3. попытка разобраться в себе и окружающих людях

Иван Болдырев
               (Продолжение.  Начало в первой и второй частях)
   
                15.
Во всем ранее написанном звучал такой оптимизм, что мне показалось: я ради оптимистического настроя все значительно приукрасил. А потому все рассказанное  формально правильно, выглядит фуфлово бодренько, фальшиво и неправдоподобно. Когда сам перечитал, пришел к такому выводу. Теперь настало время изложения мрачных сторон своей жизни. И тут я окажусь самым мрачным из всех мемуаристов.

Впрочем,  сначала мне ничего не казалось таким уж мрачным. Сейчас я  и не скажу, какая это была палата, куда меня в тот день положили. Хотя больница прежняя и палаты  те же. Но я никогда не отличался феноменальной зрительной памятью. Мне кажется. Что эта палата теперь отведена пациентам с болезнями сердца. Там мне отвели койку и сказали: я не имею права даже вставать с нее в туалет. Мне поставили под кровать "утку" и я начал входить в унизительность своего положения.

 Я не сразу сумел оценить всю степень моего заболевания. Голова у меня сильно не болела.  Давление намерили 140 на 80. Вскоре мне потребовалось сходить в туалет. Я встал с кровати и пошел по коридору. Но тут же был самым решительным образом остановлен женщиной-врачом. Оказалось, это наша соседка по улице Раиса Ивановна Котлярова. Она немедленно сопроводила меня до кровати, указала на "утку". И сказала, что это теперь мой персональный  туалет на  длительное время лечения. И еще добавила. Что при моей солидной должности просто стыдно нарушать постельный режим. 

Я попал на лечение к врачу Валентине Ивановне Казаковой. Помнится, она назначила мне много уколов. А вот капельницами  что-то не баловала. Из всех лекарств оставила впечатление никотиновая кислота. Мне ее вводили по схеме. Постепенно доза увеличивалась до максимума. Потом постепенно уменьшалась. Никотинка после введения вызывала жжение кожи на лице, а иногда и на всем теле. Как я теперь понимаю, в нашей палате лежали в основном "несерьезные" больные.

Исключение составлял шофер Кашлев. После с его сыном я работал в райкоме партии. Он был райисполкомовским чиновником. Так вот Кашлев был на "выданье". У него от чрезмерной выпивки разлагалась печень. Вел себя этот больной крайне беспокойно. То у жены всю ночь допытывался, любит ли она его. То докучал ревностью. Мы все знали о его скорой кончине и это заметно омрачало нашу жизнь. Врачи приходили к нему часа через четыре в течение суток. Как-то на своем дежурстве зашел знаменитый в то время хирург Виктор Фомич Усков. К нему сразу ринулся водитель пригородного сельпо:

– Виктор Фомич! Что же мне делать? Я же, видите, на костылях. Какой из меня с такой ногой работник?

Мужчину основательно прихватил  радикулит. Усков бегло окинул страдальца взглядом и равнодушно сказал:
– Пойдем я ее тебе отрежу. Усков, закончив осмотр умирающего, вышел из палаты. Водитель был очень испуган:

– Эти, отрежут. Надо ехать к сыну в военный госпиталь. Там я вылечусь. А тут без ноги могу остаться.

И он быстро выписался от нас. Возможно, дня три прошли без потрясений.  А потом как-то к вечеру стала портиться погода. Дело запахло грозой и дождем. И мне стало просто отвратительно. Давление подскочило до 160 на 100. Нервная система взбунтовалась до такой степени- хоть на стенку лезь. Кто-то из соседей по палате внимательно вгляделся в мое лицо и спросил:

–  Что, плохо?

Я качнул головой. Тогда он пошел и позвал медсестру. Та пришла в палату и померила мне давление. Показание в 160 ее нисколько не встревожило. Я попросил чего-нибудь успокоительного. Она пожала плечами и отказала: врач, мол, не прописала. А мне становилось все хуже и хуже. К тому же в соседней палате лежала женщина, больная сердцем. Ее тоже основательно прихватило. По коридору стремительно забегали медики с кислородными подушками.

Гроза прошла. Зашли мои соседи по палате и сказали, что женщина-сердечница уже вовсю отпускает шутки, как будто несколько минут назад ей небо не казалось с овчинку. Но мне лучше не становилось. Снова позвали дежурную медсестру. Но она сухо сказала, что сделала мне рекомендованное врачом. А для успокоения  может предложить лишь микстуру Равкина. Я согласился и на этот вариант. Мне принесли пластмассовый стаканчик этой настойки. Я его выпил и наконец почувствовал некоторое успокоение. Я тут же заснул.

Утром проснулся с четким осознанием, что болезнь у меня очень серьезная. Пришла в палату врач. Обругала себя за то, что забыла мне  прописать успокоительное.  Я сказал Валентине Ивановне, что и без того мое плохое зрение значительно ухудшилось. Если не ошибаюсь, ко мне вызвали окулиста. Было зафиксировано, что все именно так. Врач объявила мне, что меня скоро отвезут в Воронеж.

 В те годы церебролизин считался чуть ли не панацей от всех болезней, связанных с головой. Мне в самом начале Казакова сказала, что это лекарство требуется. Но в больнице его нет. Если я смогу его достать- будет очень здорово. Я попросил жену поговорить с Лисняком, чтобы тот позвонил в обком партии к Александру Сергеевичу Высотину. Вдруг тот расстарается да где-нибудь достанет это такое ценное лекарство.

 И Саша церебролизин мне достал. Его привезли как раз перед моей отправкой в областную больницу. Валентина Ивановна посоветовала мне уколоть ампулу этого лекарства на дорогу. Пришла медсестра и попросила у меня две ампулы. Я сказал, что врач рекомендовала одну ампулу. Но медсестра привела свой довод: две ампулы надежнее. Я подал упаковку с ампулами и  она взяла требуемое.

Через какое-то время она ввела мне лекарство. Потом пришла Валентина Ивановна и, уж теперь не помню как, но выяснила, что  вместо одной дозы мне ввели две ампулы церебролизина. Я тогда очень плохо видел. Но у меня было ощущение, что посмотрела она на меня с презрением. Пошла к медсестре и сделала ей выволочку. Медсестра принесла мне две пустые ампулы, обиженная и оскорбленная. В этой ситуации я чувствовал себя премерзостно.

Укол мне сделали накануне. А утром, благодаря стараниям Лисняка, меня увозила "Волга" из Новой Криуши  в Воронеж. Меня сопровождали моя жена и медсестра, которая мне была придана для оказания помощи в экстренных случаях. Меня уложили в "Волгу". Там уже было откидное сидение. И мы тронулись в путь. В начале  я держался достойно. Но потом, где-то на середине пути,  мой организм сдал. Я сказал об этом жене и медсестре. Машина остановилась. Медсестра нервно дернулась и потянулась к сумке с лекарствами. Но потом с ней что-то произошло. Она вдруг стала неприступно официальной. Я понял все и сказал шоферу, что можно ехать дальше.
 
В Воронеж я приехал окончательно измотанным. Нервная система сжата до предела. Попробовал сам вылезти из машины. Не получилось. А мне надо было в туалет. Сказал об этом жене и медсестре. Они пожелали идти со мной в туалет. И стыдно и мерзостно. Я очень просил оставить меня на мгновение одного.  Но они категорически не согласились. Пришлось  справлять малую нужду в их присутствии.

Сейчас не скажу, чтобы я сам попросил кресло для доставки меня на седьмой этаж. Вероятно, это определили мои сопровождающие. Но на "чердачный" этаж меня доставляли в сидячем кресле. Как я потом узнал, слово "чердачный" имело двойной смысл. Во-первых, это самый верхний этаж. Дальше была крыша. Во-вторых, на этом этаже лечили в основном тех, у кого случилось нарушение мозгового кровообращения. Не ладится с работой головы, или чердака.

Судя по тому, как меня  в палате встретили больные, положение мое было действительно не блестящее. От моего вида больные потускнели душой и поспешили уйти из палаты. У них сложилось впечатление, что их сравнительно спокойная жизнь закончилась. И они были недалеки от истины. Я заметил, что я уже ничего не вижу.

Осматривала меня в палате женщина-врач. Мне теперь кажется, в тот же вечер. Но, возможно, и на второй день. Лица ее я совершенно не видел. Голову ее обрамлял слегка светящийся ореол. Тогда я некстати подумал: уж не святая ли она? Теперь и сам понимаю, что у меня действительно не все было ладно с мозгами. Для шуток подобного рода не время было и не место.

Со следующего дня мне стали делать уколы и ставить капельницы. Еще в калачеевской больнице мне наказывали строго следить, чтобы мне делали именно церебролизин, а не что-то ему взамен. Очевидно, медсестры уже тогда "химичили" на лекарствах больных. Но, как бы там ни было, контролировать у меня никак не получалось. Я практически ничего не видел. На приеме у окулиста  узнал, что у меня остался всего один процент зрения. Но при обламывании головки у ампулы церебролизина раздавался характерный хлопок. Я его запомнил. И когда он слышался в процедурном кабинете, я неизменно спрашивал:

– Церебролизин?

 И мне отвечали утвердительно. Только так я мог контролировать расход своего очень тогда дефицитного лекарства. Помню, после того, как меня детально обследовали, я вдруг подвергся агитации врачей, что моя участь – слепота. От меня ничего не зависело. Но, как ни странно, мое упорство возымело действие. Окулист отделения возила меня в  глазную больницу к профессору, у которого она когда-то училась.

В той больнице со мной случился анекдот. Привезшая меня к профессору-офтальмологу  врач ушла к светилу в кабинет. Меня оставила в коридоре. Стоять мне пришлось около получаса. Подошла какая-то медичка и поставила меня в строй совершенно слепых людей. При этом по ее приказу я взял стоящего впереди за плечо. Так были выстроены в колонну все слепцы, которых таким образом сгруппировали медсестры.

 Потом нас куда-то повели. Пришли в палату. Меня подвели к кровати и сказали, что это моя койка. Я пробовал протестовать. Объяснял. Что меня привезли из областной больницы на проверку.

Сейчас уже и не помню, то ли я их в конце концов убедил, то ли меня нашла привезшая меня врач. Но меня повели в кабинет профессора. Он меня очень долго осматривал. Будучи почти совсем слепым, я все-таки заметил, что профессор совсем стар. У него заметно дрожали руки. И сам он был рыхлый и старый. Я с горечью подумал, что такой старец в моих глазах ничего не увидит, а, следовательно, ничем мне не поможет.

 Профессор вел осмотр молча. А потом неожиданно заговорил доброжелательным ласковым голосом. Он сказал, что видеть я буду. Не в полной мере, но жить самостоятельно на белом свете у меня получится. Это меня вознесло до  небес.  Дни перед этой поездкой я провел в величайшем отчаянии. Совершенно не мог себе представить жизни слепым человеком.

Вернее, я видел, как живут слепые люди. Они обретались рядом.  Рядом было даже предприятие, где работали незрячие. Но примерить такую судьбу на себя – это было ужасно. Оставаясь один, я соглашался с доводами врачей. Нельзя от них требовать невозможного. Во всем я виноват сам и придется жить в новой для меня данности.

Проводя дни в бездействии на больничной койке, я уже мысленно представлял себе ходящим по квартире ощупью, ничего не читать. А это казалось самым тягчайшим испытанием. Вот поэтому я вознесся до небес, когда мы в больничной "Скорой помощи" возвращались от профессора-офтальмолога. Я беспрерывно говорил. Наверное, нес всякую околесицу. Женщина- офтальмолог охотно поддерживала мое настроение. Мне тогда казалось, что она тоже обрадована и за меня, и за себя. Профессор нашего нейрососудистого отделения областной больницы Бабкин, после того, как меня коллективно посмотрели все врачи отделения и мединститута, подверг сомнению, что моя слепота– следствие сосудистого заболевания. Тогда моя врач-офтальмолог осталась в одиночестве.

Теперь она тоже была окрыленной своей правотой. Меня решили лечить с предельной интенсивностью. Сразу надо было делать семь уколов. Сильнейшая нагрузка на сердце. Поэтому лечащие врачи сначала спросили, согласен ли я на такой  опасный шаг. Был велик риск осложнения на сердце. Но я, не раздумывая, согласился. Мне  капали лекарство, которое стало как-то стремительно возвращать мне зрение.  Для меня пришла пора ликования. Я вглядывался в окружающие меня предметы, пытался что-то увидеть на  экране телевизора. Пробовал даже читать. Читать у меня не получалось. Но я сам замечал, что зрение прибавилось. Хоть и не отчетливо, но я стал различать лица людей.

Помнится, капельницы и уколы в палатах нам делала очень звонкоголосая медсестра. Голос у нее был приятный, певучий, звенящий колокольчиком. Ну прямо настоящая Мордасова. Пребывая в слепоте, я представлял мысленно курносенькое миловидное личико. Как только у меня прибавилось зрения, я с неприятным для себя удивлением разглядел малоприятное носатое лицо. Ничего и близко не было из  представляемого мной ранее.

Врач-офтальмолог, которая мной постоянно занималась, немедленно проинформировала о достигнутых успехах профессора нейрососудистого отделения Бабкина. И он стал на всех совещаниях превозносить успехи своего отделения до небес. Я убедился в том, что профессора врачи не любили. Под разными предлогами, но с большой насмешкой они рассказывали мне об этом. Чувствовалось, что в их представлении Бабкин приписывал успех с возвращением мне зрения себе лично. И умалял работу лечащих меня врачей. Успех был неожиданный и для меня, и для лечащих меня медиков. По многолетней практике они знали, что после моего инсульта прошло слишком много времени. Дни, отпущенные для возвращения зрения были упущены. Вот почему меня убеждали смириться со своей слепотой.

 То ли мое упорство, то ли обилие вводимых в мой организм лекарств сделали невозможное. Вопреки всем представлениям,  я вновь стал видеть окружающий меня мир. Видеть плохо. Я часто натыкался на табуретки в палате. Цеплялся за столы и кровати. Плохо ориентировался с тарелками за столом в больничной столовой. Но лечащий меня врач сказала, что это временно. Человек- существо очень приспособляемое. Пройдет адаптационный период, и я стану нормально вписываться в окружающий мир.

Так оно потом и произошло. Я имел возможность убедиться, что лечили меня опытные врачи. Примерно через месяц меня стали готовить к выписке. Я сильно расстроился. Думал, если буду под наблюдением в областной больнице, зрение мое еще прибавится. Но меня разуверили. В последнее время улучшения не наблюдалось. Мне надо отдохнуть с месяц дома. Снизить количество лекарств. А потом приехать к ним на повторное лечение. Так я и сделал. В ту зиму 1979 – 1980 года я проходил курс лечения в областной больнице еще два раза. Но существенного улучшения моего зрения не случилось. Меня утешали тем, что я за эти периоды лечения укрепил свою нервную систему. Наверное, так оно и было.

Мое лечение закончилось комиссией ВТЭК, которая, к моему ужасу, дала мне вторую группу инвалидности.

 Хочу рассказать о своих наблюдениях в областной больнице того времени. Я еще тогда заметил некоторую степень безразличия к больным. Когда меня  привезли в  палату на коляске в первый мой приезд в областную больницу, там среди прочих лежал инженер по технике безопасности трамвайно-троллейбусного управления Николай Гаврилович Попов. Я его из-за своей почти полной слепоты не видел, но запомнил накрепко. Николай Гаврилович часто сетовал на то, что ему делать у нас  в палате нечего. Он вполне здоров и его место в своей квартире.

У Николая Гавриловича проявлялся один недуг. Когда он шел в туалет покурить или по естественным надобностям, его непроизвольно кидало в сторону. А так самочувствие было прекрасным.

И вдруг у кровати Попова собралась целая группа врачей и декан  медицинского института, маленькая, кругленькая женщина, как мне говорили соседи по палате, с обильной косметикой на лице. Будничным голосом она сказала Николаю Гавриловичу, что у него злокачественная опухоль мозга. До этого момента в палате были заняты все семь коек. На второй день после посещения Попова бригадой врачей остались он и я. Остальные под разными предлогами немедленно выписались.

 Днем мы как-то не разговаривали. А ночью Николай Гаврилович приставал ко мне с тягостными расспросами: что ему делать. Ни он не спал до утра, ни я. Он считал, что операция для него – смерть. Я  убеждал его идти на риск, поскольку другого выбора у него просто нет. В конце концов он согласился и его от меня переселили в соседний девятиэтажный корпус. 

В связи с Николаем Гавриловичем Поповым мне запомнилась довольно странная история. Как я уже сказал выше, его от меня перевели в отделение, где обычно делают черепно-мозговые операции. Вскоре меня выписали. А во второй мой приезд в областную больницу я попытался расспрашивать о дальнейшей судьбе Николая Гавриловича. Узнать удалось немногое. Кто-то из медсестер рассказал мне, что  будто бы Попова в девятиэтажном корпусе снова детально обследовали и пришли к выводу, что опухоль в его голове слишком запущена и операция бессмысленна. И его выписали домой доживать свой короткий век.

 Но история, которую я хочу рассказать, начиналась, когда Николай Гаврилович еще считал себя вполне здоровым человеком.

Был воскресный теплый день и все больные к вечеру удалились в сосновый лесок, что рос почти у стен корпусов. В палате мы остались одни с Поповым. Вскоре к нему пришел, как я определил по голосу, нестарый мужчина. Из их разговора я понял, что они коллеги по работе. Пришедший был помощником Николая Гавриловича в трамвайно-троллейбусном управлении.  Он пришел не только для того, чтобы навестить в больнице товарища по работе. Подошло время готовить по линии техники безопасности  в трамвайно-троллейбусном управлении квартальный отчет. Его полагалось готовить Николаю Гавриловичу. Но поскольку он был на лечении, забота об отчете ложилась на его заместителя. А он в этой должности был совсем недавно и, как говорится, ни уха, ни рыла в сути дела. Вот и пришел к Попову на консультацию. Николай Гаврилович все очень быстро и толково объяснил. Заместитель предложил распить с ним тут же в палате бутылку водки. Но больной от такого подарка решительно отказался. Сказал, что порядки в больнице строгие. А ему не хочется, чтобы его отсюда выписали с позором. Посетитель конфузливо прибрал бутылку в карман и поторопился нас покинуть.

Нам было скучно вдвоем в палате. И Николай Гаврилович рассказал мне, что из себя представляет его заместитель. Оказывается, это летчик-испытатель с Новосибирского авиационного завода. Там он проработал до выхода в отставку. Потом они с женой переехали на жительство в Воронеж. Летчик-испытатель был по возрасту человеком еще не старым. Сидеть дома пенсионером ему показалось не с руки. И он устроился в трамвайно-троллейбусное управление заместителем к Николаю Гавриловичу.

 Потом Николая Гавриловича, как я уже говорил выше, перевели в другой корпус, а меня выписали из больницы. Второй раз на лечение в областную больницу попал в конце ноября. Про этот период моего там пребывания мало что помню. Знаю, что или мне, или моей жене, вернее всего второй вариант, удалось установить отношения с заведующей неврологическим отделением..Сейчас уже не помню, как ее зовут. Но наше знакомство состоялось на нашем общем пристрастии к книгам. Мы ей стали их привозить. Она охотно принимала как подарок. Если быть точным, она сначала хотела покупать у нас книги. Но мы от этого категорически отказались. И в какой-то мере "заблатовали" с влиятельным в областной больнице лицом. Впоследствии это помогло нам попасть в неврологическое отделение в третий раз.

