СКОЛЬКО СТОИТ СОЛНЦЕ
рассказ
Чудаковатый молодой человек в белой лёгкой рубашке, в белых брюках, в белой шляпе и в белом галстуке, но босиком – соскучился по матушке-земле! – непринуждённо и весело топал по сухой просёлочной дороге. Иногда останавливался, нюхал терпкую полынь или цветок, любовался божьей коровкой, багрово-оранжевой каплей стекающей по стеблю подорожника. Приоткрывая рот, он слушал перепёлку, малиновку и жаворонка, трясогузку и чибиса. Слушал так, как будто понимал каждое слово, сказанное птицами. И смотрел он так пристально, так жадно и радостно, как смотрел бы, наверно, слепой, внезапно прозревший.
Огромные, душисто дышащие летние поля распластались кругом – глазами не поймаешь горизонт, замороченный маревом, стекловидно дрожащим в полуденный час, когда земля прогрета не хуже сковородки.
Дорога, синевато лоснящаяся на пригорках, местами припекала босые ноги так, что приходилось даже пританцовывать.
-Тут яйца перепёлок можно жарить! – вслух подумал путник и хохотнул, сверкая двумя или тремя сырыми золотинами зубов.
В тишине было слышно, как эта родная земля живёт своей привычной привольной жизнью. С неба лениво стекающий ласковый ветер перебирал поштучно колоски пшеницы, среди которой изредка всполохами яркими вспыхивали маки. В синеватом сумрачном логу за дорогой призрачно позванивал ручей. Над головой, по сухому воздуху поскрёбывая крыльями, пролетел чеглок – небольшая серая птица, похожая на кукушку. Живыми шурупами по-над дорогой в тишину закручивались пауты и оводы, шмели и пчёлы.
А потом среди этой умиротворяющей музыки вдалеке зародилось приглушённое рычание мотора, с каждой секундой всё настойчивей вгрызавшегося в тишину. И вскоре стало видно: грузовик по просёлку шурует, как шальная зверюга, – густая пыль хвостом вздымалась в небеса, краснея и желтея на фоне солнца, клонящегося в сторону заката.
Разгорячённый грузовик, кажется, не думал останавливаться. Но поравнявшись с тем, кто голосует, водитель резко дал по тормозам. Грузовик, припадая на передние скаты, набычился, мерцая зарешеченными глазами-фарами, несколько метров юзом пропахал и замер, оставив за собою кривой и длинный след.
Босоногий путник втиснулся в кабину и грузовик, опять рыча и скрежеща зубами скоростей, снова превратился в хищную зверюгу, жадно пожирающую пыльную дорогу под собой.
-Будем знакомы! – Пассажир представился, приподнимая белую шляпу. – А тебя как звать, земляк? Василий?
Шофёр был молоденький, глаза его отлично перекликались с именем – цветочно-васильковые. А по всей его широкоскулой чалдонской физиономии конопли, ну, то есть, конопушек, густо насеяно.
-А вы? Сигора? – переспросил он. – Это что за имя?
-Обыкновенное. Африканское. Батя у меня был капитаном, его корабль налетел на рифы и хорошо, что рядом оказались не людоеды. Они его спасли. Они ему дали не только одежду, но и жену в придачу. Вот так я и родился, под пальмами крестился. А вообще-то звать меня – Серёга. Но папуасы эти, аборигены, по-русски не могли сказать «Серёга». У них получалось – «Сигора».
-Папуасы, что с них взять. – Василий ухмыльнулся, поддавая газку. – Значит, вы из Африки пешкодралом чешете?
-Оттуда, ага. На слонах сначала добирался, а потом уже пёхом пришлось. Такси поломалось.
-Такси? – Водитель головой кивнул куда-то за спину. – Это которое там загорает? Я останавливался, хотел помочь, но там, как говорится, дело швах. Эвакуатор надо вызывать. А вы, извиняюсь, почему босиком?
-Денег на штиблеты не хватило. – Сигора улыбнулся – два зуба золотых сделали улыбку особенно блистательной и обаятельной. – Там, откуда я сейчас, вот так-то босиком не погуляешь. Там только на расстрел в былые годы босиком по снегу выводили, как нам об этом говорит история.
-Ох, ты! – Водитель цокнул языком. – Это где же такая история?
-На Крайнем Севере.
-Понятно. А вы, значит, до дому? В отпуск?
-Угадал. Мне столько отвалили отпускных – буду теперь гулять, как фон-барон.
Впереди завиднелась поскотина, крыши села. Редкие сосны, отбившиеся от бора, стояли в полях. Сосны были как на подбор: здоровенные, кряжистые, нижние лапы до того тяжёлые – склонились до самой земли.
-Вам куда? Где лучше тормознуть?
-Давай у магазина. Надо взять шампанского, ноги помыть. А чего ты рот разинул, Василько? Не могу же я с грязными лапами домой заявиться.
-Весёлый человек вы. С вами не соскучишься. Ну, вот мы и приехали.
-Спасибо. Сколько я должен?
-Нисколько.
-Хорошо. Тогда я приглашаю тебя в гости. Приходи, не стесняйся. Я угощаю. Да, кстати! Ты хорошо разбираешься в технике? В моторах, в частности.
-Разбираюсь. А что?
-Значит, завтра утром, Василько, ты неплохо можешь заработать. Если, конечно, не проспишь.
-У нас дитё в пелёнках, не заспишься. А куда приходить-то?
Пассажир фамилию назвал.
* * *
И фамилия была-то у него – Доказалов. Как видно, припечатали не зря. Кто-то из предков любил правду-матку доказывать, но потом эта черта характера ослабла, чтобы с новой силой проявиться – в третьем или пятом поколении.
Сигора, как его прозвали с детства, потому что «Серёга» не сразу легло ему на язык, – этот Сигора с юности, со школы упорно стал доказывать себя.
