Другим, нерасторопным и неудачливым, мест не находилось.

Первым секретарем райкома партии стал Алексей Егорович Шабанов. До этого он немного поработал вторым.
 
На третьем этаже началась реконструкция кабинетов. Готовили "апартаменты" для секретарей. Дело продвигалось стремительно. По-моему, кабинеты были оборудованы и отремонтированы недели за две.

Меня эти перестройки мало интересовали. Но однажды меня вызвал к себе во вновь отстроенный кабинет Алексей Егорович Шабанов на личную беседу. Мы неплохо знали друг друга. Он в свое время работал секретарем парткома колхоза "Большевик". Его организация входила в мою зону. И я нередко туда ездил. Иногда присутствовал на партсобраниях, на разного рода мероприятиях. Помнится, забавный случай. Мы с Алексеем Егоровичем были на молочнотоварной ферме и агитировали животноводов на какое-то деяние. Возможно, это была предвыборная беседа. Потом животноводы задавали Шабанову вопросы. Одна доярка все время толковала об опустевшем доме, в котором все время толклись подростки. Алексей Егорович пообещал поговорить с участковым милиционером. Но доярку это не удовлетворяло. Она все толклась обо  одном. Наконец подруги ее не выдержали:

 – Да сколько можно об этом долдонить?

Женщина резко ответила:

 – Ага! А если вы...., тогда что?

После Алексей Егорович объяснил мне, что у этой женщины очень ревнивый муж и беспокоиться у нее были веские основания.

Потом Алексея Егоровича избрали председателем колхоза "Большевик". Теперь убежавший с партийной работы Титов сбагрил на него обязанности первого секретаря райкома партии.
И вот я в кабинете первого секретаря. Алексей Егорович держался со мной предельно  откровенно, на равных. Он сказал, что недавно состоялось заседание бюро райкома партии без привлечения заведующих отделов и инструкторов. Обсуждался вопрос о втором секретаре райкома партии. Остановились на моей кандидатуре..


Меня это очень удивило. Совсем недавно при аттестации работников аппарата райкома партии комиссия признала меня ограниченно годным для райкомовской работы. И вдруг такая честь.


На мой удивленный вопрос Шабанов поведал мне еще более удивительную новость. Оказывается,  я признан единственным, у кого безупречная репутация. Более того, моя кандидатура обсуждалась со многими авторитетными секретарями парткомов. Все они обо мне высказали хорошее мнение.


Я выразил сомнение, есть ли необходимость во втором секретаре. Судя по всему,  советская власть висит на волоске. Не сегодня-завтра к правлению страной прорвутся демократы. Шабанов со мной согласился и сказал, что у него тоже подобные мысли в голове. Будущее настолько непредсказуемо, что сейчас идти в партийную власть просто опасно. Так что я могу от предлагаемой должности отказаться. Никто меня не осудит.
Признаюсь, такая мысль в уголках мозга вертелась и у меня. Но слаб человек. Разговор о моей безупречной репутации, и о том, что в такое смутное время нужен именно такой человек, у которого в анкетах и в жизни все безупречно, подвигли меня на необдуманный шаг И я согласился.


Тут же Алексей Егорович попросил меня написать ему доклад на предстоящий пленум райкома партии, на котором меня и должны были утвердить в новой должности. Просил он меня потому, что я был в этом плане докой, а ему такие бумаги стряпать не приходилось.
Я спросил, что бы он хотел в докладе отразить, какие темы должны стать основными. Все это он изложил и попросил, чтобы доклад был не более чем на двадцать минут времени. Уже по этому можно было судить, что мы теперь жили не в советскую эпоху. Тогда доклады на пленумы готовились на час двадцать или на полтора часа.


До пленума оставалось дня три – четыре.  И я  тут же отправился в свой кабинет, чтобы приступить к написанию доклада. Алексей Егорович предложил мне, чтобы мне не мешали, занять кабинет второго секретаря. Я отказался:

 – Что-то мне кажется, что его и занимать не придется.


Он согласился со мной. Оба мы хорошо представляли, что все в любую минуту может рухнуть.