Когда мы оттуда отбывали после второго  курса лечения, мы спросили заведующую отделением, можно ли еще сюда попасть через некоторое время? И как это можно сделать практически? Она сказала нам, что мы можем приезжать к ней без всякого направления из Калача.         
               
 Когда я был в  областной больнице во второй раз , мою голову не покидала мысль о дальнейшей моей судьбе. Я просто не мог себе представить пенсионером по инвалидности. Мне казалось, что я не человек без чтения книг, своей журналистики. Готовясь к выписке, засел за статью, посвященную Дню Победы. Шел 1980-й год.  Юбилей Великой Победы в Отечественной войне. И я  начал писать статью на эту тему.

Тогда я был еще слаб. Каждая строчка давалась с невероятным нервным напряжением. Мои пораженные болезнью глаза трудно ориентировались на странице. И строчки изгибались в конце то вверх, то вниз. Буквы наползали на буквы. Но я хорошо помнил, что я "чердачный" больной. А потому у меня было сомнение в своем интеллектуальном потенциале. Вот перед выпиской и решил проверить  умственные способности. Сначала по  предложению, потом по абзацу я крапал свой опус. И к выписке статья была написана. Мне она понравилась. И я тешил себя надеждой, что я еще способен работать журналистом.

Лечащего врача я попросил написать сопроводиловку на ВТЭК в таком духе, чтобы врачи втэковской комиссии не признали меня инвалидом.

Но все пошло не по моему плану. На ВТЭКе меня однозначно признали инвалидом второй группы. Посоветовали годик отдохнуть – а там дело видно будет.

 Из Воронежа вместе с женой я ехал в полной прострации. Раньше длительные поездки в поезде и на автотранспорте мною переносились очень тяжело. Я весь напрягался в нервном возбуждении.

 На этот раз мне мне было безразлично. В этом же автобусе, как я помню, ехал зав. роно Василий Михайлович Васильченко и еще кто-то из руководителей районных служб. Кажется, это был заведующий отделом киносети Виктор Яковлевич Чащин. Они со мной поздоровались и я почувствовал, что  эта встреча для меня неприятна. Хотя к этим людям у меня никакой неприязни не было.

Теперь я понимаю причину  такого состояния. Я никогда не стремился в начальство. Не боялся говорить об этом перед высокими должностными лицами. Карьеристская страсть  не была мне присуща. Но все-таки... Теперь-то понимаю, что чувство тщеславия и мне не было чуждо. За короткое время редакторства я уже привык к этой должности. И какая-то часть моей души не хотела с ней расставаться. Вот почему я почувствовал неуютность при встрече с этими районными чиновниками. Я стал уже не тем, кем был до этой злосчастной комиссии. И это оказалось тягостно.

Да, действительно слаб человек. Но я хорошо помню, что в тайниках души теплилось чувство облегчения от того, что мне предстояло сбросить тяжелое бремя ответственности, которое меня очень часто давило непомерно. Горько воспринималось, что пенсия вполовину меня, чем моя бывшая зарплата. А у меня дети еще только учились.

Потом примерно в конце февраля. А, может, в начале марта я уже в третий раз попал в областную больницу. В нашей палате лежал всего один тяжелый больной. Он недавно перенес инсульт. Поэтому с ним неотлучно находилась жена. Больной вел себя сдержанно спокойно. Иногда даже участвовал в разговорах, которые от скуки вели больные. Никаких признаков не проявлялось, которые говорили бы о его тяжелом состоянии. Мне тогда показалось, что мужчина идет на поправку. Скоро придет день, когда он, окрепший, уедет отсюда домой долечиваться.

Оказалось все наоборот. Как-то внезапно врачи зачастили к нашему больному. Он притих, а разговорчивая его жена замкнулась в себе. Стали поговаривать, что у больного неладно с легкими. Состоялся консилиум.  Было принято решение перевести этого больного в туберкулезное отделение. Сам больной молчал. Мои соседи по палате шепотом передавали, что жена его стала покуривать и даже выпивать с мужчинами в мужском туалете.

Вскоре этого больного от нас увезли. И тут я узнал, что это был тот самый мужчина, который приходил в сентябре прошлой осенью проведывать Николая Гавриловича Попова. Именно он заменил Попова в трамвайно-троллейбусном управлении после смерти последнего. И вот судьба ему уготовала участь своего предшественника.

 На меня это событие произвело удручающее впечатление. Ведь и со мной случилось нечто похожее. Сначала ослеп мой предшественник Петр Антонович Брехов. Через короткое время эта же участь постигла и меня. Что, это дело слепого случая, или гримасы нашей судьбы? Невольно начало казаться, что для нас обоих свыше послано это страшное наказание. Но за какие такие тяжкие прегрешения? Я лежал и ломал голову. Но ответа так и не находил. Зато в те осень и зиму я хорошо усвоил, что жизнь человека очень хрупка. Живет он, не очень-то забивая голову размышлением о своем будущем. Ныне все складывается нормально, значит так оно будет и в дальнейшем.

На самом деле все мы каждый день держимся за соломинку. Оглянуться не успеешь, как пойдешь ко дну. Вот хотя бы отставной летчик, которого увезли из нашей палаты. Как считали в нашей палате все, был он очень здоровым и выносливым человеком. За время службы летчиком-испытателем попадал в такие передряги, что и представить страшно.

В тот сентябрьский воскресный день, когда отставной летчик-испытатель приходил навестить Николая Гавриловича Попова, я ему сильно завидовал. Я сравнивал с ним себя. Казалось, что я хил и неприспособлен к испытаниям жизни. А вот  есть люди, которым все нипочем. В самый короткий срок пришлось с горечью убедиться, что даже самые выносливые в этой жизни держатся буквально за соломинку. А ведь совсем недавно я считал, что смерть от меня далеко. Встреча с ней состоится еще не скоро. Оказалось, что она совсем рядом.


                16.
 Итак я стал пенсионером. Возможно, месяц прожил я в оцепенении. Но с другой стороны во  мне подспудно сформировалось решение изо всех сил стараться укрепить свое здоровье. Дважды в день, несмотря на погоду,  я стал ходить вокруг горы Пеньковой. Этот маршрут за год пенсионной жизни укрепил мою нервную систему.

Но бывали дни, когда  мое настроение металось от одного пика к другому.  Бывали и курьезные моменты. Помнится, летом шел я привычной своей дорогой вдоль березовой рощи. И вдруг из терновника, который в этом месте обрамлял крупные деревья, ко мне вышел главный  врач  санэпидстанции района Василий Ефимович Дешевый, кажется, это был именно он, и начал просить меня никому не говорить о том, что  я видел. Я спросил, а что я видел? Оказалось, Василий Ефимович был в терновнике с любовницей. Я попросил Дешевого  больше на меня не обращать никакого внимания. Мое зрение почти на нуле. В другой раз я заглянул в тот терновник и обнаружил там уютный и незаметный со стороны  шалаш. Основой его были кусты терновника, которые маскировали это лежбище.

Каждый день я не просто выходил погулять. Я вытаскивал себя за шиворот. В то время меня часто прихватывало. Мгновенно       что-то происходило с нервами и меня охватывал страх. Давление вмиг поднималось и я с  закаменелыми мышцами   и с затуманенной головой неверным шагом возвращался домой. При этом не было никакой уверенности, что я дойду. Было ощущение, что  немедленно упаду и помочь  мне будет некому. Вдоль лесной полосы мало ходили люди.

Тогда я много думал о своем положении. У меня из-за постоянных скачков давления и частых вызовов "Скорой помощи" сложилось убеждение, что жить мне осталось самую малость. И я хотел раздать свои долги при жизни.

Еще до болезни был я как-то у сестры в Мамоне. Случилось так, что в этот день мой дядя Яков отмечал свое 60-летие. На  торжество вместе с сестрой и я получил приглашение.    Приехал  в Мамон без денег и не мог ничего преподнести в качестве подарка. Вот и пообещал за юбилейным столом написать о дяде Якове статью с его жизнеописанием. Он был фронтовиком.

Свое обещание своевременно я не выполнил. И теперь, будучи больным человеком, постоянно испытывал острые угрызения совести. Иногда просто не находил себе места. Я ни о чем не расспрашивал самого дядю Якова. Я пользовался тем, что услышал из его рассказов  в детстве. По этим воспоминаниям и писал.

Получалось медленно, строки то  задирались вверх, то уплывали вниз,   мои слепые глаза плохо адаптировались к новым жизненным реалиям. Но, по моему представлению, статья получилась терпимая. Я отослал ее в Верхнемамонскую газету "Донская новь", написал сопроводительное письмо. Благо там работали мои хорошие знакомые. В газете ко мне отнеслись бережно. Статью опубликовали почти без правки. Дед Яков ( к тому времени его так звали все) прочитал газету и при встрече сказал мне, что в статье все правильно. Есть только одна неточность: пленным он не  был. Он всего лишь выходил из окружения.

Когда я писал статью, для меня  все это казалось несущественным. А для людей, прошедших горнило войны, имело существенное значение.  До сих пор помню хорошо, как бывшие фронтовики с презрением и брезгливостью смотрели на тех, кто волею судьбы побывал в плену. Мне приходилось не раз защищать бывших пленных в  спорах. Но переубедить фронтовиков никогда не получалось.

Еще я считал своим долгом написать о первом своем редакторе –Алексее Иосифовиче Багринцеве. Тоже получилось вполне прилично. Эту статью я отослал сразу в две газеты – Петропавловскую- "Верный путь" и в Верхнемамонскую- "Донскую новь". Обе материал напечатали практически без правок. И к моему стыду, оставили, как есть грамматическую ошибку в слове "закуролесила". Я по своей неграмотности написал "закуралесила".

 Возможно, после этой публикации прошел год, а возможно, и два. Однажды жена меня  взяла с собой на рынок. Там в универсальном магазине мы встретили сына Алексея Иосифовича Багринцева- Сашу. Он представил меня своей жене:

– Это Иван Кузьмич Болдырев. Он написал статью о моем отце.

Произнесено это было с чувством большого восхищения и благодарности. Для меня- высшая похвала. Саша Багринцев в то время работал заведующим сельхозотделом Верхнемамонской районной газеты "Донская новь".

В своих хождениях додумался до написания рассказов. Помнится, получилось их у меня около четырех. Но я их  перечитал и сделал вывод, что они плохи. И мучить себя неуклюжими фантазиями моего воображения не стоит. Рукописи тех рассказов я то ли сжег, то ли порвал на мелкие куски и выбросил в мусорное ведро. Один, помнится, он был по мотивам жизни деда Якова, я отослал Лисняку. Тогда он уже жил в Воронеже и работал в областном правлении писательской организации на полставки. От Лисняка не было никакого ответа по поводу этой моей посылки. Зато маленькую статейку на пушкинскую тему он пристроил в журнале "Подъем".

А вот о рассказе сказал, что вовсе его не получал. Возможно, все так и было. Но у меня тогда возникло некоторое сомнение. Один из моих устных рассказов он, с моего согласия, использовал в своем опусе. Мне тогда подумалось: не думает ли он несколько переиначить мой сюжет и использовать его в своих целях.

Мои ежедневные прогулки вокруг горы давали возможность о многом в жизни подумать. Я ел себя поедом за то, что не берег себя, не следил за своим здоровьем. А теперь вот дети не получили достойного образования и специальностей. На мою же пенсию многого не сделаешь.

Вечерами я изо всех сил читал. Помню, каким мелким шрифтом был напечатан роман Валентина Пикулях "У последней черты". Жена мне предлагала его читать сама. Мне оставалось только слушать. Но я на такой вариант не согласился. Читал все сам до сильной рези в глазах.

Я все время проверял себя: не прибавилось ли зрение? Но с горечью убеждался, что улучшения не предвидится. Мне еще в областной больнице при последней выписке оттуда сказала врач-офтальмолог, что о полном возвращении зрения думать не приходится. Надо поддерживать то, что удалось вернуть. Вот и попал я поздней осенью 1980 года в нашу районную больницу в глазное отделение. Лечила Полина Илларионовна Платонова. Тогда она считалась опытнейшим специалистом. Мне впервые стали делать уколы АТФ непосредственно под глаз. Или, как говорили медики отделения, под конъюнктивит. Кажется, именно так они произносили. Я дисциплинированно прошел весь курс лечения, но улучшения своего зрения не почувствовал. Полина Илларионовна внушила мне, что такие курсы лечения надо проходить постоянно для поддержания моих показателей на прежнем уровне.

 Помнится, именно тогда я стал невольным свидетелем эпатажного поступка Лисняка. В тот год он пошел в отпуск поздней осенью. Отдыхать на природе погода не позволяла и он решил попутешествовать. Кажется, ездил в Ленинград. В день его возвращения из турне я отпросился у Полины Илларионовны на ночь домой помыться и сменить белье. Врач была человеком осторожным. Она мне строжайше наказала уйти из отделения уже в сумерках, а утром быть на своей койке часов в семь.

Вечером в своей квартире я с удовольствием помылся в ванне, узнал, что Лисняк отметил выпивкой свое возвращение из отпуска. С этой новостью я лег спать.

Рано утром меня по предварительной договоренности отвозил в больницу  на своем "Запорожце"  мой сосед, заведующий орготделом райкома партии Лондарев. Я торопливо собирался в дорогу, когда к нам в квартиру вскользнула жена Лисняка Ирина и попросилась у жены побыть у нас. Мне немного показалось это странным. Но я никаких  выводов не сделал. Попросилась и попросилась. В моей голове уже вертелись другие мысли.

Лондарев без разговора довез меня до глазного отделения. Я включился в больничную жизнь. И лишь позже жена рассказала мне о происшествии в семье Лисняка.

 Оказывается, еще перед отъездом в отпуск он подозревал, что его Ирина крутит любовь с редактором газеты Сергиенко. В день возвращения Лисняк усадил  с собой жену. Был ласков, внимателен, заботливо подливал ей в стакан. Потом уже в постели он предложил жене поговорить  с предельной откровенностью. Лисняк начал с себя. Он рассказал жене о своих изменах. Заверил ее, что не придает этому никакого значения. Будучи в подпитии, жена  тоже разоткровенничалась и открылась в своем грехе с Сергиенко. И тут же была жестоко избита.

Оказывается, когда она заходила к нам в квартиру, ее лицо было совершенно синим. Утром Лисняк пошел в редакцию и набил морду редактору газеты Сергиенко.

 Как мне потом рассказали, выглядело это примерно так. В приемной редактора сидела редакционная машинистка Наталья Егоровна. Она видела, как Лисняк прошел в кабинет редактора. Но ничего не слышала: ни перепалки, ни драки.

Лисняк в кабинете редактора задержался ненадолго. У Натальи Егоровны появились какие-то дела к редактору. И она, к своему крайнему изумлению, увидела, как Сергиенко вылезает из-под стола с заметным фингалом под глазом. Наталья Егоровна спросила, что случилось. Сергиенко сказал, что его избил Лисняк.
 
Лисняка пытались забрать в милицию. Но у него были какие-то таблетки, которые совершенно отбивали спиртной запах. И Лисняка отпустили домой. Он устрашил свою Ирину, чтобы она сходила к первому секретарю райкома партии Филоненко и сказала о своей связи с Сергиенко.

Филоненко недолюбливал Лисняка. Но тут Ирина настолько его убедила, что тот отпустил заместителя редактора из района без наказания. По моему мнению, тут сыграло свою роль и то, что Филоненко не особенно жаловал и редактора. А потому и отпустил Лисняка подобру-поздорову из района.

Теперь я сам себе удивляюсь. Как я мог жить вполне дружелюбно с таким человеком, каким является Лисняк. Анализируя все происшедшее, содрогаюсь от мерзости его поступка. Ведь можно было разобраться в своем семейном конфликте по-человечески, не прибегая к изуверской хитрости.

Надо отдать должное: моя жена тоже постоянно хлопотала о моем лечении. Главным образом благодаря ее усилиям летом 1980 года мне  дали путевку в Горьковский санаторий Воронежа. Тогда из-за постоянных приступов болезни я был напуган за собственную персону. Мне очень трудно давалась дорога. И на этот раз не было никакого исключения. Было так плохо, что я считал каждую секунду до Воронежа.

Мы с женой высадились из автобуса у железнодорожного вокзала. Там нас встречал старший сын, который в тот год сдавал вступительные экзамены в сельскохозяйственный институт. Сын с  матерью хотели ехать до санатория на автобусе, но мне было настолько не по себе, что я настоял на такси.

Врач, который принимал меня в санатории, сразу же зафиксировал у меня аритмию сердца. Я и сам еще в дороге почувствовал, что с сердцем творится неладное. Оно билось часто и с заметными перебоями. Надо сказать, что нечто подобное я замечал у себя еще при  интенсивном моем лечении в областной больнице. Сказал даже об этом лечащему врачу. Но та никак не отреагировала и я больше с  этим вопросом не приставал. Да и как-то незаметно аритмия у меня улетучилась.

И вот снова я ее ощутил и довольно неприятно. Но и тут принимающий врач мне ничего не посоветовал. Потом я обращался к своему санаторному лечащему врачу. Мне сделали электрокардиограмму и врач сказала, что с моим сердцем все нормально. Но есть одно незначительное "но". Сердце в моей грудной клетке расположено с некоторым наклоном. Вероятнее всего, я поднимал что-то тяжелое, отсюда это смещение. Но врач успокоила меня, что это не страшно.

Меня поселили в комнате на втором этаже. Комната рассчитана на троих. Одного я совершенно не помню. Была какая-то стертая не запоминающаяся личность. Судя по всему, я с ним мало общался. Зато второй оказался колоритным человеком. Тогда ему стукнуло 63 года. Путевку в санаторий он получил потому, что был инвалидом войны третьей группы. Кажется, на одной руке у него недосчитывалось двух пальцев. Ампутировали после ранения на войне.

 Мы его звали только по отчеству- Моисеевичем. Он был абсолютно здоров. Водку пил постоянно. Даже на ночь ставил бутылку под кровать. И иногда, просыпаясь, я слышал, как он большими глотками пил водку из горлышка. Моисеевич был из Орловской области. Он рассказывал о себе диковинные вещи.    Как-то Моисеевич вскользь обмолвился, что его восстанавливал в партии сам Пельше. Я вцепился в соседа по комнате с просьбой рассказать об этом поподробнее.

– А что тут рассказывать?- удивился Моисеевич. Наши места  выделялись большими лугами. У вас главная забота- уборка хлебов, у нас- сенокос. На время сенокоса наш председатель колхоза ушел в отпуск. Исполнять обязанности председателя он поручил мне. Косим мы травы. Проверить, как идут дела, к нам приехал председатель райисполкома. Как у нас водится, я организовал для него выпивку на  реке. Пред. райисполкома оказался, как и я , охочим до водки. Пили много. Потом подрались. За свою несдержанность я был исключен из партии.

– За драку, что ли?

– Ты что, дурак? Кто с такой формулировкой исключает из партии? За развал сеноуборочной кампании меня исключили. Ну я и начал воевать за восстановление. Дошел до партийной комиссии при ЦК КПСС. Там я лично с Пельше и беседовал.

– И как ты все происшедшее изложил?

– Наплел, что мне поручение быть и. о. председателя не по плечу. У меня за душой все четыре класса начальной школы. Ну мне и поверили.

Помнится мне и еще один анекдотический случай, связанный с Моисеевичем. Прямо перед выходным днем у меня стало неладно со здоровьем. Я пожаловался наблюдающему за мной врачу. Она послушала меня, ничего необычного не нашла. Но на всякий случай посоветовала мне выходные дни полежать в постели, а в понедельник мне сделают электрокардиограмму.

