НАРГИЗА
рассказ
Артель золотарей в районе Ленских приисков осталась далеко за кормой теплохода, напористо идущего против течения Лены, задумчивой и ласковой в равнинных понизовьях, но строптивой среди горных верхних территорий.
Оказавшись при деньгах, двадцатипятилетний Богдар Перевалов почувствовал себя этаким купцом, человеком, твёрдо стоящим не только на земле, но и на палубе. И по этой причине у парня случился конфликт с капитаном.
Богдар возвращался один, налегке, но вскоре объявились два знакомца. В Бодайбо эти славные парни под завязку спиртным загрузились. Поначалу сидели в каюте, весело и звонко чокались, а потом, уже изрядно чокнутые, пошли на палубу. Один друган был крепок на ногах, а второго штормило, тошнило. Может, на земле он и сдержался бы, а тут, когда палуба дышала под ним…
Короче, скандал разразился. И тогда капитан сделал то, что капитаны нередко делали в подобных случаях. По крайней мере, практика такая в те годы была на Лене-реке.
Матросы подхватили под белые рученьки этих славных парней, затащили наверх и верёвками привязали к мачте: пускай посидят, протрезвеют на свежем воздухе.
Решение было, в общем-то, справедливое. И всё же Перевалов отправился в каюту капитана. Перевалов попросил отвязать арестантов, отпустить под его, Богдара, личную ответственность. Но капитан теплохода, идущего по дикой северной реке, – он тут сам себе закон, и царь, и бог. Капитан и слушать не захотел. А Перевалов не хотел отступать, не привык. Богдар стал руками размахивать, пытаясь доказать и убедить. А руки у Богдара длинные – он был стоеросовый дуб, так про него говорили в артели золотарей. Он случайно зацепил какой-то дорогой сувенир на столе. Это была хрустальная Роза Ветров, в сердцевине которой красовался крупный изумруд – талисман капитанов. Сувенир с певучим звоном раздрабалыскался, взрывчато вспыхнув осколками.
-Простите! – покаянно взмолился Перевалов. – Я готов заплатить! Сколько стоит?
Капитан побледнел, с трудом сохраняя спокойствие. Поднял изумруд. Помолчал.
-Ты на ближайшей пристани сойдёшь, – таков был его приговор. – Не захочешь сойти добровольно – матросы помогут.
Конечно, это было самоуправство, даже самодурство. Но Богдар уже отлично знал законы Севера, которые господствуют в глухих местах: тут бесполезно рыпаться.
И вот поближе к полдню, когда солнце почти отвесно втыкало в реку стрелы своих лучей, вдали на правом берегу белыми груздями замаячили крыши строений. И вскоре после этого в машинном отделении сердцебиение моторов стало заметно стихать.
Теплоход лениво начал разворачиваться посредине реки. Сильное течение давило в борт, било в темно-синюю скулу, над которой покачивался якорь многопудовой тяжести. За кормой под винтами вскипала вода, шумела пена цвета весенней черёмухи.
Через минуту-другую теплоход, резиново поскрипывая кранцами, приткнулся к дебаркадеру небольшого северного города, а точнее сказать, – городка.
Перевалов стоял на палубе, курил, как будто и не думал выходить. Самоуверенно, дерзко смотрел на городок примерно так, как смотрит завоеватель, которого должны встречать с поклонами и хлебом-солью.
Остановка была мимолётной и моряки даже трап не подали – никто, кроме Богдара, не думал выходить.
В гордом одиночестве он постоял на пыльном берегу. Сплюнул окурок с губы. Посмотрел на теплоход, на арестованных парней, привязанных к мачте. И в глубине души в тот миг Богдар немного пожалел о своей горячности в каюте капитана. И сожаление это многократно усилилось, когда он изучил расписание рейсов.
-Как бы ни пришлось тут зимовать! – вслух подумал Перевалов, обескуражено качая головой.
Он до того задумался над своей дальнейшею судьбиной – даже бульдозер не сразу услышал.
Бульдозер, как зверюга разъярённая, зарычал за спиной – метрах в пяти от Богдара. Он отошёл, постоял, наблюдая, как железное сверкающее рыло подчищает берег от плавника, нанесённого разбойным половодьем. Вспомнилась далёкая артель золотарей и Федя Арцыбашев, лихой бульдозерист. И что-то у Богдара вдруг забрезжило в туманах памяти. Что-то связанное с этим Арцыбашевым, с которым Богдар кантовался в одном вагончике. Федька что-то рассказывал об этом захолустном городке, о том, что в редакции пашет какой-то Федькин родственник.
* * *
Размещалась редакция в деревянном, старом, витиеватой резьбою украшенном допотопном здании. Хотя правильней будет сказать – в потопном здании. Уже ни раз, ни два весенняя река в гости приходила – на крыльцо выкатывала ледяные крыги, изъеденные солнцем. В подвале всё лето держалась комарами поющая заплесневелая сырость, а в полутёмном редакционном коридоре и в кабинетах широкие плахи соснового пола взбугрились кое-где, ощерились длинными чёрными щёлками.
Наргиза, молодая обаятельная женщина, черноглазо-жгучая, немного полноватая, работала машинисткой в редакции, но в последнее время по совместительству исполняла обязанности секретарши.
«Татарочка, наверно?» – попытался угадать Богдар, а потом решил: пусть будет персиянка.
