- Аполлинария Петровна…
- Да, Лизонька, войдите. Что ж: снова лёд?
- Шкребать…
- Что-что?
- Там новый какой-то, выгляните в окно. Говорит: все – шкребать. И деток просят старших, чтобы, говорит, все без разбору – и дальше ругается.
- А что наш Рамиль, не защитит?
- Говорит: от Рамиля нашего и указание. Не собьют, говорит, баре лёд со всей Кирочной – выйдет им всем подселение.
- Вот бы только Мишенька наш из Крыма вернулся, вот ужо он напомнит этому мордофиле, сколько ему было плачено ото всех нас, жильцов! Ничего-ничего, вернётся Мишенька, погонят этих всех обратно!..
…Платили, на Рождество дарили конфекты для его выводка востроглазых татарчат, на государево тезоименитство городовой подносил ему за верную (по своему ведомству) службу серебряный портсигар — из простеньких, но тяжёлый.
На Пасху с ним, жидкобородым, христосовались крашеными яичками — и он тоже варил, наказывал жене красить, хоть и веры другой, и понятия не имел, зачем жильцы к нему ходят чокаться хрусткой скорлупою, а по вечерам, близ одиннадцати, долго стаивал под аркою, прислонившись к стене, охлопывая белый передник — всё ждал запаздывающих, запирал ворота, потом стоял уже внутри, поджидая не успевших, и каждый за открытие сих врат смущённо совал ему двугривенный, а балагур–офицерик из семнадцатой квартиры даже и полтинник, а то и вовсе целковый, если крепко подгулял.
Теперь он, нестарый ещё и очень важный Рамиль, заседает в каком–то комитете.
Больше не стоит у ворот, проходит двором степенно, на здравствования не отвечает, и переселился в 17–ю из своего полуподвала, а офицерик тот, щедрый и лихой, стоит нынче привязанным к столбу в Севастополе, совсем твёрдый и запорошенный, темечко его клюёт деловитая ворона, а из ворот дома напротив глядит на него тамошний дворник, раздумывая: пустят ли его, человека простого, на тот пароход, которого все так ждут, или уж остаться, что ли, с новой властью?..
Дворники ведь всякой власти нужны.