Деревенская завалинка – это особый мир новостей, сплетен, посиделок, обсуждений и предположений последующего развития того или иного события.
Ах, завалинка! Сколько пережила ты, жаждущих повеселиться, посудачить, а то и просто поглазеть на происходящее. Именно здесь выставлялась оценка увиденному, причем одним и тем же человеком с утра могли восхищаться, а к обеду резко поменять свое мнение на противоположное. Проходившие мимо порой под внимательным взглядом судейской заваличной кампании часто делились на хороших и не очень, а все потому, что в деревне, как не крутись, все на виду. И хотелось бы порой спрятаться подальше от назойливых взглядов деревенских, да не тут-то было. Любое событие незамедлительно обсуждалось, тут же выносился приговор, а герой после этого либо ходил с высоко поднятой головой, либо старался как можно реже попадаться на глаза, ожидая, когда поутихнут разговоры или на смену им придут другие новости.
И не зря располагалась ты с обеих сторон невысокого крылечка местного сельпо, к которому сходились все четыре деревенские улицы. Удобное место. Даже если испугаешься после очередного проступка выходить из дома, то в магазин, хочешь или нет, идти придется.
Мало ли что понадобиться в доме: спички могут закончиться, мыло или соль вдруг исчезнут невесть куда. Оно же всегда так – все заканчивается в самое неподходящее время. Вот и приходится идти мимо сидящих на завалинке, пряча глаза, а порой и колкость вслед услышать. А что делать? Любишь кататься – люби и саночки возить. Некоторые эти самые саночки месяцами возили.
Больше всех разговоров и пересудов выпало на долю деревенского красавца Ивана, которого за развеселый характер прозвали Непутевым.
Когда-то и его мать, дородная красавица Василиса, как никто испытала силу пересудов, когда еще по молодости отправилась в бега с красавцем цыганом из табора, остановившегося недалеко от их деревни. Хорошо отец, кузнец Силантий, силком приволок ее дамой, перехватив на станции. Долго кричал на дочь, даже вожжами несколько раз стеганул для острастки, только все это оказалось ненужным и не помогло Василисе. Замкнулась она, на улице перестала появляться, с домашними не разговаривала, а через три месяца все узнали, что цыган оставил ей на память подарок, который она носила под самым сердцем. А уж когда на свет появился Иван, никто уже не сомневался, чей это сын. И хотя многие в детстве называли его за глаза «цыганенок» за черные курчавые волосы, темные с поволокой глаза, прозвище не прижилось, а со временем он стал хороводить над своими сверстниками, удивляя всех бесшабашностью и силой.
Когда же пришла пора взросления, заженихался Иван с первой деревенской красавицей Стешей. Вот тут-то и заволновалась завалинка, зашушукалась, с горечью обсуждая это событие.
- Стеша, - не раз останавливали ее сердобольные соседки, - ты на Ивана очень-то не надейся. Беспутный он, погуляет, да и забудет. Не даст ему кровь цыганская сделать кого-либо счастливой.
Но Стеша отмахивалась от надоедавших заботой и советами, гордо проходила мимо завалинки и лишь отвечала снисходительной улыбкой на укоризненные взгляды сидящих там.
Иван, - не раз обращалась к сыну и Василиса, - ты бы поосторожней со Стешей. Хорошая она девка, слов нет. Не наломайте дров.
Но Иван лишь хмыкал в ответ.
-Угомонись, мать, - смеялся он, обнимая ее, - дай до армии нагуляться. Не мешай.
И она, растроганная и счастливая, прижимала его голову к своей груди, целовала лоб, щеки, глаза. Василиса любила сына животной любовью. Словно волчица бросалась на его защиту, когда он был маленьким, не спускала никому.
Учился Иван плохо. И если бы не помощь Стеши, навряд бы и школу закончил. Она же таяла от его поцелуев и, махнув рукой, решала за него задачки, позволяла списывать все, сделанное ей.
После окончания школы Иван и несколько его одногодков были призваны на службу в армию, и Стеша стала с нетерпением дожидаться весточки от любимого.
Молодость, молодость! Сколько слез, радости, ожиданий и надежд хранишь ты в своих недрах. Кто не переживал волнующих моментов первого свидания, первого поцелуя, кто не плакал, уткнувшись в подушку от разочарований и обид. Сколько огорчений и радости приносишь ты, сколько их прячется в твоих тайниках, когда казалось бы несбыточное становится реальностью, далекое – близким. Молодость – это время узнавания жизни, которое подчас учит нас жестоко, меняя удачу на невезение, уверенность на обман.
Сколько любви, надежды вкладывала Стеша в ожидание Ивана из армии, какие строила планы – знала только она. Ведь до последнего получала она письма с далекой заставы, бежала с ними на сеновал, прижимая конверт к груди. Читала написанное несколько раз подряд, будто старалась найти между строчками желаемое, целовала исписанный крупным почерком листок, словно целовала Ивана.
Как она ждала его! Как ждала! Да разве нужны слова, когда одного счастливого взгляда достаточно. Гордо проходила Стеша мимо завалинки, не прятала раскрасневшегося лица от настороженных и укоризненных взглядов.
