ПУТЬ В РАЙ

 Автор не считает нужным ограничивать себя в выборе тем для творчества. "Путь в рай" содержит описание разных отношений: как гомо- так и гетеросексуальных.

Автор исследовал модель мира с достаточно простыми начальными условиями: средневековье, утопический, альтернативный Восток, жёсткие, полусвободные условия выживания, нехватка женщин, которые превращены в предмет роскоши и лишены видимого равноправия.

Жанр магический реализм, силкпанк.

Приятного чтения.



     Содержание
Глава 1. На краю пустыни
Глава 2. Благие вести
Глава 3. Грабь корованы!
Глава 4. Страшный сглаз
Глава 5. Долгие проводы, длинные сборы
Глава 6. Самые честные намерения
Глава 7. Ночь
Глава 8. Имя
Глава 9. Капля
Глава 10. Финики
Глава 11. Рани
Глава 12. Сад жизни
Глава 13. Скала Мудреца
Глава 14. Танец
Глава 15. Наконец-то море!
Глава 16. Рука Амада
Глава 17. Сон
Глава 18. Жизнь в пустыне
Глава 19. Клубок распутывается
Глава 20. Конец рассказа
Глава 21. Способ второй. Свет Сарисса
Глава 22. Вечерний чай
Глава 23. Три медяка
Глава 24. Пожилая вдова
Глава 25. Белый верблюд, совсем белый
Глава 26. По дороге к морю
Глава 27. Цветы в городе
Глава 28. Даритель Благовоний
Глава 29. Бумажные люди
Глава 30. Надежда
Глава 31. Саулло
Глава 32. Вжик-вжик
Глава 33. Финики - 2
Глава 34. Капля мёда
Вместо эпилога
=====================================================


                Восточная сказка
               
               
                Посвящение:
                это всё для одной девочки,               
                которую я хотел удивить и развлечь

                ***

               
                Свет любви я нашёл               
                Лишь в руках,               
                Обнимающих Вечность.

                ***
               
                Ты – капля мёда



               




========== Глава 1. На краю пустыни ==========

О жёлтые барханы Хорама!

Жёлтые и бурые, как свалявшаяся шерсть двугорбого, рыжие при закате, дышащие зноем, горячие гряды сыпучих песков…

Амад любил их. Любил за то, что они всегда уходили за горизонт, где-то там связывая землю и небо в одно целое. Может быть, в тот самый рай, где текут реки воды и пляшут гурии. Гурий он представлял тонкобёдрыми юношами с обвитыми виноградными листьями чреслами, так, что восхищённому взору открывались только крепенькие зады, блестящие от масла.

Конечно, это было неправильно, Амад знал, что гурии на самом деле женщины, но он плохо представлял себе, как те два вида женщин, которые он знал, будут услаждать его взор.

Первым видом были женщины из простонародья, закутанные в выцветшие тёмные чарши*, так что видны были только сухие коричневые лодыжки, растрескавшиеся, как голодная земля Хабу, пятки да желтушечные глаза с синей сурьмяной полосой бровей.

Они пробирались неслышными тенями вдоль бесконечных дувалов со своими узлами и кувшинами по каким-то своим хозяйственным нуждам. Красы в них Амад не находил, только таинственное колыхание тяжёлых пыльных чарши слегка будоражило воображение.

Со вторым видом женщин закавыка была ещё похлеще. В прошлом году, под зимние праздник Кара-Ажар - Долгой Ночи, он решил, как настоящий мужчина, нарушить все запреты и попробовать две вещи: женщину и вино. И то и другое было доступно в гунджаре старого Абу Бадира. Об этом промысле знали все, но делали вид, что никаких потайных покоев в постоялом дворе не существует, и не играют там в зернь хмельные удальцы, и не занимаются развратом с продажными красотками.

Красотка досталась Амаду какая-то не такая, как ему смутно мечталась.
Когда он, развалясь на истёртом ковре, выпил свой первый в жизни глоток хмельного, в комнату, откинув занавеску, вползла его женщина. По местным меркам она была вполне хороша. Толста, смугла в меру, видно, что под жарким солнцем не ходит, а просиживает дни во внутреннем дворике, разноцветные шаровары были пышны, на талии положенные три складки, в вырезе короткой кофточки колыхаются потные груди.

Мни ты себя хоть каким багатуром, а когда тебе всего шестнадцать и ты худ как тростинка, эдакая зрелая бабища способна вогнать в дрожь. Но Амад не опозорил славного, хоть и безвестного пока имени (фамилии у него не было, была кличка «Чёрный», но не из-за жестокого нрава, а из-за жгуче-чёрных глаз и тёмной от вечного загара кожи). Глядя на ползущую на четвереньках, демонстрирующую, как и положено, покорность женщину, Амад отхлебнул ещё кислого вина и смог успешно выполнить все развратные действия, взобравшись на раскинувшую ноги женщину и даже успев ощупать её бока — очень мягкие и липкие и понюхать её шею - пахло так приторно, что запах тоже показался липким.

Тем не менее дело было сделано, и Чёрный Амад, молодой главарь немногочисленной пока шайки малолетних дадашей, женщину познал.
Вовремя вспомнив разговоры бывалых бадри*, он не стал допивать вино из серебряного кувшина (не поскупился масляноглазый Абу Бадияр), а вымыл им уд, тоскливо свисающий после единственного подвига, и с чувством облегчения покинул шалман.

Теперь можно было с видом знатока ронять короткие замечания в разговорах с малышнёй, хмыкать и пожимать плечами, слушая их бредовые фантазии о женщинах. Уж теперь-то он знал всё!

Несмотря на этот сомнительный опыт, Амад всё же мечтал о женщине. Молодой и красивой, не такой толстой, как проститутка, а изящной, нежной и немного похожей на мальчика. Он мечтал, что свершится чудо и он добудет её в одном из набегов на те маленькие и беззащитные караваны, которые он пока решался считать своей добычей и где женщин никогда не было. Но он всё равно мечтал, как ссадит её с верблюда, завёрнутую в толстый шерстяной чарши поверх лёгкого, шёлкового, как посадит впереди себя и повезёт в Такаджи, на самый большой базар, где и продаст по самой выгодной цене.

По дороге он разок-другой попользуется ею, но только один он и больше никто!

Если сильно повезёт и женщина будет девственна (почему нет?), то цена будет вдвое больше. Целая куча золота ожидает Амада, не горстка серебра, не жалкие медяки!

Хорошо!

Сердце его замирало в сладком предвкушении.

Но он знал, что это хорошо. Хорошо не только с финансовой точки зрения.
Нет, Амад смотрел дальше, не зря же он был предводителем.
Такая знатная добыча укрепила бы его положение, принесла славу, к нему потянулись бы серьёзные люди, и со временем он смог бы стать одним из тех тарланов пустыни, которые и самого Сурхан-Саяды (да будет благословен оплот и повелитель!) могут ограбить, и ничего не боятся, и всех могут купить! Ай, как это здорово — жить без всякого страха, в уважении и почёте!

Сам Амад пока только угощал стражников в чайхоне у ворот, на большее денег не хватало.

Эх, ему бы немножко удачи!

Женщину!

----------------------------------------------------
    Примечания:
    * Чарши — верхняя накидка
    * Бадри (нескл.) — молодой человек; молодые люди

 



========== Глава 2. Благие вести ==========

Кипарисы Амад видел издали, они торчали из-за стены дворца. Там властитель Тара собрал половину сокровищ Вселенной, вторая половина разбросана по всей земле, от края до края, её можно брать себе. Но упаси Создатель связываться с имуществом самого Сурхан-Саяды — величайшего из великих, могучего льва пустыни, отца народов, защитника верных, опоры благоденствия и… немножко забывал Амад полное именование высокой особы. «Опору благоденствия» выучил, а дальше путается. А ведь каждый раз Вагиф-заде, писец с площади, напоминал ему. Говорил, что знание полного именования повелителя однажды спасло жизнь незадачливого дадаша. Воззвал он, заклиная небеса высочайшим именем, и судьи не посмели сдавить ему горло, отправили на рудники, откуда он наверняка сбежал и жил потом долго и счастливо.

Как же его дальше — «защитник верных, опора благоденствия, неугомонный истребитель…» Нет, опять ошибся, не «неугомонный», какой-то другой. Неупокоенный? Ой, нет, это уж совсем… Неуёмный? Какой же он истребитель? Неустанный! Точно!

«Неустанный истребитель раздоров, вершитель мира» — вот как!

Довольный собой, Амад залез в платок на поясе, там, в складке, нащупал несколько монет и вприпрыжку отправился в чайхону, но вовремя вспомнил, что он уже почти тарлан пустыни, и пошёл важно, вперевалку, стараясь выпятить впалое пузо и расправить тощую грудь.

Как почти все дети Тара, он жил на улице. В ливневые месяцы, конечно, нужна была крыша, да и в любую из ночей хорошо укрыться от пронизывающего холода. И такая крыша у него долгое время была, как и у многих беспризорных мальчишек, с криками гоняющих по улочкам Тара и бывших сущим его бедствием.

Балахши-баба денег на жену скопить не смог, но не держал за то обиды на Единого. Малышей-сирот, беспомощные комочки жизни, ползавшие в пыли, зачастую рядом с трупами родителей, он подбирал и в самом городе, и на окраинах, приносил в свой скромный дом и как умел учил, лечил, кормил.
«Позови-ка Балахши», — часто велел десятник стражнику, носком сапога отгоняя очередную малявку, тянущую ручонки к чужому человеку, не поняв ещё, что больше никто из взрослых ему не отец и не мать.
Разбойничьим гнездом на краю пустыни называли Тар. И не зря.

Амад был таким найдёнышем и долго жил под кровом доброго бабы, пока не понял, что в маленьком домике уже слишком тесно и пора кому-то уходить. Конечно, он не забыл старого бабу, конечно приходил, когда были подарки или невеликие деньги — кормить ораву надо каждый день, не то пойдут сорванцы воровать, а так и до виселицы или столба недалеко.

Но в прошлом году Балахши-баба умер, и Амад лишился даже такого дома, теперь уже навсегда.

С тех пор появилась у Амада ещё одна мечта: о доме. Будет Амад богат и знатен, построит просторный дом с большим садом и водоёмом, купит себе трёх (он долго колебался, трёх или семь) жён, к ним ещё служанок, чтобы детей обихаживали, и тоже будет подбирать маленьких сирот, чтобы не затоптала их жизнь.

И имя себе возьмёт Валихан-Амад. Хотя имя для предводителя большого отряда, отважного и удачливого повелителя пустыни, грозы караванов ему нравилось больше Амад-Резам-Гярай. Хоть и нескромно самому себя называть героем, но ничего, главное начать, а остальные привыкнут.
Но мечты о доме и почтенном Валихад-Амаде оставались неуверенными и пока не сильно его интересовали. Это была дальняя перспектива, когда ему будет много-много лет. И когда будет много-много денег.

В чайхоне повезло: Жёлтый Курши, сильно жёлтый из-за больной печёнки, сообщил, медленно роняя важные слова:

— С солончаков идёт караван. Всего два стражника.

— Совсем плохой. Совсем бедный — всего двое, — щепотно поджал губы Амад.

На стол поставили свежий чай, блюдо со сладостями и сушёной дыней, которую лекари предписали есть Курши. Ради такого уважения к своей печени со стороны Амада он не поленился открыть рот и добавить:

— Мало стражи потому, что хотят здесь, в Таре, присоединиться к налоговому каравану.

— Ах вот оно что! Спасибо, Курши-ага, долгих лет жизни тебе, пелламб* благих известий, милостей Всеблагого! Прими скромный дар. — Амад достал монетку, положил между собой и Жёлтым. Поймал косой равнодушный взгляд, добавил ещё одну — больше не было. Теперь Курши кивнул, загрёб оба медяка и придвинул к себе блюдо с дыней.

---------------------------------------
    Примечание:
    *пелламб – голубь



========== Глава 3. Грабь корованы! ==========

Ночи в эту пору густые, чёрные, но короткие. Не успеет земля остыть, как уже летит аяз — ветер, вестник скорого восхода, нарастает холодной волной, шуршит песчаной позёмкой, будит пустыню.

Вот и теперь, не успели храбрые дадаши залечь по обе стороны караванной тропы, едва оседлали они ближние барханы, дунул первый порыв, принёс лязг колокольчика да рёв упрямого ишака, не желающего тащить поклажу.

Среди барханов показался небольшой караван

Правду сказал посланный вчера на разведку Джеваншир («сияющий царь»), вытопорщив три пальца и округлив для убедительности глаза: «Три! Три ишака, на них поклажа — много! Тяжёлая! И хурджины есть, и тюки с материей есть, и мешки с солью есть!» «А верблюды, охрана?» — спросил Амад. Верблюда было два, но молодые, красивые, ступают гордо, а погонщик сильно злой и глаз с них не сводит. Сильно злой, драться будет. Охрана же плохая, то есть очень хорошая: два толстых бадри, кряхтят на весь Хорам, еле ноги волочат. Плёвая охрана. Он сам, Джеваншир, едва удержался, чтобы не пощекотать одного, когда тот отошёл по нужде. «Но-но! Приказ был — только смотреть и быстро скакать, зачем я тебе Насими одолжил? Мне его уговаривать пришлось, ты его знаешь, мой Ветерок с норовом, чужого не подпустит!»

«Сияющий царь» это знал, как знали многие мальчишки, мечтавшие погладить Ветерка-Насими. Он не кусал всерьёз, но зубами клацал на волосок от чумазой ладони. Терпел только молчаливого Казима, тот лишь чистил коня, не пытаясь лишний раз приласкаться, дотронуться. А мальчишки пытались. Они вообще ко всему пытались приласкаться, прилепиться, надо всем посмеяться. Жались друг к дружке, любились, тёрлись постоянно, ругались и визжали от ревности и обиды, бывало, и ножом махнут — что сделаешь, молодая кровь бурлит.

Он, Амад, всегда выбирал дружка на ночь с умом. Вот Ариз («мужчина-воин») совсем мал, брать его нельзя, невыдержанный, чуть что не по нём — в слёзы, на стену кидается, зубами скрипит. А вот Аббаса можно. Он хоть и «суровый», но ласковый и покорный, как козлёнок. Гямаль («красивый») совсем некрасив, и его не всегда хочется. И потом, слишком уж он серьёзен, смотрит пристально, что увидеть хочет?

Так вот во всём: каждый шаг надо взвешивать, за каждым словом следить, каждый взгляд, каждый шепоток успеть поймать.

Нелегка ты, доля атаманская, вздыхал иногда Амад.

Но не зря труды — вот они, его молодцы, пусть называют крысёнышами, пусть, — у этих крысёнышей острые зубы. Не первый караван в этом убеждался, не один запоздалый путник входил на рассвете в Тар едва не голым, если вообще входил. Так-то, знай крысёнышей!

Идут. Два верблюда, погонщик, и вот они, два воина. Два толстых ленивых аскера, которым сколько ни заплати — всё мало.

— У них пики, — опасливо шепнул Максуд, лишь недавно прибившийся к шайке.

— А у нас камни. С пращой упражнялся? Я велел. Сейчас покажешь!

Ближе, ещё чуть ближе. Молодые глаза хорошо видят в темноте, но надо ещё подпустить, чтобы наверняка.

— Бей!

Не успел смолкнуть крик Амада, как засвистели камни, взвизгнули верблюды от промахов, заорал, хватаясь за лоб, один стражник, второй встал было в боевую стойку. Но куда там: воин против стаи крысёнышей, раз за разом обрушивающих град камней. А стоит взрослому упасть, тотчас визжащая куча-мала облепит его, раздерёт на горячие кровавые куски, и копьё не поможет, и меч не успеешь выхватить. Вот уже хрипит, булькает злой погонщик, один солдат оказался смельчаком, и на песке застыл коротенький труп Азиза, — много ли мальчишке надо — ткнул в висок, вот и вся недолга. Но взял в руки оружие, ты уже не мальчишка, и счёт с тобой на равных.
Второй солдат убежал с подбитым глазом, а этот, окружённый, тычет пикой, успевает отбиваться, не даёт навалиться скопом. Ах ты!.. Тянет время, совсем светло!

Амад спрыгивает сверху за толстую спину, успевает ткнуть под колено кинжалом, отпрыгивает как кошка, да нет, быстрее кошки! Но воин уже упал на колено, а это смерть. Его ещё добивали, когда Амад взглянул на добычу.

Три ишака превратились в одного, но зато с полной поклажей, так что едва копыта видать. Два верблюда стояли поодаль, на одном то ли куль, то ли человек. Нары были хороши. Амад языком поцокал от восхищения

Мда… Жаль ишачков, не стали их хозяева ждать окончания схватки, удрали. В этом слабость его отряда — против многочисленного противника они бессильны. Две, самое большее три цели — это предел. Праща хорошее оружие, но коварное, если рука дрогнет и камень не придёт точно в цель, надеяться можно только на товарища, который вовремя метнёт свой камень.

Задержались! Амад хотел уйти в Убежище до света, но нет, уже первые лучи над горизонтом… Вот и выкатилось!

Амад похлопал первого верблюда: хорош! Любой будет рад купить такого. Подошёл ко второму. Ну, кто это тут расселся? Соляной Хозяин, большой ага? Слезай, господин! Амад дёрнул золочёную туфлю и… окаменел.

Ножка была узенькая, изящная, солнце скользнуло по ней, заблестела золотая цепочка, идущая от браслета на лодыжке, там, в тени подола пряталась тонкая косточка, а цепочка бежала к колечку, надетому на средний пальчик, там ноготок… Амад сглотнул. Ноготок как росинка. Ступни розовые как цветы. Разве бывают у людей такие ступни?

Блестел ноготок. Блестело золото. Блестела гладкая кожа.

Это…

Это женщина?!

Потрясённый Амад поднял глаза, и мир перестал существовать.
Он встретил взгляд…

Если при виде ножки он ослеп, то при встрече взглядов его как молния ударила.

Вай, пропал! Вай, всё пропало! Нет больше Амада! Нет тарлана пустыни, нет Валиде-Амада, благодетеля детей, нет жизни! Вай, зачем? Зачем послал Всемогущий эту беду?! Что делать бедному Амаду? Где искать защиты и спасения?!

Рука его судорожно шарила в прорехе на груди, отыскивая амулет.
Долго собирал его Амад, долго. Хорошие камни собрал он, гладкие, блестящие, разноцветные. Был у Амада камень чёрный — и Амад не боялся чёрного глаза. Был тёмный зелёный — и такие глаза бывают у злыдней — и Амад смеялся над ними. Был камень коричневый, как у многих, и был редкий коричневый с зелёными крапинками. И был Амад спокоен и счастлив — никто его не сглазит, пока есть у него такой замечательный оберег.

Но глаза, сейчас смотревшие свысока, были совсем другими.

Ай-вай! Совсем не такие, как камни!

Бедный Амад! Сглазила его злая женщина, дышать нечем, коленки трясутся, руки ходуном ходят… Неужто кончена жизнь храброго багатура?!

Что делать?



========== Глава 4. Страшный сглаз ==========

У пустыни свои приливы и отливы. То она наступает и окраины города заметает песком, то отходит назад, обнажая иссохшую землю, белые кости камней и древние развалины.

В одной из таких руин возле разрушенной башни и устроили маленькие дадаши своё вольное гнездо, своё ненадёжное Убежище.

Несколько раз оно подвергалось разграблению другими удальцами, но убедившись, что хлопот много, а добычи мало, их пока оставили в покое, видно, дожидаясь, пока подрастут и накопят побольше добра, чтобы было что взять кроме глиняных черепков да дырявой ослиной шкуры.

Сюда-то, в Убежище, и погнал Амад двух своих красавцев-наров и ослика с поклажей. Мальчишки весело трусили позади, полные предвкушений.
Эх, опаздывали они! Сильно опаздывали! Амад рассчитывал управиться до света, чтобы ничьи глаза из тех, что жадно шарят по пустыне, не заметили ни их маленького отряда, ни мёртвых тел, брошенных среди барханов.
Но вот задержались, и чувствовал Амад, что всё пойдёт наперекосяк.
Да ещё этот сглаз!

«Ай, — вздыхал Амад. — Совсем нехорошо!» Уже сейчас он чувствовал всю силу вредоносных чар: в голове всё смешалось. Вместо мыслей о том, как лучше сбыть награбленное да как уберечься от возможного следствия, у него все мысли о чудных глазах пленницы, о тонкой коже… Ай, плохо! Плохо Амаду, тошно! Солнце не светит, добыча не радует!.. Зачем так смотрела, зачем дал Всевышний такие глаза, каких не бывает?

Когда-то давно, может быть, год назад, попал к Амаду перстень. Простой, медный, в нём, обкатанный гладкой оправой, светлел полупрозрачный камень, голубой, с зеленью, как небо, как трава в ливневый месяц. Сквозь него не было видно, но свет он пропускал и был на ощупь… мягкий, что ли? Недаром Амад иногда пробовал его лизнуть.

Носить перстень Амад не мог — размер был великоват, но некоторое время таскал на верёвочке, вместе с амулетом. Нет чтобы оставить, так продал же через неделю-две, хоть и жалел потом. А уж как жалел сейчас! И деньги выручил небольшие, и подарок Единого утратил…

В Убежище разобрали долгожданную добычу. Тюки с материей, столь обнадёжившие вначале, оказались кипой старых халатов, ношеных, но всё ещё годных. Некоторые дадаши отобрали себе те, что покрепче, и теперь, подвернув слишком длинные — не по росту — рукава, щеголяли друг перед другом, ревниво сравнивая обновки, щупали ткани и отделку.

Среди них попался и один роскошный: малиновый бархат вытерся местами, золотая нить вышивки кое-где расползлась, но всё же халат был хорош! Мальчишки без лишних слов оставили эдакую драгоценность вожаку, только у Ариза дрожали губы да кривилось лицо — мальчик едва не плакал от досады и желания. Но Амад отказался от халата. Он предпочитал куртку и холщовые штаны, подпоясанные простым платком. Одежда должна быть добротной и не привлекать внимания. Так будет до поры, пока Амад не войдёт в силу.

Соблазнительный халат было решено продать, как и все те, которые никому не приглянулись.

— А если спрятать его тут, в Убежище? — подал голос Ариз.

— Придут чужие и украдут, ты же знаешь.

— А закопать?

— Испортится, съедят его песчаные блохи.

Амад только что придумал этих песчаных блох, но Ариз умолк, впечатлённый поедателями халатов.

Небо вознаградило труды маленькой шайки: в мешках нашёлся изюм и миндаль, а также зелёные сухие листики чая. Правда, ни мяса, ни хлеба не было, но сладкий изюм — тоже очень хорошо!

Вскипятили воду, достали из своих запасов высохшие куски лепёшки, расстелили красивый платок вместо достархана… Эх, хорошо прихлёбывать горячий ароматный чай да кидать в рот сморщенные ягоды: бледные с кислинкой, чёрные, сладкие, терпкие. Хорошо…

Да только чувствует Амад, спиной чувствует, куда ни повернись, взгляд пленницы.

В ливневый месяц не только дожди обрушиваются на благословенную землю Тара. Гремят громы, сверкают страшные змеи-молнии в полнеба и летят с высоты белые круглые камешки. Тают потом, растекаются лужицей воды, но до того много вреда успевают причинить. Могут даже убить. Так говорят.
Возьмёшь такой камешек в руки — красиво, глазу приятно, но пальцы обожжёт холодом.

Вот так и зелёно-голубые глаза женщины — режут душу Амада, жгут и леденят. Небывалое колдовство!

Но мужчина должен преодолевать свою боль и не показывать свой страх.

Амад поднимается с места, идёт в дальний угол, где сидит закутанная в чарши тёмная фигура. Надо же посмотреть на товар! Нет ли изъяна? Амад честный человек, он не будет обманывать покупателей, тем более что всё равно потребуют осмотреть её всю. При мысли об этом у Амада гневно вздрогнуло что-то внутри, глухо заворочалось и затихло. Ужас! Вот что проклятый сглаз с человеком делает!

Мальчишки у костра примолкли.

Но вот Казим что-то сказал, отвлекая их, и снова загалдели звонкие голоса.

Ничего не слышит Амад.

Он протягивает руку, чтобы открыть лицо женщины.

Тянет тонкую ткань шарфа вниз.

Замирает.

Тихо. Так тихо теперь во всём мире…

Ничего не понимает Амад. Понимает только, что изъяна нет в лице — но красиво ли оно, сказать не может. Нет, он не ослеп от неземной красы, он просто не в состоянии оценить то, что видит.

Узкие скулы, прямой нос, губы, изогнутые как лук, как даманский кинжал, и этот кинжал вонзён в сердце Амада.

Он даже пошарил по груди, пытаясь вырвать смертоносное оружие.

Но нет, какое там!

Пусто. Нет ничего.

Но то ли воздуха не хватает, то ли наоборот, задыхается Амад от избытка — не всё ли равно? Теперь уж точно смерть пришла к храброму дадашу. С такой болью сердце не живёт — обречённо понимает он.

— Амад! Амад! — кричит Бегим, стоя у порога. Аж пальцы ног поджал от нетерпения. — Амад! Налоговый караван завтра поутру уходит!

Услышал Амад. Ахнул! Как завтра?! Слух был — через три дня только!

— Завтра, завтра, — тараторит Бегим. — Ещё до света выйдут. С ними купцы идут — несчитано!

Конечно, купцы стараются попасть в этот караван! Грозен властитель Тара, каждый знает, что за попытку нападения он вырежет всех в роду, никого не оставит. Сожжёт дома, засыпет колодцы — следа не останется от преступника, только рассказы о долгой и мучительной смерти будут ходить среди непричастных. Кому хочется подыхать на колу с обваренными внутренностями? Солнцеподобный Сурхан-Саяды (именование) пожалеет разве что о том, что только одна жизнь у человека и только один раз его можно замучить до смерти.

Потому и шли налоговые караваны из Тара в Такаджи спокойно.

Эх, попасть бы туда!

Но для этого за один день нужно успеть так много! Продать наров, пусть и задёшево, продать халаты, ещё разную мелочь; ослика оставить, купить арбу — везти пленницу нужно в комфорте, пусть будет довольна, пусть улыбается до самого Такаджи. Амад на неё за злой глаз обиды не держит. Потом проведёт обряд очищения, купит прозрачный зелёный камень, и всё пройдёт.

Но самое главное — надо исхитриться и добыть место в неприкосновенном караване.

Эх, бегом бежать! Бегом целый день! Милостью Всемогущего — до ночи управимся. А там и утро!



========== Глава 5. Долгие проводы, длинные сборы ==========

— Мехавари, князь верблюдов! Смотри, Мансур-ага, он почти белый!

— «Почти» не в счёт. Желтоватый, — ответил Мансур, притворно хмурясь.

Нар был хорош. Молодой, сильный, с толстыми крепкими горбами. Видно, что жил в довольстве, тяжёлой работы не знал, ходил по пустыне важной мягкой поступью…

Нравится Мансуру нар. Стоит неподвижно, смотрит презрительно сверху вниз, губой жуёт медленно, с достоинством. Нравится и шерсть, и уздечка, украшенная яркой бирюзой. Но не нравится ему цена, которую запросил малолетний бандит. Полтора золотых динара!

Нет, конечно, белый нар стоит вдвое, втрое больше. Купив его, Мансур-ага не останется внакладе, но если бы не двое проклятых дадашей, отирающихся рядом, — приказал бы слугам просто забрать верблюда, а наглого мальчишку кончить тут же у дувала, мало ли их по улицам шляется!

Но дадаши всегда держатся стайкой, одного прирежешь, десяток других набежит, да не ясным днём, а тёмной ночью, и если не убьют сонного, то хлопот и убытку наделают больше, чем на золотой. Да и эти (он покосился) не так просты — прячут под халатами острые ножи… Эх, придётся раскошелиться толстому Мансуру, не его сегодня день!

Но уж торговаться сам Всевышний велел, и Мансур, как истинный приверженец Единого, принялся сбивать смехотворную цену.

— Совсем не белый. Очень жёлтый. На боках, смотри, вот и вот, — тыкал он наугад.

Но Бархади потому и был послан продавать самый ценный товар, что язык у него был без костей и стеснения юный разбойник не знал, смело пререкаясь с уважаемыми скупщиками краденого, и умел он взять ту цену, которую наметил для себя с самого начала. Конечно, верблюд был «с историей». Придут другие люди с солончаков, расскажут, что был караван с белым наром; был, да пропал. Слухи пойдут. Надо будет ждать. Или красить верблюда. Но то уж забота нового хозяина, за то и цена такая: один золотой динар или десять серебряных. Да, именно за золотой решил Бархади продать красавца. Это если без уздечки.

— Это немножко грязь пристала, вот смотри, стряхнул — и нету.

— Всё равно жёлтый, — деланно брюзжал Мансур, преодолевая свою симпатию к почти белому нару.

— Будь он чисто белый, будь он как серебро, разве я просил бы за него такие маленькие деньги? Цена была бы вдвое большей, — рассудительно отвечал Бархади, одним ловким манёвром сворачивая обсуждение шерсти нара и переходя к деликатной теме денег.

На это Мансуру возразить было нечего, и он просто брякнул:

— Пять серебром даю!

— Вах-х! Уважаемый, разве это цена? Разве где-то в Таре продают верблюдов по такой цене?

— Может, и не продают, но я по такой цене покупаю! — запальчиво воскликнул несчастный барыга, чувствуя, что почва торга становится всё более зыбкой. Красавец нар мог ускользнуть и попасть в жадные потные лапы другого перекупщика.

Мальчишка обиженно засопел и потянул нара за красивую уздечку, готовясь уйти без всякого ответа на такое несто;ящее предложение. Нар величаво переступил ногами, разворачиваясь, и сердце господина Мансура дрогнуло.

— Шесть! Шесть серебром!

— Полтора, уважаемый, никак не меньше. Смотри, какие ноги! За один шаг он покрывает половину пустыни! — восклицал хитрец Бархади, приметивший алчный блеск в глазах торговца.

Тот тихонько взвыл и прошептал, сдаваясь:

— С-семь…

После долгих препирательств, после уверений, что он, Бархади, вовсе не хочет оставить кучу детей Мансура голодными (торговец был бездетен), после клятв Мансура о принципиальном отсутствии у него таких огромных денег, золотой увесистый кругляш всё-таки лёг в грязноватую ладонь продавца.