В пятнадцать лет на голову ему свалился удивительный успех: статейку накропал и «на ура» зафитилил в редакцию журнала «Юный техник». Статейка так себе – размером чуть больше спичечного коробка. «Изобретение вечного двигателя при помощи вечного солнца и ветра», примерно так звучало название работы юного техника. И после публикации в журнале он, что называется, проснулся знаменитым. Письма вдруг повалили в село – со всех сторон огромного Советского Союза. В основном, конечно, девочки строчили, сверстницы, желающие познакомиться, ну и мальчишки царапали тоже. И столько писем приходило, – у почтальонов беременные сумки по швам трещали. Поначалу Сигора добросовестно всем отвечал – даже руку судорогой скрючивало от писанины многочасовой. А потом за голову схватился – ни конца, ни края не видать. Сутками надо горбатиться, вёдрами чернила изводить, чтобы всем ответить. Да к тому же он маленько возгордился. И вот, когда мать зароптала – что, мол, с этими письмами делать, хоть вилами скирдуй – Сигора в ту зиму придумал письмами печку топить.
После школы он устроился в районную газету – начал себя доказывать в роли сельского корреспондента. Кропал неплохие заметки, статьи. Думал с журналистикой судьбу связать, но вскоре бросил: «Скучно в навозе пером ковырять».
Армия, куда Доказалов охотно пошёл, поставила его в ряды морской пехоты. И это он воспринял, как подарок свыше, как дар судьбы. Морская пехота, оказывается, была в его характере давно. «Там, где мы, – там победа!» – это был не только несколько нескромный девиз морпехов – это был личный девиз Доказалова. Морская пехота в характер солдата добавила силы и дерзости, и того неукротимого огня, который внезапно в глазах полыхал во время атаки. В морской пехоте он доказал себя до звания старшины – в нём хорошо проявилась командирская жилка.
После дембеля, не позволяя себе расслабиться, Доказалов поехал в город – настрополился поступать в институт. Поехал в парадной форме красавчика морского пехотинца, как это делали многие демобилизованные, чтобы оказать нажим на психику членов приёмной комиссии. Он решил поступить на факультет журналистики. И поступил. Но фокус в том, что в списках зачисленных студентов Доказалов к своему удивлению фамилии своей не нашёл. Зато нашёл он – как подсказали знакомые парни – фамилию какого-то Чупахина, сынка того папаши, который был влиятельным чиновником в городе.
Громыхая коваными берцами, морской пехотинец пришёл в кабинет лобастого ректора. Тот говорил с ним вежливо и даже ласково, говорил как по писаному, обещал «в этом вопросе разобраться и виновных наказать по всей строгости».
Однако время шло, уже засентябрило, в институте начались занятия. То есть, как начались? Студентов перво-наперво отправили на традиционную картошку – уборку урожая в загородном совхозе.
Сигора поехал туда, нашёл длинноволосого Чупахина. Паренёк на первый взгляд понравился – производил хорошее впечатление.
-Ты, может быть, не знаешь, – стал объяснять Сигора, – тебя, дружище, приняли на чужое место.
-Странно. А как это так получилось? – Парень прикинулся непонимающим, да к тому же начал философствовать. – У всех у нас место под солнцем только своё, чужого никто не может занять.
-Чупаха! Но ты ведь как-то занял. Я не знаю, как ты смог, но это факт. Никто тебя не видел на экзаменах. Ты с чёрного хода, наверно, зашёл.
-Да? И это кто-нибудь докажет?
-Доказалов может доказать. Есть у меня один такой товарищ. Ты его место занял. Понимаешь?
-А может, его место у параши?
Морской пехотинец мгновенно вскипел. Сграбастал Чупахина – затрещала курточка, отплёвываясь пуговкой.
– А ну, пошли! Пошли! Я покажу твоё место! Где у вас тут «М» и «Ж»?
Бедолага потом несколько часов в пустой совхозной бане стирал одежду и отмывался. А на другое утро – петух не кукарекал – он по совету папаши накатал «телегу» на Доказалова.
Дело могло закончиться плачевно. Влиятельный Чупахин-отец хотел, чтобы место Сигоры в буквальном смысле оказалось у параши. Но всё же это дурно пахнущее дело смогли замять, поскольку свидетелей не было. А хулигану Сигоре тихонько посоветовали на время сгинуть с глаз долой. Так он и сделал.
Сначала немного пожил, поработал в Североморске на Кольском полуострове, квартируя у двоюродного дядьки. А затем вошёл во вкус бродячей жизни и пошёл вразнос «по всем параллелям и меридианам».
За несколько лет романтических странствий Доказалов играючи доказывал себя в качестве матроса и охотника, плотогона и журналиста. Он катился по жизни своей молодой, как по широкой степи беззаботно катится ветром гонимый сухой клубок несчастного перекати-поля.
Нет, сам-то он себя несчастным не считал. Это мамка во время его приезда, отсыревая глазами, горюнилась: ни кола, мол, у сыночка, ни двора. А сам он спокойно и даже восторженно впрягался в свои бесконечные странствия. Нравилась ему такая доля. Жалко только, что всё это пропало в одночасье, лопнуло, как мыльный радужный пузырь.
В ту пору, когда Советский Союз неожиданно рухнул – и у него под сердцем что-то рухнуло. Жил, будто в воду опущенный – в водку, точнее сказать. Стал он тогда забутыливать, не желая ни себе, ни людям что-то доказывать. Но затем нашелся человек, крепкий и уверенный, с даром красноречия и убеждения. Он поманил Сигору на Крайний Север, соблазняя шальными рублями. Сигора не был на деньги падкий, однако времечко пришло такое, чёрт возьми, что человек без рубля – просто тля.
И вот теперь, когда он был с деньгами, когда он себя доказал в полный рост – жизнь улыбалась ему, а Сигора – беспечно улыбался навстречу жизни. Взаимная была у них любовь.
* * *
В доме Доказаловых отличное застолье забабахали. Сигора накануне коротенькую «молнию» метнул, так что всё было готово. Ждали. Посредине горницы сдвинули столы, соленье и варенье из подпола выудили. Самогонка, водочка стеклянными улыбками сияла. Варёная картошка. Жареные куры. Свежие огурчики и помидоры. Всё как полагается. «Всё как у людей» – любимая присказка матери, означающая полный достаток.
«Хотя если вспомнить застолья Крайнего Севера, всякие там презентации, – думал Сигора, едва не ломая дешевенькую и для здоровья вредную вилку из алюминия, – юбилей директора завода вспомнить, день рожденья начальника цеха или ещё кого-то местного князька, там такие столы накрывали, что просто обожраться и не встать. По сравнению с теми столами – это так себе, ребята, завтрак у обочины…»
Он старался не думать на эту тему, чтобы не терзать себя острым чувством жалости к родителям, всю жизнь отпахавшим на колхозных и совхозных землях и в награду получившим – хрен да маленько. Но совсем не думать и не говорить об этом не получалось.