- Стешка-то, Стешка, - возмущался кто-нибудь из сидящих, - аж светится вся. Да неужто поверила непутевому!
- А кто его знает, - вступал в разговор следующий, - ведь красавица, умница. А, может, Иван с ней и образумится.
Не образумился Иван. Обещал жениться на Стеше, а из армии вернулся с молодой женой и ребенком. Вот уж когда загудела завалинка и веером разнесла по деревне осуждение, недовольство и неприязнь к поступку Ивана. Замкнулась Стеша, замолчала и долго мучилась завалинка ее отсутствием не только вблизи себя, но и на деревенских улицах. Но и молодухе Ивана не сладко пришлось от этого гула. Не понимала она неодобрительных взглядов, перешептываний за спиной. Год терпела, а потом, устав от непривычной деревенской жизни, уехала к родителям. Ну, разве не лакомый кусок для сплетен, обсуждений и осуждений ее уход? А уж когда Стеша вышла замуж за молчуна Сафрона, завибрировала завалинка от множества голосов. И пошло – поехало! Жизнь у деревенских понеслась от одного события к другому, главным героем которых был Иван. Пополнилась завалинка народом, никто уже не проходил мимо. Останавливался, вступал в разговоры. Дополнял только что услышанное своими суждениям и гордился причастностью к деревенским новостям.
Казалось, что никто не сможет заставить замолчать эту диковинную смесь новостей, вымыслов, сплетен, осуждений и одобрений одновременно. Ни один деревенский не верил в это и не представлял свою жизнь без злачно-восхитительной завалинки.
Но утром 21 июня 1941 года замолчала и опустела завалинка. Страшное известие, прозвучавшее из репродуктора о начале войны, коснулось каждого, заставило выть от страха бабью половину деревни. А через некоторое время стала пустеть деревня мужиками. Осиротела завалинка. Прогнулись и почернели ее доски, служившие сиденьем, осыпался правый угол. Никто уже не присаживался на нее, и она уже не слышала гула голосов и смеха. Проходившие мимо даже не смотрели в ее сторону. Загрустила завалинка, но, не смотря ни на что, продолжала ждать людей.
Потянулись подводы из деревни в сторону города, уезжали семьями, а вечером возвращались только бабы да малые дети, словно кто невидимый половинил население деревни, забирал мужчин, а возвращал назад только женщин и детей.
Ушел и Иван. Почернела Василиса от горя. Никого не осталось у нее на этом свете, кроме воспоминаний о сыне, и она, как многие деревенские, стала жить надеждами.
Писал Иван редко. И каждая весточка от него была для Василисы самым дорогим подарком. Плохо ей было без сына. Осталась одна-одинешенька и, чтобы как-то забыться от непривычной пустоты и тишины в доме, соглашалась на любую работу. Работа ее и доконала. Летом, через два года после начала войны, не стало ее. Ушла тихо во время вечерней дойки. Похоронили Василису, а через полгода услышала ее соседка Никитична под вечер стук в окно. Вскочила испуганно, знала, что в такое время не до гостей, прильнула к окну, вглядываясь в серое от пыли стекло, и вскрикнула от неожиданности. Там, в старой, почерневшей от пыли шинели, стоял Иван.
-Ой, Иван, - всплеснула руками Никитична, заметалась по комнате в поисках ключа, затем резко остановилась и, махнув рукой, бросилась открывать дверь.
- Прости, прости, - запричитала она, приглашая гостя пройти, - не сообразила сразу.
А когда Иван, хромая на правую ногу, вошел, она с ужасом уставилась на него. Перед ней стоял седовласый, с глубоко впавшими глазами мужик при свете керосинки отдаленно напоминавший Ивана.
-Господи, - промелькнуло у нее в голове, - что же ты, война, делаешь с нашими мужиками.
А война упрямо вершила свою работу: отбирала жизни, невзирая на возраст, старила и калечила молодых, морила голодом детей. Вершила свою работу старательно, умело, торопилась, словно боялась, что не успеет и жатва ее будет недостаточно богатой.
- Никитична, - просипел Иван простуженным голосом, - ты мне ключ от замка дай. Мать всегда тебе оставляла.
Никитична снова заметалась, хлопнула себя ладонью по лбу и заспешила к порогу, где на гвоздике примостился ключ.
- Совсем забыла, старая я стала, сынок, - оправдывалась она и, уже передавая ключ, осторожно поинтересовалась, - Иван, небось, голодный ты? Я картошки отварила, может, перекусишь чуток?
И обрадовалась, засуетилась, когда тот кивнул головой в знак согласия.
Ел Иван молча. Никитична, глядя на то, как он с жадностью торопливо уплетает картошку, вышла в сени, чтобы не расплакаться. Она, которая когда-то гоняла озорного мальчишку, воровавшего у нее с грядки сладкую морковь и брюкву, сейчас готова была отдать ему последнее. В комнату она вернулась с сухими глазами и молча положила перед гостем небольшой кусочек сала, выменянного ей на базаре за ведро картошки.