-У меня очень срочное дело! – Он протянул шоколадку. – Подсластите, мадам, свою горькую жизнь.
-А с чего это вы взяли, что она горькая? – удивилась Наргиза.
-С чего? А вот с этих ваших прекрасных глаз.
Наргиза стушевалась.
-Редактор занят, - тихо сообщила.
-Да? Вот это странно. Сам назначил встречу, сказал, чтобы я не опаздывал, а теперь, значит, занят? Хороши порядки в вашем городе.
-Так он вам назначил?
-А как же? Иначе бы я не посмел.
-Хорошо. Я сейчас доложу.
-Не надо, нет, не беспокойтесь. Я это сам.
Не успев опомниться, Наргиза только всплеснула чёрными «персидскими» глазами, глядя, как парень проворно исчезает за массивной дверью, обитой коричнево-кирпичным дерматином.
В кабинете редактора, пахло свежепокрашенным полом, но пуще всего – табаком. Арцыбашев, редактор лет тридцати, монументально сидел за широким, бумагами заваленным столом. Что-то писал, не обращая внимания на вошедшего. На редакторе был импозантный тёмно-синий пиджак, чёрный галстук, съехавший едва ли не за пазуху. Светлая рубаха на груди присыпана мушками пепла, – костяная, ковшиком изогнутая пепельница доверху утыкана окурками, один из которых ещё синевато дышал.
-В чём дело? – не отрывая глаз от бумаги, пробубнил Арцыбашев, затыкая себе рот очередной сигаретой. – Вам разве не сказали, что я занят?
- Простите, но я к вам по просьбе вашего брата. Я из Бодайбо. – Нахальный посетитель изящным движением фокусника раскатал хрустящий свёрток и выставил коньяк. – Это брат ваш, Фёдор, просил передать.
Забыв прикурить сигарету, Арцыбашев покосился на бутылку со звёздочками, но тут же деловым сердитым взглядом уткнулся в бумагу. Залихватски расписался на каком-то бланке. Поправил галстук. Пепел стряхнул с груди.
- Так, так! – Глаза редактора как-то странновато повеселели. - Ну, и как там брательник? – спросил он, закуривая.
-Нормально. Даёт стране угля. Ну, в смысле, золота. Интересовался, как тут у вас…
-Хреново! – Арцыбашев опять посмотрел на коньяк. – Трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в клозете. Ни выходных тебе, ни проходных. – Он поднялся, руку протянул. – Августин Васильевич.
-А я Богдар. В том смысле, что – Богдан. Это отец мой шутил, когда видел очередную проказу мою. Ох, говорил, какой нам божий дар достался. Вот так я стал – Богдар.
-Понятно. А у меня всё проще – я родился в августе. Давай на «ты». Не против? Ты надолго в наши края?
-Да как сказать? Можно было бы даже и завтра с каким-нибудь попутным пароходом…
И опять глаза редактора как-то странновато повеселели. Он кивнул на коньяк:
-Убери. Мы сейчас пойдём, будем ловить попутный теплоход. Наргиза, - деловито сказал редактор уже в приёмной. – Я ушёл. У меня совещания.
Городишко произвёл на Перевалова угнетающее впечатление: серый, пыльный, унылый. Прибрежный переулок, по которому пошли, зарос чертополохом, лопухами. Но больше всего под ногами встречались тёмно-зеленые длинные бороды тины, принесённой половодьем, сухие стрелы камыша, рогоз, болотный белозор или что-то наподобие того. Встречалась даже рыба, уже протухшая, расклёванная воронами, растерзанная котами или собаками.
Поднялись по крутому проулку, нашли хорошее местечко для «совещания». Свежий ветерок сюда от реки доплёскивался. Широко и вольно просматривалась Лена, сверкающая солнечными блёстками, горы голубели на противоположном берегу. Где-то сдавленно стонала чайка.
Перевалов голову скрутил трёхзвёздочной бутылке – звезданули грамм по сто. Закусили жирной рыбой – Августин когда-то успел прихватить, собираясь «на совещание».
-Это что за рыбка?
-Нельма.
-Шельма? Вкусная, чертовка. А ты, Августин, тут давно окопался?
-Четыре года.
-И не скучно?
-Нет, нормально. Жена моя здешняя. А я люблю рыбалку, вот и прикипел к этому весёлому Приленью.
-Куда прикипел?
Августин рукой обвёл окрестные горы и воды.
-Эти места называются необычным забавным словечком – Приленье. Вроде как при лени, про которую говорят, что она родилась вперёд человека. Но это ни в коей мере не относится к здешним местам и людям, которые их осваивали. Здесь до революции кипела жизнь такая, что я те дам. Открытие золота в районе Витима, а потом развитие пароходства в девятнадцатом веке… – Арцыбашев глазами показал куда-то в сторону. – Вон там, в районе затона, на зимний ремонт останавливались десятки пароходов и грузовые баржи. Там и сейчас ещё кузница, лесопилка, механическая мастерская. Много чего можно порассказать про эти места. Давай-ка ещё по граммульке, а то паршиво как-то на душе. Начальство с утра позвонило, давай права качать – про это пиши, а про это не надо. Осточертели, откровенно сказать. Ну, да ладно. Ты лучше, парень, о себе расскажи.