Захмелевшее застолье просило и даже требовало рассказов о Крайнем Севере. Никуда не денешься. Пришлось. Но после двух или трёх стопарей Сигору и просить уже не надо было.
-Север? – говорил он несколько вальяжно, расстегнув рубаху на груди. – Ну, и хрен ли, что Север? Везде можно жить. Ну, метёт. Ну, солнца нет полгода. Ерунда.
-Батюшки! Да как это – полгода?! – Прасковья Никаноровна, мать всплёснула жилистыми крупными руками, в разнообразной работе натруженными до того, что ногти изломались. – А как же люди там живут? Как эти, как слепые котята?
Дорофей Андреевич, отец, усмехнулся:
-Сказанула тоже. Там ведь электричество.
-Да, зимою солнца нет, - продолжал зарозовевший северянин. – Зато потом уж, летом, как раскочегарится – может сутками висеть на небе.
-Ой, да это чо же? – снова изумилась мать. - А как же люди спят? У нас вон отец даже при лампочке заснуть не может.
-Спят, а куда они денутся. На заводе так хребтину наломаешь, бывало, придешь и дрыхнешь без задних ног.
-Оно, конечно, так, – согласилась мать, подслеповато моргая. – Только ты не шибко-то, сынок, ломай хребтину. Здоровье не купишь.
Он приобнял её, сутулую, такую, казалось, хрупкую, что даже боязно обнять покрепче. Губами ткнулся в белый, давно заиндевелый и уже изрядно поредевший волос.
-Да всё нормально, мам. Я там особо-то не напрягаюсь. Главное – как ты себя докажешь. А с этими тварями… – Сигора делался внезапно каким-то упругим, как стальная пружина на взводе, рука сама собой тянулась к рюмке, после чего он опять расслаблялся, речь его становилась улыбчивой, даже несколько барской: – Хочу вот бате нашему купить машину. А он, скромняга, всё упирается. Мне, говорит, нужны только новые колёса, а в остальном в порядке «Жопарожец».
-Но-но! Прошу не оскорблять! – Отец погрозил кулаком. - Старый конь борозды не испортит. Мой «Запорожец» может ещё потягаться хоть с «Мерседесом», хоть с чёртом. Я все железные косточки, все сухожилия в машине своей перебрал. А новую возьмешь – кота в мешке. Будешь опосля валяясь под ей, материться. Так что спасибо, не надо, сынок. Вон лучше Захару подари, если деньги некуда девать. Он молодой, надо марку держать. А я уж как-нибудь, по-стариковски.
Возбуждённые, разгорячённые то и дело выходили покурить. На улице было тепло, с политых огородов доносило влажной землёй. Многозвёздное небо лежало на крышах, на амбарах. Полярная звезда горела ярче всех и раньше всех. До Крайнего Севера никогда Сигора не заострял внимание на этой звезде, а теперь глаза тянулись поневоле.
- Вот, говорят, вокруг неё всё вертится. – Он потыкал сигаретой вверх. – Что и требовалось доказать.
Дорофей Андреевич не понял.
-Теперь, сынок, всё завертелось вокруг денег.
-Это так. – Сигора затянулся и глаза его багрово-жутковато озарило сигаретным всполохом. – На деньгах народ как помешался. А на Севере так вообще «караул». Там такие работнички, кто получает по триста, по четыреста в месяц. И даже по полмиллиона.
-Козлы! - Дорофей Андреевич окурок бросил так, что искры веером вспорхнули под ногами. – Где только совесть?
-Замёрзла, - угрюмо подсказал Сигора.
Младший брат Захар пожал плечами:
-Ну, там-то Север – ладно, это ещё понятно. – Только ведь она по всей стране замерзла. Возьми хоть Норильск, хоть Москву. Это как понимать? Они за месяц получают полмиллиона, а я за всю жизнь такую денежку не огребу.
-Огребёшь. Какие твои годы?
-Не в этом дело. Вон батя с мамкой сколько лет ишачили? А толку? Это уж надо родиться таким – чтобы рвать и метать.
Сигора хмыкнул, исподлобья глядя.
-Жалеешь, Захарка?
-О чем?
-Ну, что не родился таким, чтобы рвать и метать?
-Да ну! Пошли они… - Захар тряхнул головой, сбивая чёлку с глаз. - Мне и так хорошо. Спокойно сплю и Петьке своему спокойно в глаза смотрю. Деньги – не самое главное.
-Правильно, братуха! Респект и уважуха! – Сигора сигарету досмолил, затоптал моднячею белой туфлёй. – Ну, чо? Айда за стол, а то закуска с водой нас потеряли.
А закуска, стал замечать Сигора, нередко норовила проплыть мимо стола. Мать приносила очередную свою пахучую румяную стряпню и порою ставила на самый край столешницы.
-Блины чуть на тебя не опрокинула. – Присаживаясь рядом, она вздохнула. – Скоро совсем, сынок, ослепну.
-А что такое?
-Катаракта. Или пёс её знает. Смотрю вот на тебя – как через марлю. Как через ситечко.
-Операцию надо, - нехотя сказал отец, – тока нужны большие тити-мити.
Северянин встал, по комнате прошёлся. Посмотрел на телефон.
-Я позвоню Тимуру в город, это мой друган. Хирург. Он всё устроит в лучшем виде. Не переживай, мам. Будешь видеть лучше, чем в бинокль.
-Так дорого, сынок.
-Ничего не дорого. Здоровье дороже. – Он посмотрел на банку с молоком и что-то вспомнил. - А сеструха где? На ферме, что ли?
-Какая ферма? Что ты! Она уже год, как на пенсии.
-А почему не пришла?
- Не знаю, сынок. С ногами беда у нее, ходит еле-еле. Я говорила ей про телеграмму. Она ж теперь одна кукует, Славку схоронили, царство ему небесное. Хотя покойничек-то был – не приведи господь. Она теперь сама там бултыхается. Баню строить надумала. Старая совсем уже сопрела. Да только разве она потянет, там скоко тысяч надо-то? А пенсия у ей…
-Построим! – заверил Сигора. – Как без бани-то? Баня парит, баня правит, без бани и бурлак пропал.