— Э-э! Что ты делаешь?! — возмутился Мансур-ага, глядя, как мальчишка снимает с нара драгоценную уздечку.

— Как что? Забираю своё имущество. Верблюд твой, а уздечка — моя!

— Нет-нет, уздечка полагается к верблюду, оставь её!

— Да что вы, уважаемый! Всякий знает, что верблюд родится без уздечки! Я её надел, я её и снимаю, — без зазрения совести врал Бархади.

Мансур-ага застонал. Ах, если бы не эти двое с ножами, зыркающие по сторонам, ах!..

Через полчаса Бархади нашёл Амада у чайхоны, зашептал на ухо, посмеиваясь, передал ему один золотой и два серебряных динара. Два динара серебром стоила бирюзовая узда.

Остальные, посланные с товаром поплоше, тоже вернулись. Кто с медяком, а кто с серебром. Малиновый халат принёс всего три динара — скупой Ахри-ага ругал вещь, мол, такие уже не носят, цвет немодный, вышивка сыпется — и больше денег не дал.

Как бы то ни было, пора приступать к главному.

Ах, какая несправедливость!

В иные дни очень завидовал Амад удальцам с восточной окраины: жизнь их легка и беззаботна! Караваны идут часто, глупые и жадные купцы экономят на охране (да и то сказать, сколько ни плати, а умирать за твоё барахло никто не будет), поэтому останавливай любого, тряси добро! Эх, вот это жизнь!

Правда, говорят, что эта лёгкая жизнь очень коротка. Грызутся между собой храбрецы, рвут друг друга на куски. Часто-часто пятнают своей кровью только что награбленное оружие — и узорную сталь даманских кинжалов, и иззубренные лезвия криссов, и гранёные наконечники тяжёлых стрел. Но всё равно меньше их не становится.

Со всей округи собираются оглоеды, чуть не в очередь выстраиваются вдоль восточного тракта — грабить несчастных путников, которые всего-то хотят продать свой товар подороже.

Остаётся только один надёжный способ — идти в такаджи с налоговым.
Можно, конечно, пристроиться в хвосте — дорога-то свободна. Но тогда грабь тебя хоть кто хочет — охранники и не посмотрят в твою сторону. Имей Амад при себе лишь дырявый бурдюк, может, он бы и рискнул так сделать. Но нет, сейчас у него на руках великая драгоценность, большая обуза.
«Погубительница сердец», «потрясательница царств» — разве думал Амад, что это не просто слова впечатлительных поэтов, а истинная правда, что красота обладает такой силой? Красота зелёно-голубых глаз, красота изогнутых припухших губ… Но думать об этом сейчас нельзя, а то уж и штаны встопорщились, ещё заметит кто. Сейчас надо думать о другом.

Таблички-баасы на дороге не валяются, добыть такую — сложная задача. И была бы она вовсе безнадёжной, если бы не знакомый стражник. Не зря Амад скармливал сладости толстому Ариму, поил чаем, не зря! Сумел стать ему другом!

Арим-ага птица невеликая, простой аскер, а вот брат его служит во дворце, да не каким-то там солдатом, а десятником стражи! Большой человек! И большие надежды на него возлагает скромный дадаш с южной окраины.

Арим-ага на изложенную просьбу ответил сперва категорическим отказом: нет, не пойдёт он к брату, не станет беспокоить такого уважаемого брата.
Серебряный динар немного исправил дело, и Арим-ага стал озабоченно хмуриться, дёргать себя за нос, от натуги даже пукнул. Амад понял его сомнения и сунул второй серебряный, с беспокойством думая, во что ему обойдётся всё предприятие.

Но что поделаешь, большой бизнес — большие накладные расходы!
Второй динар помог окончательно, и скоро Амад уже стоял у боковой двери казарм, дожидаясь Манафа — сабита.

Несмотря на прохладу утра, Амад вспотел от волнения: выйдет ли к ним большой начальник? Что скажет?

Появившийся офицер был весьма хорош. Взгляд строгий, ясный, без лени, движения уверенные, сам быстрый, крепкий: ни брюха до колен, ни сальной рожи — стальная синева тенит челюсть и волевой подбородок с ямочкой. Сразу видно — человек во дворце служит, поглядеть на такого приятно. Заботится Манаф-ага о внешности: одежда чистая, налобная повязка — белая. Верно, хочет услаждать взор повелителя Тара, хоть и говорят, что Сурхан-Саяды (именование) женщин любит.

Тем временем полученные деньги Арим отрабатывал: представил достойного юношу, изложил его просьбу. Манаф-ага смерил взглядом тощего мальчишку.

— Много товара? Что везёшь?

Амад затараторил — успеть сказать, пока слушают:

— Нет, совсем немного! Совсем ничего не везу!

Смоляная бровь дрогнула: мол, а чего ж тогда едешь?

— Еду я… Везу… — Амад слегка запнулся, но тут же его осенило: — Еду я по семейному делу. Сестру, — едва не сорвалось с языка заветное «продавать», — лечить! К тамошним лекарям везу.

— Красивая?

— Уй, нет, господин, совсем некрасивая! Тощая, больная!

— Тощая? Может солитёр у неё? — заинтересовался Манаф-ага.

— От солитёра уже лечили, не помогло. Видно, не солитёр это. Наверное, печёнка больная, — кстати вспомнил Амад печень Жёлтого Курши.

— От печени отвар верблюжьей колючки помогает. Я своих солдат всегда так лечу.

— Да-да, господин, — закивал Амад, соглашаясь. Большой человек проявил интерес к маленькому — хороший знак!

— Тарские лекари — неучи, мало что могут. Лечи сестру. Потом покажешь, — произнёс десятник, знающий от брата, что у юного бандюгана-сироты отродясь никакой сестры не было. — Иди за мной.

Как велик мир и как он сам мал и ничтожен в этом мире, Амад понял через три прохода со стражей, два внутренних дворика (один с пальмами, другой — с фонтанчиком!) две лестницы, четыре поворота направо, налево — только один.

Ой, как жалел Амад, что не оставил половину денег — ну хоть тому же Казиму! Ткнёт его сейчас красавец сабит острым мечом и не побрезгует ковыряться в скользких кишках в поисках Амадова золота. И за меньшее режут друг друга, а тут целый золотой! Да серебро! Или побрезгует? Кликнет стражников, а уж те выпотрошат дочиста… Ай, как глупо сделал — сам принёс свои деньги злым людям! Живым бы уйти. Кто он здесь, во дворце? Никто, совсем никто, меньше мухи…

Но ничего страшного грозный сабит не вытворил а, войдя в длинную арочную галерею, остановился у проёма, завешенного плотной тканью, и там неожиданно подмигнул:

— За разговор не плачено, друг моего брата!

Амад понял, сунул пять серебряных в сухую мозолистую ладонь. Ясно было, что меньше пяти такой человек не возьмёт.

Манаф-ага кашлянул погромче, тронул занавеску: «Здесь ли ты, уважаемый?» — и на тихое «Войди, покорный!» вошёл и втащил за собой Амада.

Посреди подушек, за низким столиком сидел человек. Совсем невидный и некрасивый, но при взгляде на него Амад сразу вспомнил про зиндан, пытки и калёное железо.

— Толтам-заде, плод мудрости мира, не уделишь ли минуту своего драгоценного внимания моему родичу?

— Ну какой там плод, — лживо улыбнулся носатый человечек. — Так, лист на древе познания. Я выслушаю твоего родственника, не сомневайся, добрый Манаф.

Оставшись наедине, Толтам-бей благосклонно выслушал сбивчивую речь Амада и ответил очень просто:

— Баасы стоит дорого. Но для родственника Манафа-аги и ради богоугодного дела я выпишу тебе пропуск за один золотой. Всего!

— Вай! — невольно вскрикнул Амад.

Один! Золотой!

Поняв по его упавшему лицу, что платы не видать, человечек нахмурился и спросил:

— Сколько есть?

— Семь серебряков. И ещё медь.

При слове «медь» Толтам-заде, третий помощник писца, брезгливо скривился.

— Давай.

Трясущимися руками Амад вытащил горсть медяков, но был остановлен властным окриком:

— Серебро давай!

Предусмотрительный Амад рассовал деньги по разным местам. Пять динаров из складки пояса, ещё два — из отдельного узелка. Возьми, добрый человек, подавись! Видишь же — больше ничего нет.

Не переставая кланяться, Амад задом вылез на залитую солнцем галерею и, утерев пот и слёзы, отправился в обратный путь. Заветную глиняную табличку он намертво зажал в кулаке.

«Вот оно как у них тут! Культура!» — подытожил он, выбравшись на улицу и с облегчением оглядываясь на высокие стены дворца. «Кучеряво живут! Ни тебе железа в пузо, никакой кровищи, даже пятки целы — как будто никому не интересно сколько у него денег на самом деле. Рук не марают! Высший свет!»

Недёшево достался пропуск-баасы. Но что поделаешь: пора привыкать вести дела в этом самом высшем свете.

На оставшиеся две серебрушки купили арбу, кое-какие припасы. Успели в Убежище — за женщиной — и вернулись в город до заката, чтобы под защитой стен переждать ночь. На площади горели костры, работали все чайханщики, сновали между купцами разносчики и продавцы еды и дорожных мелочей. Ещё не рассвело, как поднялся шум, гомон, заскрипели колёса, залязгали цепи воротной решётки, и ворота открылись, из дворца потянулись цепочкой верблюды, россыпью замелькали всадники. Караван тронулся в путь.

 



========== Глава 6. Самые честные намерения ==========

Сначала шли широко, толпой. Вдоль обочин носились всадники, передавая последние приказы, бегали стражники, проверяя баасы идущих с караваном и сбивая их в длинную цепь. Несколько раз ему пришлось предъявить свою баасы, и стражники отступались от оборванца с арбой и двумя спутниками. Вот когда Амад похвалил себя за предусмотрительность! Глядя на неудачников, не имеющих заветной таблички, на их вытянутые физиономии, на то, как они уныло плетутся в самый конец каравана, не охраняемые никем, он гордо ухмылялся. Вот то-то! Не зря были траты, пот и слёзы — вот она, его баасы! На ней вместе с глиняным оттиском Толтам-бей изобразил три чёрточки и кружок — это означало, что пропуск дан на троих и одну повозку. С собой он взял Казима — за надёжность, и Хадада — за то, что тот не любил уступать в драке. Женщина не в счёт.

Скоро небо посветлело и факелы погасли. Из непроглядной темени выступили сероватые очертания деревьев, каких-то зарослей, слышалось блеянье коз, и светились огни в крестьянских домах: хозяйки ставили хлеб.
Восточные окрестности Тара были совсем не такими, как южные: вместо голых такыров, заметаемых песком, здесь потянулись поля хлопка с тёмными коробочками, кое-где вспушённые белым, на пологих холмах теснились виноградники, наливались янтарной спелостью абрикосы и умопомрачительно пахли тарские чёрные персики.

Крестьяне уже копошились на полях и чувствовали себя спокойно, не поднимая глаз выше своей мотыги, — чужие дела их не интересовали.
Привычным взором Амад оценил обстановку и наметил было пару садов, окружённых узкими канальцами — арыками. Но тут глаз его резанул красный войлочный колпак ханского стражника. Вот один. Вот ещё один! Стоит в тени, вроде бы лениво, а сам следит за каждым движением караванного люда. Так вот оно в чём дело! Вот он «оплот благоденствия» и «защитник верных»! Тут стража на каждом шагу — скрутят, не успеешь этим персиком подавиться.
Бережёт Сурхан-Саяды свои владения, железной рукой наводит порядок.

При виде очередного красноколпачника, торчащего на границе поля, кольнула Амада неприятная мысль: а что мешает повелителю Тара устроить то же самое на южной окраине? Выкопать колодцы, разбить сады, поставить терпеливых осликов у поворотного колеса водокачки, и будут стражники таскаться от южных ворот до самых старых развалин, до самого Убежища… Что тогда делать бедным дадашам, куда податься? Но нет, этого не будет, пустыня защитит своих детей…

Но уже разонравились и сады, и сытые дехкане.

Амад решил подумать о приятном. Нащупал в поясе твёрдый кругляш динара. Он, его единственный золотой, да несколько медяков — вот всё, что осталось от недавнего богатства. По две медных монеты было роздано дадашам с наказом ждать его с мешком золота через шесть дней; купили арбу — хорошую, с толстым войлоком, чтобы женщина не набила себе синяков, — о таком товаре надо заботиться, зачем самому ломать цену? Туда же, в арбу, уложили припасы. Но на этом траты не закончились: ведь надо будет заплатить дорожный сбор и въездную пошлину в Такаджи, да там хоть день пережить надо. Денег — в обрез.

Ничего, как-нибудь всё устроится.

Расставаться с золотым Амад не хотел. Вот и сейчас — трогать его даже через ткань было очень приятно. Почти так же, как себя — там, внизу. Твёрдый тяжёлый динар! Сразу чувствуется — этот золотой не привык быть один, скоро он приведёт за собой стаю таких же увесистых кругляшей!

На одной стороне монеты была какая-то выпуклая вязь. Амад чувствовал её, но достать, рассмотреть не решался. Увидят — отберут или украдут. Не мешало бы спрятать динар получше, в потайное местечко (Амад поёрзал в седле). Но во-первых, какое же оно потайное, когда о нём все знают и любой разбойник первым делом велит тебе скинуть штаны и присесть на корточки — тут уж не утаишь! А во-вторых, он не был уверен, что удержит в себе кругляш. Конечно, умельцы-ремесленники делали специальные футлярчики с хитро закручивающейся крышкой для ценных вещей и даже украшали их совершенно ненужной резьбой, а то и драгоценными камнями. Вай, как пользоваться такой штукой — они подумали или нет? Но футлярчик, даже самый простой, стоил немалых денег и потому, погладив монету ещё раз, Амад решил оставить всё как есть.

Кстати, о футлярчиках.

Амад слегка придержал Насими.

Где там его женщина? Как бы кто не позарился! Ей стоит только глаза поднять — как кипятком ошпарит, любой разума лишится, есть-спать перестанет, только и будет думать, как получить такую на ложе.

Амад это точно знает. Он тоже целую ночь не спал, всё думал, как отвести женщину в ближайший закоулок и там, в тени чинара, использовать как только захочется, исключая, конечно, порчу девства, если таковое имеется. Но уединиться не получилось: везде горели костры, сновали люди, слышался смех и песни. Атмосфера в городе напоминала праздничную, что очень нравилось Амаду, но в то же время мешало его планам. Так и осталась пленница неосмотренной, если не считать мелькнувшей узенькой пятки, когда она усаживалась в арбу.

Там и просидела неподвижно всю ночь, глядела прямо перед собой — ресница не дрогнет. Пить и есть не просила. Но Амад всё равно дал купленную специально для неё миску тёплого супа-лапши, дал изюма, орешков, крепкого чая. Пусть женщина будет довольной и весёлой. Пусть сохранит товарный вид. А он удовольствуется чаем с лепёшкой.

Вот и сейчас женщина сидела в арбе неподвижным тёмным столбиком, завёрнутым в тёмную чарши, и глаз не поднимала.

Интересно, подумал Амад, как она делает свои дела? Ни разу не дала понять, что ей надо под кустик. Или у женщин так и положено?
Может быть, на привале ночью удастся всё выяснить? Эх, ему бы тёмный уголок и немножко времени.

Сначала он хорошенько ощупает её, изучит, потом, конечно, попользуется, но очень аккуратно, спускать семя внутрь не будет, это он точно решил. И конечно, не будет в неё мочиться, потому что лекарь Латип сказал, что моча разъедает внутренности и делать этого не стоит. Так же как не стоит совокупляться с животными — это не угодно Единому, и он может наслать дурную болезнь, от которой умрёт не только сам ослушник, но и все его родные. Хорошо, что у Амада нет никаких родственников! В общем, пользоваться овцами и осликами нельзя, даже если хочется. Некоторые, конечно, всё равно пользуются, Амад знал таких. Но нельзя. Даже с козами — нельзя.

Так что пусть женщина не беспокоится — ничего плохого ей Амад не сделает, а наоборот — всё будет культурно и быстренько, никто и не заметит.



========== Глава 7. Ночь ==========

День тянулся долгий, какой-то серый, скучный. Давно кончились возделанные поля, снова по обеим сторонам дороги пошли барханы, но уже мелкие, негрозные, как будто укрощённые. Иногда из-за них появлялись всадники на вертлявых лошадках, но, приглядевшись и поняв, с кем встретились, быстро исчезали.

Караван шёл споро, пешим иногда приходилось ускорять шаг. Хадад и Казим, меняясь, по очереди отдыхали в повозке. Амад сперва ревниво поглядывал на них, но, убедившись, что те не смотрят в запретную сторону, пускал Ветерка вскачь.

Какое-то время ему было интересно разглядывать соседей, их повозки, верблюдов, но скоро надоело, и он просто ехал со своими в ожидании привала. Иногда пробовал затянуть песню, про барханы, например, но что-то не пелось.

К старинным развалинам вышли уже под вечер. От каменных стен некогда богатого дома остались руины, иззубренные проломами, да несколько колонн странного вида — таких уже давно не строили. Рядом в овраге обнаружилась цепочка лужиц — всё, что осталось от пересохшей речки. Но у самого дома были вырыты колодцы и росло несколько абрикосов. Несмотря на зловещий вид, развалины служили постоянным местом отдыха путников. Здесь напоили коней и верблюдов, разожгли на каменных плитах костры и принялись готовить ужин под открытым небом. Солнце село, медленно затихал лагерь, готовясь с утра пораньше двинуться в путь.

Момент показался Амаду подходящим. Он потянул тёмную чарши пленницы к себе и поймал взгляд Казима, но тот сразу же отвёл глаза, вроде ничего не заметил. Хадад спал как всегда крепко, и, не замеченный больше никем, Амад перебрался через низкий проём и увлёк за собой пленницу в заранее намеченное место. В углу между сохранившимися стенами росло несколько высоких кустов, там было особенно темно и тихо.

Он тянул женщину за собой, полный твёрдой решимости урвать от момента всё, что только можно. Конечно, Амад не был завзятым юбочником, но от опытных бадри — любителей женских сырых пампушек — знал, что пальцем туда лазить нельзя. Девственная плева так тонка, что её можно повредить, неосторожно ткнув. И тогда прощай двойной куш! Нет, сделать всё нужно очень осторожно: пристроившись у ней между ног, засунуть внутрь язык, и если где-то в глубине он упрётся в упругую преграду, значит, тебе повезло. Если же нет, то тоже хорошо: можно постараться доставить женщине небывалое удовольствие, и тогда в рот тебе упадёт маточный камень. Это большая ценность! Камень принесёт тебе богатство, удачу и неистощимую силу в любви. Последнее, впрочем, Амаду особенно и не было нужно, своих сил девать некуда, но гарантированное богатство и фарт никому не помешают.

Этим камнем женщина оделяет только раз в жизни, но Амад был уверен, что у него всё получится.

Он прижал её к стене, опустился на корточки и приподнял край тонкой белой рубахи. Сердце билось как сумасшедшее, руки тянулись погладить, и, ощутив под горячей ладонью тонкую цепочку, он оттолкнул металл: сейчас ему нужна была плоть, нежная кожа.

Щиколотки у женщины оказались тонкими, одетыми в те самые золотые браслеты, икры — удивительно крепкими, длинными, совсем не похожими на рыхлые телеса проститутки. Чем выше поднимались ладони Амада, тем сильнее кружилась у него голова — от запаха, от тепла чистого тела, от силы, которой был налит каждый мускул.

Он обхватил эти божественные ноги, потёрся щекой и не удержался, лизнул гладкую кожу, и дальше уже не мог оторваться, сходя с ума от терпкого тонкого запаха, от вкуса, наполняющего рот.

Поднималась шёлковая галлабия*, светлела в темноте, обнажая смуглые ноги всё выше и выше… В голове у Амада стоял звон, плыли огненные круги, и, не выдержав медленной пытки, ткнулся он губами — нетерпеливо — в самый низ живота.

Вай! Горе!

Вай! Радость!

Горе — прощай большой куш!

Радость — не надо никого продавать!

Амад засмеялся, тряхнул головой, отгоняя звон в ушах. Но звон продолжался. И пылали огненные отсветы. И послышались крики.

Это не у него в голове, нет!

Он вскочил, ринулся было к пролому, но оттуда выскочил мужчина и упал на камни, пронзённый копьём. Амад растерянно смотрел на дрожащее древко.

Этого же не может быть!

Заржали кони, и Амад бешено заорал:

— Насими! Я иду!

Но крепкая рука ухватила его за плечо, развернула, и в лицо тепло фыркнул Ветерок.

— Насими!

Одним движением он взлетел в седло, подхватил стоящего, и конь прянул вскачь, унося во тьму своих седоков.

    Примечание:
    * Галла;бия — длинная, до пят, просторная рубаха.



========== Глава 8. Имя ==========

Ветерок был без узды, поэтому неслись незнамо куда, лишь бы подальше от страшной резни. Сначала скакали галопом, потом шли шагом, потом остановились.

Спешились.

И едва Амад успел отцепить полупустой бурдюк с водой, как Насими развернулся и унёсся прочь.

— Насими! Вернись! Вернись! — надрывался Амад.

Но в ответ из темноты донеслось лишь короткое ржание, как будто Ветерок простился с хозяином.

Они остались одни посреди пустыни.

Одни.

Вдвоём.

Наедине.

Но горькое же это было свидание!

Амад ломал руки: что случилось? Кто напал на столь надёжно защищённый караван? Как такое возможно? Кто посмел?

Он и не замечал, что выкрикивает вопросы вслух, пока мягкий голос не ответил:

— Гянджуф лютует.

От звука этого голоса Амаду уши будто маслом намазали. Так стало хорошо! Сладкий как мёд, не женский, конечно, пониже, с переливами — как у барса мышцы под шкурой, перекатываются глуховатые созвучия, как гром рокотнул вдали. Что сказал марджим*?

Гянджуф?

— Кто это?

— Наместник эмира в Хораме. Тот, что сидит в Такаджи

Амад заморгал.

О ком говорит тот, кто ещё недавно был женщиной, а теперь вот оказался неизвестным парнем?

Марджим меж тем вглядывался в ночь, туда, где мрак уже начала подтаивать, — на восток, в сторону Такаджи.

— Только зря он надеется на дружбу эмира. Дашдемир ни с кем не дружит. — В голосе говорившего прозвучало что-то вроде печали, как будто он сочувствовал судьбе неведомого Гянджуфа. — Ни Акбан-заде, ни маги Амджурва хлеб свой зря не едят. Дознаются…

— Кто это — Амджурв? — растерянно спросил Амад.

— Эмир всего Бахрийяра, Дашдемир из рода Амджурвов. Акбан-заде — цепной пёс его, великий визирь.

Амад побледнел. Всё ясно, бедный парень — сумасшедший. Разве может простой человек называть владык по именам, как соседских мальчишек? Или он не совсем простой?

— Кто ты? — спросил Амад, с ужасом ожидая зловещего хохота и слов «я — джинн», или «я — Бог», или кем там ещё воображают себя безумцы. Тогда придётся беднягу убить. Такого красивого.

Но марджим пожал плечами, усмехнулся:

— Что полегче спроси.

Амад перевёл дух. Непонятно, но вроде не полоумный.

— Но разве не Сурхан-Саяды — остолоп-благодетель-истребитель, — скороговоркой, — разве не он самый главный?

— В Таре — да. Хотя Джак-Вытеснитель вряд ли с этим согласится. Но что такое Тар? Маленький городок на западной границе. Гарнизон там держат большой — вот и всё величие.

Мир Амада скрипнул и покосился. Как так? Как это? Тар — светоч культуры, самое цивилизованное место на земле — маленький городок?
Может быть, марджим всё-таки сумасшедший?

Амад с сомнением посмотрел на спутника. Но тот стоял тихо, лицо открыл, подставил под ласку прохладного пока воздуха. Красивый…

Что красивый — это стало хорошо видно. Эх, совсем светло! Солнце вот-вот выкатится из-за горизонта, а им ещё идти и идти, мерить пустыню не верблюжьими — своими шагами.

Он подобрал упавший бурдюк, с беспокойством заметив, как мало там плещется воды, и скомандовал:

— Пошли.

Он не сомневался, что раб пойдёт за ним. А куда он денется?

Шли долго.

Молчали, берегли дыхание.

Ноги вязли в песке. На бархан поднимешься — кругом всё те же его братья, бесчисленные песчаные горки с одного боку освещённые солнцем. Пока только с одного. Но скоро светило повиснет над головой, зальёт всё жаром, раскалит песок, и пустыня неслышно заголосит, завоет смертью, и всё живое попрячется куда сможет.

Воды мало.

С каждым глотком страх холодной змейкой заползал в сердце: не дойдём! Мало, мало воды

Марджим оторвал подол чарши (хорошая ткань, плотная!) и обмотал ноги. Правильно — ноги у него нежные. А так удобнее идти.

Долго идти.

По страшным пескам. До самого горизонта. До самого Тара.

В полдень остановились. Солнце ровно над головой — чего плутать, надо ждать. И отдохнуть надо. И выпить глоток воды.

Посидеть, прикрыть голову.

Марджим придумал хорошее: снял свою галлабию — длинную, широкую, сверкающую белыми искрами шёлка и набросил на них обоих, от солнца. Сам завернулся в чарши, но небрежно: то плечо покажется из-под сползшей ткани, то живот в кубиках мышц… Амад сглотнул. Ночью ведь ткнулся губами в самый член — крепкий как палка, а теперь, когда он лежит, свернувшись бледным калачиком под короткой чёрной порослью, такой скромный и беззащитный, хочется его потрогать, но как-то стеснительно. Ещё подумает чего марджим. Что Амад, например, ни дня без члена прожить не может. А это не так.

Ещё одно хорошее открылось взору Амада, когда спутник оголялся. Красоту его подчёркивали не только танцующие плавные движения, нет, сверкал чистым червонным золотом пояс, низко по бедренным косточкам охватывавший тело. От него шли вниз, вдоль ног, золотые же цепочки, крепившиеся к браслетам на щиколотках. От такого у Амада дух захватило.

Ничего прекраснее он в жизни не видел! Голубое небо, взмах белого шёлка, стройное тело, движение танца, и золото, бегущее по смуглой коже.

Даже жалко стало, когда марджим завернулся в толстую чарши, скрыл красоту.

Вот так Единый посылает свои милости: не прогадают они с деньгами — такой пояс дорого стоит. Им бы только добраться до Тара.

А там… Продадут золото, не всё — браслеты на ногах можно оставить и колечки на пальцах. Потом будут сидеть в Убежище, ждать очередного каравана. Амад научит парня драться и метать камни. И даже особому приёму научит. Будет у него новый брат-дадаш, взамен убитого Азиза.

Ну вот, теперь можно и познакомиться.
Никто не спрашивает имени раба или женщины, свободный человек называет себя сам или помнит имя, данное ему родителями. Пусть назовётся марджим, как свободный.

— Как зовут тебя, васим**? — хрипнул пересохшим горлом Амад.

Специально так назвал. Пусть знает, что Амад красоту заметил.

— Сарисс.

— Красиво. А что означает?

— Свет.

— Это не по-нашему. Ты издалека?

— Издалека.

Усмехнулся вроде как грустно. Ну да, тяжело на чужбине, да ещё пленником. Но ничего, доберёмся до Тара, там веселей будет, дадаши живут вольно!

— А меня кличут Чёрным Амадом.

Сарисс кивнул.

Выпили по глотку за знакомство.

— Так ты — гариб***. Я тоже родом не отсюда. Не знаю, что значит моё имя.

— «Амад» на сангали**** — первенец, — подсказал новый друг.

У Амада кольнуло сердце. Значит, он был первенцем у неизвестной пары. Где и как пропали его родители? Были убиты? Бросили его? Неведомо. Сколько помнил, всегда были пыльные улицы Тара, саманные стены, домики окраин. И барханы, на горизонте смыкающиеся с небом…

Ещё глоток.

Надо идти.

Грустно посмотрел Амад на тощий бурдюк. Вода! Если бы можно было отрыть колодец… А вслух произнёс:

— Земля Тара благословенна. Там, если выкопать колодец, то Всевышний непременно направит туда воду.

В голосе его звучала неподдельная тоска.
 
----------------------------------------------
    Примечания
    * Марджим — незнакомец
    * Васим — красивый
    * Гариб — чужестранец
    * Сангали — наречие, язык народа сангали

 



========== Глава 9. Капля ==========

День повернулся на закат, указывая направление домой, но сейчас идти было тяжелее: свет бил в лицо, и хоть они замотали головы шарфами, но в глазах всё равно рябило, так что брели иногда вслепую, но и это не всегда получалось — песок стал несыпучим, ноги утопали в его горячих ладонях, с каждым шагом сил оставалось всё меньше. Отовсюду Амад слышал голоса. «Не дойти…» — сыпался шорохом песок. «Не дойти» — плескалась вода на донышке. «Не дойти»,— неумолимо сказало солнце, и Амад остановился. Не дойти.

— Пойдём на север, к тракту, — просипел он.

Горло, жаждавшее воды, распухло и болело, но он продолжил:

— Добудем воды. И вернёмся в Тар. К каравану пристанем. Или ещё как…

Старался говорить уверенно, но отчего-то выходило словно в пустоту. Гасли слова, не взлетали. Сам себе не верил Амад. Но отчаянье отнимет последние силы. Да ещё что-то ноет в душе, как заноза, не даёт покоя. Что-то нужно сообразить, о чём-то подумать…

Если глотнуть воды, то он сразу поймёт, но воды пока нельзя. Жара сразу же вытянет её по;том. Надо ждать.

Через два часа пустыня дохнула — не прохладой, нет, но жар стал меньше, солнце повисло низко, слепя лучами.

Теперь можно. По три глотка.

И правда, разум прояснился, и он понял, что его мучило.

Всплыла перед глазами картинка: мужчина прыгает из огненного пролома и тут же падает с копьём в спине…

— А ведь это Хадад был, — шепчет он, вспоминая дадаша.

— Хадад, — подтверждает медовый голос, ставший скрипучим и жёстким.

Амад помотал головой, отгоняя страшное. Но голос Сарисса звучит непреклонно:

— В Тар нельзя.

— Почему? — тупо удивляется Амад.