- Ешь, сынок, ешь, - шептала она, с умилением и радостью наблюдая за тем, как ест Иван.
- Мать-то как померла? Где похоронили? – услышала она голос Ивана.
- Тихо отошла, без мучений, - начала Никитична осторожно, - в коровнике во время дойки. Похоронили рядом с ее родителями. Хочешь, завтра с утра сходим на кладбище?
Но Иван отрицательно покачал головой. Где похоронены родители матери, он знал, и лишний свидетель ему просто не был нужен. Мать была для него единственным человеком, который принимал его таким, какой он есть, не повышала на него голос, любила самозабвенно. А теперь ее не было, и он тяжело переносил утрату самого близкого человека, понимал, что не сможет сдержать слез на кладбище, как не сдерживал никогда при любом воспоминании о ней.
Ключ, полученный от Никитичны, провернулся легко, и Иван, постояв немного на пороге, шагнул в непривычную пустоту помещения. Давно не беленая печь посерела от пыли, старый рубленый стол все также стоял у окна, через которое робко пробивался лучик солнца.
Тишина, которую не нарушали привычные когда-то щелчки стрелок старых часов, потрескивание поленьев в печке, окружила Ивана, но самое главное – здесь не было слышно радостных восклицаний матери. Матерчатая занавеска в комнату справа оборвалась с одной стороны и небрежно свисала, оголяя помещение со старым засохшим фикусом, который когда-то мать старательно поливала каждый день, бережно протирала глянцевую поверхность листьев.
Иван постоял несколько минут, не решаясь нарушить тишину, затем вышел в сени, схватил два пыльных цинковых ведра и решительно зашагал к речке, протекавшей за огородом. Василиса всегда любила чистоту. Даже намаявшись на ферме, она находила время, чтобы помыть, постирать что-то, и эту любовь к порядку передала сыну.
Весь день Иван чистил, скреб, выметал, мыл, то и дело выплескивая грязную воду. И только придав помещению жилой вид, уставший и голодный, он, с трудом опираясь на удачно срубленный сук старого дерева, припадая на правую ногу, растопил печь, чтобы вместе с теплом в старый дом вошла жизнь.
Печка вначале натужно загудела, затем неожиданно закашляла, словно старый человек, и выплеснула из себя едкий столб дыма. Иван растерялся. Ему и до этого приходилось не раз топить печь, и он никак не мог взять в голову ее нежелание дарить тепло. Когда дышать стало невыносимо, он распахнул окно, затем, кашляя и задыхаясь, с силой ударил кулаком в дверь и, когда она с грохотом распахнулась, вывалился наружу, кашляя и чертыхаясь. Протирая слезящиеся глаза, он увидел, как в дом заскочил какой-то мужик, выстукивая деревяшкой вместо одной ноги. А когда тот через минуту появился на пороге, убирая мокрую кепку от лица, узнал в нем деревенского молчуна Сафрона.
- Задвижку я закрыл,- прокричал тот, затем, показывая рукой на верх крыши, продолжил. – Я домой схожу за инструментом, дымоход чистить будем, а ты лестницу найди.
К вечеру, благодаря стараниям Сафрона, печка весело затрещала, и Иван, зная деревенские обычаи, приготовился встречать гостей. Он застелил стол старыми газетами, водрузил посреди бутылку спирта, который выклянчил у старшей медсестры, туда же примостил тарелку с аккуратно нарезанными кусочками сала, полбулки хлеба и как самую большую драгоценность – банку тушенки, полученную в качестве пайка.
Первым зашел председатель сельсовета Иван Акимович, и Иван с горечью отметил, как тот постарел. Затем потянулись женщины, мужики, вернувшиеся с фронта по ранению. Никитична принесла целый котелок картошки, куда немедленно была вывалена тушенка, и по дому пополз давно забытый запах мяса. Ели молча, растягивая удовольствие. И хотя досталось всем понемногу, Иван заметил, что женщины, соединив кусочек сала и хлеба, старательно прятали его, чтобы принести домой и отдать ребятне. Заметив это, Иван решительно достал последние две банки, вскрыл их острым ножом и тщательно разделил на небольшие порции, которые каждый мог забрать с собой.
- Ты, Иван, отдохни пару дней, - услышал он глуховатый голос Ивана Акимовича, - все-таки не с прогулки вернулся. А потом приходи в контору. Работу тебе найдем. Без дела сидеть не дадим.
Иван утвердительно кивнул в ответ. Он знал, что в деревне работы предостаточно, дело найдется и ему, поэтому не беспокоился на этот счет. Беспокоило и удивляло его другое. Женщины, зашедшие к нему, были какими-то одинаково состарившимися и потускневшими.
- Неужто бабы перевелись, - недоумевал Иван, укладываясь спать. – Что же делать мне среди старух?
И уже засыпая, он вспомнил выпускной, красавицу Стешу, в которую был влюблен и, успокоенный, уснул крепко, как никогда до этого не спал.