Мать вздохнула.
-Всех не обогреешь.
Куда-то ненадолго отлучившись, Дорофей Андреевич принёс гармошку, давно, видно, скучающую в дальнём закутке – тряпицею пришлось от пыли протирать.
-Ты, сынок, деньгами-то не шибко сори. – Он подал инструмент. – Не разучился? Играть-то.
-Руки мало-мало задубели, не без того. – Сигора кистями встряхнул. – Но мастерство, как говорится, не пропьешь.
Плохо гнущимися пальцами он побегал, попрыгал по перламутровым пуговкам, спервоначала перевирая лады, но постепенно вспоминая аккорды, возвращая рукам былую проворность и хватку. Потом неожиданно тяпнул стопарь самогонки, занюхал рукавом и так рванул малиновые старые меха, будто собирался разорвать гармошку пополам. Тёмно-русый чуб взлетел над потным лбом – Сигора встряхнул головою, зажмурился, скрипнул зубами и запел, вздувая вены синими верёвками, захлестнувшим горло:
Вьюга чёрная вьётся,
Льётся в душу вино.
Я куплю себе солнце,
Сколько стоит оно?
* * *
Утро выдалось нежно-прохладное, заплетённое в длинные косы влажновато седого тумана, – дождик ночью пробрызнул. Из ближайшего берёзового колка потянуло прелью нарождавшихся грибов, ароматом зелени и ягод. Петухи весело базлали по дворам – эхо за рекою с потягом откликалось.
Дорофей Андреевич, раньше всех встававший и никогда с похмелья не страдающий, поскольку меру знал, удивился тому, что Сигора встал раньше его и тоже вроде как с похмелья не страдает: старшему сыну, видно, по наследству передалось, а младший-то маленько будет маяться.
-Ты чего? – спросил отец. – Куда подхватился?
-Да так, привык на Севере. - Сигора незаметно глянул на часы, многих вчера за столом изумившие своей дороговизной.
На калитке, роняя росу, брякнула щеколда – пришёл Василий, Василько, вчера подвозивший Сигору. Они о чём-то пошептались, стоя на крыльце. Конопатый Василько, в нетерпении перетаптываясь, зевал и тёр глаза, будто конопушки хотел стереть с подглазья и широких скул.
С крыльца хорошо просматривался бугор с берёзами, между которых змеилась дорога, дырявым туманом прикрытая.
Василько занервничал:
-Ну, и где? Когда они?
-Спокойно! – Северянин засунул ему купюру в нагрудный карман. – Это тебе за работу. Только чтобы всё было тип-топ.
Через несколько минут на бугре с берёзами раздался приглушенный гул мотора. Желтоглазая белая «Волга», белорыбицей выплыла из тумана, остановилась возле дома Доказаловых. Раздался тишину пугающий сигнал – короткий, но резкий. Стайка воробьёв с черёмухи шарахнулась – прошуршала серым листопадом, осыпающимся в огород.
Северянин вальяжною походкой вышел за ворота, негромко стал о чём-то беседовать с водителем. Посмотрел казённые бумаги с печатями. Потом повелительным жестом пригласил конопатого специалиста по технике. Василько, закатав рукава, задрал капот, взялся придирчиво осматривать мотор, залез в кабину. А в это время к воротам подкатила ещё одна легковушка – красный «Жигуль».
После внимательного знакомства с красавицей «Волгой», конопатый подошёл к Сигоре, сказал, что всё в порядке.
Северянин зачем-то снял белую шляпу – с улыбкой протянул водителю «Волжанки». Тот поначалу не понял юмора, но увидел в шляпе пачку денег и тоже расплылся в улыбке.
-Дело в шляпе? – догадался. – Это хорошо. Я пересчитаю, да? Только без обиды.
-Без базара, - небрежно сказал северянин. – Там точно должно быть. Мы всю ночь рисовали.
Василько, уже зная прикольный характер Сигоры, приглушенно хихикнул в кулак. А водитель «Волжанки» старательно стал пересчитывать. И через минуту-другую красная легковушка, всё больше похожая на божью коровку, пропала в березняке. А Василько пропал в тумане переулка.
Тесовые тёмные широкие крылья ворот со скрипом распахнулись. Сигора загнал белоснежную «Волгу» во двор – за амбар поставил, под старую черёмуху.
Батя, в углу двора стоящий, глухо спросил:
-А это чо за фокусы?
-Сейчас узнаешь. – Сигора улыбнулся в предчувствии торжественного случая. – Ну, где Захарка? Всё подушку давит? Пойду, разбужу.
Но Захар в трусах и в рубахе уже стоял на крыльце. Почёсывал под мышкой, криворото зевал.
-Кто подушку давит? Да я проснулся, может, раньше всех. Башка после вчерашнего хромает. Надо это…
-Не вздумай похмеляться! – предупредил Сигора. – Только рассолом.
-Не понял. А чо так сурово?
-Ты сегодня будешь за рулём.
-За каким таким рулём? За велосипедным?
-Или сюда, братуха. Глянь.
Завернули за старый амбар.
-О! – воскликнул Захар, округляя глаза. – А это чья? Откуда?
-Элементарно. – Сигора тихонько пропел: - «Издалека долго течёт река Волга…» Текла, текла и притекла. Что и требовалось доказать. На, смотри документы. Машина твоя. Всё законно, братан.
Стоящий поодаль отец неодобрительно крякнул. Пошёл в сарай, подкинул курицам зерна и, вернувшись в дом, сказал жене:
-Чо-то мне фокусы эти не нравятся.
-Какие фокусы?
Задумчиво глядя в окно, Дорофей Андреевич неожиданно вспылил:
-А тебе всё надо знать!
-О, господи! Да ты же сам же начал.
-А ты не продолжай. На стол накрой. Да самогонку эту с глаз долой. Мы сегодня будем за рулём.
-За каким рулём? Ты же сказал, машина без колёс.
-Да, без колёс. Но руль-то есть. Чего тебе надо ещё?
Прасковья Никаноровна стала приглядываться.
-Ты уже выпил, что ли, с утречка?
-А ты наливала?