Он очень хочет домой.
Там вода. Там верные дадаши. Конечно, жаль Хадада. И Казима. Но дома всё наладится. Почему нельзя?

Твёрдые руки встряхивают его, светлые глаза смотрят прямо в душу.

— Сурхан-Саяды будет мстить. Он не знает, что на караван напали не местные бандиты. У них бы духу не хватило. И сил. Но уничтожать он будет именно их. Он достанет всех. Даже маленьких дадашей с окраин. И стоит тебе появиться в Таре, как тебя узнают. Тогда место на площади тебе обеспечено. Тебя схватят, как и других. — Глаза Сарисса жгут хуже солнца, глядеть в них невыносимо жутко, но слушать ещё страшнее. — И будут снова гореть костры на площади… Но никому не будет весело.

— А-а! — понял, захлебнулся криком Амад, схватился за голову. — Бог, добрый бог! Спаси! Спаси их! Вайдотт! Добрый.

Он повалился на песок, забился, исходя хрипом.

Мир рухнул.

Остался только режущий ком в горле и тьма в распухших глазах. Он будто ослеп.

Если всё так плохо — пусть ничего не будет!

Он корчился, разевал в беззвучном крике рот, пытался вдохнуть, когда тонкая рука коснулась его бедной головы.

«Спи».

И он послушно упал в сон, непроглядный, как беспамятство.

Очнулся, укрытый галлабией Сарисса. Сквозь ткань сочился закат. День кончился.

Он попытался сесть, но не смог. У высохших губ тотчас оказалось горлышко бурдюка, плеснула тёплая вода.

— Пей.

Он слабо замотал головой:

— Нет. Это последняя.

— Ночью придёт ливень, наберём воды.

— Не время для дождей. Ещё два месяца.

— Пей. Вода будет.

Амад поверил. И когда они расстелили всю одежду на песке — верил. И когда подул холодный ветер, принося запах влаги, — даже не ахнул. Заслышав грохот приближающейся грозы, встал, растопырил руки, ожидая первых капель, но не удивился совсем. Сарисс сказал — придёт дождь, значит, так оно и будет.

Первые капли были резкими, благодатными и быстро перешли в отвесные, остро бьющие струи. Не успел Амад обрадоваться и выжать намокшую рубашку в бурдюк, как что-то больно стукнуло его по спине, потом по голове.

— Град! — перекрикивал шум грозы Сарисс. — Собирай в бурдюк!

И вправду, земля вокруг усыпана крупной и мелкой белой крупой и тяжёлыми ледяными шариками. Мгновенно стало холодно, но Амад, получив очередной удар, только рассмеялся. Хорошо!

Они бегали по полю, собирая водяной урожай. Набили полный бурдюк и залили его чистой водой, и сами успели обтереться мокрой одеждой с песком. Вот уж почистила всё эдакая баня! Холодновато, но чисто-чисто!

И душу омыла. Горечь осталась. Боль не улеглась…
Но жизнь продолжалась. Но тьма осела и унесла её ледяная вода. Отмыла Амада. До пупырышек.

Отстояв с четверть часа, туча улетела на юг и растаяла, открыв такие же чистые ясные звёзды.

Амад отжимал мокрую насквозь куртку.
Сарисс блестел в темноте золотым поясом и мокрой кожей.

— А к-куда же тогда идти? М-может переждать где, а потом вернуться? Не вечно же он будет злобствовать?

Зубы Амада выбивали дробь.

— Куда вернуться?

— В-в Тар.

Сарисс промолчал.

— Вернёмся. Найдём д-других дадашей.

— И что?

— Будем грабить караваны, — как-то не очень решительно произнёс Амад.

После недавних событий эта благородная деятельность впервые показалась ему не вполне праведной. Но ничего другого он не умел, а к званию главаря шайки шёл долго и трудно, и вот так взять и отказаться от достигнутого он не мог. Даже в мыслях.
Нужно было вернуться и начать грабить.

Сарисс некоторое время молча возился в темноте. Потом начал задавать нехорошие вопросы.

— Где твои родители?

— Не знаю. Я не помню ничего. Может б-бросили… Или их убили…

— Тяжело быть сиротой.

Амаду такое сочувствие понравилось, но не успел он ответить, как прозвучал новый вопрос:

— Ты убивал?

Амад аж крякнул! Убивают все, куда деваться… Как выжить мужчине, не убивая?

— Ты убивал и оставлял других детей сиротами.

— Я?!.. Я никогда не убивал людей с детьми!

Сказать, что таких людей ему не попадалось, он забыл. В «его» караванах не бывало детей и женщин — такие хорошо охранялись.

Сарисс молчал.

Ему легко судить! Жил в каком-нибудь гареме, горя не знал. И вообще, похоже, красавец ничего о настоящей жизни не знает!

— Ну… Бывало всякое, но я же не хотел! Так получалось, — почему-то начал он оправдываться. — Такая жизнь.

— Не хотел?

Голос Сарисса стукнул ледяным шариком в висок.

— Нет. Не хотел.

— Вольная птица дадаш. Не делай, чего не хочешь.

Амад так и застыл с разинутым ртом. Ай да гариб! Всё вывернул наизнанку!

— Ладно, — перевёл он разговор. — Куда же нам сейчас идти?

— На юг. Я видел, когда гнал тучу, одно место неподалёку… Странное. Но там есть зелень, вода. Много воды.

— И люди есть?

Сарисс ответил неуверенно:

— Кажется, есть.

Конечно, есть! В хорошем месте всегда кто-то есть.

— Надо было рассмотреть. Что за люди. Чем занимаются. Люди в-всякие бывают.

— Я видел с высоты, как птица. И ещё что-то… непонятное. Прямое… Я был занят тучей.

— Ничего, сами посмотрим. С земли. Хорошо, что вода есть. Вот бы ещё тучу с лепёшками!

Сарисс хмыкнул.

— Ну может, какой другой еды? — Живот у Амада уныло взвыл.

— Могу гадюку подогнать, — рассмеялся Сарисс.

Но Амад задумался всерьёз. Гадюка — мясо. А мясо — это хорошо.

— Подгоняй!

— Мне придётся её подманить, обмануть.

— Ну обмани.

— Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас начал обманывать? — вкрадчиво спрашивает Сарисс.

Амад готов кивнуть, но до него доходит, что карьеру обманщика Сарисс может начать не с гадюки, а с него самого.

— Нет, — буркнул, — не хочу.

В темноте послышался смешок.

Что за человек такой?! Ни слова в простоте!

Они уже шагали на юг, как вдруг Амада осенило:

— А что же ты Ветерка не вернул?! Ведь смог бы!

— Он побежал друга спасать.

Амад остановился. Казим? Жив?!

— Живы ли? — с дрожью спрашивает он.

Сарисс молчит. Но Амад уже сам понял: тонок волосок. Даже дыхание может порвать его. Вот и молчит ведун-волшебник. Не нужно донимать судьбу.

Но Амаду можно.

— Удачи… Удачи им… Добрый Бог…

Не удержал, упустил слезинку. Она упала на песок, и пустыня приняла солёную каплю так же, как принимала все прочие, — безразлично.



========== Глава 10. Финики ==========

Шли голышом, неся в руках влажную одежду и сладостно хлюпающий бурдюк.
Стесняться всё равно некого, да и темень непроглядная. Хотя Амад пытался кое-что разглядеть у спутника.

Полоса мокрой земли закончилась, и на ровном участке они шли побыстрей, но Амад всё никак не мог согреться — задул аяз, предрассветный ветер, заставляя тело вздрагивать, а зубы — выстукивать дробь. Скорее бы взошло солнце, согрело!

В напоенном и слегка ожившем теле начала витать некая идея. Можно же и согреться, и утолить пусть не голод, но кое-какие другие желания.

Конечно, он уже не считал Сарисса своим рабом и не мог приказать ему встать на четвереньки, подобно какой-то козе, нет-нет! Он сперва заручится согласием, он будет очень деликатен — ведь ясно, что Сарисс культурный парень, и если и был гаремным мальчиком, то самое меньшее — у какого-нибудь важного господина, а вдруг даже у самого эмира (благословенно его имя, и он тоже оплот и наверняка истребитель!).
Произнеся про себя (на всякий случай) урезанное именование, Амад приободрился. Всё-таки он тоже не какой-то мужлан, повидал высший свет и знает обхождение.

Потому он прибавил шагу и, нагнав спутника, коснулся его плеча.
Слова как-то не сложились, зато обнажённые руки сплелись в одно мгновенье, губы нашли друг друга словно без воли хозяев. Тела их прижались друг к другу — то ли в поисках тепла, то ли от мальчишеской диковатой страсти — так плотно, будто их спеленали вместе — ни зазоринки не осталось!

Сарисс тоже дрожал и был холодный и твёрдый, как доска, пока руки Амада шарили по его телу, пока ноздри обнюхивали в поисках знакомого запаха.
Чем он пах, Амад не знал. Но это не был запах гарема, тесноты, сладкой еды. Нет, немного похоже на траву и на беленькие цветочки, когда их сорвёшь и они клонятся, умирают в слишком горячей руке…
Найдя — между шеей и плечом — этот запах, Амад зарычал.

Почему он почувствовал себя тоскующим зверем? Почему так зашлось сердце? Разве может быть больно от запаха?

Никогда прежде он не знал таких ласк, что обрушил на покорного Сарисса. Тот как будто растерялся сначала, но позже — обцелованный, обкусанный, вылизанный — тихонько охнул и принял Амада с такой готовностью, будто всю жизнь его ждал.

Кое-что Амад в этой жизни повидал, это правда. Разные мелочи в поведении Сарисса подсказали ему, что парень не из числа гаремных жителей. А то и вовсе девственник. Неуверенность, неуклюжесть там, где должна быть опытность и понимание, удивление самым простым вещам — всё это Амад находил в тех мальчиках, которые попадали к нему нетронутыми. Редко такое бывало, по пальцам одной руки перечесть.

И вот теперь ты.

Как быть ещё нежнее? Как сделать слаще? Как, милый?
Чтобы загорелось и сердце, и тело, растаял холод и пришло наслаждение…

Так? И ещё так? И так? Ого, да ты вошёл в охотку! Ещё?

Они катались по песку, схватившись как в драке, тёрлись друг о друга — кожу саднило, и холод был забыт напрочь. Какое там! Кровь кипела, губы кривились и дёргались, не в силах удержать стон, и уже не поймёшь, кто кем пахнет, резкий запах плоти, ставшей единой, — звериный, жестокий, древний, как этот древний мир!

Но и он однажды кончится.

Раскинув обнажённые руки, распластав тела, они парили в невесомом небе над пустыней и крупные искристые звёзды задевали их, проплывая мимо и сквозь…

Или они просто лежали на песке, засыпая, счастливые тем земным счастьем, которое однажды смыкается с небесным?

Спали недолго, а потом снова шли на звезду Гамагус, что ведёт на юг. Шагали до рассвета, потом уже брели, увязая в ставшем рыхлым песке.

Утром поднявшееся солнце открыло странное: из-под последнего бархана, который они преодолели, внезапно вынырнула белая дорога и ровной лентой сдвоенных плит устремилась к югу.

Странным было и то, что песчаные горы с запада, дойдя до дороги, обрывались как ножом обрезанные. На восточной стороне простиралась ровная земля, лишь кое-где припорошенная песочком.

Конечно, барханы протягивали к дороге мягкие песчаные лапы, но она резко отсекала их, не уступая каменного тела. Не умея взять дорогу поперёк, они наползали на неё вдоль, с севера, уже погребя под собой её часть.
Так и стояли Амад со спутником на вершине бархана, разглядывая удивительное.

Ох и непростая дорога! Верно, строили её магрибские колдуны-волшебники — не иначе!

Как бы то ни было, по дороге шагалось быстрее

***

Три высокие финиковые пальмы они заметили издали, а колодец (полный песка) — когда подбежали совсем близко.

Первые плоды Амад проглотил с песком и муравьями, хорошо хоть успел косточки выплюнуть. Укусил себя за палец, чтобы не сожрать всё враз. Первый голод утолять нельзя!

Терпеть надо. Сытость придёт позже.

Он повернулся сказать это Сариссу и увидел, что тот с невозмутимым видом отирает с финика грязь и сдувает муравьёв. Культурный человек.

Амад лежит в тени, под пальмой.

Во рту сладко. В животе приятно. Голова не кружится от голода. Ох и хорошо! Живы и сыты!

В полном довольстве он нащупал в поясе свой золотой и похвалил себя: не потерял! И три медяка на месте. Молодец Амад.

Он мечтательно поглаживал драгоценную монету, даже через ткань ощущая выпуклую надпись. Что же там написано? Вдруг какое-то секретное слово? Произнесёшь его, и монета удвоится! Увы, грамоте Амад был не учён. Не до того было.

Но, может быть, Сарисс знает? По нему видно, что он такую премудрость одолел. Спросить, что ли?

— Что написано? — протянул Амад спутнику своё сокровище.

Сарисс равнодушно скользнул взглядом по золотому диску:

— Именем Единого правлю я, Дашдемир, величайший из рода Амджурвов. Да благословен!

И ловко подбросил монетку, поймал одной, прихлопнул другой рукой, раскрыл обе ладони, и Амад увидел, что они пусты.

Пусты! Ах ты вор! Волшебник!

— Где деньги?! — чуть не кинулся он на обидчика.

Сарисс, улыбавшийся во весь рот, тотчас стянул его в нитку. Глаза потемнели.

— Прости. Я просто пошутил. Это фокус.

Он протянул невесть откуда взявшуюся монету.

— Золото не для шуток! За золото продают своих детей! Родителей! Мать продают, если не старая! А если старая, то за медь продадут! Убьют за него. А ты!..

Он схватил драгоценный динар.

Фокус! Знаем мы эти фокусы! На улицах Тара быстро таких фокусников вылавливают и…

Что с ними делают дальше, Амад не решился вспоминать.

На всякий случай попробовал на зуб — не подсунул ли хитрец подделку? Нет. Всё тот же любимый золотой.

Эх, совсем глупый он стал! Как можно довериться чужаку? Это всё сглаз!

Амад запрятал монету обратно в пояс. Поглубже.

Сарисс смотрел непонятно. Как будто издалека. Очень издалека, будто Амад стал очень маленьким. Как муравей.

— Прости, — наконец произнёс он.

Амад уже остыл и подумал, что негоже называть брата-дадаша обманщиком без всяких на то оснований. Ведь вернул же… Просто он не знает жизни.

— У меня только одна монета, — объяснил он. — Будут другие, я их буду раздавать. А эта — одна, первая, я её уважаю.

О том, что он рассчитывает, что этот динар покличет других своих братьев, не стал говорить.

Сарисс молча кивнул.
Но Амад помнил его взгляд и чувствовал некоторую неловкость.

— Я не хотел тебя обидеть. Ты очень честный. Может, потому что во дворце жил. Жил, да?

— Да, — ответил Сарисс без всякого энтузиазма.

Но Амада уже понесла волна воображения.

— В дворце, наверное, много таких, как ты. Там легко быть благородным и добрым! Там всегда все сыты. Все счастливы! Да?

— Нет там ни добрых, ни благородных. Их сжирают вечно сытые. Но и они несчастны.

Амад словно на стену налетел: что говорит? Как так? Дворец — это же почти рай!

Но Сарисс уже поднялся на ноги.

— Если пойдём сейчас, то к вечеру будем там. Там, где вода и деревья. Помнишь?

Некоторое время Амад шёл молча, потом догнал Сарисса.

— Где же тогда хорошо? Вот ты — где бы хотел жить?

Сарисс остановился. Обычно бесстрастное его лицо смягчилось, он мечтательно прижмурился.

— У моря.

— Что такое «море»?

— Это вода. Большая вода… Как небо.

Амад попытался представить себе много воды над головой. Выходило странно. Но раз Сарисс говорит…

— Там рай, да?

— Там море.

Ни к вечеру, ни к ночи, а только в самую-самую полночь дорога упёрлась в каменный горбатый мостик, перекинутый через полноводный ручей, и стали видны неровные отсветы огней. Мятущийся свет лампад едва пробивался сквозь густую листву, да доносился откуда-то непрерывный шуршащий шум.

Никакой охраны на мостике не было, что удивило Амада. Он прошёл первым, чтобы встретить возможную опасность, как подобает вожаку.

Но никто не останавливал — ни окриком, ни железом, — и они добрались через шелестящий в полутьме сад беспрепятственно до самого дома.



========== Глава 11. Рани ==========

Она встретила их на пороге, в широком проёме арки. Подсвеченная огнём лампад, женщина казалась сотканной из алого пламени шелков и искрящихся драгоценностей.

— Ты пришёл, о прекрасноликий юноша! Лилия Низама! Счастье моего дома, гордость моего порога! Позволь приветствовать тебя, о сандар*! Озари сияньем своей красы мои очи!

Женщина, совместив ладошки, низко склонилась, замерла перед ними.

Ай, какая умная женщина!

Амад никогда прежде не рассматривал себя в зеркале — у него попросту такой штуки в заводе не было. Но он видел своё отражение в лужах и считал себя если не первым красавцем Тара, то вполне привлекательным парнем. Не хуже других.

И вот на; тебе! Оказывается, он писаный раскрасавец! Почему ж ему раньше никто не сказал?! Может, никто не понимал?
А женщина вот сразу разглядела.

Она тоже ничего. Талия очень тонкая, ручки аккуратные, бёдра широковаты, но что ж поделать! В общем, женщина красивая и достойная внимания.
Амад чуток извернулся и глянул на грудь. Да, полная, он так и думал.

Женщина всё это время стояла неподвижно, в самой почтительной позе, словно позволяя себя рассмотреть. За её спиной виднелась комната с горящими светильниками, и обстановка рисовалась самая роскошная.

Пока Амад соображал, как покрасивее ей ответить, не уронив себя в таком высоком мнении (во-первых, надо сделать вид, что тебе не впервой выслушивать хвалы, а потом надо что-нибудь ввернуть про неё, что она, мол, тоже красотка, хоть и ходит, бесстыжая, с неприкрытым лицом, и живот голый), женщина приглашающе отступила в проём, снова присела в поклоне.

— О пьянящий красой! Надежда души! Арун, ты пришёл — не напрасно моё воплощенье! Тысячи бед сансары уничтожены одним твоим появлением! Будь не гостем — хозяином стань в моём доме! Тогда радость созерцания тебя станет вечной!

Амад растерялся.

Что за Арун? Может быть, она его с кем-то путает?

Настроение сразу упало. Ему уже понравилось быть лилией и счастьем.

Есть и другая странность: вот так сразу выбиться в хозяева? Это, пожалуй, слишком… Слишком быстро. Сначала надо хорошенько осмотреться, разузнать, какое тут обустройство, что за усадьба, нет ли долгов или ещё каких проблем, а уж потом согла…

И тут он заметил, что женщина подняла огромные, дышащие счастьем глаза и смотрит вовсе не на него… Ему за спину смотрит.

А, понятно! Все эти липкие слова — Сариссу! Уж он точно лилия…

И тут из-за его плеча послышалось:

— Не припомню нашей встречи в прошлой жизни, рани* мохини*, но видно, была она ценной, раз нить пути привела меня к тебе, о нитья сумангали*!

Голос Сарисса, обычно мягкий, сейчас, не теряя этой мягкости, вдруг стал трубным. В нём появились холодные вьюжные ноты, гулкие, словно он говорил в пустоте огромных пространств.

Дрогнула женщина-статуэтка, опустились веки, густо подведённые сурьмой, тень морщинки пролегла между бровей. Такой голос хоть кого вгонит в дрожь! Хоть и мимо Амада пронеслась эта волна, но и его уши сжались, а сердце упало.

Она заговорила снова, склоняясь ниже и приседая ещё глубже:

— Сад Жизни и Скала Мудреца открыты тебе, о не имеющий препятствий в продвижении! Войди же, сладкозвучный мерали*!

Она отступила, и они наконец вошли.

Вопреки ожиданиям, комната оказалась не пустой, а госпожа — вовсе не одинокой. «Как она собиралась сдать хозяйство незнакомым? — мелькнуло в голове у Амада. — Вряд ли эти мужчины, которые сидят на подушках вокруг низенького столика, так бы уж обрадовались, когда вместо женщины командовать в доме стали бы неизвестные юнцы! Будь они хоть трижды раскрасавцы».

Мужчин было шестеро — разного возраста, с неуловимо похожим выражением сонных значительных лиц. Был тут седобородый старец с масляным, ноющим взором, молодец с дерзким профилем сокола, толстяк весёлого вида и пара сухарей-педантов в белых одеждах.

Никто из них Амаду не понравился. Правда, никто и не обратил внимания на новых гостей. Мужчины сидели неподвижно и молчали, но в комнате слышался невнятный шум, словно стены отдавали эхо речей.

Хозяйка в золоте и алых шелках, хлопоча, порхала по комнате подобно сладкой бабочке.

Как тонка её талия! — едва не ломится под тяжестью спелых грудей, — как туги чёрные косы! Глаза газели, запах…

Тьфу ты, запах и правда странный! Сладковатый, с мёртвым тоном внутри себя. Ох, не зря дымят курильницы: воздух в комнате заплывает неверным сизым туманом. Вон, эти и вовсе окосели, сидят как истуканы на своих подушках, глазом не моргнут.

Амад глянул на Сарисса — заметил ли тот подвох?

Сарисс понял, чуть заметно пожал плечами: мол, что ж, пусть женщина балуется, им с Амадом это неопасно.
И правда — вокруг него воздух становился всё чище, хотя чадили курильницы нещадно.

Поэтому ли хмурилась рани, поэтому ли предложила им омовение с дороги? Неизвестно. Однако, выйдя из опасной комнаты, Амад перевёл дух.

— Это ты что-то сделал с дымом? — спросил он Сарисса.

— Пережёг. — И, поймав недоумённый взгляд Амада, пояснил по-своему, непонятно: — Огнём Творения. Это просто. Я тебя научу. Дышать надо через пупок.

Амад понимающе покивал. Ясное дело, пупок — он всему голова! Но дышать огнём он пока не собирается, пусть это и просто. Ещё сожжёшь себе чего-нибудь в животе.

В мыльне-хамаме властвовал банщик — дюжий мужик с беловатым, вроде бы рыхлым телом, но силищи неимоверной. В тёплом волглом тумане хамама он размял их тела, вытянул из мышц усталость, вымыл нарождающиеся болячки, вправил суставы, а когда играючи встряхнул парней как малых котят, Амад услышал, как защёлкали и встали на место все позвонки в хребте. Ох и легко стало!

Невозмутимый банщик делал своё дело молча, не замечая возбуждённого жестокой телесной лаской Амадова члена и застенчивого подрагивания члена Сарисса, который хозяин явно заставлял вести себя смирно. Но всё равно Амад банщика постеснялся и осуществить желаемое тут же, на подогретом мраморе, не решился. Мужчина должен уметь сдерживать свои желания — вздохнул Амад. Много обязанностей у мужчины! Не то что у женщины — заплела себе косы и давай болтать всякие лестные для мужчин слова…

От дурмана ли, от волшебства бани, или от всего пережитого — развезло, разморило, и он уснул прямо на ковре у бассейна, с виноградиной во рту.

Спали крепко, без страха.

Утро случилось торжественное. Начиная с блаженно зелёного света сада, птичьего весёлого гомона и кончая чудесным запахом баранины и пряностей, изобильно витавшим в воздухе.

----------------------------------------------
    Примечания:
    * Рани — госпожа
    * Сандар — красивый
    * Арун — красота восходящего солнца
    * Мохини — чарующая
    * Нитья сумангали — вечносчастливая невеста, другое название       
      дэвадаси, божественных танцовщиц.
    *Мерали — флейта

     Санскрит

 



========== Глава 12. Сад Жизни ==========

Пришёл Сарисс — в своей белой галлабии, но в новых белых же шальварах с красными кисточками у щиколоток и с разрезами по бокам. Как далеко идут бесстыжие разрезы, Амад не успел выяснить -  слуга принёс одежду и ему, две стопки. В одной — старая, постиранная и починенная, в другой подарок: рубаха, штаны и длинная жилетка. Всё тёмно-синее и серое, никаких тебе кисточек и разрезов.

Посмотрев на слугу, одетого тоже в серое и тёмно-синее, на его длинную жилетку, Амад плюнул и напялил своё, старое.
Сарисс хмыкнул, но вроде одобрительно.

За столом хозяйки не было, зато давешние мужчины были нынче оживлённы и разговорчивы. Пока Амад уплетал плов с изюмом и нутом, выискивая среди жёлтого риса торчащие хвостики чеснока, они завели высокоучёную беседу.

— Из пяти скандх состоит всё видимое и невидимое! — возгласил седобородый.

— Из атомов! Из атомов! — перебил его другой почтенный мудрец.

— Всё видимое состоит из электромагнитных волн, а невидимое — это просто их отсутствие! — пренебрежительно бросил молодой шахин.

Амад отмахнулся от глупостей, а Сариссу, наоборот, очень понравилась беседа, и он залопотал что-то о точке сборки кольца, которая видима, но которой не существует.

Амад, облизав жирные от плова пальцы, попробовав мягкий белый сыр, щербет с орехами, съев похожий на нежную попку абрикос, почувствовал необходимость выйти.

Вопросы видимости и невидимости волновали его в сугубо прикладном смысле: надо было найти удобное местечко, но так, чтобы тебя из дому не было видно.

Не успел он оросить Сад Жизни, пристроившись к пальме, как его поймал слуга и со всем почтением потащил куда-то. Амад мог бы отбиться, но любопытство возобладало.

Как выяснилось, слуга вёл его в беседку.

Беседка была замечательная. Она стояла над потоком воды, была украшена цветами и колокольчиками, которые премило перезванивались под дуновением ветерка. Но ему сейчас было нужно нечто другое: неприметный кустик. Но слуга настойчиво тянул его внутрь. Амад со вздохом покорился.

Внутри всё было тоже очень красиво, да вот беда — роскошный резной трон оказался испорчен. Прямо посреди сиденья зияла большая дыра.

— Это не я, уважаемый! Я сюда не входил! — решительно заявил Амад.

Но слуга недвусмысленно дал понять назначение трона. Ах вот оно что! Но делать свои дела в одном и том же месте — верх бескультурья! Эх, глупая женщина, — колокольчиков понавесила, а от вони как избавиться — не подумала. Впрочем, дурного запаха не было. Колдовство? Ловушка?

Амад опасливо склонился над отверстием — вдруг да выскочит какой джинн? Но из темноты доносился плеск и журчание, пахло холодом и сыростью. Вода! Проточная вода! Ну и ловкачи эти мудрецы! Учёный народ! Как здорово придумали!

Уладив свои дела и поохав ещё раз над замечательным устройством, он с лёгким сердцем отправился погулять. В жизни не видел такой красоты! Если это не рай, то очень, очень близко! А может, всё-таки рай?

Сад Жизни удивлял его на каждом шагу.

Никогда прежде он не видел столько зелени и воды. Он шёл и вертел головой, до мелькания световых пятен, потом стал вертеться целиком, потому что тогда он видел и чувствовал больше.

Вот на лужайке под ивами расхаживают большие синие куры, таская за собой пучки огромных расписных хвостов. Амад узнал их по описанию: в Таре много рассказывали о дивных павлинах, живущих в саду у Сурхан-Саяды (чтоб его!).

А ведь дома, в Таре, он не очень верил в этих самых павлинов. Но вот один из них заорал, и Амад убедился — точно он, такие же отвратительные крики раздавались из-за стен ханского дворца. Так вот они какие — павлины! Красивущие! Но горластые.

Увидел он и розовых длинноногих цапель посреди пруда. Они стояли, стыдливо поджав ногу, отражались в чёрной воде, и когда одна из них распахнула широкие, полные алого света крылья, Амад рассмеялся от внезапного счастья и захлопал в ладоши.

Звуки не спугнули птиц — те не знали страха.

Возле другого пруда он просидел довольно долго. Там на поверхности лежали большие зелёные листья и между ними торчали огромные бело-розовые цветы, в серединке каждого цветка вроде что-то светилось.

Но Амада заинтересовали не они: в пруду обитали маленькие дэвы.
Дэвы — прозрачно-красные, с золотыми отсветами, висели в чистой воде, едва шевеля чудесными хвостами и крыльями. Маленькие круглые тела сверкали на свету и отливали перламутром. Наверное, эти дэвы — духи жемчуга, вон его сколько на боках! Маленькие нахалы обложились сотнями жемчужин!

Но едва Амад полез в воду — поймать хоть одного, юркие духи разбежались. Тогда он сел ждать, когда дэвы выйдут на берег. Но хитрые твари не спешили, наблюдая за Амадом из-под больших круглых листьев.

Он окликнул проходившего мимо слугу.

— Эй, уважаемый, кто тут живёт? — Амад указал на пруд.

— Рыбы, господин.

«Господин!» То-то же! А одел бы присланную коварной рани одежду, позарившись на новизну и прочность, потерял бы в чести.

— Как поют эти рыбы? Красиво? — поинтересовался он, помня о павлинах.

Слуга вытаращил глаза, но ответил:

— Рыбы не поют, господин. Они молчат.

— Угу. А когда они выходят на берег?

— Никогда, добрый господин. Они живут только в воде.

Амад кинул прощальный взгляд на недосягаемых рыб — те всё так же мерно обмахивались вуалями хвостов и таращили глупые глаза.
Да, нету в мире совершенства!

Скажи слуга, что этих рыбок называют золотыми, — проторчал бы Амад у пруда весь день в надежде поймать такую — ну хотя бы одну!
А так — повздыхал да пошёл дальше.



========== Глава 13. Скала Мудреца ==========

Скала открылась сразу — вся. Ещё минуту назад её скрывали густые кроны, как вдруг они расступились, и внезапно стал громким грохот и шум водопадов, поднялся и упёрся в небо каменный исполинский столб. Закручивался у его подножия ручей, сверкали радуги, брызгала и пенилась вода, а Амад стоял на обрыве тропинки, словно на краю мира, и не мог ни оторвать глаз, ни объять видимое.

Бесценная влага падала с высоты, разбиваясь на мириады частиц, сияла радужными переливами — в своём избытке зрелище было почти оскорбительным для Амада, знающего цену каждой капле. И вот — льётся нескончаемый невозможный поток!