Непривычная тишина наступающего утра разбудила его, и он испуганно вскочил, толком не понимая, где находится. И только оглядевшись вокруг, вспомнил все и радостно засмеялся.
Утро встретило его весенней прохладой и непривычной для деревни тишиной. Не кудахтали куры, не мычали коровы, даже собаки не брехали с утра. Иван понимал, что деревня жила не в полную силу. Война ополовинила ее, урезала мужское население, состарила женщин. Она даже одела всех одинаково, выбирая для этого только темные цвета.
С необыкновенной силой его потянуло на улицу, ему страстно хотелось пройтись по знакомым местам. От утренней свежести его стало знобить, и он плотнее укутался в шинель. Сначала пошел в сторону школы, куда спешили деревенские ребятишки, но зайти туда не решился. Затем повернул к клубу, на двери которого висел замок, оглядевшись вокруг, он решительно зашагал в сторону фермы.
Земля постепенно просыпалась, дыбилась по обочинам, впитывая талый снег, от этого темнела и тяжелела, а к вечеру снова замерзала комьям, чтобы к середине дня расползтись липкой грязью. Слева от дороги редел березняк, а дальше, за речкой, темно-зеленой стеной на горку взбирался сосняк. И если правая сторона гудела от мычания коров, то левая звенела голосами птиц.
Ферма находилась за деревней, вроде бы не так далеко, но Иван вдруг почувствовал, что натруженная нога болезненно заныла. Идти становилось невмоготу, и он обрадованно замахал рукой, когда из-за поворота показалась подвода, груженная флягами под молоко. А когда возница остановился около Ивана, тот узнал в нем отца Стеши.
- Садись, подвезу, услышал Иван и, с трудом опираясь на не к месту разболевшуюся ногу, заспешил к подводе.
- Ну, как тут без меня жилось? – начал он нехитрый разговор, понимая, что молчать неудобно, а о чем говорить, не знал.
- Без тебя? - усмехнулся в усы Стешин отец, - без тебя хорошо жилось. Хотя и трудно, но спокойно.
Иван сжался от слов возницы. Даже сейчас, когда он ощущал себя героем, вернувшимся с поля боя, Иван прекрасно понимал, что его прошлое не забылось и пребольно напомнило о нем словами Стешиного отца.
Ему захотелось прилечь, вытянуть ноги, но места там не было, и он, чтобы лишний раз не напоминать о себе, замер в неудобной позе. Так молча, спиной к спине, они добрались до фермы. Всю оставшуюся дорогу Иван жалел, что решился на такую поездку, но, когда услышал женские голоса, приободрился и даже попытался лихо спрыгнуть с подводы, но вскрикнул от боли, как только нога коснулась земли.
Дальше идти не было сил. Нога ныла, боль ползла от ступни к коленке, там, словно змея, закручивалась в узел и кусала с особой жестокостью. Иван, превозмогая боль, дошел до стены коровника и, обессиленный, прислонился к ней. Вскоре послышались голоса женщин, и Иван из-за своего временного укрытия наблюдал, как они ловко, по давно заведенному порядку разливали надоенное молоко по флягам, а когда закончили, разом заговорили.
-Здорово, бабоньки, - поспешил выглянуть из-за угла Иван.
- Господи! – воскликнула стоявшая ближе к нему женщина, - да никак непутевый явился. Бабоньки, - неожиданно закричала она, размахивая руками, и всем телом повернулась в сторону собравшихся, - смотрите-ка, жених пришел. Налетай!
Женщины, заулыбались, заговорили, окружая растерявшегося Ивана. Давно не трепали его имя острые языки деревенских, и сейчас, как никогда, знакомое и такое долгожданное чувство возвращения до боли в родное, всколыхнулось в его сердце и выплеснулось наружу внезапно набежавшими слезами. Ему захотелось зареветь громко, завыть от этого далекого, но знакомого чувства, но он только утер лицо рукавом, делая вид, что протирает его от дорожной пыли.
Женщины обступили Ивана, и по выражению их лиц он понял, что они искренне рады ему, что сейчас ими забыты все его поступки, а он в их глазах – герой, вернувшийся из страшной мясорубки военной действительности. Через некоторое время на глазах у многих выступили слезы и на него посыпались вопросы.
- А моего не видел? Вместе же уходили, - теребила его одна, с надеждой заглядывая в глаза.
- Когда же закончится война? – спрашивала другая.
Женские глаза, наполненные до краев ожиданием и надеждой, ловили взгляд Ивана, а он, не в состоянии ответить и на половину их вопросов, растерянно переминался с ноги на ногу.
Иван с сожалением всматривался в лица толпившихся вокруг, порой не узнавая, кто стоит перед ним. Куда делись те молодые, улыбающиеся землячки. Сейчас перед ним стояли внезапно разом постаревшие, осунувшиеся, почти неразличимые, в одинаковой одежде женщины, словно война уравняла их в возрасте и сделала всех одинаково похожими друг на друга.