После трёхзвездочного напитка в голове Богдара приятно зашумело, а перед глазами как будто засверкали радужные звёздочки. Арцыбашев по своей журналистской привычке расспрашивал, а Перевалов охотно рассказывал про далёкий прииск Бодайбо, где можно разбогатеть или загнуться от каторжной пахоты. Рассказывал про Федю Арцыбашева, неутомимого бульдозериста, который сообщил ему однажды о старшем брате, редакторе газеты в этом городишке, куда Богдар попал по глупости своей, по горячности.
-Знаю, – спокойно сказал Августин. – Хорошо, что высадили здесь. А могли бы где-нибудь на острове. Необитаемом.
Богдар как будто мигом протрезвел. В голове промелькнуло: «Так вот почему он так странно смотрел и веселился в кабинете!»
-А ты откуда знаешь?
-Работа такая. Мы все новости первыми должны узнавать, чтобы газета была интересной.
-Надеюсь, про меня писать не будете?
-А на фига про тебя? Ты же высадился не на Луне.
-Это так. Только пейзаж у вас местами прямо-таки лунный.
-А что ж ты хочешь? Леночка по весне капризная.
-Какая Леночка?
-Река. Она весной в этих местах – не приведи господь. Город каждый год страдает от наводнения. А как только схлынет вода – жутко смотреть, что на улицах. Вот тебе и лунные пейзажи. Но лично я этой Леночке могу простить любой каприз. А знаешь, почему? – И Арцыбашев начал так самозабвенно, как глухарь на току: – Лена – это дивная река, погубит хоть какого рыбака. Погубит не в смысле «угробит», хотя порою и не без этого. Лена-река может сгубить рыбака своим волшебным, приворотным зельем, которое веками варится в водоворотах, кипит в порогах, на перекатах или дремотно отстаивается где-нибудь в глубоком каменном котле. Там на песчаных косах и на ямах тучами ходит, толпится муксун, таймень. Там щука, словно молния, сверкает в погоне за добычей. Там горбатится пелядь. Там в полумраке чиркает серебристый чир. Привередливый омуль играет серебристо-изумрудным телом. Стадами там пасётся тугунок, елец. А неподалёку ерши, как драчуны, ершатся и всякая другая речная пузатая мелочь. Всех поимённо трудно перечесть.
Перевалов, откровенно скучая, зевнул.
-Ты про самую лучшую рыбу забыл.
-А что это за рыба?
-Колбаса.
-Ну, это не смешно, Богдар. Ладно, я пошёл на совещание.
-Так ты же выпил.
-Это я для храбрости. Я им сейчас всю правду-матку врежу.
Богдар заметил женщину – прошла по переулку вдалеке, и спросил как будто невзначай:
-Наргиза эта, секретарша или кто… Замужем она? Или как?
Арцыбашев усмехнулся.
-А ты уже глаз положил? – Он покачал головой. – Бесполезно. Это крепость неприступная.
-Да мне-то что? – Богдар слегка смутился. – Я на теплоход какой-нибудь, идущий вверх, глаз бы сейчас положил.
-О-о! Это, я скажу тебе, не скоро.
-Утешил.
-Зато не соврал.
* * *
Ночевал Богдар в гостинице. И ночевал не один. В хорошую компанию попал – в компанию голодных клопов. С утра, под сурдинку ворча и сердито почёсываясь, он ушёл на реку, поплескался, поплавал в прохладной воде. Посидел на берегу, провожая мимо идущие баржи, лихтеры, многотонный танкер «Ленанефть». Подошёл к мужику, возившемуся с лодочным мотором. Показал червонец и уговорил «взять на абордаж» любое судно, какое покажется на горизонте.
Мужик собрал мотор, завел с оглушительным треском, и они с ветерком полетели наперерез очередному танкеру, издалека напоминающему детскую игрушку. Но чем ближе подплывали, тем всё больше разрасталась громада танкера, оставляющая за собою круто взбаламученную, вспаханную воду, воронками своими способную завертеть и потопить не только человека – лодку.
На капитанском мостике заметили моторку и людей, призывно машущих руками, но танкер «даже бровью не повёл» – как шуровал на крейсерской скорости, так и продолжал. Только кто-то выскочил на палубу и в металлический рупор, блестящий на солнце, металлическим голосом рявкнул, чтобы лодка в сию же минуту отвалила от борта.
Пришлось вернуться к берегу.
-Я ж говорил, - напомнил хозяин моторки, - тут никто не будет останавливаться. Был бы ты какой-нибудь начальник из речного краевого пароходства и про тебя сообщили бы проходящим судам, тогда – пожалуйста.
На другое утро Перевалов покинул клоповник. Снял комнату с видом на реку – нужно караулить проходящие суда, авось да подвернётся что-нибудь. Судоходство на реке было довольно бойкое, только всё мимо и мимо.
Сидя у окошка, Перевалов читал, всё, что смог найти в доме старой хозяйки. Потом пошёл, по улицам пошлялся, пиная воздух, созерцая здешние достопримечательности.
И вдруг он увидел Наргизу. Её походочка – как в море лодочка – взволновала Богдара. Широкие бёдра легко и размеренно качали парусину длинной чёрной юбки. А через белую кофточку на спине проступали бретельки – тугая упряжь лифчика. Покованные туфли, когда она пошла по деревянному настилу в сторону редакции, как будто стреляли по сердцу Богдара.
