Как же начать, что бы верно и стройно, словно стихи из страны торчащего солнца в 10 веке? Да никак, да? Как боженька на душеньку положет, как *** встанет, как криво мы, привыкшие печатать, станем писать на пожелтевших листах тетради в клеточку этим превосходно дождливым сеульским вечером. И что бы поля драгоценной красной шариковой ручкой под линейку расчерчены, оставляя жирные, смазанные капли.
Жаден я стал, словно Чехов могу писать о том,что не способен лечь в постель с женщиной, ежели ней нету сорочки шелковой. Сам сижу в саду, гортензии фиолеветятся в свете загорающихся на терассе огней, пью кофей горький да крепкий что братская рука, пахнет дивно, как только дивно может пахнуть старый но ухоженный сад в дождь, кофе и одеколон.
Чем платить за эту всю красоту, за обалденность мира накануне конца, скажите, дорогой мой? Я что тот; сбежавший на свободу джин, инороден, прекрасен и совершенно не приспособлен. Ловят меня всякие, пытаются повязать, а я недоуменно смотрю на воспламеняющиеся на запястьях путы; из золотых дамских волос, воняющих от прикосновения с огнём, открываю входящие, закрываю уходящие и ставлю вчерашние локации, что бы меня не отыскали. Чтоб меня и след простыл к тому времени, как гончие подоспеют.
Дождь припускает сильнее, дошёл наконец с Японии, закрыл безжалостное солнце, отменил фантастически дурманящие тёплые вечера, позакрывал створки лавок, повключал фонари. Льёт, гнёт травы, превращает в реки тротуары, я от этого одолеваюсь негой, прикрываю глаза и чувствую вдруг как плотность воздуха меняется, изменяется запах и звук. Воздух становится сумеречным, синим - синим, как в утреннем аэропорту о котором писал Булычов, открыв глаза смотрю как сквозь фильтр, разбираю напряжённый электрический звон среди шума летнего ливня. Шорох чешуи гигантского зверя, стремительно пролетающего под струями небесной влаги. Он сбивает лапами сонмы капель с крон деревьев, нарезая сужающиеся круги вокруг места, где сижу я. Рога блестят, отражая блики огней, изумрудно - чернильная грива завивается и я почти чувствую прикосновение ладоней к ней, с недоумеванием "Как же за это держаться? Совсем скользко". И тем не менее хватаюсь, прижимаюсь к огромному, сильному, извивающемуся в полете телу, в ушах свистит ветер и звон медных колоколов Китая отчего-то слышен в грохоте дождя, ударяющегося о черепицу крыш. Эту ревущую мощь под грудью, под животом, между прижатых к бокам бёдер можно тривиально сравнить с поездкой на мотоцикле где то в горах и ещё и в грозу, только при этом переполняет весёлой, равнодушной, великолепной и чужой, злой силой, которая от чего то выбрала быть с тобой.
Не легко с драконами. Вот какого лешего ему припекло на поля, в дороги да на свидание со мной выпереться в такую непогоду? Красиво, кто ж спорит, смотреть на прилипшую к его плечам, спине, ногам одежду, но как то естественно хочется сказать "ты не простудись, что ли". Хотя взрослый ведь, сколько там ему столетий, сам небось соображает что игра в гольф под дождём это хорошая разрядка, когда ты сказочно мудачный, злющий дракон, с которого как с гуся вода, да и красиво, кто спорит, но обычные человеческие болячки, особенно в падемию никто не отменял. Или вот она, очередная разница восприятия - человеческая бережливость и драконья уверенность в неуязвимости.
Я допиваю кофе, провожу пальцем по губам, стирая иссине-черные отпечатки его бессмертной крови, расплачиваюсь, раскрываю зонт, выйдя на порог и смотрю на стремительно проносящийся над деревьями силуэт, размытый зернистостью фильтра дождя.