Неожиданно он почувствовал на себе взгляд, тут же отодвинулся чуть в сторону и увидел ту, которую даже сейчас среди говорливой толпы не мог спутать ни с кем. В стороне, опираясь на вилы, стояла Стеша. Время коснулось и ее. Не было прежнего румянца на лице. Безликая телогрейка и темный платок, под которым пряталась коса, впалые щеки и излишняя худоба сделали свое дело, состарив первую красавицу деревни, и почти превратили ее в старуху.
- Ну-ка, бабоньки, - услышал он до боли знакомый голос, - давайте заканчивать работу, не время прохлаждаться.
Она скрылась в темноте помещения, а за ней потянулись остальные, потеряв интерес к Ивану. Стешино безразличие хотя и покоробило Ивана, но не удивило. Жив был Сафрон, который прочно занял место и в Стешином сердце, и в ее жизни.
- Эй, - окликнул его возница, - садись, довезу до развилки, а там недалеко, сам доберешься.
- А чего машины нет? На телеге ведь далеко не уедешь, -поинтересовался Иван.
- Устали чинить ее, - махнул рукой возница,- а это транспорт надежный, - кивнул он в сторону лошади, - не подведет, да и на бензине экономия большая.
Дома Иван протопил печь, затем отправился в сельсовет. Солнце уже пригревало по-весеннему, назойливо слепило глаза, которые Иван старательно прикрывал рукой.
- Иван, это вы? – услышал он за спиной звонкий девичий голос и от неожиданности вздрогнул. Он резко повернулся и с недоумением стал рассматривать невысокую девушку с сумкой почтальона на боку.
- Не узнали? – все еще улыбаясь, проговорила она, - Верой меня зовут, и тут же с гордостью призналась, - почтальон я.
Иван с трудом узнал в ней девчонку, постоянно попадавшуюся ему на глаза в той далекой мирной жизни, на которую он не обращал внимания. Но среди этой черно-серой картины преждевременно состарившихся лиц, она, наполненная живым огнем молодости и влюбленности, явилась перед ним ярким пятном в непривлекательной действительности.
- Помоги на крыльцо подняться, - произнес Иван первое, что пришло на ум, и, когда она с готовностью подставила плечо, он почувствовал приятную мягкость и податливость женского тела.
А уже через месяц стала оживать завалинка, принимая в свои объятия пусть и на короткий период деревенских. А все потому, что не прошло и недели, как все заметили неожиданно похорошевшую Верочку. Да и как не светиться ей, если то, чего она ждала столько лет, стало наконец-то смыслом ее жизни и превратилось в долгожданную реальность. И если не так уж долго задерживались на завалинке деревенские любители поговорить, но одно то, что появилась тема для разговора и обсуждения и требовала немедленного решения, вернуло ей силы и уверенность в том, что жизнь в деревне стала понемногу налаживаться.
Ранней весной темнеет быстро. А в деревне, кроме звезд на небе да луны иного освещения не предвиделось. Деревенские ложились рано, поэтому редкое окно выплескивало на улицу квадрат света, в котором плавно кружились то ли снежинки, то ли пылинки и исчезали в темноте за его границей. Луна часто ловко пряталась за набежавшим облаком, границы которого на темном небе невозможно было определить, поэтому ее появление было приятной неожиданностью. Сначала робко выплывал ее округлый бок из-за пелены невидимого небесного тумана, затем она снова ловко ныряла в его грязновато-серую пучину и время от времени лучезарно улыбалась сквозь прорехи темного покрывала и, вдруг, разом вываливалась вся, застывала на мгновение, как нарисованное светящейся краской чудо, а через некоторое время проваливалась в мутную мглу чернильной завесы.
Верочка же не обращала внимания не на мертвенно-бледную красоту лунного диска, ни на искрящийся от ее света кое-где залежавшийся снег. Она торопливо переступала по натоптанной и наезженной дороге, прикрывала рукой разрумяненное лицо. Счастье ее было беспредельным. Как долго она ждала Ивана, сколько ночей ревела в подушку от желания увидеть его и от страха неисполнения этого желания. И вот оно, наконец-то, сбылось.
Дом Ивана стоял на отшибе. Двор был широкий, на который пустыми темными глазницами смотрели окна, а справа словно приросло к нему широкое крыльцо.
Верочка не успела протянуть руку, как дверь распахнулась, и она упала в объятия Ивана, прижимаясь к нему всем телом.
- Ждал, ждал? – зашептала она, но горячие губы Ивана жадным поцелуем закрыли ее рот, и она, задыхаясь от счастья, почти теряя сознание, обессиленная, позволила унести себя в соседнюю комнату.
Через полчаса она, счастливая, положив голову на грудь любимого и забыв обо всем на свете, бесцельно всматривалась в темноту, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть свое счастье.
Возвращалась от Ивана она рано утром из-за страха, что ее увидят деревенские. И хотя завалинка в это время пустовала, она торопливо пробегала мимо, с опаской поглядывая на нее. А вечером она узнала от матери о том, что там уже все известно и обсуждается не первый день.
