Коли собралась я поведать тебе свой рассказ, укладывайся поудобнее, краса моя, да не упускай слов моих, кроме тех, что сама забуду сказать.
До того, как забрела ты в мои владения, я сама юношей в чащу уводила. Веришь али нет, красота моя ослепляла любого, но чем ближе моя смена, тем быстрее я старею. Ох и веселье я устраивала в округе. Уводила и приезжих, и из соседних деревень, но редко — чтобы не боялись. Только местные бабы знали: как листья на старом дубе начинают желтеть, так стерегут и прячут своих мужиков. До детей мне дела нет, скучно с ними, не весело. Зато сколько радости мне приносили забавы с дураками! Разум задурманю, перенесу нас в другое место и гоняю, пока сил у них не останется разве что моргать. Слабенькие сразу сдаются, плачут, домой у бога просят тропинку показать, но я-то не господь.
Но сказ-то мой про ту усадьбу, что на холмах. Приехал как-то туда мальчишка, лет тридцать. Один, без друзей-провожатых. С горя или радости какой, пил он что целая кавалерия, ни дня трезвым не бывал; свести таких с ума несложно. Это я так думала. Начала к нему по ночам в хату заглядывать, половицами скрипеть. Пойдёт в нужник, что за домом, — в дверь толкну либо в кустах ветку надломлю. Выйдет за очередной порцией горячительного — в его же избе у окна встану, он увидит — и давай глаза тереть, головой трясти. Смех да и только.
Но вот однажды ночью сидит он на крыльце, пьяный как никогда раньше, до беспамятства, балясину обнимает чтобы не упасть, голову повесил. Луна, как сейчас помню, полная, звёзды блещут. Явила я себя в обличьи таком страшном, что сама испугалась бы, в двух шагах от него — думаю, заберу разум его сегодня, натешилась. Раздумываю: дотронуться до него или калитку ветром дёрнуть, чтобы услышал и очнулся пьянчуга на мгновение. А он вдруг голову сам поднимает и прямо мне в лицо смотрит. И знаешь, Марька, у меня самой душа в пятки ушла: никогда и ни у кого не видела я таких глаз — чернее камней на дне колодца, и ни искорки, ни отблеска в них! Нос его в лунном свете блестит, щёки, лоб, а глаза будто сажей нарисованы. Секунду или две смотрел он на меня, потом встал и в избу идёт; слышу, как своротил что-то в сенях и, спотыкаясь и ругаясь, полез на чердак, в светлицу и там дверь запер. А я всё стою, пытаюсь понять, что произошло и что всё это значит.
Но долго я не думала. Негоже меня моими же методами брать. Не того ранга сопляк. Зашла я потихоньку, закрыла все обратно, да украдкой поднялась. Ежели что, чарами своими его накрою, ты тогда уже близко была. А внешность старухи остатки волшбы сберегает. И вот я, крас;та всех болот, осенней бурей распахиваю дверь. Светёлка — что келья монаха. Окно досками заколочено. На старом кресле аккуратно сложены вещи. Две кровати, а на одной он, спит уже. Тяжело я тогда вздохнула. Охала и ахала над ним, пока руки его не коснулась, да в сны его не провалилась.
Ох, Марька. Темнота мурашками по мне прошлась. По мне, смекаешь?
Отдернула я руку и сбежала через печь. Битвы в его голове, сама его сущность не человеческая была. Сильный дух, да истерзанный. Той ночью крики его было слышно даже у меня в чащобе. К нему тогда приходили ещё и его личные бесы. Что темный цирковой, с разукрашенным лицом стоял рядом со мной, да поломанный костьми. Если бы я тогда не ушла, встретилась бы и со своими, а мне такое противопоказано. Как сказал леший, парень повесился почти сразу, а дух его ещё в доме оставался, пока все окна не разбил и зеркала.
А давеча ещё раз навестила ту усадьбу.
Продали дом тот. Порос он травой намертво. Спилили все деревья, потому как на дереве встретил он свою смерть. Окон в избе так и не было, как ставили, так сразу и разбивались они. Холодом веет оттуда, Марька, по сей день. Аж тоска берет.
Делать тебе там нечего. Пока я не помру, уж точно. А теперь слушай как поленья трещат да сверчки поют, и засыпай.