Так я и сделал. Стояли жаркие дни. Но я послушно валялся в постели. И вот в воскресенье, когда в комнате никого не было, вдруг открывается дверь и в комнату заходит Моисеевич с весьма поношенной бабой. Лицо ее избороздили мощные морщины. Но она по-разбойничьи подмигнула мне, мол, все в порядке. Моисеевич безапелляционно предложил мне минут на двадцать  освободить помещение. Я послушно встал и ушел в коридор. Благо в холле там стояли кресла. Там я и устроился, пока  смехотворная парочка не освободила комнату.

Я для себя завел жесткий режим. В санатории считали главным лекарством от сердечно-сосудистых болезней ходьбу по лесной тропе. Она была соответствующим образом оформлена. Вся тропа заасфальтирована. Через каждые двести метров стоял указатель о пройденном пути. Вся тропа тянулась на пять километров. Это расстояние я ежедневно проходил дважды.

И тут я сделал для себя очень неприятное открытие. Санаторий располагался в заповедном месте. Много деревьев самых различных пород. Весь путь тебя сопровождал дивный хор многоголосых птиц. И я с горечью убедился, что  не знаю, что за деревья там росли. Какие птицы днями распевали на моем пути.

Решил проверить, один ли я такой невежа.  Оказалось, такими тусклыми знатоками природы были и все остальные, к кому я тогда обращался. Они меня пытались урезонить: ты, мол, отдыхай на всю катушку, а не морочь голову всякой ерундой.

Такое успокоение на меня не подействовало.  Мне, сельскому человеку, было  горько и обидно осознавать. Что окружающий мир я практически не  знаю. А еще гордился тем, что я человек от сохи. Сохой мне действительно пахать приходилось. А вот окружающую меня природу я познать не удосужился.

Дважды в день я проходил этот лечебный маршрут практически в одиночестве. Я ни с кем не стремился познакомиться. И ко мне никто не тянулся.

Тогда о многом думалось. Я  с самоистязанием копался в своей жизни. Наблюдал окружающий мир. Мне все время казалось, что я уже не такой, как окружающие меня в санатории люди. Они производили впечатление вполне здоровых мужчин и женщин. А мне моя болезнь чуть ли не каждую минуту напоминала о себе.

С другой стороны, всеобщая беззаботность, веселье, чуть ли не поголовный флирт действовали на меня  успокаивающе. День ото дня мне казалось, что становлюсь крепче. И буквально перед самым моим отъездом из санатория со мной произошла почти анекдотическая история.

В соседней с нами комнате жили женщины. Одна из них, высокая стройная женщина с изумительной фигурой и довольно непривлекательным лицом, постоянно ходила по лечебному маршруту. На этот раз она догнала меня в самом начале тропы и спросила разрешения пойти со мной. Я ответил согласием. Шли, трепались о всяких пустяках. Она расспрашивала о моей жизни, рассказывала о себе. А потом, в конце пути, неожиданно сказала, что я самый примерный мужчина в этом потоке в санатории. Все мужчины заводят флирт, а я все время хожу один.

Казалось, самый пустячный случай. Но он мне помнится до сих пор. В моей тогдашней тусклой на впечатления жизни этот пустячный комплимент в мой адрес дал мне крупицу радости. Мне все время казалось, что все на меня смотрят, как на потенциальную падаль. Оказывается, я произвожу впечатление еще на что-то годного человека.

Из санатория меня забирала жена. Мы с ней поехали в Нижний Мамон. Перед дорогой я очень волновался: как перенесу ее. Из лекарств у меня были только что-то из легких транквилизаторов да раунатин для снижения давления. Но уже тогда я знал, что эти таблетки эффективно действуют далеко не всегда. Выехали мы из Воронежа на автобусе солнечным утром. Сразу после Новой Усмани прямо у нас на глазах произошла страшная авария. Благо, я тогда еще  не совсем освоился со своим почти  слепым зрением и сам момент аварии не увидел. Как мне потом рассказала жена, "Запорожец" выезжал с проселочной дороги на главную трассу. С его водителем было что-то неладно. То ли подпил на дорогу, то ли заговорился с сидящими в машине женщинами. И он выехал прямо в бампер тяжелого "КАМАЗа". 

Наш автобус сильно сбавил  скорость и я в окно увидел лежащую на асфальте молодую женщину с задранным до трусиков платьем. Около нее металась пожилая женщина. Она бросалась то к  пытавшемуся подняться мужчине, то к этой молодой женщине. Мужчина упал на асфальт и больше не двигался. Пожилая женщина  обреченно всплеснула руками.

Мы проехали место аварии, не останавливаясь. Я весь сжался в комок. Но постарался убедить себя отрешиться от всего увиденного.

 В Нижний Мамон приехали во второй половине дня. У моей сестры Лены отдыхал двоюродный брат мужа сестры из Москвы. За глаза мне его представили йогом. Он действительно был странным человеком. Начисто отказался от животной пищи. В основном питался травами. С утра уходил за сестрин огород и рвал там люцерну и клевер. Все это, приходя домой, йог тщательно крошил ножом и ел.  Был он весь иссохший, но фанатичный в своих убеждениях. По его словам, йог таким образом вылечил свой кишечник. Его страшно мучил геморрой. Теперь он о нем забыл и думать.

Каждое утро йог стоял на голове. Он и меня пытался вовлечь в свое сумасбродство. Говорил, что мою гипертонию как рукой снимет. Мне в те дни было не до сомнительных экспериментов. Сначала я его только молча выслушивал. Потом все это порядком надоело и я как-то решительно произнес:

– Мне сейчас не до юмора. Если желаешь со мной мирно и доброжелательно проводить отпуск, не надо мне предлагать стать поклонником индусской медицины.

На том наши разговоры о йоге закончились.

 Когда я был здоровым человеком, в доме сестры у меня и свободной минутки не выкраивалось. Всегда находилась работа. А тут целыми днями бродил по двору и около дома.   Благо к тому времени созрела вишня. Я рвал ее прямо с веток и ел. Мысленно при этом подшучивал над собой. Потребляю, мол, антисклеротическую вишню.

Но и этим удовольствием много пользоваться не получалось. Ко всему прочему, у меня были плохие зубы. После нескольких горсток вишен наступала такая оскомина, что хоть волком вой.

 Других впечатлений от того времени у меня  не осталось. Помню только, однажды ко мне подошла моя двоюродная сестра Анна Ивановна. Долго приглядывалась к моим глазам, а потом сказала:

– Почему говорят, что ты слепой. У тебя глаза чистые.

Долго пришлось ей объяснять, что у меня пострадали не сами глаза, а подходящие к ним нервы.

Потом приехала жена и забрала меня в Калач. Жизнь пошла по привычно бездельному кругу. Если не ходил к невропатологу на прием в поликлинику, отправлялся в свой извечный обход вокруг горы. Этот маршрут у меня был до и после обеда. Таким образом за день я проходил около десяти километров. Ходил с большим скептицизмом, что все  это, как мертвому припарка. И только много позже убедился, насколько я укрепил таким хождением свой организм.

Уже и не помню, писал ли я раньше об этом? Но если и повторюсь- не беда. Дело было уже в самую середину осени. Листья на деревьях играли пестрым разноцветьем красок. В тот год они почему-то долго не опадали. По утрам на жухлой траве серебрился иней. Я  насиловал себя ходить по своему маршруту. Хотя на душе были невыносимые тоска и грусть. И вот как-то раз я вдруг заметил, что следом за мной трусит  охотничья собака. Она не просто сопровождала меня. Она тщательно обнюхивала все вокруг. Собака проводила меня до дома, а на следующее утро уже ждала меня, чтобы сопровождать в моем  вояже.

Так длилось несколько недель. Я не знал, чья это собака и почему она вдруг ко мне потянулась. Вернее, я  понял, почему собака стала меня сопровождать. Ей надо было поддерживаться свои природные навыки. Она охотничья. И ей не след забывать запахи звериных следов. Таким путем она поддерживала свою профессиональную суть.

 А я все пытался дойти до своего здоровья. Все это выглядело грустно. И себя и собаку  и воспринимал никчемными в профессиональном плане. Ни я ни она  не были востребованы. Значит, наши хождения были бессмысленны и не нужны.

В голове даже созрела идея написать на эту тему рассказ. Я  взялся за это дело. Но на бумаге не получилось художественного психологического исследования. Все оказалось грубо. Примитивно и ненатурально. Я выбросил рассказ в мусор.   

 Если мне не изменяет память, в середине зимы 1981 года мне предстояло ехать в Воронеж на комиссию ВТЭК.. Поскольку мое давление в течение года инвалидности постоянно скакало, я самонадеянно был уверен, что мне оставят вторую группу. На деле все оказалось иначе.

Как и год назад, меня принимали две дебелые женщины, которым подстать заниматься борьбой или штангой. Как теперь я понимаю, они уже тогда брали за получение группы инвалидности взятки. Я же ничего не предлагал. Потому ко мне они относились подчеркнуто холодно.
Я сдуру самым добросовестным образом старался угадать буквы на таблице. Женщины- гладиаторы бегло осмотрели меня и сказали, что я тяну только на третью группу. Значит, мне надо было искать работу.  Но по своему самочувствию я понимал, что полный рабочий день я вряд ли выдюжу. Об этом я и сказал членам медицинской комиссии. Они посоветовали мне искать работу на полставки. Я возразил, что в нашем Калаче такую возможность мне никто не предоставит. Они отпарировали. Что по закону так положено. А как я буду устраивать свою судьб –у мое дело.

Возвратился я в Калач в расстроенных чувствах. По постоянным приступам моей болезни я отчетливо понимал, что выдержать полный рабочий день мне будет не всегда под силу. Но выбора не было. И я, оформив свое новое положение в райсобесе, решил пробовать свои возможности на трудовом фронте.

Вспомнил о нашем договоре с первым секретарем райкома партии Филоненко, когда я уходил на вторую группу. Тогда он мне обещал поспособствовать в трудоустройстве. К тому времени в редакции была в декретном отпуске Ирина Шмыкова. Вот я и решил попробовать свои силы на знакомой мне работе.
Пришел на прием к Филоненко и изложил ему свою позицию. Он заметно удивился моей просьбе:

– А ты не думаешь, что могут быть проблемы из-за того, что ты совсем недавно был редактором? Это ведь болезненно для самолюбия. То сам командовал коллективом, а тут придется всем подчиняться.

Я ответил, что меня это мало беспокоит. Филоненко все-таки посоветовал мне попробовать поработать в библиотеке. Он не без оснований опасался, что мне будет тяжело ездить за материалами в колхозы при моем неустойчивом здоровье. Но я настаивал на своем. При моем опыте, говорил я, я могу брать данные для статей и по телефону. Тем более что почти все секретари парторганизаций хозяйств были мне хорошо знакомы.  В те времена Филоненко относился ко мне весьма благосклонно. На том и порешили.


                17.
Итак, с 1 февраля 1981 года я снова пошел работать в редакцию. И все начинал с нуля. Я самый нижний чин. Но я не думал, что мной будут помыкать, кому ни лень. Коллектив был старый, хорошо знакомый. Я рассчитывал, и не без основания, на хорошие товарищеские отношения. Так оно, впрочем, и было. К тому времени  редактором нашей районной газеты уже примерно год работал Михаил Филиппович Сергиенко.

Как я потом выяснил, моему приходу он был не рад. Опасался, что стану ему конкурентом. Но внешне своих опасений он не проявлял.

Меня, как и было договорено с первым секретарем райкома партии, определили вместо Ирины Шмыковой литсотрудником в партийный отдел. Заместителем редактора тогда работал бывший инструктор райкома партии Валерий Андреевич Юдин. Раньше он никогда не пробовал писать в газету. Был в своих журналистских способностях совершенно не уверен. А потому к моему приходу он считался в редакции пустым никчемным довеском.

Валерий Андреевич был уверен, что из райкома партии его попросту сплавили. Нашли удобный способ избавиться от нежелательного сотрудника. Филоненко его, по словам Юдина, не любил. Но для газетной работы он совершенно не годится. Его достойное место- школа. Но туда его почему-то не пожелали направить работать.
 
Я пытался его переубедить. Говорил, что надо пробовать свои силы. Не боги горшки обжигают. Но он был очень не уверенным в своих творческих силах. Мне неоднократно приходилось наблюдать одну и ту же картину. Валерий Андреевич садился за свой рабочий стол, брал стопку бумаги и ручку, ставил знак абзаца. И потом начинал натужно кряхтеть, как будто тужился в туалете. Сидел так долго. Но ни единой буквы на листе бумаги не появлялось.  После долгих мучений Юдин в сердцах кидал ручку и уходил курить.

Я долго,  молча, наблюдал за этими мучениями. А потом необдуманно грубо спросил:

– Что, тяжело? Так кряхтят только в туалете.

И тут же пожалел о своем сволочном поступке.  Юдин сильно вспылил. Высказал мне, что для него написать простую  информацию – мучение. И он сам хорошо понимает, что занимает не свое место.

Я долго убеждал его плюнуть на свои сомнения. Надо только сесть за стол и, плюнув на все свои сомнения, написать все, что в этот момент думается. Пусть эти думы в настоящее время кажутся совершенно ничтожными. Ты их напиши и никому не показывай. Через какое-то время прочитай сам. Возьми домой и покажи жене. Выслушай, что она думает о написанном. Иначе не преодолеть комплекса неуверенности в собственных силах.

Все мои доводы – как горох о стенку. Юдин больше не кряхтел за столом. Но и писать ничего не брался. Я перестал с ним на  эту тему разговаривать.

К своему удивлению, заметил, что мне нравилось просто писать и не ломать голову над  административными проблемами. В колхозах и на предприятиях еще работали знакомые мне люди. По телефону они давали  нужный для газеты материал. Я не всегда  стремился готовить броские статьи. Но они были обстоятельными и добротными.

В райкоме партии инструктора и заведующие отделами тоже были благожелательные ко мне люди. В тот тяжелый для нас обоих разговор я успокоил Юдина тем, что пообещал сам заполнять всю партийную полосу до тех пор, пока юдинская неуверенность не будет им преодолена.

Свое слово я держал. В течение года вторая страница газеты до последней строчки писалась мной. Возможно, временами приходилось трудно. Но сейчас я уже не помню, чтобы у меня на  этой почве тогда возникали сложности. Я не помню, чтобы за год работы литсотрудником редакции были какие-то заметные события.

Надо отдать должное, при всей настороженности к моей персоне, Сергиенко никаких пакостей мне не строил. Правда, после я  узнал из случайных разговоров, что у него и не было таких возможностей. Филоненко нового редактора недолюбливал. Поэтому Михаил Филиппович не искушал судьбу и не обращался к нему с жалобами на меня.  Да и оснований для жалоб у него не было.

Год моей работы в должности литсотрудника партотдела прошел незаметно. Такое положение дел меня вполне удовлетворяло. Я втянулся в ритм работы. Готовить в каждый номер полосу одному -для меня стало вполне посильной нормой.

 Юдин, если чего и писал, то отдельные информации о проведенных в райкоме партии совещаниях. Меня его непродуктивность нисколько не тревожила. Я после той неудачной беседы перестал затрагивать его на тему его творчества. Мне даже стало казаться, что Валерий Андреевич в душе готовится на работу либо в школу директором, либо в какую другую контору. На этом своем предположении я и успокоился.

Но как-то, как мне кажется, осенью в редакции пошел разговор о том, что у Ирины Шмыковой заканчивается декретный отпуск. Она собирается возвращаться снова в редакцию. 

Cейчас уже не помню, кто из редакционных женщин рассказал эту новость. С самой Ириной я не встречался. Но для меня и этого сигнала было достаточно. Именно я брал на работу в редакцию Ирину Шмыкову. Мне тогда она казалась неземным человеком. Я ее воспринимал как наивную, простодушную, пребывающую в идеалистических сферах человеком.

Муж ее Виктор Андреевич работал в райкоме комсомола. Фигура незначительная в чиновной иерархии. Поэтому мне вдвойне было неловко становиться поперек дороги этой молодой женщине.

 Я обратился к заведующему отделом пропаганды и агитации райкома партии Виктору Александровичу Дорошенко и попросил его похлопотать о моем трудоустройстве. В те времена мы с Дорошенко имели квартиры по соседству. Считались если и не друзьями, то хорошими товарищами. Виктор Александрович  сразу ничего конкретного сказать по  этому поводу не мог.  Он поинтересовался, что меня не устраивает в нынешнем положении вещей. Мне не нравится работать в редакции? Я ответил, что меня все устраивает. Но я по закону должен уступить место женщине после  родового отпуска.  Она  ведь в этой должности работала до родов. Дорошенко махнул рукой. Все это ерунда. Шмыкову они могут устроить учительницей в какую-нибудь из школ города- и дело с концом. Я возразил, что этой работы Ирина боится как черт ладана. Ей хватило горького опыта в Ширяевской средней школе. По ее словам, там ученики ее совершенно не слушались. Уроки, как правило, превращались в бедлам. Так что в школу  она не пойдет ни при каких условиях. 

Виктор Александрович встретил этот довод с иронической ухмылкой.  Куда пошлем, мол, туда и пойдет. Я пояснил, что можно и так. Только моя совесть будет  неспокойной. Так что с редакцией я непременно попрощаюсь. Дорошенко задумался. Потом лицо его  осветила какая-то неожиданная  и для него самого мысль и он     как-то неуверенно сказал:

– А может, приемлем такой вариант?  У нас в райкоме появляется новая должность –  консультант кабинета политпросвещения. Оклад- инструкторский. Если для тебя это тяжело не будет, давай попробуем.

Инструкторский оклад тогда составлял, если меня не подводит моя дырявая память, 180 рублей. В редакции должность литсотрудника оплачивалась 120 рублями. Я сразу же согласился.


                18.
 В который раз я имел возможность убедиться, что многое недавнее  мною помнится плохо. В прошлой главе я утверждал, что проработал в редакции год. Ничуть не бывало. На должность литсотрудника я пришел 1 февраля 1981 года. На работу в райком партии принят 14 сентября  этого же года. Раньше я врал только потому, что лень было посмотреть свою трудовую книжку.

Утешаю себя тем, что это в моем понимании не так уж и существенно. Лапоть туда, лапоть сюда – велика ли разница?

Но как бы там ни было, утром 14 сентября 1981 года я пришел в инструкторский кабинет отдела пропаганды райкома партии, чтобы начать здесь свою трудовую жизнь. Кабинет этот был разделен на два отделения. В первом сидел Александр Иванович Губанов. Он ведал в районе организацией лекторской работы. Как звучало название его должности, я, к сожалению, уже не помню. Вторым "постояльцем" в этом предбаннике полагалось быть мне. Отныне здесь будет мое рабочее место.

Во втором отделении заседали Иван Федорович Зарецкий и Владимир Александрович Стрибижев. Первый ведал организацией пропагандистской работы на предприятиях и в колхозах. Второй отвечал за учебные заведения.

Встретили они меня внешне безразлично. Они не приставали с расспросами. Стрибижев и Зарецкий о чем-то разговаривали за стенкой. Губанов немного меня расспросил о том, кто я есть и что из себя представляю. Но расспрашивал не назойливо и настырно. .Я его успокоил, что  у меня нет никакого стремления продвигаться по служебной лестнице. Это не позволяет мое хилое здоровье. Мне просто надо где-то работать. На этот случай подвернулась именно такая. Вот я и собираюсь отсидеть тихонько в  этой должности свой срок. Так что опасаться меня им не стоит. Доносить по инстанциям на них я ни в коей мере не собираюсь.