- Верка, дуреха, - запричитала та, как только дочь после работы появилась на пороге.- Уже не знаю, кто и когда тебя увидел, но разговоры о тебе и Иване по деревне уже идут.
- И что? – вскинув голову, решительно заговорила Верочка, наступая на мать. – Что из того, что говорят! Пусть говорят! Поговорят и успокоятся.
- Да стыдно же, - не унималась мать.
Ей было жалко дочку, на долю которой выпало столько страданий. Война, словно волчица, откусила самый лакомый кусочек от молодости, куда вошли первые свидания, поцелуи, лишила волшебства первой любви, отодвинув все это на целые четыре года, и теперь Верочка словно старалась наверстать упущенное. Мать понимала это. Когда-то люто ненавидимый ею Иван, теперь для дочки стал единственным мужчиной, способным подарить ей долгожданное счастье. Мужчины, возвращающиеся в деревню, приходили к своим семьям, и рассчитывать на них не приходилось.
- Да пусть будет Иван. Бог с ним, - часто думала мать и старательно убеждала себя. – Война свои поправки вносит, раньше времени взрослит детей, может и Иван поумнел за это время.
Но главное заключалось в том, что она всей душой желала счастья для своей дочери и старательно закрывала глаза на вечерние уходы Верочки из дома.
- Подождем немного, - с укором качала она головой, - глядишь, Иван и женится на Вере. Девок-то молодых почти не осталось.
Не любила она Непутевого, не принимала его сердцем, но понимала головой, что мало отмерено счастья многим в это тяжелое военное лихолетье, а если где-то и выпадает кусочек его, то брать надо, не задумываясь. Ей самой перепала его малая толика, да неужели она его для дочки жалеть будет.
Расцвела Верочка, похорошела, и столько немереного счастья лилось из ее глаз, что даже самые отчаянные любители пересудов, замолкали, а женщины, у которых война навсегда позаимствовала мужей, с завистью и болью смотрели ей вслед.
И впервые за долгое время поменяла завалинка пересуды и разговоры при появлении Верочки на вздохи и молчаливое посапывание стариков.
-Ваня, - шептала она ночами, прижимаясь к нему, - не отдам тебя, никому не отдам.
А он, уставший и довольный, засыпал под ее шепот.
Словно и не было войны, не гибли люди, не редели деревенские избы хозяином. Все это становилось для нее далеким, чтобы не мешать сосредотачиваться на самом главном, на любви.
- Эх, Верка, дура ты, - часто слышала она от какой-нибудь сердобольной соседки, - нахлебаешься ты горя с Непутевым. Не знаешь что ли его? Глаза открой.
Но Верочка лишь отмахивалась. Да и о каких глазах могла идти речь, если смотрела, чувствовала и понимала она, происходящее с ней, сердцем. А оно отстукивало только слова любви и замирало от любого, даже случайного прикосновения любимого человека. Ничего не пугало и не настораживало Верочку, даже то, что на людях Иван словно и не замечал ее и приходить к себе позволял лишь поздним вечером, а домой отправлял с первыми петухам.
Шел последний год войны, эхо которой доносилось до деревни ни звуками набата, а похоронками, время от времени пополняющими список потерь и утяжелявшими Верочкину тетрадь.
Сводки же с фронтов вызывали чувство гордости за приближающих победу. Может быть поэтому зима сорок пятого была на редкость теплой, и уже в конце марта солнце, словно одурев от радости, засияло ярко, согрев землю и расцветив ее первоцветами. На оголившихся участках леса заневестились подснежники, скромно опустив головы, словно смущались от назойливого внимания к себе.
Деревенские вставали рано. Весна – время особое. Пока земля медленно просыпалась, нужно было успеть подготовиться к пахоте, еще раз все проверить, отремонтировать, залатать, отрегулировать, радуясь, что вот-вот начнется самая главная деревенская работа – посевная.
Никитична давно осталась одна. Детей у нее не было, раньше, до войны, наезжали из города родственники, привозили с собой веселье и радость в ее дом. Потом, когда началась война, постоянным гостем в доме стало одиночество. Чтобы как-то скрасить его, она бралась за любую работу, дающую ей возможность находиться среди людей. Просыпалась рано. Не спалось не только из-за возраста, но и из желания узнавать все раньше всех.
Жила она на отшибе в покосившемся домишке, а рядом, слева, возвышался добротный дом Ивана. Хозяина в ее доме давно не было, помощи ждать было неоткуда, и она давно смирилась и со своим одиночеством, и неуклюжим, по деревенским меркам, жилищем.
По молодости, пока был жив муж, она с завистью смотрела на соседский дом и на его рукастого хозяина, которого не раз ставила в пример супругу. Но тот только недовольно отмахивался от нее. Любовь к лошадям отнимала у него большую часть времени, остальное же его попросту не интересовало.
- Ну, чего пристаешь? – вечером за ужином выговаривал он жене, - чего тебе надо? Жить что ли негде?
- Жить и в землянке можно, - наступала на него Никитична.
- Можно? – не сдавался муж, - А если можно – иди и поживи, тогда и поймешь, где лучше. А меня оставь в покое! Нашла чем попрекать! Мне еще Гнедого подковать нужно, не до тебя.