Он осторожно потопал следом и неожиданно – как это было уже не впервой в его жизни – на ходу придумал кое-что. Он решил поработать в редакции. Хоть дворником, хоть кем. Всё равно делать нечего, а просто так здесь кантоваться, бить балду – это не про него.
* * *
Августин Арцыбашев, дымя сигаретой, выслушав парня. Задумался. Прошёл туда-сюда по кабинету, глядя на новый пол, недавно отремонтированный – плахи ещё пахли свежей краской, в которую успели-таки влипнуть три-четыре мухи.
.
-Даже не знаю, чем тебе помочь, Богдар. – Газета – серьёзное дело. Ты занимался чем-нибудь подобным? Что ты можешь?
-Да много чего! – запальчиво проговорил Перевалов и повёл рассказ издалека: - Я прошлым летом на Витиме познакомился с бродягой и поэтом Аркадием Кутиловым. Ты случайно не знаешь такого? Нет? Он из Омска. Классный парень. Есть у него стихи, написанные как будто про меня, мастера на все руки. Вот послушай:
Я был мастак с багром носиться в дыме,
Я с топором вгрызался в синий бор,
Я был рыбак, и где-то на Витиме
Мой царь-таймень не пойман до сих пор.
Я был художник фирмы «Тети-мети»,
Я под Смоленском пас чужих коров,
Я был корреспондентом в райгазете
И свёл в могилу двух редакторов…
Арцыбашев, не лишённый юмора, хохотнул, растрясая пепел на рубаху, затем нахмурился.
-Ладно, чёрт с тобой. Попробуем. Всё равно пока нет никакой другой кандидатуры. Даю неделю испытательного сроку. Не справишься – не взыщи. Но и это не всё ещё. Если вдруг на это место найдётся профессионал – ты уходишь, как говорится, без выходного пособия. Тебя такой расклад устраивает?
-Замётано! – веселея, сказал Перевалов. – Только я хочу устроиться до той поры, пока не подвернётся попутное какое-нибудь судно. Тебя это устраивает? Ну, и отлично. Я могу прямо сейчас и приступить. Что делать-то? Какая будет должность?
-Метранпаж. Чего рот разинул? Иди к Наргизе, скажи, чтобы оформила тебя и отвела на место трудового подвига. Всё пока, иди, а то у нас газетный день, запарка.
Газетный день там был в конце недели – «день сумасшедших», так шутил Перевалов. Народ с утра пораньше по коридору суетился, по кабинетам шнырял. Бегали с какими-то белыми бумажными знамёнами в руках, будто спешили сдаться на милость победителю. Так поначалу думал Перевалов, глядя на шуршащие газетные полосы, отдающие запахом свинца. С пулемётным перестуком там и тут трещали печатные машинки. Кто-то что-то кричал в телефонную трубку, да так, словно хотел докричаться до края земли. А в дальнем углу, сотрясая вздувшийся пол, слышался грохот «типографских снарядов», как называл их когда-то Пушкин.
Насчёт «типографских снарядов» – это Арцыбашев просветил. Башковитый, хоть и молодой. В его лысоватой башке отыскалось даже слово «метранпаж», мудрёное, почти забытое словцо. Скажи верстальщик – в этом слове слышатся вёрсты какие-то, сталь. А скажешь метранпаж – не всякий знает, кто это, но звучит солидно: вроде какой-то мэтр, какой-то паж.
Далёкий от того, что называлось творчеством, журналистикой, Перевалов понемногу вникал в тайны профессии. Вникал не без помощи «персиянки» – милой, кроткой Наргизы. Она помогала, но чётко держала дистанцию: общение было только рабочее. Никаких заигрываний, никакого флирта Перевалов себе не позволял, интуитивно ощущая – здесь это не пройдёт. Да он особо-то и не стремился. Он охотно вникал в свою новую должность, которая всё больше нравилась. Хотя если бы рядом не находилась Наргиза, эта новая должность могла бы показаться скучной, нудной.
Понемногу осваиваясь, Богдар стал потихоньку удочку закидывать. Иногда пошучивал:
-Я на работе буду метранпаж, а после работы просто паж, состоящий на службе Наргизы. Как вы к этому относитесь?
Она отвечала спокойно и рассудительно:
-Паж, насколько я знаю, в качестве личного слуги состоял на службе у какой-нибудь знатной особы. Так что это, извините, не про меня. Да и не про вас я думаю. Вы же не мальчик. Пажами-то были мальчики из дворянских семей.
«Умная женщина – это беда!» – чуть было не брякнул Перевалов. Но сказал другое:
-Умная женщина – редкость!
Женолюб и сердцеед, он обладал необъяснимо странным магнетизмом, незаурядным даром охмурять малознакомых и даже совершенно не знакомых женщин. Бывало так, что вскоре после знакомства он уже обнимал, целовал ещё недавно неприступную красотку. А бывало так, что даже…
В общем, у него имелся дар, который позволял частенько завоёвывать прекрасный пол. А тут осечка вышла. Наргиза не поддалась его чарам. То есть, он ей понравился, но дальше разговоров дело не двигалось. И чего она такая неприступная? Перевалов терялся в догадках.
* * *
История Наргизы – простая и печальная. Муж её был капитаном – тридцатилетний красавец. Они на фотографиях смотрелись – как на картинке, глаз не оторвать. Вместе они прожили три года. Наргиза ждала ребёнка, когда Степан, так звали мужа, ушёл в очередное плаванье – до арктической бухты Тиски. Ушёл и не вернулся: два теплохода в тумане в широком устье Лены почему-то не смогли разминуться. И почему-то именно Степана смерть забрала – все остальные отделались ушибами, царапинами или переломами на худой конец.