Но пленум пленумом, а меня сначала должны были формально утвердить на бюро райкома партии.  Чтобы потом рекомендовать мою кандидатуру пленуму.


Бюро собралось в узком составе в тот же день после обеда. В новом кабинете Шабанова столы стояли вдоль двух стен. У стены, противоположной двери, был поставлен стол первого секретаря.


Члены бюро сели на столы, что были у окон. Мы с Шабановым почему-то разместились у глухой стены напротив. Шабанов открыл   заседание, назвал повестку дня. И тут же заговорила Юдина:


 –  А может, не надо загружать Ивана Кузьмича. Может, я по совместительству со своей работой буду исполнять и должность второго секретаря райкома партии?


К тому времени Валентина Васильевна уже успела перебежать со ставшей опасной партийной работы  в заведующие роно.

Шабанов ответил не реплику Юдиной довольно резко:


 – Не надо, Валентина Васильевна, спектакль разыгрывать. Вы перешли работать в роно. Ну и работайте там на здоровье. Если вас так тянет к партийной работе, зачем же с нее было уходить?


Всем стало неловко. Юдина в очередной раз сыграла роль из позорного спектакля. Титов предложил послушать, что я думаю по поводу сделанного мне предложения. Что я тогда говорил – дословно не помню. Но смысл сказанного мной осталось в памяти на всю жизнь. Я заявил, что с предложением согласен. Согласен в основном потому, что хорошо понимаю сложившуюся ситуацию. На  эту должность претендентов нет. Я хорошо понимаю, почему именно я. Дело, разумеется, в том, что в сложившейся обстановке в стране на партийную работу требуются люди с безупречной репутацией. Об этом на бюро уже было сказано. У меня, оказывается, именно безупречная репутация.

Это естественно и понимаемо. Обидно только то, что в недавние благополучные времена вопрос о моей кандидатуре на руководящую должность в партийных органах никогда не возникал. Тогда на эти престижные места пробивались люди другого сорта. Многие из них основательно постарались, чтобы коммунистическая партия пришла к своей критической точке.

Понимаю, что в нынешнем своем положении партия только для того и нужна, чтобы на нее вешали всех собак. Понимаю, почему понадобились именно мы с Шабановым. Нужны люди, которым будут плевать в спину только за то,  что они не имели к содеянному никакого отношения. Те, которые имели, давно с партийных постов разбежались.


Я согласен на должность потому, что кто-то должен в это тяжелое время хотя бы номинально руководить коммунистами района. Сейчас надевать этот хомут никому не  охота. Но поскольку выбор пал на нас с Алексеем Егоровичем, придется с этим согласиться.


Члены бюро сидели как в воду опущенные. Как-то виновато и бесцветно Юрий Тимофеевич пообещал нам всяческое содействие в это непростое время. Потом все единогласно проголосовали за мою кандидатуру. Члены бюро молча покинули шабановский кабинет. Я спросил у Алексея Егоровича, не слишком ли я жестко и обидно для присутствовавших говорил? Он ответил: ничего, нормально. После  этих слов я еще больше его зауважал.


В эти последние дни советской власти я оказался нарасхват. Вызвал меня в свой кабинет Виктор Андреевич Шмыков. К тому времени он уже был заместителем председателя райсовета. Виктор Андреевич предложил мне перейти на должность зеведующего отделом занятости населения при райсовете. Оклад там  более чем скромный- 140 рублей всего. Но по нынешним скользким временам там мне будет надежнее.

Я подумал и ответил, что в принципе могу согласиться на эту работу. Но не знаю, как мне поступить. Мне предложено стать  вторым секретарем райкома партии. Шмыков сразу потерял ко мне интерес. Сказал , что  в этой случае мне и выбирать ничего не надо. Мое место на партийной работе.


Итак, я писал доклад для Шабанова на пленум. Уже сейчас и не помню: то ли в своем кабинете, то ли в библиотеке у Александры Ивановны. То, что меня определили во вторые секретари, сразу стало достоянием всех райкомовцев. Меня назойливо спрашивали, почему я не перешел в свой персональный кабинет. Я всем отвечал, что, возможно, в этом необходимость может отпасть в  любую минуту. В стране явно что-то назревало. И по телевидению, и по радио чуть ли не круглосуточно передавались вести одна тревожнее другой.