-А чего ж ты такой?
-Сам не знаю, - уже миролюбиво и даже виновато признался Дорофей Андреевич, глядя на белоснежную «Волгу», задним ходом выезжающую со двора.
Привыкший всё добывать своим трудом, своим горбом и становою жилой, Дорофей Андреевич не мог привыкнуть к причудам и порядкам новой эпохи, пришедшей на смену советской власти. А причуды и порядки были такие, хоть святых выноси. Достаточно сказать, что озеро, синим лоскутом лежащее за огородами, и часть реки, и часть березового леса, и что-то там ещё – всё это не сегодня, завтра перейдёт в частные руки. «Как это так? В башке моей это не вмещается, – думал Дорофей Андреевич. – А у них в кармане поместилось…»
* * *
И младший брат, примерно так же, как отец, не мог ещё привыкнуть к широкому и дерзкому размаху новой жизни. Захар ни в какую не хотел принимать «царский» подарок Сигоры. Он говорил, что привык всё зарабатывать сам. Потом сказал, что у него есть кое-какая сумма – они с женою копят на машину. Захар стал эти накопления навяливать. Дело дошло до того, что Сигора запсиховал, пригрозил, что разгонит «Волжанку на крутом берегу – сам выскочит, а легковушка пускай летит к чертям…
И тогда только Захарка сдался – принял подарок.
Поехали кататься. Сгоняли на Серебряное озеро, почему-то мелеющее. По лесам, по степным окрестным раздольям покуролесили.
-Захарка, а помнишь, как мы тут с тобой сусликов ловили, бегали с вёдрами по раскалённой степи? Батя потом их разделывал, шкурки сушил за сараем, чтобы сдавать за копейки. Всё думали, вот-вот, ещё немного и житуха наладится, перестанем копейки считать. А на поверку-то вон как выходит. А с другой стороны, когда бы ещё я смог тебе «Волжанку» подарить?
-Так что же получается? – спросил Захар. – Выходит, неплохое время наступило?
-Наступило. Да прямо на горло.
Сигора не сразу, но всё же заметил: ездили они какими-то окольными путями, выезжая иногда на новую грунтовку, усыпанную рыжеватым бутом, раздавленным многотонною тушей катка.
-А чего ты по старой дороге не едешь, Захарка? Там ближе.
-Ты долго тут не был. – Голос брата помрачнел. – Старой дороги больше нет.
-А где же она?
-За забором.
-За каким забором?
-Сейчас увидишь.
«Волга» прокатилась по просёлку и остановилась около сетчатого забора, прострочившего по полю вдоль реки и дальше куда-то – в берёзы, в сосны.
Братья подошли к мерцающей металлом новой сетке, в которой кто-то уже продрал приличную дыру, чтобы напрямки ходить в берёзовый лесок.
-Вот! – вздохнул Захар. – Частные владения. Прошу любить и жаловать.
-Интересно. И кто же владелец?
Брат назвал фамилию богатого чиновника.
-Погоди! – Сигора лоб наморщил. – А это случаем не тот охламон, который по два года штаны протирал в одном классе? Я вроде с ним учился.
-Не знаю. Может быть. Знаю только, что он гектаров тридцать отхватил. Дом построил. Конюшню. Рысаков разводить собирается, или чёрт его знает…
-Скорей всего, кобылок племенных, которые ходят на каблуках, - популярно объяснил Сигора, тиская желваки. – Вот курвы. Сволочи. Хватают ртом и ж… И не подавятся. Это новое русское барство заявляет о себе с такой бессовестностью – хоть за ружьё берись.
-Да тут уже было…
-Чо именно?
-Перестрелка.
-Неужели? – Сигора странно как-то повеселел. - Кто с кем стрелялся?
-Да этого нового русского барина чуть не прибили. Промазали.
-Охотники хреновы, - разочарованно сказал Сигора. – Ладно, ты посиди в машине, а я в дыру… Мне посмотреть охота на хозяина. По-моему, это всё-таки тот, с которым учились.
-А может, не надо?
-Всё путём, братан, всё под контролем. – Сигора легко и ловко нырнул в дыру – сетка зашаталась и неожиданно зазвякала вдали сторожевыми какими-то колокольцами.
И через минуту-другую перед Сигорой появился охранник, ещё молодой, но уже щёки успел нажевать и распузатился. Одетый в камуфляжную форму, он выглядел сурово, даже грозно – на боку болталась чёрная резиновая дубинка, в народе получившая остроумное прозвище «демократизатор».
Напуская на себя такую важность, как будто он находится на посту у государственной границы, охранник потребовал покинуть частные владения. И правая рука его при этом легла на ручку «демократизатора».
-Земляк, - миролюбиво заговорил Сигора, - мне к вашему хозяину.
-Его тут нет сегодня и завтра тоже. – Охранник отцепил резиновую палку и демонстративно похлопал ею по своей раскрытой ладошке, где была, наверно, мозоль только от ложки.
-Хорошо, я понял, я сейчас уйду. – Сигора даже руки приподнял в знак того, что у него нет никаких воинственных намерений. – Я только спросить хотел: ты сам-то местный? В этом лесочке грибы собирал? Ходил по малину, калину? Может, мы в одной школе учились? Как звать-то?
Теряя терпение, охранник подошёл к нему и предупредительно взмахнул дубинкой – занёс над головой.
-Вали отсюда! Шляются тут всякие, рвут ограждение!
-Валить, говоришь? Это запросто! – Сигора в два счёта обработал пузатого стражника – повалил сытой мордой в траву, придавил коленом. – Ещё вопросы есть?
-Отпусти! – прохрипел охранник, пытаясь вырваться. – Отпусти! Пожалеешь!
-Нет, вертухай, это ты пожалеешь. – Сигора сунул руку в свой карман и показал ему краснокожее какое-то удостоверение. – Читать умеешь? Прочитай и скорёхонько дёргай в свою собачью будку. Иначе я эту дубину засунул тебе вместо клизмы. Ты меня услышал? Всё. Привет хозяину. Скажи, что я вернусь, будем разбираться с документами на землю.
-Надо было представиться сразу, - хмуровато и чуть виновато пролепетал охранник, от пыли и травы отряхивая новенькую форму.
-Ну, извини, что не сразу. Надеюсь, не сильно помял?