Для Наргизы это оказалось ударом ошеломительной силы. Ей, беременной, три дня не говорили, а потом пришлось, когда к причалу притащили покорёженное судно, где Степан капитанил. У Наргизы был выкидыш. Она как заплакала в минуту получения страшного известия, так, наверно, месяца четыре глаза не просыхали. Потом собралась уезжать – не могла смотреть на реку, на суда, проходящие мимо. Но вскоре осознала: без этой реки будет ей гораздо хуже. Река, она ведь помнит всех своих матросов, капитанов. Можно выйти к берегу, поговорить с волною, с чайкой душу отвести. Так она и делала – частенько простаивала на крутояре. Смотрела и смотрела на синенький ситец речного простора. Правда, плоховато было видно – слёзы донимали. Но куда от них денешься? Слёзы очищают человека, сердцу не дают окаменеть. Неспроста в народе говорят: слеза – жемчужина страданья. Вот этими-то жемчугами Наргиза и украшала себя, да ещё колечком золотым, обручальным, которое долго не снимала, всё как будто на чудо надеялась.
В гостях у Наргизы редко кто бывал – после похорон жила затворницей. А те, кто побывал, не могли не удивиться и не восхититься.
Тихая светлая горница, двумя глазами-окнами смотрящая на реку, – дышала памятью о человеке, который будто бы не умер, а ненадолго вышел и вот-вот вернётся. На самом видном, самом почётном месте хранилась капитанская фуражка – поблескивала чёрным околышем, сияла золотоцветом якоря и витиеватой шнуровкой. Под лавкой на полу змеюкою скрутился жилистый обрывок причального каната. В углу под потолком белизною слепила «манишка» – квадратный флажок для подачи сигналов при расхождении и обгоне речных судов. На стенке между окнами – старый барометр. Несмотря на свой преклонный возраст, обшарпанный барометр сверкал надраенными золотисто-медными улыбками. На круглощеком лице барометра читались полукругом идущие поблекшие слова: «ШТОРМ. ДОЖДЬ. ВЕТЕР. ПЕРЕМЕННО. ЯСНО. СУШЬ. В. СУШЬ». Стрелку заклинило там, где «В. СУШЬ» – то есть, «великая сушь». И это стрелка, будто перст Господний, не случайно туда показывала. После похорон Наргиза стала сохнуть: кожа на лице и на руках пергаментом шуршала.
Арцыбашев к ней пришёл однажды, с порога сердито сказал:
-Хватит! Пошли! Там работы полно!
Она посмотрела пустыми глазами, спросила:
-Что? Где?
-А ты забыла, где ты работаешь? Короче, чтобы завтра к девяти. И не опаздывать.
Работа в редакции стала понемногу отвлекать от невесёлых мыслей, от тоски, грозящей до смерти иссушить. Так потихоньку, помаленьку она вернулась к нормальной жизни.
Историю эту Богдар узнает гораздо позднее. И ещё позднее узнает то, что он похож на капитана, покойного мужа Наргизы.
* * *
В ожидании попутного судна Перевалов прожил в том городке почти два месяца, работая метранпажем, глотая свинцовую пыль и не получая молоко за вредность, как шутил он. Стараясь понравиться неприступной Наргизе, он купил себе шикарное шмотьё. Цветы охапками таскал под окошко дома, где она жила. И даже в приёмную редакции приносил охапки красно-пламенных цветов, ничуть не смущаясь того, что со всех сторон глазеют и ухмыляются.
А потом на горизонте появился белый теплоход, неожиданно скатившийся откуда-то с верховий – туристический рейс, который в тот год впервые прошёл по Якутскому Северу. Теплоход нарисовался неожиданно: капитан думал мимо пройти, но внезапно изменил маршрут – на берегу его ждали несколько бочек с первосортною рыбой; контрабандисты местного разлива постарались.
Короче сказать, Перевалову в пожарном порядке пришлось покидать городок – время стоянки строго ограничено. И каково же было удивление, когда на причале вдруг появилась Наргиза – пришла проводить. И только тогда он, стоеросовый дуб, догадался о её глубинных чувствах. Он обнял Наргизу.
-Я напишу! Мы встретимся! – пообещал Богдар, что-то ещё хотел сказать, глядя в печальные, глубоко и широко распахнутые, душу прожигающие чёрные глаза. Он о любви своей хотел сказать, но в этот миг ударил в небеса оглушительно-громкий гудок теплохода – Богдар едва успел зайти на палубу, заставленную бочками, которые поспешно загружали в трюм.
И прошло с тех пор почти два года. В жизни Перевалова это было время бесчисленных дорог, наполненных и радостями, и тревогами. Он успел хорошенько исколесить Колыму, Дальний Восток, Русский Север и многие другие таёжные и горные края. В судьбе у него были взлёты, падения, разбитые надежды и девичьи разбитые сердца. А затем он встретил женщину, в которую влюбился «окончательно», как он сам говорил. И жизнь его, до сих пор неприкаянная, бродячая, склонная к выпивке, вошла в берега, устаканилась. Да и пора уже, не мальчик – бегать за туманом и запахом тайги, как об этом под гитару пелось возле многочисленных костров.