Сложнее было с моим непосредственным начальником Николаем Михайловичем Гапченко. Я пришел к  нему в кабинет, дабы узнать,что мне предстоит делать. Николай Михайлович попросил меня не торопиться, так как он и сам еще не во всем разобрался.  Будем входить в дело вместе. Гапченко попросил  меня не церемониться из-за того,что он выше чином. Если будем доверять друг другу- дело у нас пойдет.

Меня это порадовало. Я встречался с Гапченко, когда он работал вторым секретарем райкома комсомола. Производил он приятное впечатление. Был обходительным и не настырным.. О нем говорили, что он педантичен. Но это не портило мое к нему отношение.

Возможно, в этот же день, возможно, в первые дни на моей новой работе мне довелось поговорить и с единственной женщиной в отделе пропаганды Людмилой Петровной Дудкиной. На работу в райком партии ее также взяли из райкома комсомола. Как и Гапченко, она была ко мне любезна и  обходительна. У меня тогда сложилось впечатление, что райком комсомола готовит таких учтивых вежливых и душевных людей.

Но это было обманчивое мнение. Потом  узнал, что в райкоме комсомола тоже были свои интриги. И люди там работали со всеми человеческими грехами и пороками. Были и интриганы, и подхалимы, и доносчики, и отменные подлецы. Мне об  этом рассказывали оба- и Гапченко и Дудкина.

Вторым моим начальником теперь был Виктор Александрович Дорошенко. Я предполагал, что он в связи с переменой моего статуса может изменить ко мне отношение, отбросить товарищеский тон и стать ко мне официальным.

Ничуть не бывало. Виктор Александрович нисколько не изменился. И вообще в первые дни у меня складывалось впечатление, что ко мне все в отделе доброжелательны. Как мне казалось, все мне сочувствовали. Ведь редакторство я покинул не за дисциплинарные проступки или как не справляющийся с работой. Я  оказался на уровне инструктора райкома партии из-за своей коварной болезни.

Помнится, в первый день мне поручили передавать по телефону в колхозы телефонограммы. Работа чисто механическая. Читай в трубку готовый текст и непременно спрашивай, кто принял телефонограмму. Я занимался  этой работой часа три подряд. Пока не почувствовал, как у меня разболелась голова и из носа закапала кровь. Мне кажется  теперь, что меня  по этому прискорбному случаю  отпустили с работы раньше времени. На второй день я шел в райком партии с чувством стыда и вины. Мне стало казаться,  что из меня работник никудышный.

Но внушения мне за вчерашнее никто не делал. Более того, секретарь райкома партии по идеологической работе Александр Иванович  Скрынников даже на Дорошенко накричал за то,  что тот поручил мне эту занудливую работу. Надо было дать что-нибудь полегче.

Во время моего редакторства у меня сложились со Скрынниковвым довольно приятельские  отношения. Раньше обком партии часто проводил совещания по идеологическим вопросам. На них приглашались как секретари райкомов партии по идеологии, так и редакторы районных газет.

Однажды к вечеру мне позвонил Скрынников и сказал, что на такое совещание мы поедем вместе на его машине. Я такое предложение встретил настороженно. У меня еще сохранялось свойственное всем журналистам предубеждение к райкомовским за их стремление все время подчеркивать свой руководящий статус по отношению к газетчикам.

Но надо отдать должное: Скрынников с самого начала повел себя чисто по-товарищески. В дороге мы разговаривали о разных предметах, не имеющих отношения к работе.

Потом, после совещания, в Бобровском лесу, на полпути к Калачу, остановились пообедать. Шофер расстелил коврик и я стал доставать из своего портфеля заранее приготовленные моей женой сало, яйца и хлеб. Скрынников тут же  приказал мне все это убрать обратно в мой портфель. Шофер принес из машины аккуратно, по-магазинному упакованный пакет и стал  доставать из него дорогую, очень дефицитную по тому времени колбасу, сыр,аккуратно порезанный хлеб и дорогую водку, которая у нас практически не продавалась с прилавка.

Я чувствовал себя явно неуютно. Считал, что меня поставили в положение, когда я оказался нахлебником. Моя гордость была задета.

Когда я уже работал в райкоме партии, я узнал, откуда такие пакеты. Оказывается, Скрынников брал их у председателя Заброденского сельпо Василия Ильича Азарова. Тому вменялось в  обязанность к каждому такому областному совещанию упаковывать закуску и выпивку для  Скрынникова. Упаковывать бесплатно.

В пору редакторства имел возможность убедиться, как пользовался этот партийный деятель и колхозными деньгами.

Как-то в обеденное время Скрынников позвонил мне в редакторский кабинет и сказал, что приехал Иван Кузьмич Сухочев и нам надо вместе в ресторане пообедать. Мне следовало  немедленно к ним присоединиться.

С Сухочевым мы вместе учились на отделении журналистики в университете. Скрынников учился с ним в пединституте. Я взял у машинистки редакции Натальи Егоровны из кассы десять рублей  (Тогда это были солидные деньги. На них можно было  хорошо пообедать) и пошел в ресторан. Нас завели в отдельный кабинет и довольно хорошо покормили. Была и выпивка. Кажется, мы выпили по 150 граммов водки.

Пришло время рассчитываться и я достал и положил на стол свою десятку. Скрынников приказал мне ее забрать обратно.

– Зина! Запиши все на мой счет!- величественно произнес он.

Тогда я долго размышлял, откуда у секретарей райкомов партии такие счета. Все это мне казалось грязным и нечистоплотным. И только в инструкторской должности довелось разгадать эту загадку. В район приехала какая-то делегация. Заведующий отделом пропаганды и агитации приказал мне связаться с председателем колхоза имени Ильича и попросить тысяч пять на обеды  этой делегации. Деньги надо было передать в ресторан на имя третьего секретаря райкома партии.

В делегации было всего три человека. Я сопровождал их на обеды в кафе. Видел, что обедали они не размашисто. Да и были у нас всего два дня. На эту группу ушло максимум с полсотни. Остальные попадали в личное распоряжение Александра Ивановича Скрынников. Как мне кажется, себе в карман он их не забирал. Но попойки на них устраивал отменные.

Со Скрынниковым мы ездили на областные совещания несколько раз. Неизменно кушали и выпивали из  отменно упакованных пакетов неоднократно и перешли с ним на "ты". Но с первого дня работы в райкоме партии я стал обращаться к нему на "вы". Александр Иванович сначала поддерживал вид, что относится ко мне по-прежнему. Но постепенно старое забывалось и утверждалась новая реальность. Я стал всего лишь инструктором райкома партии. И обращаться со мной следовало соответственно.

Это был по своему уникальный человек. Мне неоднократно приходилось слышать, что учитель химии он был отменный. Но вот умом и для учителя, и особенно для секретаря райкома партии, он заметно обделен. Помнится, я только начинал работать заместителем редактора в Калаче.  Скрынников тогда был заведующим отделом пропаганды и агитации райкома партии. Принес он как-то мне информацию о проведении в райкоме какого-то мероприятия. Скрынников зашел в кабинет  ответственного секретаря редакции Георгия Ивановича Редько. В  это время и я там находился. Редько посоветовал Скрынникову передать материал мне. Так мы и познакомились.

Как только Скрынников ушел, Редько мне посоветовал:

– Ты не пытайся его писанину править. Сразу садись и переписывай. Скрынников пишет отвратительно. Править его невозможно.

Я пошел в свой кабинет и там убедился, что принесенный Александром Ивановичем материал можно только переписать наново.

Когда я уже сам стал работать консультантом кабинета политпросвещения, имел возможность  убеждаться в оригинальности его мышления. Мне запомнился один рабочий момент. Скрынников  вызвал меня в свой кабинет и начал пространно объяснять задание, которое мне  оперативно надо было выполнить. Я сидел на стуле и с ужасом понимал, что я из всего сказанного примерно за полчаса Александром Ивановичем ничего не понимаю. Сказать об этом прямо не решился.  Пошел к заведующему отделом пропаганды Виктору Александровичу Дорошенко и сказал ему, что я совершенно отупел и ничего не понял, чего от меня хочет Скрынников. Дорошенко понимающе улыбнулся и сказал: тебе надо написать справку о том- то.

Оказалось, что все было просто до примитива.

Позже я понял, откуда такая казуистика. Скрынников почитал Филоненко на уровне божества. И все старался перенимать у Виктора Федоровича в партийной работе. Филоненко же был великим мастером во всем пускать туман неопределенности, дабы вышестоящие чины не могли разобраться в сути дела. Выше я уже рассказывал, как он мне объяснял правило написания месячного плана работы редакции.

Из всего полезного, что можно было перенять у Виктора Федоровича, Скрынников перенял именно эту туманность. А при его косноязычии произносимые им пространные монологи превращались в абракадабру.

Я пришел на работу в райком партии с сугубо журналистским мышлением. А  поэтому  сразу и попал в историю. Помнится, на первых же днях Гапченко поручил мне готовить доклад для совещания пропагандистов перед началом нового учебного года. Все, что мне удалось наскрести для написания этого документа , было ужасно скучно. И я решил оживать доклад чисто литературными трюками. Говоря о практике проведения занятий пропагандистами, от их теоретической подготовке, я позволил себе воспользоваться юмором. Было что такое, где употреблялось сравнение  с женским выкидышем.

Читал ли  Скрынников доклад перед выходом на трибу – ну не знаю. Но то. что он начисто лишен чувства юмора, я имел возможность убедиться незамедлительно. Как только он прочитал юмористическую фразу, зал взорвался хохотом. Я не был на этом совещании – дежурил в этот момент в фойе Дому культуры. Но мне потом рассказал Гапченко, что у Скрынникова был совершенно недоумевающий испуганный взгляд. Он не понял, почему в зале разразился такой смех.

Потом мне через Гапченко было передано, что такие эскапады в серьезных докладах ни в коем случае нельзя допускать.

Я по-военному ответил: "Есть". А для себя сделал вывод, что у Александра Ивановича с чувством юмора совсем пусто.

Каждый понедельник весь отдел пропаганды поднимался на третий этаж в кабинет Скрынникова на планерку. Вот тут для нас начинались нелегкие испытания. Надо было суметь удержаться от смеха при очередном перле из уст нашего руководителя.

Как-то Александр Иванович укорял нас, что мы плохо работаем. В порыве красноречия он произнес не знакомую для нас фразу:

–...А вы  работаете под хвост!

Мы все закрутили носами, дабы не взорваться от громового хохота. Разрядка была уже после планерки. Вероятно, Скрынников где-то услышал расхожее выражение "Коту под хвост". И на  свой лад его переиначил.

Впрочем, не все восприняли новую фигуру речи руководителя как очередную хохму. Людмила Петровна Дудкина посчитала ее очень удачной находкой. Я сдуру пытался объяснить ей насколько неудачна и нелепа  эта фраза. Она со мной не согласилась. И стала употреблять ее даже с трибуны.

Такому восторженному поклонению Людмилы Петровны Александру Ивановичу никто в райкоме партии не удивлялся. Всем было хорошо известно, что она его любовница. Что Скрынников очень хлопотал, чтобы Людмилу Петровну  перевели работать из райкома комсомола в райком партии. В инструкторской должности в партийном аппарате она ощущала его надежное плечо.

Остальные работники райкома над манерой Скрынникова выражаться многие откровенно посмеивались.

Памятен и еще один анекдотический случай. Шла очередная планерка. По давно установившемуся порядку Скрынников начинал ее с отчета Владимира Александровича Стрибижева, хотя он  отвечал всего лишь за идеологическую работу в учебных заведениях – далеко не самый важный участок работы.

Скрынников недолюбливал Стрибижева. Эта неприязнь была нам хорошо известна. В свое время Владимир Александрович и Людмила Петровна вместе работали в Заброденской средней школе. Дудкина –  пионервожатой, Стрибижев – преподавателем военного дела. На  общественных началах он  была секретарем парторганизации школы.

Что они там не поделили – одному богу известно. Только Дудкина недолюбливала Стрибижева. Тот отвечал взаимностью. Только у Людмилы Петровны было больше возможностей уколоть , подставить Владимира Александровича.

Вот почему Скрынников очень неприязненно предложил Стрибижеву отчитаться о проделанной работе за прошлую неделю.  И Владимир Александрович начал заунывным голосом:
–  Я вчера разговаривал с Васильченко...

– Причем тут Васильченко? С Васильченко покончено!

Мы с удивлением переглянулись. Скрынников дальше свою мысль развивать не стал. Нам оставалось только строить догадки.

Сразу после планерки уже в инструкторском кабинете я спросил у Стрибижева, что Александр Иванович имел ввиду.

– А хрен его знает,- мрачно произнес он.

Только через некоторое время мы узнали, в чем причина такого жесткого изречения Скрынникова. Оказывается, Васильченко, став по возрасту получать пенсию, не отказался от зарплаты. В те годы надо было выбирать что-то одно. Те, кто в 60 лет продолжал работать, обычно предпочитал получать зарплату. Ибо она была заметно больше пенсии. Васильченко предпочел и то и другое. Так продолжалось два года, пока не приехала финансовая ревизия и не обнаружила в роно вопиющего нарушения.

Мне потом рассказали, что во времена оно Александр Иванович Скрынников работал в школе под началом тогдашнего директора Васильченко. Что-то у них в отношениях не заладилось. Вот почему Скрынников говорил о конце эры в роно долговечного Васильченко с такой злостью.

Впрочем, злорадство нашего третьего секретаря было беспредметным. Как уж там Васильченко выкрутился из этого казуса- не знаю. Но в то время он остался работать заведующим роно. У нас же фраза "С Васильченко покончено!" стала крылатой.

Заведующий отделом пропаганды и агитации райкома партии Виктор Александрович Дорошенко был полным антиподом Скрынникову. Всегда доброжелательный, улыбающийся, сколько мне помнится, он никогда на меня не давил. Заданий от него я почти не получал. А те, которые были, оказывались для меня посильными. Они не приносили мне ни проблем, ни осложнений. Мне он казался умным, культурным, общительным человеком. Теперь понимаю, что действительно "казалось". Но об этом будет разговор попозже.

Из тех, теперь уже давних времен, как никак с той поры прошло  более двадцати лет, вспоминается немногое. Кто-то мне сказал, что Дорошенко любимчик у Виктора Федоровича Филоненко. Этому было фактическое подтверждение. В начале моей работы в партийном аппарате состоялась свадьба младшей дочери первого секретаря райкома партии Марины Викторовны. Теперь она уже вполне взрослая бизнес-леди и ей под пятьдесят.

Так вот на той свадьбе Виктор Александрович был тамадой или шафером (Возможно, и не так  эта свадебная должность называется).

На планерках в райкоме партии первый секретарь никогда не отчитывал нашего заведующего  отделом. Филоненко разговаривал с ним только доброжелательно.

Но я был свидетелем инцидента, в котором Виктор Александрович выглядел довольно незавидно. Шло какое-то совещание в Доме культуры "Юбилейный". Филоненко выступил с докладом. Потом подытоживал совещание заключительным словом. В таких случаях Виктор Федорович говорил, как он любил выражаться, "с экспронта". Обычно его речи в этом случае были пустыми. Но если к ним не прислушиваться, все звучало вполне даже неплохо.

В этот раз с Филоненко что-то произошло и он останавливался, подыскивая нужное слово. И Виктор Александрович начал из зала подсказывать. Первую подсказку Филоненко перенес спокойно. Потом, может, на второй подсказке, может, на третьей его взорвало:

– Не надо мне подсказывать! Я и без твоей помощи обойдусь!

Дорошенко слинял с лица. На него было просто жалко смотреть.

Прервусь рассказывать о Викторе Александровиче. О нем разговор еще впереди.

К Николаю Михайловичу Гапченко поначалу у меня было настороженное отношение. О нем ходили слухи, что он человек педантичный, требовательный, с замашками кадрового офицера. Поэтому я счел необходимым с первых дней объясниться относительно моих физических возможностей. На что Николай Михайлович ответил, что зато он вполне здоров и в случае чего  возьмет на себя мою нагрузку, когда мне занеможется.

Мы с ним сошлись во мнении, что политическая учеба в районе практически не велась. И нам сделать революцию по коренной ее перемене не удастся. Но нам надо отрабатывать свою зарплату. Значит будем делать то, что с первой попытки будет получаться. А там жизнь покажет.

В то время, когда мы с Гапченко только утвердились на ниве политпросвещения, ему надо было спешно подготовить отчет о комплектовании политшкол на  предстоящий учебный сезон.
 
Надо отдать должное моему начальнику по политической учебе. Ничего без предварительного совета со мной он не предпринимал. Даже с комплектацией школ мы предварительно все обговорили. Оба пришли к мнению: многообразие форм школ нам ни к чему, поскольку мы еще сами в политучебе слабаки. Поэтому будем создавать школы двух направлений  экономической учебы и политучебы. Подобрали и две программы по экономике и политзнаниям.

Я сейчас уже не помню, куда я первый раз пошел на занятия. Знаю, что куда-то в одну из парторганизаций города. Причем договаривался о проведении этого занятия сам Гапченко. Пришел я в организацию. Меня провели в один из кабинетов, где собрались слушатели. Лица у всех скучные. На них читалась досада за то, что их задержали после работы. Я сидел, слушал невыразительное выступление лектора и с тоской думал: отныне мне предстоит мучить людей своим скучным делом.  Мучить только потому, что мне надо зарабатывать на кусок хлеба.

Идя после занятия домой, я с ужасом думал: что я могу написать об этой тягомотине. Гапченко меня с самого начала нашей совместной работы просил писать в районную газету даже о самых никушных занятиях.

Но к нашему удивлению,получилась довольно терпимо. Мы с Гапченко  взбодрились. И с этого времени пошло. Он для меня организовывал где-нибудь в городе занятие. Я туда ходил, а потом писал статью. В своем нахальном очковтирательстве мы даже дошли до того, что пропагандиста вызывали к себе заранее, рассказывали ему, о чем говорить,  а потом в газете появлялся материал вполне фактурный. Его не стыдно было показать любому проверяющему из  области.

Такой тягомотиной я занимался десять лет. За это время я имел возможность убедиться, что ни в одном хозяйстве и на предприятиях регулярно занятия в системе политучебы никогда не проводились. Организовывались они только по нашему звонку. Мы в своих стараниях настолько преуспели, что к нам стали ездить, чтобы посмотреть, что мы за "умники". Приведу лишь два примера. Дело было уже, когда третьим секретарем райкома партии была  Валентина Васильевна Юдина. Как-то она вызывает меня к себе в кабинет и говорит, что в район приехал корреспондент из "Коммуны". Надо его сводить туда, где хоть что-то есть. И самое главное, чтобы корреспондент нигде не накопал отрицательного материала.

Я спросил Юдину, что к нам за птица залетела. Она назвала: Николай Николаевич Тимофеев. Заочно я знал этого человека. Он работал литературным референтом или консультантом в драматическом театре имени Кольцова. Об  этом я и сказал Валентине Васильевне. Поэтому, по моему предположению, Тимофеев приехал к нам не затем, чтобы копать негатив, а чтобы подзаработать. Юдина пожурила меня за самонадеянность и приказала смотреть в оба и не выпускать из поля зрения ни на минуту журналиста из областной газеты.