-Да нет, ничего, это вы извините.
Вернувшись к белой «Волге» и закурив, Сигора тихо выругался в сторону забора.
-Скоты! – Он хлопнул дверцей. – Поехали отсюда. Ставь машину, братан. Давай залудим по стакану, а то мне тошнёхонько от этих тварей.
-Залудить не получится, - сказал Захар, включая скорость. - Мы же мамку хотели в город везти.
-А-а! С глазами-то? С катарактой? – спохватился Сигора. – Ну, да. Вы поезжайте, чтобы утром быть в больнице. Я с Тимуром созвонился, он ждёт. А мне тут ещё надо подсуетиться по поводу школы.
-А что там такое?
-А ты разве не видишь, какая она стала? На неё же скоро нельзя будет смотреть без слёз.
Молча доехав до дому, Захар спросил, смущённо улыбаясь:
- А чо ты показал ему? Охраннику тому.
-А ты откуда знаешь?
-Увидел сквозь деревья.
-Тебе честно сказать или как? – Сигора пытливо и весело посмотрел на брата. – Я показал ему фигу.
* * *
Мастеровые люди, согласившиеся на ремонт сельской школы, отыскались, хотя и не скоро: Сигора целый день «сидел» на телефоне, вызванивал и, в конце концов, добился своего. Бригадир поначалу кобенился, видно, цену себе набивал, где-то уже разузнав, что имеет дело с богатым северянином.
-У нас в районе крупные заказы, - говорил он по телефону,- мелочиться нет резона.
-Короче! – перебил северянин. – Сколько ты хочешь, бугор? Чо ты мнешься, как девка на выданье? Сколько стоит солнце? Я куплю.
В общем, сторговались. Приехала бригада – пять жилистых, поджарых мужиков. Северянин для начала отслюнявил им такой аванс – мастеровые мигом за топоры схватились. Работали как звери – даже при луне, высоко и чисто восходившей вечерами из-за кромки соснового бора. Полнолуние было такое – мелкие гвозди собирали на земле, когда невзначай опрокинули ящик. И тут же горел костерок на школьном дворе – работяги похлёбку варганили, чтобы время не терять, на столовку лишний раз не отвлекаться.
Директор школы и завхоз через три-четыре дня, то и дело рассыпаясь в словах благодарности в адрес Доказалова, ходили вокруг да около деревянной старой школы, смотрели, насмотреться не могли. Школа сияла новой жестяною крышей, блестела рукавами водостоков, новое крыльцо пахло смолистыми свежими плахами, новые окна смотрели из-под новых резных наличников,
-Что и требовалось доказать! – подытожил довольный Сигора, пожимая мозолистую лапу бригадира. – Только это ещё не всё. Помнишь, я про баню говорил?
-Помню. – Бригадир помялся, но всё-таки прозрачно намекнул по поводу деньжат: – Надо бы накинуть. У нас другие срочные заказы, от них ведь надо будет отказываться.
-Бугор, я не обижу, вы приступайте, а у меня тут ещё кое-какие дела.
Всю неделю, покуда Сигора был в гостях у родителей, он крутился, как заводной, поражая своей энергией и предприимчивостью. И всё он делал по уму, с холодным и рачительным расчетом – помочь тому и этому. И только иногда выкидывал он такой какой-то фортель, который трудно было объяснить. Так, например, он зачем-то пир горою устроил в районной чайной: собрал «до кучи» всех друзей, какие были рядом, пригласил всех знакомых и даже совершенно незнакомых односельчан. Чайная гудела почти сутки напролёт. Народ на дармовщинку всласть попил, поел, плясали и пели до ночи. Куражились так, что собаку одну опоили водкой – бедняга чуть концы не отдала в лопухах под забором.
-Выдрючивается! – говорили те, кто не был приглашен. – Всё чего-то доказать пытается! Барина изображает!
В этих словах то ли зависть была, то ли горькая правда, сразу-то не разберёшь. Так или иначе, а этот «барин» хоть и выпивал, но голову в застолье не терял, не выдрючивался. Только лишь иногда в глазах у него вспыхивало чувство превосходства. Он как будто хотел сказать: «Ну, что? Доказал я себя? Доказал! А вы тут за печкой сидите, лаптем щи хлебаете!» Когда веселье в чайной подошло к концу, «барин» всех гостей своих одарил подарками на дорожку – дал похмелиться дома, закусить.
А мастеровые мужики тем временем во дворе сестры Сигоры – на краю огорода у речки – сосновую баньку отгрохали.
Принимая работу, Доказалов, усталый после праздника в чайной, потихоньку осмотрел смолистый, ароматно пахнущий сосновый теремок. Постоял, вдыхая запах бора, погладил золотистые пузатые венцы.
-Вот что значит пятилетку за четыре года! - похвалил Сигора. – Отличная работа!
И опять, как давеча, бригадир помялся и прозрачно намекнул:
-Надо бы накинуть. Ну, типа премиальные. За срочность.
Доказалов помедлил. Порылся в своих закромах.
-Держи! – Сигора улыбнулся. – Не перевелись ещё мастера на русских землях! Благодарствую!
-Маловато, однако.
-Маловато? А морда не треснет? – Сигора всё ещё улыбался, но глаза вдруг заледенели. – Я вам сколько бабок отшелушил? Да за эти бабки вы мне должны три бани по-стахановски отгрохать. Так что не надо наглеть. Или ты скажешь, что я не прав?
Опуская глаза, бригадир промолчал. Мастеровые исчезли.
Ощущая всё больше нарастающую усталость и какое-то странное разочарование во всём происходящем, Доказалов присел на брёвно, оставшееся после строительства. Пахло сосновой корой, смолистыми щепками, слабенькой полынью доносило откуда-то из речного оврага.
И на душе у Сигоры с каждой минутой становилось отчего-то полынно, печально. Как будто он шёл по степи, весело, беспечно шёл до горизонта, казавшегося недосягаемым, – и внезапно лбом упёрся в стенку
«Всё! - подумал. - Надо уезжать!»
Он вошёл в избу сестры.
-Ну, вот и готово, срубили, – сказал так устало, как будто сам всё это время топором махал. – Пятилетку за четыре года замастырили.
Сестра, не ожидавшая такого энергичного «размаха пятилетки», недоверчиво головой покачала.
