На улицах небольшого городка пахнет тиной – начинает зацветать речка, такая узкая, что в Европе ее бы назвали ручьем, но в небольших русских городках каждый поток воды – река, потому что там живут свои речные духи, несмотря на монастырь, который недалеко.
До монастыря можно легко дойти мимо трав, они уже высокие и тяжело кренятся, жара не движется. Белые стены монастыря, белые косынки женщин слиты с солнцем и зрелым летом, я в такие дни церкви и монастыри и полюбила. Их только начали строить заново – восстанавливать, такое хорошее слово, создающее.
В поселке, где жила моя бабушка, в моем детстве стояла разрушенная церковь. Разговоры о ней были странными, жуткими: в церкви играли дети, одну девочку задавило прогнившей балкой, и место то - нехорошее... Я тогда первый раз услышала слово «балка», и для меня теперь балка – всегда часть освященного дома, который нужно беречь. Про тех детей бабушка с горечью говорила: "Беспризорные", и я словно видела эту девочку – бритую, в пугающей белой панамке, как из книги Макаренко, похожую на детей из школы-интерната, идущих парами по улицам поселка за воспитательницей – доброй, нежной к ним и терпеливой.
Мне, воспитанной без Бога, было в детстве страшно от церкви. Она казалась мне темной и пахнущей чем-то сладким, словно пудра, так пахли письма-счастья – тетрадные листки с переписанными молитвами, которые кто-то тайно сбрасывал в синие почтовые ящики со здоровым, обнадеживающим штампом: Почта. Запах от тетрадных листков был жутковатый и приторный, будто их писали с того света старые женщины с седыми буклями, с неживыми глазами.
А потом все церкви и монастыри стали белыми, и я сумела их увидеть в одно жаркое лето, когда старая бабушкина подруга, бывший преподаватель научного коммунизма, с синими глазами и ясным румянцем, какие бывают только у юных девушек, стала приносить нам книги, например, про жизнь Антония Сурожского: "Почитайте".
Она приходила к нам вечером, на закате, загоревшая днем на своих грядках, в белоснежной косынке, с несмываемой черной землей на кончиках пальцев, и вместе с веткой гортензии и ведерком крыжовника (с июня до первых заморозков носились из дома в дом такие дары) давала нам неведомые книги. Или сложенные вдвое листы, похожие на студенческие газеты, на них – трубящие ангелы, чьи-то лики, четкие линии чьих-то фигур в длинных хитонах, неизвестные мне слова.
Бабушка, бывший преподаватель атеизма, сдержанно благодарила, кратко кивала, а я ждала новых листков, от которых веяло белыми стенами отстроенной церкви, куда летними вечерами, после огородных трудов, ходила вечно юная синеглазая подруга моей бабушки, веяло запахом гортензий и политой земли, и синим, жарким небом, с которого льется свет на все – на землю, на белые стены, на травы.
Бабушкина подруга потом принесла нам Александра Меня, потом журнал «Слово» с Васнецовским «Ангелом со светильником» на обложке, потом Солженицына, и для меня все это было таким же освобожденным, ликующе-богатым, как звенящее всеми травами лето, как поэзия Цветаевой, как весь Булгаков или Набоков.
Помню – закатное рыжее солнце на кухне, вечернюю пылающую зелень, «Архипелаг ГУЛАГ» на вытертой голубой клеенке и бабушкину внутреннюю мучительную мысль: нет, она, тоже преподаватель истории своего времени, не была так весело открыта всему новому, тут же, синеглазо и по-девичьи, как ее подруга...