Могу похвастать, что миссию свою я выполнил просто блестяще. Я договорился о проведении занятия в общепите. Директором там был мой друг Николай Антонович Шабанов, секретарем парторганизации Галина Павловна Бубличенко.

Занятия прошли пристойно и мой подопечный был   этим весьма доволен. Более того, для него в ресторане был устроен блестящий обед. Правда, ни Тимофеев, ни я  тогда водку не пили. Галина Павловна Бубличенко и ее подруга – судья района Раиса Николаевна Смородина могли бы вовсю отвести душу. Но с такими компаньонами они пить постеснялись.

Вечером журналист уезжал из Калача на поезде. В те времена они у нас еще ходили. Шабанов дал Тимофееву свою машину, чтобы доставить его на железнодорожный вокзал. Тимофееву было даже неудобно от столь пристального внимания. Но к нему еще присосались писатели, которые подрабатывали своими выступлениями в нашем районе. Они нагибали Тимофеева организовать повторный обед в ресторане. Но тут Николай Николаевич проявил твердость. Так что шабановскому шоферу пришлось только довести писателей до вокзала.

Примерно через неделю в "Коммуне" появилась хвалебная статья о занятии в общепите. Я победным тоном сообщил об этом Валентине Васильевне. Она возразила, что не всегда так бывает. А начеку надо быть всегда.

С годами мы с Гапченко так научились фабриковать политическую учебу, что на нас стали обращать внимание в областных сферах..

В свое время Гапченко заговорил о том, что надо искать способы оживления проведения занятий.  И у него на этот счет был приготовлен вариант. Надо попробовать занятие по системе телевизионного шоу "Что? Где? Когда?".

Лично я эту передачу почти не смотрел. А потому имел о ней весьма поверхностное впечатление. Мне казалось, будет смешно, когда взрослые степенные люди будут играться, как мальчишки.

Но Гапченко был человеком упорным. И он настоял на том, что надо  обязательно попробовать. Не получится –  больше так делать не будем. А повезет – нам почет и слава.

И Гапченко оказался прав. В  плодосовхозе "Нива" директором тогда работал Анатолий Константинович Бухтояров. Он же по партийному поручению вел занятия в политшколе. На редкость оказался  очень добросовестным пропагандистом. Занятия в его школе проходили, если и не регулярно, то довольно часто.

Мы с Гапченко уговорили его попробовать провести такое занятие. Причем, не просто провести. А продемонстрировать пропагандистам, которые приедут с тузами из областного Дома политпросвещения высший класс.

Столь ответственное задание Гапченко не взялся готовить сам, а почему-то поручил мне. Теперь мне  кажется, что Николай Михайлович не надеялся на удачный исход. И поэтому сам подставляться не пожелал.С меня же все взятки гладки.

 Я стал постоянным  человеком в совхозе. Мы распределили, кто из слушателей какие вопросы будет поднимать и освещать. Провели два занятия еще до приезда авторитетной комиссии.

И вот для меня настал судный день. Представительную делегацию из областного Дома политпросвещения встречали Юдина и Гапченко. Меня им не представляли, чему я был несказанно рад. С моими нервами, да с моей мнительностью беседы с сановниками могли бы вызвать скачок давления.

Весь день я настраивал себя, что мне все это  до лампочки. И я абсолютно спокоен. Николай Михайлович нашел машину и заблаговременно отправил меня в совхоз "Нива". Мы с Анатолием Константиновичем и секретарем парторганизации хозяйства Василием Алексеевичем Ковалевым проверили, все ли готово к занятию. Вроде все было как надо.

Наконец к конторе подъехал автобус с гостями. Верховодила всем Валентина Васильевна Юдина. Она сразу недовольно кинула мне:

 – Могли бы организовать яблоки на столе. Сама не поглядишь –  никогда не догадаются. 

Я промолчал и подумал, что это дело хозяев. Я же никогда не выпрашивал ничего. И делать этого никогда не собираюсь. Все расселись и Бухтояров начал занятие по заранее разработанному сценарию. Он задавал вопросы, слушатели тянули руки и отвечали. Если мне не изменяет память, считались даже и очки.

Я следил за ходом занятий и улавливал настроение гостей. Судя по всему, занятие их удивило. Когда стали подводить итоги, гости высказали свое похвальное мнение и попросили меня рассказать, как такие занятия готовятся. Я не стал ни в чем лукавить. Начал с того, что в любой семье, когда ждут гостей, готовятся. Гостей встречают празднично. Мы не составляем исключения. Да, мы к этой встрече готовились. Я сознался, что была предварительная репетиция. На что Юдина недовольно заметила:

 – Ну, Иван Кузьмич!  Зачем же раскрывать все карты?

Я парировал, что занятия на таком уровне без тщательной подготовки не проведет никто. А нам какой смысл пускать людям пыль в глаза.



                19.
Судя по всему, своему начальству лично я не понравился. Но проведенное мною занятие, несомненно, произвело впечатление. Думаю, настало время рассказать о Валентине Васильевне Юдиной. Мы с ней познакомились еще в Петропавловке, в самом начале моей работы в петропавловской районной газете. Тогда Юдина еще носила фамилию Артюховой и работала в райкоме комсомола. Наше знакомство произошло при следующих обстоятельствах. Валя Артюхова написала очерк "Свет в окне" о своей любимой учительнице Бычковской средней школы. Этот материал мне передал редактор Багринцев, чтобы его выправить и максимально сократить.

 – Кузьмич, всякое сокращение только улучшает материал,  –

  благословлял меня на экзекуцию Алексей Иосифович. Я пригласил Валю в редакцию, дабы все хирургические манипуляции провести с согласия автора.

Но ничего подобного не произошло. Валя стояла насмерть за каждую запятую. В очерке было растянутое, неоправданно длинное  начало. Первый же зачеркнутый мной абзац вызвал у Вали чуть ли не истерику. Сколько я ни  объяснял, что так будет лучше для очерка, ничего не помогало. Тогда я  сходил к Багринцеву и объяснил ему ситуацию. Он обвинил меня в мягкотелости, но согласился оставить все как есть.
Надо сказать по справедливости, в то время я был полностью согласен с Валей. Тогда мне нравились материалы сентиментальной тональности, написанные стилем чисто литературного произведения. 

Второе мое соприкосновение с Валей Артюховой произошло в День пионеров. Багринцев послал меня а райком комсомола, чтобы взять материал об этом празднике в райцентре и селах района. Пришел я в кабинет первого секретаря райкома комсомола Миши Заярного и застал там хозяина кабинета и Валю Артюхову. И снова Валя была  расстроена. Оказалось, что школы райцентра  не доставили своих пионеров на площадь к райкому партии для торжественного марша дружин.

Миша относился спокойно к происшедшему:

 – Валя! Хватит расстраиваться. В другой раз получится.

Валя продолжала неистовствовать:

 – Нет. Это мое неумение работать. И этому нет никакого оправдания.

Мише все это порядком надоело. И он посоветовал мне ограничиться в газете простой информацией. Мы хорошо поняли друг друга.  Газета ограничилась информацией в несколько строк.

Потом Валя Артюхова поступила в Воронежский государственный университет на филологический факультет. И я о ней несколько лет ничего не слышал.  Поэтому курсе на третьем Алексей Иосифович Багринцев взял ее в редакцию на  работу во время летних каникул. Благо штат в петропавловской редакции был заполнен наполовину. У Вали получилось что-то вроде летней практики.

Только странной была эта практика. Я совершенно не помню, чтобы Артюхова что-то написала. Она за все лето обработала несколько писем. В петропавловской редакции они приходили очень редко.

К началу сентября Валентина Артюхова уехала продолжать учебу в Воронеж. Потом я встретил ее уже с мужем Валерием. Они получили после окончания университета направление на работу в Сибирь. Валя была настроена мрачно. Она сетовала на то, что у них нет влиятельной поддержки – вот потому такое распределение. У нее было настроение человека, отправляющегося в ссылку.

Вновь встретился я с четой Юдиных уже в Калаче. Оба они были  снова в не лучшем расположении духа. Вот уж поистине провели несколько лет в ссылке. Они искала себе работу.

Валентина откровенно рассказала мне, что Валерий ее в Сибири безумно влюбился в молодую учительницу. А у него к тому времени уже было две дочки. По мнению Валентины, он был на грани самоубийства. Тогда она резко поставила вопрос о возвращении на ее родину.

Я поинтересовался у Вали, почему они выбрали для себя Калач. Петропавловка ведь рядом.Там ее родители. И заведующая роно Саловарова ее родная тетка. Валентина мне  горестно ответила, что тетка в помощи отказала.

Тогда я спросил, ходила ли она к первому секретарю райкома партии Виктору Васильевичу Попову. По моему мнению, он был отзывчивым человеком и мог бы помочь в трудоустройстве. Валя сказала,  что ходила и к Попову. Встретил очень ласково. Беседовал душевно. Но никакой работы не пообещал.

Вопрос о трудоустройстве семьи Юдиных решил тогдашний редактор районной газеты Петр Антонович Брехов. Он позвонил в роно Васильченко. Тот сказал, что есть вакансии в Четвериковской восьмилетней школе. Юдины туда поехали: она – заведующей школой, он –  учителем русского языка и литературы.

И снова мы долго не виделись. Да и повода не было. Я с Юдиными близкой дружбы не водил.

Мы с Бреховым как-то по редакционным делам ездили в Четвериково. Брехов предложил зайти проведать Юдиных. Мы зашли. Встретили нас довольно дружелюбно. На стол была поставлена выпивка. Мне казалось, что они устроились неплохо. Но Валентина Васильевна считала, что они живут в глухомани. И это для них сущая каторга. Уезжая я посоветовал Юдину поменяться с женой работой. Чтобы он был заведующим школой, а она – просто учительницей, отдохнула бы от хозяйственных хлопот. Но он возразил, что все именно так, как надо. Из него заведующего не получится.

Уезжал я из Четверикова с чувством горечи. Было жаль тогда еще молодую семью за ее очевидную неустроенность. Я сам до этой встречи жил с ощущением, что у меня самого все нормально. А послушал Юдину и подумал о себе. Ведь если поглядеть повнимательнее, то не так уж жизнь моя благополучна.

Время шло. Я стал редактором Калачеевской районной газеты. Как-то ко мне заходят Юдины и сразу с просьбой: помоги без проблем сняться с партийного учета. Они решили плюнуть на Четвериково и едут жить в Брянск к родителям Юдина.

Я поинтересовался, какие удобства у  родителей в Брянске? И услышал, что там живут мать с отцом.. С ними сестра Юдина. Следовательно, с приездом семьи Валерия  число жильцов в двухкомнатной квартире возрастет до семи. Я посоветовал Юдиным  хорошо подумать, а сам позвонил  Дорошенко. Тот попросил прислать Юдиных к нему. Часа через полтора Виктор Александрович позвонил мне и радостно поведал, что семья Юдиных  трудоустроена в Калаче. Только не так, как я предлагал, а совсем наоборот. Валентина Васильевна пойдет в первую среднюю школу города заместителем директора по воспитательной работе, а Валерий – инструктором отдела пропаганды в райком партии.

Для меня эта тема с некоторых пор стала скользкой. Было время, когда считалось, что я ближе знаком с Валей, чем с Валерием. Потом оказалось, что мои отношения с ним стали намного теплее и доверительнее, чем с ней. Во время одной из выпивок черт меня дернул в воспоминания. И я рассказал компании за столом, как я посодействовал этой семье трудоустроиться в Калаче. Я не собирался похвастаться. Просто вспомнилось и рассказалось. На Валерия это произвело гнетущее впечатление. Он смутился, сказал, что все обстояло не так.

Будучи в подпитии, я пожал плечами, но потом долго эту тему нигде не поднимал. И на этот раз много распространяться не собираюсь. На душе становится мерзко за свою болтливость.

Итак Валерий начал работать в райкоме партии, Валентина Васильевна – в школе. Жить им определили в доме, из которого совсем недавно переселился в новую квартиру первый секретарь райкома партии Филоненко.

Общаться с Юдиными после того дня мне почти не приходилось. Но через какое-то время в Калаче стало утверждаться убеждение, что новый завуч первой средней школы очень умная женщина. Мне такая оценка нравилась. Я и сам стал верить, что Валентина Васильевна действительно наделена отменным умом и интеллектом.

Слухам этим способствовало следующее обстоятельство. Первой средней школой  тогда руководил Сахаров. Но директором он был номинально. Дело в том, что у Сахарова стремительно развивался склероз.  Ко времени появления такого мощного авторитета у Валентины Васильевны он уже все забывал на ходу. В силу этих причин, как утверждал Валерий Андреевич, все дела в школе тогда уже вела Юдина. Сахарова же держали на работе только потому, что в этой школе учились обе дочери Филоненко.

В числе многих калачеевцев я не только поверил в ум, интеллект и начитанность Юдиной. Я усиленно убеждал в этом других. Хотя были и такие, которые при этом иронически улыбались. Такова жизнь. У каждого своя оценка.

В райкоме партии сначала шепотком, а потом и в открытую заговорили, что Скрынникова от нас забирают в обком партии. Что способствовал этому Алексей Филиппович Шабалатов. К тому времени он работал заведующим отделом пропаганды и агитации обкома партии.

Впоследствии мы  узнали, что все это липовые сведения. Шабалатов тут был совершенно ни при чем. Просто из ЦК пришла директива: третьими секретарями райкомов партии должны быть женщины. Мужчин, ныне работающих на этих должностях, всех забирали в обком партии для дальнейшего их трудоустройства.

Говорят, что и Скрынников повелся на эту туфту. В обкоме партии, где все собранные из районов третьи секретари были временно определены в инструкторы, он повел себя как потенциальный заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации обкома. Александр Иванович держал себя с товарищами по временной неопределенности высокомерно, контролировал их работу, давал нагоняи.

Но, насколько мне помнится, в это же самое время «попросили» из обкома партии Шабалатова. А Скрынникову припомнили все его выходки. Об этом тогда ходило много разговору.

Но Алексей Филиппович все-таки как-то способствовал выгодному трудоустройству Скрынникова. Он стал руководителем областного турагентства.

Мы же обрели нового руководителя идеологического фронта. Я по своей беспробудной наивности полагал, что мне даровано благо. Как-никак, хорошо знакомый человек мной будет рукрводить. Сразу после своего вселения в кабинет третьего секретаря райкома партии Валентина Васильевна пригласила меня  к себе, чтобы дать какое-то задание. Когда с этой процедурой было закончено, она сказала мне что по-прежнему видит во мне редактора районной газеты. Я несколько принизил пафос риторики, сказав, что это все в прошлом. И об этом лучше всего забыть.

Сотрудники идеологического отдела знали, что с Валентиной Васильевной я знаком давно. И, естественно, спрашивали, что она за человек. Я бодро заявлял, что она умная, начитанная и демократичная. Необоснованного деспотизма не будет. Мне потом часто припоминали мои восторженные высокие  эпитеты. Жизнь – есть жизнь. На работе бывают благостные отношения, и крики на высоких нотах. И даже на уровне базарной брани.

В моей памяти не сохранилось, чтобы Валентина Васильевна меня загружала написанием докладов. Это она делала сама. И со временем произвела большое впечатление на Филоненко. Тот восхищался эмоциональностью и пафрсом в ее текстах. Мне как-то было поручено написать незначительный докладишко. И я был раскритикован с головы до пят. Слишком сухо написал. Повторилось то, что неоднократно происходило в кабинете Скрынникова. По их понятиям, надо было писать доклады так, чтобы слушающие их непременно смахивали слезы. А еще лучше – рыдали в зале. И тому и другому я задавал вопрос, почему надо рыдать, какие к этому есть предпосылки?  Мне отвечали: надо людей прошибать словом.

И Александру Ивановичу и Валентине Васильевне  я приводил довод Пушкина по этому поводу. Тот, рассматривая  стиль современной ему литературы, говорил. что неприлична излишняя пафосность. Когда надо написать просто:" Взошло солнце", начинают накручивать, что-то такое связанное с древними греческими богами. И стиль, конечно, соответствующий.

По мнению Пушкина, все это звучит фальшиво и не дает реальной картины описываемого. Когда я привел этот довод Валентине Васильевне, она посмотрела на меня презрительно и сказала: "А причем тут Пушкин?".

Тогда я просто озлился. Но теперь приходят мысли о том, что из-за этого краснобайства во многом и рухнула в нашей стране коммунистическая система. Наши тогдашние руководители очень любили напыщенное слово. Бабской натурой в этом плане обладал и первый секретарь райкома парии Виктор Федорович Филоненко. Помню, Валентина Васильевна написала доклад к юбилею Советской власти. Филоненко пришел в восторг от его пафосности и сердцещипательности.

О докладе было много разговору. Многие им просто восхищались. И я решил сам прочитать это творение. Доклад решили увековечить для потомков. Теперь уже и не помню, где он должен был храниться – то ли в музее, то ли в самом райкоме партии. Большой шум вокруг этого творения не мог оставить меня безразличным. Я сел его штудировать.

Доклад был действительно написан эмоционально. Мне он понравился. Было только одно замечание. Валентина Васильевна рассказывала об одном участнике революции, а , возможно, гражданской войны. В докладе она привела  описание хранившейся у потомков ветерана революции фотографии. В тексте доклада было написано примерно следующее: с фотографии на нас смотрели упрямый лоб, выразительные брови,  прямой выразительный нос, пронзительные глаза, ухоженные тонкие усы, мужественно очерченный подбородок. За точность не ручаюсь. Но в докладе было что-то подобное.

Я пошел к Валентине Васильевне, похвалил написанный ею доклад и сказал, что смотреть с фотографии может либо сам человек, без детализации, либо его глаза. Когда на тебя смотрят усы, это смехотворно. В доказательство привел пародию на стихи одного современного поэта, у которого случилось нечто подобное.

Юдина со мной не согласилась.

Вот такие казусы постепенно  снимали флер очарования  с этой руководящей женщины. В связи с последним эпизодом вспомнился еще один такой подобный случай. Возможно, это было в том же 1987 году, когда страна праздновала юбилей Октябрьской революции. На мне тогда лежала обязанность подготовить краткие призывы и поздравления проходящим мимо трибуны колоннам трудовых коллективов. Тогда Валентина Васильевны вымотала мне душу. Призывы и поздравления  должны быть пламенными и проникновенными. Я без конца переделывал эти речевки. Замечания мне делались недовольным тоном. И все время: надо так, надо этак.

– Что это такое? С трибуны произносят: "Да здравствует Коммунистическая партия!". А они идут опустив в землю головы.

– А что они должны делать?

– С вами, Иван Кузьмич, нельзя разговаривать.

С трудом я дождался последнего предпраздничного дня. Валентина Васильевна высказала мне, что все мной написанное никуда не годится. Но времени на переделку уже совсем нет. Ничего не остается, как разрешить мне отнести текст дикторам Николаю и Тамаре Мироненко. Я пошел в школу-интернат, где праздничные дикторы работали преподавателями. Путь мой пролегал через рынок. С мутным настроением я проходил мимо торгующих цветами. Я купил четыре тюльпана, отдал текст завтрашних речевок Тамаре Мироненко и пошел на кладбище. Там нашел могилу своего покойного друга Володи Перегудова, постоял минут двадцать. И с удивлением почувствовал, что на душе у  меня стало умиротворенно спокойно.

Да, наверно, это было в юбилейный год. Только не на октябрьские, а на майские праздники. Но, как бы там ни было, поведение и мотивировки поступков моей начальницы вызвали у меня недоуменье и неприятие.