Потом что-то привлекло его внимание к самой скале. Он присмотрелся. Кладка! Да это же стены! Вот, прямо перед ним, и вон там, и выше, и ещё! Да тут… Тут они повсюду!

Что это? Скала, сложенная из домов, спрессованных от времени, или строения, прилепившиеся, вгрызшиеся в скалу?

Стены, которые видел Амад, частью были сложены из тонких, стёршихся от времени кирпичей, частью из каменных обтёсанных блоков, то небольших, то огромных. Местами на них уцелела штукатурка, но чаще — нет, иногда и сама стена обваливалась россыпью камней, но как бы то ни было, стены эти ярус за ярусом громоздились, поднимаясь всё выше и выше. Среди них глаз стал различать лестницы, арочные проходы, балконы, дворики над бездной, дверные проёмы без дверей, провалившиеся крыши. Всё это лепилось к скале, теснилось одно над другим, карабкалось и поднималось вверх.
Целый город, построенный ввысь!

Амад видел и двух- и трёхэтажные дома — но здесь этажей была сотня!
Всё это различалось не сразу: строенья скрывала и скрадывала буйная растительность. Громадные зелёные купы висели над уступами балконов, травой зарастали стены, проламывались плиты. На террасах росли деревья, каменные блоки устилал мох, по колоннам взбирались вьюны, через провалы тянулись бородатые мосты лишайников. По всей высоте лианы, как напряжённые жилы, рвались, карабкались всё выше и выше, чтобы на новом месте выбросить новые гроздья соцветий.

Потом он различил статуи.

Как оказалось, они были повсюду. Они лежали, стояли, держали что-то в обломанных руках, играли на разбитых инструментах, грозили кому-то рассыпавшимся оружием, затекали плесенью, их медные головы покрывались патиной, иногда полностью погребённые молодой порослью.

Он разглядел огромное каменное ухо, всё остальное лицо скрыла сплошная стена плюща, но ему показалось, что там — улыбка. Человеческая ли? Он не знал.

Деревья с высокими стволами теснились на склонах, прорастали в пустых домах, во двориках, давно не слышавших людского голоса. Между их стволами сквозь листву били мощные солнечные лучи, целые снопы света, в которых курилась дымка, и вверху чем выше, тем больше она насыщалась светом — до нестерпимого блеска, до сияющего божества.

Но что там — глаз бессилен увидеть.

Каждый листик имел значение. Ничто не обвалилось просто так, всё покоилось на чём-то и служило основой для чего-то.

Рай! У подножия неба!

Там можно жить! Туда можно войти! Подняться можно по вон той лестнице, она начинается у корней дерева, совсем низко, потом в глубине террасы — ещё одна, по ней можно выйти на следующий ярус, к тому домику на уступе!
Там лучше всего! Они смогут туда добраться!

Он отступил и оступился. Невиданная гармония исчезла. Не рассыпалась, нет, но всё скрылось. Вот ещё пятно изъеденной временем кладки, вот арка — или это сук наклонившегося дерева? А это — статуя или просто игра теней на валуне? Дольше всех держались лестницы, но и они согласились стать скальной породой, исчерченной трещинами.

Срочно бежать, рассказать Сариссу! Потом привести его сюда. Может быть, вдвоём они увидят больше? Да не забыть бы дорогу!



========== Глава 14. Танец ==========

И всё-таки сад был огромен. Амад проплутал по дорожкам довольно долго и вышел к дому с совсем другой стороны.

Там раздавалась музыка — мяукающая, тягучая, с внезапными низкими переборами и чётким настойчивым ритмом — чем-то похожая на вчерашний дурман.

Воспоминание о ловушке отрезвило Амада, и он подкрался к веранде скрытно, как настоящий дадаш.

Он увидел веранду с широкими отполированными досками пола, с крышей на толстых кручёных столбах, музыкантов, скрытых за занавеской, и Сарисса, удобно расположившегося на диване в глубине, недосягаемой для лучей солнца.

Поза друга была непривычно расслабленной: он полусидел, лениво развалясь, небрежно спустив одну ногу на пол, и явно наслаждался.

И было чем.

Если Сарисс находился в тени, то рани — в алом и багряном шёлке, в богатом золотом уборе — ярко блистала в лучах солнца.

Она танцевала перед Сариссом, как ожившая статуэтка, обвешанная массивными многорядными ожерельями, золотыми цепочками поясков, спускающихся на самые бёдра, приминающие складки тонких шальвар и ещё лучше обрисовывающие соблазнительные формы.

«Зачем ей столько золота? Тяжеленное же!» — подумал Амад и через секунду получил странный ответ — а вот зачем.

Подчиняясь жёсткому ритму, забила пяточка в доски пола, и те завибрировали ей в такт, будоража сам воздух, медовый свет встряхнул блеск золота и заигравшие блики красных камней, как брызги крови усеявшие прекрасную дэвадаси.

По коврам, подушкам, по лощёному дереву бежали крошечные золотые зайчики, играли, требовали игры, создавая свой собственный призрачный, секундный мир.

Гибкие смуглые руки извивались как змеи, схваченные обручьями. Крошечные колокольчики ножных браслетов позвякивали в такт барабану. Тонкий стан изгибался, будто дэвадаси была травинкой, терзаемой гибельным ветром.
Сверкнули зеркальца ногтей, тонкие пальцы собрались щепотью, натягивая тетиву невидимого лука, густо подведённые глаза торжествующе прищурились: белая цель так беззаботна, так соблазнительно беззащитна!

Последний удар барабана, последний удар пяткой, и, застыв в немыслимой позе, гордая своим мастерством, дэвадаси выпускает стрелу.

Разве сокол не бьёт добычу с лёту? Разве всадник не спускает звенящую тетиву?

«Мой!» И дэвадаси со сладким стоном алой волной припадает к ногам сидящего, склонясь, целует ногу, самый подъём её, оставляя рядом с цепочкой карминовый след — пятно, печать, намёк на рану.

Но кто ранен?

— О, благоуханный! Дивья аравинда*, опьяняющий совершенством! Нет в мире более достойного, чем ты! Повелевай, телом своим послужу я тебе! — Женщина тянется к улыбающемуся мужчине уверенно, как к доступной собственности.

Но улыбка Сарисса грустна. Так улыбаются расшалившемуся ребёнку, и рани натыкается на эту улыбку, словно на стену.

Не уязвлён!

Она отшатывается, беспомощно оседает на пол — чуть нелепо, по-детски: ножки растопырены, одежды — скомканные алые лепестки, на лице обида.

Длинные лучи солнца заливают почти всю веранду. В его густом медовом свете всё застывает.

Замолкают птицы.

Время останавливается.

Амад видит всё как-то слишком близко, так близко, что становится видна странная суть вещей.

Тяжело подрагивает огонёк лала в подвеске, медленно ползёт капля пота в бронзовой ложбинке, круглая маленькая ноздря подсвечена красным…

Лицо Сарисса вдруг кажется медным, с выложенными бирюзой полукружьями надбровий, бесстрастной нестираемой улыбкой.

Но гнев рани оживляет всё, перечёркивая невидимое.

— О безжалостный! Горе мне! Скорпион! Ты из тех, что жалят прежде, чем коснутся!

Медь и бирюза исчезают, и по лицу Сарисса в панике прыгают солнечные зайчики.

— Но ты не можешь отказать женщине! — запальчиво восклицает она.

— Не могу, — говорит Сарисс непонятно о чём.

Амад возмущён дерзостью, но Сарисс всё так же нещадно кроток.

— Почему? — гневно вопрошает женщина. — Почему нет? Неужели дело в этом жеребёнке? Ты думаешь, я не умею удовлетворить необычную страсть? Попробуй — и ты забудешь о нём!

Лицо Сарисса чуть темнеет.

Кто этот жеребёнок? О ком она?

— Зачем тебе он? Разве его любовь безумнее моей? Он всего лишь слуга.

Любовь?! Амад застывает за портьерой, пытаясь осмыслить услышанное.

— Так зачем он тебе? — запальчиво продолжает рани. — Слуга должен любить господина. Его любовь — как простой камешек. А я — высшей касты, я служу богам! И тебе буду служить, благоуханный! Хочешь быть богом, ваймини*?

Но Амад уже не слушает. Слово сказано.

Любовь.

Ничего больше не нужно.

Он хочет вырваться из дома, он не знает, куда несут его ноги. В сад, где лучи уходящего солнца неистово золотят каждую травинку, где тени синее и прозрачнее, чем днём, где воздух засыпает так грустно в преддверии ночи.

Ничего этого Амад не замечает. Сердце прыгает, душа стонет. Влюблён! Так вот оно что! Но как же так?! Ведь поэты говорили о неземном блаженстве, о бесконечном счастье! Разве эта боль — любовь? Он бьёт себя кулаком в грудь, пытаясь получить ответ от глупого сердца. Это любовь? С самого начала? Не сглаз, не чары?

Уже опустилась ночь, а он всё ещё бродит, неприкаянный, уже путаясь в дорожках и натыкаясь на кусты, и наконец выбирается к обегающему сад ручью.

Над водой поднимается луна, и то ли ей, то ли себе Амад шепчет то, чего никогда не сказал бы прежде:

Так тебе я зачем?
 В этом мраке ночей
Я стою, я один, без тебя я — ничей…

Но мало этого! Мало! Нужно бежать. Пусть будет счастлив! Ему хорошо здесь, он на равных с этими мудрецами, будет, как они, вести умные разговоры, не слыша ни себя, ни собеседника… Пусть. Он здесь на месте.

А он сам?

Ну что ж, пусть жеребёнок, но — свободный!

В ревнивом бреду, оскорблённый, израненный, он входит в ручей, перебраться на ту сторону — в тот мир, сухой и жестокий, не обещающий ничего, кроме смерти. Пусть! Но он умрёт свободным! Подальше от липких сетей!

Амад вырос в безводье. В арыках журчала мелкая тёплая водица, на дне колодцев стояли лужицы, в месяц ливней текли торопливые ручейки, несущие грязь. Но никогда он не знал за водой той силы, которая подхватила его сейчас. Подхватила, толкнулась под колени, сбила с ног, стиснула ледяным холодом. Чёрная вода! Глубокая вода…

Поздно он понял, что до берега не добраться. Цепляясь за скользкое, вскрикнул от страха и ушёл под воду, и поток понёс его, чтобы в конце, уходя вглубь скалы, бросить в бездну мёртвое тело.

Сердце ли вскрикнуло? Или голос донёсся?

Сарисс кинулся бегом к ручью, к мостику.

— Амад! Где ты? Амад!

Нет, не увидеть! Непроглядна вода, и ни звука, ни крика, ни плеска…

— Амад!

Вот светлеет что-то в ручье — белая куртка! Несёт вода…

Он спрыгивает с мостика, вцепляется, подхватывает.

— Держись! Держись, Амад! — кричит он безвольному телу.

Вода тащит их упорно, но в хрупком теле Сарисса сил больше, чем кажется.

Наконец со стоном вытягивает он Амада на тот берег. Лежит некоторое время, восстанавливая силы, выпитые чёрной водой.

Потом поднимается.

В темноте ночи на том берегу всё так же приветливо светят огоньки, кивают ветви, мягко покачиваются широкие листья…

Вернись!

Перед глазами встаёт лицо рани.

— Я не знаю тебя, — говорит он ей.

----------------------------------------------
    Примечания:
    *Аравинда - лотос
    *Ваймини - продвигающийся отдельно





========== Глава 15. Наконец-то море! ==========

Он очнулся и закричал от боли. Но не услышал собственного голоса. Только скрипела противная ветка.

Что это? Он погребён заживо в горячих углях? Или закопан вниз головой в песок?

Над ним появилось тёмное пятно. Это мучитель! Он хотел вскочить, бежать, бороться, звать на помощь, но только скрипела жуткая ветка и резало в горле.

— Тихо, тихо, Амад.

Амад. Он — Амад. С этим что-то было связано.

На губы плеснуло жидким. Вода! Вкусно! Ещё!

Он потянулся за водой, но горячий мир снова закружился и утянул его в обжигающий водоворот.

Второй раз была боль. При каждом вздохе. При попытке открыть глаза — он так и не понял, открыл ли, — было темно. Соображал он уже получше и хотел позвать того, с водой, но горло взрезало ножом, обожгло грудь. Он схватился за рану, захрипел, задохнулся и потерял сознание.

Сначала было темно. И где-то внизу глухо гудело. И тонко жалобно поскрипывало. Звало? Он стал проваливаться туда, чтобы посмотреть. В темноте что-то было. Мёртвая громада, туша неведомого животного? Нет. Больше, гораздо больше!

Вода. Много, много воды!

Погребённая в глубине земли, прямо под пустыней. Огромное пространство, бывшее когда-то живым.

И сейчас не мёртвое.

Вода, забывшая о солнце, хранила сны о какой-то другой, древней жизни.

Но разве мёртвая вода — это море?

Он поднимался вверх без усилий, как будто с током воздуха, — лёгкий, как пушинка.

Потом увиделось что-то светлое, блестящее. Блеск заполнил всё, слепил глаза. Затем это «что-то» изменилось, и проявились цвета: зелёной и голубой. Свет странным образом остался в этих цветах и одновременно сверкал бликами. Цвета и свет двигались, менялись, играли, и это движение было беспрерывным и притягательным.

Живое небо! Огромное и прозрачное. Оно повсюду!

— Что это? — спросил он.

Ему ответили:

— Море.

Тогда он понял, что выздоровел, и открыл глаза.

Над ним белел полог. Тканый. Он чуть повернул голову: на тонких жердинах. Значит, он среди людей.

Голова немного кружилась.

Рядом стоял кувшинчик, но когда он дотянулся и отпил, вода оказалась горькой.

Ещё нечётко, неясно, но он увидел высокого юношу, подошедшего к нему. «Сарисс», — подумал Амад, встретив зелёно-голубой взгляд. Теперь он знал, что это цвета неведомого ему моря.

Нужно было сказать что-то ещё, что-то важное.

— Чёрная вода, — просипел он.

— Мы ушли оттуда. Пей, вот отвар.

Амад выпил и уснул.

— Под нами вода, — сказал он в следующий раз. — Много воды. Очень много, но она глубоко, её не видно.

Сарисс кормил его кашицей с молоком. Твёрдой пищи Амад ещё не мог проглотить.

— Да, здесь подземное море. А ты откуда знаешь?

— Видел. Там. — Он махнул рукой, не зная, как обозначить беспамятство.

Он вспомнил тёмную громаду воды, уснувшую в толще земли.

Он хотел рассказать ещё о море цвета глаз Сарисса, но постеснялся. После слов рани о любви всё стало как-то… сложно. Ещё подумает, что Амад, как глупый влюблённый, видит во сне и наяву свою возлюбленную. Ну уж нет!

Но он и правда видел…

«Благоуханный скорпион! — вспомнил он чужие слова. — Вот где твоё жало: дрогнул уголок рта — острым пронзает сердце, больно! Вот ресницы спрятали свет твоих глаз — как же стало одиноко!..»

Молчал про зелёно-голубое море.

Зато рассказал о Скале, которую видел, о постройках, о лестницах и зарослях — оказалось, что Сарисс этого так и не увидел — не успел. Но выслушал рассказ машущего руками друга с интересом и, помолчав, произнёс:

— Ты поэт, Амад.

Тот изумился:

— Какой же я поэт? У озанов* слова сладкие, и их много! А у меня мало и… — Он замялся, вспоминая ночь, ручей, безнадёжную луну. — И они горькие.

Сарисс усмехнулся. Видно было, что остался при своём мнении.

Клан Генти — кочевого племени, в котором они оказались, разбил свой лагерь в низине, совсем рядом с покинутым оазисом. Но никто из людей этого соседства не замечал, только слышали непонятный шум, да иногда долетали запахи из пустоты.

Считалось, что это дэвы шутят.

Говорили, что когда-то здесь текла река, но теперь её нет — остался только вади*.

По этому сухому руслу вышел той ночью Сарисс к лагерю с полумёртвым Амадом на руках. Долго цокали языками и дивились кочевники тому, сколько сил у худенького мальчишки, — тащить друга чуть не больше себя. Сильный, как муравей! Дивились и мокрому Амаду: где в пустыне можно наглотаться воды и промокнуть насквозь?

В первый же раз, когда Амад смог встать, он с ужасом увидел над ближайшим холмом зелёные вершины Сада Жизни.

Клан давно бы ушёл подальше отсюда, но болел Амад, болел сын главы рода — вот и оставались на месте. Сарисс лечил обоих и вытащил их из смерти. За сына гордый сухой старик целовал Сариссу руки и подарил шерстяную накидку — безан, светло-серую, тонкую, очень красивую.

Но всё когда-нибудь кончается. Счастливый обряд переименования спасённого сына вождя (который сейчас бегал безымянным) и выздоровевшего Амада решили провести в более благоприятном месте.

В один прекрасный день клан свернул лагерь и, погрузив пожитки на немногочисленных верблюдов, двинулся на восток. Амад издали ещё раз оглянулся. Зелень верхушек была видна как мираж, на месте Скалы высилось некое радужное пятно. Уж не сон ли приснился?

Через три дня неспешного путешествия пришли к маленькому оазису вроде того, где росли три пальмы. Здесь пальм было пять.

К утру следующего дня Джамар («преданный всему хорошему») и Вадрин («принесённый рекой» или «выловленный из воды») начали новую жизнь.

За имя надо было сделать подарок, но имущества у Амада-Вадрина было всего ничего. Пришлось расстаться с одной из медных монеток. В ней просверлили дырочку, и теперь она стала украшением и досталось единственной женщине клана.

Новая жизнь оказалась такой же, как прежняя. Амад набирался сил, и они с Сариссом каждый день уходили на прогулки всё дальше. Искали дрова или какую живность, которую всё равно нечем было убить.

Впрочем, для таких прогулок появилась и ещё одна причина.
Амад открыл для себя поцелуи.

--------------------------------------------
    Примечания:
    * озан — поэт-певец
    * вади — высохшее русло реки


    Предупреждение:
    В главе 16 содержится графическое описание физического сексуального         
    контакта. Для понимания внешнего сюжета глава большого значения не
    имеет  и может быть пропущена. Дана для контраста с одной из
    последующих глав.



========== Глава 16. Рука Амада ==========   



Он открыл для себя поцелуи.

Сперва они целуются по ночам, в темноте. Но потом этого становится мало, Амаду хочется видеть. Они забираются под кусты неподалёку, но куст ракна хитёр: его листики постоянно поворачиваются ребром к солнцу — ни укрытия, ни тени.

Мужчины клана, как и везде, любят друг друга. Женщин мало, а страсти много. Вот и слышит пустыня ночные вздохи, вот и случаются целые истории — ревности, любви, разлуки — среди её сынов. Сердцу не прикажешь.

Но прилюдная любовь под запретом. Агрон Бар-Генти строго следит за этим, и ослушникам грозит изгнание.
Хочешь любви — уединяйся. Они и уединяются. Но любопытные носы лезут во все щели и знают всё обо всех, до мельчайших деталей. Как будто другого занятия нет у мальчишек, как следить за взрослыми!

Скользкие, распалённые, измученные поцелуями — они натыкаются на горящие любопытством чёрные глаза и уходят подальше, туда, куда детям ход запрещён.

Там, за барханами, они наконец утоляют свой голод.

Амад впивается в губы Сарисса, теребит, нащупывает, испытывает своими — ноющими от страсти.

Он хочет знать его рот, как никогда не знал ничего, кроме пустыни. И он изучает. Каждый уголок — отдельно. Ямочку у изгиба, складку губ посередине, выпуклость, под которой чувствуется кровь, впадину под нижней губой, в которой всегда тень. Сарисс терпит, потом стонет, раскрывает рот, и Амад замирает над ним, как коршун, — новые перспективы! Он проникает в рот, как умирающий от жажды — в желанный колодец.

Ему хочется большего, хочется всё, но он пока только вылизывает нёбо, щёки изнутри, нащупывает дорожку в гортань, вытягивая язык до предела — так, что начинает саднить уздечка, но зато открывается горячая упругая гортань!

Амад тискает этот рот, как тискают девку в пьяном угаре, не считаясь с болью, до вспухающих синих волдырей, до измятых, растянутых уголков. Это делает губы Сарисса порочными, доступными. Амад каждый раз лишает их невинности. Ангел падает наземь, в жадные объятия.

Он расстилает пустыню под Сариссом и заставляет того тянуться за лаской, как трава тянется за дождём. Он обрушивает град поцелуев, укусов, щипков и поглаживаний, трудится, как дехканин над смуглой землёй — без устали.

Гладит, треплет, вылизывает, заставляет вертеться, подставляясь под бессчётные касания. Переворачивает на живот (звякает золотой неснимаемый пояс), раздвигает сокровенное.

— Хочу, чтобы ты стал широким, — говорит он, целуя прямо в тёмную упругую звёздочку. Она чуть поддаётся под атакующим языком. Сарисс испуганно поджимается. Амад смеётся.

— Хочу входить в тебя, как в море, свободно! Хочу смотреть, — дополняет он свои желания.

Сарисс постанывает от первой глубокой ласки. Язык Амада сменяется осторожным пальцем. Сариссу стыдно, он прячет лицо. От кого? Вокруг пустыня.

Амад снова ласкает, щекочет, просовывает язык, теребит, требуя:

— Открой свой цветок. Дай посмотреть.

Зад Сарисса подрагивает, но уступает, раскрывая розовый зев, — внутри тёмный багрянец, бледная скользкая кожица, никогда не знавшая солнца.

Амад стискивает зубы. В голове всё плывёт, но он шепчет, припадая к уху любимого:

— Хочу тебя так… — Он втыкает два пальца, щедро смоченных слюной. — Хочу тебя раздвинуть, до самых косточек…

Сарисс в ужасе. Притворном. Смущённом. Не отнимает горячей расслабленной плоти от жадных пальцев, позволяет всё больше и больше. Всё дальше и глубже, только ахает от неожиданных поворотов.

Наступает некий предел, и Амад терпеливо вылизывает, утешает оскорблённую столь дерзким вторжением дырочку. Когда она доверчиво размякает под его губами, льёт масло — слюной уже не обойтись.

Смазывает всю руку — Сарисс наблюдает искоса, глаза его расширяются пока только от любопытства. Он ещё не понимает. Амад успокаивающе ложится рядом, небрежно поглаживает чудесную выпуклость, палец соскальзывает в ложбинку, нащупывает вход и снова повторяет ласку. Один. Несколько мягких движений. Сарисс прислушивается к ощущениям и понимает: Амад прав — сейчас этого уже мало. Он нетерпеливо ёрзает.

Амад улыбается: ну вот и славно!

Второй — очень недолго, третий — на полную длину. Сарисс охает, прикрывает глаза.

Но ведь мало! Этого мало…

Он подхватывает любовника под живот, ставит на четвереньки.

— Так легче будет.

О, в этом «будет» столько коварства, столько обещанья! Это то предложение, на которое никак нельзя соглашаться… Но у Сарисса почему-то вырывается только стон. Он подставляет всё, закрывает глаза и тут же закусывает губу: то, что толкается в его зад, уже ощутимо больше. Пальцы, собранные лодочкой! Ох! Не слишком ли?..

— Терпи…

Амад уже настойчив. Шутки и нежности отброшены, плоть терзаема снаружи — проникновением и изнутри — собственным желанием.

Уступи же! И Сарисс с коротким обречённым воем уступает.

Внутри него распускаются пальцы Амада. Поглаживают, щекочут, трогают, рука начинает двигаться взад и вперёд. Губы Амада касаются натянутого входа…

Сарисс, позабыв обо всём, раскачивается в заданном ритме, глухо стонет и, когда стройная рука проталкивается ещё чуть дальше — срывается на визг… Там, в глубине… Там… Как яркая вспышка боли… Нет, не боли…
Не делай!.. Делай так!

Но Амад уже спешно покинул его, оставляя жерло распалённым, распахнутым.

Вот теперь пришло время!

Член входит легко, Сариссу не сразу удаётся собрать себя в обычную узенькую гузку. Напрасная скромность! Он абсолютно доступен. Амаду это нравится и он шпарит вовсю, входя и выходя полностью, свободно. Ритм становится всё более бешеным. Сарисса трясёт. Он тихонько подвывает сорванным голосом.

«Жеребёнок? Ну так пусть! Скачки без препятствий!»

Он вонзается, тычется, засаживает так, что в какой-то момент в зад Сарисса попадает то, что раньше было не при делах. Обе игрушки внутри!

Сарисс протестующе кричит, но поздно: наполненный, набитый Амадом под завязку, он бьётся, дёргается его член, любовно отполированный ладонью, и выбрызгивает тугую прозрачно-белую струю.

Амад едва успевает покинуть его и, всё ещё крепко прижимая к себе, выбрасывает семя на песок.

Отпускает, опускает наземь, Сарисс падает безвольно, как тряпичная кукла. Выпотрошен. Вымыт. Чист.

Амад ложится рядом, тянется к нему. Прикосновения, соприкосновения кажутся очень важными. Как будто в это время происходит что-то ещё, что-то другое, кроме простых касаний. Что-то между их телами начинает быть, светиться жёстким прозрачным светом и, набрав силу, взлетает в широкое небо. Что? Райская птица?..

— Я хотел, чтоб ты кончил так — со мной внутри.

В блаженно полузакрытых глазах читается: «Я тоже так хотел».



========== Глава 17. Сон ==========

Вообще тело Сарисса таит в себе множество загадок.
Оно нежное и холёное, но не такое, как у мальчиков для утех. Амад знает их: их тела жирноваты и вихлясты. В теле Сарисса же нет ни лишней жиринки, все мышцы видны так, будто их прочертили резцом. В повадке никакой расхлябанности, движения скупы и точны, хотя он может и такое закрутить!

Это тело знает дисциплину.

И всё же он не воин. Не бугрятся мускулы грубой силой, не владеет Сарисс ни мечом, ни палкой, непривычен к рукопашной.

Амад не раз затевал с ним шутейные драки и заметил, что вначале Сарисс слаб и, зная свою слабость, уклончив. Хрупкий, тонкий как тростинка, вот кажется, ткни пальцем — перешибёшь, но с каждой минутой он обретает непонятную силу, и чем дольше длится бой, тем сильнее он становится, тогда, когда обычный человек уже упал бы в изнеможении, Сарисс только входит в полную мощь. И тогда он становится неодолим.

В такие моменты Амаду бывало боязно за друга: непомерная сила грозила сломать хрупкое тело. Но такое напряжение никогда не длилось долго. Победив, непонятно как, он с улыбкой оседал на песок и застывал неподвижно. И даже засыпал, и добудиться его было невозможно.

Пятки не грубеют, пахнет всегда так, что занюхаешься, даже когда потеет. Кожа — чистый шёлк, как у ребенка, — ни пор, ни лишних волос, только внизу твёрдого как доска живота — тёмный клок, и тот — будто нарочно оставлен прикрыть стыд. Хотя его, конечно, всё равно видно.

Вначале Амад щадил его, не хотел портить холёное тело, но быстро понял, что нежность и хрупкость Сарисса обманчивы: на нём всё заживало как на собаке. Даже если он и пропускал удар, то к концу боя никаких синяков или ссадин уже не оставалось.

Раны затягивались чуть дольше, но всё равно — час-другой, и свежая кожица покрывает кровавое месиво. Так было с ногами, разбитыми в дороге. Амад ждал, что нарастут мозоли, но нет, ступни Сарисса стали вновь девственно нежны.

— А что ты ещё умеешь? — спрашивает Амад, переворачиваясь на спину и глядя в голубую бездну.

Белая галлабия Сарисса наброшена на куст, и они лежат в тени. Хорошо!

— М?..

Сарисс почти уснул и теперь, разбуженный, смотрит недоумённо.

— Ну, про Огонь Творения. Там, во дворце.

Амад уже успел окрестить усадьбу рани дворцом.

— А! — Сарисс перетекает в сидячее положение. — Умею очищать тело от болезней и ядов.

— А ещё?

— Умею не дышать долго, если не шевелиться.

— Ещё умеешь долго не есть. Если не работать, — смеётся Амад.

Сарисс кивает.

— А по канату умеешь ходить? — спрашивает Амад, затаив дыхание. Он до сих пор помнит, как в Таре видел выступление заезжих канатоходцев и потом пробовал повторить всё на малой высоте. Но куда там! Хотя он и считался ловким парнем, но до акробатов ему было далеко. А умение удержаться на тонкой проволоке казалось волшебством — тут ведь и до полёта недалеко!

— Умею.

Амад замирает. Вот какой друг у него! Теперь надо спросить главное:

— А летать? Летать умеешь?

Сарисс вздыхает:

— Нет. Не получается. Но зато умею на голове стоять.

— Ух ты! Здорово! Покажи!

Сарисс со вздохом встаёт на голову, ступни упираются в небо — Амад восхищён.

— А кровь в голову не приливает?

Сарисс уже вернулся в нормальное положение.

Лицо его обычного цвета.

— Я управляю кровью. Сосудами.

Амад некоторое время размышляет. Потом спрашивает важное:

— Ты бессмертный?

Сарисс смеётся, машет руками:

— Нет! Старость не могу остановить. Большую рану, если сознание потеряю, — не смогу заживить. От голода могу умереть, если вовремя не поем. Долго могу не есть, но если что-то делаю, то телу надо.

— А без воды?

Сарисс пожимает плечами.

— Как все.

«Как все». Это успокаивает Амада, и он проваливается в короткий усталый сон.

Усталость сладостна. Сон отчего-то нехорош.

Во сне он воин и следит за тем, чтобы взмахи рук не теряли ритма, потому что нужно отсекать, кромсать ту волну нечисти, которая ползёт за ним, теснясь в переулке. Смертоносные движения стальных клинков, размеренные, непрерывные, обрушиваются на кривляющуюся, визжащую клыкастую свору, вернее, клубок из мерзкой спаянной плоти. Время от времени одна из тварей пытается допрыгнуть, но Амад (или не совсем он) успевает поймать её на клинок и, продолжая движение, рассекает и другую гадину, бросающуюся низом.

Он идёт спиной вперёд, следя за ритмом и молясь, чтобы пространство впереди оставалось свободным, — против двух волн нечисти ему не выстоять. Пока же достаточно поддерживать ритм и ждать, что поток мерзости закончится раньше, чем у него устанут уже чуть ноющие кисти. Но пока он в порядке. Лишь бы впереди никого не было.