И вот как раз тогда – по иронии судьбы или по серьёзному повелению свыше – вдруг появилась Наргиза.
Откуда она узнала адрес? Одному только Богу известно. Любовь способна делать чудеса. А впрочем, кажется, он ей писал. Да-да, писал, когда уже обосновался в этом городе К.
Наргиза позвонила ему на работу в издательство, хотя уж телефона-то, конечно, Богдар не мог ей дать – в издательство он недавно устроился. Голос её, взволнованный и радостно звенящий, обрадовал Перевалова.
-Какими ветрами, Наргиза? Ты где остановилась?
-В гостинице. В той, что возле рынка.
-Знаю. Это «Колос». А ты надолго?
Трубка помолчала, напряжённо дыша.
-Я пока не решила. Ты сможешь придти?
-Ну, а как же, Наргиза?! Столько лет, столько зим… Правда, я весь день в бегах, но это ничего, я постараюсь…
Освободился он уже под вечер, когда короткий предосенний дождь умыл проспекты и улицы, кое-где усыпанные ярко-красным и желто-чахоточным листарём. Сокращая дорогу, Перевалов прошёл через рынок, заваленный хламьём и мусором, как это бывало всегда под занавес торгового денька. Неподалёку от рынка стоял гастроном. Кроме вина Перевалову грешным делом захотелось взять бутылку водки, но в последнее время он был «сухой», а начинать – это может скверно закончиться.
«Рисковать карьерою в издательстве нет никакого смысла. Да и вообще – к даме с водкой это моветон, – подумал, покупая лёгкое молдавское. – Цветы бы ещё раздобыть…»
В гости пришёл он, когда солнце уже багрово заваливалось за Караульную гору, сверкая на железной крыше белой часовни: ещё казаками, первопроходцами эта часовня три века назад поставлена была на Караулке – видно из окна гостиницы.
Одноместный номер, снятый Наргизой, в тот закатный час был, как будто золотом расплавленным залит – солнце полыхало, отражаясь в зеркале, сияло на гранях графина, стоящего на подоконнике. Бутылка шампанского доверху налита солнцем – бутылка даже тень свою не могла отбросить, столько в ней солнцежара скопилось. И небольшой букет в руке у Перевалова, сбрызнутый водицей – торговка постаралась – букет засиял как будто жемчужной россыпью. И просторная кровать, белоснежным покрывалом укрытая, тоже сияла…
В номере всё было обставлено как для приёма дорогого гостя – шампанское и фрукты на журнальном столике, шоколадные конфеты.
-О-о! – Наргиза, улыбаясь, обняла его. – И цветы, и вино? Вот спасибо.
-А как же? Не с пустыми же руками…
-Присаживайся. – Она посадила букет в тонко-сизую хрусталеподобную вазу, фужеры с перезвоном водрузила на журнальный столик. – Шампанское откроешь?
-Это не Америка, можно и открыть, - пошутил Перевалов.
Пробка неожиданно в потолок шарахнула – чуть не подстрелила стеклянные сосульки на полукруглой люстре. Вино в бокалах запузырилось, играя искромётом солнечного света и серебристыми бесчисленными иглами, втыкавшимися в воздух над фужерами.
-Ну, что? – Наргиза подняла искрящийся бокал. – За встречу!
-За встречу! Рад видеть! – Перевалов чокнулся и тут же, виновато улыбаясь, поставил свой бокал. – Извини, Наргиза. Я теперь сухой. Только чай или кофе.
Она уже успела пригубить – край бокала чуть закровянел от помады. А ещё, как ему показалось, в чёрно-жгучих «персидских» глазах промелькнуло разочарование. Впрочем, это могло показаться.
-У меня кипятильник, – сказала Наргиза, вставая, - можно чай приготовить.
-Не беспокойся, не надо. Лучше посидим, поговорим. Как там газета? Как Арцыбашев?
-Арцыбашева переманили в Москву. Он там теперь какою-то газетой занимается или журналом. Точно не знаю.
-Молодец. Башковитый мужик. А главное – без выпендрёжа. Помнишь, как он метранпажем устроил меня? Под твоим руководством. И что ты думаешь?! С лёгкой руки Арцыбашева и с твоею помощью, Наргиза, я всерьёз занялся типографским делом и теперь, скажу без ложной скромности, в издательстве не самый последний человек.
-Поздравляю. Ты был способный ученик.
- Да какой там «способный»! Если б не ты… – Перевалов сам на себя как будто махнул рукой и тут же что-то вспомнил и повеселел. – Мы недавно издавали книгу, посвящённую Якутии. Ну, и там, конечно, Лена-река. Леночка, как называл её Арцыбашев. Так вот про эту Леночку я узнал довольно-таки много.
-Да? И что же именно?
В голосе Наргизы, да и в глазах её не было ни малейшей заинтересованности, спрашивала только из вежливости. Но Перевалов этого не замечал или делал вид, что не замечает. Он сидел, закинув ногу на ногу, и умничал, как это делал директор издательства на редакционном совете. Он почти дословно цитировал абзацы той самой книги, которая вышла к юбилейному году Якутии.