По своему характеру Юдина была восторженной женщиной, Иногда казалось, что она живет не в реальной жизни, а в дивной сказке. Ей хотелось, чтобы праздники, за проведение которых мы, из отдела пропаганды, отвечали, были полетами не во всне, а наяву. 
   20..
Мы с Гапченко занимались своей никчемной работой. И чувствовали себя вполне устроенно. Ко мне все относились очень благожелательно. При моем  шатком здоровье это было наилучшим вариантом. Ну и что ж, что работа глупая и никому не нужная. Зато я имел возможность содержать в меру своих сил свое семейство.

Я периодически посещал заранее подготовленные нами с Гапченко занятия. Писал о них скучнейшие, но в общем правильные статьи. В редакции даже удивлялись моим эквилибристическим способностям к аналитическим выводам и логическим размышлениям на пустом месте. Дело наше крепло и продвигалось. Я зарабатывал себе на кусок хлеба, Николай Михайлович кроме этого наживал себе авторитет.

Но человек предполагает, а бог располагает. Как-то меня пригласили к председателю парткомиссии Вениамину Ивановичу Разумову. Там сидел тогдашний заведующий  орготделом райкома партии Владимир Иванович Животков. Животков сказал мне, что к нам едет собкор "Сельской жизни" Катькалов, чтобы взять материал о членстве в партии. Поводом для написания статьи послужил вопиющий по тем временам факт. В  одном из колхозов нашего района механизатор настаивал на продаже ему легковой машины. В противном случае он положит на стол секретаря парторганизации свой партийный билет.

По нынешним временам какая-то абракадабра. Машины можно купить  свободно, без всяких условий и ультиматумов. Тогда дело обстояло иначе. Машину в те времена мог купить любой не пропившийся до нитки колхозник. Но их катастрофически не хватало. Была очередь. Кто-то из районных чиновников за нею следил. Очередь продвигалась крайне медленно. Вот и вынужден был человек пойти на крайние меры.

Животков меня "обрадовал" тем, что статью предстояло написать именно мне. Катькалов приедет и заберет готовое и опубликует написанное мной за своей подписью.

После этого предварительного разговора мы пошли в  кабинет первого секретаря райкома партии. Филоненко сказал мне то, что я уже услышал от Животкова. Мне, как теперь кажется, дали двухдневный срок. Я пожаловался, что на сбор материала у меня совершенно нет времени.

– А тебе и не надо этим заниматься, – сказал мне Виктор Федорович,- Это сделают Разумов и Животков. Тебе надо статью написать по готовому материалу.

Я не удержался и высказал удивление, как это можно профессиональному журналисту публиковать чужой материал за своей подписью. Но Филоненко к такому порядку вещей отнесся вполне спокойно и охладил мое красноречие:

– А чему тут удивляться. Сплошь  и рядом так поступают.

Мы снова уединились в кабинете Разумова. И тут я понял, что ни у Животкова, ни у Разумова никаких фактов для статьи не было. И они не собирались для их сбора палец о палец ударить. Я взмолился: как же так. Одному мне ничего не сделать. Тогда Разумов решил пригласить одну молодую женщину с пищекомбината. Она мне может рассказать о своем отце. Откуда-то Вениамин Иванович знал, что эта женщина очень высоко ценит своего предка как члена компартии.

Женщина тут же пришла и действительно мне кое-что рассказала. Как мне помнится, статью и вынужден был писать вечером дома. Поскольку фактами я был беспредельно беден, вынужден обратиться к своей фантазии. Вспомнился фильм "Поднятая целина" и эпизод исключения Макара Нагульнова из партии. С этой картинки и начал. Получилось примерно на полосу районной газеты.

В назначенное время принес написанное  в райком и мы втроем пошли с материалом к Филоненко. Тот читал мою статью вслух. Потом обменивались мнениями. Сошлись на том, что написано добротно.  И меня отпустили с миром.   

Мне теперь очень стыдно от того, что я совершенно забыл имя этой замечательной женщины. А ведь раньше ее хорошо знал. Она действительно просто боготворила своего отца. Я его немного знал. Он работал на элеваторе. Был там секретарем парторганизации Он был очень худ. Да и по характеру мне казался сухарем. Но  дочь рассмотрела в нем настоящего коммуниста и человека. И рассказала мне все очень душевно. И эту душевность мне удалось передать в своем материале.

В назначенное время приехал Катькалов.  Он прочитал мою статью. Сразу и решительно вычеркнул первый абзац. Остальное оставил все как было..Собкор центральной газеты встречаться со мной и в мыслях не держал. В райкоме о его приезде тут же забыли. И мне бы забыть об этом материале.

Но мне самому, что у меня бывает крайне редко, статья очень понравилась.  Мне казалось, что у Катькалова не хватит решимости опубликовать чужой материал без коренной его переделки. И я сдуру пошел к Филоненко. Изложил ему свои на  этот счет соображения и попросил разрешения на его публикацию. К тому времени я в свою очередь переделал первоначальный вариант.

Статью я оставил Виктору Федоровичу для прочтения. Он согласился.
Прошло несколько дней. Как-то ко мне в отдел зашла секретарша первого секретаря Людмила Лаврикова и передала мне злополучную статью. При этом она многозначительно произнесла:
– Виктор Федорович сказал, что ему очень понравилось.
У меня что-то зашевелилось в голове и я спросил Людмилу, что за этой похвалой скрывается? Она ответила: не знаю. Я сказала только то, что меня просили передать. И ушла.

А я с двойственным чувством понес статью Юдину в районную газету. Чем и проявил величайшую глупость. Прошло какое-то время и меня вызвал в свой кабинет Виктор Александрович Дорошенко. Он сразу начал на меня наезжать в несвойственной для него манере. Я сначала огрызался. Потом понял, что мне лучше всего молча переносить выволочку. И тут кое-что замаячило в моей голове. Виктор Александрович сказал, что Филоненко отругал его за мой псевдоним-  Боев.

Я вышел из кабинета заведующего отделом пропаганды. Постоял немного в коридоре и возвратился обратно.

– Виктор Александрович! Это не из-за статьи ли о партбилете? Я ведь тебя хорошо знаю. Чего уж темнить. Давай все начистоту.

– А хрен его знает. Мне была такая головомойка. Но, наверно, Виктор Федорович хотел, чтобы статья публиковалась за его подписью. Он все недоумевал, зачем ты к нему приходил? Если хотел предложить статью для публикации как его, почему прямо об этом не сказал? Тогда надо было бы договариваться в "Коммуне" о ее публикации как статьи первого секретаря райкома партии.

Я пообещал Дорошенко уладить это дело. Вышел из его кабинета и немедленно позвонил Юдину. Тот сказал, что статья заняла целую полосу. И полоса уже подписана и отлита форма для ротационной машины. Я очень умолял снять материал. Но всегда мягкий Юдин на этот раз был непреклонен.

Теперь я понимаю, что тогда надо было тоже каменно стоять на своем.  Я дал слабинку и за это серьезно поплатился.

С этого момента у меня появилось ощущение, что Виктор Александрович стал относиться ко мне сдержанно осторожно. Сам Виктор Федорович своего переменившегося отношения ко мне никак не проявлял. Но вокруг я почувствовал ощутимый холодок. Теперь уже и не помню, сколько времени прошло с того рокового дня, когда я не настоял на снятии с полосы статьи о партбилете. Но, помнится, это уже было время горбачевских перемен. В райкоме была создана комиссия для проверки нашей профессиональной пригодности. Теперь уже не помню, как именно, но до меня стали доходить слухи о нависшей надо мной угрозе. Кажется,, что-то сказал об этом Гапченко. Но на аттестацию я шел чрезвычайно настороженным.

В комиссии было человек семь. Возможно, я кратко говорил о своей работе в качестве отчета. Возможно, меня аттестовала Юдина, или Виктор Андреевич Шмыков. К тому времени он был уже заведующим отделом пропаганды и агитации райкома партии.

Эти детали у меня совершенно выветрились из памяти. Зато я хорошо запомнил гнетущую обстановку этой аттестации. По каменным лицам членов комиссии сразу можно было понять. что против меня приготовлена какая-то пакость. Мне было сказано, что я полностью не соответствую занимаемой должности. Я был на  грани нервного срыва. Но у меня хватило силы возразить. Я напомнил членам комиссии, что буквально сегодня они аттестовали с высокой оценкой  Николая Михайловича Гапченко. Ему поставили в заслугу подготовку занятия для проведения областного семинара политпросвещения. Так вот этот семинар мы готовили вместе. Если уж  быть предельно объективным, то и оценку его нам надо поделить поровну.

Филоненко завел разговор о моем здоровье. Он предложил мне возвратиться в редакцию на должность ответственного секретаря . Я снова возразил, что на этой должности надо иметь отменное зрение. Ответственному секретарю приходится вычитывать самым скрупулезным образом все материалы номера. С моим зрением  это просто не под силу. Если я сяду за вычитку – очень быстро ослепну совсем.

Мне предложили покинуть кабинет первого секретаря и ждать решения своей судьбы у себя на рабочем месте. Через какое-то время всех нижних чинов пригласили в кабинет к первому и зачитали результаты нашей аттестации. Я был признан ограниченно годным к своей должности. Было горько и обидно это слушать. Но я хорошо понимал, за что расплачиваюсь – за свое честолюбие.

После председатель комитета народного контроля Владимир Иванович Животков рассказал мне, как обстояло дело после моего ухода. Говорил в основном  Филоненко. Но он  повторялся, напирал на мое здоровье, которое мешает мне оперативно выезжать в хозяйства. Остальные члены комиссии молчали. И лишь Валентина Васильевна не удержалась и поддержала обиженного мной Виктора Федоровича:

– У него всегда свое особое мнение.

Животков тогда промолчал. Но подумал: какая дура. Разве плохо, когда у человека есть именно свое мнение. Тех, кто заимствует чужое, – хоть пруд пруди. Только они работники хреновые.

После этой аттестации события развивались стремительно. Уж и не  помню теперь, сколько времени прошло со дня моего публичного избиения. Возможно, уже на второй день я был в командировке то ли в Ильинке. то ли в Подгорном. Кажется, должен был готовить справку к очередному пленуму райкома партии. Вдруг звонок от Юдиной. Мне приказано незамедлительно прибыть в райком. Встревоженный, я возвратился в Калач. Я захожу в райком, Валентина Васильевна выходит из райкома. Прямо у входа она сказала мне, что я направляюсь на месячные курсы обкома в Воронеж. Ехать надо уже завтра. И добавила, что это для меня лучший вариант. Возможно, инцидент при аттестации забудется и все для меня останется по-прежнему.

Такой вариант мне показался маловероятным. Не раз и не два приходилось слышать, что Виктор Федорович – человек злопамятный. Если уж он на кого заимел зуб, прощения ждать не стоит.

Итак на второй день я уже ехал в автобусе в Воронеж. Дорогу совершенно не помню. Наверное,  это путешествие переносилось сносно. Зато памятен момент приезда. Как только я оказался у общежития обкома партии, на Воронеж обрушился ливень. Помнится, что я промочил туфли. Но утешало то, что я уже на месте.

К моему удовлетворению, главенствовала в общежитии Раиса Ивановна – женщина, с которой меня однажды познакомил мой бывший редактор в Петропавловке Петр Иванович Бражина. Тогда я еще был зрячим, работал в калачеевской газете. Мы с Бражиной встретились в городе случайно. Меня определили жить тогда в гостиницу "Центральную" – в комнате семь человек. Мне это не нравилось. И Петр Иванович привел меня к Раисе Ивановне . Та безропотно поселила меня в общежитии обкома партии вместе с Бражиной. Вечером Раиса Ивановна немного с нами выпила, но вела себя довольно скромно. И скоро от нас ушла. Петр Иванович сказал тогда мне, что у них с Раисой Ивановной была кратковременная любовь.

И вот теперь мы с Раисой Ивановной встретились вновь. И она меня сразу узнала, по-дружески заговорила. Я воспользовался этим гостеприимством. Рассказал Раисе Ивановне о своей болезни и  попросился, чтобы  мне жить поуединеннее. Раиса Ивановна поселила меня одного. Но сказала, что ко мне периодически будут подселять кратковременных жильцов. Это меня вполне устраивало.

Итак, я поселился один в двухместной комнате. Пошел знакомиться с теми, кого знал и с кем придется коротать месяц.

Кажется, это было уже на второй день. Я был в гостях у Валерия Юдина. С ним в комнате был сын петропавловского заместителя редактора Семена Ивановича Батищева – Сергей. Тут же жил заместитель редактора верхнемамонской газеты Эмиль Абросимов. Словом, поговорить, когда на душе станет муторно, есть с кем.

В первые дни я зашел в Воронежскую писательскую организацию навестить Лисняка, который там работал на полставки то ли секретарем, то ли консультантом. Лисняк сидел один, ковырялся в носу. Потом к нему зашел какой-то мужчина и попросил путевки от писательской организации в Борисоглебск. Сашка выписал несколько. Когда незнакомец вышел, я узнал, что  это один из ведущих актеров Воронежского драмтеатра. Я долгое время помнил его фамилию. Кажется, он стал главным режиссером драмтеатра, недавно умер. Только фамилию его, сколько ни пытался,  сейчас не могу вспомнить. Кажется, это был Анатолий Иванов. Но никакой уверенности в этом нет.

Я поинтересовался, зачем ему путевки от писательской организации. Лисняк приоткрыл тайны своей кухни. У воронежских актеров тогда была ( да, наверно, и сейчас есть) низкая заработная плата. Вот они и пользуются путевками от писательской организации, чтобы выгадать на выпивку в командировке.

Потом зашел еще один мужчина. Он непрерывно молол ерунду.  Читал стихи: " Не может быть спид у тех, кто с молодыми спит".  Пришедший сказал Лисняку, что с него бутылка и подал ему лист исписанной бумаги.

Вскоре мужчина ушел и  Лисняк сказал мне , что это поэт Геннадий Лутков. Он принес рецензию на подборку стихов Лисняка в журнал "Подъем". Оказывается. в те времена  для публикации требовалось минимум две рецензии именитых поэтов.

С Лисняком  мы встретились еще один раз, за день до моего возвращения в Калач.  В тот год широким фронтом велась борьба с пьянством. Водку приобрести было чрезвычайно трудно. Мы с Лисняком ходили в магазин, что, вероятнее всего у авиационного завода, или у авиационного училища. По моему, рядом с магазином было предприятие, а у входа в него на постаменте воздвигнут истребитель.

Мы с Лисняком в том магазине, отстояв в большой очереди, приобрели бутылку водки и пошли в его квартиру.  Лисняк обитал в квартире тогдашней жены. Она работала адвокатом. Водку пил один Лисняк. Жена и сесть с нами за стол отказалась.

В те времена я был закоренелым трезвенником. Поэтому обходился крепким чаем. У меня не сложилось убеждения, что мое присутствие в той квартире было желательным.

У  адвоката была дочка девяти – или десятиклассница. Она училась еще и в музыкальном училище.  Лисняк на падчерицу покрикивал. Даже, помнится, обзывал. Потом они с женой повели собаку выгуливать, а я слушал, как падчерица Лисняка играла на пианино.

Позже  узнал от Лисняка, что падчерица уже тогда крутила любовь с преподавателем музыкального училища Мильманом. Лисняк тогда в  Воронежском университете руководил молодежной организацией "Российское национальное единство". В этой шайке был дух нетерпимости к евреям. Сам Лисняк был антисемитом, по- моему, со дня своего рождения. На почве антисемитизма он и разошелся с адвокатшей. Падчерица после замужества стала носить фамилию Мильман.

                21.
Когда Юдина направляла меня на учебу в Воронеж, я на нее смотрел почти с ненавистью. Но скоро я ей стал за это благодарен. Лекции были не обременительны. Иногда даже  доводилось услышать интересную информацию, ту , которую нельзя было почерпнуть по телевидению и в газетах.

Оставаясь один в комнате, много думал о своей судьбе. Неопределенность угнетала. Я грыз себя за то, что не хватило решимости сразу предложить опубликовать злосчастную статью о партбилете за подписью Филоненко. Жил бы себе спокойно и горя не знал. Ходил бы под покровительством. А теперь я персона не желательная во владениях Виктора Федоровича.

Там же, в той самой комнате, судьба свела меня с собкором "Коммуны" Виктором Дьяченко. Тогда он оказался в похожей ситуации.  Дьяченко жил в Лисках. В Воронеж приехал, чтобы показать в обкоме партии статью о бывшем знаменитом таловском председателе колхоза Титове. Когда-то имя этого человека гремело. Он стал Героем Социалистического Труда. Но пришли горбачевские времена. Настала пора разоблачений и клеймения. В одной из центральных газет был опубликован материал о Титове, в котором рассказывалось о сомнительном поведении этой знаменитости в годы Второй мировой войны.

Дьяченко было поручено написать материал об этом нашумевшем деле. Статью он написал и вот к концу дня приехал в Воронеж, чтобы  следующим утром сдать ее в обком партии для прочтения.

Виктор был моложе меня. Мы с ним очень скоро пригляделись друг к другу. Появилась взаимная симпатия. Она подогревалась завариваемым мной чаем №36. Чай Виктору очень понравился и он пил его кружка за кружкой. Я еле успевал заваривать.

Думаю, Дьяченко и сам чувствовал себя неуверенно со своей статьей. Он впал в сомнение еще когда ему давали задание из "Коммуны". Раньше это делалось с подробным разъяснением, что  требуется и как следует написать. На этот раз при  изложении задания была расплывчатость и неопределенность. Поэтому Виктор не знал, как ему себя вести в этой ситуации. Мы с ним рассматривали разные варианты. По моему убеждению, в обкоме партии были не  сторонники публикации разоблачений в дополнение к тому, что уже было напечатано в Москве.  Но и запрещать впрямую они не могли.  Не те были на дворе времена. Виктор Дьяченко мог, конечно, настаивать на публикации. И ему пошли бы навстречу. Только потом могли и припомнить эту его настойчивость. Вот я и посоветовал Виктору отдать статью в приемной нужного секретаря  и больше не надоедать своими расспросами. Если надо – сами позвонят. Дьяченко этот вариант явно понравился.          
             
В той ночной беседе Дьяченко сказал, что меня как журналиста очень ценят в "Коммуне". Приятно было слышать такую похвалу.
Рано утром мы расстались и больше никогда не встречались.  А недавно я случайно узнал, что Виктор Дьяченко умер. И тогдашняя его статья так и не появилась на коммуновских страницах. Судя по всему, события развивались по предполагаемому мной варианту.

Были у меня случайными соседями по комнате и другие интересные люди. Как-то прихожу с занятий, в комнате на свободной кровати сидит мужчина средних лет. Познакомились. Оказался преподавателем Краснодарского сельхозинститута. Сказал, что приехал в Воронеж в командировку. Я к нему особенно не приставал с расспросами, а он – ко мне. Запомнился мужчина по одному забавному случаю.

На курсах у нас занимался заместитель редактора Аннинской районной газеты Митя ( Фамилию его, к сожалению, забыл).  Мне о нем рассказывал петропавловский  редактор Иван Николаевич Носков. Митьке довелось к каком-то районе и поредакторствовать. Но потом его журналистская карьера разом рухнула на амурной почве. Женатый Митя влюбился в молодую сотрудницу редакции, пошел на конфликт с партийными и вышестоящими газетными начальниками. В результате  вынужден был уехать из Воронежской в Волгоградскую область. Там его семейная жизнь с новой женой не заладилась. Митька вернулся восвояси и начал новое восхождение по служебной лестнице.