-Что-то больно быстро. Как бы ни схалтурили.
-Нет, я проследил. - Он по-хозяйски открыл холодильник. - Ну, что? Коньячок мой тут ещё не прокис? Давай по граммульке за баню!
-Так у меня ж давление. Забыл?
-Пардон. – Сигора выпил рюмку, погладил, поцарапал возле сердца. – Ладно. Программу минимум я вроде выполнил. Отпуск подходит к концу. Надо коней запрягать.
-Коней? Каких коней?
-На Север надо ехать, говорю, а то жара такая – мозги вот-вот расквасятся.
Сестра, покачав головой, простодушно сказала:
-Ты, наверно, деньги-то все профуковал? Зачем так шиковать? То со школой этой, то с этой чайной…
Он махнул рукой.
-А так душа просила!
-Ну, мало ли чего она попросит.
Промолчав, Сигора осмотрелся – уже не первый раз. И опять ему стало так тяжко, так мучительно в этой русской избе – хоть убегай, сломя голову.
Сестра жила бедно, так потрясающе бедно, что сердце сжималось в горячий комок. Эта бедность, чтоб не сказать нищета, сквозили из-под каждой заплатки, из каждого скромного убранства низенького дома. И во дворе, в хозяйстве тоже бедность, запустение – давно уже отсутствовали руки мужика, по доброй воле голову засунувшего в петлю. Золотые руки, говорят, были у него, только горло досталось луженое – поддавал без конца. «Он до смерти работает, до полусмерти пьёт!» – эта печальная некрасовская строчка будто про него. Работал и пил. Пил и работал. Потом по пьянке рухнул со скирды. А скирда на тракторе была – сено вывозили из-за реки. Мужик попал под сани – кошмарно поломало, покалечило. Какое-то время на костылях шкандыбал, материл весь белый свет, искал виновных в своей судьбине. Ну и пил, конечно, пил всё, что подвернётся под руку. А потом не выдержал убогости своей – привык быть сильным, ловким, изворотливым. Он даже перед смертью так страшно извернулся, что не дай бог. Лёжа на кровати сумел повеситься. Шнур намотал на гвоздь возле окна, затем петлю на горло – и долой с кровати.
С тех пор голубоглазая сестра ещё сильнее стала бедовать. Да, мужик был в доме – пьяница, но всё-таки мужик, опора, хотя и шаткая. А что теперь? Есть, правда, двое сыновей, но толку-то.
-Выросли, – рассказывала тихая, жизнью затурканная сестра. – Здоровенные лбы. Ванька где-то шабашит в соседнем районе. Митька бросил жену с ребёнком, на глаза теперь не появляется. Живёт с другой какой-то. Вороватым сделался. В гости придёт и сразу в огород. Смотришь, тайком сорвал все огурцы, какие народились – на закуску.
Сердце у Сигоры начинало поддавливать – невмоготу было слушать. Покусывая губы, он щурился на бедную сестру и думал: «Боже мой! Куда же подевалась твоя русская краса? Как скоро укатала тебя жизнь! И таких людей в России – их тысячи, их миллионы. А сытые сволочи – их единицы. Землю захапали, реки, озёра, леса и пляжи…»
Обрывая печальные думы, он спохватился:
-Баньку надо затопить, проверить, как она.
Сестра, на больных ногах ступая тяжёлой утицей, приблизилась к нему. Окатила синими глазищами – большими, простодушными. Неуклюже обняла, по спине похлопала тяжелыми руками, надорванными на ферме, где она батрачила всю жизнь – доила коров, ворочала груды навоза, таскала к машине железные фляги с молоком, а потом на пенсию ушла, потёртые копейки получать.
-Спасибо! – Она по мужичьи стиснула руку Сигоры. – Без тебя я век бы не построила.
-Да ладно, чо там, мы ведь не чужие. - Его смутил пронзительный небесно-синий взгляд – как будто взгляд безгрешного ребёнка.
-Ты молодец, никого не забыл, - как-то просто, бесхитростно и оттого особенно сердечно сказала сестра. – Операцию мамке-то сделали в городе?
-Сделали. Захарка завтра привезёт.
Он взял топор, дровец нашинковал – янтарно-смолистую груду. Воды из колодца надёргал. Баня стояла на берегу, на пригорке, а дальше – открывалась бескрайняя степь. Сигора чиркнул зажигалкой, запалил кудряшки бересты и пошёл в сторону широкого красного заката – раскраснелся в полнеба, что грозило завтрашним разгулом непогоды. Но это завтра, а пока – блаженное затишье перед бурей.
* * *
Бывает время – всё плохое отступает. Жизнь представится вдруг удивительно гладкой, безоблачной. Это уж, видно, Божье провидение так распоряжается душой. Когда бы ни было в судьбе у нас таких святых минут – как тогда вообще можно жить, да ещё такой «веселой» жизнью, как наша, русская.
Такие минуты как раз и приходили к нему в эти дни приезда с холодных северных широт на ласковую родину. Всё представлялось обновлённым каким-то, прекрасным в глазах человека, прошедшего ледяными дорогами Севера. Всё тут было сердцу мило, до боли дорого. И старые сосны в полях золотыми казались – от света зари. И старые и новые крыши села – соломенные, тесовые, шиферные – казались крытыми рукой талантливого краснодеревщика. И прошлогодние копны в лугах – блестящие сусальными пластинами зари – представлялись куполами храмов, куда можно войти, поклониться иконам, запалить свечу и помолиться Богу – за то, что живой остался, не сгинул в диком холоде, в снегах кошмарной тундры.
Небо становилось пепельно-серым. Степь укрывалась голубоватым и розовым. Просторный вечер силу набирал. Ветер вдали, как ножом, располосовал тугие тучи на горизонте, и зеленоватая заря вдруг разломилась огромным арбузом – багряная мякоть сырых облаков ломтями свесилась на поля, на вершины далёкого бора. Малиновый сок побежал по траве, по кустам пробрызнул, извилисто заструился по стрежню реки. Дорога в село – как большая могучая вена – стала наливаться тёмно-алою кровью зари.