- В мифологической философии бурятских племён, - говорил он книжными словами, - Лена представлялась рекою мёртвых. Буряты её называли Хара Зулхэ, ну, то бишь, это «Чёрная Зулхэ» или «Чёрная большая река». И эта чернота, присутствующая в названии, связана была с подземных царством, с миром мёртвых, откуда вытекает Лена…
Перевалов, наверно, и дальше продолжал бы вдохновенно умничать: он уже не мог остановиться, его, что называется, понесло. И вдруг он заметил странную какую-то перемену в лице Наргизы. Она даже немного побледнела – подкрашенные губы, чуть дрожащие, сделались ярче.
И тут он вспомнил: муж Наргизы, молодой красавец-капитан, погиб на Лене, вытекающей «из царства мёртвых».
Он замолчал. Поднялся. Прошёлся по номеру.
-А можно тут курить?
-А почему нельзя? Вон даже пепельница.
Дым от сигареты, похожий на струйку витиеватой позёмки, потянулся в раскрытую форточку. Отгоняя дым, чтоб лучше видеть, Перевалов засмотрелся на женщину.
- А ты, Наргиза, всё хорошеешь.
Она улыбнулась без тени кокетства.
-Да и ты, Богдар, не подурнел.
-А знаешь, Наргиза, – он оживился, – я первый раз, когда тебя увидел, подумал, что ты персиянка.
-А я подумала, что ты… – она засмущалась, – ты был похож на князя Мышкина. У Достоевского. Помнишь?
-Ну-у, Настасья Филипповна! Не ожидал! – Перевалов сделал обиженный вид. – То, что я идиот, мне известно. Только я думал, что известно мне одному.
Они посмеялись. Помолчали, поминутно глядя друг на друга.
Ещё поговорили о всяком разном. Но разговор не клеился. То есть, разговор-то был нормальный, только вроде бы как не о том – о пустяках. А надо бы о главном.
«Зачем она приехала? – напряжённо думал Богдар. – Зачем эта коротенькая юбочка? Она всегда, насколько помню, носила длинные. А кофта эта! Из неё же груди выпадут вот-вот…»
А ещё Перевалов подумал: будь он хоть немного под хмельком, он бы не стал себе задавать дурацкие эти вопросы – всё было бы предельно ясно. Когда-то там, на дальнем Якутском Севере он снимал квартиру и мечтал пригласить Наргизу на чаёк, на вечерок и, может быть, на ночь. А теперь вот Наргиза его пригласила.
«Надо было водки всё-таки купить! – Он поцарапал свой крупный кадык. – Сейчас бы врезал и сорвал с кровати это покрывало белоснежное…»
Он вздохнул, наблюдая, как солнце уходит за Караульную гору, только петушиный тёмно-малиновый гребень ещё виднелся.
Руки Богдара подрагивали, когда он опять закурил. И опять покосился на большую белоснежную кровать – с каждой минутой она уже меркла, становилась, будто пеплом присыпанная.
Жадно высасывая сигарету, так, что щёки, гладко пробритые, глубоко западали, Богдар неожиданно спросил:
-А водка в этом доме есть?
-Что? – Наргиза удивлённо вскинула глаза. – Водка? Нет, нету. Но, кажется, внизу в буфете…
Много раз он уже проблемы свои разрешал при помощи стакана коньяка или водки. Мог загулять и горе верёвочкой завить, и никто его тогда не мог остановить, куролесил ночи напролёт, разбивал посуду и женские сердца. Не было в нём той жилы стальной – преданности, непоколебимости, или, как говорят остряки, «непокобелимости». Зато была другая стальная жила – месяцами трезво шёл по жизни.
-Ты куда, Наргиза?
-А я в буфет спущусь. Может, ещё работает.
-Да ладно, брось! Проехали! – Он раздавил окурок в стеклянной толстой пепельнице. Так раздавил, как будто не окурок, а что-то в себе самом усилием воли сломал. И сказал после этого сломленным голосом: – Поезд ушёл.
И опять помолчали. Последний закатный луч подрожал над куполом часовни и пропал. Сизая мгла обозначилась под Караульной горою и там, внизу, кое-где в домах частного сектора, осенними жёлтыми листьями вспыхнули окна.
В синеватых сумерках им обоим стало поуютней.
-Ты женат? – тихо спросила Наргиза.
-Неофициально. Гражданским браком, так сказать.
-А дети? Дети есть?
-Нет. – Он слегка поморщился. – И не будет, если честно.
-Почему?
-Она старше меня. Так что поздно.
Помолчав, Наргиза тихо сказала:
-А может, не поздно.
В сумерках ему не видно было, какая густая и жаркая краска в эту минуту пробила, опалила женское лицо. Он только почувствовал, как голова у него слегка закружилась.
Он подошёл вплотную.
-Ты хорошо подумала, Наргиза?
-Хорошо.
Кофта затрещала под его руками – пуговка брызнула, затанцевала где-то на полу в углу. И женское сердце под грубой ладонью затрепетало перепуганной голубкой.
-Дверь, - прошептала Наргиза, - надо закрыть.
Скрипнув зубами, он отошёл и встряхнул головой, точно отгоняя жарко одуряющую морочь.
-Я закрою, – сказал тяжело, через силу, и, помедлив, добавил уже рассудительным тоном: – Ты извини, мне пора.
Выйдя из номера, он медленно, плотно закрыл за собой по-птичьи тихо пискнувшую дверь. Прошёл по коридору и лбом едва не стукнулся в каменную стену – это был тупик.