Вместе с нами на курсах занималась молодая журналистка Смотрова. По-моему, ее звали Антониной. Как-то мы со своим соседом по комнате вернулись в нее почти одновременно. Я уже переоделся, сосед стоял у своей кровати в одних трусах. Трусы когда-то были черными. После длительной стирки  и носки они стали грязно-серыми.

Вдруг открывается дверь нашей комнаты и к нам без стука впархивает Тоня Смотрова:

 – Ну вот я и пришла! Ой! Извините, я перепутала.

Нежное лицо ее запылало густым румянцем и вконец сконфуженная Тоня выскочила из нашей комнаты.

Мой сосед смотрел на дверь непонимающими глазами. А для меня все было ясно. Тоню приглашал к себе Дима Алтухов. (Вот и вспомнил, как его фамилия). Он как-то сказал мне, что тоже живет один в комнате и она расположена была немного наискосок от нашей.

Был и еще один сосед по комнате из Москвы. Этого очень насторожил я. Было скучно и я попробовал разговорить москвича:
 – Счастливые вы люди. Живете в  столице. При желании можете            сходить и в Третьяковку, и в Большой театр.

Сосед-москвич посмотрел не меня с откровенным страхом. Я понял, что, как часто со мной случается, залез не в ту телегу. Сосед приехал в командировку на один из воронежских заводов. Он был все время чем-то озабочен. Чем уж он там  занимался на заводе- не знаю. Но в воронежских магазинах он все что-то покупал. В комнате он все что-то переупаковывал, все  что-то на бумажке считал. Мне тогда подумалось, что  эти покупки  не для одной семьи.

Было очень странно. Ведь все за дефицитом стремились в Москву. А  этот все  тащил в столицу с периферии. Ясно мне было одно: меня сосед стал откровенно опасаться.

Теперь я начинаю понимать, что уже тогда, когда Советская власть представлялась нам вечной, зарождалось в душах многих людей страсть к накопительству. Развивался культ вещей. Многим стала родиной уютная заставленная вещами квартира. Тогда уже началось разрушение нашего могучего государства.

Постарался я отличиться и культурной программой. Я убедил Эмиля Абросимова сходить в оперный театр на балет "Лебединое озеро". Эмиль сначала отказывался, но когда я сказал, что билеты за мной, сразу согласился.

День посещения театра оказался для меня не совсем удачным. Еще до покупки билетов на "Лебединое озеро" я встретился с соседом по квартире в бытность мою в Петропавловке Иваном Звониковым. Он пригласил меня к себе в гости. К тому времени жена Ивана Ильича Нина работала в облисполкоме. Они основательно обосновались в Воронеже. Так получилось, что день визита  к Звониковым совпал с посещения музыкального театра.

Теперь об этом неудобно вспоминать. Но я отказал Ивану Ильичу, хотя он приехал за мной на собственном "Запорожце". Мы с Эмилем отправились приобщаться к высокому искусству.

У меня остались очень светлые воспоминания о воронежской балетной труппе. Изумительная музыка Чайковского, бесподобный танец солистов и групповые сцены. Поражали красотой декорации. Мы с  Эмилем млели от восторга. Периодически из зала, с балконов и еще откуда-то сочными голосами звучало "Браво!". Не удержался и проблеял свой восторг Эмиль. Я тут же его остановил от дальнейших попыток. Жалкий голос Эмиля стал карикатурой на звучащее в зале выражение восторга.

Я тут же разобрался, чьи это голоса. Кричали "браво" профессиональные артисты оперного театра. Они были в унисон и звучащей со сцены музыке и бесподобному танцу. И раздавались они в самую точку. Ни раньше, ни позже.

В тот день я обратил внимание на одну деталь. В зал во время представления то входили. то выходили негры. Они   совсем недолго смотрели балет, потом вставали и уходили из зала. В те времена билеты в театр были очень дешевыми в сравнении с нынешней их ценой. Но и тогда  на билет уходили совсем не бросовые деньги. Но негры позволяли себе покупать билет. И тут же уходить из зала.

Посмотрев "Лебединое озеро", остро ощутил, насколько я оказался обделенным в эстетическом плане. Ни в Мамоне , ни в Петропавловке, ни в Калаче, ни в Балтийске, где я служил, ни балетом, ни оперой не пахло. А воспринимать душой  это высокое искусство можно только в зале. По телевидению или радио – совсем другое впечатление.
Я загорелся посещением воронежских театров. Но Эмиль на этот раз ходить со мной отказался. В драмтеатр имени Кольцова я уже ходил один. В то время в Воронеже гастролировал Грозненский драматический театр. Чечено-ингушские артисты привезли воронежцам что-то из итальянской классики.

Я впервые был в Воронежском драмтеатре. Зрительный зал небольшой и очень уютный. Интерьер оформлен с большим вкусом. Артисты, на мой непритязательный вкус, играли просто замечательно. В антракте и вышел погулять в фойе. А потом с моим зрением не мог найти вход в зал. Вынужден был спросить у одного из  зрителей. Он на меня посмотрел с большим изумлением, так как я уже почти был там, где мне и быть надлежало.

Я уже рассказал, как я был в гостях у Лисняка. А на второй день мне предстояло возвращаться в Калач. У Лисняка я много выпил крепкого чаю. Плюс к этому волнение. И погода разыгралась сильным порывистым ветром. Чуть ли не валило с ног. В силу этих причин я оказался растеряхой. Перед походом к Лисняку я купил жене в подарок флакон дорогих духов и еще какую -то безделушку..  На второй день  проснулся с головной болью. Собирался в дорогу я в каких-то раздрызганых чувствах. И хотя поставил подарок жене на видное место, чтобы в суматохе не забыть. Но все-таки как-то забыл. Вспомнил лишь в дороге. Как приехал, позвонил Лисняку. Попросил его зайти в мою комнату и, если флакон  еще не  взяли, забрать его и, по возможности, передать мне в Калач.

К удивлению. все оказалось цело.

Когда я ехал на курсы, было такое впечатление, что меня ожидает скучнейшая тягомотина. У нас действительно время было насыщено. Занятия шли без перерыва с девяти (если не с восьми) до трех часов. Добрая половина лекций доброго слова не стоила. Обычная идеологическая жвачка. Но были и познавательные лекции. Я почерпнул много полезного для своего кругозора. Особенно запомнился Александр Иванович Помогаев. Оратор он был средней руки. Но факты частенько приводил интересные. Он побывал в Индии и в одной из европейских стран. Много делился своими впечатлениями.

                22.
Помнится, в апреле 1988 года Виктору Федоровичу исполнилось 60 лет. По этому случаю нас всех собрали в зал заседаний райкома партии. Юбиляра поздравлял кто-то из секретарей обкома партии .и предшественник Филоненко Иван Максимович Зюзин. Все обстояло гладко и пристойно. Но меня насторожила одна мелочь. В таких случаях приехавшие из Воронежа обычно говорили: "Мы надеемся, что вы еще плодотворно поработаете и принесете пользу..."

В этом случае ничего такого не прозвучало.

На всех таких сборищах в зале  заседаний мы обычно садились рядом с председателем партийной комиссии Вениамином Ивановичем Разумовым. Идем с ним после поздравления по своим кабинетам, а они у нас рядом, и я ему высказал свое подозрение. Уж не навис ли над Филоненко выкинштейн?

Вениамин Иванович отмел мое предположение как необоснованное. Да я и сам высказал свое предположение, не будучи уверенным в его реальности.. Нам всем тогда казалось, что у Филоненко в обкоме партии авторитет незыблемый. За все время, сколько я его знал, он держал себя настолько уверенно, что к 60-летию Филоненко ни у кого не появлялось мысли о его скором уходе с работы.

Но, как говорится, человек предполагает, а  Бог располагает. Готовился очередной пленум райкома партии. Все райкомовские опричники готовили его без всякой суматохи и нервных потрясений. Пленум и пленум. Все как всегда.

На деле оказалось все не так. На обычном пленуме грянул гром среди ясного неба. Весть об освобождении от работы Филоненко в связи с уходом на пенсию была неожиданностью даже для самого Виктора Федоровича. Лет пять после того пленума он все ходил по городской площади и останавливал первых встречных, чтобы излить им свою обиду.

По-моему, именно Валентина Васильевна сказала мне, что мне теперь можно дышать спокойно. Моей судьбе теперь ничего не угрожает.

Но спокойной моей жизни в райкоме партии именно с  этого времени, как мне теперь кажется, пришел конец. Хотя я в последовательности событий совершенно не уверен. Возможно, это было еще  при Филоненко. а, возможно, уже при Титове мы распрощались с Николаем Михайловичем Гапченко. Дело развивалось следующим образом. Я уже говорил выше, что с Гапченко я довольно близко сошелся с первых дней работы. Он не очень-то раскрывался по поводу своей личной жизни. Но крайне редко его прорывало. Так я узнал, как Николай Михайлович женился на своей Валентине. Тогда он работал вторым секретарем райкома комсомола. Валентина – на сырзаводе. Она активно участвовала в комсомольской работе. На этой почве и познакомились. Николай Михайлович собирался ехать в Чехословакию. Перед отъездом он предложил Валентине выйти за него замуж. Та не была готова ответить сразу. Тогда Гапченко дал ей возможность подумать до дня его возвращения. Как только Николай Михайлович возвратился в Калач, Валентина приняла положительное решение.

Судя по тому, насколько я знал Гапченко,  такая неуверенность избранницы задела его самолюбие.

И еще одно наблюдение тех лет. У меня сложилось впечатление, что у Гапченко был комплекс своей неполноценности у женщин. На слабый пол он реагировал несколько пренебрежительно. Мне казалось, что его жена давала ему понять, что он для нее не самый лучший выбор. А у него было убеждение, что он не может понравиться ни одной женщине. 

Жили они с женой внешне ладно. Но в душах их, как мне все время кажется, таилось именно такое ощущение. До той поры, пока Николай Михайлович не поехал в санаторий. В райкоме партии достать путевку было сравнительно легко. Николай Михайлович в санаторий особенно не стремился. Пока не прихватило.  Гапченко, как и я, был гипертоник. Но, как мне представляется, особенно не лечился. Хотя гипертония у него – болезнь наследственная. Этим недугом страдал и его отец.

Не обращал внимания, пока основательно не прихватило. Тут-то Николаю Михайловичу и пришло в голову поехать подлечиться в санаторий. Кажется, отправился он в Кисловодск. Отбыл он там положенное время и возвратился домой каким-то ошеломленным. Я на это обратил внимание, но выводов в голове у меня никаких не созрело.

Зато появились некоторые соображения у заведующей общим отделом райкома партии Раисы Васильевны Горбатовой. Она довольно быстро усекла, что кто-то из сотрудников чуть ли не каждый день звонит по междугороднему телефону в Ростовскую область. Была устроена слежка. И Гапченко тут же попался. Горбатова как-то быстро разобралась, что Николай Михайлович в санатории закрутил любовь с женщиной. Судя по всему, сильно привязался и просто не мог прожить ни дня, чтобы не позвонить своей ненаглядной.

Это дело вскоре затихло. Сразу после того, как Николай Михайлович оплатил в кассу райкома партии все свои телефонные звонки. Только стал Николай Михайлович совершенно другим человеком. О женщинах он перестал говорить с пренебрежением. Презрение к слабому полу сразу прошло.

Эта любовная история быстро забылась. Имела ли она какие последствия в семье Гапченко, совершенно не знаю. Но через какое-то время образовалась новая любовная коллизия.

Веками у первого секретаря райкома партии была одна секретарша. А тут вдруг образовались сразу две. Обе Оли. Одна покрасивее, вторая похуже. Но обе склонные к флирту. Обе Оли где-то заочно учились. Та, что покрасивее обратилась к Гапченко с просьбой написать для нее курсовую работу. Если не изменяет память, по научному коммунизму.

Через какое-то время Оля, которая лицом похуже, подплыла ко мне. Она хотела, чтобы я написал ей курсовую работу.  И добавила, что я буду у нее чем то-то вроде Гапченко. К тому времени я уже слышал шуршание в райкоме по углам о том, что у Оли покрасивее с Николаем Михайловичем африканская страсть. Поэтому Оле похуже сказал,что так у нас, как у Гапченко, не будет. Я нашел в библиотеке райкома партии нужную для ее курсовой работы брошюру, сократил ее до  приемлемых размеров и отдал Оле с тем, чтобы она все это переписала своей рукой.

На том наши отношения и кончились. А Гапченко они затащили в трясину. Он перестал воспринимать окружающий мир адекватно. Дело кончилось тем, что Николай Михайлович попал в автомобильную аварию. Начались нелады в семье. Дело приняло настолько серьезный оборот, что последовали репрессивные меры. Если я ничего не путаю, Олю покрасивее с работы в райкоме партии  уволили. А Гапченко решили обсудить на партийном собрании. Мне многое запомнилось с этого собрания. Особенно усердствовали Горбатова и Юдина. У Валентины Васильевны были на то основания. В свое время у нее нечто подобное наблюдалось в семье. Ее муж Валерий тоже терял голову от любви к молодой учительнице.

А вот Раиса Васильевна Горбатова сама совсем недавно напропалую крутила любовь с Филоненко. Как мне рассказывал Василий Семенович Скориков, муж ее Сашка Горбатов, как-то приходил к нему и просил ключ от общего отдела, где уединились Горбатова и Филоненко. Сашка грозился убить их на месте. У Скорикова ключей не было. К тому времени он уже давно не был заведующим общим отделом, а всего лишь завелубшим сектором партийного учета.  Общим отделом тогда руководила Раиса Васильевна.

На собрании тогда вопрос ставился чуть ли не об исключении из партии. Надрывались обе эти женщины. Остальные работники райкома хранили гробовое молчание. Отдувался я один. Я очень просил не копаться в чужом грязном белье. Говорил, что чувства нередко не подконтрольны логике

Но все мои старания защищать Гапченко обе женщины довольно жестко осудили. Мне было сказано, что я порю ерунду и мне лучше помолчать. Я теперь уже не помню, какое партийное наказание получил мой начальник. Помню только, что его направили в ссылку завучем по воспитательной работе в школу-интернат.

Только теперь в моей памяти наступила ясность. Горячая и неудачная любовь Николая Михайловича к Оле, которая получше, случилась еще при Филоненко. Он и отправил Гапченко в ссылку в школу- интернат.

Новым моим  куратором стал Владимир Васильевич Муха. Об  этом человеке ходили самые разные слухи. Одни считали его отъявленным проходимцем. Мой сосед по кабинету и столу Александр Иванович Губанов жил рядом с тещей Мухи. Одно время Владимир Васильевич жил в зятьях, а значит, обретался рядом с Губановым. Александр Иванович считал Муху отвратительным человеком. Что-то он, живучи в Воронеже, начисто пропил. Мне Губанов советовал держаться от Мухи подальше.

Лично на меня этот человек производил приятное впечатление. Владимир Васильевич был умен, остроумен, весел, умел пойти напролом, если к этому побуждали обстоятельства. Он мог выручить, уважить.

С самого начала Муха заявил мне, что он не собирается особенно вникать в бюрократические тонкости политической и экономической учебы. Долго задерживаться в райкоме он не хотел. Считал, что это зряшная пустомельная работа. Он постарается найти для себя что-нибудь конкретнее. К тому  времени я уже, благодаря Гапченко в нашей бюрократии поднаторел. Поэтому безропотно взялся за комплектование сети политпросвещения на очередной учебный год. Сделали все мы довольно быстро и без большого напряга. Муха в подготовленных мной бумагах быстро разобрался. Дела у нас пошли согласно, без конфликтов и осложнений.

У меня появились симпатии к Мухе после одного заметного для райкомовской жизни случая. Жил он тогда со второй своей женой и маленьким сыном на частной квартире. Иными словами, снимал частный дом. Не вовремя и не кстати хозяева собрались продать свою хибару. Владимиру Васильевичу в ультимативном порядке было предложено очистить жилище незамедлительно. Уходить ему было совершенно некуда. Поэтому Владимир Васильевич пошел к Филоненко просить себе квартиру. Виктор Федорович сказал, что свободного жилья в райцентре сейчас совершенно нет. Так что помочь он Мухе ничем не может.

Владимир Васильевич каким-то путем собрал сведения и пришел к Филоненко с вескими доказательствами. По его сведениям, в городе  на то время было семь свободных квартир. Виктору Федоровичу возражать было совершенно нечего. Муха назвал адреса пустующих квартир.

Пустовавшее на то время жилье тут же было спешно роздано. Но Владимир Васильевич в число счастливчиков не попал.

Муха был прекрасный рассказчик. О себе он нередко говорил предельно откровенно. Как-то рассказал и свои семейные приключения. На первой жене он женился еще в университете. Свадьба была пышной и дорогой. Думалось – все на века.  Не помню, куда выпускника Муху направили работать после окончания университета. Но в конечном  итоге он оказался у калачеевских тестя с тещей в зятьях. Родители жены были люди обстоятельные. Хотели, чтобы и их зять был практичным и цепким в жизни. К сожалению, Владимир .Васильевич был человеком другого склада. В то время он уже работал замполитом в ПТУ. Как-то утром, после мучительного ночного раздумья он сказал жене:

– Или давай уходить от твоих родителей на частную квартиру, или я с тобой развожусь.

Жена, судя по всему, не придала значения сказанному. А Муха для себя все решал серьезно. Он перестал ходить с работы в тестев дом, обосновался в общежитии училища. Жена его не разыскивала.

Так и пошла жизнь в неопределенности. Потом Владимиру Васильевичу сказали, что его жена изменила ему с  Виктором Матвеевичем Пацевым. Вероятнее всего, Виктор Матвеевич в те времена работал еще председателем колхоза "Подгоренский". Муха впал в большое уныние. Было горько и обидно. Хотелось жене жестоко отомстить. И брошенный муж пустился во все тяжкие.

Сколько длилось такое беспутство, не могу сказать. Но Муха трезво посмотрел на себя, когда на его счету было 33 покоренных женщины. Он понял, что если сейчас не остановиться, он просто потеряет человеческий облик.

Владимир Васильевич нашел молодую девушку, женился на ней. К моменту моего знакомства с Мухой у него уже был сын лет пяти-семи.

Насколько у меня сложилось впечатление, Муха относился ко мне уважительно. У нас в райкоме он действительно долго не задержался. Как только потребовался директор пионерского летнего лагеря, Владимир Васильевич пожелал занять эту должность. По моему мнению, это был не лучший вариант. Я сказал об этом Мухе. Но он возразил, что это как раз то, что ему нужно.

Помнится,  мне надо было срочно съездить в Мамон. Когда я обдумывал, каким путем туда добраться, мне встретился Владимир Васильевич. Он спросил, чем я сейчас озабочен. Я объяснил, какие заботы меня мучают. Муха тут же предложил меня отвезти на своей служебной машине. И отвез. Когда я на прощание дал ему бутылку водки, он искренне удивился зачем. Я настоял на своем. Тогда он сказал, что сейчас в пионерском лагере его ожидает Анатолий Владимирович Алексенко. С ним они мою бутылку и разопьют.

Вторично Владимир Васильевич выручил меня с кафельной плиткой. Причем, совершенно неожиданно. Я спросил его, что его сейчас беспокоит. Он ответил: кафельная плитка. Теперь уже и не помню, какие именно заботы его тогда волновали. Для себя я усвоил только то, что у него есть кафельная плитка. Я спросил, можно ли у него ее приобрести. Он немедленно согласился. Сам погрузил и привез мне плитку домой.