И если дом рядом рос и хорошел, то ее все больше ветшал, а после смерти мужа начал медленно заваливаться на бок.
Уже давно Никитична не обращала внимания на неудобство жизни, утешала себя тем, что ее старость и одиночество не претендовали ни на новый дом, ни на семейное счастье.
Весеннее солнышко назойливо лезло в глаза, упиралось оранжевым боком в покосившееся окно.
- Может это моя последняя весна в жизни, - безразлично-скорбно подумала она, с трудом поднимаясь с неудобного топчана. В доме было прохладно, и хотя солнце лезло из кожи, чтобы согреть жилище Никитичны, но тепла его не хватало. Из оконных щелей протискивалась утренняя прохлада, занимала все помещение, выгоняя остатки тепла.
Никитична повздыхала для порядка, но жаловаться было некому, поэтому она по старой привычке начала вести разговор сама с собой.
- Кого это черт несет? – щурясь от солнечных бликов, бьющих в помутневшее местами окно, прошептала Никитична.
Небольшое оконце одним глазом выходило на проселочную дорогу, которая отделялась от основной и тянулась в сторону деревни. Встававшая спозаранку, Никитична первая узнавала, кто появится в ее поле зрения и в какую сторону направится. Иногда ей приходилось выбегать в сенцы, чтобы удостоверится, к кому идет гость. Правда рассказать об этом она могла только тогда, когда появлялась около завалинки, да и то часто новость уже обсуждалась приютившимися на ней. Но сегодняшний гость удивил Никитичну как никто.
Через поле уверенной походкой вышагивала женщина в военной форме с небольшим чемоданчиком в руке и вещевым мешком за спиной. Никитична, щурясь, внимательно всматривалась в идущую, но признать знакомую так и не смогла, поэтому, накинув кое-какую одежонку, засеменила к двери.
- Печку, так или иначе, топить придется, - рассуждала она, кутаясь в поседевшую от времени телогрейку.
Дрова набирала медленно, чтобы дать возможность гостье подойти поближе, но все-таки вздрогнула от неожиданности, когда услышала слишком громкий для утренней тишины голос незнакомки.
- Любезная, - прозвучало за ее спиной, - не подскажите, где здесь дом Ивана Зинченко?
Никитична растерялась, так как не сразу сообразила, о ком идет речь. Сколько она помнила, ее соседа Ивана никто не звал по фамилии. Присвоенное деревенскими прозвище «непутевый» так прочно приросло к нему, что стерло из памяти его настоящую фамилию.
- Ванька что ли? – на всякий случай переспросила она и, когда гостья утвердительно кивнула головой, засуетилась, не зная, что предпринять.
- А зачем он тебе? – пряча за любопытством невесть откуда взявшуюся тревогу, поинтересовалась Никитична. – Кем ты ему приходишься?
Женщина усмехнулась и, удовлетворяя любопытство Никитичны, проговорила громко, отчеканивая каждое слово.
- Я его жена! Жена! Комиссовали меня по ранению, вот и иду к своему законному супругу.
И Никитична обомлела. Прижимая к груди поленья, она растеряно смотрела на стоявшую перед ней, не зная, что ответить. Ей, как никому, было известно, что Иван, вдруг оказавшийся женатым, был сейчас дома. Но самой ужасное, что там он был не один. Верочка, девочка, которую она знала с самого детства, сейчас лежала в его объятьях, не подозревая ни о чем. А эта была совершенно чужой в привычном мире деревенской жизни.
- А не врешь?- строго спросила Никитична. Не то, чтобы она не верила, просто никак не могла сообразить, как предупредить Верочку.
Женщина, стоявшая перед ней в пыльных сапогах, была чужой, незнакомой, а за стеной дома Ивана находилась родная, деревенская, не по своей вине ворующая чужое счастье.
- Не вру, - услышала она насмешливый голос, - зачем врать? На фронте нас расписали. Я же, - доверительно, понизив голос, призналась она, - снайпером была. А снайпер каждый день, каждую минуту под выстрелом врага находился.
- Снайпером? – недоверчиво протянула Никитична. – А что? Мужиков на эту работу не брали? - тянула она время.
- Брали! – все еще улыбаясь, уточнила незнакомка, затем резким жестом остановила очередной вопрос Никитичны и проговорила четко, словно отдавала приказ, - Так, где же Иван живет?
Фронтовое прошлое гостьи, ее решительность и настойчивость напугали Никитичну, и она, преодолевая страх и любопытство, кивнула в сторону соседнего дома.
- Его дом, Ивана, - призналась она и на всякий случай поинтересовалась, - может, зайдешь чайку попить? Чего спозаранку мужика тревожить.
Но та отрицательно покачала головой и решительно зашагала к дому.
Никитична заметалась по двору, плохо соображая, что делать: нести дрова в дом или бросить их тут и поспешить на помощь Верочке. И пока гостья размашистой походкой приближалась к дому соседа, Никитична в сердцах вывалила дрова из рук и поспешно засеменила за той.