Все эти расспросы были вполне естественны. Но меня очень удивил Виктор Федорович Филоненко. Он тоже поинтересовался, почему я не иду в свой кабинет. Я ответил традиционно: я не верю, что нынешняя власть продержится хотя бы неделю. Так что нет смысла в таком переселении. Скоро нам и инструкторские кабинеты,возможно, придется покинуть
.

Я обратил внимание на тон, с которым со мной разговаривал бывший первый секретарь райкома партии. В его голосе звучали нотки заметной почтительности. Вот это меня очень сильно удивило. Для такого почтения не было никаких оснований. Страна была на грани смены режима. Теперь я думаю, что в отличие от меня у Филоненко, если и имелись сомнения в крепости советской власти, то они были весьма зыбкими. Он, вероятнее всего, в душе считал, что партия и правительство все-таки в критический момент найдут единственно правильный эффективный способ наведения в стране должного порядка.

Виктор Федорович к тому времени устроился на работу в районное Общество по охране памятников истории и культуры. Состоял на учете в райкомовской партийной организации. Был ее секретарем. Он, как мне  теперь кажется, надеялся, что все сохранится. И я для него стану начальником на некоторое время. Он помнил, как он обошелся со мной при недавней аттестации. И думал, наверное, что я при случае могу принести ему неприятности. Отсюда такое почтение.


День пленума пришел быстро. Заблаговременно я отнес отпечатанный текст выступления Шабанову . Он прочитал и сказал, что все нормально. Но потом, когда Алексей Егорович уже выступал с докладом, мне показалось, что в стилистическом смысле мой доклад читать трудно. Он написан для газеты, но не для трибуны. Короткие отрывистые предложения. Шабанов часто спотыкался в тот момент, когда разбег речи достигал своего пика. Но потом, после пленума, мы разговаривали с Алексеем Егоровичем на эту тему. Он ответил, что никакого неудобства не испытывал.


На пленуме меня избрали вторым секретарем райкома партии единогласно. Ввели в члены бюро. Вторично за мою жизнь. И снова я заметил, что после завершения пленума, когда знакомые подходили поздравлять меня с избранием, у некоторых появились льстивые нотки. Я понимал истинное положение дел. И эти поздравления мне радости не приносили. На этом фоне  лесть была для меня особенно неприятной.


На следующий день Шабанов пришел в инструкторский кабинет и отвел меня в новый –  начальственный кабинет. Но не сказал, чем мне в этот день предстоит заниматься. Там я просидел полдня. Ближе к обеду  в кабинет зашел молодой мужчина. Он сильно волновался. Мужчина спросил, не собираюсь ли я куда ехать.  В голову пришла догадка, что это мой персональный шофер. Он пришел знакомиться с начальством. Я успокоил водителя, попросил его не волноваться. Ехать нам некуда. На обед я привык ходить пешком. И не думаю менять своей привычки. Привыкать же ему ко мне нет никакого смысла. В скором времени у него будет новый начальник. Вероятнее всего, это будет Виктор Андреевич Шмыков.


Потом выяснилось, что я тогда словно в воду глядел. Тот, определенный ко мне шофер, стал потом персональным водителем Шмыкова. А мне "царствовать" оставалось не дни, а часы. Я уж теперь совсем не помню, то ли на следующий день, то ли через несколько дней я проснулся утром и услышал по радио сообщение о введении в стране чрезвычайного положения. Горбачев объявлен больным человеком, не способным управлять страной. Поэтому власть перешла к  ГКЧП. Никогда не считал себя провидцем, но сразу почувствовал, что  наступил конец советской власти.