Он проснулся и сжал пальцы, пытаясь удержать канувшую в сон рукоять. Хорошие клинки!..

И вдруг вспомнилось всё, что произошло с караваном, вообще всё, начиная от встречи с Сариссом ещё там, у Тара.
Столько вопросов! Нужно задать столько вопросов, и главное — получить ответы.



========== Глава 18. Жизнь в пустыне ==========

Генти были обычными кочевниками. Род не из богатых и прославленных. В дурных делах не замечены, глава рода — Агрон Бар-Генти — считался справедливым и мудрым, к нему прислушивались и более значительные люди.

Детей в клане было много — значит, и вправду мудр старый Агрон, раз сохранил жизни беспомощных в жестоком мире, сберёг и от опасностей пустыни, и от людской жадности.

Беда была в том, что женщина в роду оставалась только одна. Берегли её пуще глаза, и было за что: уже пятерых родила она, из них четыре девочки, и — о чудо! — таково было благоволение Всевышнего к Генти, что последнюю девочку она родила всего три месяца спустя после предыдущей. Обе были живы-здоровы и очень радовали главу рода. Такое явное расположение Неба открывало перед родом большие перспективы. Подрастут девочки — можно будет просватать их за наследников высоких, сильных кланов. Породниться с Нагевами или с Пархуди — чем не счастье! Оставалось подождать совсем немного — старшей девочке уже шесть. Ещё год-другой, и можно будет принимать сватов.

Амад удивлялся свободе женщины. Она и сейчас была беременна и, как сказали Амаду, отцом ребёнка был совсем не Агрон, а его двоюродный племянник, прибившийся к роду в прошлом году.
Женщине он понравился, и она его выбрала — о ужас!

Иногда беременная, пугая и завораживая его своим животом, выходила из палатки. Сидела с неприкрытым лицом, играла с детьми. Была она важной, держалась даже надменно, приказывала мужчинам и те делали, что велит.
У Амада сердце кровью обливалось при виде такого мужского бесправия, но свой фирман в чужом эмирате идёт по цене пустой бумаги — не указ…

Он заметил, что женщина подолгу разглядывает Сарисса.

Посматривала она и на Амада, но мельком, ничего особенного не нашла. А вот на Сарисса — ай, запала!

Амад бы извёлся, но, к счастью, её в положении берегли так, что ни о каких сношениях с гарибом не могло быть и речи. Только игры с детьми на свежем воздухе — вот и все развлечения. Даже верблюжий навоз не давали собирать — наклоняться вредно, пусть сидит.

Вот она и сидит, пялится на Сарисса. Пусть!

Однако, глядя на странный уклад жизни Генти, Амад начал подозревать, что правят миром вовсе не мужчины, а — страшно подумать! — эти самые женщины. В тиши закрытых покоев, под пологами шатров, взбираясь на ложе мужчин, готовя им еду, нянча детей, они исподтишка опутывают их своими сетями, заставляют служить своим непонятным интересам — таким же загадочным и тёмным, как чрево этой женщины.

Страшная картина невидимого женского владычества предстала перед его внутренним взором, испугала какой-то новой реальностью, совсем не похожей на всё, что он знал о жизни…

Но Амад одёрнул себя: глупости какие!
Мужчина — царь Вселенной. Так всегда было, и так будет. Женщина — только пыль под его ногами.

Картина мира восстановилась.

Но некоторые сомнения остались.

***
Так текли дни и ночи кочующего племени, и время казалось длинным и беспамятным. Один день был похож на другой. Их хватало и на любовь, и на разговоры.

Своей палатки у них не было, был тент, открытый всем ветрам, и они то спали в тени на домотканом коврике, то пили чай, разглядывая бесконечные пустынные горизонты, то беседовали, причём инициатором разговоров всегда был Амад. Сарисс удивительно любил помолчать.

Вот и сейчас, когда почти все мужчины собрались у костра, Амад решил, что благоприятный момент настал.

— Ты знаешь, кто напал на наш караван?

Сарисс, спокойно сидевший и даже чуть покачивавшийся от полного блаженства, глянул на Амада.

— Знаю.

— Кто?

— Гянджуф — хорамский наместник. Не сам, кто-то из ближних, по его приказу.

Фраза была удивительно длинной, и Амад поздравил себя с успехом. Но останавливаться на достигнутом он не собирался.

— А зачем ему? Зачем ему нападать на караван, который всё равно к нему идёт? Зачем грабить самого себя? Ведь эмир (да благословен!) вряд ли снизит налог из-за нападения, заставит выплатить всё полностью. Я бы заставил! Не можешь навести порядок на дорогах — плати вдвойне! Да?

— Да.

— Что «да»?

— Да, заставил бы.

— Тогда зачем?

Сарисс вздохнул.

— Видно, соблазн был слишком велик. Хорошие шпионы у такаджийца. Да только…

Сарисс замолчал, повесил голову. Амад ждал-ждал, а потом взмолился:

— Расскажи!

И Сарисс рассказал.

---------------------------------------------
    Примечание:
    * Фирман – указ


========== Глава 19. Клубок распутывается ==========

В придворной жизни много своих скрытых опасностей и ловушек. Есть там и зыбучие пески, к которым тебя подталкивают медленно, но верно, есть шакалы, смело нападающие стаей на одного и рвущие жертву, поедая её заживо и развлекаясь криками боли, есть бесплодные участки, на которых как ни бейся — толку не будет.

Много чего есть.

И предусмотрительный человек хочет знать обо всём, особенно о том, во что его не посвящают, хочет иметь глаза и уши при дворе, даже если сам он прозябает в столице мелкого нищего вилайята, вроде забытого богом Хорама. Вали* Гянджуф-бек и был таким предусмотрительным человеком.

А как иначе? И с более спокойным правителем без этого не обойтись, а уж с Джаванширом, сидящем ныне на троне, — и подавно! Вспыльчив, гневлив, женоподобен (совсем обабился со своим гаремом! Вот что бывает с мужчиной, пренебрегающим суровой мужской любовью…) и не помнит себя в исступлении, может отдать приказ, а потом… Ну если не пожалеет о содеянном, то будет недоволен и уж точно начнёт искать виноватого, хоть во всём виновата лишь его собственная опрометчивость. Но обвинит он других. Разум у него изворотлив, советчиков под рукой много — каждый рад уловить, в какую сторону ветер дует, да указать Непобедимому Солнцу Бахрийяра на заведомо неугодного, выискать жертву. И так снова-здорово! Половину дельных людей выкосил гневливый эмир, никаких врагов не надобно, никаких войн.

Потому и шпионили при дворе все за всеми.

Захолустные беи и беки покупали сведения мелкими порциями, от случая к случаю. Наместник Джянгуф же имел постоянных осведомителей и платил им твёрдую ставку плюс премиальные за особо горячие новости.

И такая новость однажды пришла к нему.

Аль-Фатлум, Фатлум-ихшид*, первый маг эмира, был не только отстранён от должности, но и исчез в неизвестном направлении. Впрочем, направление сие неизвестно только дуракам, а умные указывали на бессветные казематы, на страшные каменные мешки под дворцом Несокрушимого Царя царей, эмира Дашдемира (да хранит его Создатель, ибо он практически родной сын этого самого Создателя и наместник на земле — кого и хранить, как не его?).

Другие робко намекали, что первого мага так просто не ущучить, может, направление, в котором он скрылся, и впрямь неизвестно и ведёт в более благополучные места, не такие страшные, как зиндан эмира?

Как бы то ни было, известие было важным.

Кто станет новым первым магом?

Аль-Хаят-ихшид? Прекрасно гонит глистов у собак эмира, шьёт раны и рвёт гнилые зубы, знает травы, составляет яды и бальзамы, но честолюбив не в меру: лезет во внешнюю политику. Да и в магии слабоват.

Нуреддин-эфенди? Весьма хорош! Лечит и усмиряет буйных, облегчает страдания и как провидец недурён. В точёном хрустальном шаре видит будущее, замечательно предрекает несчастья, войны и неурожаи, находит воров по чёрным следам… Всем хорош, да вот беда — жаден до власти и денег. Постарается подгрести всё под себя, интриган, каких мало, а зачем Великому визирю Акбану такой конкурент у трона?

Аббас-ихшид? Собой очень красив. Образован. Лекарь изрядный и провидец неплохой. Однако излишне самолюбив и злонравен. Такой и яду подсыплет и наговор устроит. Клиенты у него мёрли как мухи, едва расплатившись. Подпускать такого к вспыльчивому эмиру нельзя.

Пуран-ихшид? Тих и покорен, но маг из него, как из кизяка ятаган — никакой. Впрочем, лечит, лечит простые болезни: понос, золотуху у детей, лихорадку у рожениц. Вот только у Дашдемира желудок как у крокодила (да продлит Всевышний его годы!), и он не дитя и не женщина на сносях.

И так во всём. Талантливые — самолюбивы, умные — упрямы, мягкие — слабовольны.

Один Аль-Фатлум был хорош и ровен, что в магии, что в лекарской науке. И языки знал. Учеников брал, не таил знания под спудом. Да вот последний, этот… Как бишь его? Смазливый такой, глазастый… Свис? Янгиз? Нет, не вспомнить. Ну да ладно, потом, потом, не убежит.

Что делать сейчас? Кого предложить несравненному Дашдемиру? Кого подвести к божественному трону?

***
— Так ты жил при дворе, да? Ты был этим учеником главного мага — этого Аль-Фатлума?

— Да.

— А что потом? Ты сбежал?

— Сбежал, — легонько вздыхает Сарисс.

— И до солончаков добрался?

— Добрался, — улыбается Сарисс.

Улыбается, потому что там судьба настояла на своём и повернула так, что встретились те, кто никак иначе встретиться не могли.

***
Бободжон-бей — комендант маленькой крепостцы при соляных копях близ Тара обладал двумя пороками: трусостью и жадностью. Постоянным он тоже не был, и в зависимости от обстоятельств верх брал то один, то другой порок.

Бободжон-бей очень боялся начальства. Любого.

Очень сильно он не боялся эмира Дашдемира, потому что в глаза его никогда не видел и не рассчитывал увидеть, а не то б, конечно, испугался до полусмерти. А так он спокойно боялся Джака-Вытеснителя, Сурхана-Саяды и великого наместника Гянджуф-бека из Такаджи.

Вот с последним дело обстояло худо. Привычно бояться его не получалось, особенно после прошлогоднего визита, когда саджак* Бободжон-бей едва не обделался, завидев во дворе своей крепости группу гарцующих всадников в таких блестящих нарядах, что стало ясно: начальство и неприятности пожаловали.

Страху вали Гянджуф-бек (да пребудет он в Вечности!) навёл немало. Бободжон в жизни так не трясся, как тогда, когда ползал за сапожками наместника, подбирая пыль с ковра. Он даже растёр себе нос о старый ворс, но слава Всевышнему, смилостивился страшный человек — не пытал и не посадил на кол тут же во дворе родной крепости, только погрозил да изволил пнуть самолично, но так, для порядка. Это Бободжон понял.

Потом дозволил резать барана, остался на ночь и, пока пил чай, велел служить верно и даже посулил перевод в другое место, где сытнее и безопаснее.

И теперь нет более преданного Гянджуф-беку вояки, чем славный Бободжон. В огонь и в воду пойдёт — не он сам, конечно, а каждый из вверенных ему аскеров, — умереть за благороднейшего из наместников.

Наказ Гянджуфа касался не только аскеров, но и всяких новостей. Велено было докладывать о событиях.

Бободжон и рад бы доложить о чём-нибудь, но не случалось ничего важного. Не будешь же писать о сломанной лодыжке Акиф-наиба*: тот, вспомнив молодость, полез на алычу и застрял там, а после свалился. Или напишешь разве о пропаже малинового с золотом халата, забытого кем-то из свиты наместника и надеваемого ныне по торжественным случаям? Со временем в легенду о том, что бархатный наряд был пожалован коменданту лично Гянджуф-беком со своего плеча, поверили все, в том числе и сам рассказчик. Но халат пропал — прямо со двора. Как так? Ветром, что ли, унесло?

Или вот ещё: сдох любимый верблюд, но разве такое событие заинтересует великого сердара*? Конечно, нет.

Но теперь, казалось, наступил тот самый случай, когда есть что сообщить.

Мальчишка, доставленный аскерами, на лазутчика не походил: держался надменно, на расспросы не отвечал, сверкал глазами не пойми какого цвета и был так непрост, что Бободжон сначала почесал нос, потом затылок и уж потом зад, что означало самую напряжённую работу мысли.

Писать!

«Писать!» — к такому выводу пришёл Бободжон-бей. Кому? С этим вопросов не возникло: писать следовало наместнику Гянджуфу, в Такаджи. Во-первых, он, в отличие от тарских хедивов*, помнит о нём, о Бободжоне, а во-вторых, именно он оставил в крепости почтовых голубей.

И озабоченный саджак сел за письмо. Следовало писать коротко — послание должно уместится на лапке у голубя. Но чем короче он старался писать, тем больше бумаги у него уходило. Изведя три листа, два калама и выпив литр чаю, он сочинил следующее: «Господин! Тут мальчишка с глазами. Может, удрал из столицы? На нём пуд золота: пояс и цепки. Я не брал! Отправляю его в Тар, ибо долг. Ваш покорный!»

Голубь милостиво согласился улететь домой, в Такаджи, а Бободжон-бей с облегчением перевёл дух: пусть теперь тарские и такаджийские хедивы собачатся меж собой и решают, что за принц к ним попал и что с ним делать, а он, Бободжон, сделал всё как надо — отвёл от себя грозу.
И довольный саджак отправился на боковую.

-----------------------------------------------------
    Примечания
    * Вали — наместник
    * Ихшид — (сияющий) титул мага. При получении маг должен был   
      продемонстрировать свечение тела или какой-либо его части.
   * Саджак — (букв. «знамя») здесь использовано в значении «начальник   
     крепости, комендант».
   * Сердар — начальник
   * Хедив — вождь, военачальник
   * Наиб  — сельский староста




========== Глава 20. Конец рассказа ==========

Меж тем в столице разгорался скандал.

Великий Визирь, правая рука эмира, был крайне недоволен.

Чем больше он узнавал о смазливом ученичке Аль-Фатлума, тем больше убеждался, что с ним всё запутанно и мудрёно.

Маги, знавшие мальчишку, брызгали слюной и верещали о зазнавшемся юнце, о наглом спесивце, пригревшемся под крылышком Аль-Фатлума (совершенно справедливо покаранного и низвергнутого ныне!), у него только глаза красивые — тем и берёт, нахал, невежа! А сам-то он ничего особенного из себя не представляет!

Меж тем особенное было.

Неправильно сросшуюся ногу Селим-бея сломал — сам! — и срастил снова, уже правильно, всего за неделю! Селим целовал землю и отсыпал золота. Золото проклятый бессребреник раздал нищим, с согласия учителя, разумеется.
Два сапога пара!

Толстого Бахрома пытались отравить, он выжил, потому что умолил Сарисса прийти к нему. Тот вылечил пострадавшего и виновного указал: Бахром-то думал на одну из жён и уже зашил её в мешок, чтобы закопать подальше от города, где-нибудь в пустыне, но мальчишка сказал, что мужчина виноват. Черноволосый и кривой на один глаз. Бахром-ага узнал торговца Сукхара, что живёт неподалёку от кладбища и там наверняка занимается всяким непотребством; жену везти в пустыню не стал, велел честно удушить и прикопать неподалёку, ведь она как-никак была его первой женой, и достойна лечь в ногах Бахрома в мавсолее, когда сам он туда переберётся, а этого ещё долго не случится — дай-то Всевышний! В утешение себе купил толстый Бахром ещё одну жену, потому как человек он нестарый и теперь здоровый, и потребности у него… Вот, правда, с потребностями стало что-то не то, ослабление наступило, а противный ученик мага не хочет больше приходить в дом уважаемого купца. Несчастный Бахром-ага!

Но несчастный или счастливый — Бахром жив и бегает на своих двоих, не сомневайтесь! Ругает всех жён, плохо служат, говорит.

И так во всём — там вылечил, тут вправил, там указал на вора.

Велел в одном доме поставить бочку с водой у крыльца, и когда через два дня занялся было пожар, бочка очень пригодилась — едва успели обгореть резные столбики веранды, а уж огонь потушили. Вот так-то! А ведь мальчишка просто проезжал мимо!..

И чем больше Визирь Акбан размышлял обо всём, что услышал, тем более привлекательной казалась кандидатура бывшего ученика. А что нужно для перехода из учеников в маги? Ну посветит там руками, излечит что попроще, и готово — вот вам новый маг-ихшад!

Мальчик юн — очень хорошо, жизни не знает, значит, им легко управлять. Способен на многое? Отлично! Долгие годы эмиру Дашдемиру обеспечены. И ему, и его верному Визирю.

Но когда Акбан-эфенди потребовал доставить к себе юную знаменитость, то оказалось, что мальчик исчез.

Вот просто два дня назад ещё был, а сейчас нету нигде!

***
Счетовод Кабиль задержал караван ненадолго. Всего-то надо было отправить брату в Тар партию списанных халатов. Чего пропадать добру, когда его ещё можно продать в городе? Ждали халатов всего день, что по солончаковским меркам — очень быстро. К вечеру уже стоял во дворе крепости навьюченный ослик, из-под поклажи едва копыта были видны.

Ещё денёк прибавил к ожиданию управляющий солеварней. У него обнаружился избыток соли, которую тоже можно было продать в Таре. Он задержал выход всего на день, что тоже было немного.

Потом наиб Акиф со сломанной лодыжкой добавил денёк — а что ж, пропадать первосортному изюму, которому место только на столичном базаре? Нет, конечно. Из уважения к калеке ждали его хурджины — ох и пахучие!

И так по мелочи накопилось задержек дня на три. Ко всему тому ещё и вышел караван в неурочное время — не с раннего утра, а ближе к полудню, на припёк, и пришлось дневать среди барханов, а уж только к вечеру, когда жара отпустила, пошли в полную силу, на восток, в Тар.

Одному из аскеров, тому что посмышлёнее, было велено требовать встречи с самим Сурханом-Саяды, описать обстоятельства поимки юного прохвоста и сдать оного либо самому властителю, либо его чиновникам под расписку.

В расчёте на грозное имя правителя Тара и отправил Бободжон-бей всего двух солдат охранять небогатый караван. А какой ещё выйдет из солончаков? Соль, виноград да пленник. Солдат и так мало!

***
— Теперь понятно. Но всё-таки, что с этим, с Гянджуфом? Чего он хотел?

— Сообразил, кто попался саджаку. Решил, что по получении Сурхан-Саяды отправит меня обратно, в Анджар. Как ещё удобнее это сделать, если не с налоговым караваном? Я бы всё равно попал в Такаджи, но совсем иначе, официально. А ему это было не нужно. Вот и напал.

— А зачем ему ты?

Сарисс раскрыл свои невозможные глаза, сейчас они чуть не светились — столько удивления!

— Как «зачем»?

— Он хотел отдать тебя потом, за отдельную награду? Как будто он тебя спас, да?

— Какая награда ему была бы слаще самой жизни? Гянджуф имел всё. Власть, богатство, силу. Он хотел только одного — сохранить всё это навеки. Для того я и понадобился.

Сарисс умолк, задумался на несколько тяжёлых, как ртуть, мгновений, потом добавил, глядя в пустоту:

— Он забыл, что человек рождается слабым и голым. Очень слабым.

Амад почувствовал, как по спине ползут мурашки.

— А что с ним теперь?

Молчание. Потом медленно, через силу, проталкивая слова сквозь гортань:

— Он лежит… Лежит на боку…

Это было так страшно, что Амад примолк. Страшно. Но и пожалеть Гянджуфа нельзя — из-за него жестокой смертью погибли дадаши. Но и они — не сказать, что вовсе невинны: убили стражника и оставили где-то других детей сиротами. И он тоже убивал… Зачем всё это? Почему так?

— Почему так? — прошептал он.

Сарисс собрал горсть песка, зажал в руке, пустил струйкой обратно. Ветер разбросал, раздул песчинки.

Не умеет он сказать то, что чувствует.

Песок… Ветер. Рука, сгребающая горсть. Жест придающий форму. Песчинки сейчас сложены так, потом рассыпаются, струятся в горку, и её разровняет ветер.

Все мы когда-то были скалой.

Все мы стали песком.

Песок не знает ни руки, ни ветра.

Но как это скажешь?

Быть может, глядя на печальное лицо Сарисса, и вспомнил Амад ту ночь на площади в Таре? Неподвижность, его странные, устремлённые во тьму глаза… Он-то думал, что женщина боится.

— Ты видишь будущее? Ты тогда, в Таре, тоже что-то видел? Да?

— Это обрывки, — говорит Сарисс. — Картины. Чужие чувства. Видишь, а сделать ничего не можешь. Не понимаешь — откуда? Просто возникло. Рядом. Где-то совсем близко. И тёмное. Тёмное висит…

— Ты пытался отвести? Да?

Совсем глухо, склонив голову:

— Пытался. Но невозможно.

Амад подползает к Сариссу, обнимает его колени.

Столько страданий!.. Столько…

— Но почему так?! — вырывается у него, — почему?

— Песок…

Амада осеняет:

— Это всё пустыня виновата, да? Если бы везде были сады, как там… — Амад вспоминает Сад Жизни и осекается.

Сарисс смеётся.

Амад сначала улыбается в ответ, но потом хохочет тоже.

Над пустыней проносится ветер.



========== Глава 21. Свет Сарисса. ==========

Амад не собирался расставаться с Сариссом как можно дольше. Если судьба не сыграет злой шутки, то их связь будет долгой. Амад хотел бы сказать — вечной, но в его реальности вечности было совсем мало — разве что песок да небо, но и они всегда менялось.

Он понимал, что рано или поздно Сарисс потребует равноправия на ложе. И думал, что готов к этому. Чем может удивить его неопытный партнёр?

Поэтому однажды, когда с застенчивой настойчивостью Сарисс потянул его под куст, Амад снисходительно улыбнулся.

Член Сарисса не пугал размерами, хотя на худеньком теле смотрелся внушительно. Никаких разляпистых крыльев, грибных шляпок и прочих излишеств в нём тоже не наблюдалось, ровный, стройный стержень с маленькой острой головкой — то что нужно для необременительного секса. Амад был согласен.

Всё с той же улыбкой он позволил уложить себя на спину, так же с улыбкой принял первые, немного робкие ласки…

А дальше началось нечто непредставимое.

Любовь Сарисса была похожа на любовь диковинного насекомого — она была медленной, цепкой, со странным застыванием на одной точке, с оцепенением, которое вначале казалось проявлением неуверенности, но которое на самом деле было настройкой, «прозвоном» тел. Он зависал, как богомол, в паутине бесчисленных сигналов, подстраивался, продвигался дальше.

Его касания, вначале казавшиеся безобидными, невинными, медленно, но неуклонно перетекали во что-то большее. Он действовал, как в бою: наращивал, подтягивал неведомые силы, неторопливо изучал жертву. Неспешно, едва дыша. Заглядывал в глаза. Припадая к лежащему.

Когда, в какой момент Амаду начало казаться, что пальцы Сарисса проникают сквозь кожу? Гладят уже не покров, а голые мышцы? Что его язык скользит по самым венам, пенит кровь, будоражит, вызывая мучительные сладкие судороги?

Поднимался, взвивался на дыбы огненный конь.

Каждое поглаживание, каждое невесомое прикосновение на самом деле жесточайше снимало кожу, обнажало мясо и нервы, пробивая их огненными вспышками, заставляло биться от острого страдания. Или это было наслаждение? Невозможная близость тел, срастающихся сквозь кожу, сшиваемых светом — в одно?

Амад потерял волю, ещё успев ужаснуться тому, что ему предстоит. Сарисс на этом не остановится, ему мало просто тела. Ему нужно прикоснуться к самой сути Амада, к самой его жизни, сколько бы её ни было. Он поведёт его дальше по волшебным тропам своей любви.

Но ведь я просто человек! А там невозможно, невозможно выжить! Я не выдержу! — пытался крикнуть Амад, прожигаемый потоками ярчайшего света, уже ворвавшимися в его тело.

Он плавился под ладонями Сарисса, плавился изнутри, теряя сознание, но не теряя восприятия. В нём просыпались вихри жара, раскручивались огненные колёса каких-то спавших прежде сил, отзывались, натягивались струны неведомых ощущений, запредельных и невозможных и всё-таки проживаемых им. Проживаемых только благодаря отчаянной нежности Сарисса («Я помогу, помогу тебе…» — шёпот, грохот с неба?).

«Поверь»

И он поверил. Скользнул, как капля крови скользит по нити неизбежного.

Он был музыкальным инструментом в безжалостных руках виртуоза, он стонал и плакал, сотрясаемый чудовищными аккордами. Он был горячим горлом соловья, поющего в свирепой тишине…

Он был…

Он парил…

Зависал в бесконечном пространстве, отчаянно теряя своё тело и так же отчаянно его ощущая.

Он плыл, подвешенный, распятый, насаженный на световую иглу, пронзённый ею — весь, сквозь всё тело и дальше, из бездны в бездну, и только эта мука властным рваным ритмом напоминала ему о бедной человеческой плоти.
И тогда он понял, что не вынесет этой последней светоносной, смертоносной ласки.

Свет Сарисса…

Он канул и исчез в этом свете.

Лопалась огнедышащая земля, умирали возродившиеся драконы, и сам он был певучей птицей, снова взлетевшей в бесконечное небо.

— Что там?

— Вечность…

Но таяли звёзды на далёком перевале. Рассвет омыл изувеченные горы. Всё пало.

Взметнувшуюся пыль прибил весенний дождь.

Он пережил.

Глаза открылись, впитывая мир. Ветхий, как старые одежды. Юный, как новорождённый оленёнок.

Кажется, он хотел что-то спросить…

— Разве можно днём увидеть звёзды?

Сарисс рассмеялся, слизывая каплю.



========== Глава 22. Вечерний чай ==========

— А на востоке вы были?

В светильниках трепещет рыжее пламя, холщовые стены то вздуваются, то опадают — последнее время ветры всё чаще и всё несут какой-то неуловимый запах, тревожный, манящий…

Амад и Сарисс приглашены в палатку главы рода. Это большая честь — пить вечерний чай с Агроном Бар-Генти. Пусть род мал и беден, глава остаётся главой, особенно в своей палатке.

Агрон-ата провёл сухой коричневой ладонью по реденькой бороде.

— Были, Вадрин-джан.

— И что там?

— Там пустыня, друг моего друга.

— Пустыня везде, — с мудрой печалью говорит Амад в надежде, что его опровергнут.

Но Агрон-ата не слышит.

Он углубился в воспоминания, отыскивает там что-то, подходящее беседе. И в запасниках однообразной памяти находит эпизод из почти забытой зари жизни.

— Давно, в дни моей молодости, я ходил далеко на восток. С братом ходил. Брат был такой, как ты сейчас, а я был младше. Совсем немного младше. Месяц мы шли на восток. Потом ещё полмесяца. Там тоже пустыня. Другая, но всё равно пустыня. Песок. Такыры. Людей совсем мало, колодцев нет. От последнего оазиса мы шли уже два дня, и я хотел идти назад. Брат уговорил ещё день идти. Мы пошли. Утром собрались повернуть назад, но я увидел облако на горизонте, длинное облако — это были горы. Мы пошли ещё. Увидели белые шапки на вершинах. Это был лёд.

Агрон-ата умолк, ожидая реакции слушателей. Ещё бы! Глава рода не может лгать, но его рассказ очень похож на сказку. Лёд на жаре!

Но молодые люди внимают, рты у них открыты. Тот, что с глазами как звёзды, великий лекарь, кивает и говорит:

— Да, я тоже видел такое, лёд лежит высоко в горах и не тает никогда.

— Высокие горы! — соглашается Бар-Генти. — У их подножия лежит большая зелёная долина. Там растут высокие деревья и трава зелёная круглый год. Эту траву едят чёрные коровы, огромные, красноглазые, с толстыми рогами и очень злые. Но люди их всё равно укрощают, ездят на них и пашут землю. Я видел их. Там ходят стада дзёргов с тонкими шеями и хрустальными чёрными очами. Они щиплют траву и много их, очень много…

— Вот здорово! И вы там были? Там все счастливы? А за горами — край земли?

Старик пожевал губами, отхлебнул крепкого чая.

— Совсем остыл. — Покачал головой. — Нет, мы не пошли туда. Нам рассказали об этом люди, которых мы встретили. Счастливы ли они были? Не знаю. Они бежали от страшной болезни. Мор стоял в долине, великая река была так полна трупами, что чёрные толсторогие коровы не могли войти в воду и нежиться там, как они любят.

Амад затаил дыхание.

Агрон-ата долго смотрел в опустевшую чашку, словно забыв о собеседнике.

— Они говорили, что от этой болезни люди покрываются пузырями, гниют заживо и умирают в страшных муках.

— Чёрная оспа, — подал голос Сарисс.

Старик поднял на него выцветшие глаза.

— У нас по-другому это называют. Охъя.

— И что было потом? — спросил Амад.

Агрон-ата ответил без всякой охоты:

— Они просили проводить их до ближайшего оазиса. У них была с собой свежая вода, но я не стал пить. Пил свою, старую. А брат пил с ними. Я заметил, что лицо у одного из них очень красное, и сказал об этом Гушани. Только он не захотел слушать. Он всегда был очень здоровый. Сильный и благородный. Он сказал, что люди нуждаются в помощи, что нужно проводить их до Кашха. А я могу возвращаться один, если боюсь заразы. Я боялся. Я вернулся. Один.

В палатке наступило молчание.

— А что стало с этими людьми?

— Не знаю, что с ними стало. Но про Гушани больше никто не слышал. Так что далеко на восток мы не заходим. Не знаем, есть ли там край земли.

***
Генти кочуют по пустыне не бесцельно. Иногда бывает хороший повод оставить насиженное место — свадьба или рождение первенца в дружественном клане. Иногда плохой — появились разбойные люди, кончилась еда — надо идти дальше.

Сейчас клан спешил на юг, к оазису Яран, где каждое полнолуние собираются местные племена, устраивают торг, чаще обмен — денег у пустынников немного. Но бывает, что приходят в оазис купцы издалека, и тогда на ярмарке много товаров, много новостей, весело!