Деревенские редко закрывали двери на замок. Иногда набрасывали на входную дверь крючок, а в основном оставляли ее открытой. Ни воровства, ни хулиганства здесь не случалось, охранять было нечего, пришлых не было уже давно не только в их, но и в соседней деревне, поэтому жили открыто. Зная это, Никитична охнула, когда гостья рывком открыла входную дверь дома и исчезла за ней.
Никитична замерла. Ей казалось, что время тянется медленно, что там, за стенами, в пугающей тишине происходит что-то ужасное. И как только она услышала женский крик, не раздумывая взобралась на высокое крылечко и решительно потянулась к дверной ручке, но открыть дверь Никитична не успела. Из настежь распахнутого сильным ударом окна в одном исподнем выскочил Иван, а вслед ему летели какие-то предметы. И только когда на крыльцо вышла Верочка, кутаясь в старую шаль, Никитична схватила ее за руку и потащила в сторону своего дома. Некоторое время Верочка покорно шла, подгоняемая Никитичной, затем остановилась, с надеждой посмотрела в сторону дома Ивана, но того нигде не было видно, на выручку к ней он не пришел, и она, глотая слезы, решительно зашагала домой.
Никитична же растерянно остановилась, не зная, что предпринять, но услышав звук шагов, оглянулась. Из черного провала распахнутой двери появилась женщина. Она подалась вперед и, чтобы не упасть, ухватилась руками за косяки.
- Девонька, девонька, - засуетилась Никитична, осторожно расцепляя побелевшие от напряжения пальцы гостьи, - пойдем, пойдем ко мне. Чего тебе тут одной простаивать. Зовут-то тебя как?
-Даша, Даша я, - услышала она в ответ, ловко обхватила руками податливое тело женщины и осторожно свела ее по ступенькам. И только когда они вошли в покосившуюся избушку Никитичны, гостья безвольно опустилась на лавку и зарыдала громко, отчаянно, пряча лицо в ладонях.
- Да как же так? – прерывая плачь, заглушая слова всхлипываниями, заговорила она, повернувшись к Никитичне, - как? Я же каждый день по тонкой кромке между жизнью и смертью ходила, а он тут с бабами прохлаждался! Да знаешь ли ты как тяжело женщине на войне? – зло, словно вспомнив что-то обидное, прошептала она, поднимая глаза на Никитичну. И столько боли, обиды, ненависти было в этом взгляде, что Никитична непроизвольно отпрянула.
- Ты, девонька, правду говоришь, - спокойно начала Никитична, когда Даша затихла, но не выдержала и, приблизив свое лицо к заплаканному и озлобленному лицу гостьи, начала выговаривать резко, выплескивая из себя боль пережитого. – А знаешь ли ты, чего мы здесь натерпелись? Все ведь для фронта уходило, а нам что оставалось? Шиш, - выкрикнула она и поднесла к лицу отпрянувшей от неожиданности гостье кукиш.
Никитична на какое-то время замерла, затем решительно отвела руку гостьи от своего лица и заговорила резко, выплевывая той слова в лицо.
– Знаю, что вы не жировали, да только и мы не объедались. Вы от пуль мерли, а мы от голода и работы. Мамки от себя отрывали последний кусок, чтобы дите сыто было. Ты пойди по деревне, посмотри вокруг. Думаешь - молодых не осталось. Остались. Только война, голод, работа возрасту нашим бабам больше положенного прибавила.
Сидевшая напротив растеряно смотрела на возбужденную Никитичну, не решаясь перебить ее.
- Девки-то наши выросли, повзрослели, а женихаться-то не с кем! Что делать? Что им делать, а ну-ка просвети, может, ты знаешь?! – продолжила она, не меняя тона.- Ты хотя бы на фронте мужиков видела, а наши молодухи напрочь их забыли. Поэтому хотя я и не оправдываю твою соперницу и Ивана, а вот жалеть – жалею. Пусть и ей хотя бы кусочек счастья достанется. И ты пожалей, и тебе хватит. А девку нашу тебе в обиду никто не даст. Не надейся!
Шум в сенях заставил их одновременно повернуться в сторону открывающейся двери. На пороге, уже одетый, стоял Иван, со страхом поглядывая на Дашу, а когда та снова разревелась, шагнул к ней, присел рядом и, приобняв за плечи, зашептал что-то ласковое, все теснее и теснее прижимая плачущую к себе.
Только на следующий день загудела завалинка. Никто из присутствующих не проронил ни одного плохого слова ни в адрес Верочки, ни в адрес Ивана, а вот жалеть – жалели. Им казалось, что судьба поступила с ней несправедливо, отмерив слишком маленький кусочек счастья.
И только один человек во всем деревенском многоголосии хранил молчание. Счастливая Верочка все также носила на плече сумку почтальона, а под сердцем самый дорогой подарок, который Иван оставил ей на всю последующую жизнь.
А завалинка уже ждала того времени, когда загудит она от счастья, услышав крик первого послевоенного жителя дорогой сердцу деревни.