Я пришел на работу с тревожным чувством. По привычке зашел в инструкторский отдел. Там в оценке событий мои коллеги расходились. Большая часть ликовала. Эти люди говорили, что наконец-то в стране будет наведен элементарный порядок. Другие, наоборот, считали, что шаг был сделан необдуманный. И советской власти пришел конец. Ни о какой серьезной работе и говорить было нечего. Все слонялись из угла в угол. Жадно ловили сообщения из Москвы. А оттуда кроме заявления членов ГКЧП ничего путного узнать не удавалось. В основном для нас все происходящее в столице словно и не касалось. Судя по давним традициям, нам надо бы проводить митинги в трудовых коллективах и среди населения по месту жительства. Люди были приучены, что обо всех событиях они получали разъяснения по существу от работников райкома партии. А тут от нас полная тишина. Единственное курьезное событие произошло в райкоме. В коридоре третьего этажа я встретил бывшего учителя пенсионера Максима Соколова. Отчества его, к сожалению, не помню. Он грозно посмотрел на меня и сердито произнес:


 – Допустили такой бардак! Спасибо в Москве нашлись люди. Они порядок наведут. А вас за бездействие будем расстреливать.

 – Давайте,- только и нашелся что ему сказать.

Вскоре стало понятно, что гэкачеписты оказались людьми нерешительными. Ввели в Москву танки, а больше никаких кардинальных мер предпринять не осмелились. Все сильнее и решительнее зазвучали голоса сторонников Ельцина.


На душе было мутно и непривычно.  Вызывало удивление: партия, которая в критических ситуациях всегда шла на крутые меры для установления порядка, теперь трусливо бездействовала. А мы в низах привыкли жить только по указаниям сверху. Судя по всему, вверху их давать было просто некому. Сказавшие "а", боялись произнести "б". То ли они думали, что сторонников Ельцина приведет в панику один грозный вид введенных в Москву танков. То ли, сделав свое заявление, они вдруг поняли всю пагубность своего поступка.


В таком случае они уже тогда понимали и надеялись на снисхождение перед судом за содеянное.


Ждали в ЦК, ждали в обкомах, ждали в райкомах, ждали в первичных парторганизациях. Только вот командовать было некому. Так прошло четыре дня.  22 августа Шабанова вызвали на совещание в обком партии. К тому времени Ельцин уже владел ситуацией в столице и власть фактически переходила в его руки. Уже доставили самолетом из Фороса Горбачева. Уезжая в Воронеж, Шабанов говорил, что это зряшное совещание. Наши руководители в области от растерянности потеряли  голову.


Я спросил у Алексея Егоровича, что делать мне. Он ответил: вот приеду из Воронежа, тогда и будем думать. что нам делать. А пока сиди на работе- и все.


До обеда я так и делал. Но у меня было неотложное личное дело. Надо было привести из Нижнего Мамона сноху Лену и внука Диму. Им приходило время уезжать в Пушкин Ленинградский. Поэтому я решил воспользоваться служебной машиной в личных целях. Я сходил в райкомовский гараж и сказал шоферу, что мы  поедем на мою родину.


Сейчас уже и не помню, выехали ли мы сразу или с некоторой задержкой. Помню только, что заезжали в Новую Меловатку, домой к шоферу. Он снабдился попутно новомеловатским хлебом, сказав, что по вкусу он лучший в районе. Потом я убедился, что водитель ничего не преувеличивал.


Зато запомнилось, что мы с ним были на лесковском повороте в четыре часа дня. Запомнилось потому, что шофер включил в машине радио. Сначала радиостанция "Маяк" передавала музыку, а потом, в начале часа,- последние известия. Сразу зазвучал голос Ельцина. Шло заседание Верховного Совета Российской Федерации. Ельцин объявил Горбачеву и депутатам о том. что он в качестве разминки запрещает своим указом деятельность коммунистической партии в стране.


Изо дня в день я ждал чего- то подобного. Но, не скрою, новость меня оглушила. Молча мы доехали до дома моей сестры в Нижнем Мамоне. Пока сноха собирала свои вещи, я разговаривал с соседями сестры. Всех их я знал с самого детства. Они слышали о запрете партии из новостей. Но никакой паники и удивления у людей не было. Именно там я с большой горечью и очевидностью осознал, насколько партия за последние годы утратила свою значимость и авторитет. В стране происходит государственный переворот- а людям все это до лампочки.