Глубоко вдыхая полной грудью, Сигора неожиданно для себя вспомнил что-то родное, сердце щемящее – даже сам удивился, откуда вдруг выплыло это из памяти:
О красном вечере задумалась дорога,
Кусты рябин туманней глубины,
Изба-старуха челюстью порога
Жуёт пахучий мякиш тишины…
А тишина была и в самом деле – будто мякиш, дышащий тёплым хлебным духом, росой, цветами, тонким и нежным древесным дымком; ребятишки, наверно, жгли костерок на луговине возле реки. Тишина была такая необычная – всё в округе точно голову в плечи втянуло. Ласточки-береговушки егозить перестали – вылавливать мошку по-над рекой. Перепёлка в поле замолчала. Серая лошадь, пасущаяся на взгорке, неожиданно стала гнедой – от закатного света. Лошадь вскинула голову с длинною чёлкой, прикрывавшей звёздочку во лбу: большими, добрыми очами задумчиво глядела на зарю, забывая жевать – метёлка травы трепетала в зубах. Степной орёл, переставая круги нарезать, остановился на каком-то «воздушном пригорке», стоял, крестом раскинув сильные крылья. Проворный суслик столбиком застыл возле норки – глядел на яркий необычный свет; крохотные глазки сияли янтарем, насторожённо пялились на человека.
А человек тот, кажется, совсем забыл про баню и про всё на свете. Долго, неподвижно сидел на бугорке, обшитом муравой, смотрел, как заря широко пластается по-над землёй, нежной розовой пылью истаивая над облаками, над вершинами дальнего бора, над речкой.
-Как хорошо-то! Господи, прости! – прошептал он и хотел перекреститься, но постеснялся даже перед самим собой – это было бы неискренне, фальшиво.
А вот «Прости!» сказал он с каким-то жарким и особым, совершенно честным чувством. Это слово зачастую произносят многие мимоходом, всуе. А у него это слово оказалось наполнено каким-то первозданным смыслом, истинным, глубоким. Видно, была в нём, таилась неизбывная какая-то вина, иначе бы «Прости!» не прозвучало так покаянно.
* * *
Баню мужики построили на совесть. Доказалов с каким-то небывалым удовольствием – как, скажи, в последний раз – помылся, попарился духмяным берёзовым веником. Обсыхая, полежал в предбаннике на стареньком диване. Мечтательно чему-то улыбнулся. «Сходить, что ли, к Валюхе? – подумал про школьную подругу, разведёнку. – Сама приглашала вчера. Думала, наверно, что я босяк несчастный. А как узнала, что миллионер – в гости зазывает. Что и требовалось доказать. Пойду. Я не гордый. Возьму бутылочку хорошего винца, конфет».
Он целлофановый пакет распотрошил – вытащил новое, радужным узором расшитое полотенце, новые белые брюки, новую рубаху с бриллиантовыми запонками.
«А вот так! – Он скомкал грязную одежду, бросил в печь. – Мало, что ли, мы кому должны? Живём однова и одёжка у нас одноразовая. Так. Ну, что дальше? Первым делом сейчас надо в город позвонить насчёт билета. На Чёрное море слетаю, погрею телеса. А то, смотрю, весь белый, да худющий. Как берёза. Но сучок-то на месте. Нормальный сучок. Надо к Вальке сходить, неспроста же она задом крутила в чайной. Не дождалась из армии, зараза. Ну, я тебе сегодня отомщу…»
Сверкая двумя золотыми зубами, Сигора самодовольно посмеялся перед зеркалом, пополам рассечённым стародавнею трещиной и, охмелело покачиваясь, покинул баню, ног под собой не чуя, – так здорово напарился.
Во дворе темнело. Заря за рекою обугливалась, бросая последние блики на воду, на землю, на стекла ближайших домов. Стая горластых ворон пролетела, в тишине посвистывая крыльями, – ночевать в сосняки. И что-то тревожное просквозило в этой закатной картине с чёрными клочками воронья.
Он постоял, ощущая горячее сердцебиение и одновременно
приятную прохладу, под рубаху ползущую. Посмотрел на небо, где вот-вот Полярная звезда взойдёт над крышами – всегда она первая, будто буква заглавная среди многочисленных светящихся строк.
Розовощёкий, родниковой свежестью овеянный Сигора дверь открыл в избу сестры – и всем телом вздрогнул на пороге.
С одной стороны за столом сидела заплаканная, горестно поникшая сестра, а напротив неё – два амбала в милицейской форме.
Он хотел включить обратный ход, но тут же передумал – не получится.
-Здорово, мужики! – вызывающе громко поприветствовал Сигора, небрежно бросив полотенце на кровать. – Как добрались? Нормально?
Ему не ответили. Только муха прожужжала где-то за печкой. Милиционеры с потаённым любопытством разглядывали парня – симпатичного, статного. Тихо тикали ходики – старые, допотопные, с гирьками, уже до пола достающими.
-Ну, кто бы мог подумать!– мрачно выдавил старший по званию. – Весь такой чистый, пушистый…
Поправляя влажный чубчик, растрёпанной соломой прилипший ко лбу, Сигора подошёл к холодильнику. Вынул початую бутылку коньяка.
-После баньки-то – святое дело. Да, командир? – Он всё ещё держал широкую улыбку, только глаза начинали уже леденеть. – Вы, ребята, может, примите на грудь? Нет? Ну, как хотите.
-Доказалов! Короче! Нам ещё ехать! – Командир поднялся, поправил кобуру, и неожиданно в руках у него оказалось краснокожее удостоверение. – Ишь ты! – Он скривился, глядя на шикарно-золотистого орла, тиснёного на красной коже. – Как высоко ты себя преподносишь! А почему не президент? Почему не царь, не бог?
-Ещё не вечер! – Сигора помрачнел и залпом выпил, на закуску посмотрел, но не притронулся. Губы вытер насухо – белым рукавом с брильянтово блеснувшей запонкой. – Ну, пошли, командир, прогуляемся, пока трамваи ходят.
Сестра, обалдело хлопая синими глазищами, беззвучно заплакала, следом пошла своей тяжёлою утиною походкой – половица скрипнула.
Во дворе возле ворот Сигора задержался, попросил, не глядя на сестру:
-Ты мамке-то пока не говори. Я потом напишу. - Он заставил себя улыбнуться. – Да, забыл сказать: банька получилась классная. Мировая банька. Что и требовалось доказать.