Оазис Яран большой, в несколько озёр-узбоев, соединённых протоками. Место красивое и безопасное. Потому что держит его Минуш — пожилая богатая вдова, у которой там большая усадьба и своё воинство. Порядки она блюдёт строго, несмотря на то, что женщина в возрасте.



========== Глава 23. Три медяка ==========

Подступы к оазису Яран начинались издалека. Посреди песков возвысились колонны, вернее, сломы гигантских колонн, на срезе которых можно было уместить палатку, и место ещё осталось бы. Они торчали посреди пустыни, как обломанные клыки чудовища, занесённого песком. Эти остатки древнего мира казались неопасны сейчас, но Амаду чудилась в них смутная угроза. Человечки казались слишком маленькими, слишком нелепыми рядом с этими колоссами.

Генти, проходя мимо них, сотворяли отводящие беду знаки, заматывали головы шарфами.

Немудрено!

Кто же построил эдакую махину, да не одну — всё утро идут они мимо.
И всё ближе и ближе новое место, известное только по рассказам Генти. Амад не слишком доверял наблюдательности кочевников. Не увидели же они Сад Жизни у себя под носом! Может, и тут ходят строители-великаны или спят неподалёку? Надо быть настороже!

— Великаны есть? — на всякий случай поинтересовался Амад у всезнающего Сарисса.

Тот воззрился на него с недоумением. Вот ведь: спит на ходу!

— Великаны?.. Вроде нет. Из серьёзных путешественников никто не встречал великанов. Аль-Мумми, великий ходок, описывает огромные кости, которые видел далеко на севере. Рёбра, величиной они с дом. Так говорит Аль-Мумми.

— Но кто-то же построил эти столбы, — рассудил Амад. — И потом, раз есть великанские кости, значит, и великаны есть. Или были. Они и строили.

Сарисс смерил взглядом громадный обломок, проплывающий мимо. Задумался. Опять огляделся.

— Нет. Люди строили.

— Зачем им?

— Не пойму… Что-то происходило. Они звали богов.

***
Несмотря на близость непонятных руин, оазис Яран оказался и впрямь местом благодатным.

Мелких озёр-узбоев там было несколько, почти лужицы да ещё три крупных, круглых, как тарелки, и вода в них стояла чистейшая, вкусная.

На берегу одного из них, в тени гигантских пальм, располагалась усадьба пожилой вдовы (Амад уже ничему не удивлялся — мировой порядок был нарушен, женщины распоясались и правят в открытую).

У стен усадьбы разбили свои палатки кочевники, и там шумела ярмарка.
Разложив товары на земле, они сидели, стояли, прохаживались, торговались, менялись вещами — деньги бывали не у всех.

Народу на этот раз собралось много. Генти, разбив лагерь неподалёку, с удовольствием болтали со своими знакомым, чаёвничали, обменивались новостями, много смеялись, хлопали себя по бёдрам, внимая рассказам о происшествиях — ах, неужто всё так и было? Вот оно как! А он что? А она? Ай-ай!

Амада местные сплетни занимали мало, и он отправился побродить между палаток с выставленным товаром. Товары были однообразные, не чета тарским, и Амад чувствовал себя столичным жителем в глухой провинции. Хотя попадались и стоящие вещи. У одной из палаток он наткнулся на красивые медные сосуды с тонкой чеканкой по бокам — таким и на тарском базаре нашлось бы место. Возле другой заинтересовался крепкой курткой — его уже доживала свой одёжный век, надо бы обновить гардероб, а вот и пара штанов — простых, но добротных. Словом, постепенно Амад увлёкся и присмотрел для себя немало всякого.

Несколько раз он подносил руку к поясу, чтобы достать медные свои монетки — про золотой динар заставил себя накрепко забыть, — но тут был ему послан ужасный соблазн, устоять перед которым было невозможно.

Многое может презреть мужчина: и крепкую куртку, и новые штаны без единой дырки, и красивейший пояс с блестящими накладками — давно о таком мечтал, а тут — вот он! — и совсем недорого, много дешевле, чем в Таре! И даже ножны можно спокойно обойти стороной, если не приглядываться, конечно, потому что хорошие ножны — это важно.

Но как пройти мимо ножа?!

Даже не кинжал соблазнил Амада. На такое он сейчас и не зарился. Но нож! Как жить без ножа?

Искуситель масляно блестел на тряпице, рядом с другими, не такими ладными братьями. Показывал узорные спуски клинка — сталь была нешуточная, многослойная, с чёрной прорисовкой, с серым переливом — нашёлся же в этой глухомани даманский клинок! На пяте даже сохранилось клеймо, правда, мастера Амад не узнал. Костяную рукоять резал сам продавец — много у него было разных изделий из кости и дерева. Но рукоять его, Амадова, ножа была самой красивой! Был там вырезан грубовато (не шпилька же — нож, главное — крепость!) лежащий нар, причём горбы его так удобно ложились в руку, что Амад едва смог разжать пальцы — не хотели выпускать!

Закусил губу, плакать не стал.

Спросил цену серьёзно и согласился — в цене лишнего запроса нет: пять медяков нож стоит. Был бы кинжал такого качества — стоил бы два серебряных, не меньше. А тут нож. Недорого. Надо брать.

Но как? В поясе только два медяка!

Раньше в таком месте ушлому дадашу не составило бы труда «заработать» не один медяк, а то и просто сразу выкрасть любезный сердцу предмет. Но теперь… Эх! Резчик старался, работал. Руки-то вон, все в шрамах — наука непростая… Душу вложил. Лишнего не просит. Как украсть? Да и если прознает Сарисс… На сердце стало совсем тускло.

Но ведь нож очень нужен! Пока без ножен, как-нибудь обойдёмся.

Как быть, что делать?

— Вадрин-джан, что стоишь как заколдованный? Местные духи на тебя чары навели?

С такими словами подошёл к нему один из Генти — Размон. Хитроватый был мужичок и сплетник первостатейный, но сейчас Амад был так расстроен, что поделился с ним досадой: вот, мол, нож понравился, а денег только две монетки.

— У друга нету?

— Нет, у него совсем ничего нет.

Размон покивал, потом хитро прищурился:

— Совсем ничего? А золотой браслет на ноге? Колечко с цепочкой?

Амад сжал кулаки и бросил на участливого собеседника такой взгляд, что тот отступил на шаг и забормотал:

— Я что? Я к тому, что… Понятное дело. Что я, совсем что ли… Это колдовское золото, его трогать нельзя. Я не такой глупый, Вадрин-джан!

Амад утих и снова повесил голову, забыв об обидчике. Но тот не отстал:

— Хочу тебе помочь, брат. Слушай, дело скажу.

Амад навострил уши.

— У вдовы Минуш дом большой. Сад большой. Работы всегда много. У неё наши иногда подрабатывают, если деньги нужны. Сейчас не нужны — зачем работать? А ты иди, спроси.

Размон махнул рукой в сторону высокой стены усадьбы.

— Вдова пожилая, спрашивает строго, но платит исправно, не обманет. Иди. Если что, скажи, Размон Бар-Генти прислал, — добавил он с важностью.

Амад повернулся к продавцу.

— Отложи мой нож, уважаемый! Я точно его куплю. Заработаю у вдовы и куплю. Хочешь, задаток тебе оставлю? Вот: две монеты.

— Вай, зачем задаток? Верю тебе, как себе. Вот, смотри, твой нож прячу, будет ждать тебя спокойно.

Продавец-резчик взял нож и демонстративно на глазах у Амада спрятал его под тряпицу-прилавок.

В самом весёлом расположении духа отправился Амад к воротам дома богатой пожилой вдовы — честно заработать три недостающих медяка.



========== Глава 24. Пожилая вдова ==========

Управляющий, когда услышал, что Амад пришёл с Генти, перестал сторожиться, подобрел. Велел прийти завтра, потому как нового человека даже на день-другой без ведома хозяйки брать не разрешалось.

Амад обещался прийти с рассветом.

Вечером рассказал всё Сариссу. Вид у того был отрешённый, опять в облаках витает. Но покивал и про плохое не сказал, значит, всё будет хорошо.

Наутро Амад пошёл к воротам — рано, солнце едва показалось.
Управляющий уже был на ногах, да и вся дворня не нежилась: метались по двору как угорелые. Неподвижная женская фигура торчала на балкончике, видно, следила за всеми.

Амад на всякий случай поклонился — к пожилой женщине проявить уважение не грех.

До конца разговора вдова не сдвинулась с места. Только на оглядку управляющего кивнула.

Тогда тот дал работу — отправил Амада в сад, чистить арыки. Работа не слишком тяжёлая, проводи себе мотыгой канавки к деревьям да порыхли землю у приствольного круга. Возился с этим Амад весь день, от работы не отлынивал, в обед не засиживался. На галерее дома время от времени появлялась всё та же укутанная в чарши фигура, и Амад мысленно похвалил вдову — правильная женщина, не выставляет лица. Глаза видны, и ладно. Хотя он и к глазам её не присматривался. Что он, женщин не видел, что ли?

День закончился, и Амад вернулся в лагерь Генти, полный впечатлений. Медная монетка прибыла в его поясе, и он радовался ей, как сорока.

Сарисс слушал вполуха.

Наконец, и он поделился кое-чем:

— Здесь море. Недалеко. Две недели пути.

— Мо-оре? — округлил глаза Амад.

— Да. Настоящее море. Там город. Бааль-Белек. Большой город. Туда караван пойдёт.

— Вот это да! Когда пойдёт? Мне ещё два дня поработать…

— Вот через два дня и пойдёт. Купцы пришлые и от твоей вдовы торговые люди. — Подумал и несмело добавил: — Вот бы и нам с ними.

Это была просьба. Никогда раньше Сарисс ничего не просил, а тут вот…

— Конечно! Пойдём! Вот куплю нож, и пойдём. Здорово!

Сарисс расплылся в счастливой улыбке.

***
Утром следующего дня управляющий направил было его к верблюдам — работа ответственная. Но вскоре опять перевёл в сад — поливать розовые кусты, из которых варили варенье. Пахли проклятые розы так, что от запаха на жаре голова раскалывалась. Уж лучше верблюжачий навоз грести!

На галерее опять появлялась вдова со служанками. Долго стояла, смотрела.

Конечно, в саду есть на что посмотреть.

В обед Амад пошёл было за лепёшкой, как и все, но был пойман местным мальчишкой:

— Пойдём, ага.

— Куда? — не понял Амад.

— В дом. Хозяйка тебя зовёт.

Не припомнив за собой ни грехов, ни упущений, Амад смело ступил на ковёр. Посмотрел на ноги. Мда… На руки. Ого!

Как будто в ответ на его мысли, возник давешний мальчик, принёс тазик и холстину. Когда Амад обтёрся, повёл его в глубь дома.

В просторной комнате был накрыт столик, за ним, напротив входа, сидела пожилая вдова.

— Обедай здесь. Я хорошо кормлю людей, но у меня еда вкуснее. Вот, смотри.

Она указала на большое блюдо плова с кусками жирной баранины, на виноград, на дышащие жаром румяные лепёшки.

Голос у вдовы был приятный, манеры скромные, Амад благодарно кивнул и отгрёб себе с краешка плова. Вкусно!

Вдова к еде, конечно, не прикасалась, стыдилась мужчины, но разговор вела.

— Знаю твою историю.

Амад чуть не поперхнулся. Да что ж такое — все тут ясновидящие, что ли?

Но она продолжила, и он отмяк: речь шла не о Таре.

— Нож хочешь купить. Хорошее желание. Правильное для мужчины.

— Красивый и недорого, — поделился он соображениями.

— Мархаб-усто всегда недорого просит за работу. Вещи его хорошие. Я покупаю.

Говорила вдова степенно и понятно. Амад совсем успокоился и скоро с удовольствием слушал её неспешный рассказ — о хозяйстве, об урожае, о набегах и обороне усадьбы. Вместе с сытным обедом тихая речь убаюкивала. Даже голова прошла.

Время пролетело незаметно, и он спохватился, когда солнце уже клонилось к закату. Напомнив женщине о своих обязательствах, бросился к управляющему: так, мол, и так, задержался не по своей вине, но тот в ответ только махнул рукой и выдал причитающийся медяк.

Амад немножко подумал и пошёл в лагерь. По пути встретился Размон, кланялся, называл Вадрин-ака, со всем уважением. Кланялись и другие, даже не Генти, а те, кого он совсем не знал. Интересно, с чего бы это?

Сарисс ужинал у Агрона, к тому ещё гости пришли, и Амад, подождав немного, лёг спать — завтра рано вставать. Завтра последний день, и уже вечером он получит свой драгоценный, необыкновенный нож!

На третий день управляющий смотрел на него задумчиво, теребил бородку и в конце концов велел идти на кухонный двор, следить за огнём под большими котлами.

Работа нетяжёлая, котлов всего два, Амад не устал совсем — знай себе ветки да кизяки подбрасывай.

Беда случилась ближе к обеду. Мальчишка, пробегавший мимо с большой миской супа-лагмана, запнулся да и выплеснул на него всё содержимое. Хорошо, что лагман был едва тёплый. Но плохо, что приготовлен он был на славу — жирный, красный, с пахучими приправами, въелся в ткань — не отдерёшь. Эх, вот незадача! Вся одежда в разноцветных пятнах: тут тебе и розовый перец, и оранжевая куркума, и зелень. Не отстирать…

Показался управляющий, посочувствовал, глядя на такое несчастье, поцокал языком.

— Ополоснись пока, прямо тут, во дворе. Вон вода, мочало. Возьми, мойся.

Амад заголился без смущения — кого стесняться? — вокруг одни мужчины — и начал оттирать сочный жир с тела.
Хороший лагман! И пахнет вкусно.

После помывки случилось удивительное: из дома прибежал мальчишка, принёс одежду — да не старую Амадову, а совсем новую! Штаны навроде тех, что он приметил на ярмарке, нет, даже ещё лучше! Ткань хоть и смотрится простой, но выделка тонкая, нить кручёная, сносу не будет, плетение такое плотное, что солнца не видно.

Рубаха тонкая, с неброской вышивкой по низу. Красиво и мужчине подходит. Жилет длинный, похож на тот, который ему ещё в Саду Жизни глянулся — единственный из подарков рани, о котором он жалел. И шарф с птицей — павлином. Глаз у павлина вышит синей и зелёной нитью.

Словом, Амад оделся во всё новое и почувствовал себя — как водится — дурак-дураком.

Но долго ему стоять без дела не дали, затормошили:

— Пойдём, господин, пойдём. Тебя в дом кличут. Минуш-апа зовёт.



========== Глава 25. Белый верблюд, совсем белый ==========

Вдова встретила его, как и в прошлый раз — за накрытым столом.
Кивком предложила сесть.

— Кушай, Вадрин-джан!

Амад оглядел стол, заставленный мисками, глазированными широкими блюдами, металлическими соусничками.

Чего тут только нет!

Куриные крылышки в меду с лимоном, рис, запечённые овощи, маленькие шашлычки из арбуза и солёного сыра с кусочками лепёшки на шампуре, миндальное печенье, персики, мелкий, очень сладкий виноград, чёрный, как бархатная ночь.

После первого перекуса Амад смог отвлечься от насущного и выжидательно посмотрел на вдову. Что всё-таки происходит?

Вдова беспокойно пошевелилась, потом заговорила:

— Есть у меня к тебе разговор, Вадрин-джан.

— Говори, уважаемая.

Вдова начала издалека.

— Муж мой, господин Махрин, умер давно. Три года прошло. Я других мужчин не искала, забот и без того много. Всё хозяйство на мне. Я и при жизни мужа распоряжалась. Так уж получилось. Не подумай, Вадрин-джан, что я какая-нибудь чересчур властная или люблю на радугу поплевать*, нет. Но жить в пустыне трудно. Надо и зёрнышко склевать, и коршуна приметить.

— Так везде живут, апа.

— Да, наверно. Я мало где была. Совсем нигде. Только дома, в роду, да здесь. Я простая женщина. Многого не знаю. Прости меня.

Она понурилась, вздохнула.

Амад был уже на взводе. Что происходит? Ласковое «джан» — это как к сыну? Или…

— Можно ещё говорить?

Амад кивнул: можно. От нервов отщипнул виноградину, кинул в рот. Вкуса не почувствовал.

— Одной тяжело. Наким-ака хороший управляющий. Лучше многих. Других я гнала — плохие. А он хороший. Но только… Он чужой человек. За дом не болит, за сад не болит. Не своё — не болит. Мне бы… Вадрин-джан. — Она собралась с духом. — Хочешь быть хозяином в Яране? Мне мужем, а в усадьбе господином? Ты сильный и умный. И ты мне по сердцу. Я, конечно, старше тебя, но возьмёшь другую жену — молодую, я слова не скажу.

Женщина умолкла, видно было, что под покрывалом теребит браслет или кольцо — ткань дрожала.

Амад онемел и не хотел возвращать себе дар речи. Если бы можно было удрать молча, он бы так и сделал. Но нет, нельзя.

Он откашлялся.

— Минуш-апа! Слава о тебе идёт добрая. Я много слышал. Ты женщина серьёзная, все говорят. Что тебе нищий бродяга — такой, как я? Много женихов соберётся, только намекни.

Минуш покачала головой.

— Мне не нужен никто другой. Долго живу одна. Проживу ещё.

Помолчала и добавила:

— Я знала, что ты так скажешь.

Теперь помолчали оба.

В комнату вползли первые вечерние сумерки, золотые и рыжие. Небо в окне засинело гуще, как всегда, когда день начинал клониться к вечеру.
Что-то было печальное в этом свете, и у Амада вдруг защемило сердце.

Но тут вдова выпростала руку из-под покрывала, звякнули браслеты. Минуш взяла персик и протянула Амаду. Тот машинально взял, лишь потом сообразив, что означает этот жест.

— Я уже в возрасте. Но ребёнка могу родить. Пусть не мужем, но отцом — станешь? Не останется мне другого утешения на старости лет, как только сын от тебя.

Амад посмотрел на её руку, открытую почти до локтя, выставленную словно по забывчивости. Рука не старая, кожа не морщинистая. Пальчики тонкие, розовые.

— Позволь показать товар лицом, Вадрин-джан, — прошептала женщина.

Амад кивнул — слов уже не осталось, от волнения пересохло в горле.

Вдова поднялась с места, плавно прошла в центр комнаты, показывая, что стан у неё стройный и походка упругая. Опустилась на ковёр рядом, откинула накидку с головы — густые кудри, тёмные с рыжиной, рассыпались по спине и плечам.

Последним движением стянула с лица шарф.

— Да сколько ж тебе лет?!

— Девятнадцать, господин. — Пока Амад приходил в себя от неожиданности, продолжила рассудительно: — Конечно, я уже не так молода, но ещё не старуха. Я здорова. Ребёночка смогу выносить.

Похоже, и не одного! Девятнадцать — это, конечно, возраст зрелости, но и молодость ещё не совсем ушла. А Минуш выглядит очень молодо. Прямо как девочка! Лицо маленькое, немножко на песчаную лисичку похожа, зубы белые-пребелые, губы тонкие да рот улыбчивый, в зелёно-жёлтых глазах смешинки…

Улыбнулся и Амад в ответ, а та и рада — взяла за руку, поцеловала, к груди прижала: сердечко так бьётся, что ладони отдаётся.

— Показаться?

— По… покажись. Кхм.

Она сбросила платье — как-то вдруг, всё целиком. Застыла посреди комнаты. Прикрыла глаза рукой от стыда.

Оранжевый тёплый сумрак скрадывал угловатые очертания тонкокостной фигуры; светлели маленькие острые грудки с тёмными сосками, задорно торчащими вверх, женственный плавный изгиб бёдер смягчал мальчишечью худобу ног, место под животом — гладкий треугольник раздвоенным уходил в междуножье, потаённое терялось дальше, в глубине теней.

— Я некрасивая?

— Ты очень, очень красивая, — правдиво отвечает Амад.

Он встаёт с места. Ещё секунду манит его дверь, но запах волос, смуглая бледность тела в полутьме…

***
Горе мне!

Бесславный я!

Как же так?! Как теперь смотреть на женщину? Или удрать сейчас, под покровом темноты?

Что ж ты со мной делаешь, зачем позоришь? Ведь ещё утром подскакивал, как молоденький козлик, а теперь что? Лежишь скучный, вялый, головы не поднимешь. Что ж ты съёжился, предатель, за волосами и не видно! Прячешься?

Амад чуть не плакал от злости. Так оплошать перед вдовой!

Минуш повернулась к нему, вытянулась телом вдоль тела.

— Так бывает. Мне говорили.

Амад чуть не застонал.

Вдова продолжила мягко, успокаивающе:

— Ничего, Вадрин мой, ничего! Друг у тебя очень красивый. Ты думай о нём.

— ?

— Думай о нём, а я буду думать о тебе. Это хорошо будет. Как зовут его — Сарисс? Красивое имя. Во-о-от, видишь, — засмеялась вдова. — Видишь? Ты думай о нём. А я буду думать о тебе. И ещё буду думать о сыне. Будет он красивый — как твой Сарисс, и сильный, как ты. Пусть будет такой — подарок от вас обоих. А я его буду любить. Так буду любить, что он непременно станет счастливым…

Под ласковый женский шёпот Амад обнял хрупкое тело Минуш, зарылся лицом в пышные травы волос…

Но случилось странное: едва он захотел войти, упёрся во что-то, поднажал — поддалось и лопнуло, как виноградина, потекло горячее… Женщина коротко вскрикнула.

Кровь?!

— Муж мой старый был. Болел сильно. Не мог ничего. Со свадьбы хожу нетронутая. Так и умерла бы старой девой, — проговорила Минуш.

Амад рассмеялся:

— Ну, от этой беды я тебя избавил!

***
Утром вышел Амад из ворот, ведя в поводу белого как снег верблюда. Нар шёл величаво, сознавая свою красоту и важность, уздечка сияла серебром в первых лучах солнца. Все высыпали из палаток посмотреть на такое зрелище.
Вай, красавец нар! Вай, нет изъяна в нём, нет! Небесный нар!

Ни на кого Амад не глянул, сразу подошёл к Сариссу, стоявшему на берегу озера, протянул уздечку.

— Возьми, он твой!

Но Сарисс заложил руки за спину, поджал губы, отвернулся. Зачем ему нар? Разве не может он уйти с караваном пешком? Он уйдёт, друг останется с женой и будет счастлив. Верблюд здесь ни при чём. Не нужен ему верблюд.

Амад растерялся, перестал улыбаться. Неужто Сарисс не простит его? Неужто такую глубокую рану нанёс он другу этой ночью? Но ведь Сарисс согласился тогда с рани — не можно отказать женщине в таком деле. Так в чём же дело?

— Сарисс!

И бровью не ведёт. Лицо каменное. Лицо большой обиды. На всю жизнь…

— Сарисс! Это твой нар. Бери!

Суёт Амад уздечку. Сарисс делает шаг назад. Лицо гордое: никаких верблюдов!

Тут Амад что-то понимает, он вертит головой: ага, вон там, вон он!

— Это твой нар, — настойчиво повторяет он. — А мой вон там, видишь? Мальчик ведёт. Я на нём поеду. В Бааль-Белек. Да? Как и хотели, к морю.

Дрогнул Сарисс, потёк камень, смягчился упрямый подбородок, а когда повернулся посмотреть на Амадова верблюда — тоже красивого, хоть и гораздо проще, — вопрос вырвался, уже небезнадёжно:

— Поедем?

— Ну конечно, решили же!

— Ага.

И Сарисс застенчиво тронул серебряную уздечку.

-----------------------------------------------------
    Приечание:
    * На радугу поплевать — плевать не с целью унизить, а с целью   
      почистить чистое, придираться.




========== Глава 26. По дороге к морю ==========

Караван вышел без задержки.

Звякнули бубенцы, потянулась вереница верблюдов на юг и прощай, странноприимный оазис Яран! Проплыли мимо высокие пальмы, вновь пустыня раскрыла свои ровные песчаные объятья.

Даже не оглядываясь, Амад чувствовал прощальный взгляд вдовы. Впрочем, дел у неё много, вряд ли она станет долго грустить.

Да и ему не до грусти: где-то впереди ждёт их белый город и синее море.

Всю дорогу Сарисс был весел как птичка и щебетал без умолку. Куда подевалась его обычная сдержанность? Где тот малолетний отшельник-мудрец, что знал всё наперёд и ничем его невозможно было пронять? Юнец с горящими глазами пылко излагал Амаду всё, что успел узнать о Бааль-Белеке.

— Он построен на том месте, где раньше, в древности, стоял великий храм. Храма уже давно нет, но основание уцелело. Такова сила заклятия, наложенного на него древними магами. Или его всё-таки посетил бог. Тут мнения историков расходятся.

Амад кивает. Ему уже объяснили, что историки — это люди, которые рассказывают разные истории. Как озаны, только не в лад и без музыки. То есть совсем никчёмные, даже петь не умеют.

— Храм стоял на высоком холме, на берегу моря. Из обломков его построили неприступные стены. И городские здания с белыми куполами. А улицы и не надо было строить — все они беломраморные, потому что город стоит на пяте храма. Как те колонны, представляешь?

Амад представлял. Город получался очень маленький.

— Жизнь там устроена разумно. Вместо одного тирана — эмира или хана — там правит совет уважаемых людей. Их избирают горожане, и они принимают справедливые законы.

Об уважаемых людях у Амада имеется своё представление, и какие законы они могут принять, ему тоже понятно.

Он ласково касается руки Сарисса, а тот смотрит как очнувшийся: чего?

Изо дня в день Сарисс бредит наяву этим городом, взахлёб рассказывает о белых улицах, влюбляясь в них сам, и влюбляет Амада. Почему бы нет? Почему бы людям не жить в счастии и красоте?

Они в пути уже вторую неделю, и теперь Амад замечает, как изменилась местность: влажное дыхание моря долетает и досюда. Зеленеют обочины, на холмах теснятся деревья и кусты.

За одним из таких холмов дадаш Амад обязательно устроил бы засаду — дорога поворачивает, место узкое — каравану деваться некуда, самое время ударить в бок, вырвать хоть часть добычи…

Подъехал к начальнику охраны, поделился соображениями. Тот смерил взглядом подозрительный холм, кивнул и выслал пятёрку конных — проверить опасное место и, если что, вступить в упреждающий бой, отогнать возможных грабителей.

Не зря полетели к холму всадники — вскоре оттуда послышались крики, как кролики порскнули в разные стороны тёмные фигурки.

Амад смотрел на чужих дадашей. Мальчишки. Вон, бежит один, подобрал полы слишком большого халата…

Начальник благодарил. Амад не знал, что сказать, только поинтересовался, много ли убитых.

— Э, какое там! Мелкие бандиты, разбежались. Через день соберутся снова, будут ждать другой караван.

— Крысёныши, — говорит Амад, не понимая сам себя.

— Именно так, — кивает начальник охраны.

На привале Сарисс утешает его очередным рассказом:

— В Бааль-Белеке самая большая в мире библиотека! Сотни книг и свитков — все знания мира! Если прочесть их, то на все вопросы получишь ответы. Даже про драконов можно узнать! И про великанов. Там есть книги по медицине, истории и даже по кор… по кораблестроению!

— Что это такое?

— Это как строить корабли. Такие круглые дома с парусами. В полотнище дует ветер и носит их по морю.

Амад не утерпел — заржал так, что его верблюд вздрогнул и перестал жевать колючку.

— Ох, ну ты и фантазёр! Про книги ещё туда-сюда, может, и бывает столько книг. Хотя вот кто бы их писал — грамотных-то раз-два и обчёлся. Но чтобы дома по воде бегали! Они же саманные — развалятся, размокнут!

Сарисс переждал взрыв веселья и на песочке нарисовал такой корабль и объяснил, как он работает.

— Он деревянный, лёгкий и летит по-над водой как птица, едва касаясь волн. Так приходят в Бааль-Белек корабли из далёких стран, со всего побережья. Они собираются в заливе. Я видел картинки. И… мне снилось.

Снам Амад верит и примолкает. Задумывается. Строить летучие корабли ему кажется очень заманчивым.

— Должно быть, денежное дело.

— Корабли строить? Да, конечно. На море корабль — это как нар в пустыне — без него никак.

— Как приедем — пойду читать в библиотеку. Ты меня грамоте научишь?

— Конечно. Есть ещё юни… юнивиститет. Там мудрецы и великие мастера учат всему. Вот там можно быстро научиться корабли строить.

— Тогда, значит, пойду в этот юни.

— Он тоже очень красивый. Как и все общественные здания, он виден издалека, потому что венчает его высокий каменный купол. Это как яйцо, только огромное. — Сарисс воздевает руки к небу, тянется, но ясно, что не дотягивается — такой большой купол.

Амад недоверчиво хмыкает:

— Разве можно построить такое из камня?

— Сам увидишь.

И он увидел.

День стоял пасмурный. С утра зарядил было дождик. Вот когда Амад поблагодарил предусмотрительную Минуш — нашлась в багаже кожаная безрукавка. Дождь прекратился, но ветер всё гнал и гнал холодную морось. Сарисс, завёрнутый в свой шерстяной безан, сидел нахохлившись, молчал, клевал носом в такт шагам нара.

Когда они взобрались на холм, вдруг сильно пахнуло ветром, разлетелись одежды, по коже пробежала дрожь, в самые ноздри, в рот вбился странный запах — свежий, дальний, необъятный, волнующий до самого нутра.
И вдруг Амад понял, что эта стальная полоска на горизонте, это блестящее — и есть море!

А белое, на самом берегу, в зелени садов — это он, Бааль-Белек, Белый Город. И круглые, похожие на яйца дракона — купола.



========== Глава 27. Цветы в городе ==========

Сарисс притих. И по мере приближения к городу становился всё более похож на себя.

На заставе, пока ждали, полез в хурджин, вытащил верёвочные сандалии.

— Зачем это? — спросил Амад

— В городах бывает грязно. Надену.

Амад хотел напомнить о белых улицах, но промолчал. Бедный Сарисс!..

Но всё-таки похвастался, не удержался:

— В Таре очень чисто. Особенно в месяц ливней.

— Тар — маленький городок.

— А в столице грязно?

Сарисс посмотрел на него совсем несчастными глазами и кивнул.