Правда, меня она помучила основательно. К тому времени мной в области политпросвещения руководил уже новый заведующий кабинетом– Владимир Иванович Горте. Он умел работать с кафельной плиткой. Одно воскресенье он лепил ее у меня. От него я познал азы. Потом клеил плитку сам. Мастер из меня был никудышный. Плитка в нашей квартире почему-то долго не держалась.По своей слепоте плитка была положена неровно. В общем, горе было, а не работа. Я как-то даже сказал Мухе, что его кафельная плитка стала для меня сущим наказанием. Он немного обиделся.

И еще в  одном деле выручил меня Муха. Когда у меня появилось охота ходить на лыжах, которых у меня не было, он легко разрешил эту проблему. Владимир Васильевич позвонил в профтехучилище физруку и тот выгадал мне беушные, но крепкие  скреенные из тонких пластин лыжи.  У них был единственный дефект.  Одна лыжа примерно в четверть от носового загиба имела надлом. Сын сделал мне изящную металлическую планочку и я об этом надломе перестал беспокоиться.

Лыжи служили мне все время пока я выходил на лыжню. Они в целости хранятся в нашем  погребе до сих пор.

                23.
Как обещал выше, возвращаюсь к рассказу о Викторе Александровиче Дорошенко. Когда со мной случился инсульт в момент моего редакторства, мы жили с ним в одном доме через стенку. После лечения в областной больнице мне дали вторую группу. Зимними вечерами меня одолевала  такая тоска, хоть на стенку лезь. Нередко я заходил в квартиру Дорошенко, чтобы узнать новости. Часто разговаривали о самых разных вещах: о литературе, о многих общих знакомых, о моей дальнейшей судьбе. Как я теперь припоминаю, Виктор Александрович неоднократно говорил мне, что в районном отделе милиции свободна должность заместителя начальника по воспитательной работе. И, возможно, в шутку, а , возможно, и всерьез предлагал мне пойти на эту милицейскую должность. Я, разумеется, отклонял такое предложение. С моим тогдашним зрением меня бы туда никто и не взял. А если бы даже случилось невозможное и меня в милицию взяли бы, получился бы глупый и несмешной анекдот.

Выше я уже говорил, что Дорошенко изменил ко мне свое отношение после истории с публикацией статьи о партийном билете. Хорошо помню, что Виктор Александрович уходил из райкома партии заместителем начальника милиции по воспитательной работе в день проведения партийной отчетно-выборной конференции. В тот день в наш город как-то внезапно пришла зима. Резкая перемена погоды сказалась на моем самочувствии. Конференция подходила к концу и я попросился у Виктора Александровича отпустить меня домой. Он сухо сказал, что не отпускает. Я отбыл на конференции до конца с твердым убеждением, что Виктор Александрович уходит из райкома с заметной обидой на меня. Помнится, я как-то спросил об этом самого Дорошенко. Он успокоил меня, что никакой обиды на меня не держит. Мне это просто показалось. Я этому искренне поверил. После имел возможность убедиться, что отношение Виктора Александровича ко мне нисколько не изменилось.

В те годы часто практиковались читки писем ЦК  КПСС в партийных организациях. Меня послали с таким письмом в районный отдел милиции. Заблаговременно я выяснил, что партсобрания в районном отделе милиции проводятся только в 7 часов утра. Поэтому я приехал туда на городском автобусе примерно в половине седьмого. Времени до собрания было достаточно. И я попросил у дежурного показать мне кабинет Дорошенко. Он рассказал, куда мне следует пройти. Я нашел нужный кабинет. Виктор Александрович встретил меня радушно. Не успели мы обменяться приветствиями, как в кабинет вошли два молодых милицейских лейтенанта. Они обратились к замполиту не по уставу. И тут я имел возможность увидеть совершенно не знакомого мне Дорошенко. Он в резкой и грубой форме отчитал лейтенантов. Те, смущенные, вежливо попросили разрешения уйти.

Когда мы остались одни, я выразил свое удивление Виктору Александровичу. Я ведь никогда раньше его в таком виде и состоянии не видел. Но Дорошенко пояснил мне, что с этим контингентом иным языком разговаривать нельзя. И мы до начала собрания поговорили душевно и откровенно, как в старые добрые времена.

Потом жизнь сложилась так, что мы с Виктором Александровичем долго не встречались. Весь вид этого молодого мужчины, его жизнерадостность, успешный карьерный рост создавали впечатление, что у него вполне благополучная жизнь и все складывается как нельзя лучше.

На самом деле все было далеко не так. Еще когда мы жили с ним через стенку,  я как-то восхитился его меньшим сыном. Он  иронически хмыкнул и возразил мне:

– Такой молодец, что иногда не знаешь, куда деться.

И рассказал мне. Оказывается, сын организовал побег детворы из детсада, чем ввел воспитателей в большое замешательство. Потом он рассказывал и о других выходках этого внешне симпатичного  обходительного мальчика.

На самом деле это был большой шкодник. Виктор Александрович сумел определить старшего сына в Воронежский институт внутренних дел по специальности радиоэлектроники. Он гордился своим старшим. И тот радовал отца своими успехами, был его законной гордостью. Старший сын  закончил институт и попал на службу в КГБ, стал ведущим специалистом в радиоэлектронике.

С меньшим получалось все неладно. Его Виктор Александрович тоже определил в милицейский институт. Но он там проучился недолго. Меньшего исключили за наркотики.

Как мне кажется, именно этот случай стал причиной инвалидности самого  Виктора Александровича. На своей машине он поехал в Воронеж. Когда возвращался домой, решил зайти в магазин. Оттуда до машины он уже не дошел. Его сбила встречная машина. Причем шофер попавший в эту аварию, был вовсе не виноват. Он сам и отвез Дорошенко в областную больницу, который был в бессознательном состоянии.

Виктор Александрович долго лечился в Воронеже. Потом долго лежал у себя дома. Причем искалеченная нога болела так сильно, что он вынужден был лежать в цинковом корыте. в котором в давние времена женщины стирали белье.

Этот тяжелый случай не первый в его жизни. Работая учителем после окончания пединститута в одном из восточных районов области, он ухитрился прихватить энцефалит. Жена привезла его в  Воронеж буквально на руках. Молодого учителя еле поставили на ноги. И вот теперь новый страшный случай.

Казалось, Виктор Александрович полный и окончательный инвалид. Ему уже не до работы. Но он принял руководство частным охранным предприятием. Как-то он зашел в редакцию с объявлением, заглянул ко мне в кабинет. Вероятнее всего,он приходил не ко мне, а к Юдину. Я пытался завязать разговор в той манере, в которой мы с ним раньше помногу разговаривали. Но из моей затеи так ничего и не вышло. Виктор Александрович вел себя отчужденно.  Теперь уже не помню, возможно, он мне что-то и сказал о своей обиде.  Но у меня почему-то сложилось впечатление, что он на меня что-то имеет на душе. Горько это сознавать. К этому человеку у меня сохранились самые теплые чувства.

А меньший сын продолжает приносить в семью Дорошенко неприятности. Может, год, а, может, два назад он разбился на машине. В то время сын работал в Калаче во вневедомственной охране. Оказался у него перелом позвоночника. Теперь лежмя-лежит у себя в квартире. Вроде бы, за ним ухаживает жена. Как мне сказал Юдин в телефонном разговоре, эта авария произошла из-за наркотиков. Сын был либо окурен, либо уколот.
 
                24.
Дорошенко на должности заведующего отделом пропаганды и агитации заменила Людмила Петровна Дудкина. С точки зрения деловых качеств она далеко не дотягивала до своего предшественника. Но время моего пребывания на партийной работе было периодом разложения во всей партийной структуре. Та что в той обстановке Людмила Петровна сошла за первый сорт.

Назначение Дудкиной на руководящий пост, как я заметил, Николаем Михайловичем Гапченко было встречено с некоторой долей зависти. Все мы считали, что  на повышение по всем деловым статьям мог претендовать только Гапченко. Но его в карьерном росте обошли. Как теперь вспоминаю, тогда по этому поводу в райкоме ходил такой разговор. Будто Виктор Федорович Филоненко посчитал, что Гапченко был бы лучшим заведующим отделом пропаганды. Но в нем нет гибкости. Слишком уж прямолинеен. Такой не сможет встречать обкомовских гостей деликатно и достойно.

Мы тогда пожали плечами, услышав такой довод, но недовольство или даже недоумение по поводу нелепости принятого решения в райкоме высказывать вслух было не принято.

Новый наш начальник никаких революций в отделе пропаганды не затевала. Все  так же регулярно готовились встречи руководителей района в селах. Они проходили в форме вопросов и ответов. Все так же писались нами справки по случаю проверок или подготовки к пленумам райкома партии. Все так  же по понедельникам мы собирались в отделе на планерки.

Я запомнил одну из них, поскольку я на ней резко выступил. Накануне проходил вечер вопросов и ответов. Как мне кажется, за его подготовку отвечал наш инструктор Сергей Василевич Мельников. Его отчет был выдержан в бодрой тональности. И это было вполне закономерно, ибо вечер готовил сам Мельников.

И все бы сошло по привычной схеме. Но Сергей Васильевич перешел вдруг на прямой донос. Он сказал, что директор Дома культуры "Юбилейный" был на этом вечере пьян.

Я не сдержался и резко сказал Мельникову, что в нашем отделе имею право на такие доносы только один я. Ибо не беру ни капли в рот спиртного. Остальные  должны сопеть в тряпочку. Так как у самих рыло в пушку. Мельников же в нашем отделе был больше всех предрасположен к пьянству. 

Мне тогда никто не возразил. Но и поддержки не было замечено. Своей эскападой я не нажил ни друзей, ни врагов. Но среди всех инструкторов отдела пропаганды, по моим впечатлениям, Мельников выделялся особо. Я запомнил его еще до совместной работы в райкоме партии. Уже теперь и не помню, где я протирал штаны: то ли в партаппарате, то ли в редакции. Но я неизменно ходил на обед пешком мимо стоматологической поликлиники, то поднимаясь в гору, то опускаясь с горы.

И неизменно встречался с молодым парнем. Причем чаще всего встречался именно на подъеме. Я опускался вниз, он поднимался вверх. Получалось так, что я уже пообедал, он только шел на обед.

Молодой человек очень почтительно со мной здоровался. Потом я выяснил, что у молодого парня фамилия- Мельников. Работает он в ДОСААФЕ то ли инструктором, то ли инспектором. Потом мы встретились уже в отделе пропаганды. К тому времени Сергей Васильевич проработал секретарем райисполкома во вновь созданном Воробьевском районе.

Мельников был человеком с непростым характером. Большинство инструкторов относились к секретарям парторганизаций с мест вполне благожелательно. Ни крика, ни накачки никто из них   никогда не делал. За исключением Мельникова. Начинал он свои нотации словами: "Голубь белый". За это в райкоме партии его Голубем белым и прозвали.

Из Воробьевки Сергей Васильевич приехал к нам с целым чемоданом различных справок и постановлений. Он ничего не  пытался осмысливать сам. Он отыскивал в своем багаже справку или постановление на нужную тему, вставлял туда собранные по теме цифры и фамилии и все всегда благополучно сходило.

Лично я такой метод работы презирал. Соответственно и отношение Мельникову было отрицательное. Негативность подкреплялась и другими факторами. В частности, рассказами о том, что Сергей Васильевич может приходить к жене на исходе ночи. Никто ему за это не смел читать нотации. А жил он в зятьях.

По моим представлениям, Сергей Васильевич был циничный и самый неподходящий инструктор райкома. И если уж от кого надо было избавиться, так от него первого.

Но это мои наивные соображения. Для чиновников Сергей Васильевич был самым подходящим человеком. Когда пришел   1991-й год, все  работники райкома были отринуты от новой районной власти. Говорили, что нас брать нельзя, так как мы держались в статусе аппаратчиков партии до последнего дня ее существования.

Сергей Васильевич был взят в районную администрацию. При Юрии Тимофеевиче Титове он малозаметен. В вот как воцарился главой администрации района Виктор Андреевич Шмыков, Мельников стал заметной фигурой. Он оказался ближайшим сподручным главы администрации. Пил Сергей Васильевич теперь гораздо больше. Его заносили в квартиру тещи на руках. И все сходило безнаказанно. После Шмыкова сменились еще два главы администрации. Сергей Васильевич по-прежнему работает чиновником районного масштаба. И как я теперь уверен, усидит на своем месте до пенсии.

Сергей Васильевич – сложный и неоднозначный человек. В райкоме много говорили о том, что он изменяет своей жене направо и налево. Но когда жена умерла, он так по ней убивался, что все разговоры о его ветрености как-то померкли и стали казаться неубедительными.

У Сергея Василевича был один сын. Нам приходилось слышать, как он по телефону разговаривал со своим отпрыском. Тон был грубым и сварливым.

Сын по вредности и непредсказуемости перещеголял отца. Отец сильно злоупотреблял алкоголем. Сын преуспел не только в спиртном. но и в наркотиках. В одной из драк в городском парке отпрыска Сергея Васильевича убили. И снова безутешное горе. Все говорили, что убивался он чрезмерно.

Вот и пойми, что это за человек. Говорили, что тесть с тещей позволяли ему все. Но после смерти дочери они стали жить с зятем раздельно. Кто кого  не захотел иметь рядом – мне доподлинно не известно. Но Сергей Васильевич ушел жить в дом своих родителей.

 Но я собирался говорить о Людмиле Петровне, а не о Сергее Васильевиче. Но увлекся и отклонился в сторону. Теперь возвращаюсь к намеченной цели.

У меня с Дудкиной с первых дней работы сложились довольно теплые отношения. Став заведующей отделом, она нисколько для меня не изменилась. Относилась ко мне щадяще. Запомнился один характерный случай. Как-то на планерке Людмила Петровна дала всему отделу какое-то неотложное задание. Все поторопились его выполнять. Я – тоже. Но Дудкина остановила меня словами:

– Вам, Иван Кузьмич, незачем торопиться. Они помоложе – они все и сделают.

В моей памяти не сохранилось ни одного момента, когда бы Людмила Петровна повысила на меня голос, выразила неудовольствие моей нерасторопности или неисполнительности.

В те годы я изо всех сил физическими упражнениями укреплял свое хилое здоровье. По утрам час делал с тяжелыми гантелями физическую зарядку. Тогда стояли устойчиво морозные снежные зимы. В выходные дни я по несколько часов ходил на лыжах. В этом своем увлечении я даже завоевал авторитет. По этому поводу вспомнился один забавный случай. Как-то на планерке Мельников обратился с просьбой к Дудкиной дать ему отгул. Он что-то делал по линии отдела в нерабочее время. Вот и захотелось ему взять отгул. Людмила Петровна согласилась. Довольный Сергей Васильевич размечтался прямо на планерке:

– Вот и отдохну. На лыжах в воскресенье похожу. Развеюсь.

На мое самолюбие это повлияло. И я через какое-то время спросил у Володи Горте, не хвалился ли Сергей Васильевич, как отдохнул на лыжной прогулке. Тот насмешливо хмыкнул: о лыжной прогулке Сергей Васильевич ни кому не хвалился. Зато сказал, с кем пил эти выходные.

Но Людмила Петровна мечтала о лыжной прогулке. И однажды попросила у меня запасные лыжи. Она знала, что у меня их две пары. Я принес ей наиболее подходящую по размеру  и мы пошли с ней на лыжню. Потом в благодарность за эту услугу несколько раз приглашала меня к себе на выпивку. У нас сложились вполне дружеские отношения. И на работе и во внерабочее время она разговаривала со мной на равных. А ведь она была моя начальница.
Но в святцы я ее заносить не собирался. И на то были веские причины.

А пока еще одно лирическое отступление. Была зима и в выходные дни я если и гулял на свежем воздухе, то только возле своего дома. Это походило на стояние на посту. Такое однообразие вызывало раздражение. Вероятнее всего, я иногда уходил по накатанной дороге к лесополосе, что вблизи телевизионной вышки. Там я мог увидеть военкома Ивана Матвеевича Малышева на лыжне. Мне теперь кажется, что именно он подвиг меня стать на лыжи. Сначала с таких прогулок возвращался ужасно усталым. И на следующую вытаскивал себя буквально за шиворот. К тому же чувствовал некоторое неудобство. Человеку под шестьдесят, а он. как мальчишка, катается на лыжах. Так что первые попытки я делал поздними вечерами, чтобы меня никто не видел.

Моему смущению было и реальное подтверждение. Я уже начал ходить на лыжные прогулки и среди дня. Помнится, в воскресенье у порога своего дома я настраивался отбыть к лесополосе. Нагнулся, настраивая крепления. И услышал над собой голос молодого подвыпившего мужчины:

–  Дед! Куда ты таращишься? Загнешься на лыжне!

Тогда с этим ухарем в подпитии я вынужден был согласиться. Действительно, куда мне таращиться, словно мне 18 лет. Но пример Малышева меня магнетизировал. Тянуло к нему в компанию.

И каждые субботу и воскресенья я шел на лыжах вокруг горы Пеньковой., встречался в районе нынешней котельной с Иваном Матвеевичем и мы продолжали с ним ходить по накатанной нами же лыжне. Впереди шел Малышев. Он задавал темп бега. Надо отдать должное. Иван Матвеевич щадил меня. Он как-то тактично, будучи впереди, чувствовал, в каком я состоянии. Темп был именно по моим силам. Я бежал по лыжне с полной нагрузкой. Но никогда чрезмерно не перегружался.

У нас с Иваном Матвеевичем были странные отношения. Мы не подводили друг друга неявкой на лыжню. Если у кого случалось на выходные неотложное дело – заранее предупреждали друг друга. Во время отдыха о чем-то разговаривали. Либо он рассказывал мне    что-нибудь, либо я ему.

Но откровенного разговора у нас так и не случилось. Мы были сдержаны. В душу друг к другу не лезли. Немного он рассказал мне о своем сыне, который в Ленинграде работал судмедэкспертом. Как-то я спросил, почему Иван Матвеевич ушел со службы в отставку. По моим представлениям, человек полон сил и энергии. Он объяснил мне логику своего поступка. По словам Малышева, он сам попросился в отставку. Перед этим он устроил грандиозный ремонт в военкомате. Как только  эти строительные работы закончились, ему стало скучно. Вот и решил, что служить хватит.

Я тогда ему не особенно поверил. Ибо через какое-то время он пришел туда, будучи пенсионером, на какую-то второстепенную должность. Мне памятен один анекдотический случай. Тогда были времена ощутимого развала ельцинского периода. Полный бардак царил и военкомате. Мне было 60 лет, а я еще стоял на военном учете. Сам я этого непорядка не замечал. А когда заметил, стало неловко идти в военкомат. Пришел к Ивану Матвеевичу и спросил, к кому мне обратиться, и не поможет ли он мне по- тихому уладить дело. Иван Матвеевич иронически усмехнулся:

–  Обращаться надо именно ко мне. А ты что, генерал? До 60-ти лет служат только генералы.

Потом Малышев уехал жить на родину – в Кировскую область. Я долго жалел, что мне  не с кем  ходить на лыжню. Таращился один. Но моих возможностей хватило не надолго. Вскоре стал замечать, что я не вижу, как еду в яму. Чего доброго могу свалиться и в овраг и изуродоваться. Да и зимы у нас сразу после отъезда Ивана Матвеевича стали такие слюнявые, что о хождении на лыжах не могло быть и речи.
               
                (Окончание следует)