Уже в сумерках мы приехали в Калач. Я попрощался с шофером. сказав, что с завтрашнего дня он будет возить Шмыкова. Шмыков – человек неплохой. Так что ему нечего волноваться.


Утром я пришел в райком партии. Там уже в кабинете Титова сидел милиционер с приказом опечатать все райкомовские кабинеты. Я зашел к Шабанову. .Разговаривать было не о чем. И без того все предельно ясно. Я спросил его, знали ли о готовящемся запрете в обкоме партии? Он в ответ только иронически усмехнулся. Оказывается. все выступающие на совещании были полны оптимизма. Говорили, что еще не вечер, что мы способны и полны решимости дать  достойный отпор этим демократам.


Было обидно и горько слушать. Оказывается в областной парторганизации не было людей, которые могли бы реально давать оценку сложившейся ситуации. Перед тем как идти на работу, я прослушал последние известия из Москвы и Воронежа. Ни единого звука о митингах протеста или возмущения рабочего класса. А ведь у него отнималась его диктатура.


Гораздо позже я узнал, что первый секретарь, кажется, Рамонского райкома партии мобилизовал коммунистов, посадил их в автобусы и они во главе со своим первым секретарем Кобылкиным поехали в Воронеж отстаивать обком партии. Кончилось это ничем. Оказалось, что обкомовцы подчинились ельцинскому указу и покорно сдали власть демократам.


А если бы такие Кобылкины в каждом районе страны выступили подобным образом, глядишь, и удержалась бы советская власть? Но другие Кобылкины на самостоятельный шаг были совершенно не способны. Мы привыкли жить по приказу сверху.


Я спросил  у Шабанова, может, стоит обратиться к коммунистам района с  прощальным письмом? Он ответил- не надо. Оказывается, он уже говорил об этом с Титовым. И тот сказал, что ничего готовить нельзя. Написанное все равно не будет опубликовано.
К тому времени у меня в райкоме партии личных вещей уже не было, за исключением недописанных блокнотов. Мы попрощались и разошлись по домам.


Несколько дней я жил в глубокой депрессии.  Все перестроечные годы, когда в партию не плевал только ленивый, когда в каждой газете из номера в номер шли разоблачительные публикации, когда во всех радио- телепередачах звучали гневные выступления, я все-таки оставался в твердом убеждении, что многое из того, что тогда говорилось и писалось в средствах массовой информации, клевета. Я оставался при убеждении, что лучше советской власти ничего нет и не будет. Что коммунистическая партия была единственной в мире, которая отражала интересы трудового народа.


Мне тогда казалось, что жизнь моя кончилась. Не в физическом смысле. Нет. Но идеология пришедшей к власти демократии для меня неприемлема. Как же мне тогда работать? Да и на работу меня вряд ли куда возьмут с моим более чем зрелым возрастом и здоровьем.
Итак в тяжкой хандре я провел около недели.  Все ломал голову о коварстве моей жизни и жизни страны..


Потом мне позвонил домой Шмыков и пригласил на беседу по поводу моего трудоустройства. Я тут же явился. Виктор Андреевич сообщил мне, что в правительстве Ельцина решили всех райкомовских работников следует устроить на  работу. Причем с сохранением райкомовской зарплаты.. Шмыков сказал мне, что Титов рекомендовал меня отправить в редакцию на неопределенную должность. Со следующего дня мне надлежало выходить на работу. Что я и сделал. Редактор Сергиенко уже знал обо всем. Он распросил меня, что мне говорил Шмыков. Когда узнал о предполагаемой моей зарплате, весь нахохлился. Михаил Филиппович сам сходил в администрацию все там разузнал и сказал мне, что то решение правительства стало недействительным. И мне предстоит работать на окладе литсотрудника. Мне выбирать было не из чего. Я согласился.
Но это другая глава моей жизни. Буду ли я ее писать- не знаю. Райкомовская эпопея исчерпана полностью.

           (Окончание. Начало в певрвой-третьей частях.)


                (Окончание. Начало в РАЗ 1-3

© Copyright: Иван Болдырев, 2017