— Ничего! Скоро пойдут дожди, и всё смоют. Ни грязинки не останется. А с камней-то ещё проще! И будет чисто. А вот у рани была такая беседка…

Амад не успел рассказать, какая замечательная беседка была на бережку ручья, придуманная многоумными мудрецами — а кем же ещё? — как подошла их очередь. За них, как и за прочих людей Минуш-апы, заплатил караванщик, и друзьям, у которых было только золото и ни полушки меди, не пришлось раскошеливаться. Уф! Шумной, но оробевшей толпой провинциалы ввалились в ворота.

Впрочем, там и без них хватало люда. Бойкие горожане на бегу протискивались между медлительными верблюдами, те толкали ишаков, ишаки истошно вопили от такого поругания, пытались протиснуться обратно на волю, седоки лупили всех подряд — людей и животных, караванщики призывали всех богов для наведения порядка, но те отмалчивались.

Припасов у путешественников было достаточно — не поскупилась вдова. Денег больше положенного Амад и не думал брать (ещё решит, что он продаёт ласки за деньги, как блудница), а помощь в дороге — это совсем другое дело.

Хурджины со съестным, конечно, уже опустели, но и кроме них оставались у друзей разные полезные вещи. У Амада — кожаная безрукавка, судя по взглядам, красивая, хоть и без всякой вышивки, да ещё кожаные шапки от дождя, верёвочных сандалий было две пары, на каждого, а синие сафьяновые сапоги только одни — Амаду.

Носить их Амад не собирался. Такую мякотку да на ноги — о камни бить, навоз месить? Да ни за что! Только прохаживаться по юнивиси… по местной медресе, где учат корабли строить. Или по дворцу, когда он станет эмиром и у него будет свой дворец. Вот так-то. И не раньше!

А пока Амад запрятал сокровище на дно хурджина. Были там ещё разные мелочи: огниво, шарфы — тонкие, новые, рубахи — длинные, белые. И ножны обнаружил Амад на одном из привалов, разбирая вещи. Ох и вдова, ох и Минуш-апа! — улыбнулся Амад. Ножны были резные, под стать рукояти. Он помнил их — у того же Мархаба-усто, но там он даже не приценивался, какое, денег в обрез! А тут вот… Он провёл пальцем по резьбе, изображающей сплетение трав и ветвей. Нару на рукояти такое изобилие наверняка нравилось.

Не то чтобы грусть сжала ему сердце, нет, но…

***
А вот белого верблюда решено было продать сразу же.

Пусть сию минуту деньги не нужны — за общий постой в караван-сарае платил старший из людей Минуш. Сказал, что вдова распорядилась заплатить и за них. Пока яранцы в городе — будет им помощь и защита. Несколько дней. Долго оставаться в Бааль-Белеке — дорого.

Так что надо поторапливаться.

Пока добрались до караван-сарая, пока устраивались в общей спальной зале, пока перекусили — уже и ночь на дворе. Смотреть на красоты белого города было решено с утра.

Не спалось.

Пока шли по городу, много уже увидели и увиденное будоражило воображение.

— Здорово тут! И чисто. Видел? Помоев на улицу не льют. Куда девают?

— Дома очень близко друг к другу. Улочки узкие, еле пройдёшь. Нехорошо.

— А мне нравится! Дома высокие! В три этажа! И ещё выше есть, мне сказали. Вот это город! Куда там Тару! Дворец Сурхана-Саяды перед ним, как курятник. А здесь все дома каменные.

— Первые этажи каменные, а выше дерево. Там не разрешают огонь жечь. Видел? Все верхние окна — тёмные.

— Пожаров опасаются.

— Ну да, при таких-то улочках… Завтра пойдём библиотеку смотреть.

— И юнив… медресе, где учат корабли строить.

— И на море бы успеть…

— Успеем. Вон оно, рядом. Чем зарабатывать будем, а, Сарисс?

Сарисс — сонно:

— Я буду на голове стоять. А ты с шапкой — собирать…

— Или по канату ходить! Здорово!.. Главное, снять жильё и грамоту выучить.

Следующие дни пронеслись галопом. Везде нужно было успеть: и на площадь, и на базар, и в порт.

Первым делом продали верблюдов. Амад до последнего опасался, что обманут, отнимут — базар дело хитрое, а уж чужой и вовсе опасен.

Из-за людей Минуш или по какой иной причине — все сделки прошли легко, не без торга, конечно, как без этого, без человеческого общения, — но никакой угрозы Амад не чувствовал, продали наров удачно, за хорошие деньги. Вьючные животные были здесь в цене.

За Белую Гору (так Амад успел назвать верблюда Сарисса) просили пять золотых и получили их. Попону, роскошную, новую, синюю попону с чёрными звёздами Амад придержал. Пусть себе лежит на дне Сариссова хурджина — кушать не просит.

И за своего взял три золотых.

Им сейчас верблюды ни к чему. Да и вообще, Амад предпочитал коней (эх, где ты, Ветерок?).

Разжившись деньгами, Амад почувствовал себя веселее и даже начал присматривать кинжал, но Сарисс отговорил: мол, живут они в городе, цивилизованно, здесь закон и порядок, не то что в дикой пустыне. Амад уши развесил и решил пока обойтись своим красивым ножом.

Успели они и на площадь. Площадь была маленькая, а дома огроменные! Ратуша, где уважаемые собираются и решают как быть, Университет, перед которым постоять, задрав голову, и то боязно, библиотека — не такая страшная, но тоже ничего себе, — всё с колоннами, с куполами, непонятно как держащимися над высокими зданиями.

Побывали и в порту — туда вела широкая лестница, вырубленная в скале, на каждую ступень приходилось делать несколько шагов. Амад не утерпел, ткнул Сарисса локтем в бок:

— Скажешь, не великаны строили? Говорят, лестница здесь всегда была. Ещё до города.

Сарисс кивнул, но ответил невпопад:

— Я видел мальчиков — они прыгали в море. Подальше, там, где обрыв. С лестницы не прыгнешь.

Слова ясные, а что сказал — не понять. Амад промолчал.

Когда увидел залив, и лес мачт, и те самые корабли, безоглядно и сразу Амад отдал им своё сердце. Влюбился в бегущих по волнам, в их крылья-паруса и, будь его воля, никуда бы больше не ушёл от пристани, всё смотрел бы на них — крутобоких аргамаков моря, только бы любовался и мечтал…

Мечтал бы построить такой корабль для них с Сариссом и доплыть наконец до горизонта, туда, где небо целует землю…

Но дел было полно. Большой город, особенно когда ты в нём новичок и у тебя великие планы, не располагает к мечтательности.

Амад был полон сил и бегал знакомиться с городом каждый день, а вот Сарисс… Он словно впал в спячку. Бо;льшую часть времени проводил на постоялом дворе или гулял с Амадом, но так безучастно, так был погружён в себя, что Амад невольно досадовал: ну вот же он — твой Белый Город, почему не смотришь, почему не радуешься?

Потом перестал тормошить друга, только на море всегда выбирались вместе. Там Сарисс как будто оживал, глаза из тусклых пуговичек снова превращались в драгоценные камни.

— Завтра люди Минуш уйдут. Сегодня надо бы поискать жильё.

— Успеется, — тихо отвечает Сарисс.

Лицо его в прочерках упавших волос, пряди прячут любимого за иссиня-чёрным дождём. Что с ним?

— Сезон ливней, а дождей что-то не видать, — потерянно бормочет Амад.

Кроме твоего дождя, скорпион души!

Сарисс чуть оживает:

— Здесь не так, как в Хораме. Здесь дожди бывают круглый год. А в сезон ливней здесь только ветры сильнее. Ураганы. Шторма — волны высотой с дом…

Амад уже знает, что море — беспокойная стихия, ему делается не по себе.

— Ничего. Каменным домам не страшен ветер. Снимем комнату. Ты будешь меня учить этому… классическому наречию. И писать. Калам надо купить заместо кинжала. Да?

— Да.

Амад отводит прядь с лица Сарисса, и тот смотрит на него. Долго. Так долго… Прижать бы тебя к сердцу, разогнать твою печаль, гюльоглан*.

-------------------------------------------------
    Примечание:
    * Гюльоглан — юноша, прекрасный, как цветок



========== Глава 28. Даритель Благовоний ==========


Всё ворон чёрный зубоскалил
На чёрной ветви за окном
Лишь утром я
увидел капли
крови,
что оставил он.

***
Караванщики собрались затемно и ушли к городским воротам — ждать открытия, чтобы выйти, не теряя времени.

Амад сел в темноте, почесал голову.

Вот теперь подлинно началась новая жизнь. Без оглядки на старое. И хорошее, и плохое — всё ушло, остались только они сами — он и Сарисс — в новом мире. Где, как понимал Амад, им придётся всё доказывать заново и показывать, кто на что способен. Новое место надо завоевать, просто так его никто не отдаст.

Амад поднялся, подошёл к дышащему прохладой окну. За высокой стеной, за деревьями — ох и высокие здесь деревья! — невидимое, колыхалось море.

Спугнул мой сон,
Даритель Благовоний,
негромкий перестук
твоих
сандалий.

Сандалом
И дурманом
Полна твоя сума.

Дай мне суму,
Даритель Благовоний.
С туманом утренним
Отправлюсь я
к реке.


Теперь Амад открыл глаза — спал наяву? Что снилось?

Амад сел на постели с бьющимся сердцем.

И впрямь кто-то прошёл? И кого он видел в окне?

***
Утром, настоящим утром, всё забылось. Странное двойное пробуждение — морок ночной — погасло при свете солнца.

Чайки кричали громко. Солнце светило ярко.

Ветер нёс запах рыбы — первого утреннего улова, и отблески серебряной чешуи летали, казалось, повсюду.

Предстояли хлопоты.

Собрали вещи: уже не четыре — только два хурджина осталось у них. Ничего, легче тащить. А сколько придётся побегать, пока найдёшь новое жильё — неизвестно.

— Ну что, пойдём? — успел спросить он Сарисса.

И тут раздался страшный крик.

Кричали внизу. Так отчаянно и на такой высокой ноте, что Амад не сразу понял, что кричит мужчина.

Сначала просто крик, потом стали различимы слова:

— Бегите, люди! Бегите! Бегите! Зараза! Бегите! — Крик захлебнулся кашлем, рыком, каким-то рвотным спазмом.

Тут только Амад понял, что кричал хозяин постоялого двора.

В доме в одну секунду поднялась страшная суматоха. Люди звали друг друга, спешно собирали пожитки, бросались к дверям, толкались и отшатывались друг от друга.

— Мархуд! Что случилось?! Кто болен? Какая зараза? Что? Кто?

— Бегите все! Бегите! Из города бегите! Охъя! — причитал толстый хозяин, сидя на лестнице и держа залитое слезами лицо в ладонях. Он раскачивался из стороны в сторону, как от сильной боли, и когда отрывал ладони от лица, кричал одно и то же: — Бегите, люди, бегите!

Люди, не спрашивая уже ничего, торопились проскочить мимо него, выводили верблюдов, выкатывали повозки и разбегались кто куда. Часть из них, как увидел Амад, поспешила к городским воротам.

Сарисс неторопливо спустился по лестнице, задержался возле ступеней, где сидел Мархуд.

— Кто болен? — спросил он.

— Сы-ы-ын мой. Бегите, господин. Бегите. Охъя! Весь в волдырях. Горит. О-о-о-о! — снова взвыл хозяин.

Всех, кто это слышал, как ветром сдуло. Амад дёрнул Сарисса за рукав: пойдём, мол.

— Охъя, — беззвучно прошелестел Сарисс.

И с этой секунды с него слетела вся апатия. Словно всё встало на свои места и разом исчезли сомненья и тревоги.

— Амад, не касайся ничего здесь. Хоть и поздно… Иди искать другое жильё. Бери этаж повыше. Руки протирай уксусом. Воду, что будешь пить — тоже подкисляй. Найдёшь жильё — вернись сюда. В дом не входи, встретимся у ворот. Иди.

— А ты?

— А я — лекарь, — улыбнулся он.

Как выяснилось, заболевший мальчик — один из сыновей Мархуда — занемог ещё вечером, но страшная ясность наступила только утром — стали видны пузырьки, усыпавшие всё тело.

Теперь он лежит в задней комнате, куда всем страшно зайти.

— Иди, — сказал Сарисс, и Амад, оглянувшись не один раз, всё же пошёл, подхватив оба хурджина, пошёл искать надёжное пристанище. Хотя и думал — а не разумнее ли плюнуть на мечты и уйти подальше от заразы? Шайтан с ним, с этим Белым Городом…

Найти новое жильё оказалось непросто.

Чтобы было дешевле прежнего, чтобы было безопасное, чтобы Сариссу понравилось — много условий пришлось выполнить Амаду.

Но повезло.

Недалеко от портовых ворот чайханщик согласился сдать домик во дворе. Рядом растёт алыча с золотыми мелкими плодами, прикрывает вход и радует глаз. Сариссу должно понравиться. Место хоть и в людное, но неприметное, защищённое. У ворот — коновязь. Район небогатый, по большей части городская беднота да моряки, но Амад привык жить среди бедняков, и привычное казалось ему безопасным.

Возвращался он с тяжёлым сердцем.

Обманул их Белый Город. Все мечты пустил прахом. Да ещё грозит в этот прах перевести их самих.

По дороге насмотрелся он на испуганно снующих людей, на улицы, запруженные повозками. У ворот — давка, очереди на выезд. Нестерпимо захотелось схватить Сарисса в охапку и утащить подальше от коварного города.

Беда, беда в Бааль-Белеке!

Вот и знакомые ворота.
Амад встал так, чтобы его было видно.

Постоял. Подождал.

В доме тихо.

Неужели никого?

Хозяина Мархуда — и его нет? Тогда где же Сарисс?

Амад подождал ещё, но беспокойство нарастало.

Где все?

Почему так тихо?

Дом стоял, словно огороженный невидимой стеной глухой тишины.

Куда все подевались?

Хоть кто-нибудь должен же был остаться!

В нетерпении он сделал шаг, другой… Вот он уже посреди разорённого двора. Вон брошена повозка, а тут валяются чьи-то пожитки…

Кто-то появился на пороге.

— А-а! Вот он! Держите его! Он был с тем колдуном! Он пособник!

Кричал толстый Мархуд, стоя на пороге и тыча в него, Амада, трясущимся пальцем. Двое дюжих стражников протиснулись мимо него и двинулись к Амаду.

Не то чтобы он не мог убежать — плёвое дело! — но Сарисс!

Амад покорно дал себя схватить и, понукаемый градом опасливых тычков, прошёл в дом.

------------------------------------------------
    Примечание:
    Стихи John Dory


 



========== Глава 29. Бумажные люди ==========

В зале, где ещё вчера было полным-полно народу, сейчас сидели трое. Двое за низеньким столиком, на котором вместо угощения были разложены листы неровной бумаги, наполовину уже исписанные, металлическая чернильница, вся в потёках, и несколько каламов.

Лица над столиком были тоже какие-то бумажные, и их можно было смело отнести к письменным приборам.

Мархуд, утром бывший цвета конины, теперь напоминал бледный жирный студень. Один из бумажных людей подманил его пальцем поближе. Мархуд торопливо бухнулся на колени у родного, но уже такого казённого столика.

— Это он! — доложился толстяк, странно извиваясь: то ли он кланялся сидя, то ли пытался заглянуть в бесстрастные физиономии. Но лицо дознавателя — это тебе не открытая книга, на нём гербовой печатью застыла ленивая скука.

С этой скукой в голосе младший спросил:

— Он тоже колдун?

— Э… Не совсем. То есть сам я не видел, но он был с тем… С колдуном.

— С колдуном?! Что за…

— Молчи, несчастный! Любое твоё слово будет услышано служителями закона и может быть использовано для доказательства твоей вины.

— Но я только хотел спросить про колдуна. Кто колдун?

— Не похоже, что он знает о преступлении, — недовольно заметил старший.

Младший почтительно выслушал и выпалил ряд вопросов:

— Где ты был в момент совершения преступления? Что ты видел? Кем тебе приходится преступник?

Амад смотрел на дознавателей молча, пытаясь собрать разбегающиеся мысли, главной из которых была: где Сарисс?!

Старший (сухощавый, с лицом грифа) поняв по-своему причину молчания и очевидную растерянность Амада, неторопливо произнёс:

— Теперь ты можешь говорить. На вопрос официального лица нужно отвечать. Эти дети пустыни весьма наивны, — поделился он наблюдением с младшим. — Они понимают всё буквально. Говори, мальчик, — кивнул он Амаду.

«Мальчик!»

Это слово привело в движение какие-то давние пружины в его голове: выгодную роль подсказал сам судейский.

Придуриваться и водить за нос Амаду было не впервой, и нынешний допрос позабавил бы его, если бы… Если бы он знал, где Сарисс. Но страшное беспокойство за него уже начало выбивать дрожь в теле.

И это не укрылось от взора Грифа.

— Не бойся. Ты просто должен сказать нам, что видел сегодня.

Пора было начинать.

— Видел я караван-сараи. Много. Сегодня был в гостинице Алимжона, что в переулке Сапожников, в «Красной палке» на улице Плетельщиков, в «Пенном змее», что у западных ворот, и ещё был…

— Зачем ты туда ходил?

— Комнату искал. Здесь очень дорого. Долго искал — всё утро. Везде видел одно и то же — мест нет.

— То есть ты ушёл утром?

— Едва солнце встало.

Бумажные люди переглянулись. Младший нахмурился.

— Хорошо. А что ты знаешь о преступнике?

— Не встречал я преступника в вашем городе, эфенди*. Всё очень спокойно, даже на базаре мальчишки не воруют фрукты

— Если кто украдёт на базаре, такому рубят руку. Я не об этом спрашиваю. Преступление было совершено здесь.

Амад вздрогнул, завертел головой, глянул на хозяина двора:

— Какое преступление, Мархуд-ага?

Вместо него ответил младший допросчик:

— Нынче утром некий Сарисс произвёл незаконное излечение Жунгара — сына Мархуда, содержателя караван-сарая. Степень его вины устанавливается. Если он и вправду незаконно излечил оспу — его казнят через огонь, ибо это двойное преступление: лечить в Бааль-Белеке, священном городе, имеет право только вписанный в фирман Совета гражданин Бааль-Белека, сдавший экзамен по медицине и имеющий рекомендации трёх других лекарей; если же будет установлено, что имело место колдовство, то колдун также должен быть казнён, ибо любое колдовство может поколебать основы и потому карается смертью через огонь, ради выжигания скверны и установления полного равновесия.

— С-скверно…

Невероятным усилием Амад сдержал все остальные слова, готовые вырваться наружу.

Играй, играй, обмани их! Надо остаться на свободе, надо вызволять Сарисса!

— Скверны, да. — согласился младший. — Но скорее всего, колдун тут ни при чём. По милости Всевышнего произошло самоисцеление вышеупомянутого… — он глянул в бумаги, — Жунгара ибн Мархуда. Ибо таково благоволение Единого к нашему великому и прославленному городу — истинному раю на земле.

Помолчали.

Гриф удовлетворённо созерцал картину райского места, в котором он имеет счастье быть Вторым Дознавателем Отдела общественно опасных преступлений.

Младший мечтательно грезил о непременном после этого дела повышении: третий писарь дознания — звучит неплохо, но второй — гордо!

— А как узнали о таком… преступлении, эфенди?

— Мархуд-абу Жунгар сообщил об этом богопротивном деянии. Оспа опасна, но колдовство ещё опаснее.

— Мархуд?

Амад посмотрел на толстяка. Тот посерел до синевы и затрясся ещё сильней.

— Если бы я не сказал об оспе, меня бы сожгли вместе с домом! Я не виноват! Он сам пришёл! Сам! Я, говорит, могу помочь, могу изгнать болезнь. А кто он такой? Разрешения нету, бляхи нету! Пока я бегал в стражницу, пока вызывал этих добрых людей, он — подлец — вылечил моего Жунгара! Без моего ведома! Я ничего не знал! Он просто бродяга, а я уважаемый гражданин. Налоги. Меня все знают! Я не виноват!

— Раз ты не нанимал колдуна, не просил колдуна, то не виноват, заплатишь штраф за ложный вызов, и живи спокойно.

— Как — за ложный? — подскочил толстяк.

— Так оспы же не было, — безразлично пожал плечами молодой.

Толстяк воззрился на него.

Амад в это время изо всех сил пытался удержаться. Нельзя. Надо молчать. Узнать, где Сарисс. Сейчас важно только это.

— Так что ты знаешь о колдуне?

— Мы пришли одним караваном из Ярана.

Он никак не мог сообразить, что говорить, а что нет. Беспокойство съедало мысли; планы, какими бы хитрыми они ни были, путались в его голове. Сарисс!..

Он стиснул зубы. Надо сосредоточиться. Младший опять что-то говорит. Но, кажется, не ему.

— …не присутствовал?

Толстяк замотал головой изо всех сил — капли пота полетели в разные стороны.

— Нет. Его не было. Никого не было. Все разбежались. Только колдун и моя жена. И Жунгар.

Пошушукались и решили не вписывать Амада в протокол, как непричастного. Зачем? И так всё ясно.

— А к-куда его? — еле выговорил Амад.

— Колдуна-то? Как положено, в зиндан. Ты не беспокойся, тёмный человек, — предчувствуя скорое окончание нудной работы, разговорился младший. — Скорее всего, никакой оспы не было, а колдун — просто мошенник. Как его брали — смех: сидит, глаза закрыл, чуть не обмер со страху. Будь я колдун, я бы… Уж я бы… Ух! — Плоское лицо разгорелось отсветом могущества, но, вспомнив про близкое начальство, писарь осёкся и продолжил уже сухо: — Так что ты не бойся. У нас специалисты имеются. Никому больше твой колдун навредить не сможет.

На негнущихся ногах вышел Амад со двора.

----------------------------------------------------
    Примечание:
    * Эфенди — (уважительное) человек, знающий грамоту, грамотей



========== Глава 30. Надежда ==========

Ничего не знали дознаватели.

Оспа была.

Даритель благовоний посетил Белый Город.

На каждом углу курились жаровни с травами. Повсюду ходили разносчики дыма с ручными жаровенками на длинных ручках, из их узорных дырочек при каждом взмахе валил пахучий дым. Прохожие подставлялись под эти сизые струи и совали разносчикам медяки, те бормотали то ли благодарность, то ли молитву.

Каменные чаши на улицах и перед лавками были завалены полынью, шалфеем, ветками самшита и можжевельника, тлели кипарисовые щепочки, съёживались чёрные ягоды, отдавая терпкий дух. Люди растряхивали над ними одежды, стараясь пропитать спасительным ароматом, что способен отогнать заразу.

Улицы заволокла едкая пелена.

Амад шёл в дыму, в своём чаду, не разбирая дороги. Цепкая у него была память, но сейчас всё провалилось в какую-то яму, в дымную круговерть. Дороги он не видел.

«Как все», — сказал Сарисс тогда. Как все. Он страдает как все, умирает от истощения, от ран, от жажды — как все…

Ужас не давал собраться с мыслями. Куда ни глянь — всё заволакивает едкая пелена, и всё расползается под растерянным взглядом.

Как дошёл, сколько плутал — не помнил. Ему показалось — случайно оказался у знакомой коновязи.

Сил не было. Земля уходила из-под ног.

Он облокотился на столб, опустил голову.

Что делать? Надо же что-то делать… Надо. Соберись, Амад! Но боль и горечь так сильны, ужас так нестерпим, что хочется упасть и умереть.

Нельзя. Нельзя умирать. Надо помогать Сариссу. Надо заткнуть чёрную дыру в душе, куда стремительно утекают силы и воля. А ему надо спасать Сарисса. Поддержать сейчас, хотя бы мысленно: пусть продержится, пока я… Что «я»? Что я могу? Что я могу ему пообещать?

Не мешай, Ветерок, видишь, я думаю. Не сейчас, отстань…

Но Ветерок всё так же настойчиво фыркал ему в ухо, тёрся мягкими губами.

— Насими?..

Ветерок сказал «да» на своём лошадином. Он положил голову на плечо Амада, тихо фыркнул, вздохнул ласково, счастливо.

— Насими! Ветерок мой! Дружок ты мой! — Амад обхватил его морду, потянулся к гриве — погладить. — Ветерок!

На самом деле он думал, что это бред. Что теперь он бедный сумасшедший, который бегает по улицам и видит только то, что хочет, и больше не знает ничего ни о злобе мира, ни о жесткости и предательстве людей. Может, это и хорошо.

Пусть. Да.

Он прижался щекой к тёплой шёлковой шкуре, погладил, вдохнул запах. Хорошо перед смертью вспомнить вот хоть Насими — как будто наяву…

Его схватили, стиснули сильные руки, потащили, отрывая от последнего друга… Амад хотел схватиться за нож, но держали так крепко, что не шевельнёшься.

***
Конечно, дадаш вывернулся бы из железной хватки, изловчился бы и ударил или на худой конец убежал бы, но…

— Амад! Это ты?! Амад-джан?

— Казим?..

— Я, да. Здравствуй, брат!

Казим наконец выпустил его из объятий, поставил на место. Что-то сказал.

Казим. Ветерок. Живые.

Он вцепился в столб, чувствуя, что пожалуй слишком… слишком всего. Сейчас он отдохнёт, полежит вот тут. Вот прямо тут и полежит…

Но здоровяк Казим не дал ему упасть, подхватил, втащил во дворик чайхоны, где широкий айван, щедро оплетённый виноградом, и свешивается спелая желтоватая гроздь, и листва играет зелёными тенями. Он слушал голос Казима и — с особым счастьем — тихое ржание взволнованного Ветерка.

И мир потихоньку наладился. Безумие отступило, стало просто пережитым потрясением.

Принесли полный крепкого чаю заварник, меленькие пиалы — чтобы гости пили понемногу и пробыли подольше — это приятные гости. Маленькая пиала — знак уважения. Видно, знали Казима.

На подносе громоздились лепёшки — только из печи. Казим, как и положено, рвал их на куски, не чувствуя свежего жара. На большом лягане подали плов — Амад вспомнил, что за весь день так и не поел. Но сколько сейчас времени — не смог определить, дым встал над городом, как над пожарищем.

Еда не шла.

Надо взять себя в руки. Надо. Надо есть, пить, надо скорее сжиться с этой болью внутри, потому что Сарисс…

Надо.

— Как ты здесь оказался, Казим? Что с караваном стало, не знаешь ли? — спросил Амад.

— Не знаю. Может, кто и спасся, я не видел. Меня Ветерок вынес, под самое утро. Я уж думал — всё, конец мне. А тут он, — улыбнулся дадаш. — Они, как лагерь захватили, везде стали лазать, всех рассматривали. Искали кого-то. Я в сторонке лежал. За стеной, в кустах. Порезали меня, крови много вытекло, не мог уйти. Хоронился, да только утром всё равно нашли бы. Они не торопились. Утра ждали, света. Не боялись ничего. Я всё думал потом… Странно это. Они вели себя не как тарланы, не как вольные… — Казим замялся. — Как служивые. На аскеров похоже. Команды слушали, товары не потрошили. Не грабили, не обыскивали даже, живых в кучку стащили — допрашивать, но видно было, что всех порешат.

Казим помолчал, потом добавил:

— Про Хадада не знаю.

— Погиб, — коротко откликнулся Амад.

— Не повезло.

Помолчали.

Отхлебнули чаю.

Обстоятельный Казим не забыл первый вопрос Амада.

— Вынес меня оттуда Насими. Как? Плохо помню. Еле в седле держался. Он меня к ближайшему колодцу привёз. Там я пару дней провалялся. Да нашлись добрые люди, помогли, благослови Единый. А в Тар я не попал. Знаю только, что Сурхан-Саяды попил там кровушки. Наших всех… И ещё много кого. Страшное рассказывали про казни. — Казим угрюмо задумался. — Но только это не тарланы были. А кто — не знаю.

Невдалеке послышалось тихое ржание. Казим ожил:

— А ведь я его просил меня в Тар везти, обратно. А он — к колодцу. Выходит, дважды меня спас. Я, как отлежался, думал на запад податься. Подальше от Тара. Да вот только опять же — Ветерок. Я его на закат правлю, а он ни в какую. Шаг на запад, два — на юг. Так дня два промаялись, потом я подумал: может, он тебя ищет? Ну, пустил его — беги вольно, куда душа желает. Он меня на юг и понёс. А по дороге я купца одного выручил. Ну… подружились мы, вроде. Он местный, я теперь при нём. Охраняю.

«Ага, — думал Амад, слушая Казима, — судьба, похоже, на нашей стороне! Раз шлёт такой случай, понятно, что не всё потеряно. Есть, есть шанс спасти Сарисса! Ну и что, что зиндан? И в зиндан найдётся окольная дорожка. И из зиндана тоже».

Бывший дадаш поднял голову. Мы ещё посмотрим, кто кого, Белый Город!

Казим осторожно спросил:

— А ты как? Почему такой?..

— Об оспе слышал?

— Как не слышать. — Казим кивнул на жаровню с травами, что хозяин вынес к воротам.

— Ну так слушай.

И Амад рассказал всё, что случилось от того самого момента, когда Казим деликатно отвернулся от них с «женщиной».

Не во все подробности посвящал его Амад, но главное рассказал.

На последнем эпизоде Казим сжал пудовые кулаки, зло прищурился.

— Мархуд, говоришь, тот, что у северных ворот караван-сарай держит? «Голубой Джейхун»? Там ещё синяя змея.

— Да не змея это! Это река нарисованная. Да плевать на Мархуда! Мне надо другое: Сарисса из зиндана вытащить.

— Месть можно отложить. Друг важнее, — согласился Казим.

Потом задумался.

— Из зиндана… Трудное дело. Правда, хорошо, что народ тут жадный. Сытого глаза нет. Все как псы глистатые — жрут взаглот и добавки просят. Деньги будут нужны. Есть, или?..

— Есть.

— Не по тарским меркам меряй. Тут золото да серебро понадобится. А медь — как песок.

— Деньги есть. Ходы нужны. Люди, кто за эти деньги что-то сделает. Времени у нас мало. Три дня.

Казим охнул. Потом призадумался.

— Есть один человечек. Местный. Через него на зинданных выйдем. Три дня — маловато… — Казим покрутил головой. — Маловато будет.

— Не надбавлю, — сказал Амад твёрдо.

Негласно, одними взглядами заключили и другой уговор дадаши: я тебе — помощь, ты мне — коня, насовсем.