На улице дождик накрапывал. Холодный, почти осенний ветер, грозящий первым снегом, наотмашь бил ему в лицо, гнал охапки листьев, только что ободранных с деревьев, костлявыми руками хватавшихся за облака, проплывающие низко над городом. И почему-то вспомнился поэт Кутилов, которого Богдар давно уже не вспоминал. Стихотворение называлось «Развод». И что-то в нём было сродни тому настроению, которое сейчас терзало Перевалова:
Состарил сентябрь и фигурку твою,
Твои очертанья грубеют.
Мне кажется, я на расстреле стою
И НАШИ уже не успеют…
Домой Перевалов вернулся изрядно поддатый, жене наврал, что книгу обмывали с автором одним.
Утром он позвонил в гостиницу.
Ему ответили, что женщина освободила номер ещё ночью.
* * *
И опять промчались годы, промчались поезда и теплоходы. Страна за это время «благополучно» рухнула. Молодое племя реформаторов на обломках бывшего Советского Союза пыталось построить что-то новое, демократическое, с хорошим человеческим лицом. Но пока получалась только воровская морда, кроваво-криминальное мурло.
Народ в России в одночасье обеднел – сгорели все сбережения. И Перевалов стал беден, как церковная мышь. Всё, что добыто потом и горбом – разлетелось в пыль и прах. Можно было бы и заработать – человек не ленивый и силы ещё не израсходованы. Но кругом творилось нечто невообразимое: безработица, инфляция, невыплаты. А вдобавок – спрос на молодых, энергичных, продвинутых в области новейших цифровых технологий, которыми напичканы были уже новые российские издательства, не государственные, а частные.
Иногда он тоскливо думал: «Молодые специалисты в этих издательствах даже, наверно, не смогут сказать, кто такой «Метранпаж» или что такое «высокая печать». Но дело-то даже не в этом. «Я пишу для себя, а печатаю для денег!» – признавался Пушкин. А что теперь? Писанина только для денег, за редким, очень редким исключением…»
Перебиваясь разнообразными случайными подработками, Перевалов начал попивать, временами срываясь в крутое пике многодневных запоев, но всё ещё надеясь, что может взять себя в руки. А женщина, в которую он был влюблён «окончательно», не верила уже и не надеялась. Старше его на много лет, она устала или, может, приспела пора, когда мужчина, как таковой, стал уже без надобности, а тем более такой – неблагополучный. Скандалы на кухне вскипали, выяснения отношений, которые зачастую заканчивались тем, что Перевалову на дверь указывали.
И тогда решил он сделать то, что давно уже хотел, но не решался.
* * *
Сначала был самолёт – три с половиной часа до Якутска. Потом теплоход по реке, а потом ещё надо часика два моторкой тарахтеть, потому что большие суда с недавней поры не могли одолеть пороги и перекаты – река обмелела из-за вырубки леса, громадными составами уходящего за границу.
С большим трудом, но всё-таки он добрался в тот далёкий захолустный городок, который стал как будто ещё дальше и ещё захолустней – заброшенность и запустение везде и повсюду. Якутия – теперь уже республика Саха – переживала не самые лучшие времена. Хотя, казалось бы, якутские алмазы – гарантия безбедности жителей республики. А на деле вон как грустно получается.
Домик Наргизы отыскать ему не удалось – береговую улицу года три назад подмыло и обрушило жутким половодьем. И никто из белобородых старожилов толком ничего не мог сказать по поводу Наргизы: где она, жива ли вообще.
Перевалов двинулся в редакцию. Старинное здание было на месте, но двери и окна крест-накрест заколочены досками. «Только надписи не хватает: «Все ушли на фронт!» – раздражённо подумал Богдар.
Причал, куда пришёл он, тоже не порадовал. Бревенчатая, из вековечного листвяка сооружённая причальная стена во многих местах сильно треснула – железные лапы, крепившие стену, сломались. Дебаркадер сюда уже не пригоняли, это без надобности: пассажирские суда проходили мимо. Громадная сосна, сто лет стоявшая на крутояре, упала под обрыв – распилили на чурки, увезли на растопку. А по берегу – если пойти вверх или вниз по течению – валяются, ржавеют баржи, лихтеры и самоходки, старый танкер «Ленанефть», из которого сотни тонн мазута в реку вылились в позапрошлом году. Рыба дохнет, Лена сохнет из-за вырубки тайги. И скоро она действительно будет рекою мёртвых, как её называли когда-то буряты. Вся жизнь как будто наизнанку вывернулась. Да как же это могло случиться? Это даже в страшном сне нельзя было представить десять лет назад.
Так думал Перевалов, грустил и тосковал, находясь в каком-то невзрачном прибрежном кафе, куда они однажды – чуть ли не сто лет назад – заходили с Наргизой.
- Как о воде протекшей будешь вспоминать! – глядя на реку, прошептал он когда-то и где-то услышанные слова старинного священного писания.
Он выпивал, и чем больше, тем крепче становилась надежда на то, что он снова увидит её. Непременно увидит – во всей красоте и изяществе. Лучше него только Блок мог разглядеть это чудо:
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
А за окном широким полотном течёт река, вышитая солнечным весёлым узорочьем, и теплоход шурует по реке, и музыка на нём. Только музыка уже совсем другая – разбитная, фривольная музыка новой эпохи. И даже могучая эта река, ещё до конца не убитая, не замутнённая до самых последних родников, река теперь как будто катит свои воды в другую сторону – не в сторону моря, а в сторону горя.
2017- 2020