========== Глава 31. Саулло ==========

Три дня прошло, как в угаре. Не будь Казима, Амад бы раздал деньги просто так, за одно только упоминание Сарисса. Но Казим твёрдо стоял на страже и платил только тем, кто что-то мог дать взамен.

Увы. Вытащить из зиндана арестованного за колдовство не было никакой возможности. Слишком тяжкое преступление.

Но вот попасть туда — другое дело.

Через третьих-четвёртых лиц вышли на офицерика, который согласился в своё дежурство пропустить Амада внутрь, к Сариссу.

Деньги за эти дни канули как вода в песок — без звука, без следа. Ничего не осталось у Амада. Не успел он лизнуть даже краешек богатства. Посидела золотая птица на его ветке, встряхнулась да и улетела. Прощай благополучие! Уже были проданы и синие сафьяновые сапожки, и кожаная шапка капитана, и красивая попона Белой Горы, даже нож с резными ножнами был продан за семь серебряных — и Амад был доволен: хорошая цена.

К тому дню, когда было назначено свидание с Сариссом, оставался один только заветный динар. Его Амад запрятал поглубже в платок на поясе — не потерять бы ненароком. С золотым по-прежнему были связаны большие надежды и планы.

Купленный офицерик встретил Амада и повёл через караулку в подземную тюрьму. Чего только не передумал Амад, глядя на его кривые ноги и щуплую фигуру! Свернуть такому шею — плёвое дело. Но офицерик дрожащим шёпотом поведал, что уж собраны у него пожитки, и что получив остаток денег, он тут же удерёт из города, и что на воротах тоже дерут втридорога за выезд или даже за простой выход на волю. Вот так-то! Стал Бааль-Белек одним большим зинданом, а он Камаль-бей, любит свободу! Офицерик боялся — вертел тощей куриной шеей во все стороны.

По длинным узким коридорам, по лестницам, пришли в такую каменную глубь, где задохнуться можно было от одного вида стен. С непривычки у Амада закружилась голова. Едва успевал отмечать на мысленной карте, где идут. Наконец, в одном из коридоров остановились у чёрной разбухшей двери.

— Здесь он. Саулло! — позвал офицерик.

Из-за угла появился, не торопясь, вразвалку подошёл горообразный, заросший чёрным волосом мужик — кабанище.

— Откроешь. Пусть зайдёт.

Отвернувшись, офицер быстро юркнул обратно, в лестничный проём. Как сбежал. Если бы не Казим, ждущий на площади, Амад бы подумал, что не выйти ему отсюда — ни с Сариссом, ни без…

Кабанище нарочито погремел ключами, смерил Амада ленивым взглядом, колыхнул пузом.

— Дэнги давай!

Так и знал!

Ох и хлебнул бы ты сейчас своей кровушки, Саулло! Напился бы до сизариного клёкота…

Но ножа не было.

Амад скрипнул зубами.

— Тебе начальник сказал — открывай.

— Э, у начальника — свой бакшиш, у Саулло, — гигант ткнул себя в грудь, — свой! Дэнги давай! Нэт монет — ключ нэт! Тэрал! Саулло тут начальник! Хха! Саулло хочэт!

Амад и не заметил, что стискивает кулаки так, что пальцы свело.
Этими занемевшими пальцами он залез в пояс, достал последний золотой. На, подавись, только открой! Мягкие липкие щупальца слизнули заветный динар.

Заворочался ключ в замке, лязгнул засов, ещё успел Амад выхватить из держателя факел, как его толкнули внутрь. Грохот запоров за спиной, повизгивающий смех:

— Дохлы савсэм твой дружок. Нэкрасивый. Грязный, тощий, тьху!

Амад развернулся, ткнул факелом в зарешёченное окошко, прямо в щетинистую морду. Охранник испуганно отшатнулся.
Послышалась визгливая брань, какая-то жалоба, шарканье удаляющихся шагов…
Пусть.



========== Глава 32. Вжик-вжик ==========

Подняв факел, он шагнул в глубину камеры.

«Как все».

Амад всё время помнил об этом. «Как все», — сказал тогда Сарисс и посмеялся: «Нет, я не бессмертен».

И всё же…

Все эти дни Амаду передавалась боль и муки Сарисса. Он вскакивал по ночам, днём его била муторная тяжкая дрожь, одолевала тоска, непонимание происходящего. Вместе с Сариссом в заключение попала часть его души. Но в последние сутки происходило что-то другое. Ощущения стали глуше. Словно в попытках уйти от боли Сарисс зашёл слишком далеко и теперь соскальзывал в смерть, как в покой. Амад чувствовал это и мысленно кричал ему: «Держись, я иду!» Но Сарисс слишком устал.

И всё же…

Три дня. Он должен быть ещё жив.

***
Он был распят на стене.

Куда девалась белая щегольская галлабия, куда делся золотой волшебный пояс?

Прикованы руки и ноги.

Тощее измученное тело в чёрных потёках и пятнах, нагое и беззащитное. Свежие белёсые шрамы — он ещё пытался восстанавливаться. Рядом, поверх — свежие открытые раны и язвы от ожогов, копоть, запёкшаяся кровь и сукровица — у него уже не хватало сил заживить их.

Амад сделал шаг ближе.

Он запретил себе чувствовать.

Он только проверит. Сейчас протянет руку… Вот так.

Приложить ладонь к запавшей груди. Не смотреть на страшный шрам! Не смотреть на корку ожога! Просто положить ладонь и…

…не услышать ничего.

Тишина.

Ни удара. Ни вздоха.

Не поверить. Этому нельзя верить.

Надо подуть на распухшие, бывшие раньше прекрасными губы и позвать:

— Сарисс… Я здесь. Я пришёл. Вернись.

Снова припасть к груди — ухом. Ждать.

Ждать долго.

И наконец услышать — удар.

Как медленно бьётся сердце Сарисса!

Едва заметно дрогнул живот: вдох.

— Сарисс! Я тут, рядом. Возвращайся!

***
Амад поднял бурдючок с водой (пронёс, конечно, одной любви мало, нужна вода, еда, чтобы восстановить силы, он помнил слова любимого: «Как все»), полил на лицо, на губы Сарисса. Тот уже очевидно шевельнулся, приоткрыл глаз — второй затёк лиловым и чёрным так, что открыть невозможно.

— Пей, воды много, пей. Я ещё еды принёс.

Сарисс прохрипел что-то — непонятно. Амад продолжил успокаивающе ворковать о простом, обыденном:

— Сейчас, сейчас. Всё сделаем. Вот. Попил? Кушать будешь? Почему нет? Финичек вот. Один. Один скушаешь? Попробуй.

Он осторожно обтёр губы, порванные в уголках.

Сарисс смотрел на него даже не с удивлением, а так, как недавно смотрел сам Амад на Казима: это я с ума сошёл или что? Или что?!

— Это я. Амад. Я. Кушай. Ты же умеешь силы восстанавливать, да? Ты же волшебник?

Сарисс покосился на тяжеленные оковы, которые удержали бы и великана.

— Ты думаешь, Амад глупый, да? Кушай финик. Один. Ещё воды?

Он кормит прикованного Сарисса, тот машинально жуёт, морщится, глотает. Следит за действиями Амада. На лице что-то вроде недовольства. Ещё хрипло, осекающимся голосом он спрашивает:

— Ты чего?

— Я? Как «чего»? Вот, пришёл. К тебе.

Сарисс хмурится:

— Зачем?

— А ты хочешь тут помереть? В этом своём городе мечты? Имей в виду, казнить они тебя собираются через огонь. Так что ты уж захоти жить, пожалуйста. Нам выбираться надо. — Амад хорохорится, он совсем не уверен в возможности выбраться наружу, но уж как-нибудь вдвоём-то… Сарисс подсобит. Приманит там, или что… Раз жив — значит, всё сможет. Вера в Сарисса нерушима.

Сарисс шевелит пальцами:

— Не чувствую. Холод.

— А, это… — это мы сейчас… Что ж я зря…

Что ж я зря продавал попону Белой Горы? Кожаную шапку, которую, оказывается, носят капитаны, нож с костяной рукоятью от лучшего резчика пустыни? Что ж я, совсем дурак? Нет. Не дурак.

Вчера, под вечер, Казим отвёл его за город, к знакомому кузнецу. Выход из города и впрямь стоил денег, а вот вход — на; тебе, пожалуйста — бесплатный! У кузнеца Амад купил кое-что необходимое и получил подробные инструкции, как использовать купленное.

В городе колдовать ни-ни, а мастерство иногда сродни колдовству. Вот и эти четыре тоненькие пилочки — если и не вполне волшебные, то уж заговорённые — точно.

— Намного их не хватит. Ежели человеку, к примеру, надобно распилить кандалы — то одной пилки на два распила хватит. То есть, коли кандалы ручные, двойные, то бери две штуки — не ошибёшься. По одной на каждую железяку.

— Чего сразу «кандалы»?

— Да я к примеру говорю. Бывают и клёпаные оковы. И колодки. А вдругорядь запоры, засовы да скобы, дуги от замков, решетва всякая… К примеру. Мало ли что распилить нужно.

— Ладно, давай две. Нет, четыре, на всякий случай.

Случай оказался.

Сарисса приковали с полным уважением, звездой — за руки и за ноги распяли на стене. За руки и за ноги — да не шкуркой! Жив дружок! Вон и глаз заплывший уже раскрыл — любопытно ему: чего делать будут?

Правильно не пожалел Амад четыре золотых. Конечно, Сарисс что-нибудь волшебное придумал бы. Со временем. Но именно времени у них было мало.
Поэтому достал Амад первую пилочку, провёл по железу — вот тебе и царапинка, да не царапинка — канавка.

«Как зубья уйдут в распил, так доставать уже не моги, пили до конца. Попользуешь — выкидывай. Править их никак невозможно. В море выкидывай. Приметные они».

Вошло тоненькое гибкое полотно звёздным лучиком в крепкое железо, и порадовался Амад, что Саулло, отнявший у него последний золотой, отошёл подальше — прятать — и не слышит тихого «вжик- вжик».



========== Глава 33. Финики - 2 ==========

Прошло не меньше двух часов.

Факел погас, но огня Амад пока не зажигал — незачем, пили; себе и пили;.

Больше всего он боялся резануть по живому. Сарисс в таком состоянии, что боли сразу не почувствует. Поэтому последние миллиметры Амад шёл на ощупь, стараясь поймать момент, когда сталь прорежет железо насквозь.

Когда освободили руки, Сарисс сполз на корточки в жутко неудобную позу и так просидел всё оставшееся время, иногда пил воду.

Когда с оковами было покончено, пришлось зажечь остатки факела. Каменный пол был изгажен каким-то прахом, по стенам сочились чёрные ручейки, в центре зияла мерзкая дыра, из которой расползалось зловоние и куда Амад скинул ставшие бесполезными пилки. Правду сказал кузнец — только-только их хватило.

Но зачем смотреть по сторонам, когда рядом Сарисс?

Вид у него всё ещё жалкий, но нет безумия в открытых глазах, не заметно опасливой испуганной повадки, которую ожидал и боялся увидеть Амад у пережившего пытки и муки. Сарисс был слаб, но держался победителем. Уж какую схватку он выиграл — ему лучше знать.

— В ихнем городе колдовать нельзя, знаешь? Потому тебя и повязали. А по мне, так они просто хотели деньгу стрясти с Мархуда.

— Мальчик жив?

— Не видел я, но по всему  — жив и следов оспы нет.

Сарисс кивнул, поморщился — через горло пролегала сине-багровая полоса. Душили, что ли?

Амад посуетился, вспомнил о своих покупках.

— Вот бальзам от ран, — выставил он перед Сариссом скляночки. — Вот укрепляющее силы средство — на травах, понюхай.

Он поднёс к носу Сарисса фляжку и тот, втянув запах, без лишних разговоров присосался к ней.

Амад счастливо улыбался: не промахнулся! Не промахнулся он с покупками, не зря бегал по всему городу, выискивая наилучшее, торговался да выспрашивал лекарей.

— Вот масло, им тоже можно мазать…

Он с изумлением увидел, как Сарисс схватил бутылёк и, понюхав, тоже сделал немалый глоток.

— А финики? — растерянно спросил он, — есть же финики — кушать!

— Давай.

Набив щёки, как хомяк, он рассматривал пузырьки и флакончики, которые вытащил Амад. Одобрительно урчал, кивал всклокоченной головой, лил на незатянувшиеся раны, мазал, ел, пил. И смотреть на него было одно удовольствие.

Из одежды на нём не было ни нитки, на вопрос о поясе он махнул рукой, мол, ерунда, забудем.

Поэтому Амад соорудил ему набедренную повязку из своего шарфа. Пока обкручивал ткань вокруг тонких бёдер, с болью увидел, что спина исполосована, что раны и ранки рассыпаны по всему телу, что подпалены волосы на лобке и дырочка на головке раздражённая, красная. Страшно подумать, что делали…

Он шипел, нечаянно касаясь этих отметин. Сарисс грустно улыбнулся:

— Ничего, пройдёт.

— Конечно.

О времени, потребном на это «конечно», никто из них не сказал. Время, время… Всей жизни-то, может, несколько минут…

Наконец, Сарисс смог подняться.

— Идти сможешь?

Сарисс сделал неуверенный первый шаг. Второй — уже твёрже.

— Держись за мной.

Амад сразу же приметил эту железяку. Ножные кандалы были сделаны на славу — толщина чуть не в ладонь. Хорошая вещь — пригодится.

Сжимая кусок железа, приятно оттягивающий руку своей тяжестью, он потушил факел.

— Эй! Саулло! Открывай!

Амад заколотил в дверь, но та и не дрогнула, как будто её пинал комар.

По коридору зашаркали шаги.

В окошко надзиратель морду больше не совал — предусмотрительный стал. Но больше его жизнь ничему не научила.

— Ыбал? Совсем дохлый, да? — Саулло хихикнул. — Ты дурак. Дохлый тощий баллы;* ыбать, дурак.

— Открывай!

— Дэнги давай!

— Откроешь — дам.

— Э, дай так. Сейчас.

— Через окошко? — ухмыльнулся Амад.

С окошком у Саулло были связаны неприятные воспоминания. Он натужно засопел. Обида и корысть произвели в нём титаническую работу и привели к следующему результату:

— Ладно, я дверь открывать, ты дэнги давать. Не давать — я закрывать. Будэшь дохлый, как твой дружок. Был одын дохлы, стало два! А дэнги я потом возьму. — Мысль эта так понравилась Саулло, что он рассмеялся.

— Придёт твой начальник и выпустит меня, — испортил ему праздник Амад.

Это неожиданное осложнение озадачило Саулло настолько, что он немедленно взялся за ключ, загремел засовом. Дверь приотворилась.

— Дэнги давай. Эй, ты гдэ? Дэн…

Саулло просунул голову чуть дальше и получил страшный удар. Крякнув, он упал всей тушей, распахнув дверь. Оставалось затащить его внутрь. Жив — нет? Неважно. Амад целил наверняка — в висок.

Обыскать бы, забрать свой динар. Но такие болваны — Амад знал по опыту — бывают очень изобретательны в припрятывании своих богатств. Зато уж если найдёшь тайник, то там окажется всё, что дураку ценно. Не любят такие делить, напрягать мозг, искать новое место…

Так что, пошарив вбыструю по телу и не найдя своего кругляша заветного — да и не ожидал, — Амад зачем-то выхватил связку ключей из безвольной руки и выглянул в пустой полутёмный коридор.

Отсюда он думал выбраться всё тем же путём — через караулку и казармы. И уже сделал шаг к лестнице (Сарисс за ним), как уловил отдалённый шум.

----------------------------------------
    Примечание:
    *Баллы – мальчик



========== Глава 34. Капля мёда ==========

Шум доносился из проёма, где заканчивалась лестница, ведущая наверх. Кто-то спускался, судя по всему — не один.

Амад замер. Шансов выбраться и так мало, а тут ещё эти ходоки! Кто? По какому случаю? Не к Сариссу ли?

Звякало железо, грузно ступали обутые ноги, слабо постукивая каблуками, шумное дыхание, покашливание, невнятные голоса…

Много, слишком много. Кольчуги. Ему не справиться.

Он оглянулся, встретил взгляд Сарисса — непонятно, улыбается, что ли?

Куда отступить? Обратно в камеру? Устроить засаду?
Нет, поздно. Засов задвинут, замок защёлкнут.

Коридор с запертыми дверями сворачивает за угол, но там не отсидеться. Их, конечно, найдут. И всё же — туда!

Они успели добежать до угла и свернули прежде, чем их увидели.

По коридору разнёсся зов:

— Саулло!

Но надзиратель, даже если бы хотел, ответить не мог, валяясь в запертой камере с пробитой головой.

Ждать дольше нельзя. Надо идти.

Из плана, тщательно изученного накануне, Амад помнил, что этот короткий отрезок ведёт к Крестовой Башне. Месту страшному, царящему над всем городом, но сейчас… Сейчас другого выхода не было.

Амад молча показал на ступени, маячившие у железной двери в башню, мягко подтолкнул Сарисса, тот послушно двинулся вперёд, Амад за ним — прикрывающим.

Она была заперта. Кто б сомневался — хмыкнул Амад, оценивая громаду двери и тяжесть замка.

Он перебрал ключи. Плох тот дадаш, который не откроет любую дверь даже без ключа. На этот случай имелась отмычка, но Амад решил воспользоваться связкой Саулло. Не может быть, чтобы ни один не подошёл! Который? Вот два, не похожих на остальные. Оба большие, корявые, в пятнах ржавчины. Редко пользуемые. Он вспомнил, что в городе ему говорили — казни на Крестовой Башне давно уж стали редки. Хорошо. Значит, один из этих двух. Вот этот… Нет, не он. Осторожно, не сломать!

В камеру Сарисса, видно, открыли дверь, увидели труп — крик, шум, топот!

Не сейчас! Ещё секунду!

Попробуем этот… Так, осторожно… Нет, не может быть! Должен быть этот! Амад задержал дыхание, с нежностью, но твёрдо провернул…

Замок со скрипом щёлкнул.

Дужка подалась, ослабла, но застопорилась. Ах ты, маленький предатель, иди уж до конца! Дёрнул посильнее, железный крюк вывалился из гнезда.

Теперь засов.

Тянули вместе. Толстая полоса железа еле подавалась, но наконец с визгом громыхнула по скобам.

— Вот они! — раздался азартный вопль сзади.

Ничего! У них есть ещё пара секунд!

Медленно повернулась тяжёлая створка.

Они успели затянуть её, захлопнуть с той стороны перед самым носом ретивого аскера. Хорошо, тот не догадался сунуть в щель копьё.

А что колотит — не страшно. Скоро тут будет целая толпа таких колотильщиков.

Амад осмотрел засов, скобы. Когда-то это всё было надёжным. Но сейчас… Как долго проржавевшее от сырости железо выдержит боевой натиск?

Ну… какое-то время у них есть. Секунды жизни ощутимо растянулись в минуты.

Не обращая больше внимания на удары по двери, они двинулись по широким ступеням винтовой лестницы. Наверх. Другого хода не было.

Шли осторожно, но вокруг было тихо, не считая беспорядочных гулких ударов внизу.

Здесь было пусто, пыльно. Никаких помещений, только бесконечный винт всё сужающихся ступеней.

Сверху сочился тусклый — похоже, дневной — свет.

Несколько раз они останавливались отдышаться. У Сарисса рёбра ходуном ходили, но нужно было идти. Скоро они пошли гуськом — так сузилась лестница. На последнем витке открылись узкие окна, сквозь которые было видно только пустое вечереющее небо, да выл ветер, страшный на такой высоте. В этом свисте и вое почудилась Амаду смертная песня пустыни. Другая, но всё же…

Амад старался не думать ни о чём. О чём ни подумай, всё к единому сводится. Не выбраться.

Но он упрямо стремился наверх: вдруг да шанс? Вдруг?

Они подняли тяжёлую крышку люка и выбрались наружу.

Шанса не было.

На крохотной площадке, открытой на все стороны и всем ветрам, возвышался короткий кургузый каменный крест. В него были вделаны оковы — такие же, как в камере Сарисса. Место казней. Чудовищный ветер. Головокружительная высота. Горизонт во всю ширь, гляди — неохватно!

Но для жизни только два шага в каждую сторону.

И пропасть. Бездна.

Амад хотел было за что-нибудь схватиться, но кроме креста, вырубленного цельно с плитой пола, — ничего не было.

Он присел у этого креста, стиснул зубы, стараясь не смотреть, потому что тогда клубок страха давил горло диким спазмом.

Он страшно боялся упасть.

Просто страшно.

Его била крупная дрожь. Он мгновенно вспотел липким холодным потом. Ветер рвал одежду, высушивал тело, делая его ещё более неуклюжим, ледяным.

Что-то стучало мелко, дробно, отчётливо, и он не сразу понял, что это стучат его зубы.

Он сжался ещё больше. До боли в застывших мышцах. Не в силах больше видеть собственные посиневшие пальцы, скрюченные, вцепившиеся в камень, он закрыл глаза.

Кажется, стало чуть легче. Но обманчиво мягкий зев воздушной бездны не исчезал. Она ждёт.

Надо открыть глаза. Надо посмотреть, как там Сарисс.

Но.

Ужас высасывает все силы, все мысли, визжит внутри неостановимо, заставляет корчиться, цепляться за шершавый камень. Ужас необъятен, как этот камень, и ничего невозможно спасти! Сейчас сорвёт ветром…

«Сарисс», — простонал он себе.

Открыть глаза!

Надо посмотреть на него.

Хлещет ветер. Режет лицо, сечёт волосами.

Амад со стоном открывает глаза, отрывает лицо от камня и с ужасом видит Сарисса.

Он стоит на краю. За его плечами, как зелёный плащ, — море, до горизонта. И солнце, слепящее, ярое, ветреное.

«Сезон ураганов. Здесь — не сезон дождей, они тут круглый год. Здесь ураганы», — вспоминает Амад.

Ужас высоты чуть отпускает. Его сменяет страх за друга. Что он делает? Он потерял рассудок? Он, Амад, кончит жизнь на поднебесном пятачке, наедине с бедным своим безумцем?

Конечно, они успели на море. Долго шли по берегу, вбирая удивительный непесчаный простор. Хлябь. Зыбь.

Она играет, заливая ноги шипучей волной, она обещает свободу — только войди. И они доверчиво входят. Конечно, плавать ни один из них не умеет, и вода сама по себе, как бы ни была солона, не держит тощих тел. Не успев потерять дно, они отступают с глубины к берегу, заодно выясняя чудесную способность волны поддерживать и мягко подносить, так что и идти-то не надо. Волна подбивает их обратно, и лишь слегка напоминает: могу и утянуть. Но утягивает совсем чуть-чуть.

Море ласково. День светел. Это лучшее, что возможно…
Они сонно колышутся в прибрежье, как медузы, промытые морем, прозрачные и безвольные. Но придерживают пальцами песчаный берег. Они уже слышали про отливы.

Может и унести.

И вот сейчас Сарисс стоит на краю пропасти и колышется — резче, чем под напором волны, резче и беспорядочней. Потому что ветер.

Он раскинул руки, он балансирует, но ведь воздух — не вода, он расступится, не оставляя шансов.

Амад зажимает себе рот, давит рвущийся вопль, грызёт пальцы. Нельзя кричать! Нельзя спугнуть!

Глаза Сарисса закрыты, на губах улыбка.

Безумен.

Сошёл с ума.

Амад высчитывает, как подобраться к нему, как схватить на этом краю, как не дать упасть.

Баланс тела Сарисса невероятный. Кажется, что человек так не может. Да что там человек — и птицу бы сбило и унесло-закружило.

Амад со стоном, преодолевая себя, поднимается на дрожащие ноги. К горлу подкатывает горький ком, желудочный сок пополам с желчью выплёскиваются на плиту, на крест.

Мысли у него путаются, хочется закрыть глаза, вообще закрыться где-то, спрятаться от этой непомерной, невыносимой пустоты, рвущей тело на части.

Но надо пересилить дрожь. Надо протянуть руку…

— Амад…

Он открывает зажмуренные глаза и видит Сарисса совсем близко. Неожиданно ясный осмысленный взгляд, лицо счастливое, но не безумное. Хотя… кто их, сумасшедших, знает?

— Х… Кх…

Это всё, что Амад может выдавить. Ветер срывает с губ эти жалкие звуки, не донося их до ушей Сарисса.

Но тот говорит сам, своим особенным голосом, которому и ветер не помеха:

— Я понял! Я теперь понял всё! Они сняли с меня пояс! Никто не снимал, а они — сняли! Специалисты!

Амад всхлипывает. Сарисс! Бедный мудрый Сарисс! Как ужасно! Он всё-таки сошёл с ума… Но может, оно и лучше. Не понимает всего ужаса их положения и не поймёт до самого конца, когда за ними придут.

Он кивает, поддакивает, чтобы не раздражать безумца — мало ли что тот может выкинуть. Слёз нет. Ветер выдувает их из глаз прежде, чем они выкатятся.

Амад вдруг перестаёт бояться высоты и выпрямляется. Теперь уже всё равно. Впереди — только гибель.

***
Наконец он может увидеть что-то кроме каменного креста и колодок. Он смотрит, и дух занимается: вокруг неоглядный мир! Широкий горизонт моря блестит по всему окоёму жемчужной дугой, город под ногами пенит зелёные волны садов, выстилает лоскуты крыш, извилистая линия берега сияет, как райская дорога, уходя на закат к дальнему-дальнему мысу!.. Как красиво!

Смерть… Ну что ж, пусть так. Они боролись как могли.
Он ловит радостный взгляд друга и улыбается в ответ: смерть — не повод грустить.

— Ты понимаешь? — кричит Сарисс и снова раскидывает руки, отступает на самый край, становится на носочки. — Они освободили меня! Всё, как он говорил! Я теперь могу летать!

Летать… Бедняга…

Летать?

— Сарисс?!

Тот смеётся, чуть покачиваясь в пустоте.

— Не бойся, я не улечу без тебя!

Ещё чего!

Амад делает крошечный шажок. Порыв ветра, ужас ускользающей опоры — он невольно хватается за Сарисса, и тот мгновенно обнимает, но поздно: он, Амад слишком тяжёл.

Как в страшном сне они заваливаются за предел равновесия, подошвы отрываются от камня, и они, сцепившиеся, падают.

Сейчас будет удар. Амад жмурится до кругов в глазах. Между ним и подстерегающей землёй — хрупкое тело Сарисса. Надо повернуть его наверх, пусть выживет. Вдруг выживет?!

Он пытается пошевелиться. Удар. Нет, это удар сердца.

Ещё один.

Странно.

Ветер, свистнувший было в ухо, молчит, не бьёт в лицо уже несколько секунд. Секунд? Что-то они так долго падают… Неужели жизнь можно растянуть?

Что-то касается его ног, и Амад раскрывает глаза.

Под ними проносятся деревья, самые макушки их (одно такое и задело Амада), мелькают дворы, дувалы, плоские крыши домов…

Ветер набирает высоту, они взмывают с ним выше и выше, переваливают через городскую стену…

Амад не в силах поверить! Они летят!

На крыльях ветра, оседлав воздушный поток, Сарисс несётся со своей ношей — ещё чуть-чуть тяжеловато, заваливаясь то на левый, то на правый бок, — но летит!

Уже вдоль линии прибоя, вдоль полосы мокрого блестящего песка, всё дальше и дальше оставляя за собой белые купола и зелёные пригороды Бааль-Белека.

Под ними плавно проходит скалистый мыс, тот, что был виден из города как часть горизонта. Они минуют его, и ветер стихает, они съезжают по пологой дуге к земле, мягко падают на песок. Всё! Приземление.

Некоторые вещи остаются непонимаемыми. Ими можно пользоваться, но постичь их нельзя. Амад сидит на берегу сине-зелёного залива. Рядом Сарисс, довольный, расслабленный. И хоть на боку его всё ещё виднеется недавний ожог, а в животе свербят заживающие органы, он умиротворён и готов. Готов ко всему. Он щурится на блестящую гладь и мечтает вслух:

— Вот если поплыть за море… Может быть, там край света? Может быть там — рай?

Амад разворачивается к нему, приближает своё лицо к самым зрачкам, в них тьма и золотые капли закатного мёда.

— Не говори мне ничего о рае. Я теперь всё об этом знаю. — Он заглядывает в глубину глаз, в самую бездну мира Сарисса и ныряет в неё — безоглядно.

— Рай там, где ты.



========== Вместо эпилога ==========

В полутьме кабинета золотой пояс поблёскивает как сверкающая змея, обнимая сухощавое юношеское тело. Кажется, что именно этот, чуть провисший под собственной тяжестью пластинчатый ряд даёт свет, гладит бликами смугловатую нежную кожу, выхватывает из нагретого сумрака то кожаный переплёт книги, то узорный ворс ковра. Но нет, золото лишь отражает последние лучи солнца, покидающего столицу Бахрияра.

Солнечные огоньки в глазах мужчины погасли. Он опустил взгляд.
Ни прямой живот с размеченными кубиками мускулов и свёрнутым узелком пупка, ни изящная решётка рёбер, ни узкие бёдра не имели значения — его интересовало только одно: как лежит пояс, привольно ли сбегают оба ручейка цепочек вдоль ног, на щиколотках прерванные свободными браслетами, и ладно ли сидят крошечные колечки на пальцах ног, завершающие контур.

Всё было хорошо.

Аль-Фатлум провёл по золотым бляшкам, выровнял их, чуть надавливая, прижимая к телу.

Юноша вздрогнул.

— Господин…

— М?

— Можно спросить?

— Спрашивай.

— Зачем это?

— Ты всё ещё растёшь, я отпускаю звенья.

Юноша нерешительно тронул своё украшенье.

— Я не об этом, господин. Он тяжёлый, неудобный. Зачем он?

Аль-Фатлум посмотрел на ученика.

— Однажды кто-нибудь позарится на это золото и снимет его с тебя. Скажешь тому глупцу спасибо. Он сделает тебя свободным.

Юноша шепчет едва слышно:

— Не понимаю…

— Потом поймёшь. Когда придёт время. Тогда ты всё поймёшь и сможешь…

— Что смогу?

— Каждый узнаёт сам. Узнаешь и ты, Сарисс.

***
Испытание свободой — преодолимо ли для любви?




    аудио: